"Чудо" - читать интересную книгу автора (Уоллес Ирвин)

11

Они вышли с парковки на Лурдской улице в Невере, где оставили свой арендованный «пежо», и двинулись в гору, к женскому монастырю Святого Жильдара, туда, где окончила свой земной путь Бернадетта.

Ранним утром Лиз Финч и Аманда Спенсер вылетели рейсом «Эр Интер» из Лурда в Париж, взяли напрокат машину и выехали в Невер. Дорога заняла три часа.

Шагая под палящим полуденным солнцем, Аманда заговорила с сомнением в голосе:

— Думаешь, из этого что-нибудь получится? Может, мы гоняемся за призраком?

Лиз пожала плечами:

— В таком деле ничего наперед не известно. В моей работе нельзя пренебрегать никаким шансом. Роешь землю и мечтаешь, что вот-вот блеснет золото. Надеюсь, нам не придется здесь столкнуться с какой-нибудь сволочной личностью вроде отца Кайю. А вот найти кое-что стоящее мы можем.

Они добрели до монастырской стены высотой около двух с половиной метров. Ворота в монастырь были распахнуты. В них стояла крохотная монашка средних лет в серой накидке и короткой юбке, явно поджидавшая гостей. Брови у нее были широкие и гладкие, цвет лица — нежно-персиковый. Темные глаза светились умом, а улыбка подкупала мягкостью.

— Мисс Лиз Финч? Мисс Аманда Спенсер? Наверное, вы и есть те самые американки, которых мы ждем?

— Угадали,— ответила Лиз.

— А я сестра Франческа…

— Которая говорит на отличном английском,— добавила Лиз.

— Хотелось бы надеяться,— усмехнулась монахиня,— коль скоро отец у меня американец, а мать француженка. Что ж, добро пожаловать в монастырь Святого Жильдара.— Она выдержала секундную паузу.— Насколько я понимаю, вы, мисс Финч, пишете статью о святой Бернадетте, а мисс Спенсер вам помогает. Рады и мы помочь, чем можем. Вы только скажите, о чем хотели бы узнать. Вам, конечно, уже известно, что монастырь Святого Жильдара стал для святой Бернадетты последним земным пристанищем. Может быть, сначала я проведу вас по монастырю?

— Было бы замечательно,— согласилась Лиз.— Мы с мисс Спенсер хотим увидеть все, что имеет отношение к Бернадетте. А после нам хотелось бы порасспросить вас немного о том о сем.

— Надеюсь, что смогу ответить на ваши вопросы,— сказала сестра Франческа.— Но начнем с небольшой экскурсии.

Монахиня повела их вдоль длинного ряда бледно-лиловых цветов и через некоторое время замедлила шаг.

— La Grotte de Lourdes[28], — объявила сестра Франческа.

К удивлению Аманды, они оказались у копии грота в Лурде. Копия была меньше оригинала, но и совсем уж миниатюрной ее никто бы не назвал. Здешняя пещера была вырыта в склоне, который уходил вверх.

— Для богослужений на открытом воздухе,— пояснила монашка.

Только теперь до Аманды дошло, что за их спиной выстроились ряды скамеек, с которых как раз в этот момент поднималась толпа паломников и направлялась к боковому выходу.

— Это немецкое паломничество из Кельна и Дортмунда,— пустилась в разъяснения благочестивая сестра.— Всего около четырехсот странников. Они только что завершили службу и пойдут сейчас через бульвар Виктора Гюго в «Приют пилигрима» — наше общежитие для приезжих. Паломники здесь переночуют, а потом уже отправятся в сам Лурд.

Аманда снова внимательно присмотрелась к копии грота. Чуть выше и правее ее в нише стояла статуя Девы Марии в голубом и белом цвете.

— Табличка под статуей,— продолжила сестра Франческа,— гласит, что этот небольшой камень является подлинным обломком скалы из грота Массабьель в Лурде. Теперь позвольте показать вам нашу монастырскую церковь и саму святую Бернадетту.

Проследовав через площадку, она сделала Аманде и Лиз знак идти за ней в боковую церковную дверь, рядом с которой возвышалась большая статуя Богородицы из мрамора.

Внутри монастырской церкви, идя по центральному проходу между рядами скамей, сестра Франческа понизила голос:

— Эта церковь была построена в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Дважды перестраивалась, в последний раз в тысяча девятьсот семьдесят втором году. Белый алтарь сделан из бетона.

Церковное убранство выглядело современно. У Аманды возникло чувство, будто она здесь уже бывала. Ей довелось посетить по меньшей мере сотню церквей в Европе, и все они были на одно лицо. Высоко над алтарем — сводчатый потолок и окна с разноцветными стеклами. Позади алтаря — распятие: бронзовый Иисус на кресте из светлого дерева. Справа и слева — ряды скамей из дуба и древесины грецкого ореха. На скамьях— немногочисленные верующие, погруженные в молчаливую молитву или раздумья.

Лиз и Аманда подошли к двум ступенькам, ведущим к алтарю, и остановились вместе со своим экскурсоводом. Голос сестры Франчески стал еще тише:

— После явлений Девы Бернадетта не могла найти себе места, не знала, как ей жить дальше. Да, она ходила в школу, подрабатывала няней, чтобы помочь родителям деньгами, но при этом была объектом постоянного внимания со стороны соседей и приезжих, которые потекли в Лурд бесконечным потоком. Она не могла побыть наедине с собой, ежедневно к ней лезли с расспросами все кому не лень. К тысяча восемьсот шестьдесят третьему году ее наставники решили, что у Бернадетты есть призвание, и предложили ей вступить в какой-нибудь святой монашеский орден.

— Может быть, служители церкви попросту хотели убрать ее с глаз долой? — задала Лиз провокационный вопрос.— К тому времени она начала превращаться в живую легенду, но не всегда вела себя подобающим образом. Как я слышала, она была довольно упряма, не очень-то соблюдала дисциплину, любила устраивать розыгрыши и питала слабость к нарядам. Вот, наверное, отцы церкви и решили упрятать ее куда подальше. А женский монастырь для такого дела — самое лучшее место.

В обстановке церковного благолепия высказывание Лиз прозвучало довольно резко, и Аманда со страхом подумала о том, как отреагирует на это их провожатая. Однако реакция сестры Франчески была на удивление сдержанной.

— Кое-что из того, что вы сказали, вполне может быть правдой,— согласилась она.— Но вообще-то многие монастыри видели в ней ценное приобретение и хотели завлечь ее к себе, хотя и с некоторыми оговорками, поскольку здоровье у нее было очень слабое, а ее известность могла нарушить размеренный ход монастырской жизни. Ее наперебой зазывали к себе кармелитки и бернардинки. Но она отвергла приглашение бернардинок, потому что сочла нелепыми их головные уборы. Остановив выбор на ордене в Невере, она заметила: «Я отправляюсь в Невер, потому что они не заманивали меня». Мэр Лурда хотел, чтобы она стала портнихой, но Бернадетта заявила ему, что уж лучше станет монахиней. Четвертого июля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, в возрасте двадцати двух лет, она навсегда покинула Лурд, в первый и последний раз в жизни села на поезд, приехала в Невер и вступила в орден. Она оставалась здесь до самой кончины, которая настигла ее шестнадцатого апреля тысяча восемьсот семьдесят девятого года в возрасте тридцати пяти лет. А к лику святых ее причислили в тысяча девятьсот тридцать третьем году.

Монашка ненадолго умолкла, улыбнулась и продолжила:

— Теперь мы можем взглянуть на саму святую Бернадетту. Она покоится в часовне у алтаря.

Послушно следуя за двумя женщинами, Аманда не знала толком, чего ожидать.

Они стояли перед часовенкой, которая, по сути, представляла собой узкий альков, почти стерильный в своей простоте. Готический свод потолка, темно-синее стекло высоких окон. Три стены часовни были сложены из серого камня, а в центре ее стоял большой стеклянный гроб, отделанный золотом. В нем лежало тело молодой женщины — то, ради чего они сюда приехали.

— Бернадетта,— прошептала монашка.

Какая-то неведомая сила притягивала Аманду к этому гробу. Подойдя к низкой ограде, обрамлявшей часовню, она почувствовала боевой настрой, будто готовилась лицом к лицу столкнуться с другой женщиной — той, которая встала между нею и Кеном, разрушая планы их совместной жизни. Однако теперь, опередив Лиз и сестру Франческу в стремлении ближе рассмотреть гроб, Аманда обнаружила, что гнев ее куда-то ушел. Ее охватило чувство благоговения перед этой молодой женщиной, которая в день своей кончины была чуть старше Аманды. Неграмотная крестьянская девушка достигла подлинного величия в своей неколебимой вере.

Гроб со стеклянными боками, оправленный в золото, выглядел роскошно. Он покоился на резной подставке из тяжелого дуба. Такова была усыпальница Бернадетты, которая лежала в черно-белых одеяниях своего монашеского ордена. Ее глаза были навеки закрыты, руки сложены на груди, словно в молитве. Она казалась спящей, умиротворенно отдыхающей после долгого, трудного дня.

— Это и есть Бернадетта? — тихо спросила Аманда, когда Лиз и сестра Франческа подошли к ней.

— Да. Блаженная святая Бернадетта,— сказала монахиня.— Только лицо и руки — не ее.

— Лицо и руки? — удивилась Аманда.

— По правде говоря, это восковые слепки ее лица и рук, сделанные после третьей, и последней, эксгумации.

— Так вот почему она выглядит столь безупречно, — догадалась Лиз.

— Должна вам кое-что пояснить,— произнесла сестра Франческа.— Смерть Бернадетта встретила в плачевном физическом состоянии: пролежни на спине, распухшее от туберкулеза колено, разрушенные легкие. Тем более примечательно то, что произошло после ее кончины. Ее тело было выставлено в течение трех дней. Потом ее положили в свинцовый ящик, который, в свою очередь, поместили в дубовый гроб и захоронили в склепе под садовой часовней. Через тридцать лет после похорон, когда епископальная комиссия предприняла первые шаги по возведению Бернадетты в сан святой, гроб был открыт. Произошло это в тысяча девятьсот девятом году.

— Зачем? — поинтересовалась Лиз:

— Чтобы увидеть, в каком состоянии она находится,— ответила монахиня.— В большинстве случаев тела естественным образом разлагаются. Однако, согласно церковной традиции, тело кандидата на канонизацию должно избегнуть тления. Так вот, когда гроб открыли, останки Бернадетты находились в отличном состоянии. В отчете врача, производившего осмотр, говорится: «Голова слегка наклонена влево. Лицо матово-белое. Кожа хорошо прилегает к мышцам, а мышцы — к костям. Глазницы накрыты веками. Брови гладкие, размещаются на надбровных дугах. Ресницы правого века хорошо держатся на коже. Нос расширен и сморщен. Рот приоткрыт, и видно, что зубы на месте. Руки, сложенные на груди, отлично сохранились, как и ногти. В руках по-прежнему сжаты заржавевшие четки».

— И что же дальше? — спросила заинтригованная Лиз.

— Тело Бернадетты омыли, одели и захоронили вновь. По мере того как ее канонизация становилась все ближе, были произведены еще две эксгумации: одна — в тысяча девятьсот девятнадцатом году, и последняя — в тысяча девятьсот двадцать пятом. Оба раза тело оказывалось хорошо сохранившимся, что служило веским признаком святости. Однако то, что оно неоднократно подвергалось воздействию воздуха и света, не могло пройти бесследно. Тело начало чернеть. Поэтому с лица и рук Бернадетты были сняты слепки. По ним в Париже были изготовлены восковая маска для лица и восковые накладки для рук. Должна признаться вам, что художник позволил себе кое-какие вольности: на маске Бернадетты он чуточку удлинил нос, несколько проредил брови, а на руках отполировал ногти. В конце концов маска была надета, тело перебинтовано и облачено в новые одежды, с тем чтобы теперь его можно было показать всему миру. Здесь она и покоится с тех пор. Если вас интересует что-то еще…

— У меня есть несколько вопросов,— твердо произнесла Лиз.

В часовню со стороны алтаря вошел мужчина с нарукавной повязкой. Он несколько секунд подержал над гробом какую-то фотографию и вышел.

— Что это было? — спросила Аманда.

— По всей видимости, какая-то просьба к святой,— ответила сестра Франческа.— Кто-то из паломников привез фотографию близкого человека, который болен. Паломник надеется вымолить для родственника исцеление. Вот гид и согласился отнести эту фотографию к самому гробу с целью освятить ее. Считается, что близость к телу Бернадетты способна помочь.— Она подняла взгляд на Лиз.— Так вы говорите, у вас есть вопросы?

— Да,— подтвердила Лиз.

— Прекрасно. Думаю, лучше я попытаюсь ответить на них за пределами церкви, чтобы никому здесь не мешать. Давайте выйдем во двор.

Едва они вышли на солнечный свет, к подножию мраморной статуи Девы Марии, как Аманда поторопилась задать собственный вопрос, прежде чем Лиз приступит к запланированному дознанию:

— Интересно, чем занималась Бернадетта все тринадцать лет, что провела здесь, в монастыре Святого Жильдара? Только и делала, что молилась?

— Не только,— сказала сестра Франческа.— Конечно, сегодняшние монахини, которые занимают верхние этажи монастырского здания, посвящают себя главным образом молитве и различным хозяйственным хлопотам. Кое-кто из нас, естественно, работает с туристами. Но Бернадетте в ее времена приходилось заниматься многими делами. Главная ее работа была в лазарете, где она служила помощницей фельдшера. Ей очень нравилось ухаживать за больными. Да и публичного внимания к своей персоне ей было никак не избежать. На протяжении всей жизни слава ее росла, к ней приезжали важные гости. Иногда ее осаждали биографы. Не забывайте к тому же, что частые болезни приковывали ее к постели, и несколько раз она побывала на грани смерти.

Лиз, которой не терпелось задать собственные вопросы, решительно шагнула к монахине.

— А я слышала, что еще одним излюбленным занятием Бернадетты в монастыре были постоянные стычки с наставницей послушниц Марией Терезой Возу. Это правда?

— Я бы не стала называть это стычками,— невозмутимо отвечала сестра Франческа.— Как-никак мать Возу занимала более высокое положение, и на стычки с ней Бернадетта никогда не решилась бы.

— Только не надо увиливать,— заявила Лиз.— Из надежного источника мне известно, что обе с самого начала были на ножах.

— И все-таки я сказала бы по-другому,— не дрогнув, произнесла сестра Франческа.— Позвольте мне строго придерживаться известных нам фактов. Поначалу мать Возу приветствовала Бернадетту как «возлюбленное дитя Девы Марии», однако позже стала относиться к послушнице более критично. Во-первых, она не вполне верила в то, что Бернадетте действительно являлась Дева. Во-вторых, ей не по душе был этот разрастающийся культ Девы Марии, поскольку ее собственные верования основывались на примате Иисуса Христа. Что же до разговоров о том, как сурово настоятельница обращалась с послушницей, вплоть до того, что велела ей целовать землю, то таковы были нравы того времени. Задачей наставницы было воспитать в послушницах смирение и заставить их нести епитимью.

Однако Лиз не унималась:

— Я слышала, что Бернадетта по-настоящему боялась матери Возу.

— Некоторые свидетели это подтверждают. Но у матери Возу был свой резон держать Бернадетту в ежовых рукавицах. Ее беспокоили все эти разговоры о «легендарной Бернадетте». Она опасалась, что слава ударит Бернадетте в голову и тогда девушка, обуреваемая тщеславием и гордыней, не сможет стать хорошей монахиней. Мать Возу считала также, что Бернадетта недостаточно прямодушна, и как-то раз охарактеризовала свою послушницу как «особу заносчивую и весьма раздражительную». Еще раз повторяю, в душе матери Возу по-прежнему жили сомнения насчет того, видела ли Бернадетта Богородицу. У нее в голове не укладывалось, как это Дева Мария может предстать перед простой девочкой столь низкого происхождения. Мать Возу однажды обмолвилась о Бернадетте: «Ведь она была всего лишь деревенской девчонкой. Если бы Святая Дева захотела явиться где-либо на земле, то с чего бы Она предпочла обычную безграмотную крестьянку какой-нибудь добродетельной и высокообразованной монахине?» В другой раз мать Возу недоумевала: «Не понимаю, зачем Святой Деве дарить откровение Бернадетте. Вокруг так много других душ, куда более возвышенных и утонченных!» К тому времени, когда начали говорить о необходимости официально возвеличить Бернадетту, мать Возу совершила восхождение по иерархической лестнице до поста игуменьи нашего монастыря. И когда к ней пришла ее преемница на прежней должности, чтобы упомянуть о возможной канонизации Бернадетты, мать Возу взмолилась: «Подождите, пока я умру».

— Разве этого не было достаточно, чтобы покончить с легендой о Бернадетте? — спросила Лиз.

— Не вполне,— ответила монахиня.— Потому что на смертном одре мать Возу призналась, что ее сомнения были плодом ее собственной слабости, а не слабости Бернадетты. Последние слова матери Возу свидетельствовали о том, что она сдалась перед Бернадеттой и реальностью свершившегося в Лурде. Ее последние слова были: «Лурдская Матерь Божья, храни меня в час предсмертных мук».

Лиз, похоже, тоже начала сдаваться.

— Ну хорошо,— сказала она наконец.— С этим, пожалуй, хватит. Но еще об одном я все же вас спрошу. Это касается церковной политики, желания некоторых убрать Бернадетту из Лурда и держать ее в относительной безвестности в Невере. Вам, должно быть, известно, что на Бернадетте хотел жениться некий представитель высшего общества, прежде чем та ушла в монастырь?

— Известно,— подтвердила сестра Франческа.

— Вот и было бы интересно узнать, почему церковь не позволила поклоннику Бернадетты сделать ей предложение. Почему ей даже не сказали, что кто-то добивается ее руки? Не потому ли, что церковь не хотела, чтобы Бернадетта оставалась в миру и вела нормальную жизнь, как любая другая молодая женщина? Не для того ли ее скрыли от глаз остального мира, чтобы утвердить ее легенду и создать славу святилищу в Лурде?

— Вовсе нет,— возразила монахиня.— Боюсь, вы все совершенно неверно поняли.

— Тогда скажите мне, что вы считаете правильным,— язвительно произнесла Лиз.

— А верно вот что: молодой дворянин, студент-медик из Нанта Рауль де Трикевиль, в марте тысяча восемьсот шестьдесят шестого года написал монсеньору Лорансу, епископу Тарбскому и Лурдскому, о том, что больше всего на свете мечтает жениться на Бернадетте, а потому просит о содействии. Епископ ответил в довольно раздраженном тоне, что замужество Бернадетты противоречило бы «тому, чего желает Пресвятая Дева». Вскоре после того, как Бернадетта переехала в Невер, молодой человек решил попытать счастья во второй раз. На этот раз он написал епископу Форкаду, спрашивая, не может ли он увидеться с Бернадеттой, чтобы лично сделать ей предложение: «Позвольте мне самому попросить ее выйти за меня замуж. Если она настроена так, как говорите вы, то откажет мне. Если же она примет мое предложение, вы будете знать, что избранное ею служение в действительности не для нее». Епископ ответил, что служение Бернадетты в самый раз для нее, а потому он не желает выступать в роли возмутителя ее душевного спокойствия. Он не счел нужным рассказать Бернадетте ни о молодом человеке, ни о его предложении. Нет ни одного свидетельства о том, что эти отказы являются результатом какого-то церковного заговора или политических происков. Покровители Бернадетты делали лишь то, что в наибольшей степени соответствовало ее интересам.

— Ну, это вы так говорите,— мрачно заметила Лиз.

— Об этом говорят факты,— непреклонно заявила сестра Франческа.— А теперь мне пора возвращаться к моим прямым обязанностям. Вы поедете в Лурд на машине?

— Нет, сначала в Париж, а оттуда вечером в Лурд самолетом. Нам надо успеть на последний рейс.

— Позвольте проводить вас до ворот,— сказала монахиня.

До ворот они шли в молчании и готовы уже были расстаться, когда Аманда вдруг задержалась.

— Сестра, можно еще один, самый последний вопрос? — просительно произнесла она.

— Конечно можно.

— Я хотела спросить о личном дневнике Бернадетты,— сказала Аманда.— Все говорят, что Бернадетта была неграмотна, не умела писать. Как же она вела дневник?

Сестра Франческа кивнула:

— Да, она была неграмотна и не умела писать во время чудесных явлений Богородицы. Но затем, готовясь к первому причастию, Бернадетта пошла в школу и училась при лурдской богадельне. Она научилась очень хорошо писать и написала множество писем, в том числе одно — самому Папе в Рим. Писала она очень легко, правда, поначалу не по-французски, а на своем местном наречии. Но в конце концов выучила и французский.

— Мне интересно узнать насчет дневника, того самого, что был недавно найден,— напомнила Аманда.— Я читала, что она вела его здесь, в Невере, в этом монастыре.

— И я слышала то же самое,— кивнула сестра Франческа.— Она вела дневник в конце жизни, записывая все, что могла припомнить из своего детства еще до явлений Девы Марии, а также оставляла более детальные воспоминания о своих видениях в гроте. Перед смертью Бернадетта отослала дневник на память какому-то родственнику или другу.

— Как же его отыскали столько лет спустя? И где?

— Мне известно лишь, что обнаружен он был в Бартре, а выкупил его для церкви кто-то из Лурда. Во всяком случае, заключительную часть дневника.

— Ay кого именно в Бартре его приобрели? — попыталась уточнить Аманда.

— Не знаю.— Похоже было, что монашка впервые покривила душой.— Можете спросить у отца Рулана, когда вернетесь в Лурд.

— Наверное, я так и сделаю. Что ж, спасибо вам за все.

— Храни вас Господь,— произнесла сестра Франческа и оставила их вдвоем.

Лиз сверкнула глазами вслед монахине.

— А благодарить-то тебя не за что, сестра,— пробормотала она.— Сплошной облом. Но какая четкая партийная линия!

Они зашагали прочь.

— Не знаю даже,— задумчиво произнесла Аманда.— Может, здесь и в самом деле что-то кроется. Не дает мне покоя этот дневник.

— В том, что он подлинный, можешь не сомневаться,— проворчала Лиз.— Папа никогда не огласил бы его содержания, если бы не знал наверняка, что дневник не подделка.

— Я совсем не о том думаю. Я думаю о том, что еще там могло быть. Церковь огласила лишь ту его часть, где говорится о явлениях, особенно о том явлении, когда Богородица поведала Бернадетте третью тайну. Но ты же слышала, что сказала сестра Франческа. В дневнике есть сведения не только об этом. Бернадетта оставила самые разнообразные воспоминания о своих юных годах.

— И что из этого? Что это тебе даст? Забудь об этом. Мы зашли в тупик и должны это признать. Мы проиграли. Я проиграла своему боссу Траску. Ты проиграла своему дружку Кену. Мы обе — в пролете.

Аманда медленно покачала головой:

— Не знаю. Я пока из игры не вышла. Буду сражаться дальше.

— За что?

— Да за все тот же дневник. Мне нужно больше разузнать о дневнике, из-за которого мы оказались в Лурде.

— Ах вот как,— усмехнулась Лиз.— Поверь, ни к чему ты этим путем не придешь.

— Посмотрим,— тихо произнесла Аманда.

В Медицинское бюро Лурда на второе обследование за день Эдит Мур явилась в точно назначенное время. Она провела в кабинете менее получаса и ушла, обменявшись с доктором Полем Клейнбергом всего несколькими словами. Он лишь поблагодарил англичанку за то, что она пришла снова, извинился за неудачный рентгеновский снимок и передал ее в руки Эстер Левинсон для проведения нового рентгеновского обследования.

И теперь Клейнберг в нетерпении мерил шагами смотровую, ожидая, когда Эстер вывесит негативы и зажжет экран. Оставалась сущая механика, рутина. Скоро он покончит с этим делом и к вечеру вернется в Париж.

— Готово,— объявила Эстер, зажигая на экране свет. Она отступила в сторону, давая доктору Клейнбергу

дорогу к снимкам.

— Это займет не более минуты,— рассеянно пробормотал он.

Однако в минуту ему уложиться не удалось.

Прошло десять минут, прежде чем доктор Клейнберг оторвался от рентгеновских пленок, неуверенным шагом подошел к стулу и тяжело опустился на него. Было видно, что врач не на шутку озадачен. Подняв голову, он увидел встревоженный взгляд медсестры.

— Опять не получились снимки? — спросила она.

— Получились очень хорошо,— ответил Клейнберг.

— Значит, вы можете подтвердить, что мы имеем дело с чудо-женщиной?

— Нет, не могу,— отрезал Клейнберг.

— Что? — Эстер в изумлении сделала шаг вперед.— О чем вы?

Клейнберг встретился с ней взглядом и покачал головой:

— Никакого чуда тут нет. И боюсь, никогда не было. Саркома определенно на месте. Опухоль или вернулась, чего я прежде никогда не встречал, или просто никуда не девалась. Что бы ни произошло, миссис Мур не излечилась.

От шутливого настроения медсестры не осталось и следа.

— Но, доктор… Это… Это невозможно.

— Это факт, Эстер.

— Но другие снимки.— Она словно молила его за миссис Мур.— Предыдущие, свежие, на которых нет никакой саркомы. А как насчет отрицательных результатов биопсии? Она должна была выздороветь, должна.

Клейнберг по-прежнему только качал головой:

— Я не могу этого объяснить. Это противоречит всякому здравому смыслу.

— Разве что другие врачи — уж не знаю, что ими двигало, неразумное рвение или что-то еще,— как-то подкорректировали предыдущие снимки? Хотя нет,— тут же поправилась Эстер,— это тоже ничего не объясняет. Миссис Мур стала хорошо себя чувствовать, из инвалида она снова превратилась в здорового человека.

— Не спорю,— кивнул Клейнберг.— Но поймите, Эстер, снимки не лгут. Она снова — или по-прежнему — страдает от рака. Вскоре она будет не функциональна. Ее состояние неизбежно ухудшится. Чудесного исцеления нет. Нет никакой чудо-женщины.

— Доктор, это ужасно. Вы… Вы должны сказать об этом доктору Берье.

— Не могу.— Поколебавшись, Клейнберг уточнил: — Пока не могу.— И добавил: — Такой диагноз может оказаться неприемлемым, поскольку исходит от человека моих убеждений. Они все решат, что человек не их веры пытается ставить им палки в колеса.

Эстер коснулась пальцами ближайшего к ней рентгеновского снимка.

— Этот снимок тоже неверующий. Но он никому не ставит палки в колеса. Он беспощаден. Он говорит правду.

— Не каждому. И не сразу,— возразил Клейнберг.— Врач общего профиля может проглядеть то, что увидит специалист по саркоме.

— А в том, что видите вы, нет ошибки?

— Абсолютно исключено. Наша чудо-женщина в беде.

— Вы не можете оставить это просто так.

— А я и не оставлю. Но у меня не хватит духа сообщить эту новость Эдит Мур. Я думаю, ей должен сказать об этом муж, а уж потом слово будет за мной. Не могли бы вы попросить секретаршу Берье найти мистера Мура, Регги Мура, и передать ему, что мне нужно как можно скорее с ним встретиться?

Следующие десять минут, пока Эстер отсутствовала, Клейнберг стоял у экрана, вновь изучая рентгеновские снимки. Когда он завершил это занятие, его диагноз не изменился. Британская леди действительно была в беде. Он пытался сообразить, что можно предпринять в такой ситуации. Она была обречена, если не принять срочных мер по борьбе с саркомой. Ну конечно же, оставалась лишь одна возможность: хирургическая операция. Обычная операция в таком деле особых надежд не сулила. Однако на ум Клейнбергу пришел его коллега — доктор Морис Дюваль, другой крупный специалист в данной области, который экспериментировал с новыми методами хирургического вмешательства, включающими генную инженерию. Судя по последним научным отчетам, прочитанным Клейнбергом, доктор Дюваль был близок к тому, чтобы выйти за рамки опытов над животными и приблизиться к операциям над людьми.

Размышления Клейнберга прервало возвращение ассистентки.

— Извините, доктор,— сказала Эстер,— но мы нигде не можем разыскать мистера Мура. Нам лишь известно, что он и, возможно, его жена будут примерно в восемь вечера ужинать в ресторане, которым они владеют здесь, в Лурде.

— Тогда и мы там поужинаем.

— Но что, если мистер Мур действительно придет вместе с женой? Что вы ей скажете?

— Придется подержать ее в стороне, пока я не поставлю в известность мужа. Эстер, закажите столик на нас двоих. Понимаю, этот ужин нам будет не в радость, но все-таки сделайте заказ на восемь пятнадцать.

В этот теплый вечер многие паломники в Лурде направлялись на ужин. Некоторые торопились, чтобы побыстрее поесть и успеть принять участие в вечерней процессии к святыням. В числе тех, кто шел по улице Бернадетты Субиру более спокойным шагом, будто даже с некоторой неохотой, были доктор Клейнберг выглаженном легком костюме светло-бежевого цвета и его медсестра Эстер Левинсон в полосатом хлопчатобумажном платье.

Клейнберг посматривал на номера домов.

— Кажется, скоро будем на месте,— заметил он.— Скорее всего, это вон тот дом — угловой за перекрестком.

Они пересекли улицу, выйдя на угол. Клейнберг сверился с адресом и посмотрел на часы.

— Вот мы и пришли,— сказал он.— Как раз вовремя.

На пороге доктор неожиданно остановился. Его внимание привлекла вывеска над дверью. Он прочитал ее вслух:

— «Чудесный ресторан мадам Мур».— Клейнберг горестно вздохнул.— Что ж, им придется сменить только вывеску. Меню можно оставить прежним.

Ресторанный зал, просторный и дорогой, был наполнен клиентами. Их разговоры сливались в сплошной гул. Метрдотель во фраке осведомился у Клейнберга о его имени, пробежал глазами лежащий на стойке список заказов и тут же повел гостей через весь зал к столику у дальней стены.

Заказав напитки, Клейнберг уселся поудобнее и принялся разглядывать посетителей. Он сразу заметил стол, за которым хозяйкой была Эдит Мур. Будучи тут главной, держалась она уверенно и властно, что не мешало ей вести оживленную беседу с другими и пребывать в отличнейшем расположении духа. Все стулья вокруг стола, за исключением двух, были заняты, и гости с величайшим вниманием слушали ее.

От расположенной поблизости стойки бара отделилась какая-то женская фигура и встала прямо перед ним, закрыв обзор. Клейнберг поднял глаза. После секундного замешательства он узнал эту женщину, да она и сама не замедлила представиться:

— Мишель Демайо, представительница по связям с прессой, всегда к вашим услугам,— весело сказала она.— Как поживаете, доктор Клейнберг? Как поживаете, госпожа Левинсон?

— Спасибо, прекрасно. А как вы, госпожа Демайо? — ответил Клейнберг, привстав и тут же опустившись обратно на стул.

— Я так рада, что вы нашли время выбраться в наш любимый ресторан,— прощебетала Мишель.

— Да, тут довольно мило,— сказал Клейнберг.

— Должно быть, вы были очень заняты в Медицинском бюро,— продолжила Мишель.— Бьюсь об заклад, вы скоро сообщите нам кое-какие новости.

— Да, скоро,— уныло подтвердил Клейнберг.

— Вы, конечно, заметили, что ваша пациентка Эдит Мур сейчас здесь. Ее муж — совладелец этого заведения.

— Я ее видел,— кивнул Клейнберг.— Кстати, а мистер Мур находится с ней за одним столом?

Мишель отступила на шаг и встала вполоборота, чтобы лучше видеть главный стол.

— Да, он здесь. Вон тот мужчина, слева от нее.

Клейнберг, прищурившись, разглядел плотного, краснолицего англичанина в спортивном пиджаке из шотландки, сидящего рядом с миссис Мур. На Клейнберга Регги Мур произвел впечатление человека достаточно дружелюбного. С такими обычно бывает легко завязать разговор после ужина.

— Вижу,— произнес Клейнберг.— А других сидящих за столом вы знаете?

— Рано или поздно тут всех узнаешь,— засмеялась Мишель.— Другие, если считать против часовой стрелки,— это Кен Клейтон, американский юрист, рядом с ним пустой стул, должно быть, для его жены Аманды. Следующий — мистер Толли, американский профессор. Приходит сюда каждый день. Французская пара рядом с ним — супруги Марсо. Виноделы, у них собственный виноградник. А та очаровательная девушка — Наталия Ринальди, итальянка. Она, бедняжка, слепая. Вместе с ней ее друг — не знаю его имени, но он, судя по всему, испанец или из Латинской Америки.— Внимание Мишель переключилось на запоздавшую пару, только что вошедшую в зал.-; Ага, а вот еще две гостьи этого стола: Аманда Клейтон, о которой я уже упоминала, и ее компаньонка, с которой мне приходится разговаривать каждый божий день. Это Лиз Финч, американская корреспондентка в Париже. Насколько я знаю, сегодня утром она ездила в Невер.

— Зачем ей Невер? — удивился Клейнберг.— Ведь это не близко отсюда.

— Мисс Финч пишет статьи о событиях нынешней Святой недели. Скорее всего, ей захотелось посмотреть на Бернадетту. Наша святая лежит на возвышении в неверской часовне, где каждый может ее видеть.

— Зачем ехать в такую даль, чтобы посмотреть на труп? — по-прежнему недоумевал Клейнберг.

Мишель пожала плечами:

— Американцы… Им везде надо побывать. Так, я вижу, вам уже принесли напитки и меню. Не буду мешать. Bon appetit[29]. И, доктор Клейнберг, не забудьте, мы ждем от вас подтверждения, затаив дыхание, как пишут в романах.

Клейнберг проследил за тем, как Мишель вернулась к бару, и снова перевел взгляд на стол, за которым сидели супруги Мур со своими гостями. Все дружно приветствовали путешественниц, приехавших из Невера. Аманда, та, что посимпатичнее, поцеловала своего мужа-юриста и быстро представила остальным свою спутницу, корреспондентку Лиз Финч, которую хорошенькой нельзя было назвать при всем желании.

В тот же момент до Клейнберга дошло, что Эдит Мур, осматривая зал во время этой короткой передышки от разговора, заметила его и делает ему знаки, пытаясь привлечь внимание.

Клейнберг изобразил на лице жалкое подобие приветливой улыбки.

В молчаливом жесте Эдит Мур читался недвусмысленный вопрос: есть ли новости?

Клейнберг попытался ответить. С преувеличенным старанием округлив губы, он изобразил одно слово: «Скоро» — и отвернулся, сделав вид, что обсуждает с Эстер открытое ею меню. Он досадливо поморщился:

— Едва не попался.— И указал на меню: — Давайте закажем что-нибудь. Поговорить бы поскорее с Регги Муром, и дело с концом.

— Хорошо,— отозвалась Эстер.— Но заметьте, доктор, меню это с вывертом. В нем значатся лишь два комплексных ужина по фиксированным ценам. Тот, что дешевле, представляется несъедобным. Зато другой, предположительно роскошный, стоит бешеных денег. Потому что, так сказать, на сладкое вам гарантирована возможность быть лично представленным женщине, с которой приключилось последнее по времени чудо в Лурде. И зовут эту женщину Эдит Мур.— Эстер наморщила нос.— На чем только люди не пытаются нажиться! Полагаю, это выдумка ее мужа.— Она сочувственно посмотрела Клейнбергу в глаза. — Боюсь, это не делает вашу задачу легче.

— Я заранее был готов к тому, что этот ужин не пойдет нам впрок,— пробормотал Клейнберг. — Но кто говорит, что я обязан его съесть? Хорошо, выбирайте сами, и покончим с этим.

Часом позже Клейнберг и Эстер были близки к завершению ужина. Они пили кофе, когда Клейнберг краем глаза заметил, что из-за стола Эдит Мур кто-то встал. Это был Регги Мур, намеревавшийся, по всей видимости, подойти к некоторым столикам, чтобы переброситься парой слов со знакомыми клиентами. Клейнберг поставил чашку на стол.

— Пойду побеседую с мистером Муром, пока она нам не мешает. А вы, Эстер, заплатите. Позже я компенсирую вам расходы. Меня не ждите. Встретимся в вестибюле отеля, пропустим по глоточку на ночь.

Клейнберг поднялся на ноги и, отбросив в сторону салфетку, направился к милейшему Регги Муру. Он несколько замедлил шаг, дождавшись, когда Мур, побеседовав с одним столиком, устремится к другому, и перехватил англичанина на полпути.

— Мистер Мур? Я Поль Клейнберг, врач, консультирующий вашу жену…

— Да-да, знаю. Она показывала мне вас. Рад познакомиться. Не желаете ли подойти к нашему столу, поболтать с нами?

— Нет, не сейчас.

— Эдит жаждет услышать от вас хорошие новости.

— Я поговорю с ней,— пообещал Клейнберг.— Но прежде мне надо поговорить с вами.

— О да, несомненно. Давайте…

— Не здесь,— прервал его Клейнберг.— Я бы предпочел беседу с глазу на глаз. Не возражаете, если мы выйдем на улицу?

На лице Регги появились первые признаки недоумения.

— Не могу представить себе, что мы можем обсуждать наедине, но если вам так угодно…

Клейнберг, взяв Регги под локоть, уже вел его к выходу.

— Я все объясню,— проговорил он и вышел следом за англичанином на тротуар.

Они медленно пошли вперед.

— Полагаю, вы хотите сказать что-то насчет Эдит,— подал голос Мур.

— Да,— коротко подтвердил Клейнберг.

Впереди он увидел уличное кафе. Кафе под названием «Жанна д'Арк». Желтые плетеные стулья, стоявшие на тротуаре, большей частью были свободны.

— Может, присядем на пару минут?

— Как скажете,— отозвался Мур.

Едва они сели, к ним стрелой подлетел официант. Клейнберг заказал себе чашку чая, которого ему совсем не хотелось. Регги Мур попросил «перье». Недоуменное выражение не сходило с его лица.

— Если вы хотите сказать что-то насчет Эдит, то надеюсь, что это новость, которой мы все так ждем.

Клейнберг постарался собраться с духом. Человеку его профессии нередко приходится приносить другим дурную весть. Здесь, конечно, случай особый, но неутешительные результаты случаются сплошь и рядом.

— Мистер Мур, боюсь, что эту новость нельзя назвать хорошей.

Недоумение на лице Регги тут же сменилось страхом. Его водянистые глаза, казалось, превратились в кусочки льда.

— Нехорошая новость. Что это значит?

— У нее вновь выявлена саркома. Заболевание или вернулось, или не прошло полностью.

— Но это же абсурд какой-то.— У Регги затряслись щеки.— Я в это не верю. Вы точно уверены?

— Мистер Мур, мне постоянно приходится иметь дело с саркомой. Ее лечение — моя специальность. Опухоль очевидна. Она находится на ранней стадии. Это показывают рентгеновские снимки.

Регги перешел в наступление:

— Она выздоровела, и вы это прекрасно знаете. Это было чудесное исцеление, засвидетельствованное шестнадцатью врачами, ведущими специалистами со всех концов земли.

У Клейнберга защемило сердце. У него не было никакого желания спорить с беднягой, но ничего иного не оставалось.

— Мистер Мур, они могли ошибиться. Проглядеть что-то.

— Вы сами врач и можете ошибаться точно так же, как они.

Клейнберг постарался пропустить этот выпад мимо ушей.

— Могла быть и какая-то другая неувязка. Даже если счесть ее излечившейся, что вроде бы подтверждено в ее истории болезни, все равно диагнозы, о которых вы говорите, были поставлены раньше. Мой диагноз поставлен сегодня. Я осмотрел ее и увидел саркому. Она больна и…

— Она вполне здорова и полностью излечилась,— прервал его Регги, повысив голос.— Вы же сами видели: она прекрасно ходит. Нет больше никакой боли, никаких проблем. Она здорова на все сто процентов.

— Извините, но она не может быть здорова. Ее состояние ухудшится. Я вынужден сказать вам это — у меня нет иного выбора. Я думал, будет лучше поставить в известность сначала вас, чтобы вы нашли наилучший способ довести эту новость до нее, как-то смягчить удар. Ведь вы ее муж и знаете, как к ней правильно подойти.

Несколько секунд Регги не спускал с Клейнберга испепеляющего взора.

— Доктор, я ни о чем не собираюсь ей говорить и расстраивать ее, потому что не верю вам. Я отказываюсь верить в то, что вы лучше разбираетесь в этом случае, чем истинные светила в области медицины.

Клейнберг подавил в душе вспышку гнева и постарался говорить прежним тоном:

— Я здесь не для того, чтобы вести дискуссии по поводу моего диагноза. Мой долг — предупредить вас, что вашей жене будет очень плохо. Вам еще не поздно что-то предпринять. Вы можете отвезти жену в Париж или, если предпочитаете, в Лондон, с тем чтобы воспользоваться последними достижениями хирургии. В Париже у меня есть коллега — доктор Морис Дюваль, тоже специалист в этой области, добившийся выдающихся успехов в совершенно новом направлении хирургии, включающем генную инженерию. Не знаю, готов ли он применить эти методы на человеке, но если готов, то миссис Мур попадет к самому лучшему специалисту и получит шанс выжить. Я даже позвонил доктору Дювалю перед ужином, чтобы выяснить, может ли он взяться за этот случай. Мне сказали, что он сейчас находится за пределами Парижа, но возвращается завтра утром и обязательно мне перезвонит. Согласившись на хирургическое вмешательство, миссис Мур может получить шанс.

— Получить шанс? — Регги был вне себя от негодования. Он с трудом удерживался от того, чтобы перейти на визг. — Шанс на что? Да неужели вы в самом деле не знаете, что моя жена полностью исцелилась здесь, в Лурде, исцелилась чудесным образом и сейчас совершенно здорова? Где бы она ни появилась, ее встречают аплодисментами. Ее встречают как женщину, на которую снизошло новое чудо. А если ей сделают операцию, она станет такой же, как любая другая. Она станет никем! Стоит отказаться от чуда, и она обратится в прах. Я тоже обращусь в прах! Мы потеряем все, потеряем свой бизнес, все свои сбережения до последнего пенса!

Клейнберг холодно смотрел на англичанина.

— Мистер Мур,— произнес он, взвешивая каждое слово,— вопрос сейчас не в том, коснулось ли вашей жены чудо или не коснулось. Вопрос в том, будет ли у вас жена вообще.

Регги аж взвился:

— Насчет этого не извольте беспокоиться! У меня есть жена. И будет впредь. Любому специалисту известно, что она вылечилась. Любому, кроме вас. Влиятельные лица найдут кого-нибудь вместо вас и выдадут Эдит нормальное свидетельство. Вам все равно не поверят. Они не в состоянии вам поверить. Потому что знают… Знают о вашем… О вашей сути…

— О моих религиозных убеждениях,— подсказал ему Клейнберг.

— Они не поверят вам, потому что вы безбожник.

— Боюсь, мистер Мур, вы слишком твердолобы для моих доводов. Я бессилен вам что-либо втолковать. Если бы это мне удалось, вы бы поняли, что дело тут не в религии, а в науке.

— Нет, дело как раз в религии! — взорвался Регги.— Спасение моей жены — это самое настоящее, чистое чудо. И какому-то некомпетентному врачу не под силу изменить этот факт. Доброй ночи, доктор Клейнберг. Хотел бы вас поблагодарить, да не за что.

Он резко повернулся всем своим бочкообразным телом, поднялся и возмущенно затопал прочь по улице.

Клейнберг остался неподвижно сидеть, размышляя. Ему было искренне жаль несчастную леди из Лондона. И если ее мужу нет никакого дела до ее здоровья, то это не отменяет личный долг врача перед пациентом. Необходимо что-то противопоставить смертельному заболеванию. Завтра он непременно займется этим. С завтрашнего дня он берет все в свои руки.

Клейнберг взял остывшую чашку с чаем. Ему срочно требовалось выпить. Но чай тут не годился. Нужно было что-нибудь покрепче. Доктор принял чек и оставил его на столе, положив сверху несколько франков. Потом встал и поплелся по направлению к отелю. Там был неплохой бар.

Этот вечер показался Жизели необычайно долгим. Ожидание изматывало, и все же, как ни странно, ее вовсе не тяготила затянувшаяся прелюдия к событию, которое могло стать триумфом ее жизни. Эта интригующая задержка напоминала ей о вечерах в Нью-Йорке, когда она ложилась в постель с Шарлем Сарра и они начинали заниматься любовью. Ей хотелось немедленного взрыва наслаждения, но постепенно нарастающее удовольствие было слаще, потому что она знала: взрыв никуда не денется, а только станет еще сильнее и желаннее благодаря ожиданию.

Точно такое же нарастание она испытывала и в этот длинный вечер. Правда, полной уверенности в том, что оно завершится взрывом наслаждения, не было.

Выйдя из такси и направившись в свое временное обиталище, Жизель вновь ощутила это нетерпение.

Целый день она таскала по Лурду группу ирландских паломников. Закончив с ними, Жизель в соответствии с заведенным порядком наведалась в турбюро, чтобы сдать деньги, полученные в качестве оплаты ее услуг, и узнать, не намечается ли у нее вечерней экскурсии, что, надо сказать, случалось довольно редко. Однако на сей раз такая экскурсия оказалась в программе: ее ждали две дюжины японских католиков, прибывших поклониться святым местам. Тур начинался ровно в восемь вечера и заканчивался в десять.

Вначале Жизель попыталась от него отвертеться, поскольку экскурсия нарушала ее личные планы. Однако отговорки ни к чему не привели. Других гидов на это время не было, а японских паломников следовало ублажить во что бы то ни стало. Они платили агентству по особой вечерней ставке. Такую сумму работодатели Жизели упустить никак не могли.

Перед тем как потащить японцев на экскурсию, нужно было выяснить одну важную вещь: до какого времени в этот день работает пресс-отдел. Ей было обещано, что судьбоносные снимки из архива «Пари матч» поступят к восьми вечера, а забрать их она сможет лишь после десяти. Набирая служебный телефонный номер Мишель Демайо, Жизель молила Бога о том, чтобы пресс-офис оставался открытым допоздна. Трубку подняла сама Мишель и тут же успокоила подругу: в течение всей горячей недели пресс-отдел работает до одиннадцати ночи. Кстати, добавила Мишель, со своим другом из «Пари матч» она поговорила и тот пообещал привезти в Лурд несколько фотографий Тиханова. Он оставит их в офисе, куда заглянет по дороге из аэропорта.

— Так что не волнуйся, Жизель. Фотографии будут дожидаться тебя здесь. Саму меня ты не застанешь: я собираюсь немного выпить и закусить в «Чудесном ресторане мадам Мур». Но моя помощница все тебе отдаст.

На душе полегчало, и сверхурочная работа перестала казаться такой отвратительной. Прежде чем приступить к ней, Жизель решила наскоро проглотить что-нибудь. Для нормального ужина времени уже не хватало, но она еще успевала заказать в кафе горячую сдобную булочку с кофе. На этом вполне можно было продержаться до того, как она приготовит себе что-нибудь в квартире Доминик после работы.

Сейчас на часах было почти пол-одиннадцатого. Приближался момент истины. Зажав под мышкой драгоценный желтый конверт, который она забрала чуть ранее в пресс-отделе (у нее хватило терпения не открывать его прежде, чем она окажется в столовой у Доминик, где ей никто не помешает), Жизель нетерпеливо рылась в темно-синей кожаной сумочке, ища ключ. Наконец он был найден, и девушка поспешно отперла дверь.

Несмотря на голод, Жизель отбросила все мысли о еде. Вначале нужно было удовлетворить куда более жгучую потребность — установить, являются ли Сэмюэл Толли и Сергей Тиханов одним и тем же лицом.

Бросив конверт и сумочку на обеденный стол, Жизель побежала в спальню, где лежала пачка фотографий, снятых у грота. Она предусмотрительно спрятала их в ящике комода, набитом нижним бельем Доминик. Вытряхнув фото из конверта, Жизель отыскала среди них снимок, на котором Толли был без фальшивых усов, и унесла его в столовую.

Она села на стул и с замиранием сердца распечатала большой желтый конверт из «Пари матч». Внутри оказались два снимка. Это были увеличенные черно-белые глянцевые фотографии. Известный всему миру министр иностранных дел Советского Союза — крупным планом. Снимки были очень четкие и очень похожие. Сергей Тиханов практически на всех фотографиях выглядел одинаково. Выражение его лица можно было назвать каменным. Он и на этих двух снимках был такой же — каменный, словно высеченный из гранита: низкий лоб с глубокими морщинами, пронзительный взгляд, нос картошкой, тонкие губы, коричневая бородавка на верхней губе, волевая квадратная челюсть. Отличало фотографии друг от друга лишь то, Что они были сняты с разницей в один год: одна — в прошлом году у Елисейского дворца в Париже, другая — в позапрошлом году в зале комплекса Альбертина в Брюсселе. Поскольку лицо Тиханова заполняло почти все пространство, фон фотографий невозможно было различить. О местах, где они были сделаны, говорили лишь пояснительные надписи на обороте каждой из них.

Жизель почувствовала, что не ошиблась, но ей нужно было окончательно удостовериться в этом.

Трепетным жестом она раздвинула два портрета Тиханова и в образовавшийся промежуток осторожно положила снимок Толли у грота. Сначала она тщательно сличила парижскую фотографию Тиханова с лурдским снимком. Затем изучила брюссельский портрет Тиханова и опять-таки лурдский снимок Толли, сделанный ею.

Ее сердце учащенно забилось.

На всех трех фотографиях было одно и то же лицо. Волосы, лоб, глаза, нос, губа с бородавкой, рот, подбородок — все черты совпадали.

Профессор Сэмюэл Толли из Нью-Йорка и министр Сергей Тиханов из Москвы оказались на деле одним человеком.

А если так, еще раз сказала себе Жизель, то снимок советского министра иностранных дел у грота в Лурде способен вызвать у него на родине скандал таких масштабов, что Тиханов отдаст все зато, чтобы уничтожить эту улику.

Однако Жизель знала, что обрести полную уверенность еще недостаточно. Когда у тебя в руках такая сенсация, нужны неопровержимые доказательства.

В конце концов, напомнила себе девушка, мир населен двойниками. Два человека, разделенные гигантскими географическими пространствами, могут быть на одно лицо, хотя их совершенно ничто не связывает. Иногда природа забавляется тем, что делает подобные ксерокопии. Толли и Тиханов могут быть похожи как две капли воды, подобно идентичным близнецам, но при этом оказаться совершенно разными людьми. Так что же здесь на самом деле? Два разных человека, которые выглядят абсолютно одинаково? Или один и тот же человек, но в двух разных ипостасях?

Существовал только один способ найти недвусмысленный ответ: выяснить, действительно ли существует профессор Толли, преподающий русский язык в Колумбийском университете в Нью-Йорке. То, что Сергей Тиханов существует, возглавляет советский МИД и метит в премьеры, сомнений не вызывало. Но вот был ли его двойник Сэмюэл Толли действительно американским профессором, никак не связанным с советским министром?

Если в Колумбийском университете есть некий Толли, настоящий Толли, которому Бог просто дал такую внешность, то речь идет о невероятном совпадении. В таком случае Жизель проиграла и путь к свободе остается закрытым.

С другой стороны, если… Нет, она не желает пускаться в домыслы. Ей нужна только правда, и очень скоро она ее узнает.

Жизель впилась взглядом в электрические часы, стоящие на полированном шкафчике, внутри которого хранились скатерти и салфетки.

Двадцать два сорок шесть по местному времени.

Значит, в Нью-Йорке сейчас шестнадцать сорок шесть.

Рановато. Ее старый приятель из ООН Рой Цимборг наверняка еще горбатится на работе. До шести он домой не придет. Ей захотелось позвонить ему прямо в ООН, но она справилась и с этим искушением. Человека не принято отрывать от работы, если хочешь попросить его об одолжении. Лучше говорить с ним, когда он отмякнет, расслабится. Вообще-то Рой Цимборг занудой никогда не был, но и с ним не помешает быть поделикатнее.

Взяв себя в руки, Жизель решила подождать до полуночи, когда в Нью-Йорке будет шесть вечера. Самое лучшее время для международного звонка: есть все шансы застать Роя дома.

Чтобы время бежало незаметнее, следовало занять себя чем-нибудь, как-то отвлечься. Жизель не хотела заглядывать в будущее. Лучше подождать, когда оно придет само и станет реальностью. Ужин — вот чем стоит заняться. Она заполнит время стряпней, хотя есть уже не хотелось.

В течение часа Жизель возилась на кухне, что-то готовила, носила блюда в столовую. Старалась есть медленно, в то время как внимание ее было приковано к трем фотографиям, разложенным на столе.

Завершив трапезу, Жизель вымыла посуду и поставила мокрые тарелки в сушилку. До двенадцати оставалось еще целых пятнадцать минут, но сдерживать себя у нее уже не было сил. Все, прямо сейчас она позвонит в Нью-Йорк и будет молиться, что Рой Цимборг уже вернулся домой с работы.

Пять минут спустя, услышав в трубке задыхающийся голос, Жизель поняла, что Рой открыл дверь в тот момент, когда телефон уже звонил.

— Рой, Рой,— несколько раз повторила она.— Это Жизель, Жизель Дюпре. Я звоню из Франции. Рой, я так рада, что застала тебя!

— Жизель, ты? Боже милостивый! Сколько сейчас времени? Дай-ка гляну. Ага, без десяти шесть. Только что вошел и слышу: телефон звонит. Пришлось сделать рывок.— Он шумно выдохнул.— Слушай, Жизель, это в самом деле ты? Вот дела! Ты где сейчас?

— По-прежнему в Лурде, в гидах. Девочка-труженица. А ты как?

Цимборг снова запыхтел на другом конце провода, словно никак не мог восстановить дыхание.

— Я-то? В ООН, работаю в миссии США. Все без изменений. Кому еще нужен переводчик с французского на английский?

— Может, и я скоро присоединюсь к тебе в ООН, как в старые времена.

— Вот было бы здорово!

— Ну, это еще не наверняка, Рой, но есть неплохой шанс выбраться отсюда. Сначала мне нужно будет устроиться на Высшие курсы переводчиков в Париже. Потом, может быть, удастся получить работу во французской делегации при ООН. Однако прежде необходимо накопить достаточно денег на эти самые курсы. Тут подворачивается возможность получить все это сразу, а не ждать целую вечность. Замаячил на горизонте один ангел, который, возможно, меня профинансирует.

— Ого! Не шутишь?

— Один американский научный деятель. Кажется, не бедный. Он сейчас находится здесь, в Лурде. Очень мною заинтересовался. Вот я и хочу попросить тебя об одолжении, Рой. По поводу этого человека.

— Все, что угодно. Только скажи,— выразил готовность Рой.

— Дело касается Колумбийского университета. Если я правильно помню, ты ведь его окончил, не так ли?

— Не просто окончил, дорогуша, а с отличием.

— Не приходилось ли тебе слышать о таком преподавателе, профессоре Сэмюэле Толли?

— Произнеси фамилию по буквам.

Жизель старательно выполнила его просьбу.

— Значит, Толли, Сэмюэл Толли,— пробормотал Цимборг.— Нет, что-то не припомню. А зачем тебе знать о нем?

— Этот мой новый знакомый, профессор Сэмюэл Толли, утверждает, что преподает на отделении лингвистики в Колумбийском университете.

— Вполне возможно,— сказал Цимборг.— В Колумбийке профессоров и адъюнктов — миллион. Не исключено, что о ком-то из них я никогда не слышал. Или он мог прийти, когда меня там уже не было. Как-никак несколько лет прошло.

— Скажи, Рой, а у тебя еще есть связи в твоем университете?

— Ты имеешь в виду знакомых? Ну, я неплохо знаю кое-кого из профессорско-преподавательского состава. Все ж я не последний человек в ООН. Иногда обедаем вместе, ужинаем. По меньшей мере пару раз в год.

— Я не слишком загружу тебя, Рой, если попрошу связаться завтра с кем-нибудь из твоих знакомых в Колумбийском университете? Самой мне звонить туда как-то не с руки. Вот если бы тебе было нетрудно…

— Да без проблем! Что тебе нужно? Хочешь выяснить что-то насчет профессора Толли?

— Совершенно верно. Мне надо знать, действительно ли Толли там работает, как говорит.

— Секундочку, Жизель. Дай-ка я возьму бумагу и карандаш, чтобы не было никаких ошибок. Подожди.— После короткой паузы снова раздался его голос: — Алло, Жизель. Давай, диктуй помедленнее.

— Мне нужно выяснить, работает ли сейчас на кафедре лингвистики Колумбийского университета некий профессор по имени Сэмюэл Толли. Или, может быть, работал там в недавнее время. У него есть квартира на Манхэттене и дом в Вермонте. Мне необходимо подтверждение, что он тот, за кого себя выдает, и входит в число преподавателей Колумбийки. Можешь это для меня сделать?

— Легко, дорогуша. Могу все разузнать в обеденный перерыв. Позвоню тебе и сообщу результат. В какое время лучше звонить?

— Подожди, дай подумать. Между нами шестичасовая разница. Когда в Нью-Йорке час дня, сколько у нас? Ну да, в Лурде будет семь вечера. Можешь завтра позвонить мне в час по своему времени? Я пока живу в чужой квартире. Сейчас дам тебе телефонный номер. Это здесь, в Лурде. Записывай: 62-34-53-53. Записал?

— Готово,— отрапортовал Цимборг.— В общем, в обед я тебе звоню и докладываю разведданные.

— Буду тебе крайне признательна, Рой. Отныне за мной должок. Что угодно для тебя сделаю, Рой. Все, что захочешь. Только дай знать.

— Ты все такая же красивая, дорогуша?

— Конечно, такая же. Может, даже краше стала.

— Тогда ты знаешь, чего мне хочется.

Жизель усмехнулась в трубку.

— Помоги мне выбраться к тебе,— проворковала она,— и получишь свое сполна.

Микель Уртадо терпеливо дождался полночи. Теперь можно было покинуть гостиницу и навестить грот в последний раз. Оставалось надеяться, что в этот поздний час последние паломники уже ушли и лежат в кроватях, а полиция, сняв усиленное оцепление, тоже освободила территорию. Времени в его распоряжении достаточно — он вполне успеет вскарабкаться на склон у пещеры, собрать все оборудование, присоединить к динамиту провод, заложить взрывчатку за статую Девы Марии в нише, поставить на таймере время взрыва и отойти от этого места подальше, прежде чем там рванет так, что небесам жарко станет.

За то короткое время, что он шел к пандусу, его целеустремленность не ослабла. Лишь одно обстоятельство вызывало сожаление.

Менее часа назад они с Наталией страстно предавались любви, во второй раз за день. Этот последний акт любви был необыкновенным — на свете не могло быть ничего сильнее и совершеннее. И, покидая сладко спящую Наталию, такую безмятежную, безоглядно любящую, доверчивую, Микель не мог не испытывать боль. Ему было больно не только потому, что он шел разрушать столь дорогой ей объект поклонения, но и потому, что, уходя из города этой ночью, он мог больше никогда не увидеть ее. Это было бесчеловечно по отношению к ней, да и к себе тоже. И все же, идя к пандусу, он не дрогнул душой. То, что задумано, должно быть сделано.

Наверху пандуса, ведущего к святилищу, не было видно никого, за исключением все тех же треклятых полицейских. Они снова топтались здесь, хотя и не в том количестве, что раньше. Как бы то ни было, полицейские были на месте: трое стражей порядка болтали о чем-то и курили.

Однако на сей раз Микеля это не отпугнуло. Ему нечего было бояться, нечего прятать. Просто еще один паломник, страдающий от бессонницы, решил лишний раз прийти к святому месту, чтобы вознести горячую молитву.

Уртадо, прихрамывая, перешел улицу и с невинным видом направился к стражам порядка. Когда он почти поравнялся с полицейскими, один из них, самый высокий, отошел чуть в сторону, чтобы лучше присмотреться к ночному прохожему. Кротко улыбнувшись стражнику и приветственно шевельнув рукой, Уртадо как ни в чем не бывало продолжил путь по пандусу. Полицейский не только не остановил его, но даже не окликнул. Добрый знак!

Уртадо спустился по пандусу к площади Четок, обошел базилику и взял курс на пещеру.

Он прибавил шагу, и внезапно грот и ряды лавок оказались у него перед глазами. На одной из задних лавок сидели двое полицейских в форме и при оружии. Эти тоже коротали время за беседой.

Они не видели его, зато ему были отлично видны. Похоже, что эти ребята собрались сидеть здесь до зари.

Уртадо выругался сквозь зубы.

Кто бы мог подумать! Ну когда же эти чертовы ищейки устанут следить за всем и вся? Когда наконец успокоятся сами и оставят его в покое? Он снова проклял их, а заодно и Августина Лопеса.

Развернувшись, он поплелся назад, повторяя маршрут в обратном порядке: пандус — улица — отель.

Входя в вестибюль, Микель размышлял над тем, как бы выяснить, когда в святилище будут сняты меры безопасности и он наконец-то обретет свободу действий. И тут он увидел за стойкой регистрации Ивонну. Вместо того чтобы дремать, она читала. А ведь именно Ивонна недавно по секрету сообщила ему о том, что полиция разыскивает террориста. Эту информацию она получила от подруги, которая спит с Фонтеном, начальником лурдской полиции. Может быть, ей известно кое-что еще и она не прочь снова поделиться сведениями?

Уртадо неторопливо подошел к конторке.

— Добрый вечер, Ивонна,— поздоровался он, достал пачку сигарет и вытряс из нее кончик сигареты.— Закурить не желаете?

— Спасибо, нет. Но все равно благодарю за внимание.— Она вложила в книгу закладку.— Вы вообще спите когда-нибудь?

— Захотел вот ночью прогуляться к гроту и помолиться в одиночестве. Но ничего не вышло. Там полным-полно полиции. А я, когда молюсь, не люблю, чтобы кто-то рядом над душой стоял. Ну, я и отказался от этой идеи. Все равно не будет толку. Каждую ночь там сторожат. И когда только они перестанут с ума сходить с этой своей безопасностью?

Ивонна отложила книгу в сторону и перегнулась через стойку.

— Скоро перестанут,— прошептала она.

— В самом деле?

— Скоро грот будет в вашем полном распоряжении. Молитесь, сколько душа просит.

— Когда же это произойдет?

— Полиция сохранит нынешний режим еще два дня и две ночи. А потом усиленные меры безопасности будут отменены, и с субботы все перейдут на обычный распорядок. Инспектор Фонтен сказал моей подруге, что, наверное, предупреждение по телефону передал какой-то чокнутый. Фонтен уже устал, да и все полицейские утомились от сверхурочных дежурств. Вообще-то нам не положено об этом говорить, но у полиции и без того хлопот хватает с загородными лагерями — это такие стоянки, где разместились люди, которые не смогли получить комнаты в Лурде. Вот ведь, кажется, едут люди, чтобы увидеть Пресвятую Богородицу, а значит, и вести себя должны соответственно. Как бы не так! В общем, моя подруга говорит, что инспектор Фонтен пригрозил вызвать войска, если его подчиненные и дальше будут вынуждены выполнять эту дурацкую работу. Если завтра-послезавтра ничего не случится, то на следующий день особый режим отменяется. Вот что я вам скажу.

Уртадо нагнулся и чмокнул Ивонну в щеку.

— Спасибо за добрую весть,— прочувствованно произнес он.— Когда я пойду туда снова, обязательно прочитаю отдельную молитву за вас. Спокойной ночи.

Он поковылял к лифту, внутренне негодуя, что ему придется ждать еще два дня, но в то же время ободренный тем, что дело все-таки удастся довести до конца. Отсрочка заключала в себе еще один плюс. У него появилась возможность подольше побыть вместе с Наталией.