"Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова." - читать интересную книгу автора (Кантор Максим Карлович)

Четвертая власть

— Ты газетчик, ты и разбирайся! — так сказал мне Гена Чухонцев, следователь. Он отыскал меня в редакции, и, не спросив, занят ли я, даже не поздоровавшись, высыпал из портфеля на стол ворох фотографий. Гена выглядел уставшим — потный, взъерошенный человек в мятом костюме. Вероятно, он несколько ночей не спал. Однако это не повод обращаться с друзьями бесцеремонно.

— Я, между прочим, работаю, Гена, — мягко сказал я.

Давно подмечено: Гене Чухонцеву безразличны чужие проблемы, когда он занят розыскной работой. Он явится к вам домой среди ночи и начнет излагать нудную историю кражи в универмаге. Он позвонит по телефону в четыре утра и спросит, что вы думаете об убийстве криминального авторитета в Греции. Он будет надоедать и ныть, пока вы ему не дадите подсказку. Но и подсказки Гене не помогали — за всю карьеру он не раскрыл ни одного дела. Не понимаю, как держат его на работе. К тому же дали повышение: слышал я, он получил звездочки майора. На редкость бездарный работник прокуратуры, но парень упорный. Он тыкал пальцем в фотографию и мычал — видимо, очень волновался.

— Дела у меня неотложные, Гена. Пишу репортаж о разбавленном бензине. — И я решительно сдвинул фотографии в сторону. Но все же бросил на них взгляд. И обомлел. И придвинул пачку к себе обратно.

Его повсюду искали, считали без вести пропавшим, выдвигали невероятные версии — а он, оказывается, сидит в подвале на цепи, прикован за ногу к батарее парового отопления. Господи, это же сенсация! Гори огнем материал о ворованном бензине! Обойдется газета без рассказа о драме на бензоколонке! Хорьков нашелся! Так вот он где, вершитель судеб России — с подбитым глазом, в закаканых штанах томится Хорьков в бетонном подвале. Нет, это невозможно, господа!

Первый заместитель главы администрации президента, бывший секретарь Совета безопасности России, председатель главной энергетической компании страны — всех титулов не счесть — словом, знаменитый на весь мир Борис Хорьков. Ни одно решение в стране не принималось без его ведома. Поговаривали, что, несмотря на свой не самый высокий чин, он снимает и назначает министров, имеет влияние на самого президента, и — кто знает! — однажды может прибрать верховную власть к рукам. Многие называли его серым кардиналом Кремля, кукловодом, главой таинственной «закулисы», которая вершит судьбы нашей Отчизны. Что это за «закулиса» такая, никто толком описать не мог, но мерещилось многим: висят где-то в Кремле специальные кулисы, бордово-красные, бархатные, а вот за ними как раз и происходит самое интересное. Мало ли что правители сказали со сцены народу — вот за кулисами, там-то как раз и творится история. Собираются таинственные люди, отдают шепотом таинственные приказы.

Помимо прочего, Хорьков был поэтом, что, в принципе, неудивительно: многие государственные мужи баловались стихосложением. Слышал я, что бывший генеральный секретарь бывшей коммунистической партии товарищ Андропов тоже сочинял. А Брежнев, тот целых два романа написал. Один — про войну, а про что другой, забыл: мы этот роман в школе проходили, а я учился на тройки. Еще мне рассказывали про французского кардинала Ришелье и сэра Уинстона Черчилля, дескать, и они в свободное от баталий время — пописывали. Я полагаю так: вожди занимаются сочинительством исключительно для того, чтобы показать нашему брату литератору, что творческая профессия гроша ломаного не стоит. Видишь, говорит вождь литератору, я даже сочинять лучше тебя могу, писака!

Вот какой человек был Борис Хорьков, одно слово: незаурядная личность исторического масштаба. На него заглядывались, на него и равнялись.

Потом Хорьков вдруг пропал — известие потрясло страну. Думаю, тунгусский метеорит, рухнув с небес на землю, не наделал больше шума, чем исчезновение маленького плешивого человечка. Мир в одночасье осознал, что не ростом измеряется значение сей персоны! Не может народ жить без него — и все тут! Страна открыла рот — да так закрыть и не смогла, стояла с открытым ртом посреди Среднерусской возвышенности. Как же это он, родимый, не уберегся? Поехал в круиз на яхте и пропал. Говорили разное — до того дошли, что приплели к делу Бермудский треугольник, хотя плавал Хорьков по Средиземному морю. Нашим писакам только волю дай! Неопознанный летающий объект тоже был замечен в акватории, где дрейфовала яхта. Помню, мы долго смеялись над статьей из «Новых известий» — автор не отрицал возможность того, что внеземные цивилизации начнут знакомство с человечеством с похищения Хорькова. А что? Вполне выходило логично. Кто самый предприимчивый, умный, дальновидный, информированный? Вот если бы вы были марсианином — вы бы кого украли: Васю-водопроводчика или Бориса Хорькова, главу «закулисы»?

Оказалось однако, что украли Хорькова отнюдь не марсиане. Не марсиане же, в самом деле, приковали его за ногу к батарее, не марсиане подбили ему глаз. И уж никак не марсиане дали ему в руки «Финансовые ведомости». Как и положено похищенному, Хорьков держал в руках газетный листок и показывал зрителю дату выпуска. В пачке фотографий были представлены все возможные издания: Хорьков был запечатлен с «Известиями», «Российской газетой», «Коммерсантом»… Отечественная пресса, похоже, была использована похитителями в полном объеме, кажется, ни одного издания похитители не упустили. Даже малоизвестный «Гудок» и то был представлен — прижимал узник к груди газету «Гудок» и пальцем указывал на верхний угол желтой страницы.

— На даты смотри, на даты! — Гена долдонил.

Действительно, на каждой фотографии заключенный держал газету таким образом, чтобы дата была отчетливо видна. Пальцем он, оказывается, именно на дату и указывал. Это старый прием.

Так повелось еще со времен похищения итальянского министра Альдо Моро — похитители нарочно фотографируют свою добычу с газетой в руках, чтобы по фотографии можно было определить дату события. Дескать, не блефуем: похищенный еще жив, и такого-то числа такого-то месяца находится в наших руках.

— Обрати внимание, — сказал Гена, — вот на этой фотографии он держит в руках твой листок.

И точно: несчастный узник прижимал к груди выпуск «Вечерней Москвы» за пятнадцатое сентября текущего года, я сразу узнал этот номер, там на первой полосе статья Оксанки Коваленковой про кинофестиваль в Каннах. Не буду ей рассказывать, подумал я, зачем барышню расстраивать. Вот так пишешь заметку про кинозвезд, а читателем твоим становится горемыка, прикованный к батарее. Летай после этого на фестивали! Пиши о прекрасном! Нет, я уж лучше про ворованный бензин буду сочинять.

— Что скажешь? — Гена жарко дышал мне в затылок.

— Ну что тут можно сказать? Влип мужик. Чеченцы или арабы?

Гена пожал плечами.

— Наверное, выкуп требуют?

— Требуют. — И Гена назвал цифру. Нет, поймите правильно, я в курсе того, по сколько крадут, меня шестью нулями не удивить. И как бюджет пилят, тоже слышал. Пять миллиардов пришло в казну, а назавтра три осталось — знаем мы это, проходили. И про то, как разворовали Стабилизационный фонд, тоже наслышан. Было четыреста миллиардов, потом вдруг — раз! — и двести. А потом вообще шаром покати, кончился фонд. Можно считать, что я человек подготовленный, — меня воспитала эпоха либеральной экономики. Однако размер суммы выкупа потряс. Я попросил повторить. Гена повторил.

— Не может быть! — сказал я.

— Вся страна на нем держится, — сказал Гена Чухонцев. — Решено спасать для блага Отечества.

— И где ж такие бабки достанут?

— Говорят, срочный заем оформят у Китая. И кредит у МВФ возьмут. И еще гособлигации выпустят. Так, может, и соберут к четвергу.

— К четвергу? — словно речь шла о пяти миллионах.

— Велено к четвергу перевести на Сейшельские острова одну треть, другую треть в гонконгский банк, а остаток не помню куда — в Латинскую Америку, что ли.

Я даже не знал, что сказать. На мой взгляд, Хорьков не стоил таких денег. Жизнь человеческая, конечно, бесценна, но все-таки у каждой метафоры есть предел, за которым она не воспринимается. Бесценна — но не до такой же степени.

— Пока еще время есть, — сказал Гена, — до четверга три дня осталось. Может, мы его так найдем. И деньги сбережем.

— Для кого сбережете?

— Для страны.

Как-то дико прозвучали эти слова.

— Ну, ищите, — сказал я. Что еще я мог сказать?

— Совет нужен, — сказал Гена Чухонцев, — прямо по твоей специальности дело. Гляди, что получается.

Мы разложили фотографии веером.

— Вот на «Российской газете» число стоит: третье апреля. На «Вечерке» — пятнадцатое июня. На «Ведомостях» — второе мая. На «Известиях» — пятое августа.

— И что? Регулярно его фотографировали.

— А на «Новой газете» дата — шестое февраля.

— И что?

— А на «Коммерсанте» и того хлеще — десятое января.

— Ну и что? Что талдычишь? Сам вижу! Ну да, десятое! Допустим, января! И что с того?

— А вот что! — И Гена достал стопку газет. — На эти фото теперь смотри! В другом месте Хорьков был шестого февраля! И десятого января был в другом месте! И пятого августа! Гляди сюда! — Газеты и впрямь были датированы искомыми числами, и в подлинности газет сомневаться не приходилось. Вот он, Хорьков, на первом плане, с бокалом шампанского, и вовсе не пристегнут к батарее! Оказывается, десятого января Борис Хорьков выступал на экономическом форуме в Давосе, рассказывал, как мы выходим из кризиса. А шестого февраля он принимал в Кремле группу молодых писателей земли Русской, беседовал о словесности. Как же это так, граждане? Не может человек, прикованный за ногу к батарее, полететь в Давос! И не может узник, томящийся в подвале, одновременно в Кремле чаи гонять!

— Думаешь, двойник? — спросил я Чухонцева.

— Думал про это! — крикнул Гена. — Может, и двойник. Говорят, при социализме в Кремле полно было двойников — на всякий случай.

И действительно, решил я, держать двойников они могут. Удобно, практично, и кто сказал, что по телевизору нам показывают настоящих вождей? Кому охота, например, встречаться со сталеварами? Настоящий вождь с балериной в сауне парится, а его двойник галстук наденет — и на завод. Легко допустить, что для нужд Хорькова держат в Кремле двойника, пускают двойника говорить с писателями. Пришел двойник к труженикам пера, в глаза им поглядел благосклонно — работа непыльная.

— Тогда все просто, Гена, — сказал я. — Осталось только установить, который из них настоящий. Может, в подвале как раз двойника держат.

— Если бы двойника похитили, деньги на выкуп собирать бы не стали.

— Не скажи. Как раз наоборот. Если похитили двойника Хорькова, настоящему Хорькову деньги еще нужнее. Разрабатывай версию, следователь.

— Нет, ты еще не все понял. Сюда смотри! — Гена тыкал пальцем в фотографию, и я всмотрелся. Газеты, запечатленные на снимках, и те газеты, что Гена вывалил на мой стол, были разными. Это были другие газеты, граждане! Датированы тем же числом — но фотографии на первой полосе другие и заголовки! А название то же, и шрифт такой!

Я достал лупу — рассмотреть газетный лист подробнее. Нет, господа, нет, товарищи — не могла моя газета напечатать по ошибке один номер собственного издания с заголовками прямо противоположными тем, что набраны в общем тираже. Мы писали, что рубль никогда не обесценят — а здесь, на фото с узником, от того же числа газета, и в ней заголовок «Девальвация рубля». Мы писали, что Стабилизационный фонд у нас рассчитан на три года, а здесь сказано — на три дня. Мы сообщали, что дружим с Украиной, а здесь наоборот.

— Да. — Такого я сроду не видал. — Да, история. — А что еще тут скажешь?

— Вот ты мне ответь, — спросил Гена Чухонцев, — бывает у газеты двойник? Скажем, есть настоящая газета, а есть ее двойник. Печатают как вариант, на всякий случай. Если понадобится — раз, достают второй вариант, и все в порядке.

— Не понял, — сказал я.

— У вождей есть двойники. А у газет — двойники есть? Может, у нас в стране все делают в двух экземплярах?

— Мы в одном-то экземпляре ничего сделать не можем.

— Скажи, — ныл Гена, — вы про запас никогда газеты не делаете? Одну на публику, а другую — для себя?

Идея делать газеты «в стол», как некогда подпольные романы и запрещенные картины — эта идея показалась мне забавной. Но совершенно нереальной.

— Гена, — сказал я, — друг мой милый, ты обалдел!

— Устал! Устал!

Гена Чухонцев вытер лоб и с маху сел на стул, но промахнулся — шлепнулся на пол, да так и остался на полу. Дорого даются человеку майорские звездочки, подумал я. Это ж надо — на стул не попал.

— Кто тебе такое дело поручил, Гена? — спросил я участливо.

И в самом деле: где Хорьков — и где мы? Как могло так случиться, что запуганному Гене доверили дело государственного значения? Прыщавый следователь должен распутать клубок и найти дорогу, ведущую к идеологу всей Российской державы. А я, рядовой газетчик, даю ему советы. Что значим мы, мелкие людишки, ничем не отличившиеся граждане, рядом с таким незаурядным образчиком социальной селекции, как Хорьков? От несоответствия масштабов и с ума сойти недолго. Похоже, Гена уже и сошел.

Чухонцев втянул голову в плечи и мычал жалобно.

— Может, делают по две газеты, а? У нас ведь все в двух экземплярах, даже вождя в стране два — премьер и президент.

— Это ты брось! Один у нас вождь.

— А который из двух?

— Сам, что ли, не знаешь?

— Не знаю! Может, он один, просто раздвоился. Одну половину зовут Путин, а другую Медведев. Половина в Кремле сидит, половина за границу летает, а когда встречаются, соединяются в одно тело.

Гена сидел на полу, я на стуле, а на столе лежали газеты и пачка фотографий. Хочешь не хочешь — а получалось так, что газеты в нашей стране действительно печатали в двух вариантах. Открытие, сделанное прыщавым следователем, было столь ошеломляющим, что никакому Солженицыну не снилось. Тут вам не разоблачение спрятанных в тайге лагерей. Тут дело посерьезней. Неужели принцип двойничества (см. сочинения Достоевского и традиции русской литературы) в нашей стране так укоренен, что все руководители имеют двойников, а все газеты выходят в двух вариантах? Интересно, подумал я, как широко распространился данный принцип? С самим ли Чухонцевым я беседую? Или это клон Гены Чухонцева, произведенный в майоры, а сам Гена сидит дома и смотрит футбол? И кстати, в какой из двух газет я состою на службе? А что с нашим любимым городом — раздвоилась Москва или нет? А может, и сама Россия существует в двух экземплярах: в одной стране прошла перестройка и приватизация, а другая как жила при Иоанне Грозном, так и живет. Параллельные миры, научная фантастика.

— Мне твой Татарников нужен, — жалобно сказал Гена. — Очень нужно с историком поговорить.

— Это еще зачем?

— Есть у меня надежда, последняя надежда, понимаешь?

— На Татарникова? — Мне было приятно, что Сергей Ильич оказался последней надеждой российской государственности. Впрочем, если это действительно так, и только на моего пожилого соседа и может рассчитывать Государство Российское, плохи у государства дела, подумал я.

— Слышал, существует одна теория. — Тревожный блеск появился в глазах Чухонцева. Люди, у которых так блестят глаза, обычно приходят в газету с чертежами вечных двигателей.

— Какая еще теория?

— Говорят, летоисчисление, которым пользуются люди, неверное, не соответствует реальности. Все датировки, которыми пользуются историки, ложные.

— Это что-то новенькое!

— Мы как бобики верим всему, что в учебниках написано — дескать, сначала были египтяне, потом греки, потом римляне. А было все не так. Хронология фальшивая, понимаешь?

— Гена, ты здоров?

— Здоров я! Устал только. Но ключ к разгадке рядом, вот-вот нащупаю. Например, считается, что древние греки давно жили, а они жили вчера. Дурят нашего брата! Суют нам под нос статуи и вазочки, а мы уши и развесили! Наследие прошлого! — Гена рассмеялся горьким саркастическим смехом. — Оказывается, двести лет назад все эти вазочки налепили и статуи наделали. Не было никаких древних греков!

Я смотрел на Гену с сочувствием. Для спасения главного идеолога русского правительства наш майор был готов на многое, понятно, но чтобы и египтян, и греков отменить — это, пожалуй, перебор. Египтяне, я так считаю, ни при чем.

— Время не так течет, как мы привыкли думать, — продолжал Гена Чухонцев. — Скажем, Чингисхан, думаешь, когда жил? Если хочешь знать, жил он одновременно с Наполеоном. А некоторые думают, что он и есть Наполеон.

— Гена, — сказал я искренне, — ты здоровье побереги!

— Вся история человечества случилась за последние триста лет. Ничего раньше просто не было, понимаешь? А хронологию нарисовали потом, для дураков. Все события происходили одновременно!

— Ты уверен?

— Еще как уверен! Книжку прочел! Понимаешь, — горячо зашептал Гена с пола, — если эта теория верна в отношении греков, то и случай с Хорьковым тоже понятен! Все происходит одновременно, понимаешь?

Я не понимал.

— Время не течет, как мы думаем, от далекого прошлого к настоящему, оно сплющено в одном моменте. Если египтян придумали, то почему не придумать лишний выпуск «Вечерней Москвы»? Одну газету выпустили вчера, другую сегодня, но обе датированы сегодняшним числом.

— Подожди. Вчера ведь мы другую газету выпустили. Вчерашняя газета тоже имеется!

— И что? И что из того? Перетрудились? Разучились люди работать, я так считаю! А как, потвоему, Античность создавали? Одновременно с Античностью люди и свою обычную работу выполняли тоже — ее никто не отменял! Они, если хочешь знать, в две смены вкалывали! Люди, если хочешь знать, работали не покладая рук! В девятнадцатом веке такие стройки вели — ахнешь! Одни Суэцкий канал роют, другие Парфенон строят, третьи пирамиды возводят. И все одновременно! Справились! На то, чтобы вазы налепить, у людей времени хватило! Античные статуи наваяли! Неужели на лишний номер твоей газетенки сил не хватит?!

— Ты уверен? — Я даже сомневаться стал.

Если и впрямь нас так развели с греками, то уж «Вечерку» лишнюю напечатать ничего не стоит, это точно. Подумаешь, проблема.

— Уверен! — Гена кричит. — Все доказано!

— Ну, если доказано…

— Тут какая-то мелочь осталась, пустяк, и скоро я все пойму. Отвезешь к историку?

— Подожди, Гена, сейчас поедем, дай только главному фото отнесу. Это все же и его касается.

— Что ж я, не понимаю, что ли, — Гена нахмурился. — Тут ведь не только на Хорькова замахнулись. Тут и на четвертую власть наплевали.

Четвертая власть, что же это такое? Сразу и не сообразишь. Я смотрел недоуменно на Гену Чухонцева: марсиане, параллельная реальность, неверное летоисчисление, теперь еще и какая-то четвертая власть — вот ведь как парня перетрясло! Ах да, вспомнил я, так журналистику называли двадцать лет назад: четвертая власть! Правда, про первые три я не очень осведомлен, но наверняка и они имеются. Я собрал фотографии в пачку и понес к главному.

Главный редактор газеты отнесся к фотографиям с повышенным вниманием. Меня поразило, что его взволновала не столько судьба Хорькова, сколько содержание газет, изображенных на фотографиях. Перешли в комнату для совещаний, нагнали сотрудников. Редакционный совет — кто с увеличительным стеклом, кто с простой линзой от очков — склонился над столом с фотографиями. В какой-то момент, глядя на их суету, я даже подумал, что Гена недалек от истины — все может статься, вдруг у нас действительно существует вторая, спрятанная про запас газета? Мне, репортеру криминального отдела, уж конечно расскажут об этом в последнюю очередь. Главный потребовал микроскоп, чтобы прочесть все, самые крохотные буквы, — и сорвались курьеры за микроскопом, помчались в город — покупать увеличительные приборы.

— Поедем и мы, — сказал я Гене.

Мы вышли из редакционной комнаты, спустились по лестнице, сели в мою раздолбанную машину, и я повез следователя Чухонцева к историку Татарникову. Гена Чухонцев съежился на сиденье, обхватил плечи руками.

Доехали без приключений, остановились у магазина на перекрестке — прикупить вечерний рацион. Обычно я беру одну, но, учитывая сложность проблемы, принцип двойничества, сбитую хронологию — словом, поколебался и взял две бутылки. Вернее будет. Поднялись на второй этаж, позвонили в дверь. Я сообразил — слишком поздно сообразил — что уже половина двенадцатого ночи, неподходящий час для визитов. Правда, если время как таковое отменяется, можно забыть об этих условностях.

Татарников открыл не сразу, мы его разбудили. Историк вышел к нам в голубой майке, на ходу просовывая тощие руки в рукава клетчатой рубашки.

— Что-то случилось?

— Случилось, Сергей Ильич! — резко сказал Гена Чухонцев.

Прыщавый парень насмотрелся телесериалов, где опера разговаривают мужественными резкими голосами. Как правило, такие герои кричат своим собеседникам: «Колись, козел!», «Давай выкладывай, сука!» — Гена был набит такими вот вульгарными штампами.

Чтобы смягчить следовательский подход, я достал из сумки две бутылки водки, показал Сергею Ильичу.

— Вот как? Не ожидал… А не поздновато ли за стол садиться? Как будто ночь на дворе… А впрочем… У меня как раз сыр есть. — Татарников оповестил гостей о наличии сыра, словно о небывалой редкости, о такой невероятной удаче, которая действительно может все изменить. Правда, сыра в холодильнике оказалось немного, три ломтика всего. Мы положили их на тарелку, присовокупили бутерброд с колбасой, оказавшийся у Гены в портфеле. Не то чтобы обильная закуска, но ничего, жить можно. Сели за кухонный стол, поговорили про Хорькова, выпили по одной.

Гена изложил свою историческую теорию. Надо сказать, чем больше я слушал Чухонцева, тем убедительней мне она казалась. В самом деле, откуда мы знаем, что древние греки жили три тысячи лет назад? А может, их и не было вовсе? Ну кто это может с точностью до года — что там до года, до столетия, тысячелетия! — доказать? Фотографий три тысячи лет назад не было. Печати не было, все свидетельства основаны на показаниях археологов, которые датируют черепки. Ну как может археолог знать, сколько глиняному черепку лет — сто или сто тысяч? Только основываясь на подобии одного черепка другому, тому, который уже получил датировку. А если была с той, первой датой, ошибка? Если вообще все эти черепки изготовили в прошлом году? Значит, нет никакой истории древности — ничего этого вообще не было.

— Нет, что-то конечно, было, — примирительно сказал Чухонцев. — Какие-то племена жили, ходили по голой земле. Но никаких вавилонов-парфенонов не существовало.

— Полагаете, выдумки? — деликатно спросил Татарников и взглядом предложил мне наполнить рюмки.

— Вот я у вас и спрашиваю, как было на самом деле! — резко сказал Гена Чухонцев, и, слава богу, не добавил: «Колись, козел!». — Рассказывайте. Только мне нужна правда, чистая правда, а не как в учебнике для начальных классов написано.

— Углеродным анализом мне вас, думаю, не убедить.

— Только вот не надо мне анализов! Знаю я, как делаются анализы! Берешь у подозреваемого парафиновую пробу, а он чист как стеклышко! А сам троих полчаса назад завалил! И ты бандита отпустить обязан — парафиновый тест не сработал!

— Понимаю ваше волнение. Обойдемся без углеродных анализов.

— Уж постарайтесь!

— Разрешите мне уточнить ваш вопрос, — сказал Сергей Ильич.

— Слушаю вас внимательно, — сказал Гена строго. Что майорские звездочки с человеком делают! Гена с прищуром смотрел на Сергея Ильича, пальчиком по столу постукивал.

— Значит, если я вас правильно понял, голубчик, древнюю историю и древнюю культуру создали не так давно. Все памятники произведены на свет людьми, которые — по официальной хронологии — жили на тысячи лет позднее, чем та дата, коей датированы памятники. Так?

— Так.

— То есть люди одновременно строили дома для себя и — тайно, может быть, по ночам — возводили якобы древние гробницы, храмы и дворцы. Так?

— Ну да, — сказал Гена Чухонцев, поморщившись на «голубчика». Не говорят так с майорами. Не зовут их голубчиками.

— Скажите, голубчик, — спросил Татарников, — Парфенон — это красиво?

— Да не знаю я, — отмахнулся Чухонцев от Парфенона.

— А сады Семирамиды? Храмы на Капитолии? Красиво это или нет? — допытывался Татарников.

— Мне, знаете ли, без разницы. Наверное, красиво, раз для туристов открытки печатают.

— Многие историки искусства даже считают, что в пропорциях Парфенона, в некоторых античных статуях и храмах содержится стандарт красоты, так сказать, рецепт гармонии. Некоторые полагают, каюсь, и я в их числе, что в современной архитектуре ничего подобного не создали. Словом, Эмпайер стейт билдинг не так прекрасен, как Пантеон или Парфенон. Вы согласны?

— Допустим. И что это меняет?

— Я ведь, как и вы, голубчик, три тысячи лет назад не жил, знать ничего наверняка не могу. Откуда? Я просто интересуюсь, как так получилось, что люди для самих себя строили хуже, чем для чужих гробниц? Вот если бы вы строили себе дом и еще дом для соседа — вы какой дом построили бы лучше?

— Не надо, Сергей Ильич, смешивать нас, бедных, — и тех, кто отдает приказ на строительство, — вмешался я. — Мы живем хуже, согласен. А богачи совсем неплохо живут! Короли всегда для себя строили удобно! Что сегодня, что вчера: у них такие бассейны, такие бары — никакого Парфенона не требуется! В Парфеноне отопления нет, пол холодный, ветер дует. Из греческих ваз, может, и пить неудобно, не пробовал — а у наших богачей и рюмки, и тарелки получше будут, чем в Эрмитаже. Для себя правитель всегда расстарается — построит потеплее и помягче.

— Я имел в виду прежде всего эстетический стандарт, — сказал Татарников, — но допустим вы правы, и главное в жизни — это удобство. Тогда возникает еще один вопрос: зачем людям нужно выдумывать прошлое? Кому это удобно? Такая дорогостоящая вещь: камни тесать, ночью работать, возводить никому не нужные храмы. Зачем? Рационально ли? Не лучше ли для сильных мира сего возвести дополнительные дачи и бассейны?

— А это как родословная для дворянина. — У Гены ответ был заготовлен. — Зачем, по-вашему, всякие поддельные маркизы и графы себе предков сочиняли? Чтобы не хуже было, чем у соседей. Раз — и фальшивую родословную напечатают.

— Бывало такое, — согласился Татарников, — рисовали фальшивое генеалогическое древо, чтобы наследство получить, перед соседями покрасоваться.

— Вот именно, — Гена поднял палец, — перед соседями покрасоваться!

— Не понимаю, — развел руками Татарников, — а наши-то соседи — кто? Кому пыль в глаза хочет пустить человечество? Неужели марсианам?

Опять марсиане! Второй раз за день про марсиан слышу! Я опрокинул рюмку, Татарников с Геной тоже выпили. Интересно, работает на углу ночной магазин? Одну бутылку мы уже почти уговорили.

— Нет, не марсианам, — терпеливо сказал Гена, — а собственному народу. Гражданам. Выдумаешь себе родословную и пожалуйста — всегда можно сослаться на прецедент. В Англии, например, право прецедентное: дескать, если так уже один раз было когда-то, вменяем это отныне как закон. И вот кому-то стало очень удобно прецедент этот создать для всего человечества — чохом! Изобрели себе прошлое — и давай под него всех шерстить!

Ну Гена дает! Я такого обобщения даже не ожидал. Глубоко парень копает. Государственное дело, должен признать, будит мысль.

— Разумно. Очень разумно. — Сергей Ильич смаковал водку, любил он этот напиток, что уж отрицать очевидное. — И вот что мне хочется добавить к вашим разумным словам, голубчик. Когда-то британский журналист Оруэлл написал так: «Тот, кто владеет прошлым, владеет будущим». Тоже верная мысль была. Мы с вами вплотную приблизились к такому положению дел, когда обладание прошлым развязывает руки в отношении будущего. Так, между прочим, часто случалось. Не удивляйтесь, но факты в истории меняли постоянно. Скажу вам, голубчик, как профессионал: наши летописи много раз переписывали, наш благословенный император Петр историю отменял и перекраивал, как левая нога пожелает, и большевики историю искажали. Всякий год учебники истории редакции подвергались — тут ведь никаких дат уже не осталось, голубчик!

— Вот видите!

— И еще скажу вам, голубчик вы мой дорогой, что многие уже в истории усомнились! Не вы первый! Вы пошли путем, по которому хаживали отважные мыслители. Вы вот одну только книгу прочитали по поводу изменения хронологии, а их много написано — и все достойные люди старались!

Сергей Ильич впал в свой обычный учительский тон, и я прикрыл глаза. Этак он может часами. Бубнит и бубнит.

— В семнадцатом веке против обычно принятого летоисчисления выступил иезуит и крупный ученый Гардений. Достойная внимания работа, почитайте на досуге. Латынью владеете? Напрасно, голубчик, напрасно, это ваше упущение! Вы должны также знать, голубчик, что одна из наиболее отважных атак на общепризнанную хронологию была предпринята Исааком Ньютоном, тем самым Ньютоном, который открыл закон тяготения. Вот именно им, знаменитым и даже великим ученым! И уж поверьте, мой милый, такой ответственный ум, как Ньютон, писал свои сочинения весьма последовательно. Он ведь математик — и хотел с математической точностью обозреть исторический процесс. Расставить, так сказать, все по местам.

— Давно пора! — с жаром сказал Гена Чухонцев.

— Затем было еще несколько борцов с хронологией, их имена знать необязательно, скажу лишь, что все они были видными учеными, представителями точных наук. И своим ученым нюхом чувствовали подвох — а их много, этих подвохов!

— Не зря мы с тобой сюда ехали, — благосклонно кивнул мне Чухонцев, — вижу, подбираемся к решению. Подвох, так-так-так… А если к случаю с Хорьковым с математической точностью подойти, если с точки зрения точных наук рассмотреть?

— Историю — с точки зрения точных наук?

— Вот-вот-вот, чувствую: горячо!

— Все бы хорошо, голубчик, — Татарников отхлебнул водки, — все бы славно! И с математической точки зрения историю ой как полезно порой осмотреть! — Историк сделал паузу. — Но не точная наука история! Промашка вышла! В ней много правил, и фактов много, и дат, и археологии, и документов, но история — не точная наука! Так-то, мой милый. Хроника, это да, претендует на точность, — так потому и врет все время хроника. А история работает с хрониками, но сама история — не хроника.

— А что же такое история? — спросил следователь Гена.

— Как бы вам, милый мой, объяснить? Вот посмотрите на себя. — При этих словах историка прыщавый Гена машинально осмотрел свои конечности. — Вы растете, развиваетесь год от года физически, до майора дослужились. Есть объективные данные вашего развития — рост, вес, количество жидкости в организме. Как объективные факты мы можем также рассматривать образование, заложенное школой, культурное влияние среды, родительское воспитание. Что именно важно для вашей характеристики, Гена?

— Полагаю, — с достоинством сказал Гена Чухонцев, — для того чтобы составить обо мне верное представление, путать факты не следует. В моей биографии есть определенная последовательность. Например, если кто-то будет считать, что я сначала получил чин майора, а уже потом пошел в школу…

— Принципиальной ошибки данное допущение не содержит, — заметил Татарников. — Полагаю, вашу личность неверно было бы характеризовать именно фактом образования. Не всякий факт интересен — и в вашем случае это особенно очевидно. Причинно-следственная связь существует, но она далеко не линейная. История тем интересна, что факты перемешивает не по правилам математики. Вот у нас в благословенном Отечестве лет двадцать назад нашлись деятели — решили переделать историю Государства Российского за пятьсот дней. Будь это математическая задача — отчего же не переделать? Но это не математика, голубчик! У истории собственные законы.

— Не понимаю, — сказал Гена.

— А потому не понимаете, что в школе ни черта не учились, голубчик! Вы, полагаю, в носу ковыряли все десять классов. Судя по фактам биографии, образование у вас есть, а исторически сложилось так, что вы крайне невежественный тип, милый мой. И ерунду всякую бессистемно читаете, каких тут еще результатов ждать. У вас, простите, винегрет в голове, голубчик, даром что погоны майорские. Не точная наука история! В ней общий смысл должен быть, идея движения, понимаете! Такая идея, которая все ваши факты объясняет, расставляет по местам. А если этой идеи нет, то и истории нет — ни ложной, ни правильной — вообще никакой. И есть одна хроника, а фальшивая она или правильная — никому не интересно.

Гена молчал, подавленный. Струйка пота стекала по его прыщавой щеке.

— Кто владеет прошлым, владеет будущим. Верно сказал Оруэлл. Но задумайтесь на секунду, голубчик, что происходит с прошлым в период капитализации общества, в период грабительского накопительства. Задумайтесь, что с ним происходит в те поганые годы, когда общество сызнова делится на богатых правителей и нищий народ.

— Что же?

— В соответствии с общей программой капитализации социума, — Татарников помолчал, — происходит приватизация истории. Безразмерная, общая история так же неудобна в употреблении, как общественная нефть и народный алюминий. Сказать, что где-то жили неподотчетные нашей системе ценностей греки — как же это неудобно! Не было греков, все мы придумали! Мы сами этих греков создали, своими силами! Вся история — у нас в кармане! И сэр Исаак Ньютон пришел к подобным выводам именно в ту эпоху, когда Англии надо было весь мир объяснить с точки зрения Британской империи. А мир больше, чем любая империя!

Гена Чухонцев молча давил прыщи.

— Приватизировать историю как нефтяное месторождение! Что за чудная цель! Нет у нас больше ничейных территорий — и там «Роснефть», и здесь «Газпром»! И греки под контролем! Что с того, что эти новые хронисты не состоят на государственной службе, — они чуют дух времени! Сузить мир, и в историю билеты входные продавать!

— А вы думаете, Сергей Ильич… — Бедный Гена наконец заговорил присущим ему писклявым голоском, а резкий тон утратил.

— Мир больше, чем вещи, его наполняющие! История — больше, чем набор фактов! В ней вранья много. В ней, может быть, одно вранье и есть! Но даже вранье компонуется в неопровержимое уравнение — в этом разница с математикой. Все числа фальшивые — а ответ верен. Затем и нужен историк, чтобы отсеивать ложные факты, сидеть над документами, верить или не верить. Историк — он следователь, понимаете, гражданин майор? А следователю, кроме фактов, еще и мозги нужны.

— Так что же, не было параллельных газет? Нет второй реальности? А с Хорьковым что случилось?

— А просто все случилось с Хорьковым. Он именно и относится к тем людям, что хотят владеть будущим, и для этого корежит прошлое. Он ведь поэт и социальный мыслитель, не так ли? Ему потребовалось дать указания редакторам газет на смену курса — вот он и прибег к такому, я бы сказал, поэтическому, образному способу. Напечатал несколько листков с проектами нужных законов, сфотографировался с ними. Уверяю вас, главные редактора все поняли — и инструкции выполнят аккуратно. Думаю, пока мы тут выпивали, у них работа кипела.

— А выкуп? — совсем растерянно спросил Гена. — Выкуп собирать надо?

— Выкуп своим чередом. Собирайте, конечно. Это уж совсем понятно: деньги Хорькову нужны — так что выкуп надо готовить.

Мы молча допили водку, Гена молча съел свой бутерброд с колбасой, тишина наступила на кухне. Татарников вскоре отправился спать, а я вышел проводить Чухонцева до метро — через полчаса должны были пойти первые поезда.

На темной утренней улице светились только звезды и ранние газетные киоски. «Девальвация рубля», «Обострение отношений с Украиной», «Отсутствие Стабилизационного фонда» — прочел я утренние заголовки.

— Так я пойду? — спросил понурый Гена Чухонцев.

— Иди, Гена, поспи чуток. Мне-то уж не поспать, мне в газету пора.

— Ответственная у тебя работа, — с завистью сказал Гена, — все первыми узнаете! До меня пока дойдет! А вам все сразу понятно. Одно слово, четвертая власть!

Про первые три я так и не узнал.