"Чудо" - читать интересную книгу автора (Уоллес Ирвин)

12

В этот день Жизель Дюпре провела две экскурсии по Лурду словно на автопилоте. Мыслями она была в Нью-Йорке, пытаясь представить себе, насколько сопутствует или, наоборот, не сопутствует удача ее верному другу Рою Цимборгу в выполнении важного поручения. Иногда, правда, мысли ее возвращались в Лурд, на окраину городка, где ее будущая жертва — ее доктор Джекилл и мистер Хайд[30] или, если точнее, доктор Толли и господин Тиханов — столь невинно (но тем не менее тайно) совершала свои обряды восстановления здоровья.

По окончании второго тура, отдыхая в бюро перед началом третьего, Жизель дала понять окружающим, что у нее начинается мигрень. Никакая Рашель или Бернар[31] не могла бы сравниться с ней по части театрального мастерства. Играла Жизель великолепно — тонко, глубоко, сдержанно. Выяснив, что ее может подменить другой гид, она без труда отпросилась с работы, пожаловавшись, что через несколько минут у нее от боли лопнет голова, а потому ей срочно нужно выпить таблетку и завалиться в постель.

Вырвавшись на волю, она первым же попавшимся такси отправилась на квартиру Доминик, находящуюся вне территории святилища.

В гостиной было тихо и покойно. До международного телефонного звонка, способного решить ее судьбу, оставалось полно времени. Мнимая мигрень благополучно улетучилась. Жизель уселась у телефона, ожидая, когда тот зазвонит.

В назначенное время звонка не последовало. Время шло, а его все не было.

Вот теперь-то, когда прошло уже почти полчаса, у нее разыгралась настоящая головная боль — результат напряжения и рушащихся надежд.

И вдруг телефон зазвонил. Его звонок был подобен трубному гласу.

Жизель машинально поднялась на ноги, но тут же поняла, что телефон находится рядом с ней, и села, быстро схватив трубку.

Голос Роя Цимборга донесся до нее словно из длинной аэродинамической трубы. Звучал он достаточно отчетливо, но шел издалека — из сказочной земли с золотыми полями под необъятным небом.

— Жизель? Это Рой. Ты меня слышишь?

— Отлично слышу! — громко, едва не крича, ответила Жизель.

— Извини, я немного припозднился.

— Ничего страшного, Рой. Ты, главное, скажи, тебе удалось что-нибудь узнать?

— Поверь, Жизель, я сделал все, что мог. Однако боюсь разочаровать тебя.

У девушки замерло сердце. Ей не хотелось услышать плохие вести, но она приказала:

— Говори же.

— Я созвонился со своими приятелями из числа преподавателей Колумбийского университета и попросил их перезвонить мне. Даже пораньше ушел на обед, чтобы сгонять в университет и самому провести там кое-какую исследовательскую работу. Как я уже сказал, жаль, но вынужден тебя огорчить. Тот мужик, что назвался тебе профессором Сэмюэлом Толли с лингвистического отделения в Колумбийке, врет. Он просто хочет тебя охмурить. Честное слово, так не хотелось сообщать тебе плохую новость…

Жизель смотрела на телефон таким взглядом, будто это был бриллиант «Кохинор», преподнесенный ей в подарок рождественским утром. Она не могла прийти в себя от внезапно свалившегося на нее богатства. Хотелось расцеловать Роя за этот самый «Кохинор». Жаль, не разъяснишь ему всю правду — уж слишком это было бы долго и запутанно. Пришлось взять себя в руки и внести в голос нотки разочарования, которые должны были скрыть безумную радость.

Прервав Роя, который изливал на нее слова утешения, она переспросила:

— Значит, в Колумбийском университете нет никакого профессора Толли?

— Среди преподавателей нет ни одного человека с такой фамилией. Никакой Толли там не преподает и никогда не преподавал. Человек, с которым ты имеешь дело, или пытается выдать себя за другого, или попросту тебя разыгрывает.

— Вот ведь сволочь! — ругнулась Жизель.

Получилось весьма правдиво и вместе с тем достаточно расплывчато.

— Уж ты извини,— снова попытался утешить ее далекий голос Цимборга.

— Ничего страшного, Рой,— откликнулась она, окончательно придя в себя.— Переживу как-нибудь. Хотя бы ради того, чтобы увидеться с тобой и лично отблагодарить тебя, как положено.

— Хорошо, если бы получилось.

— То, что зависит от тебя, ты сделал, и я по-настоящему благодарна тебе за это. Ты прелесть, и мне не терпится увидеть тебя. Я напишу тебе, когда определятся сроки моего приезда в Нью-Йорк.

— Надеюсь, ты не будешь долго тянуть с этим, Жизель.

— Это произойдет очень скоро. Обещаю тебе, Рой.

Положив трубку, Жизель поймала себя на том, что улыбается во весь рот, как идиотка, а сердце ее поднялось из пяток на привычное место и радостно бьется.

Господи, хорошо-то как!

С неопределенностью покончено. Никакого Толли нет. Есть только Тиханов. Причем Тиханов находится здесь, в Лурде, а судьба его всецело находится в ее руках.

Самое время его прищучить.

Предвкушая следующий ловкий шаг, она положила на колени телефонный справочник Лурда и, перелистав его, нашла номер телефона гостиницы «Грот». Набирая этот номер, Жизель раздумывала, просить ли соединить ее с номером Толли, но решила, что не надо. Нет, это не телефонный разговор. Лучше изложить свои требования к Толли при личной встрече. Тогда ее заявление прозвучит более угрожающе и будет более действенным. Она встретится с ним в его номере, если он на месте. Сейчас она это выяснит.

В трубке прозвучал голос оператора. Жизель попросила переключить на ее друга Гастона, который работал за стойкой регистрации.

— Регистрация, — сказала трубка голосом Гастона.

— Гастон, это Жизель Дюпре. Как дела?

— О, Жизель, дорогая! У меня все отлично. А как у тебя?

— Нормально. Я только хотела узнать, на месте ли сейчас один из ваших постояльцев. Тот самый, которому мы нашли номер. Ты его знаешь: господин Сэмюэл Толли из Нью-Йорка. Он сейчас в номере?

— Секундочку, сейчас скажу.— Наступила пауза.— Слушай, Жизель, его ключа здесь нет. Если ключ у него, то он должен быть в своем номере. Тебя с ним соединить?

— Нет. Я хотела бы увидеться с ним лично. Так что скоро загляну.

Положив телефонную трубку, Жизель встала, схватила свою сумочку и менее чем через минуту уже была на улице. Она хотела поймать такси сразу же, как только вышла из дома. Но, как назло, ни одного не было поблизости. Стоянка такси располагалась за два квартала отсюда. Жизель быстро пошла к ней. У тротуара стояли друг за другом три машины. В первой сидел знакомый водитель. Он приветливо поздоровался и завел мотор, едва Жизель забралась внутрь через заднюю дверь.

— Отель «Грот»,— запыхавшись, приказала она.— И побыстрее, Анри.

— Всегда рад услужить, Жизель.

Десять минут спустя они подъехали по асфальтовой дорожке к сине-оранжевому навесу над входом в отель. Открывая заднюю дверь, Жизель велела шоферу:

— Не выключай счетчик, Анри. Ты мне еще понадобишься. Я скоро.

Водитель махнул рукой в сторону гостиничной парковки:

— Я пока припаркуюсь там.

— Через минуту вернусь,— крикнула Жизель на ходу, устремляясь под навес и одним толчком распахивая стеклянные входные двери.

Пока она пересекала вестибюль, в ее душе росла уверенность. Лифты в гостинице располагались рядом со стойкой регистрации. Гастон в этот момент разговаривал с каким-то гостем, принимая от него ключ.

Жизель почти прошла мимо них, когда что-то заставило ее взглянуть на гостя, который уже повернулся к Гастону спиной, чтобы направиться к выходу. Она мгновенно узнала его. Славянское лицо и обвислые накладные усы безошибочно выдавали досточтимого Сэмюэла Толли, мнимого профессора.

Девушка резко остановилась, поднесла палец к губам, давая Гастону знак молчать, и развернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы атаковать жертву со спины. Она шаг в шаг крадучись последовала за своим ходячим золотым кладом, который, ничего не подозревая, шел к двери.

Ее голос прозвучал неожиданно, словно гром.

— Господин Тиханов,— позвала она.

Он остановился так резко, что она едва не уткнулась носом ему в спину. Жизель отступила на шаг и застыла в ожидании. А он не шевельнулся, продолжая стоять как вкопанный.

Наверное, напуган до полусмерти и пытается прийти в себя, решила Жизель.

— Господин Тиханов,— безжалостно повторила она.

Поскольку никаких сомнений в том, что окликали именно его, не оставалось, он медленно повернулся назад, всем своим видом выражая изумление.

— Ах это вы, мадемуазель Дюпре! Вы, кажется, нарекли меня каким-то странным именем. Наверное, перепутали с кем-то?

С невиннейшим выражением лица Жизель покачала головой, мотнув из стороны в сторону хвостиком светлых волос:

— Нет, ни с кем я вас не перепутала. Наверное, мне следовало обратиться к вам по полному званию: министр иностранных дел Сергей Тиханов. Теперь правильно?

Он постарался изобразить досаду:

— Мадемуазель Дюпре, вы отлично знаете, как меня зовут. Мы достаточно долго общались. Что за игра в нелепицы?

— Насколько мне известно, в большинстве стран, даже в вашей, это называется игрой в правду. Именно в нее я решила с вами поиграть. Господин Тиханов, нам надо серьезно поговорить.

В его голосе появились нотки подлинного раздражения.

— Если вы не прекратите называть меня этим идиотским именем, я перестану разговаривать с вами.

— Думаю, вам все же лучше будет поговорить со мной, для вашего же блага,— пригрозила Жизель.-Давайте присядем где-нибудь на минутку и все обсудим. Пожалуйста, идите за мной.

— Но послушайте, мадемуазель Дюпре,— запротестовал он.— Я собирался поужинать.

Не обращая на него внимания, Жизель пошла по вестибюлю, зная, что он идет следом. Как ни в чем не бывало проследовав мимо стойки регистрации, она бросила через плечо:

— Тут есть очень миленький ресторанчик. Мы могли бы прекрасно посидеть там и поговорить с глазу на глаз.

Жизель вошла в небольшой коктейль-бар с интерьером в голубых тонах. Тиханов не отставал от нее. Он снова заявил протестующим тоном:

— Мадемуазель Дюпре, у меня нет времени потакать вашим дурацким причудам. Я…

Не обращая на него внимания, она подошла к креслу, рухнула в него и, подтянув поближе второе кресло, повелительно указала на него. Тиханов неохотно сел.

— Итак, вы хотите знать, что все это значит,— вполголоса произнесла она.— Хорошо, скажу вам без всяких околичностей. Пожалуйста, слушайте и не перебивайте. Я вам уже говорила, что работала прежде в ООН и как-то раз видела вас очень близко, когда сопровождала французского посла Шарля Сарра. Я не узнала вас, когда вы приехали в Лурд в начале недели. Но в понедельник, щелкая фотоаппаратом возле грота, я заметила вас и случайно сделала несколько кадров как раз в тот момент, когда у вас после принятия ванны отклеились усы. Сравнив эти кадры с вашей фотографией в газете и несколькими портретами из журнального архива, я убедилась, что на снимке Сэмюэла Толли возле грота и фотографиях Сергея Тиханова запечатлен один и тот же человек. Теперь вы знаете, что мне известно…

— Простое совпадение,— прервал он ее с коротким смешком.— Мне уже не раз говорили о моем внешнем сходстве с Тихановым. У каждого из нас на земле есть Doppelganger[32], живая копия.

— Потому я и решила убедиться, что не ошибаюсь,— невозмутимо продолжила Жизель.— Достаточно было навести справки о человеке, в качестве которого вы представляетесь. Я позвонила в Нью-Йорк, чтобы узнать, что же это за личность такая — профессор Сэмюэл Толли, преподающий в Колумбийском университете.— Она на мгновение остановилась, чтобы набрать в легкие воздуха.— Менее часа назад мне пришел из Нью-Йорка ответ: никакого профессора Толли в Колумбийке нет и никогда не было. Но с высокой, весьма высокой долей уверенности можно утверждать, что в Лурде, во Франции, находится министр Сергей Тиханов. Министр иностранных дел, который готовится вскоре стать премьер-министром главного атеистического государства в мире, молит Пресвятую Богородицу ниспослать ему исцеление. Вот я и говорю себе: это же немыслимо. И говорю еще: нужно, чтобы это осталось только между нами двумя, если у вас, конечно, осталась хоть капля разума.

Подхватив сумочку, Жизель вгляделась в его осунувшееся лицо и поднялась на ноги, всем своим видом выражая холодную решимость.

Не спуская с него глаз, она добавила:

— Если вам нужны ваши снимки, негативы и мое молчание, то вы имеете прекрасную возможность все это прибрести. Думаю, что мои предприимчивость и ум достойны вознаграждения по справедливой рыночной цене. Вы ведь в курсе, что я всего лишь честная, трудящаяся девушка, которая хочет жить сама и давать жить другим. Если завтра в одиннадцать часов утра вы принесете пятнадцать тысяч долларов мне на квартиру, которую я временно снимаю, то убедитесь в моей полной готовности заключить сделку. Вот вам мой адрес и номер квартиры.

Она вытащила из сумочки клочок бумаги и протянула его собеседнику. Тот сделал вид, что не заметил этого жеста. Жизель положила бумажку на столик.

— Если вы хотите расплатиться наличными,— заговорила она снова,— то расчет должен быть произведен во франках, долларах или фунтах. Если вы опасаетесь иметь при себе столь крупную сумму, то можете выписать чек на предъявителя к приему в одном из банков Парижа, Нью-Йорка или Лондона. Если и это вам затруднительно, то перешлите мне плату по почте на следующей неделе и скажите, куда мне после этого отослать отпечатки и пленку. Что вы на это скажете, господин Тиханов?

Он сидел неподвижно, напоминая своей позой сфинкса: положив ладони на подлокотники и повернув каменное лицо к девушке.

— Что тут скажешь, мадемуазель Дюпре? Только то, что вы не в своем уме. Я не приду к вам в квартиру ни завтра в одиннадцать утра, ни в какое-либо другое время. Я не тот человек, который испугается ваших измышлений. Ни запугать, ни шантажировать меня вам не удастся. И если вы ожидаете, что я всерьез восприму весь этот ваш бред, ждите хоть до второго пришествия.

«Упрямый ублюдок, этот министр иностранных дел,— подумала Жизель.— Тверд как скала». Однако у нее не было сомнений, что в этой скале, кажущейся столь прочной, все же есть трещинка.

— Ну, как пожелаете,— беззаботно бросила она на прощание.— Вам решать, что делать с собственной могилой — то ли обойти ее, то ли самому ее вырыть. Так что следующий шаг за вами.

Настроение было превосходным. От встречи с Тихановым у нее осталось ощущение победы. К тому же удалось отвертеться от вечернего тура. Жизель попросила таксиста притормозить у фотомастерской. Там она забрала очередную пачку фотографий своих туристов, прыгнула обратно в такси и сказала Анри, что теперь ее можно везти к квартире Доминик.

Вечерний час пик давал о себе знать. По мере приближения к территории святилища дорожное движение становилось более напряженным. Машина поехала медленнее, и Жизели показалось, что среди людей, сидящих в уличном кафе, она увидела знакомое лицо. Прищурившись, она прильнула к заднему стеклу и различила копну волос апельсинового цвета, которая могла принадлежать только Лиз Финч.

Такси продолжало двигаться, и Лиз исчезла из виду. И тут у Жизели возникла неожиданная идея.

Вероятность того, что в результате встречи с Тихановым она окажется победительницей, была велика. И тем не менее успех не был гарантирован. На чистом небосводе присутствовала тучка неопределенности. Разоблачать представителя российского руководства вообще-то не входило в планы молодой француженки — от него ей нужны были только деньги. Однако некоторая возможность того, что он заупрямится, сохранялась. Это был человек с очень своеобразным характером, несгибаемый и непреклонный. Он мог отвергнуть ее требование денег и наплевать на то, что его нестандартное поведение станет достоянием гласности, поскольку был совершенно уверен в своем могуществе, которое позволит ему выдержать любую бурю. Жизель исходила из того, что он постарается избежать риска разоблачения, однако его природное упрямство могло перерасти в твердокаменность. Твердокаменность… Это было ее любимое словечко, позаимствованное из американской лексики.

Если надежда выжать из Тиханова деньги потерпит крах, то победа окажется бессмысленной. Придется утешаться тем, что она раздавила одного из советских боссов. На этот случай следовало подумать о другом возможном источнике денег. И, увидев мельком Лиз Финч, Жизель осознала: вот он, второй такой источник.

Освежая в памяти свою первую встречу с Лиз Финч в прошлую субботу, Жизель вспомнила, как та говорила, что замахнулась на крупную тему, возможно даже, журналистское расследование по поводу правдивости рассказов Бернадетты. Жизель, помнится, усомнилась в том, что честность Бернадетты можно поставить под сомнение. Как-никак на этом незыблемом фундаменте зиждется весь феномен Лурда. Поэтому она и поинтересовалась, а есть ли еще какая-нибудь тема, которая может претендовать на звание «крупной». И Лиз Финч тогда ответила: «В Лурд со всего света стекаются тысячи людей, а завтра, на Новоявление Девы Марии, их будет еще больше. Не исключено, что среди них окажутся люди известные, заслуживающие особого внимания, возможно, с ними будут происходить какие-то невероятные вещи. Тут тоже пахнет историей, которая может стоить больших денег. Однако помните: нам нужна именно сен-са-ция!»

Жизель осенило, что у нее есть как раз то, о чем мечтает Лиз Финч.

Министр иностранных дел Советского Союза прибыл в Лурд в надежде получить исцеление у Девы Марии.

Вот это действительно сенсация!

Лиз Финч могла послужить для Жизели страховкой. Если деньги не удастся вытянуть из Тиханова, то их даст Лиз.

Быстро все обдумав, Жизель пришла к выводу, что такой шанс упускать нельзя. Она наклонилась вперед и потрепала таксиста по плечу:

— Анри, кажется, я заметила одного человека, с которым мне надо переброситься парой слов. Совсем недалеко — мы проехали всего несколько кварталов. Ты нигде тут не можешь развернуться?

Утвердительно кивнув, водитель свернул на ближайшую боковую улицу, совершил крутой разворот и поехал по основной магистрали в обратном направлении.

— Куда? — коротко спросил он.

— По-моему, это было кафе «У короля Альбера», — припомнила Жизель, напряженно глядя в окно, чтобы убедиться, что Лиз Финч еще не ушла.

Наконец она снова увидела копну морковных волос, и у нее отлегло от сердца.

— Можешь высадить меня здесь, Анри,— произнесла Жизель.— Припаркуйся где-нибудь поблизости. Я всего на пару секунд.

Лавируя между пешеходами, Жизель видела, что Лиз сидит на красном плетеном стуле в полном одиночестве, поглощая картофель, обжаренный в кипящем масле, и запивая его кока-колой со льдом. Так кошмарно могут питаться только американцы, подумала Жизель. Это, однако, не мешало ей любить их всей душой.

— Добрый день, мисс Финч,— приветствовала Жизель американку.

Лиз подняла голову:

— А-а, это вы. Ну, как жизнь?

— Как всегда, в заботах. — Жизель подтянула к себе стул.— Ничего, если я присяду с вами на минутку?

— Пожалуйста,— согласилась Лиз.— Я тут решила перекусить перед ужином. Хотите?

— Нет, спасибо,— отказалась Жизель.— Как у вас дела? Нашли какие-нибудь крупные темы?

Лиз скорбно посмотрела на нее:

— Ни черта я тут у вас не нашла, кроме святош, которые распевают псалмы. В этой чертовой деревушке можно сдохнуть от скуки. Околачиваюсь здесь уже восемь дней в ожидании, что кто-нибудь завопит: «Аллилуйя! Я узрел Деву Марию». Да что-то сомнения одолевают, что это случится. Поскорее бы вернуться в Париж, хоть с пустыми руками. А там пускай увольняют.

— Увольняют?

— Это я так, к слову. Не обращайте внимания.— Лиз кинула в рот хрустящую картофелинку.— Вы-то в самом деле как? Не накопали, случаем, каких-нибудь сенсаций для бедной Лиз?

— Кто знает, может, и накопала. Вот и подумала, что мне стоит поговорить с вами, мисс Финч.

— Правда? — Лиз перестала жевать.— Действительно наткнулись на что-то интересное?

— Не исключено,— ответила Жизель с величайшей серьезностью.— Помню, когда мы впервые встретились, вы посоветовали мне держать глаза открытыми на случай, если подвернется большая история. Вы еще сказали тогда, что если я откопаю такую историю, то она может стоить больших денег и ваше агентство с радостью мне заплатит. Так ведь?

— Так.— Лиз вся подобралась, словно приготовилась к прыжку.— Ну, и что там у вас?

— Как вам сказать, мисс Финч… Похоже, я вплотную подошла именно к такой истории.

— А вы уверены, что история ваша действительно того стоит? Что это не какая-нибудь грошовая сплетня деревенского масштаба?

— Мисс Финч, заверяю вас, что это не просто большая новость. Это очень-очень большая новость. Больше не бывает. К тому же с международным аспектом.— Жизель выдержала многозначительную паузу.— Ну как, интересует?

— Вы прекрасно знаете, что меня интересует любая реальная новость, любая сенсация, которую вы в состоянии подтвердить. Надеюсь, тут не Бернадетта замешана?

— Нет. Нечто более актуальное.

Лиз подалась вперед:

— Хорошо, выкладывайте.

— Придется подождать до завтра. К завтрашнему дню станет ясно, смогу ли я открыть вам то, что знаю.

Лиз откинулась на спинку стула.

— Предположим, что сможете. Предположим, я сочту эти сведения ценными и вы будете в состоянии подтвердить их подлинность. Короче говоря, сколько?

— В ваших деньгах — пятнадцать тысяч долларов.

Лиз присвистнула.

— Ого, да я гляжу, вы и в самом деле не шутите. Вы уверены, что это стоит так дорого?

— Может, и дороже, но мне будет достаточно пятнадцати тысяч.

— Вряд ли стоит говорить, что это очень серьезные деньги, Жизель. Но если ваша новость действительно сенсационна и у вас есть способ это подтвердить, то я определенно смогу заставить АПИ раскошелиться. Вы сказали, что окончательно выясните детали к завтрашнему дню. Как я узнаю, когда у вас все будет готово?

Жизель вынула из сумочки визитку своего агентства и что-то быстро написала на ней. Протянула карточку Лиз и встала.

— Вот мой телефонный номер и адрес. Я сейчас живу в квартире подруги. Позвоните мне завтра в полдень. Я скажу, могу ли я раскрыть вам то, что знаю.

— Обязательно позвоню. Буду держать пальцы крестиком за нас обеих.

Это был еще один американизм, который Жизель просто обожала. Она улыбнулась:

— Ага, пальцы крестиком. До завтра.

Легким шагом Жизель направилась к ожидавшему ее на углу такси. Перед ней открывались головокружительные перспективы. Теперь у нее был не один покупатель, а целых два.

Дело было в шляпе, как говаривал Рой Цимборг.

О том, что Лиз Финч пошла в кафе, Аманде сообщили в палатке для прессы. И теперь она шла по улице, заглядывая в каждое кафе, встречавшееся на ее пути. Наконец она увидела Лиз: та сидела за столиком с какой-то молодой женщиной, которая как раз встала, собираясь уходить. Аманда ускорила шаг, чтобы перехватить Лиз, прежде чем та тоже уйдет.

Она подошла к столику в ту секунду, когда Лиз соскребала с тарелки последние ломтики жареного картофеля.

— Вот ты, оказывается, где, Лиз. Я тебя повсюду искала.

— Не иначе как объявлена неделя встреч со старыми знакомыми,— пробурчала Лиз.— Да ты садись, садись. Что там у тебя?

Аманда присела на краешек стула.

— У меня через полчаса намечена встреча с отцом Руланом. Вот я и подумала, может быть, ты тоже хочешь пойти?

— Я его уже достаточно помучила. А что тебе от него нужно?

— Дневник Бернадетты. Помнишь, что вчера в Невере рассказывала о нем сестра Франческа? Мне бы хотелось поглубже копнуть эту историю с дневником, выяснить, как его приобрела церковь. Особенно интересно, как церковь смогла убедиться в его абсолютной подлинности…

— Забудь об этом,— отрезала Лиз.— Подлинный он, подлинный. Сколько раз тебе повторять! Церковь не даст себя облапошить, будь спокойна. Не может такого быть, чтобы они перед покупкой не проверили товар на подлинность.

— Почему ты так в этом уверена?

— Потому,— ответила Лиз,— что работаю как пчелка. Сегодня рано утром я уже успела поговорить с отцом Руланом на эту тему. Он вытащил настоящий дневник, который вела Бернадетта. Именно в нем она поведала о тайнах Девы Марии. И еще он показал самые разные свидетельства его аутентичности.

— Вроде результатов углеродного анализа?

— Нет, не это. Такое проделывают с древними рукописями, пергаментами, папирусами. А дневник Бернадетты не настолько стар, чтобы проводить с ним подобную экспертизу. В действительности все гораздо проще. После Бернадетты осталось множество образцов ее почерка. Опытные графологи сличили рукописный текст в дневнике с этими образцами. В дополнение к этому были проведены разные другие анализы, хотя, если честно, все и без них было ясно. Бумагу просвечивали ультрафиолетовой лампой, проводился химический анализ пигментов чернил. Стиль записей дотошно изучили лингвисты и филологи, чтобы удостовериться, что точно такой же язык и те же обороты используются в более ранних документах, принадлежащих перу Бернадетты, например в ее письмах. Поверь, Аманда, ты попусту теряешь время. По части подлинности дневника у церкви все схвачено. Я думаю, мы можем прекратить наше расследование дела Бернадетты.

Аманда посерьезнела:

— Ты можешь, а я — нет. Пока не могу. Даже если дневник подлинный, я хочу больше узнать о нем и о том, как и у кого церковь приобрела его. Хочу разузнать все, что только можно. А вдруг я найду какую-нибудь зацепку, которая поможет привести Кена в чувство?

— Что ж, могу только пожелать удачи в твоем нелегком деле. Для меня история с дневником закрыта. Буду просто сидеть на месте и ждать явления Богородицы.

— Отлично,— раздраженно бросила Аманда.— Отныне я действую сама.

Они находились в тихой, скудно обставленной комнате в базилике Четок. Эту комнату отец Рулан громко именовал своим офисом. Рулан был настолько открыт, любезен и искренен, что Аманде приходилось прилагать особые усилия, чтобы не подать виду, что ее терзают сомнения. Однако следовало признать, что перед ней сидит умный и проницательный человек, хорошо разбирающийся в человеческой природе. Поэтому она догадывалась, что священник увидел ее терзания, едва началась их встреча.

Аманда сидела за старинным столом в центре кабинета, а отец Рулан доставал из несгораемого шкафа все новые реликвии, связанные с Бернадеттой. Очевидно, он хотел произвести на Аманду впечатление, а также помочь ей написать статью о Бернадетте, которую, по словам Аманды, она готовила для журнала по психологии. Реликвии, имевшиеся в распоряжении отца Рулана, были в основном бумажные: записки, письма, документы, написанные рукой Бернадетты. Имелись также хроники событий, происшедших у пещеры, отчеты о беседах Бернадетты с соседями и представителями властей Лурда. Все это были свидетельства о том, что случилось в год явления Богородицы, а также в последующие годы.

— Но прежде всего вас должен заинтересовать последний дневник Бернадетты, содержащий откровения о трех самых драматических и потрясающих тайнах Девы Марии. Есть здесь и откровение, благодаря которому проходят нынешние празднества, посвященные Новоявлению,— сообщил отец Рулан, вытащив дневник из сейфа и положив перед Амандой. — Вот оно, наше сокровище. Можете сами в него заглянуть. Но осторожно, умоляю вас, очень осторожно.

— Боюсь даже прикоснуться к нему,— сказала Аманда.— Может быть, вам лучше самому открыть его, святой отец?

— С величайшим удовольствием, миссис Клейтон,— произнес нараспев отец Рулан и обошел вокруг стола.

Он встал рядом и нагнулся. От этого красивого, импозантного мужчины исходила спокойная уверенность, на фоне которой все сомнения Аманды на миг показались мелкими и глупыми. Однако это не ослабило ее внимания.

Отец Рулан вытащил из футляра фолиант в кожаном переплете, раскрыл его и положил на стол, перелистав перед Амандой несколько страниц.

Она начала читать две открывшиеся страницы. Старомодный почерк с сильным наклоном делал Бернадетту на редкость реальной. Такого чувства по отношению к Бернадетте Аманда еще не испытывала, даже в Невере, где видела ее воочию.

— Смотрите-ка, я все понимаю,— удивилась Аманда.— Это же по-французски написано.

— А вы чего ожидали? — поинтересовался Рулан.

— Мне говорили, что она обычно писала на каком-то местном наречии, деревенском диалекте, который никому…

— Ах вот оно что. Да, миссис Клейтон, в какой-то степени это соответствует действительности. Она выросла, разговаривая не на каком-то диалекте, а на особом языке Пиренеев. Но к тому времени, когда Бернадетта писала эту версию событий, будучи монахиней в Невере, она уже освоила основы французского языка. Видите ли, по просьбам множества людей после тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года Бернадетта оставила целый ряд письменных свидетельств о том, что испытала в гроте. Некоторые описания были составлены для священнослужителей, другие — для журналистов и историков. Это ее последнее повествование на бумаге о том, что с ней произошло, в хронологическом порядке. Потом память о явлениях Богородицы у нее стерлась, а серьезная болезнь не позволила больше взять в руки перо.

— Мне хотелось бы больше узнать о дневнике, отец Рулан.

— Ваша заинтересованность меня искренне радует,— произнес священник, складывая богато переплетенный том и засовывая его обратно в футляр. Он подошел к стенному сейфу, положил внутрь драгоценный дневник и прочие реликвии, закрыл дверцу, покрутил круглый замок, чтобы запереть ее, и, возвратившись к столу, сел напротив Аманды.— Я расскажу вам обо всем, что вы захотите узнать.

— Меня интересует, как вы обнаружили этот дневник.

— Случайно. Впрочем, это не совсем так. Я увлекался историей Бернадетты всю мою жизнь, начиная со времени учебы в семинарии. Разузнал о ней практически все, что мог. На каком-то этапе мне пришла мысль о том, что Бернадетта обязательно должна была вести дневник, где в хронологической последовательности перечислялись бы главные вехи ее жизни. Существовали свидетельства того, что в монастыре Святого Жильдара она в промежутках между приступами недуга бралась за ведение такого дневника. Но что с ним случилось потом? У меня не было твердых указаний на то, что дневник был завершен или существует вообще. Игуменья монастыря, естественно, знала о моем интересе. И наконец года два назад я получил от нее весточку. В процессе подготовки письменного наследия Бернадетты к публичной выставке среди предметов, имеющих отношение к ее жизни, была обнаружена копия письма, адресованного ею Базилю Лаге, фермеру из деревни Бартре, что неподалеку отсюда.

— Про Бартре я слышала,— заметила Аманда.

— Бернадетта начала писать Лаге по-французски, однако подумала, что у того могут возникнуть трудности с чтением, и, спохватившись, переписала письмо заново на бигоррском — местном языке, о котором мы говорили. Первоначальная версия письма, на французском, была обнаружена среди бумаг Бернадетты. Письмо это было написано ею в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году, за год до кончины, с целью сообщить семейству Лаге, и в первую очередь его главе Базилю, о том, что она завершила свой дневник и высылает его им в знак памяти о совместно прожитых днях и в благодарность за них.

Аманда озадаченно нахмурила брови:

— Семейство Лаге?

— Отношения между Бернадеттой и этими Лаге сыграли большую роль в ее жизни,— пояснил отец Рулан.— Мари и Базиль Лаге были молодой парой, фермерами-тружениками в Бартре, деревушке, расположенной к северу от Лурда. Отец Бернадетты в то время владел мельницей, и Лаге входили в число его клиентов. Вскоре после появления Бернадетты на свет в тысяча восемьсот сорок четвертом году с ее матерью Луизой произошел несчастный случай. От свечки, упавшей с каминной полки, на ней загорелся корсет. От этого она получила ожог грудей — не очень сильный, но сделавший невозможным кормление Бернадетты. Поэтому она занялась поисками кормилицы. Примерно в то же время у Мари Лаге умер первенец — сын Жан, и она хотела бы кормить другого младенца. Она согласилась взять на время маленькую Бернадетту и кормить ее грудью за пять франков в месяц. А выкормив малышку, Мари Лаге не захотела ее отдавать, но в конце концов, спустя почти полтора года, согласилась. Так завязались тесные отношения между Бернадеттой и семьей Лаге.

— Когда она с ними увиделась снова? — спросила Аманда.

— Был еще один период, в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом — пятьдесят восьмом годах, когда Бернадетте исполнилось тринадцать лет,— сказал отец Рулан.— К тому времени дела у семьи Субиру пошли еще хуже. Работа у отца Бернадетты не ладилась, денег не было. А ртов в семье хватало — Бернадетта была не единственным ребенком. Эпидемия холеры едва не унесла жизнь девочки. Повсюду царил голод. Между тем живущая по соседству семья Лаге не только преодолела трудности, но и процветала. У них была большая ферма, много коров и овец. Но и детишек к тому времени народилось множество. Они были готовы взять дополнительную прислугу, вот и приняли к себе Бернадетту во второй раз. От нее требовалось помогать по дому и пасти скот, а взамен она получала кров, питание и учение. Таким образом, Бернадетта переехала к Лаге в деревню Бартре. Жизнь ее там была далека от идиллии. Еды на столе было не так уж много, хотя и больше, чем в Лурде. Отношения между Мари Лаге и Бернадеттой сложились непростые — в них присутствовали и любовь, и ненависть. Мари хотела, чтобы девочка находилась рядом, но сама была женщиной с трудным характером, жесткой, а порой по-настоящему жестокой. Она нередко обращалась с Бернадеттой как с рабыней. Но были и свои плюсы. Горный воздух Бартре пошел на пользу здоровью Бернадетты. Девочке нравилось блуждать вместе с овцами по склонам холмов, отдыхать на зеленой траве, мечтать, строить игрушечные алтари и молиться. Хотя приемная мать не уделяла особого внимания ее образованию, Бернадетту взял под крыло местный приходской священник, добрый человек, аббат Аде, который пытался помочь ей.

— Я слышала, он пытался пробудить у нее интерес к Деве Марии,— осмелилась вставить слово Аманда.

— А-а, вы, должно быть, слышали об этом от отца Кайю в Котре. Могу себе представить, что он вам наговорил.

— Не помню уже,— солгала Аманда.

— Да это и не важно,— беззаботно махнул рукой отец Рулан.— Нам не известно, насколько сильное влияние аббат Аде оказал на Бернадетту. Но правда состоит в том, что однажды, наблюдая за ней, он заметил вслух, что если Пречистая Дева когда-нибудь и вернется на землю, то, скорее всего, предстанет перед именно такой вот простой крестьянской девочкой. А чтобы оказать на нее реальное влияние? У нас нет на сей счет никаких свидетельств. Аде давал ей уроки Закона Божия, но недолго. Он уехал из Бартре, чтобы продолжить карьеру в ордене бенедиктинцев. А там и Бернадетта пожаловалась родителям, что устала от жизни в Бартре. Вскоре ее желание вернуться в Лурд исполнилось. Это произошло в январе тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года, после восьми месяцев, проведенных в Бартре.

— И всего месяц спустя в Лурде,— добавила Аманда,— Бернадетта впервые увидела Деву Марию в Массабьельском гроте.

— Совершенно верно,— подтвердил отец Рулан.— Как бы то ни было, позже, уехав в Невер, чтобы стать монахиней, Бернадетта сохранила в целом теплые воспоминания о семье Лаге и о времени, проведенном в Бартре. В особенности о папаше Лаге и трех его детях, оставшихся в живых. И вот в последний раз она записала в дневнике воспоминания о захватывающих и мистических событиях своей короткой жизни. Бернадетта сознавала свой особый статус в глазах церкви. Закончив дневник, она решает направить его семье Лаге, чтобы надежно сохранить и заодно оставить о себе память. Получив сведения об этом, я отправился в Бартре на поиски дневника, будучи уверенным, что Лаге его никогда не читали, поскольку он написан по-французски. Мари и Базиля, которым он первоначально принадлежал, давно уже не было в живых. Однако в результате настойчивых поисков я все же смог проследить одиссею документа. Переходя от одного родственника к другому, он в конце концов попал в руки к дальней родне Лаге.

— И что же это за родня?

— Одна вдова в Бартре, женщина средних лет по имени Эжени Готье, у которой на попечении находится племянник-подросток Жан. Оказалось, у мадам Готье действительно завалялся где-то старый замшелый дневник. Сомневаюсь, чтобы и она когда-либо читала его. Покойная Бернадетта ее совершенно не интересовала. Вся ее душевная энергия уходила на подрастающего племянника и его содержание. Когда я обратился к ней с просьбой дать мне взглянуть на дневник и намекнул, что могу купить его в качестве церковной реликвии, мадам Готье велела мне обождать чуть-чуть, пока сама не просмотрит записи. И тогда, впервые натолкнувшись на откровения Бернадетты о тайнах, узнанных от Пресвятой Девы, в особенности о том, что в ближайшее время Богородица вернется в Лурд, мадам Готье осознала, каким сокровищем владеет, и я тоже вскоре узнал об этом. Торг с ней оказался нелегким и занял немалое время. Ее первоначальные запросы были просто непомерны. Но в конечном счете нам удалось прийти к компромиссу, и церковь приобрела дневник, выложив за него кругленькую сумму. Мадам Готье внакладе не осталась. Достаточно сказать, что на вырученные деньги она купила дом, в котором с комфортом проживает по сей день.

Любопытство Аманды возросло:

— Так вы купили дневник целиком? Насколько я понимаю, там был написанный ранее раздел, где Бернадетта рассказала о своих юных годах.

— Естественно, мы хотели купить весь дневник. Главный интерес для нас представляло последнее повествование Бернадетты о событиях в гроте. Я изучил и более раннюю часть дневника. Она не содержала особо ценных сведений — так, кое-что о трудном детстве в Лурде, о буднях юной пастушки в Бартре,— но я бы все равно купил эту часть для сохранения целостности документа. Увы, это оказалось невозможным. Мадам Готье ни в какую не желала расставаться с этим разделом. Думаю, она захотела сохранить его в качестве памятной хроники для своего племянника, поскольку там рассказывалось о том, как жилось в Бартре в старину. Однако это не столь уж важно. В конце концов, я получил то, что хотел,— потрясающую весть о том, что Дева Мария вновь посетит Лурд в этом году. Ну вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать вам об истории приобретения дневника. Надеюсь, этого достаточно для статьи по психологии, которую вы планируете написать.

— Все просто замечательно, — сказала Аманда. — Вы предоставили мне все нужные сведения.— Она собралась уходить, но остановилась.— Знаете, какая мысль пришла мне в голову? Было бы неплохо съездить в Бартре, посмотреть на те места.

— Ничего особо интересного вы там не увидите. Впрочем, сам городок за сто лет не слишком изменился. Так что, возможно, вы получите представление о том, какова там была жизнь во времена Бернадетты.

— Решено, еду. Вы, кажется, сказали, что мадам Готье все еще живет там?

— Жива и здорова. Мне говорили, она купила дом неподалеку от семейного дома Лаге, который имеет собственное имя — Мезон-Бюр — и является ныне музеем.

— Как вы думаете, смогу я с ней встретиться?

— Не знаю,— проговорил отец Рулан, провожая Аманду до двери.— Мне она показалась дамой сварливой, привередливой и не слишком гостеприимной. Кто знает, может, вам повезет больше. Желаю удачи.

Доктор Поль Клейнберг ожидал телефонного звонка из Парижа. Без этого звонка он не мог предпринять никаких дальнейших действий относительно Эдит Мур. Позвонить должен был доктор Морис Дюваль, чья секретарша уведомила Клейнберга рано утром, что ее начальник будет звонить в восемь тридцать вечера.

Тесный номер в отеле «Астория» способен был спровоцировать приступ клаустрофобии. Пытаясь преодолеть нервозность, Клейнберг развалился в кресле. Он наверстывал упущенное, дочитывая свежие медицинские статьи (две из которых были написаны самим Дювалем) и то и дело поглядывая на часы. Когда стрелки показали полдевятого, Клейнберг перенес внимание на телефон, стоящий рядом на столе. И тот сразу же зазвонил, наполняя душу чувством благодарности.

Клейнберг поднял трубку, всей душой надеясь, что это звонит именно его коллега, и не разочаровался, услышав взбудораженный, запыхавшийся голос Дюваля.

— Поль, это ты? — сразу начал Дюваль.

— Я.

— Давненько не общались,— заметил Дюваль.— Вот уж ни за что не подумал бы, что услышу тебя из такого местечка, как Лурд. Какого черта ты там делаешь?

— Распутываю святое чудо,— ответил Клейнберг.

Дюваль рассыпался мелким, лающим смешком.

— Нынче все чудеса творят генетики в своих лабораториях.

— Ты там потише, потише. Не ровен час, в Лурде услышат. Хотя, если честно, я хотел поговорить как раз о научных чудесах, творцом коих являешься ты.

— Об этом — сколько угодно, Поль,— проговорил Дюваль.— Ну, что там у тебя?

— Насколько мне известно, ты забросил стандартную хирургию по поводу саркомы и вместо этого сосредоточился на экспериментах по замене отдельных генов, на генной инженерии…

— Позволь тебя слегка поправить,— перебил его Дюваль.— Да, я отказался от стандартной Хирургии как неэффективной или, если угодно, недостаточно эффективной. Однако я не утратил приоритетного интереса к саркоме. Я действительно по уши занят генетическими экспериментами, но, заметь, главным образом теми, которые имеют отношение к лечению саркомы.

Уже неплохо, подумал Клейнберг.

— Я ознакомился кое с какими статьями, с опубликованными тобою материалами об опытах над обезьянами, кроликами, мышами. Похоже, ты добился неплохого прогресса.

— Гигантского,— снова поправил его Дюваль.— Налицо гигантские достижения в возможностях по замене дефектных генов здоровыми. В двух работах за этот год…

— Я только что просмотрел твою последнюю публикацию, Морис, и мне достаточно одного твоего подтверждения, что технологии замены генов достигли невиданных высот.

— Подтверждаю,— тут же заявил Дюваль тоном, в котором не было и тени сомнения.

— Отлично. Перехожу к сути. У меня к тебе три вопроса. Если я получу на них нужные мне ответы, то задам четвертый. Готов?

— Валяй.

Первый вопрос был предназначен для предварительной разведки местности.

— Проводил ли ты хоть раз на нынешнем этапе опыты по модификации и замене генов у человека, страдающего саркомой?

— Еще нет. Но я успешно проводил другие трансплантации генов. Работал в области, где первопроходцем стал доктор Мартин Клайн в тысяча девятьсот восьмидесятом году в Калифорнии. Я лечил больных бета-талассемией — потенциально смертельным заболеванием крови. В этих случаях мною были проведены эксперименты по замене генов, введению здоровых генов в дефектные клетки. И степень успеха была потрясающе высока.

— Хорошо, тогда второй вопрос,— продолжил Клейнберг.— Мог бы ты провести операцию такого типа в случае с саркомой?

— Несомненно. Надеюсь, такое мне когда-нибудь удастся. Ведь это именно та область, в которой я экспериментирую. Это тот самый завершающий шаг, к которому я готовлюсь. И я бы вполне мог пойти на него.

— Вопрос третий. Каковы были бы, с твоей точки зрения, шансы на успех? Можно ли надеяться на полное выздоровление пациента?

— Если исходить из того, что в остальном состояние пациента стабильное, то почему бы и нет? Я бы сказал, что шансы на успешную операцию и полное выздоровление составляют примерно семьдесят процентов.

— Неужели столь высоки? — не смог скрыть удивления Клейнберг.

— Я привожу консервативную оценку, Поль. Да, не ниже семидесяти.

— Мой последний вопрос вовсе не был последним. Это просто возглас удивления, радостного удивления. Вот мой четвертый вопрос и, наверное, самый важный. Не мог бы ты провести такую операцию на пациенте, которого я сейчас наблюдаю? Причем провести как можно скорее.

— Что ж, скажи только когда, и я как-нибудь утрясу свой график. Конечно, при том условии, что сам пациент согласен полностью и безоговорочно.

— Согласия у меня еще нет,— признался Клейнберг.— Прежде чем разговаривать с пациенткой, я хотел поговорить с тобой. Допустим, согласие уже имеется. Когда, самое раннее, ты смог бы приступить к делу?

— Та-ак, что у нас сегодня? Какой день?

— Четверг,— подсказал Клейнберг.

— Занят, знаешь ли, по уши. Но я всегда занят. Наверное, лучше всего был бы уик-энд. Точнее, воскресенье. Да, это можно было бы организовать в воскресенье.

— Не сочти за наглость, но мог бы ты приехать для проведения операции в Лурд? Тут было бы удобнее…

— В Лурд? Почему бы и нет? Я всегда хотел побывать в Лурде, после того как прочитал Карреля.

— Тут и в самом деле необычно — в точности как описал Каррель.

— С удовольствием посмотрю.

— Теперь мне нужно заручиться согласием пациентки. Честно тебе скажу, Морис, я не до конца уверен, что это мне удастся. Но я приложу все силы. Эта женщина серьезно больна, однако по причинам личного характера врачебное вмешательство может быть встречено в штыки. Ладно, там видно будет… А пока я ее уговариваю, тебе, наверное, было бы желательно загодя ознакомиться с ее историей болезни.

— Разумеется.

— История собрана пухлая. Досье охватывает пять лет, вплоть до вчерашнего обследования, проведенного мною. Мы сделали рентгеновские снимки. Случай и в самом деле уникальный. Совестно, конечно, загружать тебя такой кучей материалов, не зная определенно, получится ли у нас довести дело до конца.

— По этому поводу не переживай. Мне самому интересно взглянуть на ее историю болезни.

— Спасибо. Вот что я, пожалуй, сделаю: отправлю свою медсестру Эстер Левинсон самолетом в Париж вместе с досье. А она утром принесет его тебе в кабинет.

— Великолепно.

Но одно обстоятельство все же продолжало беспокоить Клейнберга, и он не мог решить, стоит ли откровенно поведать о своей тревоге или лучше держать ее при себе. В конце концов он принял решение снять камень с души.

— Знаешь, есть еще одна вещь…

— Слушаю тебя, Поль.

— Меня преследует мысль о том, как ты можешь быть настолько уверен в методе замене генов у человека, хотя ранее ни разу не практиковал это на людях.

На другом конце провода воцарилось долгое молчание. Доктор Дюваль, обычно быстро и прямо отвечающий на все вопросы, в данном случае, видимо, не имел готового ответа. Пауза затянулась. Клейнберг ждал.

— Что ж,— наконец проговорил доктор Дюваль,— я… я могу дать тебе удовлетворительный ответ. Но то, что я тебе скажу, должно остаться строго между нами. Открою тебе один секрет, очень серьезный.

— Обещаю: это останется между нами. Даю слово.

— Я тебе верю,— произнес Дюваль.— Почему я так уверен в том, что мой метод замены генов может сработать у человека? Потому что он уже сработал у человека, а если точнее, у трех человек. Ранее я тебе солгал, сказав, что экспериментировал только на животных и никогда — на человеке. Полтора года назад я применил процедуру замены генов к трем безнадежно больным за пределами Парижа. У двоих из них была саркома. Все не просто не погибли при этом, но сегодня живы-здоровы.

Клейнберг едва не лишился дара речи.

— Боже мой, Морис, я и подумать не мог… Ну, поздравляю тебя, старина. Да тебя к Нобелевской премии представят, едва лишь узнают об этом. Это же… это настоящая революция!

— Спасибо, дружище, спасибо. Только никто никогда об этом не узнает. Если станет известно, что я действовал без предварительного разрешения со стороны всяких там медицинских комитетов и комиссий по этике, мне сильно не поздоровится. Нет, процедура эта не будет утверждена еще лет десять, если не дольше, пока все эти комитеты не изучат досконально, насколько она применима для людей. Вот когда они дадут «добро», тогда ее и можно будет практиковать в открытую. А тем временем множество хороших людей, которых можно было бы спасти, к сожалению, обречены на смерть. Сам понимаешь, Поль, в медицинской политике осторожность и рассудительность — на первом месте.

— Понимаю.

— Тут инициатива далеко не всегда приветствуется. Взять хотя бы того же доктора Клайна из Калифорнии. Он применил рекомбинацию молекулы ДНК в одном случае в Неаполе и в другом — в Иерусалиме, а когда об этом узнали, Национальный институт здравоохранения США лишил его всех грантов на исследования. Если мне не изменяет память, он потерял двести пятьдесят тысяч долларов. Я себе такого позволить не могу.

— Уверяю тебя, Морис, можешь не беспокоиться. Никто из наших коллег-медиков не узнает, зачем ты ездил в Лурд. Ты представить себе не можешь, насколько меня воодушевило все то, что я только что от тебя услышал. И я очень тебе благодарен за то, что ты без лишних разговоров согласился взяться за этот случай.

— Поверь, Поль, для меня это еще одна возможность и еще один вызов. Извини, что повторяюсь, но не могу не напомнить: все должно быть сделано тихо. Я даже больничный персонал из Лурда привлекать не буду. Уж лучше привезу с собой ассистентов из числа бывших студентов, которых у меня немало в Лионе. Видишь, на какие предосторожности мне приходится идти. Говорю еще раз: любая реклама равнозначна для меня катастрофе. Мне уже в четвертый раз придется действовать в обход официальных инстанций. Если кому-то удастся сунуть в это дело нос, мне обеспечены гигантские личные неприятности и, скорее всего, потеря почти всех грантов. Всякие комитеты только и будут долдонить: «Преждевременно!» Но мы-то с тобой знаем, что любая методика преждевременна, пока ее не применишь.

— Морис, ты останешься в полной безвестности.

— Очень на это надеюсь.

— Будем надеяться вместе. Я тебе позвоню, чтобы сообщить окончательное решение.

Закончив разговор, Клейнберг повеселел. Однако удовлетворение омрачалось тем, что должно было последовать. Доктор поднял телефонную трубку и вызвал медсестру, которая находилась в соседнем номере.

Войдя, она сразу же устремила изучающий взгляд на его лицо. И он ответил на ее немой вопрос:

— Дюваль согласен. Но согласна ли Эдит Мур? Меня несколько удивляет то, что за весь день я не услышал от нее ни слова.

— Может быть, ее муженек Регги ничего ей не сказал?

— Трудно в это поверить. Хотя все возможно. Не могли бы вы разыскать миссис Мур? Если она ушла ужинать, позвоните ей в ресторан. Скажите, что я хотел бы увидеть ее в Медицинском бюро, как только она завершит ужин.

— Сейчас возьму ее телефонный номер — он у меня в комнате. Насколько помню, она живет в отеле «Галлия и Лондон». Может, мне удастся там ее застать.

Клейнберг остался сидеть, размышляя над случаем миссис Мур. Наконец в дверь постучала Эстер, прервав его раздумья. Он открыл дверь.

— Она сейчас на линии,— доложила Эстер.— Была в своем номере. В Медицинское бюро прийти не может. Спрашивает, не могли бы вы прийти к ней в отель. Она себя неважно чувствует, лежит в постели.

— Скажите ей, что уже выхожу.

Набросив на плечи пиджак и наскоро проверив содержимое своего саквояжа с медицинскими инструментами, Клейнберг силился предугадать, что послужило причиной ухудшившегося самочувствия миссис Мур. Было ли это следствием того, что муж сказал ей правду? Или далао себе знать возвратившаяся опухоль?

Через несколько минут точная причина станет ему известна. Однако какой бы она ни оказалась, перспектива этой встречи его совершенно не вдохновляла. На вызовы такого рода врачи идут без особого воодушевления.

Тяжело вздохнув, он вышел из номера, внутренне готовясь к неприятной беседе.

Эдит Мур была полностью одета: белая блузка, темно-синяя юбка, чулки на ногах. В таком виде она лежала на зеленом покрывале двуспальной кровати и беспомощно смотрела на доктора Клейнберга. Тот, завершив осмотр, стоял у стола и выписывал рецепт.

— Возьмите по этому рецепту лекарство,— распорядился Клейнберг.— От него вам станет легче.

Он пододвинул стул к кровати, отдал рецепт больной и, прежде чем сесть, расстегнул пиджак.

— Что со мной, доктор? — спросила она.— Я уже несколько лет не чувствовала себя такой слабой.

— Сейчас все вам объясню.— Клейнберг встретился с ней взглядом.— У меня, знаете ли, был разговор о вас с вашим мужем.

— Я знаю, что вы разговаривали. То есть я видела вчера вечером, как вы вышли из ресторана вдвоем. Я думала, просто поболтать.— Она жалко моргнула.— Но разговаривать обо мне? Зачем?

— Значит, мистер Мур не передал вам содержание нашего разговора?

— Нет.

— Я думал, будет лучше, если он первый поговорит с вами от моего имени. Но вижу, мне придется сказать это самому.

— Сказать о чем? О моем исцелении?

— Да. — Клейнберг стиснул зубы, готовясь к моменту истины, а затем изрек ее: — Боюсь, у меня плохие новости. Саркома вернулась. Опухоль хорошо просматривается. Рентгеновские снимки вновь показывают злокачественное образование. Такова реальность, и надо что-то с этим делать.

Подобные слова ему приходилось произносить далеко не впервые. Это было то, что он больше всего ненавидел в своей профессии. Осматривать, обследовать, ставить диагноз — все это получалось у него на редкость гладко, абсолютно без проблем. Но говорить дурную весть пациенту в лицо, общаться с ним на человеческом, эмоциональном уровне — это во врачебном ремесле самое мучительное.

Вот он сказал ей все. Теперь можно ожидать реакции. Обычно сначала наступает ошеломленное молчание, затем неизбежно льются слезы. Иногда к ним примешиваются сомнения, возражения, гневные протесты по поводу того, насколько нечестен и несправедлив мир. Нервный срыв бывает всегда, причем обязательно высокого накала.

Клейнберг ожидал взрыва эмоций. Но его не последовало. Ни один мускул невыразительного лица Эдит Мур не дрогнул. Ее взгляд вознесся вверх и уперся в потолок. Она даже не попыталась произнести хоть слово — просто лежала и смотрела в потолок.

Прошло не менее минуты, прежде чем страшная новость окончательно проникла в ее сознание. Наконец ее глаза встретились с его глазами.

Голос больной был едва слышен:

— Вы уверены?

— Да, я уверен в этом, Эдит.— Помимо собственной воли он впервые назвал ее по имени.— Ошибка исключена.

Она облизнула пересохшие губы и вновь замолкла. А когда заговорила, то скорее с собой, чем с врачом.

— Чудо-женщина,— с горечью прошелестел ее голос.— Значит, все вернулось. И никакого чудесного исцеления.

— Боюсь, что нет.

— Вы не можете признать меня исцелившейся, потому что… Я не исцелилась. Вы сказали об этом доктору Берье?

— Еще нет.

— А отцу Рулану?

— Нет.

— Они наперебой говорили мне, что ваш осмотр — простая формальность. На протяжении трех лет не было ни одного доктора, который стал бы отрицать мое чудесное исцеление. Как вы можете это объяснить?

— Для меня это необъяснимо, Эдит. У меня еще не было ни одного случая, когда саркома была бы столь очевидна, затем исчезла на такой долгий срок и в конце концов неожиданно возвратилась. Обычные случаи ремиссии не таковы. Мой опыт не содержит объяснения, почему болезнь пропала, но в конечном счете она пришла вновь.

— Вы знаете,— задумчиво проговорила женщина,— а я ведь подозревала, что что-то не так. В первую очередь потому, что вы не позвонили сразу. А еще прошлым вечером мне стало хуже — та же слабость, те же боли. Не скажу, что мучительные, но точно так же все начиналось пять лет назад. Я забеспокоилась.

— Вы были совершенно правы. Как только я окончательно удостоверился, то попытался сообщить вам об этом через вашего мужа.

— Регги, — прошептала она и посмотрела на Клейнберга открытым, ясным взором.— С ним сложнее всего. Я страдала от болезни так долго, что научилась как-то уживаться с ней. Я долго жила рядом со смертью и смогу жить с нею вновь. А придет время — знаю, что сумею достойно встретить ее. Но Регги… У меня за него сердце болит. Внешне он задирист, агрессивен, а внутри-то слаб. Он постоянно ищет спасения в мире, далеком от реальности. Наверное, это и поддерживает в нем силы. До сих пор я ни одной живой душе об этом не говорила. Но я знаю его. Господи, как же он, вероятно, был потрясен, когда вы сказали ему правду.

— Он отказался мне верить,— сказал Клейнберг.

— Да, в этом весь мой Регги. Бедняжка. Моя единственная боль. При всех его недостатках я так люблю его. В нем очень много хорошего. Ведь это большой ребенок, прекрасный взрослый ребенок, и я люблю его таким. Кроме него, у меня в целом мире никого нет — Не о ком позаботиться, не к кому прислониться. Вы понимаете, доктор?

Клейнберг понимал. Ее исповедь как-то странно тронула его. У этой добропорядочной леди оказались нежное сердце и чуткая душа — то, чего он раньше в ней не подозревал.

— Понимаю, Эдит.

— Я ему очень нужна,— продолжала она.— Без меня он превратится в несчастного бродягу, никому не нужного, осыпаемого насмешками. Любое дело, за какое бы он ни брался, заканчивалось неудачей. Везде провал, провал, провал… Он сделал последнюю ставку: все наши деньги, остатки собственного самолюбия вложил в ресторан. И дело пошло на лад.— Миссис Мур неуверенно замолкла.— Но только потому, что я предстала в качестве женщины-чуда. А теперь, когда я окажусь всего лишь смертельно больной женщиной средних лет, он и с этим рестораном прогорит. Ресторан не прокормит двух партнеров, если там в качестве приманки не будет меня. Регги разорится и будет раздавлен. А я скоро не смогу работать. Потому что меня больше не будет на свете.

— Минуточку, Эдит. Я должен сказать еще одну и очень важную вещь. Возможно, я должен был сказать вам о ней сразу, но мне было важно в первую очередь проверить ваше состояние. Сначала была плохая новость. Но есть и другая, весьма обнадеживающая. Вы не должны считать себя неизлечимой. И вам вовсе нет необходимости умирать. С тех пор как болезнь впервые проявилась у вас пять лет назад, была разработана новая форма хирургии, новая технология замены генов. В этом может заключаться ваше спасение. Выслушайте меня внимательно.

Клейнберг был удивлен тем, что его слова не вызвали видимой реакции. Больная вовсе не стремилась уцепиться за предлагаемую соломинку. Она просто лежала, глядя на него пустым взглядом, согласная терпеливо, через силу слушать его. Казалось, у нее пропала всякая воля к жизни.

И все же он изложил ей содержание своего разговора с доктором Морисом Дювалем, естественно опустив подробности о тайных операциях.

— Вот так, Эдит,— заключил доктор Клейнберг.— У вас есть реальный шанс. Семьдесят процентов в вашу пользу. Если все пройдет так, как он говорит, вы будете полностью излечены.

— Но не буду женщиной-чудом.

— Если только не считать новую методику замены генов настоящим чудом, каковым ее считаю я.

— Если я и выживу, это не слишком поможет Регги.

— Поможет, если он по-настоящему любит вас. К тому же вы сможете вернуться к работе.

— Да, доктор. Может быть, я и останусь в живых. Но при всех благих намерениях для Регги это будет означать смерть.

— Не думаю, что будущее для вас двоих исчерпывается каким-то одним делом. Еще очень многое может ожидать вас впереди. Как бы то ни было, мне необходимо как можно скорее узнать, каким будет ваше решение относительно операции. Доктор Дюваль готов провести ее уже в воскресенье. Но прежде ему нужно ваше согласие.

Миссис Мур медленно покачала головой:

— Я не могу принять такое решение в одиночку. Мне нужно поговорить с Регги.

Клейнберг видел, что она все еще не в состоянии осмыслить, куда же подевалось ее чудо.

— Не вижу смысла затягивать с этим делом,— жестко сказал он.— В случае бездействия исход может быть только один.

— Для остальных я все еще остаюсь чудо-женщиной и могу хоть чуть-чуть продлить успех Регги. А он, возможно, найдет кого-нибудь с другим мнением, кто скажет церкви, что чудо со мной все-таки произошло.

У Клейнберга больше не было сил что-либо доказывать.

— Ну, как знаете.— Он поднялся со стула.— Решать вам. Однако окончательное решение от вас требуется к завтрашнему дню, самое позднее к субботе.

— Я поговорю с Регги,— пообещала она.