Опыт третий. И снова умерли, но уже навсегда…

— Здорово, Родион.

— Привет, Андрюха.

— У меня плохие новости… Женек погиб…

Мы называем мертвых покойниками, словно завидуем их умиротворенности и бездеятельности, отсутствию необходимости бороться с враждебными обстоятельствами.

Еще несколько недель назад мы сидели в кафе у Образцова, а вот сейчас я с Гансом в "Бочкареве" вспоминаю, как вместе тягали ящики, а Корнюшина уже нет в живых. Время неуловимо, и Туркин это понимает, поэтому нам хорошо, а может быть, нам хорошо потому, что мы живы? Только рядом со смертью понимаешь преимущества жизни.

Забрав в ремонте часы, я прихожу домой. Никого. Можно позвонить Насте, сказать, чтобы она приехала, и совокупиться, но мне не хочется. Я предпочитаю лежать на диване, вспоминая, как мы с Сержом после Орехового озера слушали Е-Nomine, ожидая великих свершений и великого же счастья. Разве могли мы подумать, что счастье выглядит так? В мире, облаченном в смерть, существует только один способ победить — умереть. Если невзгоды или лицезрение сломленных людей, людей старых или больных, к числу которых со временем будем принадлежать и мы, становится невыносимым, пусть нас утешит мысль, что все умрут, сравняются друг с другом в великом чуде, имя которому — небытие.

Как это было уже не раз, осмысление смерти началось гораздо позже похорон. Да и сами похороны оставили смутное впечатление.

Я в парикмахерской. Мерно жужжит машинка, и мои мысли обращаются вспять. Вот мы встречаемся на Шлаковом. Радость встречи. Мы же были бойцами одного фронта. Отсутствие Лысого, который не выносит похорон, расстраивает. Берия, сосредоточенный и тихий. Ганс, открывший объятья. Лысеющий Кошмарик, привезший Нину Андреевну на недавно купленном "Opel"'е.

Как и всегда перед похоронами люди меняются. Я не вижу себя, но догадываюсь, что и я другой.

Прощание.

Споры его матери с его же сестрой о том, нужно ли открыть гроб. Лицо Жени. Спокойное, смуглое. Действительно, будто загорел. И в уголках рта типичная люциферовская усмешка.

Родственники, которых он не любил.

Подозрительно спокойный отец. Ни слез, ни беспокойства. А Женя говорил, что отец начал сдавать. Мать, которая говорит, что он только собирался пожить для себя.

Вот его бывшая жена. Выглядит молодо, но внешность у нее менее броская, чем у любовниц, которые стоят рядом. Может быть, она даже знакома с ними.

Мы трясемся в катафалке. Хотим помочь донести гроб, но слишком много родственников, которые сами спешат выразить участие.

Берия грустно бормочет, что "справятся и без нас". Нам не дают даже засыпать землю.

Весна уже прошлась и по листьям деревьев — кладбище зеленеет первой салатовой листвой.

Поминки. Мы пьем водку. Леха с кег подливает и подливает. Но, наконец, шепчет, что лучше уйти. Я говорю об этом Берии. Тот кивает. Еще немного. Еще ровно столько, сколько требует вежливость.

Сидим на остановке, когда к нам подходят другие "лишние" люди — две его любовницы. Берия зовет их к нам. Они пьют по стакану, говорят, каким он был хорошим человеком, и уходят.

Леха с ненавистью шепчет что-то им вслед. Он пьянеет и говорит все больше. О нежелании работать с нами, о том, что у нас на ленте он ничего бы не делал. Он хочет критики.

Рассказывает о своей молодости. Об армии. О том, как он, не нужный никому, пробовал работать и экспедитором, и продавцом, но ничего не выходило. Ото всюду на него сыпались насмешки. Потом женитьба. Рождение сына.

Он пытается исповедоваться. Сказать, что он был, как мы, но жизнь его изменила.

Мы молча слушаем.

Солнце, достигая зенита жжет, как летом.

Расходимся, пьяные и задумчивые. Я с Гансом — на одну остановку, Берия с Лехой — на другую.

— Жалко Женька, — философски замечает Ганс.

— Какая странная смерть. Вот уж не угадаешь…

Мы ждем троллейбуса. На улице почти нет машин. Я вспоминаю детство, когда это было обычным. Как и в детстве, я стою на прежней остановке, такое же весеннее лето, такая же изумительная погода. Я не чувствую смерти. Покой одолевает.

— С вас 90 рублей, — говорит парикмахер.

Я расплачиваюсь и иду в Кремль.

Нас неодолимо тянет сюда. Может быть, не нас, а меня?

Этой весной мы приходили сюда поздно. После моей работы я шел домой, ел, созванивался с ней. И если у обоих не было дел, мы встречались, прогулочным шагом добирались сюда и замыкались в створку любви.

Я овладевал ею в кустах стоя, когда было грязно, на огромном бревне в зарослях какого-то кустарника, когда стало почище, на траве, не боясь озеленить одежду, когда весна стала напоминать лето.

Чувства мои всякий раз следовали одному и тому же алгоритму: неистовое влечение накапливалось за дни между свиданиями, достигая неистовой силы, вызывающей дрожь. Меня буквально трясло, когда я долго не виделся с ней. Я с нетерпением готов был затащить ее в любое укромное место, где можно было бы без помех изучить забытое за несколько дней тело. Мы не тратили времени на поцелуи.

Утолив страсть, усаживались на лестнице, либо на стволах поваленных деревьев, либо на траву, когда солнце успевало высушить ее.

У нас появились предпочтения. Мы шли, не сговариваясь, уже со знанием дела, и доходили до рощи… Около молодой березки, расположенной между болотом и посадкой, беседовали. Иногда читали. Мечтали. О том, что все наладится, когда я предприму хоть что-то…

Верила ли Настя в то, что я говорю? Во всяком случае, делала вид. Мы снимем квартиру, обустроимся на новом месте, где нас никто не знает. Это особенно важно — где нас никто не знает.

Иногда она не в себе. В такие минуты дает реалистическое описание будущего:

— Твоя мать найдет тебе невесту, ты женишься — и забудешь меня. Как в сказке. Все эти поездки в никуда — лишь самообман. Неужели ты не понимаешь?

Тогда я пристально смотрю в эти глаза, сливающиеся с молодыми березовыми листьями, а она скептически выдает:

— "Что вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нет".

Мы любим друг друга. Она — выражая протест против неустойчивого существования, я — нежелание отдавать ее кому бы то ни было.

Чем ближе лето, тем тяжелее уединиться в Кремле. Стайки молодых людей снуют там и тут. Вот и приходится изобретать что-то еще.

Мы заказали мясо, хороший кофе, вино.

Заказывали по отдельности, но с самого первого визита официантки, Настя начала вести себя примерно также, как вел себя Корнюшин в баре. Я сначала подумал, что мне кажется, но, вглядевшись в ее лицо, понял, что у нее начался "надрыв". Она вела себя так, будто я — жигало, причем в ее действиях, по-видимому, не было ничего неправильного, но чувствовалось, что она хочет унизить меня.

Я мог бы встать и уйти, но не был уверен, обстоит ли дело именно так. Может быть, мне кажется?

Во всем этом был какой-то ужасный диссонанс, который чертовски хотелось осмыслить. Чем дальше, тем с большим напряжением и беспокойством я ждал расчета. Во-первых, мне почему-то подумалось, что Настя может уйти, не расплатившись, а может уйти и без меня, не расплатившись. Маленькая месть. Во-вторых, она может дать мне сейчас деньги и попросить расплатиться. В этом случае, мои подозрения окажутся несостоятельными. Просто мираж. Или же она может расплатиться сама, продолжив игру в жигало. Но зачем? Из мести? Или это очередная ролевая игра? Я не понимал.

Когда саксофонист закончил композицию, зал начал рукоплескать. Настя первая вскочила с места. Я не встал. Напротив, воспользовался ситуацией, чтобы рассмотреть ее лицо. Оно выражало восторг, но не настоящий, а театральный. Настя также неожиданно села, достала зубочистку и начала ковырять ею в зубах. Я обратил внимание на отбитый кусочек верхней единицы, отбитый в том же месте, что и у меня.

— Что у тебя с зубом?

— С каким… зубом?

— Кусочек откололся.

— А, это? Как-нибудь сделаю.

Неожиданно для себя, я раздраженно добавляю:

— …это портит тебя.

Она даже не подняла глаз, продолжая спокойно чистить зубы.

Когда страсть Карениной к Вронскому стала проходить, Анна начала обращать внимание на появляющуюся лысину. Пустячок, казалось бы, но подмечено верно.

И неважно, что подлинный мотив — неприязнь к ней в связи с игрой в жигало. Важно, что первая ласточка уже пролетела.

— Пойдем?

— А десерт?

Я подозвал официантку. Она подошла, странно улыбаясь.

"Дура!"

Настя заказала мороженое.

Уже не спрашивая Настю, я подозвал девицу, желая попросить счет, но Настя меня опередила. Нарушая все правила этикета, она, торопясь, проговорила:

— Девушка, принесите, пожалуйста, счет, — и надула губки.

Это выглядит вульгарно.

Официантка принесла счет и в растерянности встала рядом со столом. Она не знала, кому его подать. Я с удовольствием наблюдаю за ее смущением.

Наконец, она все-таки решилась. Протянула счет мне, причем, лицо ее стало буквально пунцовым:

— Наверное, вам. Вы, все-таки, мужчина.

Я усмехнулся. Посмотрел на Настю. Настя внимательно изучала мое лицо. Я изучал изучающую. Она отвела глаза.

Я протянул счет Насте.

Она в сердцах пробормотала:

— Дура какая-то.

— Это ты ее смущаешь. Ты переставила роли. А официантка — девица неопытная, не знает, как себя вести.

— Пойдем, Кисыч.

В ее интонации сквозит усталость. Я помог ей одеться, чувствуя за спиной взгляд доведенной до замешательства официантки, перекинул плащ через руку и пошел к выходу.

Настя попросила постоять около туалета. Покараулить. Потому что дверь не закрывается.

Оказалось, что дверь закрывается.

Не дав Насте зайти в кабинку, я обнял ее и засосал. Одновременно поднял бордовую юбку, обнажив ноги в черных колготках и туфлях, всегда напоминавших старуху Шапокляк. Я овладел Настей стоя. Хотя каблуки были и невысокие, но мне пришлось встать на носки, отчего икры стали как ватные, а боль в натруженных мышцах, сводила с ума. Впрочем, это ускорило развязку. Мы кончили практически одновременно.

В дверь начали отчаянно молотить. Когда последняя судорога ее тела затихла, я зашел в кабинку, выбросил презерватив прямо в унитаз — маленькая месть за тот позор, что я пережил.

Настя зашла и закрылась. В этот момент в дверь опять начали молотить. Я засмеялся. Брюки я вымазал, хотя и был предельно осторожен. Я надел плащ, застегнулся, критично осмотрел себя в зеркале — никаких следов.

Чего нельзя было сказать о ней: раскрасневшееся лицо, губы, которые только что изведали поцелуй — казалось, на них все отпечаталось. Да и ноги явно подкашивались.

— Нормально, — сказал я, отсмеявшись, и открыл дверь, ожидая увидеть полную негодования рожу ста двадцати килограммового саксофониста — я почему-то решил, что в дверь ломился именно он.

Но никого не было.

Теплый ветер разлохматил волосы. Лицо Насти, умиротворенное и удивительно светлое, больше не казалось ненавистным. Я с удивлением подумал, что мне и самому не верится, что она могла учинить такое в кафе.

— Насть, зачем ты это сделала?

— Что сделала?

— Зачем устроила всю эту игру?

— Кисыч, ты о чем? — сказала она, кусая губы.

Уже прощаясь, я спросил, не хочет ли она сходить в театр. Мы целовались недолго, потому что вечера были холодными.

Я проехал на пятом не до Новой, а до площади Ленина. Билеты продавались в Театре юного зрителя, как это было указано в газете. В нашем драмтеатре шли спектакли, которые мы с Настей пересмотрели: либо вместе, либо по отдельности. ТЮЗ же хвалили. В газете было написано, что спектакли, с которыми приехали гастролирующие, заняли призовые места на каких-то конкурсах. Я подошел к афише, невольно видоизменяясь с каждым вторым шагом. Уж больно погода напоминала Машу, которая приехала из Сибири, чтобы заказать мне "Маленького принца".

Один шаг — и я иду покупать билеты на спектакль для себя и Насти, связь с которой я вынужден скрывать, словно я не живу, а играю в вульгарном мелодраматическом фильме. Еще шаг — и я, молодой, веселый, автор "Прелюдий", иду по этой же самой дороге под руку с Машей — заказчицей, которой нечего делать в это время дня. Норковая шапка надвинута на брови, подтянутое тело облачено в длинное пальто. Я теперешний, ослабленный, уставший, замученный запретной любовью, осознающий свое место в этой весне, которая опустилась на город, побуждая людей уходить из повседневности в простор страсти.

Стоп! Что это за мысли? Опомнись, Родя!

Я стою перед афишей, выглядящей такой старой, будто бы я изучаю репертуар прошлого столетия. Я ищу пьесу, которая удовлетворяла бы нескольким условиям: шла бы в ближайшее время, имела бы многообещающее название, желательно известного автора. Впрочем, вглядываясь в афишу, понимаю, что гастроли завершаются через 5 дней, а в выходной будет только одна пьеса — "Раба своего возлюбленного" Лопе де Вега. Я вхожу в театр, вспоминая Лену. Какие ассоциации связывают театр с ней?

Билеты стоят гораздо дороже, нежели я думал. Если бы не зарплата, которую я получил сегодня, я ушел бы ни с чем.

— Два билета на первый ряд на "Рабу".

— На первый ряд билетов нет.

— А на какой есть? Желательно, поближе к сцене.

— Возьмите на пятый.

Вежливость кассира поражает. Она говорит мягко. Не огрызается, как обычно.

— А места будут в центре?

— Да, двенадцатое и тринадцатое вас устроят?

Я смотрю на схему. Не так уж и важно, где сидеть. Я стою здесь сейчас, чтобы выйти с Настей в люди, а не чтобы посмотреть спектакль, в конце-то концов.

Обычные билеты драмтеатра, на которых стоит штамп — "Гастроли". От руки на билете написано: "Место проведения — ДК "Нефтяников"". Я в недоумении останавливаюсь.

Воспоминания относят меня в пивзаводскую зиму, когда мы с Настей не попали в цирк, потому что я взял по ошибке не те билеты.

Меня тянет вернуться и уточнить место, но просыпается чувство внутреннего сопротивления. Оно настолько сильное, что нет никакой возможности справиться.

Когда мама спрашивает, с кем я иду на спектакль, я отвечаю, что с Машей. В сложившихся условиях каждая знакомая женщина — мое потенциальное алиби. Я буду прикрываться любой как щитом, потому что иначе теперь нельзя. Я должен заплатить за любовь любую цену.

Около входа толпятся люди, значит, все правильно, и представление состоится.

Мы раздеваемся.

Зал набит людьми. Нет ни одного свободного места. Причем публика — явно не молодежь, солидная, респектабельная. Первый ряд заполнен людьми, у которых в руках розы. Настя шепчет, что нам бы тоже следовало их купить, но я скептически улыбаюсь.

Третий звонок — начало.

Лопе де Вега играла Тверь. Уровень мастерства поражал. По сравнению с ними рязанские актеры — группа недоучек.

Почти все — молоды. И очень красивы. И мужчины, и женщины. Я впервые ощутил зависть к мужчинам — их уровень в своей сфере деятельности, возможно, превосходил уровень моего в моей. Неожиданно. Я уже давно не испытывал ни к кому зависти.

Женщины были очень красивы в испанских нарядах. Все до одной.

Настя была потрясена.

Пьеса была наполнена юмором. Иногда ниже пояса, но с соблюдением чувства меры. Одно мытье в ванне чего стоило!

Иногда актеры выходили в зал и танцевали со зрителями. Насте безумно хотелось обратить на себя внимание. Моя ревность была совершенно нелепой, но при этом совершенно реальной. Я не ревновал к Черкасову, не ревновал к десяткам других, тех, с которыми она могла спать и спала, но я ревновал к актерам тверской труппы, актерам, которых она больше никогда не увидит. В ее восторге было слишком много эротического. Казалось, еще минута — и она испытает оргазм.

Ясно было одно — я очень угодил ей, взяв билеты.

Когда во втором акте несколько красавцев выскочили в зал, окутывая зрителей запахами конюшни (надо заметить, весьма приятными — кожа, пот, одеколон — здоровые чистые запахи разгоряченных тел), я бросил взгляд на нее: Настя в восторге аплодировала. Видно, она забылась окончательно — и спектакль поглотил ее.

Пьеса весьма напоминала ситуацию, сложившуюся у нас. Любовь, препятствия, господа и слуги. Барышня-крестьянка на испанский манер. Речь была стихотворной — это располагало.

Второй акт был, пожалуй, затянут. Самую малость, чуть-чуть. Это ничего не портило, наоборот, позволяло придти в себя, не сойти с ума, переживая волшебство.

Когда занавес опустился, люди встали, как один, и начали рукоплескать. Весь зал. Несколько тысяч. Такое я тоже видел впервые. Неодолимая сила подняла и нас. Актерам вынесли цветы, потом еще и еще… Вся сцена утонула в красоте.

На крыльце стояли актеры. Маленькая девушка, игравшая ту самую "рабу возлюбленного", накинула поверх испанского платья какую-то куртку и о чем-то оживленно беседовала с обступившими людьми.

— Хороша, правда? — неожиданно брякнул я.

— Кисыч, ты — старый кабель. Знаешь ты это? — возмущенно и весело пробормотала Настя, ни на секунду не отрывая завистливого взгляда от актрисы. Она подумала, что могла бы играть не хуже, если бы ветер был попутным.

Я взглянул на часы — без малого половина одиннадцатого. Спектакль шел три часа.

Песни и красивые танцы, которые мы увидели, до сих пор длились. Казалось, легкое опьянение долго будет создавать настроение.

— Может, прогуляемся?

— Давай, Кисыч, — обрадовалась Настя.

Асфальт подсох. Мы шли по Рязани, погрузившейся в сумерки. Тихо шли, чувствуя тепло друг друга.

За остановкой я прижал ее к себе и начал целовать. Потом резко повернул к себе спиной. Настя и сама была готова отдаться. Она делала все, чтобы помочь. Ноги скользили в жирной жиже, но мысль об этом исчезла, не успев начаться. Настя, чтобы сохранить равновесие, вцепилась рукой в ржавое железо остановки…

Весна бывает ласковой и радостной, а бывает тоскливой и сиротливой. Конечно, погода может лишь отражать настроение. Однако в проклятом городе с загаженными улицами немудрено увидеть безобразие.

Мы встретились с Настей в субботу. Она была в приподнятом настроении. У меня при себе были все необходимые документы — справка о доходах, паспорт, военный билет. Настя предложила устремиться на Дзержинку — там был хороший магазин, недорогой, а рядом — кинотеатр, в который можно было сходить после.

Магазин оказался маленькой комнаткой на первом этаже старой пятиэтажки. Вход был загажен пивом и рвотой. Странного вида подростки — то ли пьяные, то ли наркоманы, стояли на ступеньках.

В стеклянных витринах были выложены телефоны, около которых толпились все те же подростки. Телефонный бум охватил всех, особенно же — детей.

Настя моментально выбрала телефон за восемь тысяч для себя и за 4 — для сестры.

— Правда, красивые, Кисыч?

Я не ответил.

Девице, которая все это продавала, мы не понравились. Ей больше импонировали подростки.

Когда я подал документы и ответил на поставленные вопросы, она неприязненно посмотрела сначала на Настю, потом на меня — и ответила отказом.

Настя возмутилась до глубины души.

— Почему нельзя? Нет, вы объясните, почему?

Я начал вытаскивать ее на улицу, пытаясь умерить праведный гнев.

— Вот сволочь. Есть-то — нет никто! Да кто она такая! — никак не успокаивалась Настя.

Подростки с тупым любопытством смотрели вслед. В темных мозгах рождались какие-то дряблые расплывчатые мысли.

— Пойдем в другой. Не очень-то и хотелось покупать в этом гадюшнике.

Мы двигались по центральной улице, старательно обходя лужи и увертываясь от прохожих.

Неожиданно, будто вновь читая Бодлера, я решился.

— Настя, я передумал.

— Что передумал?

— Мы не будем оформлять кредит. Мне все это нравится меньше и меньше. Ты же видела, в какую клоаку мы попали.

— Это случайность. Сейчас зайдем в центральный офис. Там будет по-другому.

— Нет, мы туда не зайдем.

— Почему?

— Вот почему!

Я, как мне показалось, медленно достал справки из кармана и разорвал их на четыре части — крест накрест.

Она растерялась.

Я почувствовал приятный холод в висках. Облегчение. Свобода выбора. Поступок.

Пока длилось молчание (при этом мы стояли посреди тротуара, и прохожие были вынуждены обходить нас), в моем уме возникали и исчезали строки шекспировского сонета:

Любовь — мой грех, и гнев твой справедлив.

Ты не прощаешь моего порока.

Но, наши преступления сравнив,

Моей любви не бросишь ты упрека.

Или поймешь, что не твои уста

Изобличать меня имеют право.

Осквернена давно их красота

Изменой, ложью, клятвою лукавой.

А если жалость спит в твоей груди,

То и сама ты жалости не жди!

— Еще можно все восстановить! — прошептала Настя.

— Нет. Я разорвал обе справки, — я тоже почему-то перешел на шепот.

Она развернулась и пошла. Вошла во двор, которые образовывали пятиэтажки, устремилась к беседке, забралась на перила, нервно достала сумочку, из нее — сигарету, и закурила. При этом сумку передала мне:

— На, держи.

Она смотрела куда-то в сторону. Я, пытливо, — на нее.

Она начала кусать губы, потом заплакала.

— Таня так ждет этого подарка. Что я ей теперь скажу?

Мне не было ее жалко так, как ей этого хотелось бы. Я жалел ее… по-человечески. Но ничего не мог сделать. То время, когда я что-то мог, ушло безвозвратно.

— Ты меня не любишь.

— Люблю. Не пытайся играть на жалости.

— Я знаю, что тебя не разжалобить. У тебя нет сердца.

Мы помолчали.

— Родя, зачем ты это сделал?

— Наверно, потому что не верю тебе. Я тебя люблю, но тебе не верю. Прости.

— За что?

— Ты сама сделала все, чтобы уничтожить веру.

— Ты так думаешь…

— Ты успокоилась? Хочешь уйти домой?

— Домой? Что делать дома?

— Пива хочешь? — неожиданно спросил я.

Неожиданно и для себя, и для нее.

— Да, только не здесь. Давай куда-нибудь сходим.

— Куда?

— Например, в "Ройбуш". Это недалеко.

Когда солнце ушло за горизонт, начался дождь.

Мы забежали в клоаку бара, желая поскорее обсохнуть. Как ни странно, имелся один свободный столик.

Мы выпиваем по стакану, заказываем по второму.

Раздается знакомая мелодия. Ей звонят. Она говорит коротко, без обращений.

— Мне нужно уехать.

— Конечно. Поезжай.

— У тебя деньги есть? Тебе дать?

— У меня есть.

— Пока.

— Пока.

После ее ухода я оставляю пиво в покое. Оглядываюсь. Молодые студенты пьют и оживленно что-то обсуждают. Когда-то и я, студент, любил посидеть в "Кружке" с Секундовым или Тихоновым. Тогда все было иначе.

Я расплачиваюсь, оставляя последние три сотни.

Настя звонит сама. Просит одолжить тысячу. Она решила купить телефон за наличные. Не хватает тысячи.

— Хорошо.

— Когда мы встретимся, Кисыч?

— Во вторник я буду отдавать крупный пакет. Как раз за тысячу. Если составишь компанию, я отдам деньги сразу же.

— Во сколько?

Заказчица оказывается очень красивой, но на фоне Насти пресной. Ловлю себя на мысли, что горжусь Демонической.

— Пойдем в парк рядом с МВД, — предлагает Настя.

— А там разве есть парк?

— Конечно. Родь, ты что?

Парк действительно был. И парк неплохой. Свободные скамейки, деревца, вечный огонь, молодые женщины с колясками… Мы уселись на одной из скамеек и начали читать Апулея. Время потекло медленно и спокойно. Потом мы накупили яблок и груш и поехали поближе к ее дому. Здесь она сообщила, что к нам желает присоединиться сестра.

Я кивнул.

Мне было неловко перед Таней, и не потому, что я чувствовал себя виноватым — я не был виноват ни в чем, а потому, что Настя могла изложить в свое время такую версию событий, по которой я был чрезвычайно порочен.

Таня была все такой же. Она и впрямь напоминала Тихонова земным началом. Если наша стихия была огненной, ее — земной, спокойной, одинаково смиренно приемлющей и жизнь, и смерть. Мы болтали о какой-то чепухе.

Таня любопытно поглядывала то на меня, то на Настю. И смеялась.

Зазвонил телефон. Алла предложила зайти в гости. Настя вопросительно посмотрела на меня. Щекотливость ситуации заключалась в том, что зайдя к ним, я предавал своих, а не зайдя — выставлял себя подлецом, боящимся посмотреть правде в глаза, испугавшимся ответственности.

— В другой раз, — пробормотал я.

По ее глазам я понимал, что она отлично представляет положение, может, даже жалеет меня, но не может упустить случая поиздеваться.

Таня перевела взгляд с меня на сестру:

— И охота вам во все это играть? Ну, прям, как дети! Вы же любите друг друга. Так чего же вы боитесь?

Солнце закатывалось. Это зрелище в песках было особенно красивым. Вспомнились сцены из романа Абэ. Возможно, эти картины нарисовало даже не воображение писателя, а мое собственное, но это было неважно.

Песок окрасился в розоватые цвета, деревья отразились в реке в виде красных контуров, снизу поднялся запах весенней земли, сухие травы, освободившиеся от власти снега, топорщились — мертво-живые свидетели воскресения. Я вспомнил, что Настино имя означает "воскресение".

Мы прошли по сваленному дереву через старицу, потом через заросли кустов. Заросли казались условными, потому что на кустах не было зелени.

— Посмотрим отсюда на закат?

— Давай, Кисыч! — в ее голосе слышалась доверчивость и слепая любовь.

— Кстати, Секундов женится.

— Да ты чё?

Я думал на нее эта новость произведет впечатление, но ей было все равно. А когда-то она преследовала Сержа безумной любовью.

— В субботу он приглашает меня на мальчишник.

— А я думала мы в субботу увидимся…

— Мы обязательно увидимся. Я уйду с этого мероприятия пораньше, а после — сразу к тебе.

— Как здорово, Кисыч! А у меня есть очень хорошая новость. Начинается дачный сезон. В пятницу вечером все мои уедут. Так что суббота будет в полном нашем распоряжении.

— Я не смогу у тебя остаться на ночь. Ты меня понимаешь?

— Да, понимаю. Но вечер-то мы проведем вместе? Правда? Скажи, что правда?

— Конечно. Вечер — наш.

— Это хорошо. Кисыч?

— Что?

— Я тебя люблю.

На субботу мне даже не пришлось отпрашиваться. В этой четверти суббота была моим методическим днем, попросту говоря — выходным.

Секундов назначил встречу на два часа. Я проснулся в девять с ощущением, что горло болит, болит сильно, как когда-то на заводе. Следовало тут же принять меры. Я встретил боль без страха, без отчаяния, привычно. Неужели смирился? Я намотал на спицу вату, смочил ее кончик в 70 % уксусной кислоте и прочистил гланды, которые через несколько секунд побелели. Обычно после подобных манипуляций боль утихает. Аппетита не было, но я заставил себя позавтракать, потому что знал — на вечеринке придется пить. Нужно было пойти на мероприятие по возможности сытым. Мама занялась уборкой. Она сняла шторы, открыла окна, впустив в комнаты воздух, раскрыла рамы и начала протирать стекла. Я с болезненной гримасой наблюдал за ее действиями. Меньше всего мне хотелось идти куда бы то ни было. Хотелось остаться дома, помочь, но в глубине сознания маячила предательская мысль: от чувства пустоты и это не избавит. Неужели пустота поселилась после армии? Неужели Воронова была права: не следовало уходить? Но разве не это же чувство господствовало и перед, разве не пребывал я в состоянии бессмысленного томления, общаясь с Мартыновой или Сидоровой? Да и все окружающие были лишь фоном для тоски и поиска.

Тихонов предложил встретиться на трамвайной остановке. Она ассоциировалась с кладбищем, потому что трамвай, устроенный для нефтяников, проходил через главное действующее кладбище города. Целые рощи вырубались, чтобы предоставить покойникам наилучшую территорию.

Тихонов был одет небрежно, по-походному, чего нельзя было сказать обо мне.

— Почему мы встречаемся здесь? Куда мы едем?

— На дачу.

— К кому на дачу? Разве у Секундова есть дача?

— Нет, не у Секундова. У Ненастина.

— Ты хочешь сказать, что Ненастин разрешил Секундову проводить мальчишник на своей даче?

— Да, — улыбнулся Тихонов.

— Что-то в этом мире не так. Отношения между людьми не стоят на месте, как и сами люди…

— Хватит философствовать! — засмеялся Тихонов.

Он начал похлопывать меня по спине, словно говоря: "Окстись!"

— Мы поедем на трамвае?

— Нет, на машине, — Тихонов выжидающе посмотрел. Ждал вопроса. Я решил его не разочаровывать.

— На какой?

У меня было несколько предположений относительно вариантов ответа: Секундов купил машину накануне свадьбы, на новой машине Ненастина и проч., но его ответ оказался даже необычнее предполагаемых.

— За нами заедет Сашка.

Сашка, то есть младший брат Секундова, который ездил на угнанной машине своего отца, когда еще и ходить-то толком не умел?

— Занятно.

Мы въехали на территорию дачного товарищества и начали петлять по лабиринтам дорожек. Деревья были покрыты молодой зеленью, на некоторых цветниках уже появился узор, птицы щебетали, прославляя жизнь…

Оказалось, Ненастин, Секундов и Юрка (средний брат Секундова) уже на месте. Их привез Ненастин на своей "десятке", которую и поставил осмотрительно в гараж, находящийся где-то поблизости.

Дача оказалась нестарым, но прогнившим деревянным строением. Я из любопытства поднялся на второй этаж. Около окна стояла старая кровать, незаправленная, ржавая… Ненастин трепетно наблюдал за осмотром.

— Ну, как?

— Здорово, хотя и грязновато.

— Да мне и дача-то эта нужна, чтобы "телок" приводить. Больше не для чего. Она дача-то заброшенная. Отец сюда уж несколько лет не приезжает.

— А если телка посмотрит на эту грязь и скажет: "Не хочу в этой клоаке быть?" — встрял Секундов.

Ненастин засмеялся:

— Тогда пусть идет домой пешком.

Денис всегда отличался остроумием. Если бы не его беспринципность, он был бы, наверное, очень хорошим человеком. Впрочем, если бы не его беспринципность, он и с Секундовым не общался бы.

Серж выступил в роли распорядителя. Ему всегда нравилось быть лидером или, по крайней мере, воображать себя им.

Он сказал, что займется костром. На самом же деле принялся ходить от одного к другому, мешаясь и болтая о пустяках.

Я попробовал представить его внутренний мир. В его судьбе можно было при желании увидеть отражение собственной.

Беспросветная работа на стройке, скудные данные о которой поступали от Елены Евгеньевны, равно как и фотографии Секундова в телогрейке, у костра в окружении новостроек, случайные знакомства с какими-то полусумасшедшими (типа той, которую он водил в кинотеатр), обострение простатита, в котором Тихонов видел подлинную причину восстановления отношений с Таней.

Я вспомнил о странном ночном визите одинокого Секундова в недра Песочни, к Тане за вещами, в результате которого эти недра поглотили его окончательно.

Я нанизывал мясо на шампуры и жарил его, между тем как все остальные сооружали стол, готовили зелень, сервировали.

Роль вина выполняла крепкая настойка зеленовато-желтого цвета, которую изготавливал будущий тесть Секундова, и о которой Серж с гордостью сказал, что ее много будет на свадьбе.

Мне эта жидкость не понравилась. Впрочем, благодаря ей горло стало меньше болеть, а в голове зашумело. Я пил как можно меньше, с радостью и грустью думая о Насте, которая ждет. Ждет и любит.

Время близилось к восьми. Для всех оно текло в непринужденной беседе, для меня же каждая минута уменьшала час, который я мог провести с ней.

Мы с Тихоновым шли по тропкам, а вокруг скорбели зеленые чудеса — жасмин, вишни, яблони, груши.

Прошлое явилось, но в таком неприглядном виде, что становится понятным — смысл никогда не будет открыт. И нужно смириться.

Трамвай несет и несет под мирный стук колес до Полетаевского рынка…

— Я думала ты не приедешь…

— Я немного пьян…

— или приедешь совершенно пьяным…

Она едва успела закрыть дверь. Я отнес ее в спальню. Я был здесь в первый раз после той помолвки. Те же запахи, та же сырость. Прелесть места, которое за месяцы разлуки успело стать чужим, усиливало возбуждение. Действие алкоголя замедляло исход. Я оставил ее в изнеможении, а сам пошел на кухню за водой. В коридоре мой взгляд упал на стойку для обуви, где стояли босоножки ее матери. Я вернулся, дал напиться ей и попросил надеть чулки и босоножки.

Настя сказала, что у нее нет босоножек, тогда я предложил надеть те, бордовые, на что она с радостью согласилась. Размер подошел.

Вид ее ног, облаченных в нейлон, в туфли на шпильке, привел меня в неописуемый восторг. Настя испытывала оргазм за оргазмом, а я с удовольствием ласкал ее ноги, вдыхал запах обуви, представляя, что имею и дочь, и мать. Сбывалась фраза, оброненная в начале знакомства: "Твоя мать нравится едва ли не больше, чем ты".

Мы лежали изнеможенные и мечтали. Каждый о своем. Я не исключаю, что наши мысли в чем-то совпадали. Но на периферии внимания маячила новая — "мне пора".

Настя грустно улыбнулась.

Я начал ходить в спортзал не то, чтобы неожиданно, а как-то вдруг. В этот солнечный день мы с Тихоновым, уже по-летнему одетые, вышли на остановке "Теплоприбор", потому что пятый автобус сломался. Мне было все равно, где выходить, ибо до спортзала было не больше пяти минут. Тихонов тоже не особенно расстроился. Погода была чудесной!

Мы шли и болтали о "комплексе на массу" и "комплексе на силу". Я посвящал Тихонова в тайны метаболизма и сплитовой системы.

— Эх, Родя, было бы время, обязательно пошел. Ведь это же отдых!

— Еще бы. Как начал заниматься, перестал чувствовать усталость, хотя с виду кажется, что должно быть наоборот, — невнятно объяснил я.

— Время. Недостаток времени. Тебе не понять. У тебя же нет детей! Или есть?

Ехидный смешок.

Мы шли мимо бугров, покрытых свежей зеленой травой, той самой, по которой я так любил бегать.

— Это тебе, — вдруг брякнул Тихонов и вручил приглашение на свадьбу Секундова.

Я сказал маме, что свадьба затянется на всю ночь, а праздноваться будет по предварительным данным в столовой приборного завода.

Насте я пообещал, что приду ночевать. Тихонов на субботу взял отгул, а у меня она и так была свободной.

События хаотично завертелись: походы по магазинам, где продаются двери, спортзал, редкие встречи с Настей, звонки Тихонова и Черкасова, которого с Аней тоже пригласили. Я, как гусеница свернулся в кокон — происходящее не трогало. Я был чужд всему. Мама говорила, что надо отбить плитку, и я с готовностью бросал подготовку к урокам, говорила снять межкомнатные двери — и я выполнял, но выполнял с таким же отчуждением, как и все прочее. Была только Настя, но Настя гипотетическая. Встречаясь с настоящей, я не в силах был избавиться от разочарования.

Я ничего не читал. Я жил ожиданием. Причем ждал что-то эфемерное, непонятное самому.

День свадьбы пришел быстро, поразив обыденностью. Обычное утро. Обычное облачение в костюм-тройку, обыкновенная встреча с Тихоновым на Театральной, обыкновенная суета с выбором букета.

Дом Секундова. Суета в квартире. Хаос.

Единственным рациональным человеком в этой сутолоке оказался отец Сержа. Он угостил нас шампанским и бутербродами с икрой — мы были голодны.

Серж, боявшийся неумелыми действиями испортить все, и в силу этого напрягающийся. Человек с кинокамерой, которого наняли. Он снимал процесс одевания — обувания.

Я подумал, что он побывал, должно быть, даже во время испражнения Сержа — это же исторический момент!

Пришли Круц. Евгения была влюблена в Секундова еще с института, а он в это время сох по ее лучшей подруге Пономаревой.

Люди и события образовывали какую-то кучу. Свалка. Людская свалка.

Ненастин был свидетелем. Он был на своей "десятке" и суетился чуть ли не больше всех, причем ненавидя суету. Неблагодарное занятие!

Загс. Подарки.

Круц подарили Секундову здоровенную мягкую игрушку — слона, который не влез ни в один багажник. Пришлось его запаковать в маршрутку — так Круц и ездили со своим подарком.

Памятники. Фотографии у памятника Есенину.

И, наконец, столовая.

Тамада, которая хотела всех развеселить. 150 человек гостей, которые не веселились.

Черкасов с Аней ушли часа через два. Я с Тихоновыми — в начале одиннадцатого.

В голове шумело, но не от выпитого, а от громкой музыки и криков.

Было скучно. Секундов уходил в будущее, но это происходило пошло, обыденно. Как у всех. Мне стало страшно. Смерть будет такой же обыденной.

Я ехал к ней, как к спасению. Она избавит от скуки. Я постиг смысл понятия "тоска смертная". Так вот почему тоску называют смертной! Она тосклива в своей обыденности.

Когда я начал раздеваться, она с удовольствием наблюдала. Как я снимаю пиджак, расстегиваю запонки, стягиваю галстук, расстегиваю ремень. Я поймал на себе ее восхищенный взгляд, и вспомнил слова о том, что к нам никогда не придет привычка.

Мне почему-то подумалось, что я здесь в первый раз после нашей разлуки, но через секунды услужливая память шепнула, что я здесь был, был после мальчишника. И я все вспомнил. Механизм ассоциативного мышления запущен. Запах ее тела ассоциировался с запахом ее тела несколько дней назад, ее стоны ассоциировались с ее же стонами тогда, все действия казались заученными, а в силу этого какими-то приторными. Впрочем, алкоголь вносил муар в ощущения, в силу этого бесполезно было искать сходства и различия, смысла жизни у нее на груди, тайну смерти между ее ног и прочее. Я постарался ни о чем не думать…

Чаще я просыпался позже, чем она. С переходом же на новую работу, я стал меньше уставать, да и общение с ней стало не таким изматывающим — теперь мы виделись редко. Когда же я просыпался раньше, а такое бывало и раньше, я любил наблюдать за ее безмятежным лицом, таким по-детски наивным… Я всегда будил ее поцелуями. То ли мне не хотелось бодрствовать одному, то ли мне просто хотелось ласкать ее, но это повторялось всегда. Вот и сейчас я проснулся, оперся на левый локоть и внимательно вглядывался в лицо, в подрагивающие веки, в полуоткрытые губы. Потом я запустил руку под одеяло, отчего она сразу проснулась.

— Кисыч, — сказала она, потягиваясь, — как я тебя люблю!

Я нагнулся к ее лицу, отметив произошедшую в нем перемену. Оно уже не было безмятежным. Губы собраны — готовы к бою. Глаза прищурены — в них светится лукавый огонь. Черты изменились…

Она ушла принимать душ, а я маялся, не зная, чем себя занять. В очередной раз я покопался в книжном шкафу, но снова не обнаружил там ничего интересного, залез в нижнюю полку шкафа, где у Насти хранились эротические журналы, и некоторое время листал немецкие комиксы о любви к соседу, но и это наскучило. На периферии сознания маячила какая-то мысль, меня томило какое-то предчувствие, природу которого я все никак не мог понять. Оказывается, во мне появилось доселе невиданное желание — залезть в ее сумочку, которая преспокойно лежала на диване. Я недоуменно молчал в себе самом. Таких желаний у меня не возникало никогда. Оно шло вразрез со всеми ценностями, было несуразным, но так легко исполнимым. В конце концов, мне хватило же сил начать тайно встречаться с ней, хватило сил преодолеть закрепощенность и мораль ради любви еще тогда, в самом начале, так почему же теперь меня должно сдерживать хоть что-то? Я вдруг осознал, что у меня нет никаких моральных преград.

Сумка была наполнена женской чепухой: пудреницей, помадой (хотя Настя и пользовалась ими крайне редко), мобильным телефоном, кошельком, ручками, записной книжкой, которая и была, собственно, объектом вожделения.

Многолетнее желание узнать, кем же она является, способно было толкнуть не только на преступление, но и в ад! Мне вдруг показалось, что если я сейчас получу разгадку, то мне не нужно больше будет ее любить. Разве такая игра не стоила свеч?

В очередной раз она оказывалась права — я не любил, а только желал познать. Но разве в Библии эти понятие не идентичны?

Незнакомые имена и фамилии, иногда отчества — мужчины, десятки мужчин…

Я поискал Кириллина — не нашел, Юру — их было несколько, но их телефоны вызывали скуку. Не могу же я позвонить и попросить объяснить, кто такая Настя!

Наконец, я натолкнулся на письмо, затерянное между страницами загадочного блокнота.

Лихорадочно, уже не боясь, что Настя войдет, я развернул листок. Даже если она набросится на меня, я не отдам добычи. Буду защищать трофей во что бы то ни стало!

Я пробежал глазами несколько строк, написанных незнакомым почерком…

Письмо не дает никаких ответов. Настя переписывается или переписывалась с кем-то. Ну и что? Я тоже переписывался с Булановой, правда, моя переписка носила иной характер, но лишь благодаря мне. Да и наличие этого (и только этого) письма ни о чем не говорило. Я вспомнил, как у меня в обложке паспорта оказалась фотография обнаженной негритянки, и мама случайно натолкнулась на нее. И что? Мама должна была сделать вывод о пристрастии сына к афроамериканкам?

Когда Настя вошла в комнату, нагая и благоухающая, сумка была укомплектована — ничто не могло выдать меня, кроме меня самого.

— Ты ведешь с кем-нибудь переписку?

— Какую переписку? — не поняла Демоническая.

— Или может быть вела раньше?

— Ты о чем, Кисыч? — на ее лице отразилось желание понять.

— У тебя в записной книжке лежит письмо…

— Ты что, залезал ко мне в сумку? — она удивилась. — И после этого ты смеешь упрекать меня в чем-то?

— Я ни в чем никого не упрекаю. Тем более, что благодаря тебе лишился принципов. У меня их просто нет. Как и у тебя.

— За меня не говори.

— Так ты скажешь, наконец, кто ты на самом деле?

Она посмотрела презрительно и насмешливо.

— А сам-то ты что думаешь?

Я, не спеша, оделся.

— Ты куда?

— Какое тебе до этого дело?

— Ну, ты и нахал, Кисыч. Можно подумать, это я копалась в твоей сумке. И ты же играешь роль обиженного.

— Так ты простила?

— Больше таких вещей не позволяй себе… в отношении меня.

У меня были деньги, и я предложил сходить на пристань, разузнать, начали ли ходить теплоходы.

Вот я с Настей скрываюсь от дождя под крыльцом музея. Ее лицо, мокрое и милое, глаза, пристальные и влюбленные. Кошка, крадущаяся по ступеням. Вот я подсаживаю ее, чтобы помочь перелезть через железную решетку. Мы поднимаемся на второй этаж. Чудесный терем с деревянными лавками. Глядим на пробегающие под дождем парочки: "Высоко сидим — далеко глядим". Она, как девица в светлице, разглядывает будущее, а я узнаю время, на которое она с таким удивлением воззрилась.

Я не уверен, что эпизод, всплывший в памяти, существовал на самом деле, не уверен, что если он и был, то был со мной и Настей, а не со мной и, скажем, Леной (Светой).

Мы проплываем под мостом, мимо пляжа, на котором загорали в начале пути, мимо тех кустов, под которыми она ласкала меня. Времени прошло немного, полтора года, а я уже не уверен, что воспоминания истинны, иногда кажется, будто я выдумал прошлое, выдумал события, о которых вспоминаю. Ведь сон кажется таким же реальным, как и любое другое воспоминание. Прошлое постепенно становится сном.

На воде холодно, и Настя прижимается ко мне, пытаясь согреться. Ее движение позволяет вспомнить ленинградские каналы, по которым мы плыли, ее, радостную и красивую. Ссору, которая казалась последней.

Река уносит нас сквозь препятствия, пронесет и сквозь эти. Я вспоминаю о колодце времен Томаса Манна, об его "Иосифе", книге, которую я так и не дочитал тогда.

Каникулы начинаются, когда заканчивается общение с классами. Облегчение, которое нисходит на учителя, нельзя сравнить ни с чем. Уроков с каждым днем становится все меньше, выходных — все больше, настроение и учителей, и учеников — все лучше. Работать легко и приятно. Скорби забываются.

Как водится, двадцать пятого последний звонок. Тихонов возбужден.

И лишь я не знаю, куда мне пойти и что делать.

Меня пригласили после линейки, на которой я в последний раз побыл со своими классами, на празднование, но я не пошел.

Я торчу в холле, ожидая телефонного звонка — так мы условились. Какой-то червь гложет меня, будто бы я упускаю что-то удивительно важное, базовое, и не только не могу воспротивиться, но даже не понимаю, в чем дело.

— Родион Романович, возьмите, пожалуйста, вот эти розы, — я сталкиваюсь с Ольгой Ивановной нос к носу.

— Что вы, это же вам вручили.

— Родион Романович, посмотрите, сколько у меня цветов!

Помимо роз у нее было еще несколько букетов, в числе которых и лилии, и гвоздики, и хризантемы.

— Нет, Ольга Ивановна, я так не могу.

— Полноте, Родион Романович. Вам нужнее. Своей девушке вручите. Мне-то зачем столько, сами подумайте. А вам пригодятся. Возьмите хотя бы эти три розы.

Три алых розы составляли отдельный букет.

— Ну, хорошо. Спасибо. Большое спасибо.

— Вы не возражаете, Родион Романович, если я пойду с вами?

— Нет, конечно.

Мы дошли до остановки. Сели в пустой автобус. Окна открыты, и весенний воздух гуляет по салону.

— Родион Романович, когда вы женитесь?

Ольга Ивановна не относилась к числу людей, которые постоянно затрагивают эту тему, но подобный вопрос я слышал от нее и раньше.

Я попробовал отшутиться, как обычно, но она настроена серьезно:

— До вас здесь работал Дмитрий Николаевич — учитель математики…

— Да, Тихонов говорил о нем. Это его портфель до сих пор лежит в учительской.

— Так вот я ему тоже постоянно говорила, да и вам скажу. Идет неуклонная деградация нации. Вы же работали, вы же видели, какие сейчас дети. Я вам скажу, с чем это связано. Родители. Нет хороших родителей. Посмотрите, кто рожает — алкоголики и наркоманы. Я настоятельно рекомендую вам жениться и завести детей. С кого-то должно начаться обновление. Иначе ждет нас вырождение.

— "Вырождение и гибель", — процитировал я Парацельса.

— Вы все шутите, Родион Романович? А мне уже не до шуток. Кому и воспитывать детей, как не вам?

— Я и воспитываю.

— Это не то. Вы же прекрасно знаете, что я имею в виду. На этих детей воспитание уже не подействует. Мы можем немного подкорректировать их, но основа всего — наследственность.

— Эта теория является спорной.

— Не надо отговорок. Вы же встречаетесь с девушкой?

— Да, причем прямо сейчас.

— А цветы брать не хотели, — укоризненно сказала Ольга Ивановна. — Так что же мешает вам жениться? Чего вы все, молодые, боитесь? Я уж и Василию говорила.

— А он? — поинтересовался я.

— А, — махнула она рукой, — но отнесся к разговору серьезнее, чем вы.

— Я тоже серьезно отношусь к разговору, но обстоятельства…

— Какие могут быть обстоятельства? Жилищные? Вот и Дмитрий… Николаевич все так же говорил. И что же? Человеку тридцать пять, а он не женат! И, скорее всего, никогда не женится.

— Почему вы так думаете?

— Мужчины привыкают к холостой жизни. И чем дальше, тем сложнее им жениться. Очень уж многое приходится менять. Пока вы молоды, это легче сделать.

— Я не согласен с вами на счет тридцати пяти. Греки предпочитали жениться именно в этом возрасте. Главное, чтобы женщина была молодой.

— Нет, Родион Романович. Чтобы дети были здоровыми, оба супруга должны быть молодыми. Да и плохо будет детям, если они подрастут, а отец у них — дедушка.

— У меня нет проблем с жильем, Ольга Ивановна. Видите ли, дело в другом. Трагедия. "Ромео и Джульетта".

— Вы все шутите, Родион Романович!

— Ольга Ивановна, мне пора.

— Удачи вам, удачи! И не тяните с женитьбой!

Настя была на месте.

Подарок ее порадовал, но не так уж, чтобы очень. То ли она привыкла — я часто дарил цветы, то ли была озабочена чем-то.

На озере было людно: почуяв весну, рязанцы валом повалили на природу. И на велосипедах, и без них, и для того, чтобы приятно провести день, и для того, чтобы выпить пива.

Я рассказывал ей о том, как она выглядела в наш первый день, о чем говорила. Мои истории привели ее в весьма игривое и странное расположение.

Этот день снял напряжение последних недель. В нем было все, но в нем чувствовалось и приближение нового. Мы оба видели тень, но не могли ее классифицировать — то ли это начало, то ли конец…

Мама встретила известие спокойно. Ничуть не удивилась. Спросила о причине смерти.

— Что будем делать, мам?

— Мне в ночь на работу. А завтра с утра поедем.

— А где остановимся?

— У Катюли. Разве у нас есть другие варианты?

— Может быть, мне поехать сегодня? Может быть, им нужна помощь? С утра за чем-нибудь сходить и прочее.

— Как хочешь.

Перед отъездом я позвонил Насте. Заминка.

— Ты что-то хочешь сказать?

— Тебе мое предложение не понравится, — коротко заметила она.

— Говори — не тяни.

— Бородина встречалась с Юркой на квартире в Приокском.

— Ну и что?

— Я сейчас нахожусь здесь.

— Ну и…

— Я подумала, что мы могли бы встретиться… здесь… Тем более, заплачено за целый день, а Юрку срочно вызвали на работу. Бородина расстроена. Поэтому и попросила приехать к ней. Но она сейчас уже уехала.

— Ты там одна?

— Да.

— Ты понимаешь, что ситуация крайне неподходящая?

— Поэтому и не хотела это предлагать.

В моей душе гнездились мириады мыслей. Какие-то символистские рассказы, в которых герои совокуплялись рядом с гробом своих отцов (или матерей), какие-то рассказы о взаимозависимости любви и смерти a-la Леонид Андреев и прочая чепуха. Я представил, как мы совокупляемся, и представление вызвало отвращение.

— Хорошо, я приеду. Давай адрес.

Дом оказался элегантным. Не было сомнений в том, что квартиру снимал ее любовник. Я не верил в сказку о Бородиной.

Мне понадобилась ласка. Иллюзия единения с человечеством. А такую кратковременную иллюзию мог предоставить секс.

Кровать, на которую мы должны сейчас лечь, вызвала в теле брезгливую судорогу. Я представил, как Настя только что отдавалась здесь другому мужчине.

Возбуждение возникло, как и положено, системы сработали безотказно, но не более.

Я понял, что приблизительно так к сексу подходит проститутка. В этом ее спасение. Она ничего не испытывает. Именно эта бесчувственность и позволяет существовать по двойному стандарту. Половая связь, лишенная эмоций, не считается изменой — она считается работой. Для Демонической это как поесть без аппетита — надо — и все тут.

Я довел ее до оргазма. Потом — еще.

Пошел на кухню и брезгливо выбросил презервативы. Вернулся. Начал одеваться.

— Ты проводишь меня?

— Конечно, Кисыч.

Погода напоминала день, когда мы выехали в Питер.

Она смотрела, как я зашел в автобус, как сел у окна. Помахала рукой. Я кивнул.

Зимняя поездка, музеи, тетя Наташа, чтение Тарковского — смерть придавала воспоминаниям сумрачный колорит. "Тошнота". Сартр.

В Москве прохладно. Впрочем, она не кажется такой удручающей, как зимой. Зелень освежила мертвый город. Пруды, высотные дома, зеленые насаждения. Этот район совсем не похож на ту Москву, которую я знал.

Костина четырехкомнатная квартира представляла только что отделанное под ключ произведение искусства. Она была заставлена новой мебелью. В каждой комнате был телевизор. Огромная гостиная освобождена ото всего. В центре — огромнейший стол, устланный шикарной скатертью. Большое количество стульев и табуреток довершали интерьер — к поминкам все было готово.

Но что-то наводило на грустные размышления. Мусор, раскиданный по полу, новая мебель, которая кое-где не была собрана до конца, а кое-где сломалась, пустые пивные бутылки и банки из-под коктейлей, стоящие вдоль стен, кухня, заваленная пустой посудой и какой-то едой, — все казалось неопрятным, незавершенным и унылым.

Однако больше всего меня поразила Катина подруга — вульгарная полупьяная дама, полуобнаженная и наглая, сидящая на Костином диване и ругающаяся матом.

Я вспомнил, как выглядела квартира, когда у нас умерла Катя. Во всем чувствовалось уважение к смерти. Здесь было не так.

Меня заботило два вопроса: отчего умерла тетя и где ее тело.

Но мне не ответили ни на один из них.

Все эти три человека, готовящиеся приобщиться к таинству небытия, казалось, не отдают себе отчета в происходящем. Мне они показались людьми не вполне нормальными, и это было особенно странно, потому что Катю я знал с детства, а Костика видел несколько лет назад — тогда он казался жизнерадостным молодым человеком.

Сейчас же я видел людей, мозг которых, опьяненный (и, вероятно, уже не первый день) коктейлями, работал необычно, не в том режиме, в котором следовало. Я видел много странных существ, научился разбираться в причинно-следственных связях сознания, поэтому пришел в ужас от нарисованной в воображении карты их внутреннего мира.

Они смотрели боевик, пили коктейль, который предложили и мне, и вели разговор ни о чем. Мое появление дало им новую пищу для размышлений. Поговорили о похоронах, о моей маме и тете Тане, о нашем детстве. Причем, когда разговоры стали другими, и мышление этих людей видоизменилось. В их жестах и интонации появилось что-то человеческое, не скажу теплое, но привычное. Тут Катина подруга выругалась, и разговор снова приобрел прежний оттенок. Уж не специально ли это сделано?

Костя отвел меня в ванную и показал зубные щетки и пасту. Оставшись без них, он преобразился. В голосе появилась печаль, а в словах проскочила интонация, дающая понять, — он тяготится обществом дам.

— Ей страшно одной, вот Катя и пригласила ее переночевать, — будто оправдывался он.

По наследству Косте досталась пятикомнатная квартира, хорошие сбережения и архивные документы, однако обстоятельства вынудили его все продать и купить вот эту четырехкомнатную квартиру. Вообще же он вел какую-то смутную бесцельную жизнь. Кстати, он работал отделочником. В этой жизни не было ни света разума, ни желания образования, ни каких-то потребностей духовного или социального уровня.

В материальном плане Костя был обеспечен. Катя его почему-то устраивала (хотя она и не была красавицей), даже управляла им. Мир катился в бездну, и Косте ничего не оставалось, как уходить в эту бездну вместе с ним.

Я провалился в сон, в котором зомбированные москвичи в виде огромной толпы слепых брели к пропасти.

Оказалось, что в моей помощи здесь никто не нуждается. Денег у меня при себе было немного, поэтому мой приезд был делом совершенно бессмысленным.

Настин телефон был недоступен — мне так и не удалось поговорить с ней. После всего увиденного, мир ее духа казался эталоном гармонии.

Я бесцельно бродил из комнаты в комнату, пытаясь найти, чем заняться. Через какой-то промежуток времени я понял, что в квартире чего-то как будто не хватает. Я лихорадочно пытался понять, чего именно, но не мог.

Осознание пришло, когда Костя проснулся и попросил меня сходить вместе с ним к соседям за стульями. Эта простая просьба позволила мне надеяться, что коктейлевое сознание в прошлом, а сон разума, который рождает чудовищ, — позади. У соседки оказалась такая же точно по планировке квартира, но без евроремонта. Огромные деревянные рамы окон казались древними, как сама Москва, а обшарпанные стены и потолок поражали глаз обилием паутины, и, тем не менее, квартира казалась более опрятной. Когда мы вернулись, я понял, что не так. В квартире Кости не было книг.

Мама позвонила, чтобы сообщить, что она в Москве. Костик внимательно следил за мной в процессе разговора, а потом робко попросил показать мобильный телефон Тихонова. Меня испугала странная интонации. Что-то было не так.

Мы выехали на похороны, а точнее, в крематорий, потому что в Москве без него обходятся только нувориши (это неприятно поразило маму) на двух такси. Я ехал вместе с Костиком в больницу Боткина, где мы должны были забрать тело и на катафалке вместе с дядей Сережей и Димкой двинуться в крематорий. Ужасающая пробка застала нас на мосту. Водитель, которому Костик уже подробно объяснил, куда мы едем и зачем, предложил выйти и добраться пешком:

— Так будет быстрее.

Мы начали пробираться через огромную вереницу машин. Неожиданно поток двинулся, и пришлось бежать, уворачиваясь от угрожающих железных монстров. Когда наши ноги коснулись долгожданного асфальта, тела уперлись в двух гибэдэдэшников, огромных, как железные кони.

Нас усадили в казенную "десятку" и начали отчитывать, как школьников, за переход дороги в неположенном месте. Костя жалостливым голосом начал апеллировать к их чувствам, указывая на пункт и цель назначения. Дополнительно он сообщил, что я иногородний, родственник, приехавший на похороны, что мы согласны заплатить штраф и что мы опаздываем.

Непробиваемые мужики засмеялись.

— Вам придется проехать с нами в отделение, чтобы составить акт…

Костя аж побледнел — похороны срывались.

— Вы войдите в наше положение — нас же ждут.

— Ты что, ничего не понимаешь? Еще минута — и вас самих надо было бы везти в морг. На одном только этом участке ежедневно пятнадцать трупов. Такие, как вы, между прочим.

Я видел, что Костя в общении с ними взял не тот тон, но решил не вмешиваться, чтобы не вносить сумятицу.

— Ребята, скажите, какой штраф заплатить, мы заплатим и пойдем, — Костя едва не плакал. — Мы и так уже опаздываем.

— С вас четыреста рублей — и убирайтесь на все четыре стороны.

Костя достал две сотни — остальные купюры были тысячными. Я достал из кармана еще две.

У больницы нас ждали.

Тут я впервые увидел Димку. Он почти не изменился за последнюю пару лет. Такой же большой. Полный. Его лицо было заплаканным, а руки тряслись. Он был полной противоположностью Кате. Дядя Сережа был не в себе. Он разумно задавал вопросы и разумно отвечал, но складывалось впечатление, что он не понимает, где находится и что случилось.

Нас повели по каким-то коридорам, которые закончились просторным залом, поразительно напоминающим ЗАГС, в котором расписывался Секундов. По стенам висели иконы, но не православные, а католические. Музыка, доносившаяся из скрытых динамиков, оказалась реквиемом.

На возвышении стоял гроб. В нем лежала та, что раньше была тетей Таней. Я вгляделся в нее и чуть не заплакал. Черты лица были узнаваемы, но это был другой человек. С ней произошли удивительные метаморфозы. А еще она была удивительно похожа на умершую Катю. То же лицо. Тетя Таня, похожая по комплекции на Катю, была полной женщиной, килограммов девяносто, не меньше, а в гробу лежала маленькая хрупкая женщина с кругленьким старческим личиком, в деревенском платочке.

На маму зрелище произвело такое же впечатление. Она не стала сдерживать слезы. Они тихо катились по лицу.

Распорядитель отдал какую-то команду, и из нашей группы стали выходить люди и говорить о покойнице "хорошие слова". Все это было таким американским и так не вязалось с православным платочком!

Я постарался ото всего абстрагироваться, не слушать этих высокопарных речей. Мой слух, отвлеченный ото всего, невольно сконцентрировался на разговоре мамы с тетей Наташей.

Они говорили о загадке смерти. Наташу тоже не удовлетворяла рабочая версия смерти от пьянства, но она не знала ничего, что могло бы пролить свет на загадочные события.

Все было странно: поведение Катюли и Кости, загадочная смерть, полукатолическая церемония, странный внешний облик покойницы…

В катафалке люди рассуждали об огромных похоронных ценах и о кремации.

Кладбище, на территорию которого мы въехали, напоминало городской парк. Закрытая пропускная система, обилие деревьев, асфальтированные дорожки, католические постройки — это поражало нас, провинциалов, чем-то неестественным, не нашим.

Пока Димка с Катюлей и подругой покойницы — женщиной-олигархом (как выяснилось впоследствии, она и похороны оплатила) ушли в контору о чем-то договариваться, мы с мамой принялись бесцельно бродить по аллеям среди памятников и вечного огня.

Ожидание длилось часа два. Люди проголодались. Ели бутерброды, которые захватили загодя, некоторые сходили к магазину, который располагался на территории кладбища (!) и принесли чипсы. Кое-кто пил пиво.

Наконец, вернулся Димка с сестрой и сообщил, что наша очередь подошла.

Мы встретились в огромном холле, напоминающем интерьер сбербанка, с группой людей. Они свой долг перед покойным выполнили. Вышли с урной. При этом переговаривались и что-то активно обсуждали. Мы с мамой переглянулись.

Печь представляла жуткое зрелище. Автоматика, которая подавала гроб туда, синее пламя горелок — все это выглядело как начало адского пути.

Я вспомнил рассказ Бунина "Чистый понедельник" и подумал, что его героиня или была ненормальной, или же кремация выглядела тогда иначе.

Нормальный русский человек не может желать такого!

Через полчаса после того, как гроб скрылся в жерле, Димке и Катюле вынесли урну.

Мама спросила у тети Любы:

— И что же с этим теперь делать?

— Недели две постоит в доме. Потом, если удастся купить землю для захоронения, урну захоронят.

— А если не удастся?

— У некоторых так и стоит дома. Но здесь, насколько я знаю, о земле уже договорено. За сорок тысяч куплена.

— Люба, и ты относишься к этому нормально?

— Это Москва. Мы уже привыкли.

Поминки начинались, как любое торжество. Всем предлагали выпить. Кто-то соглашался. Большинство мужчин отказывались, аргументируя отказ тем, что они за рулем. Я пожалел, что мы останемся на ночь здесь, потому что Димка был уже основательно пьян, дядя Сережа невменяем, а подруга-олигарх что-то громко доказывала.

Дима периодически переходил от стола к столу, вступая с каждым в разговор, который считал наиболее подходящим. Например, он подсел к Костику, который (надо отдать ему должное), почти не пил, и начал говорить о том, что он не мужик, что мужик обязательно должен узнать армию.

— Ты должен отслужить, отслужить либо как я, либо как Родя.

Я подумал, что он шутит, но Димка был совершенно серьезен.

Когда непьющие, выполнив долг вежливости, разошлись, началось форменное безобразие.

Достаточно сказать, что дело дошло до драки между Димкой и женщиной-олигархом, которой почему-то очень понравилась моя мама.

Она прониклась к нам симпатией, когда узнала, где мы оба работаем, затем обнаружила общих с мамой знакомых, потом предалась воспоминаниям о прошлой жизни — она была провинциалкой.

Тут Димка начал обвинять ее в том, что такие выскочки, как она, превратили Москву в Вавилон. В ответ она обвинила его в тунеядстве и неумении зарабатывать.

Снобизм и анархия в Димке нарастали. Он напоминал польского шляхтича, над которыми так любил иронизировать Достоевский: гонор есть, денег нет, есть тщеславие, но нет оснований для него.

Когда Анна Евгеньевна (так ее звали) начала избивать Димку, а он, разъяренный, собирался ее убить (ее спас водитель, телохранитель, и, кажется, любовник), мама ушла в другую комнату. Я последовал ее примеру.

Крики и вопли продолжались до четырех утра.

Среди ночи нас несколько раз будили: сначала — Костик, чтобы я помог ему помирить в очередной раз Димку и Анну Евгеньевну. Костик все же был пьян или растерян, а, скорее всего, и то, и другое.

Затем маму разбудила Анна Евгеньевна. Ей захотелось выпить с ней на брудершафт.

Вся ночная катавасия напомнила детство — именно такие ночи начинались, когда отец уходил в запой.

Наутро мы с мамой проснулись раньше всех. Нам было нечем заняться, поэтому мама предложила помыть посуду. Часа за два мы перемыли все, что только можно.

К этому времени проснулась Катюля, которая поразилась поведению мамы. В Катюле будто что-то изменилось. Она умылась и стала помогать. Потом проснулся Костик. С ним мы отнесли стулья по соседям и разобрали столы.

Димка, как выяснилось, уехал к себе еще в восемь — он так и не лег.

Обед, а одновременно и завтрак, прошел в тишине.

Вечером к Катюле опять пришла подруга с коктейлями, и анкор завертелся с новой силой.

В ушах стоял развратный смех девицы, неприличные слова из анекдотов, которые я читал в туалете, потому что больше читать было нечего. И нарастало неодолимое желание побыстрее убраться отсюда.

В метро мы молчали.

Мама начала разговор только в автобусе. Мы поделились соображениями, которые полностью совпали: и о странности смерти, и о странностях людей, которых мы здесь встретили. Сошлись в одном. Нормальными с нашей точки зрения могли считаться только два человека — тетя Наташа и тетя Люба.

Рязань встретила нас своим дымом отечества, но он был сладок.

Выпускной. Араксия приглашает меня на танец. Я не вижу ее тела, хотя оно прижато к моему. Оно заслоняется глупостью. И то же я испытываю по отношению к другим. Они чувствуют это.

Городцова флиртует от безысходности. Наиболее лакомый кусочек — Вася — он один из нас не женат. И у него есть машина.

Вася предлагает постоять на крыльце — покурить вместе с ним.

Я разглядываю небо, пьяных подростков, которые не прочь были бы пройти в зал, если бы вход не охранялся.

Турлатово, погруженное во тьму.

— Настя ждет меня.

Вася задумчиво кивает.

Такси приезжает быстро, наделав переполоха, — деревенские нравы.

Водителю скучно, поэтому он задает вопросы. Поняв, что я не склонен к беседе, он сосредотачивается на дороге. Мы мчимся с огромной скоростью по окружной. Я вспоминаю ночь, летящее такси, себя, Женю и Риту. Как Женя прощался с ней, какие надежды питал.

Водитель берет удивительно мало.

Курсанты на КПП проводят меня долгими взглядами.

Настя долго не открывает. Спит.

— Если хочешь, ляжем, — предлагаю я.

— Давай лучше кофе?

— Давай.

Мы принимаем ванну. Свечи. Романтика. Тесно, темно и грустно.

После ванны я прошу ее надеть колготки и школьное платье. И еще — обувь матери.

Я сплю не с ней, а с иллюзиями: с Настей школьной поры, юной и не испорченной, с ее матерью, молодой и милой, с девицей, пришедшей в ночь из мира эротических фотографий, записанных Гансом.

Не знаю, кого представляет Настя. Да это не так уж и важно.

Неожиданно она просит об услуге — ей нужно помочь со сдачей античной литературы.

— Античной? А с какой стати ты ее сдаешь?

— Знаешь ли, Кисыч, — в ее голосе проскальзывает усмешка, — я времени даром не теряла. Я восстановилась на литфаке.

— Да ты что?

— А то!

— У тебя есть вопросы по античке?

— Да, есть. Кисыч, когда ты сможешь помочь?

— Вечером. В любое время.

Она идет в сопровождении симпатичной ногастой девицы. Раздражение и презрение. Я невольно сравниваю выражения на их лицах. У ногастой лицо не выражает ничего. "Безжалостный покой великолепной маски". Совершенно пуста. Но красива. Красивее Насти.

Я подошел к Демонической сзади. Мои действия оказались настолько неожиданными, что Настя не оказала даже рефлекторного сопротивления. В полуповаленном положении у меня на руках ее и встретил поцелуй.

Ногастая стояла и глупо улыбалась. Она не знала, что делать.

— Здрасьте, — обратился я к ней с приветствием. — Что же вы не предупредили Настену?

Настя спешно приводила себя в порядок. Она не знала, какие чувства ей следует выражать после этой выходки.

— Родя, познакомься. Это Света.

— Очень приятно.

— Света, это Родион.

Она протянула руку. Я пожал.

— Света выразила желание позаниматься вместе с нами.

— Что, прямо сейчас? — я понял, что в моем вопросе имеется некая двусмысленность, которую я и не думал выражать.

— Нет. Может быть, в воскресенье?

— А сегодня что? — спросил я, ибо совершенно потерял счет времени.

— Сегодня — пятница.

— Мне все равно. В воскресенье — значит, в воскресенье. Мне не составит труда вас подготовить.

В это время подошел тринадцатый. Настя начала продолжительно прощаться. Они мерзко поцеловались. Я схватил Настю за руку и увлек к автобусу. Мы влетели в салон, задыхаясь от бега.

— Надо же, успели! — выдохнул я. — Мы куда?

— Ко мне, куда же еще?

— А родители?

— На даче.

— "Пойдем ко мне, родители на даче".

— Точно.

Настя была немного раздражена, немного обескуражена.

Она предложила посмотреть фильм "Секретарша".

— Откуда он у тебя?

— Взяла в прокате.

Я вспомнил, что карточка у нее — сам отдавал.

Название показалось знакомым.

— Дай-ка посмотреть.

Точно. Это был тот самый фильм, рецензию на который я читал в "Новой газете" еще на пивзаводе. Те же кадры, тот же сюжет. Помнится, в свое время он заинтересовал своим психологическим эротизмом.

Мы разложили диван, включили телевизор.

Сюжет был незамысловат. Да и почерк фильма явно указывал на знакомство режиссера с "Горькой Луной".

Робкая забитая девица пытается устроиться секретаршей, но ей всюду отказывают. Наконец, она находит подходящее место. Начальник, юрист лет тридцати пяти, берет ее на испытательный срок, но ведет себя крайне агрессивно. Она запугана. Иногда его поступки становятся из ряда вон выходящими. Кульминация — он бьет ее по попе линейкой за то, что она неправильно заполнила бланк.

Девушка с ужасом понимает, что ей все происходящее нравится! Более того, она начинает специально что-то делать не так, чтобы быть наказанной. В общем-то, обычный садомазохизм, но обрисованный элегантно, тонко, немногословно, по-японски.

Когда юрист заставляет секретаршу ползти на четвереньках — очень эротичное зрелище, (именно эту раскадровку поместили и в "Новую газету" и на обложку видеокассеты), он вдруг понимает, что в своих извращенных мечтах зашел слишком далеко (надо заметить, что сексом они не занимаются), поэтому он увольняет секретаршу, но она приходит к нему домой с одной мыслью — пусть накажет и изнасилует.

Кончается все хорошо: все счастливы и нормальны в своем счастье.

Когда секретарша поползла на четвереньках, мое желание достигло критической точки — я набросился на Настю. Именно во время нашего совокупления я понял, что секс стал настолько обыденным, что мне его больше не хочется. Я с радостью отметил в себе это, потому что уже сейчас готов был бы расстаться, если бы не ожидал такого же завершения отношений, как и раньше, да даже не повторения пройденного пугало, а тоска, которую я начну испытывать, потеряв ее. Так уж получилось, что смысл бытия сосредоточился в ней — в форме, совершенно для этого непотребной. Но смысл, похоже, не особенно щепетилен в выборе форм.

Мы досмотрели фильм. Настя опять начала приставать ко мне. Я же ее не хотел. Точнее, не так. Я ее хотел, но был уже слишком пресыщен сексом. Именно сексом, даже не ее телом, не эмоциями, а именно сексом. Нужен был отдых. Но Настя не хотела отдыха. Я слишком ее распалил.

Тогда я снова попросил ее надеть обувь. И снова я был не с ней, а с ее матерью…

Настя лежала, словно бездыханный труп. Она достигла нескольких оргазмов, причем, почти что подряд. Она была без сознания. Я откинул ее ногу со своей груди, но она не отреагировала. Ее тело было расслабленным и абсолютно покорным. Ее разум, ее душа пребывали вне тела.

— Настя… Настя… Ты жива?

— Что? Кисыч! — казалось, вода привела ее в чувство.

Я лежал и думал о том, что пора все заканчивать: "Боги умерли. Воскресли. И снова умерли, но уже навсегда".

Перед Горьковской библиотекой я встретил Олю — гардеробщицу с острова, которая была влюблена в Секундова. Хорошо одета. Глаза все так же серьезны. Лицо все такое же красивое. Ухоженная.

— Оля. Привет! — я первым подошел к ней.

— Привет.

В ее уме пронеслась вереница ассоциаций. Она была девушка нехитрая, прямолинейная, поэтому сразу же решила задать мучавшие ее вопросы.

— Как поживает Сережа?

— Он женился.

— Да ты что? — она встретила новость, как неприятную, но не как безнадежную. — Когда?

— Месяц назад, кажется. Может, два. Я уже не помню. Я не помню даже, какое сегодня число. Потерялся во времени. В общем, весной.

— И кто она? Кто жена?

— Работает в РИРО — институте развития образования. Примерная хозяйка. Старше его на год.

После этих новостей ей уже не хотелось разговаривать, но я хотел выведать и у нее что-нибудь. Информация за информацию. К тому же, она мне нравилась. Я бы, в отличие от Секундова, пожалуй, переспал с ней, если бы она уделяла мне столько же внимания, сколько ему. А может, и нет. Она была красива, но с первого взгляда было ясно — общение с ней лишено будущего. С ней таким, как мы, можно было только спать. А что делать в остальное время? Причем, духовные потребности у нее были, но она не смогла бы выразить их, потому что не владела знаниями. В этом была ее трагедия. Она вышла из своей системы, но не смогла войти в рамки другой.

С женитьбой Секундова рушились последние иллюзии. Но лучше уж раньше, чем потом, когда время будет безнадежно упущено.

Иногда я опускал глаза на ее ноги (очень красивые, между прочим!) и любовался изящными линиями. Будь она такой же, как мы, цены бы ей не было!

Ее бытие приносило ей страдания. Ухаживания старых знакомых ее раздражали. Она спала с ними, конечно…

На прощание я искренне пожелал ей счастья.

Она пошла в Кремль, к своему дому на острове.

Я представил рядом с ней себя. Представил нас в постели. Представил, как она готовит что-нибудь, а я пишу роман. Ведь моя же мать вышла за отца, который не имел такого образования, как она. Иногда же ум заменяет образование! Впрочем, поменять Настю на нее — значит, поменять шило на мыло. Оля желанна, пока не исследовано ее тело. А потом только тоска и сожаления. Это ли подвиг Николая Ставрогина? "Предоставьте мертвым хоронить мертвецов".

В библиотеке солнечно и прохладно. Я вспомнил, как Монжи проводили здесь дни напролет: ели, "тусовались", влюблялись и расставались.

Я стал другим. Стал незаметно для себя. И мне кажется, что я стал другим из-за Лены, Светы, Насти, а на самом деле — всему виной Время. Неумолимый ход его преображает нас незаметно, взваливая вину на мир. Хитрая маскировка хищника по имени Время.

Я смотрел на студентов, и видел пропасть, разделяющую меня и их. Другие интересы, другие желания. Я не смог бы быть со студенткой.

Город был тих. Воздух прогрет. Они уже ждали меня. Я знал, с каким восхищением разглядывает меня Света — бугры мышц проступали сквозь футболку.

— Куда пойдем?

Света не знала города. Настя пожала плечами.

— Пойдем к Скорбящей. На пруд. Там тихо и хорошо.

По дороге я купил им мороженое. И даже сам съел, забыв на время о горле.

Мы расположились на лужайке. При себе у нас было три бутылки пива, сушеный кальмар, мои знания антички и их тетради.

Я вспомнил Ромаша, читавшего курс, и решил превзойти учителя.

Мы начали с коротких произведений, но уже следовало подумать и о том, как быть с остальными. Вопросы, касающиеся "Илиады", "Одиссеи", "Энеиды" были тесно связаны с содержаниями, а как его изложить сжато, быстро и качественно?

Я столкнулся с непроходимой необразованностью этих женщин. Иногда они уставали от слов.

В это время я расспрашивал Свету о ее житье-бытье. Она жила в Москве со своим любовником — оператором одной из московских телерадиокомпаний. Родилась же она в Касимове, поэтому прочно ассоциировалась с Мартыновой: тот же город, тот же литфак, также зовут, также необразованна, также красива и т. д. Очень много было внешнего сходства.

У нее были красивые ноги. Она была без чулок — было жарко. Линия ступни была совершенной. Большая грудь. Изящные пропорции. Телом напоминала Жеребко. Такая же породистая коняшка!

Настя заметила, что я приглядываюсь к Свете, но не обратила на это внимания. Она понимала, как это понимал и я, что у нас ничего бы не вышло.

Мы закончили, когда солнце задумалось о закате. Я работал с ними около четырех часов. Мы прогулялись в обратную сторону, полностью повторив маршрут. Света рассказывала о своем любовнике, о работе в страховой компании, но ее болтовня утомляла. Я устал. Просто по-человечески устал. Когда она села в маршрутку, мы с Настей продолжили движение в сторону остановки. Именно в этот момент я увидел на асфальте пятирублевую монету.

— Стой!

Наклонился, чтобы подобрать — увидел еще одну. Рядом лежало два рубля, в полуметре еще несколько рублевых. Я не успокоился, пока не собрал все.

Я не видел, какими именно глазами смотрела Настя. То ли презрительно, то ли снисходительно, то ли брезгливо. Но я знал одно — у меня не оставалось денег даже на дорогу. Я потратил все деньги на мороженое и пиво. А тут лежит несколько десятков рублей — будто специально для меня. Я не мог не подобрать их.

Когда я встал, Настя стояла метрах в десяти, повернувшись ко мне спиной.

— Что ты молчишь? Хочешь сказать, что мои действия недостойны? У меня нет денег. Да, у меня нет денег! Думаешь, это моя вина? Это вина государства. Я честно выполняю свой долг, а общество свой не выполняет! У меня нет денег даже на дорогу!

— Ты мог бы сказать. Я бы тебе дала.

— Не надо мне твоих.

— Зачем же ты тратил последнее?

— Хотел сделать приятное. Долг и такт.

Настя позвонила во вторник, предложив продолжить репетирование на дому у бабушки. Речь шла о подготовке в течение ночи.

Я сказал, что согласен, но только при условии, что они накормят меня.

Настя немного удивилась экзотичности просьбы, но ответила согласием.

Там было уютно. Старые фотографии юной Насти и юной Тани, напоминающие все школьные снимки периода СССР. И у меня была такая же, и у Людки, и у других…

Они встретили меня весельем, какой-то праздничной суетой и манящим запахом курицы.

Я подробно осветил события "Энеиды" и "Илиады", изложил наблюдения, касающиеся поэзии Овидия и Горация. Когда же Света попросила пересказать "Одиссею", я понял, что устал. Тем не менее, пересказал Одиссею по памяти, отметив точки соприкосновения фабулы и сюжета, объяснив, зачем это нужно было Гомеру.

Мы закончили, когда часы показали два.

Они обе вызвались проводить меня.

Мы шли по проезжей части, потому что не было в это время ни одной машины, шутили, смеялись.

Экзамен будет послезавтра.

Полпути они скрасили своим присутствием. Света, поняв, что нам надо проститься, отстала.

— Не соблазняй бедную девочку!

— Что ее соблазнять! Она сама, кого хочешь соблазнит!

— Ты что, уже переспала с ней?

— Ну, конечно, Кисыч, а ты сомневался?

Я устало вздохнул.

— Спокойной ночи.

Лицо Насти сделалось таким грустным, словно она сейчас умрет от одиночества.

"Если ты так жалеешь ее, то как же ты ее бросишь?" "Из жалости я должен быть суровым. Несчастья начались — готовься к новым".

Я пошел, не останавливаясь, оставив в памяти картину: легко одетые девушки, мерзнущие и взъерошенные, стоят одна позади другой и машут мне вслед.

Я вел рассеянный образ жизни. Ремонт принимал как неизбежное зло, как принимают войну, когда начинают к ней привыкать.

Скудная пища, разбавленная цементной крошкой, отсутствие воды в ванной, не работающий туалет, комнаты, в которых невозможно двигаться, что-нибудь не зацепив. Внешний беспорядок удивительно гармонировал с беспорядком внутренним. Они дополняли друг друга. Начинало казаться, что так и надо.

Звонок телефона. Я посмотрел на часы — половина одиннадцатого. До меня не сразу дошло, кто звонит и зачем. Казалось, я до сих пор сплю. Такой ватной была реальность.

— Кисыч, я сдала!

— Что получила?

— Пятерку!

— Ты что, шутишь?

— Нет.

— Правда, пятерку?

— Кисыч, какой ты! Нет, конечно. Три балла.

— Три? Что досталось?

— Овидий и Гесиод.

— Вот черт, Гесиода мы не успели разобрать. Впрочем, о соперничестве с Гомером я кое-что вам говорил.

— Да, я тоже это рассказала, но Мирошников сказал, что это не в тему.

— Мирошников! Он принимал античку?

— Да.

— А Света?

— Тоже трояк.

— Ну, я вас и подготовил!

— Ей, кстати, достался "Одиссей". И она срезалась благодаря тебе. Мирошников спросил, сколько женихов было у Пенелопы.

— А она?

— Как ты и велел, сказала, что больше сотни. А он спросил, сколько конкретно.

— И за это поставил три?

— Наверно.

— Этого не может быть.

— Ладно, Кисыч, я звоню с литфака, телефон задерживаю. Тут уже целая очередь. Я тебе позвоню потом.

— Пока.

Настя не училась на литфаке несколько лет и, скорее всего, не будет учиться. У нее просто очередная блажь. Но сколько же женихов было у Пенелопы?

"Мама, за меня не волнуйся. Скоро приду. Ложись спать. Родя", — написал я на клочке бумаги.

Текст получился весьма двусмысленным. Во-первых, само сообщение о том, что за меня не следует волноваться, наводило на особые подозрения. Во-вторых, "ложись спать" можно было понять двояко: ложись спать, так как ты с суточного дежурства или ложись спать, потому что я приду очень поздно. Как мама поймет текст, неизвестно. Однако все было коротко и двусмысленно в своей ясности.

Ей хотелось упиться страстью, но интереснее всего, что ей хотелось упиться ею на балконе. Пол был бетонным, грязным и холодным. Настя встала на лист картона рядом со створкой, я же вынужден был впитывать холод. Может, на определенном этапе это и не было бы заметно, но с учетом других факторов, отвлекало.

Понятно, что на воре и шапка горит, но как бы я ни убеждал себя в том, что на нас, маячивших в окнах седьмого этажа никто не обращает внимания, меня не покидало убеждение, что парочка молодых людей пялятся на нас и скабрезно смеются.

Ей доставляло извращенное удовольствие высовывать голову, стонать и дразнить мою скромность своими "непристойными" выходками.

Мы достигли цели одновременно — верх удовольствия по Овидию.

Я ощутил мгновенное снятие всех видов напряжения — эмоционального, физического (ноги перестали болеть, но еще тряслись), морального (нас никто больше не видел).

Я отнес ее в комнату и прикрыл дверной проем тюлем.

Было тепло. Пахло травами или цветами. На улице тихо — не слышалось ни машин, ни криков. Вечерняя нега старой Рязани.

Мы завалились на диван и принялись есть фрукты: апельсины, груши, яблоки. Ели неторопливо и с удовольствием, давая друг другу отведать лучшие дольки.

Хотелось пить, казалось, что сока этих плодов будет достаточно, чтобы удовлетворить жажду.

День идет к концу. Солнце еще не зашло — оно лишь спряталось за облака, но по тому, как ложатся тени, ясно — день ушел в прошлое.

Она с удовольствием вдыхала аромат "Vogue", а я смаковал виноград, рассматривая ее обнаженные ноги, — она умудрилась снять юбку, а я даже не заметил.

Целлюлит округлил ее бедра. Женские ноги теряют привлекательность, если нога не помещена в изящную туфлю, а уж если подкожный жир и целлюлит овладевают ими…

Впрочем, я быстро отказался от праздных мыслей, сосредоточившись на другом: следовало позвонить домой, чтобы предупредить маму — я не приду ночевать. Но какую причину назвать в качестве оправдания? Я решил сказать, что переночую у Тихонова, поэтому следовало предупредить его самого.

Сергей был краток, похоже, пребывал в мрачном расположении духа. Заверив, что прикроет в случае чего, он спросил, как проходит вечер.

— Привет Демонической, — шепнул он в трубку.

Мама встретила мою "легенду" без особого энтузиазма. У нее явно были другие планы. Она печальна. Я сознаю, что оставляю ее дома одну, в квартире, лишенной удобств, одинокой и сиротливой. В душе проснулся демон, шепчущий: "Ты никогда не угодишь всем сразу. Кем-то следует пожертвовать. В данном случае — матерью. Что ж, если они не понимают тебя, не желают поспособствовать счастью, остается жертвовать. Будь с Настей и не думай ни о ком, иначе отравишь счастье. Так и будет тянуться. С ней ты будешь думать о матери, с матерью — об отце, с отцом — о Насте. Это же не может продолжаться вечно!"

Стемнело. Мы сидели в лунном свете и слушали пение цикад. Нам так и не удалось съездить на юг. Цикады всегда напоминают Крым. Настя предложила почитать какую-нибудь детскую книгу. В этой квартире прошло ее безмятежное детство. Наверно, она счастлива, если хочет отправиться в прошлое.

Мы зажгли ночник.

У каждого свои книги. Похождения зверя Индрика не интересовали меня…

По второму каналу показывали презабавнейший итальянский фильм. Речь шла об итальянском служащем, которого начали подозревать в серии извращенных убийств. Полиция решила поймать его "на живца", для чего была выбрана такая же недотепа. Цепь совпадений убедила ее, что он действительно маньяк, но его поведение — безобидное и наивное, вызывало симпатию. Он задолжал за квартиру, поэтому пробирался в дом через пожарную лестницу. Случайно убил соседскую кошку, которую отослал соседу по почте…

Девица (кстати, весьма хорошенькая) по заданию провоцировала его: то пройдет перед ним будто по неряшливости с задранной юбкой, то нагнется, обнажив сокровенное, а он, советуясь со своим психиатром, при помощи странных методик пытается перебороть соблазн. Ее удивляет, почему он так холоден.

Наконец, они оба оказались втянутыми в эту игру — вместе лазили в дом через окно, вместе ходили через стройку, вместе попадали в нелепые ситуации. Удивительно подходили друг другу.

Когда было совершено очередное убийство (кстати, зритель до конца пребывает в сомнении: кто же убивает?), а улики сошлись на клерке, началась облава. Даже она в нем сомневается.

Спасаясь, он забирается в дом к другу-психиатру и обнаруживает неопровержимые улики: друг и есть маньяк.

Вот они лезут в квартиру по пожарной лестнице. Ее ноги стройны, чулки восхитительны, а их поцелуй — верх совершенства.

Безобидный фильм возбудил нас до крайности. Возможно, это было связано и не с самим фильмом, но я набросился на Настю и долго обожал ее в свете луны.

Восемь месяцев мы не засыпали вместе. Прислушиваясь к ее дыханию, я думал, какой хорошей она бы могла стать женой. Демоническая Манон Леско.

Ночью я несколько раз просыпался и целовал ее. Несколько раз обнимал во сне, гладил волосы, целовал в шею, терся ногой о ее ногу.

Утром она со счастливой улыбкой сказала, что эту ночь не забудет никогда. И, как и раньше, попросила об услуге: пусть женщина, та, другая, которая будет счастлива со мной, никогда не прислоняется к ее заветной ложбинке. Это ее место, Настино.

После чая я ушел, оставив ее с Индриком и мороженым, которое мы недоели.

Шагая навстречу солнцу, поднимающемуся к зениту, я думал об утре, которое улыбнулось несколько часов назад. Оно, утро, напомнило деревню, утреннюю рыбалку и лес, коров, бредущих вдоль реки и заветный остров… Интересно, а что напоминал Насте зверь Индрик?

Окна открыты, квартира наполнена воздухом и мерным треском цикад. Пахнет цементом.

Черкасов звонит, чтобы поинтересоваться, связался ли я со Сметанниковой.

— Ты свои приемчики брось! Со Сметанниковой веди себя правильно, — поучал он.

— Почему? — спросил я, откусывая яблоко.

— Эта девушка очень хороша. Себе приберегал. Можно сказать, от сердца отрываю. Лучшее — тебе.

— Чем же она так хороша?

— Ты что, издеваешься? Хочешь назначить свидание и спрашиваешь, чем она хороша?

— Она умна? Красива?

— Да. И то, и другое.

— У нее красивые ноги, большая грудь, точеная фигура?

— Да.

— А недостатки есть?

— Есть, пожалуй. Нос с горбинкой. И великоват.

— Она по этому поводу комплексует?

— Нет. Она не обижена мужским вниманием, так чего же ей комплексовать?

— Логично.

— Давай звони, не тяни. А то познакомится еще с кем-нибудь. Упустишь счастье.

— Что же это за Сметанникова, если мне нужно прилагать усилия, чтобы ее не увели перед носом? Нужна ли она?

— Хватит загоняться! Опять за свое! Женщину нужно заслужить. Ты избалован своей Демонической. За тобой девушки всегда сами бегали, поэтому ты и не знаешь таких простых вещей…

— Но это говорит в мою пользу.

— Нет, не говорит. Мужчина должен ухаживать за женщиной, а не наоборот.

— С чего ты взял? Просто потому, что ты так привык? Или потому, что это общепринятое мнение?

— Позвонишь мне, когда с ней встретишься?

— Ладно, позвоню.

— Ну, пока. Аня зовет.

— Как у вас дела?

— Как обычно.

Вместо того, чтобы позвонить Сметанниковой, я позвонил Прониной…

Внизу меня встретила вахта и белобрысый парень чудаковатого вида за стеклянной перегородкой. Большое объявление возвещало:

"Действует пропускной режим. Предъявляйте документы, удостоверяющие личность, охране".

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил парень.

— Я по вопросу трудоустройства.

— Чьего трудоустройства?

— Своего.

— В качестве кого?

— Преподавателя.

Наше общение становилось все более нелепым.

— Я к Наталье Альбертовне Прониной, — попытался объясниться я.

— А. Оставляйте паспорт и проходите.

— А вы не подскажете, куда именно?

— Прямо по коридору. Потом на второй этаж.

— Налево или направо?

— Все равно.

Я кивнул и пошел прямо.

Обстановка впечатляла. Обилие цветов, зеркал, новый линолеум на полу. Запахи учебного заведения, пробуждающие щемящую тоску. Я перенесся и в студенческие, и в школьные годы. Запахи свежей краски, типичные неуловимые запахи общественных мест, бередили память. Я вспомнил, что когда-то прочитал о соседстве в мозге центров эмоциональной памяти и памяти о запахах. Именно поэтому запахи вызывают у человека такое обилие эмоций.

Я дошел до лестниц и повернул направо. Когда я поднялся на второй этаж, я понял, почему охранник удивился, — лестницы опоясывали этажи с двух сторон.

Я подошел к первому попавшемуся кабинету, заглянул в него и спросил у первой попавшейся женщины, как найти Пронину.

Она не просто объяснила, а вышла и предложила идти следом.

Мы прошли какими-то зигзагообразными переходами и очутились перед дверью с надписью: "Директор. Часы приема по личным вопросам: 14:00–15:30".

Кабинет представлял небольшую комнату с крашеными стенами (цвета морской волны), небольшим столом с включенным компьютером, и несколькими небольшими застекленными офисными шкафами.

За столом сидела женщина, удивительно похожая на покойную тетю Таню. Даже волосы, даже комплекция. Она, действительно оказалась полной, добродушной и смешливой. Волосы были такими же белыми, как у тети.

— Что вы хотели?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Моя фамилия Самов. Я звонил сегодня утром. По поводу работы… преподавателем.

— Ах, да.

Она посмотрела в листок.

— Родион Романович?

Я кивнул.

— Какие предметы вы можете вести?

— Основные предметы — русский язык, литература…

— Литературы в колледже нет.

— … культурология, мировая художественная культура, логика.

— Логика? Логика у нас, кажется, была…

— По ее интонации я понял, что преподаватель логики уже есть. Значит, мечта моя несбыточна. Но я пришел бы сюда и на другие предметы. Создавалось впечатление (и из разговора с Машей, и из разговора с мамой, и из собственных теперешних наблюдений), что колледж — заведение более серьезное, нежели школа.

— Покажите диплом.

Она внимательно почитала названия предметов, точнее посмотрела на оценки.

— Вы, наверное, можете вести предметы, которые у вас оценены во вкладыше? — поинтересовалась она.

— Да, любой из них, — нагло заявил я.

— У нас ушла в декретный отпуск преподаватель психологии. Вы сможете занять ее место?

— Да, смогу.

Чем больше длилась беседа, тем яснее становилось, что меня не возьмут. А чем мне это становилось ясней, тем понятнее было, что в школе я больше работать не буду. Я скоро окажусь в той же ситуации, что и по приходу из армии. Все вернется на порочные круги, как и всегда.

— Пойдемте со мной. Вам следует поговорить с директором.

Она подошла к торцевой стене комнаты и постучала. Оказалось, там дверь.

— Войдите, — произнес резкий голос.

Литвинова представляла из себя существо, которым вполне могла бы стать Настя лет через тридцать. У нее была широкая кость, отчего она выглядела приземистой. Умный взгляд. Резкость в обращении.

Пронина представила меня, как человека, которого вполне можно было бы взять на должность Андреевой.

Закончив представление, Пронина подобострастно пятясь, вышла.

Я сел, решив, что излишнее стояние не менее предосудительно, чем поведение Прониной.

В отделе кадров меня встретили, как родного.

Пребывая в хаосе трудоустройства, я звоню Сметанниковой.

На меня нисходит великая усталость. Я равнодушно рассматриваю людей. Вот я стою перед киоском и решаю, купить ли пива или не покупать. Решив, что не очень-то приглянусь Сметанниковой, если от меня будет разить пивом, я покупаю мороженое. Сижу во дворе пятиэтажки, под сенью лип, дышу свежим воздухом, вспоминаю, как я с Секундовым ждал возвращения Пономаревой. Секундов думал о ней, а я о нас, сидящих в настоящем. Секундов был устремлен в будущее встреч, я — в настоящее вечеров.

Сейчас я устремлен в никуда.

Я понимаю, что это она, когда девица с внешностью армянки подходит вплотную.

Мое сердце не стало биться чаще. Я поздоровался и преподнес цветы. Мы зашли в холл. "Евротур" — молодежная комедия.

Посидели в кафе. Выпили кофе. Она отказалась от мороженого. Только кофе. Я спокойно рассматривал ее, она с интересом — меня.

Я не знал, что следует делать. Говорить с ней, отвлекая от фильма, или дать спокойно посмотреть? Взять ее за руку или сидеть, как истукан? Бремя выбора снова ложилось на меня, а я уже успел от него устать. Тогда я забыл о ней вовсе и начал наслаждаться фильмом. Если таким фильмом можно наслаждаться. В нем было достаточно много пошлости. Не знаю, нравилось ли это Сметанниковой, но мне нравилось. Я вторично встречаюсь с другой женщиной, не Настей. Странное чувство — быть предателем. Когда зал озарялся светом, я невольно бросал взгляд на ноги Сметанниковой. Красивые ноги. Красивое горделивое лицо армянки. Карие глаза. Нос с горбинкой, который совершенно не являлся недостатком, вопреки мнению Черкасова. Утонченна. Умна… И все-таки заурядна.

Молодые люди в фильме попали в Амстердам. Одного изнасиловали какими-то хитроумными устройствами, а на память подарили футболку, другой лишился девственности с прекрасной продавщицей, потеряв при этом документы друзей. Брат с сестрой наелись гашиша — от инцеста их спасла случайность. Пошлость нагромождалась на пошлость. Под конец было уже не смешно, а скучно. Сметанниковой, судя по всему, было скучно с самого начала.

Мы шли после, не говоря ни слова. Словно фильм был сам по себе, мы — сами по себе.

На повороте около нас остановилась машина, и меня кто-то окликнул. В зеленой "Ниве" сидел загорелый Пашка и улыбался.

"Вот идиот, — подумал я, — не мог проехать мимо? Когда надо подбросить до Рязани маму, ему хватает ума не сделать этого, а сейчас, видя меня с девицей, нужно обязательно остановиться!"

Он не поленился даже выйти. Я вынужден был предоставить Сметанникову самой себе.

Типичные фразы: как ты, где ты, кем работаешь?

Я с удовлетворением понимаю, что мне на Тачилкина наплевать. Однако я скрываю это — так требует долг вежливости. Пашка предлагает подбросить нас, куда следует, но я отказываюсь. Неужели он думает, что мы спешим? Или ему нечем заняться? Ему скучно. Он сознает себя успешным человеком, но ему нужен субъект, который осознал бы его успешность, иначе зачем она ему? Никто не хочет быть сам для себя.

Я рассказываю Лене о том, кто такой Пашка, о его работе в Германии. Его жизнь, несмотря на внешнюю насыщенность, представляется удивительно прозаичной. Я воспринимаю ее, как интеллектуальную схему, простую и банальную.

Лена рассказывает о своей работе юристом, о своей зарплате — не очень большой, кстати.

Когда я довожу ее до дома, мне уже хочется поскорее расстаться. Усталость от бесконечных начал. Впрочем, если бы мы начали целоваться где-нибудь на скамейке — я устал бы и от этого. Разве не этому научила меня встреча с Машей? Так что же меня устроило бы? Наслаждение ее ногами? Но если бы это произошло, что бы тогда осталось? Чем бы я стал заниматься дальше?

По ее спокойному, слишком даже спокойному лицу, нельзя решить, понравился я ей или нет. А что бы я хотел увидеть? По меньшей мере, обожание? Но и это бы надоело.

До меня доходит, что я болен Бодлеровским сплином. Вот только где Бодлеровский идеал? Уж не Настя ли это?

На другой день мне звонит Настя, предлагает сходить в кино. После Сметанниковой это выглядит насмешкой, но я соглашаюсь.

Фильм Чухрая "Водитель для Веры" — бездарная работа о девице, которая влюбилась в водителя машины своего отца-генерала. Фильм напичкан штампами: водитель влюбляется в Веру-инвалида, но при этом спит с красавицей-служанкой. Вот Вера хочет сделать аборт. Вот отца убивают по политическим мотивам. Вера видит это. За ней охотятся. Ее убивают. Ее ребенок (она успела родить) попадает к водителю. Охотятся за ним. Он приносит ребенка к своей любовнице-служанке, а сам "вызывает огонь на себя".

Меня не покидает двойственное чувство: то ли я сижу здесь на фильме Чухрая и смотрю его с Настей, то ли на "Правилах секса" год назад, то ли сейчас лето и наши отношения переживают второе рождение и вторую смерть, то ли сейчас зима, и ночью она выплеснет мне в лицо чай, то ли я смотрю фильм со Сметанниковой, то ли рядом со мной сидит Мартынова. Я запутался в лабиринтах времен. В женщинах. В себе. В моем восприятии произошел какой-то сбой. Мне все казалось, что Настя знает о вчерашней встрече со Сметанниковой.

Невозможно встречаться с двумя женщинами сразу. Как некоторым мужчинам это может нравиться? Да и как женщинам это может нравиться? Как Настя выдерживала эту муку? Что же она за человек такой?

После фильма, сославшись на работу по оформлению документов, я ушел. Она грустно посмотрела мне вслед.

Имею ли я право встречаться с ней после предательства?

Я чувствовал, что больше не люблю ее. Я мог бы расстаться с ней уже сейчас, если бы был уверен, что любовь не вспыхнет после разлуки с новой силой, если бы я был таким же бессердечным, как она.

В кустах прохладно и хорошо. Вспоминается деревня. Лес. Пахнет прелью и болотом. Мы занимались с ней сексом в сходных условиях.

Я выхожу из кустов на лужайку, сажусь на пень, подстелив целлофановый пакет, и пишу прощальный стихи "Эвридика".

Колледж встречает меня секретаршами, из коих одна красивее другой. Секретарь директора — Татьяна Владимировна — верх совершенства с большой грудью. Ей я передаю образцы контрольных изложений. Она внимательно смотрит на меня, но я не придаю значений иллюзиям. У нее большая грудь. И что с того? Ее восточная красота чужда. Светлана Сергеевна — секретарь учебной части. Высокая крупная девица с печальным лицом — верх лиричности. Она вручает бумагу с записями дней, в которые будут проходить экзамены. Здесь продумано все: номера групп, кабинет, время начала и конца. Во всем чувствуется разумное основание. Это импонирует. Она смотрит на меня с вожделением. Уже две женщины небезразличны ко мне? Не может быть. Что-то со мной не так. Но не может же мне это казаться из-за озабоченности? Тем более, что я равнодушен к этому вниманию, будь оно действительным или мнимым.

Экзамены будут проходить в несколько заходов: середина июля и начало августа.

В моем уме выстраивается схема: экзамены, День рождения Насти, экзамены, ремонт, подготовка к учебному году. И в середине — последняя поездка в школу за трудовой книжкой.

К Дню ее рождения я оказываюсь без денег. Все, что получаю я, все, что получает мама, тратится на ремонт. С большим трудом удается добыть сто рублей. На цветы.

Я иду к кинотеатру "Октябрь" мимо палаток, в которых продаются розы и орхидеи. На свою жалкую сотню я ничего не могу купить, тем более, что рублей двадцать следует оставить на проезд.

Около продовольственного магазина сидят женщины, торгующие цветами со своих огородов.

Я прицениваюсь к одним, затем к другим, но даже гладиолусы мне не по карману. Наконец, я подхожу к последней продавщице — у нее остались лилии. И, по-видимому, ей уже наскучило сидение на солнцепеке. Она продает цветы за шестьдесят рублей. Эти лилии не настоящие, потому что терпко пахнут, между тем, как голландские не пахнут, но дурманящий аромат именно этих цветов как нельзя более кстати.

На заднем сиденье автобуса есть место. Я забираюсь в угол. Жара превосходит ожидания. Она просто невыносима. Если бы я был лилией, я бы обязательно завял.

Автобус пытается догнать солнце — и на время ему это удается. Темнеть начинает, когда я подхожу к пивзаводу. То ли здесь низина, то ли час пробил — на город наползает летний вечер.

С порога я вручаю подарки. Она довольна. Ей не нужны побрякушки. Пока она читает, я отдыхаю.

— Тебе понравилось? — интересно, понимает ли она, что мы уже на пути к концу.

— Да. Только как понимать "Повернулся к лику духа смерти"? Ты считаешь меня духом смерти?

— Не тебя. Это метафора. Ты не поняла стихотворение.

— Поняла. Оно слишком печально, Кисыч, но я тебе благодарна… за подарок.

— Я подумал, что вряд ли смогу удивить тебя какими-нибудь побрякушками, а тут — стихи.

— Спасибо.

Настя угощает меня копчеными куриными крылышками. Мы грызем их, как семечки.

Мы лежим в зале и смотрим "Очень страшное кино — 3". Оно заканчивается в начале десятого, и я торопливо собираюсь. Мне все чаще становится ее жаль, все меньше во мне страсти и все больше любви. Я уже считаю дни до нашей разлуки. Каждый половой акт может быть последним. Может случиться так, что я не обращу внимания на последний раз, просмотрю его, потому что буду уверен, что это еще не конец, а окажется все, финал. И это будет означать, что я не смогу включить в роман сцену последнего соития с Демонической.

Грозовые тучи приходят на Рязань, превращая жизнь в томительное ожидание солнца.

Вечером я ухожу в луга. Один.

Экзамены проходят в спокойной обстановке. Если не считать, конечно, грохота копры, забивающей сваи.

Я проверяю изложения, обедаю. Восторгаюсь Светланой Сергеевной, приносящей кофе в кабинет. Таких условий мне не предоставлял никто.

А вечером меня отвозят домой на служебной машине. Женя — молодой водитель — болтает без умолку. А рядом с ним сидит толстая деревенская баба, матерящаяся, как мужик, — главбух Гвоздикова.

Второй поток. Еда. Общение с коллегами. Еще не старая женщина — филолог говорит о своем сыне, который работал в колледже. О плохо составленном расписании. Об отсутствии перспектив.

Я окунаюсь в проверку, забывая о реальности. Дни проходят неторопливо, напоминая пересменок в пионерском лагере. Я рано ложусь. Рано встаю. Добираюсь на троллейбусе до колледжа, провожу изложение, наслаждаясь непосредственным общением со студентами, обедаю с экзаменаторами. В полдник секретарь приносит кофе. Вечером меня отвозят домой. Я ужинаю, смотрю телевизор. Ложусь спать.

В этом бессобытийном времяпрепровождении нет места для Насти. Я не звоню ей. Неохотно подхожу к телефону, радуясь, если звонит не она.

Когда же ей удается связаться со мной, искренно говорю об усталости, о недостатке времени, о будущей встрече.

Через три дня проверки я и сам начинаю верить в то, что могу обойтись без нее. Я не чувствую в ней неодолимой потребности. Я научился жить самостоятельно.

Когда я подхожу к телефону, я почти убежден в том, что это она. Но это не она. Молодой женский голос просит позвать к телефону Родиона. Девушка представляется Олесей. Она объясняется в любви. Жаждет встречи. Договариваемся о встрече рядом с ТД "Барс".

Разумеется, я не иду туда. Мне кажется, что на этом история и закончится, но не тут-то было. Звонки начинают повторяться с изрядной периодичностью. Иногда звонят ночью, иногда вечером. У меня идет кругом голова. Я уже не знаю, когда звонит Настя, когда Олеся, когда заказчица, когда администрация медицинского колледжа. Беспорядок и сумятица вторгаются в размеренный распорядок.

Я начинаю выключать телефон на ночь.

В этот вечер мы снова обедаем в "Фонтане". Она печальна.

— Ты бросишь меня!

— Не говори чепухи. С чего ты взяла?

— Тебя будет окружать огромное количество молоденьких студенток. Ты не выдержишь.

— В школе меня тоже окружало большое количество девиц.

— Те были несовершеннолетние. Ты же не извращенец.

— Ты так думаешь?

— Эти медички удивительно развязны. Они соблазнят тебя. Ты пропадешь.

Я засмеялся.

— Я иду учить их, а не соблазнять. Я никого не люблю, кроме тебя.

Моисеев подходит ко мне около расписания. Мы стоим рядом и сосредоточенно копируем данные.

Первого сентября, в среду, у меня будет четыре пары. И все — логика. До меня доходит, что я совершенно не готов проводить курс. Я разработал документацию, прочитал половину учебника по "Социальной психологии" и половину по общей, но даже не притронулся к логике.

Моисеев предлагает пойти вместе с ним в лаборантскую, которая представляет из себя комнатушку с громадным письменным столом, сейфом и книжным шкафом, грязным, страшным и пахнущим какой-то дрянью.

Стук в дверь. В комнату входят две женщины — Орлова и Белоусова. Зашли, видите ли, познакомиться с молодыми специалистами, ибо и сами таковы.

Орлова говорит о наболевшем — об антропологии, которую ей вручили. Она не имеет ни малейшего понятия о том, чем занимается эта наука. Я предлагаю ей заехать в "Барс" и купить "Педагогическую антропологию" Ушинского для начала. Орлова лезет в сумочку за записной книжкой.

Когда она отворачивается взгляд, мне представляется благоприятная возможность рассмотреть ее. Орлова уже не девушка. На вид ей около тридцати пяти. Миловидное красивое лицо, стройные ноги, элегантный деловой костюм, вожделение в глазах.

Я подумал, что, вероятно, схожу с ума. У какой по счету женщины за этот месяц я вижу вожделение в глазах? Разве такое может быть?

Чулки телесного цвета. Туфли на высоком каблуке. Ухоженные пальцы ног. Я почувствовал, что возбуждаюсь.

Когда Орлова находит блокнот и поднимает глаза, я вижу на ее лице похотливую улыбку.

Точно. Схожу с ума. Я стал озабоченным.

Перед уходом Орлова предлагает обменяться телефонами — "на всякий случай". Меня не покидает ощущение, что она заигрывает с нами. На ее руке нет обручального кольца. Однако общение с женщинами старше меня хоть и входит в область фантазий, но явно не входит в область их воплощений. Я сдерживаю похотливость, усилием воли переключая личность на общение в общечеловеческом режиме.

Уже прощаясь, Орлова задерживается в дверях, а я делаю шаг, чтобы выйти. Мы оказываемся прижатыми друг к другу. Я ощущаю ее жаркое дыхание, вижу как вздымается грудь в декольте.

Она поднимает лукавые глаза:

— Звоните.

— Я… позвоню.

Таких заигрываний я не помню со времен Панасюженковой. Не хватало еще, чтобы потрогала меня за причинное место!

Я провожаю взглядом ее совершенные ноги.

— Ну, что, Виталий, пойдем!

— Ты меня не помнишь?

Я долго гляжу на Моисеева.

Он никогда не выделялся, поэтому его невозможно вспомнить. С ним не было связано ни одной сильной эмоции: он не дрался, не был тем, кого бьют, просто серая мышь, на которых просто не обращаешь внимания. Теперь же я его вспомнил.

— У тебя ведь классной была Зеленова?

— Да. А у тебя — Исаева.

— Мне повезло.

— Почему повезло?

— Не знаю, как вы все учились у Зеленовой? Она же совершенно ничего не смыслит в педагогике. Когда я собрался поступать в педагогический, она сказала матери, что мне об этом нечего и думать, что я буду профнепригодным. Из-за нее я потратил столько времени.

— Где же ты учился?

— Сначала закончил медколледж.

— Ты закончил медколледж?

— Да. Потом поступил на факультет психологии в пед.

— У тебя два образования?

— Да.

Я обливался потом. Начало сентября выдалось зверским: 27 градусов. На второй половине первой лекции я снял пиджак, оставшись в жилетке, на второй перемене я снял жилетку, но и это не помогло. Я чувствовал, что умираю от жары. И голода…

Брюки сползли на бедра, а живот прилип к спине.

С собой у меня было пятьсот рублей и нехорошее предчувствие, что с этой купюрой меня не повезут.

Второй водитель тридцать третьей высадил меня, не доезжая до остановки. Я попытался доказать свою правоту, но он был неумолим.

Пришлось идти до Новой, изнемогая от духоты.

Едва я зашел в квартиру, раздался телефонный звонок. Меньше всего мне хотелось беседовать сейчас с кем бы то ни было. Однако мама позвала, т. к. спрашивали "Родиона Романовича".

— Родион Романович, здравствуйте!

— Здравствуйте.

— Вы меня не узнаете?

— Нет, не узнаю, — мрачно промолвил я.

В трубке раздался нервный смешок.

— У меня есть два билета в Приоленд. Не хотите составить компанию?

— Извините, но вы кто?

— Девушка.

Смешок.

— А как вас зовут?

Уж не происки ли это Олеси? Очень уж на нее похоже.

— Татьяна.

— "Итак, она звалась Татьяна", — процитировал я.

Голова раскалывалась от жуткой боли. Хотелось есть и спать. Вместо этого мне предлагают сходить на карусели.

— А вы считаете нормальным такое приглашение? Обычно мужчина приглашает женщину.

— Сейчас мужчины такие, что если не взять инициативу в свои руки, то ничего и не выйдет. Сколько раз убеждалась!

— Вы приглашаете меня на аттракцион с тем, чтобы я заплатил за обоих?

— Ну вот, опять! Ну, что вы за мужики! Ну, хотя бы один нормальный попался.

У меня возникло неодолимое желание повесить трубку. Что я и сделал.

Она перезвонила через минуту.

— Разъединили.

— Да, связь плохая, — усмехнулся я.

— У меня контрамарки.

— И вы приглашаете?

— Да.

Неожиданно для себя я согласился.

Мы условились встретиться на остановке "Площадь Победы".

А если это не Настя, если это не Олеся, то кто? Я начал представлять себе ту, которая могла бы позволить себе такое безумство: Орлова, Татьяна Владимировна, Светлана Сергеевна, Екатерина Игоревна? Кого бы я хотел встретить, если бы это непременно должна была оказаться одна из них?

Перебрав в уме воспоминания об этих женщинах, я понял, что мне больше по душе та, которая не вызывает похоти — Светлана. Секретарь учебной части.

Я загадал: если это будет она, я больше никогда не увижусь с Настей. Гадание на женской плоти. До чего же я дошел!

Уже подходя к остановке, я увидел Свету. Сбылось.

Неожиданно я почувствовал легкое волнение. Неужели из-за нее? Не может быть. Я уже столько встречался за это лето с разными женщинами, что ни одна не может вынудить меня нервничать. "Это голод".

И вдруг я все понял. Я понял, что старое не умирает, как не умирает и человек. Постепенно перед глазами появляется нечто новое: сначала — маленькое, но потом оно растет все больше и больше, пока не заслоняет мир.

Вот и теперь. Мир Насти, а значит, и мой мир уходит, и я провожаю его своим волнением.

Но что мне делать сейчас со Светой?

— Здравствуйте, — я напряжен и взволнован.

Как говорил Каа: "Нелегко менять кожу".

— Ой, привет.

— Может быть, вы объясните, что происходит?

В глазах Светы — немой вопрос.

— А что я должна объяснить?

— Зачем вы назначили эту встречу? Что все это значит?

— Какую встречу?

"Ее кто-то использовал. Это не она назначила свидание. За нами наблюдают. Или у меня паранойя? Кто издевается надо мной? Чья это игра? Где притаилась Демоническая? Что все это значит?"

— Давайте познакомимся официально.

— Давай, — Света едва сдерживает смех.

— Позволь, я все объясню. Я прихожу с работы. Мне звонит девушка и предлагает свидание. На этом самом месте. Причем она из медколледжа, как и ты (наконец и я перешел на "ты"). Что я должен был подумать, встретив тебя? А оказывается, что ты здесь сама по себе.

— Родион, ты не понял. Я не сама по себе. Это я достала билеты. И предложила один Тане. А она позвонила тебе…

Я запутался окончательно.

— Кто такая Таня?

— Секретарь директора. Ты видел ее, когда оформлялся на работу.

— А откуда она меня знает?

— А ты думаешь, на тебя никто не обратил внимания? Ты считаешь себя человеком-невидимкой?

— Погоди, давай еще раз.

— Это была твоя идея, пригласить нас в "Приоленд"?

— Нет.

— А чья?

— Моей идеей было пригласить ее. А она, я думаю, решила воспользоваться ситуацией. И пригласила тебя…

— Зачем?

— Это тебе лучше у нее спросить, — улыбнулась Света.

Таня кажется другим человеком. Если в деловом костюме и за компьютером она казалась верхом сексуальности (особенно грудь), то теперь я вижу перед собой двадцатилетнюю девушку, скромно одетую, но с большой грудью — этого не спрячешь.

— Вы уже познакомились?

Ее появление внесло в отношения сумятицу. Чересчур активна.

Мне жаль было, что приоритет изменился. Именно Таня начала ухаживать за мной. Я был поставлен в идиотское положение. Ничто меня ни с кем не связывало. Я мог спокойно начать ухаживания за Светой, но этический аспект действий был бы предельно однозначно встречен и Светой, и Таней, как измена, а моя личность как аморальная и безнравственная. К тому же Таня красива. В конце-то концов, не все ли равно, с кем? Главное, не с Настей.

Она предлагает посидеть на скамеечке рядом с домом. Она немного пьяна и сильно нервничает.

— Поцелуй меня.

— Таня, ты уверена, что хочешь этого? Мы знакомы только один день.

— Ну, почему мне так не везет с мужчинками? — в отчаянии застонала она.

Я поцеловал. Она продолжила поцелуй, сделав его затяжным.

Я думал об уходящем прошлом. Каждое новое прикосновение будущего, представленное Таней, занимает. Что же это будет за будущее?

Я прикоснулся к ее груди — меня интересовала ее реакция.

— Не сейчас… Не здесь… В следующий выходной родители уедут в деревню. Ты придешь ко мне ночевать?

"Весь мир сходит с ума? Все, что я видел, было правдой? Света, Таня, Катя, Орлова — их всех влекло ко мне? Но почему? Почему других не влекло? Что же происходит?"

— Я отдамся тебе, но не сейчас, не здесь.

По ее горячему шепоту я понимаю, что ей сложно будет сдерживать себя целую неделю.

"И все-таки жаль, что это сделала Таня, а не Света".

Мама расспросила о свидании.

Я рассказал о сложной комбинации из двух секретарш. Об обязательствах, которые я чувствую по отношению к одной из них.

— У тебя нет никаких обязательств. Можешь общаться с той, которая больше нравится.

— Если хочешь, я приглашу их на День рождения. Сама посмотришь, что они из себя представляют.

— Пригласи.

Четыре дня работы превратили меня в другого человека. Я похудел на десять килограммов. По утрам у меня началась рвота. Сначала меня это удивило. Я даже не успел дойти до остановки. Через несколько дней я привык и уже не обращал на это внимания. Работа настолько закружила, настолько выбила из привычной колеи, что я спокойно встретил бы не только рвоту, но и ее потенциальную причину — какую-нибудь скверную болезнь желудка, к примеру.

Когда заканчивалась четвертая пара, я садился в кабинете Моисеева и готовился к занятиям. Потом мы вместе шли к Тане и Свете, а домой возвращались вчетвером.

Я обратил внимание на то, что Моисеев неравнодушен к Тане. Он пытался ухаживать за ней, однако она, по понятным причинам, была непреклонна.

Кульминацией этих недоразумений стала передача Таней своего номера телефона, демонстративно, на глазах Моисеева.

— Что она написала?

— Номер телефона, — чуть ли не брезгливо ответил я.

— Это ты ее попросил?

— Нет.

— Не понимаю женщин. Тебе просто везет с ними?

— Ты думаешь, это везение?

Даже после этого Моисеев не прекратил своих проделок. Ему все казалось, что Таня ответит взаимностью. Я со смехом наблюдал за комедией. Даже если бы она отдалась ему, я не ощутил бы ревности. Мне это было даже на руку. Я разыграл бы скандал и начал ухаживать за Светой. Впрочем, если бы мне и удалось что-нибудь со Светой, печать отношений с Таней навеки нарушала чистоту отношений со Светой.

Мне пришло в голову, что если бы не Света, отношения не задевали бы меня вообще. Только интрига с некоторым количеством людей могла как-то будоражить. Я был благодарен Моисееву за его влюбленность в Таню, Свете — за потенциальную возможность быть с ней, если ничего не выйдет с Таней. Я был благодарен всем этим людям, новым знакомым, за то, что они помогают избавиться от Демонической: в чудовищной круговерти было не до нее.

Днем позвонила Настя. Хотела поздравить. Разговаривать с ней в присутствии гостей было неловко, поэтому я с телефоном перебрался в другую комнату.

— Поздравляю, Кисыч.

Мне стало жаль ее, но я укрепился ("Из жалости я должен быть суровым").

— Спасибо.

— Почему не звонишь? Куда пропал?

— Работа, Настя.

— И что, нет даже времени для звонка?

— Нет.

— Вы там празднуете?

— Да, празднуем. По понятным причинам я не мог позвать тебя.

— Кисыч, а у меня для тебя подарок. Ты сможешь заехать ко мне за ним?

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Потому что я больше не люблю тебя.

Я решил, что пришло время для последнего удара. "Порвалась дней связующая нить".

— Ты лжешь, — в ее голосе послышалась ярость и угроза.

— Нет. Это правда. Все кончено. Теперь уже навсегда. "Боги умерли, воскресли и снова умерли". Настя, не звони сюда больше. Хорошо?

— Кисыч…

— Не называй меня так. Я больше не Кисыч.

— До свиданья.

— До свиданья.

Я повесил трубку.

Она перезвонила через десять минут.

— Родя, прости!

— За что? Ты ни в чем не виновата. Просто пробил час. Ты была права с самого начала — у нас нет будущего.

— Но просто встречаться. Просто встречаться мы можем?

— Какой в этом смысл? Я и так испортил твою жизнь. Разве нет? Украл у тебя время. Теперь тебе сложнее выйти замуж.

— Я не хочу замуж. Кисыч, что случилось? У тебя кто-то появился?

— Да.

— Студентка?

— Нет.

— Преподаватель?

— Какая теперь разница?

— И ты вот так запросто отрекся от меня? От нашей любви?

— А ты, изменяя с Черкасовым, не сделала ли того же?

— Кисыч, ты очень жесток!

— Насть, а ты?

— Давай я позвоню тебе завтра, когда все успокоится. Ты просто не в себе, Кисыч.

— Я не Кисыч.

— До завтра.

Я вздохнул:

— До завтра.

Она позвонила в десять, оторвав меня от работы над романом, романом, который был о ней.

Говорила о любви. И я верил этой любви, но она мне была не нужна. Я с радостью отрекался от прошлого. А роман позволял поставить точку. Как там у Достоевского: "Я начал работать. И работа меня вынесла"?

— Кисыч, если ты не хочешь встречаться — не встречайся со мной. Но позволь хотя бы разговаривать с тобой по телефону… У меня есть ответ на твое "Ожидание". Ты помнишь "Наш ответ Чемберлену"?

— Помню.

— Я назвала стихотворение "Мой ответ "Ожиданию"". Прочитать?

— Подожди, я приготовлю ручку, чтобы записать.

Она не знала, что ее стихотворение может понадобится для романа.

— Читай.

— "Мой ответ "Ожиданию"":

Плачем жалобным дождя

Я с тобой навек прощалась,

И в душе не помещалось,

Что забудешь ты меня.

Ветер гнул к земле кусты,

Ветками стучался в двери.

Я кричала в шум: "Не верю,

Что сгорели все мосты!"

Я звала, но ты не слышал.

Гордо шел навстречу ветру…

И тебя уж больше нету…

Только плачет дождь по крышам.

— Неплохо. Но художественные достоинства уступают "Ожиданию".

— Где уж нам, сирым!

— Не ерничай.

— Слушаюсь, мой Господин.

— Насть, ты так ничего и не поняла? Дело не в колледже, не в женщине, а дело в тебе. Я не могу больше с тобой быть. Я устал.

— Кисыч, позволь мне только звонить иногда. Я устроюсь на работу, закончу институт. Я уже сейчас работаю на ТРК "Ока".

— Мне нет до этого дела.

— Но Кисыч!

— Знаешь, Настя, в римской истории есть такой момент. После очередной пунической войны римляне никак не могли решить, воевать им с Карфагеном или нет. И один из сенаторов начинал каждую речь словами: "Carthago delenda!" — "Карфаген должен быть разрушен!" Сколько бы ты ни звонила, я буду говорить тебе всегда: "Мы должны расстаться!"

— Прощай! — она в сердцах вешает трубку.

Я не прилагаю никаких усилий, чтобы изменить ситуацию, поэтому приближается час, когда обратной дороги не будет.

В пятницу Тани нет на работе, и я предлагаю Свете прогуляться. Мы идем по чудесной золотоосенней улице Баженова через несколько парков, дворами добираемся до памятника Уткину. Там тоже парк.

— Ты не боишься, что я расскажу о сегодняшнем дне Тане?

— Нет. Что ты ей скажешь? Что мы гуляли? В этом нет ничего предосудительного. Что я угостил тебя мороженым? Чтобы ты ни сказала, Таня сочтет, что ты говоришь все это из ревности.

— Мне пора. Ты проводишь?

— Конечно.

После того, что я сделал с Настей, ни одно действие в отношении этих женщин не могло рассматриваться как жестокое.

Провожая Свету, я осознаю, что не люблю ни ее, ни Таню, ни кого-либо еще. Меня забавляет интрига.

Мне вдруг стало интересно: смогу ли я переспать со Светой, если пересплю с Таней? И если да, то смогу ли снова вернуть потом Таню? Мне вдруг показалось, что моя власть над женщинами стала безграничной. При разрушении морали всегда возникают иллюзии абсолютной свободы и абсолютного могущества.

Сидя на лавке, я сдерживался, чтобы не поцеловать Свету. И мне казалось, что она будет не против. Только она обязательно расскажет Тане. Я не хотел играть ва-банк. Ибо ценность Тани была не больше, но и не меньше ценности Светы. Не меньше. И не больше.

Мир дико устроен. Дорогие отношения выбрасываются на помойку, а дешевым придается ценность. Влюбленные служат нелюбящим, а невлюбленные пользуются женщинами, которые влюблены в них. Ярмарка тщеславия. Я, плохо скрывая презрение, поцеловал Таню. Мы только что поели. От нее пахло едой. Это было неприятно. Но я не подал виду.

"Еще несколько таких поцелуев, и она сделается противной".

Я, шутя, потискал ее груди и попку. Она засмеялась и обняла меня.

Я, должно быть, монстр. Обманываю ее. Ввожу в заблуждение. Играю ее чувствами, не испытывая своих. Разве можно так поступать?

Она отдалась мне в третье воскресенье сентября. Девятнадцатого. В прихожей я с удивлением обнаружил ее сестру — семнадцатилетнее убогое существо, плохо владеющее речью и пребывающее в "сне разума".

— Таня, а что же Ольга не уехала?

— Нет.

— А она нам не помешает?

— Конечно, нет. Она ляжет у себя, а мы ляжем в зале.

Таких вещей не позволяла себя даже Настя!

Если бы не та испорченность, которую я приобрел, общаясь с Настей, если бы не моя бесчувственность, я ни за что не остался бы!

Мы поужинали. Попили чаю. И Таня начала разбирать постель.

Я сходил в ванную, умылся. Зашел в зал. Таня расхаживала по комнате в одной ночнушке, а Оля сновала туда — сюда, собирая вещи.

— Раздевайся? — обратилась ко мне Таня.

— Может, подождем, когда Оля уйдет к себе?

— А ты что, стесняешься?

Я фыркнул. Снял рубашку и джинсы, оставшись в одних трусах. Трельяж отразил похудевшее за три недели тело. Я выглядел примерно так же, как в период работы на заводе. Именно таким знала меня Настя.

Действия Тани до сих пор были такими прагматичными, такими целесообразными, что я растерялся. Я не знал, как приступить.

Она выключила телевизор.

— Только не входи в меня сразу. А то мне будет больно.

В зеркале я встретился с ней взглядом.

Обстановка была нелепой. Она болтала какую-то чепуху, разрушая атмосферу интимной связи. Внутри меня некто хохотал. Однако тело было готово. Это было связано с тем, что рядом лежит новая женщина, мною еще не изученная. Она сама привела меня сюда и ждет. Правда, мне не хочется ее изучать. Изучать Таню — значит, попусту тратить время. Она слишком проста. Я и так знаю, что будет. На что она мне?

Ее трясло. Ее груди были даже больше, чем я думал. Они оказались четвертого размера, но я не видел в них самостоятельной ценности. Таня не была желанным объектом, хотя груди ее могли бы стать предметом зависти большинства женщин.

Я спустился к ее животу, к ее ногам.

Мои ласки будоражили ее.

Она снова удивила меня, попросив перейти к делу.

Я зашуршал презервативом.

— Что это ты делаешь?

— Достаю презерватив.

— Не надо.

— Что значит, не надо?

— Я это не люблю. Хочу почувствовать твою сперму внутри.

От подобного заявления я опешил. Она была слишком хладнокровной и прямолинейной.

— Таня?

— Что?

— А предохранение?

— Я уже об этом позаботилась. Я нанесла гель туда, внутрь.

— Ты уверена, что это поможет?

— Вероятность защиты 85 %.

— А у презерватива — 100 %.

— Не сто, а 97 — он может порваться.

— Не хочешь использовать и то и другое?

— Ты боишься стать отцом?

— Слишком уж много раз я проходил через это!

— Не бойся, иди ко мне.

Она раздвинула ноги.

Я поднял их и положил себе на плечи. Они оказались коротковаты. Когда я придвинулся ближе, ее колени почти коснулись лба.

— Тебе не больно? У тебя хорошая растяжка? — пошутил я.

— Не больно, — она не поняла шутки.

Я ощутил жжение. Подумав, что дело, может быть, в мази, я, не обращая внимания на странное ощущение, начал делать то, что положено.

— У тебя жжет? — спросила Таня шепотом.

— Да. А у тебя?

— Тоже. В инструкции написано, что эта штука продлевает акт.

— То-то я думаю.

— Что, правда продлевает?

— Ощущения какие-то неострые.

— Это плохо?

— Может, не будем болтать?

Я очень трепетно подошел к проблеме ее оргазма, рассудив, что нет ничего хуже, чем кончить раньше.

И мне удалось дождаться. Акт длился очень долго, возможно, потому, что мазь снижала чувствительность не только моих рецепторов, но и ее. Мы поменяли несколько поз. Наконец, я почувствовал, что Таня кончает: начала, погрузив язык в мой рот, двигаться беспорядочно. В этот момент она была сверху. Так ей было удобнее, учитывая длину ее ног. Тогда я расслабился.

Я невольно сравнивал обыденность этого акта с ощущением невесомости от акта с Демонической, который произошел, когда "боги воскресли".

Таня, отдохнув, начала молоть всякую чепуху, а я думал о собственном равнодушии к женщине, которую возжелал лишь на мгновение, увидев впервые в приемной директора.

Постепенно я начал проваливаться в дремоту. Рядом лежало чуждое существо, а ночь, разбавленная светом фонаря, стала вечером. Сумерки. Я стою около киоска. Вдруг нападает тоска предчувствия. Я знаю, что сейчас появится Шиндякова. Чтобы не пропустить ее, как уже бывало (предчувствия, касающиеся встречи с ней — дело обычное), выхожу на середину тротуара. Это тот самый тротуар, где умерла женщина на Рождество. Шиндякова не видит меня. Идет прямо, но мимо. В своем шуршащем бордовом костюме, какой я недавно видел у девушки, похожей на нее. Я хватаю Настю за одежду, поворачиваю лицом к себе и, исходя из того, что она видела меня, но хотела пройти, строю разговор.

— Не убегай! Нужно поговорить.

Ей пора. Я понимаю это, как "Все кончено. Отпусти меня, ибо меня уже ждет другой". Становится одиноко в этом мире. Однако она добавляет несколько фраз, из которых следует, что она зовет меня к бабушке, что мы там будем жить с ней. Уже всегда. Причем это сказано таким тоном, что она и не сомневается…

Голос отца звучит в моем уме: "Она же обманет тебя, и ты никогда не сможешь проверить это. Она изменит тебе в любой момент".

Я не боюсь идти вразрез со здравым смыслом, но мне одиноко оттого, что единственная женщина, которую я люблю, обманывала и будет обманывать.

Я иду с ней, понимая, что не будем мы жить вместе, что счастье этого рода создано не для меня. Центральная улица города. Сумерки…

Сейчас, прямо сейчас, звонит Юля Буланова. Неунывающая вдова. Мистический человек прошлого. Сам факт ее существования говорит: "Прошлое — забудется, настоящее станет прошлым, все сущее — миф. Ничего нет".

Что главное в настоящем для Родиона? Таня? Секундов — мой мифический друг, мое зеркало, в котором я видел свое взросление, старение? Мои размышления о сознании и химизме? Наверно, последнее. Попытка постичь истину, понимание невозможности этого не только в силу нехватки времени, а потому что…

Была клетка, которая находится в состоянии метаболизма. Чтобы улучшить ее адаптацию, было создано сознание — перекодировка химических процессов в субъективные состояния и наоборот. Я постоянно использовал сознание по назначению. Страх смерти — странное состояние — боязнь прекращения состояний, т. е. химических процессов. Но сознание никогда не сталкивалось с этим, поэтому страх необоснован. Моя тоска по Шиндяковой необъяснима — что сознанию до нее?

Я связал воедино любовь и мотивацию. В состоянии любви один объект становится мотивом для удовлетворения всего множества потребностей, поэтому потеря мотива переживается в виде фрустрации. Но я заменил Шиндякову другими мотивами.

"Так чего ж я тоскую? Иль берег мне мил —

Парапетов Европы фамильная дрема?

Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль

Чуя течку слоновью и тягу Мальштрема?"

Сознание играет злые шутки, заставляя переживать прошлое, как настоящее, нарушая временные преграды.

Порой я счастлив. Я чувствую то же томление, что и много лет назад, создавая "Прелюдии".

Я стар. Знакомство с Таней не прошло даром, потому что она дала мне понять, насколько я стар. И еще насколько глупы люди, насколько далеко я ушел от них, что и не догнать, да и не вернуться.

Я чувствую несгибаемость воли, мощь духа, бесстрашие. У меня нет веры в будущее, как и раньше, давно. Я хожу по кругу, в то время, когда окружающие уходят по спиралям своих судеб. Я замкнут на себя — самовключающее множество.

Надо начинать новые поиски. Я не строю иллюзий: мой поиск никогда не завершится успехом…

В декабре я звоню Насте в последний раз. Она предлагает встретиться после Нового года, но я настаиваю. Чем раньше, тем лучше.

— Давай я приеду сегодня?

— Приезжай.

Мы оба нервничаем. У обоих голоса срываются. Я слышу, как рядом с ней орет музыка.

Наверное, она слышала тоже, когда звонила в День рождения.

— В шесть часов я буду.

— Я уйду к шести.

Вопрос "куда" неуместен, поэтому я спрашиваю "зачем".

— Не хочу видеться с тобой лишний раз. Я передам вещи сестре. Но фотографий не жди. Они мои.

— Отдай хотя бы негативы.

— У меня нет негативов.

Я понимаю, что спор бессмыслен.

— Пока, — говорит она и кладет трубку.

Я предполагаю, что все-таки увижу ее. Обычное женское любопытство.

Она в белой футболке с детским рисунком, изображающим слоненка, в черных трико. Ниже, чем обычно, ростом, шире в плечах, мужеподобна.

— Привет, — говорю я приглушенно.

— Привет.

Она выжидательно-саркастична. Впрочем, это не самое подходящее слово для передачи интонации.

В голосе многое: торжество, ибо она предполагает, что является хозяйкой положения, ожидание — мне кажется, она ожидает самых разнообразных реакций и слов, моление — если бы я повел себя, как блудный сын, кто знает, как сложился бы вечер, хотя, вероятно, она собиралась мстить: я слышу голоса в комнате (или на кухне?).

Это ее новые знакомые с телевидения. Предвижу, что среди них есть и Куприянова — однофамилица ее театрального кумира, и тот мужчина, который сделал ей предложение.

Настя подстриглась, как и я тогда, отчего подурнела, став похожей на Жанну Д`Арк в исполнении Чуриковой.

— Вот, — показала она на вещи в углу прихожей.

Я взял пакет. Заглянул в него — и увидел пачку питерских фотографий, книгу с ее любимыми романами.

— Я возьму твою сумку?

— Конечно, — ее голос печален и тих.

— Пока, — говорю я, выбрав из всех речевых формул не самую удачную.

— И все?!

В ее вопросе я услышал интонацию из прошлого. Когда я, прощаясь с ней, забывал ее поцеловать, она спрашивала тем же голосом.

Поняв, что в этой двусмысленной ситуации надо что-то прояснить, я добавил:

— Меня ждут.

Но она поняла это и без слов, потому что высунулась в дверь одновременно со мной.

Она смотрела на Таню, Таня — на нее. Я спускался по лестнице, ожидая увидеть прищуренный злобно оценивающий взгляд, которым Настя любила одаривать женщин, превосходящих ее, но с удивлением обнаружил, что смотрит она спокойно, пожалуй, даже с любопытством.

С не меньшим любопытством ее рассматривала Таня.

Обе считали, что имеют на меня влияние. Им казалось, что их соперничество обусловлено этим влиянием.

Когда мы шли к остановке, я попросил Таню обернуться, но она упрекнула меня в малодушии, да я и сам устыдился слабости. Чувство, что за нами смотрят, прошло только в автобусе.

Когда я рассказал Тане о кратком диалоге, она расценила вопрос Насти: "И все?" как уточнение: "Все кончено?"

Я кивнул — возможно, так.

Таня сказала, что если бы я попросил, Настя сделала бы для меня все.

Я опять кивнул — может быть.

В квартире никого нет. Все произошедшее и происходящее — лишь знаки, которые следует разгадать или прочитать. Не придумав ничего лучше, я иду к книжному шкафу и достаю Евангелие.

"… Иисус начал говорить народу об Иоанне: что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую? Что же смотреть ходили вы? Человека ли, одетого в мягкие одежды? Носящие мягкие одежды находятся в чертогах царских. Что же смотреть ходили вы? Пророка?

Да, говорю вам, и больше пророка. Ибо он тот, о котором написано: се, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою…"

А. С. Пушкин. Сцена из Фауста

Гумилев Н. "Заблудившийся трамвай".

Бодлер Ш. Падаль (Из "Цветов зла").

Все согласуется (лат.).