"Ласточка-звездочка" - читать интересную книгу автора (Сёмин Виталий Николаевич)

Глава третья

Та же короткая дорога вела сейчас Сергея от дома к школе: юридическая консультация, типография областной газеты, швейная фабрика, поворот направо, косая тень от школы — и нырок в колодец школьного двора. Как всегда, Сергей вставал пораньше, чтобы захватить несколько доверительно тихих школьных минут. Но теперь все было не то… И не только потому, что окна типографии и юридической консультации были бессильно защищены длинными бумажными наклейками, а за окнами швейной фабрики, как в большинстве городских магазинных витрин, виднелись мешки с песком, — все мысли Сергея, когда он бежал, ежась под холодеющим солнцем, были не школьными. Сергей бежал на уроки, выслушав очередную тревожную сводку, и думал лишь о событиях на фронте. И потому коротенькая дорога, на которой за шесть лет столь часто его потрясали такие глубокие и порой, казалось, безысходные переживания, неожиданно становилась равнодушной, как путь в любой другой конец города.

В школьном дворе Сергей отыскивал в группе мальчишек сутуловатую, будто нахохлившуюся, фигуру Тейки, аккуратно подтянутого Хомика и спешил к ним.

— Чего не подождал? — говорил он Хомику. — Я сразу за тобой вышел.

И слегка хлопал Тейку по спине, по выпирающим лопаткам:

— Выпрямись!

— Ты еще спал! — говорил Хомик.

А Тейка смущенно улыбался, протягивал Сергею очень узкую, очень тонкую ладонь и на минуту выпрямлялся.

— Что слышали? — спрашивал Сергей.

— Один наш сбил двух «мессеров», а потом пошел на таран…

— Вчера тоже был таран.

Они собирали, коллекционировали эти тараны. Подходил Гришка Кудюков.

— Ну чё? Победа будет за нами, а города за вами? — Он сплевывал, и глаза его, натыкаясь на равнодушно-выжидательный взгляд Сергея, светлели.

Школу не отдали под госпиталь, но спортивный зал и три примыкающих к нему класса заняла радиотехническая воинская часть. В школьном дворе всегда стояли два крытых грузовика-автобуса с радиоантеннами над крышами. На переменах ребята почтительно окружали эту технику, но из уважения к военной тайне никаких специальных вопросов дежурному бойцу не задавали. Впрочем, в ребячьей толпе обязательно находился какой-нибудь лопоухий. Этого ничто не сдерживало.

— Что это, дяденька? — тянул лопоухий руку. — Чтобы ловить немецкие передатчики? Вы уже много поймали, да? А это что?

Боец терпеливо и загадочно улыбался. Он знал, что лопоухому ответят сами ребята. И ему отвечали.

— Чугунок! — стучал кто-нибудь по честной круглой голове.

— Может, ты еще что-нибудь спросишь? — спрашивал другой.

— А что? — удивлялся лопоухий.

Эта непонятливость ужасно провоцировала ребят. У них руки чесались выбить дурь из круглой головы, но при солдате старались держаться солидно. Они старались держаться на уровне тех вопросов, которые все-таки задавали дежурному бойцу и на которые дежурный соглашался отвечать.

— Почему мы отступаем? Первое — неожиданность, — выкладывал боец тысячу раз известное всем, — потом отсутствие второго фронта…

Разговоры о втором фронте вызывали у Сергея неясное чувство. Сергею и не хотелось, чтобы немцев начали бить после того, как у них в тылу зашевелятся англичане. Он жаждал победы своими руками. Он жаждал победного оправдания всего того духа предвоенной торжественности и парадности, которого было так много и в школе, и в газетных статьях, и в кинофильмах типа «Если завтра война».

В остальном все в школе шло, как будто до войны. Каждые сорок пять минут нянечка в перепачканном мелом и чернилами халате включала электрический звонок или, если в городе были перебои с электричеством, подходила к лестничному пролету с медным колоколом в руках. И, как всегда, высыпали из классов жаждущие разминки, засидевшиеся ребята. Они толкались и прыгали, как до войны, но шума производили все-таки меньше. Они не сделались сдержаннее — их просто стало меньше. В классах появились свободные места: город потихоньку эвакуировался.

К эвакуировавшимся относились враждебно: «Смываетесь? Накликаете на город беду? Едете отсиживаться в теплые места?»

Уехала с родителями Ада Воронина, в которую еще в пятом классе влюбился Сергей. Уехали Лана Петровская и Нина Скибина.

— Кто следующий? — присматривался Гришка Кудюков к Грине Годину и Петьке Назарову. — Гриня, когда?

Гриня сконфуженно улыбался. К седьмому классу он подрос, уже не был самым маленьким в классе. И сконфуженно улыбался совсем не так часто, как раньше. Он был звеньевым пионерского отряда, членом редколлегии стенной газеты и вообще привычно избирался и выдвигался. Сконфуженно Гриня теперь улыбался, лишь когда хотел защититься от таких, как Гришка, когда хотел напомнить, это он тот самый Гриня Годин, от которого ничего особенного требовать нельзя.

— Как родители, — пожимал он плечами.

— А как думают мамуля и папуля? — привязывался Гришка.

— Да, Гринечка, расскажи-ка нам, что думают твои мамахен и папахен, — предательски пытался укрыться за спиной своего лучшего друга Петька Назаров. — Вот ребята же спрашивают.

И Петька подхалимски подмигивал Гришке. Но подлый Петькин маневр моментально разоблачался.

— Заткнись ты, выдра! — говорил Гришка.

Уроки тянулись вяло, никто не хулиганил. Просто трудно было думать сейчас о подлежащем и сказуемом или о том, в какой точке встретятся два катера, вышедшие из пункта А и пункта Б. Раньше Сергей на много лет вперед думал о себе только как о школьнике. Теперь школа неожиданно стала казаться детством, в котором сейчас даже совестно задерживаться. Хомик, например, собирался поступить на завод, Лариков тоже.

— Вы же семиклассники, выпускной класс! — возмущалась математичка. — Какую цену будут иметь оценки в ваших свидетельствах?!

И лишь Аннушка на время возвращала ощущение ценности и важности школьных занятий. Она не возмущалась, как математичка, не уговаривала, как немка. «Война окончится, а вы еще будете мальчишками и девчонками, но учиться вам будет уже поздно!» — Аннушка так давно работала преподавателем, что будто сама стала школой! Ей не нужно было напрягаться, чтобы убедить себя и ребят, что самое важное для них — заниматься, она и не пыталась большей строгостью или требовательностью сопротивляться разболтанности класса, она просто не замечала этой разболтанности и была с ребятами как всегда. Может быть, и ребята были с нею поэтому как всегда.

На каждом уроке Аннушка коротко сообщала о событиях на фронте или читала отрывки из писем мужа и сына, с первого дня войны ушедших в армию добровольно. Этих писем ждали всем классом…

В четверг второй недели сентября Аннушка с утра вошла в класс, хотя в этот день по расписанию ее уроков не было.

— А мы не готовились к литературе… — затянули на задних партах.

Аннушка сжала губы, лицо ее приняло замкнутое выражение — так она всегда пережидала, пока рассеется дурное впечатление от чьей-нибудь глупой или неуместной шутки.

— Ребята, — сказала она, — завтра старшеклассники поедут в колхозы. Надо женщинам и старикам помочь собрать урожай. Младшие, по шестой класс включительно, остаются дома. Мы же с вами не старшие и не младшие, поэтому решено разрешить мальчикам-семиклассникам добровольно поехать в колхоз. Девочки и те мальчики, которые не поедут в колхоз, продолжают занятия в школе.

— А учителя с нами поедут? — спросил Гришка Кудюков.

— Я поеду с вами.

— А тем, кто не поедет, завтра приходить на занятия? — спросил Петька Назаров.

В тот день ветер впервые принес в город странный, замораживающий звук. Даже не звук, а глухое дрожание воздуха. Не прислушивайся — нет его, прислушиваешься — вот оно, не усиливающееся и не ослабевающее. Сам звук будто рождался и гас где-то под землей, а в город, обтекая и обволакивая его, доносилось беззвучное, увалистое эхо. Ночью, когда город затих, звук немного прояснился, отделился от собственного эха, в нем появились едва заметные перепады, рокочущие вершины. Он был объемным и протяженным, нельзя было определить, где он рождался, где был более сильным. Чувствовалось лишь, что его источник гигантски велик.

Утром у ребят, собравшихся в школе, было одно и то же выражение в глазах: «Слышали?»

— Вы слышали, Анна Михайловна? — спросил Хомик у Аннушки, тревожно глядя на нее. — Как же теперь? Все равно поедем?

— Слышала, — сказала Аннушка, не поворачиваясь к Хомику. — Весь город слышал.

Подходившие ребята не сразу узнавали Аннушку — так изменили ее светлый платочек, которым она по-деревенски повязала волосы, простой поношенный костюм и туфли на низких каблуках. Другие учителя тоже сегодня нарядились в походную форму, но их разношерстные свитера, платья, брюки никого не удивляли. А вот Аннушку все почему-то ожидали увидеть такой же, как на любом уроке, — с иголочки, строгой и подтянутой. Тем более что и держалась она сейчас так же, как на уроке, стояла в центре ребячьей группы, строго выпрямившись, как у доски или у учительского стола, — на уроках Аннушка никогда не садилась, даже оценки в журнал и «был» и «не был» проставляла после звонка, на перемене, — и неторопливо поворачивалась к тому, кто задавал вопрос.

— Анна Михайловна, — спросил Аба, — а наш город не… Я хотел спросить: не пустят сюда немцев?

— Я верю, — сказала Аннушка, — не пустят.

И в этом ее подчеркнуто не учительском голосе, в этом лично «я верю» впервые что-то заметно для ребят дрогнуло.

Как Аннушка хотела выглядеть невозмутимо спокойной! Она даже двигалась из-за этого мало, даже на часы не посматривала, хотя время уже подступало к восьми — последнему сроку сбора.

Рядом с Аннушкой и даже чуть впереди стояли Гришка Кудюков и Игорь Катышев — толстогубый, потеющий под тяжестью собственного могучего тела, голубоглазый малый.

Необыкновенные, удивляющие своей толщиной и шириной плечи Игоря Катышева никогда не обеспечивали ему самой минимальной независимости. Катышев был безнадежно, непробиваемо и добродушно глуп. В ответ на любой самый простейший вопрос учителя, — а Игорю давно задавали только простейшие вопросы, — Игорево лицо мгновенно покрывалось тяжеленными градинами пота, а губы накрепко сжимались. Разжать их было невозможно никаким разжевыванием вопроса, наведением, подсказками. Игорь лишь подавленно, как-то даже захлебываясь, потел — широкие мокрые пятна быстро расползались от подмышек его рубашки к спине и груди. Едва ли к седьмому классу Игорь выучился читать и писать. Во всяком случае, меньше тридцати ошибок он не делал в самом пустяковом диктанте. В начальных классах Катышева дважды оставляли на второй год, но потом, наверно, в учительской махнули на него рукой — решили, чем скорее Игорь дойдет до седьмого класса, тем скорее уйдет из школы. С тех пор, по-прежнему никому не отвечая, выводя в тетради немыслимо толстые каракули, Игорь стал без задержки переходить из класса в класс.

На переменах Игорю приходилось куда труднее, чем на уроках. Медлительная, поражающая своей беззащитностью гора мускулов у каждого вызывала желание похлопать, ткнуть пальцем. За Игорем гонялись по коридору, прыгали с разгону ему на плечи, повисали по двое, по трое у него на руках. Игорь сопел, потел, убегал тяжелой рысью, но ни разу не попытался защитить себя, ни разу не пустил в ход свою силу против тщедушных малышей, безжалостно терзавших его.

Гришка Кудюков первым научил Игоря обращать свою огромную силу во вред другим. И Игорь признал Гришку, подчинился ему.

Теперь Гришка и его боевой слон стояли рядом с Аннушкой и подозрительно осматривали тех, кто подходил к ним: с вещами или без вещей?

— Эй, — крикнул Гришка Хомику, когда тот появился во дворе и растерянно стал искать, где свои. — Не видишь, что ли, Анну Михайловну?! Давай с вещами сюда! Спят-спят, — сказал Гришка Аннушке, — а потом приходят. А тут жди их!

— Чего здесь топчетесь? — сказал Гришка девчонкам, которые, сложив в классе портфели, вышли во двор и толпились вокруг Аннушки. — Катитесь отсюда!

Сергею Гришка сказал:

— Гля! Ласточка-Звездочка с вещами! Мама отпустила?

Абу Гришка встретил так:

— И этот — в защитники Родины! Анна Михайловна, что он там наработает?Пусть возвращается домой.

Аба ничего не ответил Гришке. Смолчал и Сергей, хотя некстати, при Аннушке, произнесенное прозвище резануло его. Если теперь кто-нибудь при незнакомом называл Сергея Ласточкой-Звездочкой, незнакомый обязательно поражался: таким смешным и ядовитым казалось ему это прозвище. Все равно как если бы толстяка называли Кащеем. Когда Сергею было лет восемь, мамины знакомые говорили, что он похож на девочку. Тогда, глядя на него, они с умилением вспоминали о собственных детях. Сейчас Сергей не пробуждал в них умилительных воспоминаний: некрасивая фигура, в глазах постоянная готовность к самолюбивому отпору… В общем, никакая не Ласточка, не Звездочка.

Следовало бы, конечно, оскорбиться на Гришку, но сейчас это почему-то было неудобно. Попробуй оскорбиться на такой энтузиазм!

— Он же без Камерштейна жить не может, — сказали из толпы ребят, окруживших Гришку, о Сергее. — Куда Камерштейн, туда и он.

Эдик покраснел, отошел в сторону.

— Аба, а ты без очков трубу на крыше увидишь? — спросили у Френкеля.

— Лучше возвращайся, — угрожающе сказал Гришка Абе. — Понял? Я на тебе воду буду там возить.

Никто не назначал Гришку старшим, никто не поручал ему отбирать и организовывать ребят. Но Гришка и не ожидал, чтобы его назначили. Он добровольно ехал в колхоз, и это должны были чувствовать все.

Перед самым звонком на урок в калитку вошел чистенький Гриня с портфелем в руках. Он, должно быть, специально так подогнал время, чтобы уже никого не встретить во дворе. Но увидел полный двор, растерялся и пошел прямо к Анне Михайловне. Гриня мог бы вообще не явиться в этот день в школу, мог бы придумать какое-нибудь полуправдивое объяснение, которое сразу бы разгадали все, но которое своей обычностью никого бы особенно не затронуло, мог бы просто сослаться на решение родителей. Мог бы, если бы он не был Гриней. То же, что он сказал, не лезло ни в какие ворота.

— Мама мне сказала, что я могу проводить вас до вокзала и, если надо, помочь что-нибудь нести.

Сергей не сразу понял, что в этой добропорядочной фразе так оскорбило его. Но, кажется, он первым закричал:

— Иди-ка ты со своей мамой!

В ребячьей толпе поднялась буря:

— Пошел вон!

— Катись!

— Всё, — прекращай шум, сказала Аннушка, взглянув на часы. — Едем на вокзал.

И мальчишки, сбившись тесной группкой, двинулись к трамвайной остановке. Аннушка со своим чемоданом шла за ними.

Рядом с Аннушкой никого не было. Девочки остались в школе, а ребята идти рядом с ней стеснялись: еще подхалимом посчитают. Сергею хотелось взять у Аннушки чемодан, но он тоже стеснялся. Сергей не так давно стал присматриваться к преподавателям — какие они? Раньше он просто не отделял их от школы и не очень задумывался, почему у немки или у географа на уроках шум, а у математички и Аннушки — муха пролетит! Какой предмет, такая дисциплина.

Отделять предмет от учителя Сергей начал после того, как однажды, роясь в отцовском столе, нашел и прочитал Аннушкино письмо. Оно было послано из пионерского лагеря, где после пятого класса целый месяц протомился Сергей.

«Сережа, — писала Аннушка, — здоров. Неплохо ест. Вероятно, к концу смены поправится. Мальчик он хороший, но уж чрезмерно застенчивый, трудно сходится с новыми ребятами и потому скучает. Пожалуй, слишком часто посещает библиотеку».

Письмо поразило Сергея: «…хороший мальчик… неплохо ест… поправится… скучает…» — это мог сказать какой-нибудь родственник, а не та Аннушка, которую Сергей видел на уроках. И он стал следить за Аннушкой с интересом и подозрением. Ничего нового он не замечал, но все равно ему казалось, что между ним и Аннушкой есть какая-то отдаленная родственная связь, которую надо тщательно скрывать в школе.

Эта родственная связь сейчас и тянула его к Аннушке, и мешала к ней приблизиться. Ему даже было немного жаль Аннушку. Хороший она классный руководитель, нет у нее любимчиков. Но лучше, если бы она была поближе к ребятам. Тогда ей не пришлось бы идти сейчас одной, тогда бы она давно узнала, как относятся сами ребята к Грине Годину, которого в школе привычно считают хорошим общественником.

К трамвайной остановке подходили растянувшись. Предпоследним шел Аба. За Абой — со своим чемоданом Аннушка. Чемодан был, наверно, тяжелый, он мешал Аннушке идти быстро.

— Эй, стойте! — приказал Гришка своей компании и подбежал к Аннушке. Гришка был без вещей, его заплечный мешок тащил Игорь Слон. — Анна Михайловна, а чего ж вы сами? Стойте, я вам говорю! Анна Михайловна, построить их? А то, как бараны, не понимают человеческого языка.

— Ты не кричи, Кудюков, — сказала Аннушка.

— Так как же не кричать, если не понимают?

— Ты не кричи!

— Да с ними знаете как нужно! — сказал Гришка презрительно. — Эй, Френкель, подойди сюда!

Аба остановился.

— Ты что ж, не видишь? — спросил Гришка. — Возьми у Анны Михайловны чемодан.

— Возьми сам, — тихо сказал Аба, не глядя на Аннушку.

— Что-о?

— Возьми сам, ты без вещей. Твои вещи Катышев несет.

— Мы тебя в колхоз берем, а ты так разговаривать?..

— Я сам еду. Ты тут при чем?

Удивительно остро и точно Гришка чувствовал, будет ли Аба сопротивляться ему. Гришке много раз удавалось унижать Абу, заставлять его подчиняться, но Аба всякий раз быстро оправлялся от унижения. И Гришка научился улавливать момент, когда Аба был готов к новой схватке.

Вообще ко всякой независимости, ко всякой претензии на независимость Гришка был так же болезненно чуток, как Сергей к обидчикам. К тому же Аба был мал и слаб, не было у него какого-либо таланта или особо симпатичных черт, которые поставили бы его под безусловную защиту класса; он был до смешного близорук и потому, должно быть, был замкнут, ни с кем в классе близко не сходился. Все это, казалось Гришке, само собой определяло Абино положение.

— Возьми чемодан, — сказал Гришка.

— Кудюков, иди вперед, — сказала Аннушка. — Я тебе запрещаю заботиться обо мне. И забери у Катышева свои вещи.

Но Гришка уже ничего не слышал:

— Возьми чемодан.

Аба молча попытался обойти Гришку.

— Возьми!

Сергей и Тейка остановились, потом повернули назад. Аба не был другом Сергея, но дело было не в этом. Гришка заметил Сергея.

— Хорошо, — сказал он Абе, — ладно. За-пом-ни. Там тебе не школа.

И двинулся мимо Сергея вперед.

Вокзал был самым военным местом в городе. Вся привокзальная площадь забита людьми в солдатских гимнастерках. У входа в вокзал — часовые. Штатские попадаются редко. От военных их отличает не только одежда, но и суетливое, неуверенное, а у некоторых даже истеричное выражение лица. Будто все они опоздали или вот-вот опоздают на свой единственный поезд. Приятно было видеть, как эти люди поспешно расступаются перед ребятами. Приятно было видеть, как у военных и железнодорожников, к которым обращалась Аннушка, тотчас же лица становились вежливыми и внимательными.

В вагоне мальчишки прилипли к окнам, но поезд долго не трогался, и всем успели надоесть пустые, забитые досками продуктовые ларьки, серая бетонная платформа перрона, на которой не валялось ни одного окурка, ни одного яблочного огрызка, таблички «кипяток» над широкогорлыми, отполированными медными кранами, к которым длинными собачьими цепями были приклепаны полулитровые алюминиевые кружки. От одного взгляда на эти вместительные кружки у Сергея к горлу подступала голодная изжога.

— Анна Михайловна, — спросил Хомик, аккуратно распорядившийся своими вещами, он повесил на крючок пиджак, уложил под полку рюкзак, — а кормить в колхозе нас будут?

— Обязательно, — сказала Аннушка. — Нужно только туда доехать. — Аннушка улыбнулась. — Споемте?

— Хотите нас отвлечь? — засмеялся Хомик.

— Отвлечь? Почему?

— Ну, вы такая… строгая. И — «споемте»!

— А все-таки давайте петь!

Кто-то затянул «Трех танкистов». С грехом пополам дотянули до половины, дальше слов никто не знал. Попробовали сочинить свой вариант песни. Получилось смешно, но все-таки песня не пошла. Вспомнили «Утро красит…», «Ты не бойся ни жары и ни холода…». Но и там спотыкались на втором, третьем куплете.

— Девчонок же нет, — сказал Хомик. — Они бы до конца допели.

Потом, неторопливо постукивая и то взмывая на собственных проводах, то опадая ниже насыпи, за окном поплыли телеграфные столбы. За столбами потянулись пыльные, побуревшие не столько от осени, сколько от позднего жаркого солнца чахлые лесопосадки и желтая, в плохо выбритой, колкой рыжей стерне степь. И эта сухая степь и летучая пыль над ней усиливали какой-то безнадежностью щемящее и почему-то стыдное чувство голода.

Ехали почти весь день. До четырех часов дня — поездом, потом, от станции до колхоза, — полуторкой.

Высокий хромой дядька, встречавший ребят на станции, не то удивился, не то огорчился.

— Приехали, — сказал он. — Слава богу. Ничего. Бог даст.

Про бога он упомянул напрасно. Мальчишки были настроены высокомерно, они и сами были уверены, что на селе с культурой не очень-то, а тут такое откровенное невежество! К тому же они рассчитывали на более торжественную встречу, на какие-то более внятные слова и обещания. А дядька, оседая, будто при каждом шаге проваливаясь правой ногой в невидимую яму, вел их к полуторке и бубнил:

— Ничего. Бог даст…

Он не смягчил мальчишечьи сердца даже тремя буханками хлеба драгоценной, уже забытой белизны, которые вытащил из кабинки и передал Аннушке. Мальчишки не знали, что хромой завхоз огорчен их очевидной молодостью, их очевидной неприспособленностью для того дела, ради которого они ехали сюда.

Хромой подождал, пока ребята влезли в кузов, посмотрел, как они помогают лезть Аннушке, и сел в кабину.

В кузове, жестком, грохочущем, прыгающем как будто отдельно от полуторки, резко пахло степью — бензином, резиной автомобильных покрышек, пылью и соломой. На первом повороте, когда ребят прижало к правому борту, Хомик крикнул Аннушке о хромом:

— Вот тип! Сам сел в кабину, а вам не предложил!

И Хомик засмеялся тому, что от тряски ему не сразу удалось сложить эти простые фразы — слова прыгали и грохотали где-то в груди и во рту.

— Он же хромой! — возмутилась Аннушка. — Разве ты не видел, Чекин?

— Какой он хромой? — вмешался Кудюков. — Он от фронта прячется. Вон морда какая сытая! Ну ничего, мы этим куркулям покажем!

— Кудюков! — сказала Аннушка. — Я… — Но слова у Аннушки тоже дрыгали и грохотали во рту и груди, и она махнула рукой. — Приедем — поговорим.

— Да что говорить, — лениво отозвался Гришка, — что говорить?

Не так себе Сергей представлял село. Организованней, что ли. Село — уменьшенный до степени села город. На улицах тесно, один к другому дома под номерами, по которым почтальоны разыскивают тех, кому адресованы письма. А тут, почти не меняя вида открытой степи, почти не делая ее «закрытой», вдоль пыльно-белой дороги, которая сама откровенно приспосабливалась к балкам и холмам, тянулось десятка три домов.

Пробыли в хуторе ребята недолго. Отсюда их еще целый час везли на подводе в бригаду, и Сергею казалось, что они уже окончательно, как в лесу, заблудились в этой со всех сторон открытой и абсолютно одинаковой степи. Если вдруг придется выбираться — мысль об этом становилась все более неотвязной, — то не сразу поймешь, куда идти.

На подводе, не считая возчика, ехало семь человек: Гришка Кудюков со своими адъютантами Игорем Слоном и Витькой Мешковым, Сергей с Тейкой, Аба и Хомик — бригада, сколоченная за пять минут час тому назад. И при очень неприятных обстоятельствах.

Когда полуторка доставила ребят со станции к правлению колхоза, оказалось, что это не конец пути. У правления ребят ожидали подводы, которые должны были развезти их еще до ночи по трем разным бригадам. Только там мальчишкам обещали ужин и возможность поспать. Это возмутило ребят. Они устали, хотели есть, они были намерены работать все вместе. Даже Аннушка была смущена и недовольна. И Гришке с ходу удалось зажечь маленький мятеж.

Сложив руки рупором и направив этот рупор себе под ноги — так в классе кричат под парту, чтобы ошеломить и запутать учителя, — он крикнул из-за Ваниной спины:

— Не будем работать! Вези обратно!

— Мы есть хотим!

Ребята подхватили:

— Не будем!

— Вместе!

— Вези обратно!

И председатель, уверенный, что только что произнес убедительную и яркую речь (в его речи было много «як на фронте… по-военному… як солдаты…»), что, так сказать, не посрамил села перед мальчишками-горожанами, растерялся.

— Так вас, значить, учуть! — выкрикнул он ту самую фразу, которую мальчишки от него ждали и которая могла их только развеселить. — Треба робить…

Его хохлацкий выговор усиливал общее замешательство и злое веселье. Шум усиливался и усиливался, пока его не оборвала Аннушка.

— Мне стыдно, — негромко сказала она, — что даже упоминание о войне не приводит вас в чувство.

— Таки велики хлопцы, а кричите як диты, — обиженно сказал председатель.

Кто-то не удержался:

— Мы не хлопцы!

— А кто же?

— Мы пацаны!

Это было уже чистым озорством, и председатель рассердился и сделал верный ход.

— Ось, — показал он на дорогу, — бачите? Прямо, прямо — и як раз до станции. Поняйте! А у мене и без вас дила много.

И он хотел скрыться за дверью правленческой хаты. Мальчишки, конечно, не возражали против обострения ситуации. Так веселее живется. Но скандалили они в расчете на то, что они тут позарез нужны, а им показывали дорогу домой. И бунт, в котором вылилось голодное раздражение целого дня пути, в котором сошлись и ребячья усталость и председательская деревянная прямолинейность, пошел на убыль. Председателя задержали и дали ему договорить.

— Чи буде от вас пидмога, чи нет, а вы кричите! — возмущенно сказал председатель. — Ще не робылы, а вже исты!

И стал объяснять, что в колхозе три бригады, или отделения, и что в каждом отделении есть что делать.

— А что за бригады? — спросил Гришка. — Далеко ехать?

— Первая — на ставке, — начал перечислять председатель, — другая…

— Ставок — это пруд? — перебил Гришка. — А рыба там есть? — И заспешил: — Мы едем туда. Вот Катышев, Мешков, — Гришка тыкал пальцем в теснившихся у крыльца ребят, — Суриков, Бондаренко, Попов и… Френкель.

Опасность такого подбора почувствовали и ребята и Аннушка. Все названные, кроме Френкеля, ходили в Гришкиных подручных.

— Нет, — сказала Аннушка, — так, Кудюков, у нас с тобой ничего не получится.

— Не доверяете?!

Гришка оскорблялся, наивно изумлялся, спорил, но выторговал себе только Слона и Мешкова.

— Френкель, разве ты тоже хочешь в эту бригаду? — спросила Аннушка Абу.

И тут Аба всех удивил.

— А почему нет? — упрямо сказал он. Вот тогда-то и Сергей сказал:

— Запишите и нас.

Странно — все по отдельности в колхозной работе казалось легким: вилы (рукоятка тяжелее самого инструмента!), кукурузные початки, картошка, солома, воздух. А сама работа была тяжелой. В ней была безграничная протяженность земли, ее тяжесть. Первое задание, которое им отмерил колхозный бригадир, потрясло ребят. («А чего вы? — удивился бригадир. — Наши бабы от зари до зари две таких делянки проходят».) В это задание вмещалось по меньшей мере десять «нормальных» заданий, таких, какими их себе представлял Сергей. Уже в середине дня невыносимо заболели мышцы, о существовании которых он раньше и не подозревал. Шея не справлялась с весом головы, дрожала перенапряженная поясница. Их мускулы раньше просто ничего не знали о земном притяжении и совсем не были готовы к борьбе с ним.

Это была сельская работа. Работа работ. Изначальная работа, о которой городские мальчишки ни своей памятью, на памятью своих городских родителей ничего не знали. Особенно досадным казалось перенапряжение, когда надо было нагибаться за такой легкой малостью, как картошка, собирать уже старые, побуревшие огурцы. Шагая, Сергей старался не сгибать ноги — мышцы не выдерживали тяжести тела. Земля, по которой он ступал и раньше казавшаяся ему огромной, теперь приобрела пугающую безграничность. Вязкая от пахоты, свинцово тяжелая, обширнейшая, лежала она перед ним. Утром, когда они только начинали работу, она казалась куда более доступной…

Лучше всех, пожалуй, держался крепыш и аккуратист Хомик. У него даже оказалась какая-то сноровка. Но и он к концу дня стал все чаще садиться прямо на землю и подолгу, сосредоточенно вытряхивать из полуботинок пыль.

Перед заходом солнца пришел Гришка с Игорем Слоном и Витькой Мешковым (они еще часов в десять утра куда-то смылись).

— Работаете? — презрительно сказал он и пошел к землянке.

На Гришке была чистая рубаха, брюки он заправил в носки — у блатных модно было носить брюки с напуском на смятые в гармошку сапоги. Гришка «напустил» брюки на носки — сапог он не имел. Это было что-то новое. Сергей с ненавистью посмотрел ему вслед.

— Слон! — крикнул он Игорю. — На тебе пахать можно, а ты с Кудюковым шляешься!

Катышев беззлобно ухмыльнулся. Он за себя не отвечал. За него отвечал Кудюков.

— Сами виноваты, — сказал Хомик. — А ты думал — он работать будет!

«Сами виноваты» — это Хомик только так сказал. Ясно же было, зачем Гришка рвался в эту дальнюю бригаду, куда Аннушке каждый день не добраться. И пусть бы себе ехал. Сам…

— И ты так думаешь? — спросил Сергей Тейку.

Тейка смущенно и устало шевельнул своими лопатками. Последнее время он как-то отдалился от Сергея, словно у него появилось что-то свое, недоступное Сергею. Правда, Тейку Сергей и не старался заразить своей ненавистью к Гришке. Тейке ненависть ни к чему. Слишком руки у него тонкие. С такими руками нелепо вмешиваться в какую бы то ни было свалку, и Тейка никогда не вмешивался — ни в третьем, ни в четвертом, ни в шестом классе. Впрочем, и защищать Тейку было не от кого. Раньше Сергей всем показывал, что покровительствует Тейке, но потом убедился, что тихую и упорную самостоятельность Тейкиного характера разглядели и Гришка Кудюков, и его друзья. Во всяком случае, они его никогда не трогали. Может быть, до них тоже дошло обаяние мягкой, нежной и твердой Тейкиной улыбки, может быть, они понимали, что Тейка интересный, начитанный пацан? Во всяком случае, они признавали его в чем-то выше себя. Взрослее. Тейка никогда не приспосабливался, не заискивал, когда решал, как ему поступить. Он мог бы пойти против желания всего класса, — однажды он остался на уроке пения, когда все, даже девчонки, сбежали. Другому такое отступничество дорого бы стоило, а Тейку никто даже не упрекнул. Тейка всегда жил в том серьезном, взрослом мире, откуда все эти ребячьи счеты, драки кажутся пустяками, он всегда иронизировал над Сергеевой увлеченностью этими пустяками. И сейчас он не очень понимал Сергееву возбужденность. Во всяком случае, не считал то, что происходит, тем, чего не может быть.

— И Абе жить не даст, — настаивал на своем Хомик, — и ничего не сделаешь.

— Посмотрим!

— Аннушке нафискалишь?

Фискалить, конечно, не годилось.

— Я тебе скажу, Ласточка, Аба дурак. Чего он лез? Тоже храбрец. И будет его Гришка цукать, как только захочет.

— А если тебя?

— Я не Аба.

— А если?

— Ну, а что сделаешь? Один Слон троих стоит. А у Гришки нож, я сам видел. Понял? Здесь не школа.

— Нет, — сказал Сергей, — я не согласен…

Он не сказал, с чем не согласен. То, о чем говорил Хомик, было правдой. У Хомика, как и у Тейки, была нравившаяся Сергею способность говорить о себе правду. Не справится Хомик с Гришкой — он и говорит «не справлюсь». И не хвастается, не пыжится. «Не справлюсь» — и все! Но вот сейчас Сергею не нравится эта манера говорить о себе правду, хотя и возразить он ничего толком не может. Во всяком случае, ему куда приятнее чистое, ничем не подкрепленное Абино упорство…

— Вот увидишь, — сказал Хомик, — сегодня Абе достанется. И ничего не сделаешь.

Сергей вдруг вскочил:

— А ну, пошли в землянку! (Аба сегодня дежурил по кухне в землянке.)

Гришку в землянке они уже не застали. Аба сидел один. У него было потное, слепое — очки сбились на сторону, — напряженно-решительное лицо. Это было знакомое Сергею лицо…

Два года тому назад Сергея вместе с частью ребят из четвертого «Б», который вела Мария Федоровна, перевели в пятый «А». Там-то Сергей и познакомился впервые с Абой и в первый раз по-настоящему столкнулся с Гришкой.

Как-то после звонка на урок литературы Сергей вошел в класс и увидел пару — Гришку Кудюкова и Абу Френкеля, — увлеченную и разгоряченную странной игрой: оба партнера, толкаясь и цепляясь за парты, тянули каждый в свою сторону потертый портфель, из которого на пол сыпались карандаши, учебники, тетрадки. Партнеры были слишком не равны, но маленький Аба с потным (точь-в-точь таким, как сейчас), ослепшим — очки упали на парту — лицом почти не уступал крупному и плечистому противнику. Лицо Абы, бледное и напряженное, выглядело куда более решительным, чем лицо Гришки. И по Абиному лицу, по тому, как Аба морщился, но не отступал, когда Гришка выкручивал ему пальцы или старался отдавить ногу, Сергей понял, что здесь не игра.

Гришка все-таки вырвал портфель. Торопливо достал из него какую-то тетрадку, поднял руки над головой, чтобы Аба не помешал, и стал ее комкать.

— Это тебе за то, что не дал содрать, — сказал он. — В следующий раз хуже будет.

— Не дал и не дам, — сказал Аба.

— Повтори! — сказал Гришка.

— Не дал и не дам!

«Вот оно!» — почувствовал Сергей и сказал:

— И правильно. Зачем дряни давать списывать?

Он хотел это сказать спокойно, но в голосе билось давнее напряжение.

— Кто? — грозно обернулся Гришка. Кажется, он был даже доволен, что его отвлекли от упершегося насмерть Абы. — Кому жить надоело?

— Мне, — сказал Сергей.

И Гришка двинулся к нему через весь класс. Он шел, казалось, полный сокрушающей злой энергии: притронься — и мгновенно упадешь пораженный. Он нес эту энергию неторопливо, будто даже накапливая ее с каждым шагом. Еще не коснувшись противника, он стирал его в порошок одним презрением. И вообще ему не в первый раз было так угрожающе двигаться, так управлять каждым своим пугающим движением. Гришка истово усваивал науку блатных, единственную науку, которая давалась ему без всякого усилия. Но это была наука запугивать, а не драться, и потому, когда Сергей, не выдержавший действительно томительного ожидания, пошел навстречу и первым нанес сильный удар в подбородок, Гришка не успел увернуться. Потом их растаскивали.

— Кончай драться! Аннушка!..

Еще с тех пор у Сергея с Гришкой все осталось невыясненным…

— Что? — спросил Сергей. — Гришка?

— Да так, — неопределенно сказал Аба, снял очки и пальцами протер стекла.

Он никогда не жаловался. Ни учителям, ни ребятам.

— Чего ж ты нас не позвал?

— Да ничего не было, — сказал Аба.

Ночью Гришка, Слон и Мешков на несколько часов исчезли. Утром они хрустели яблоками и разбрасывали вокруг землянки арбузные корки. Заметали следы. Они теперь исчезали каждую ночь. Воровали яблоки, арбузы, притащили двух гусей с птицефермы и днем уходили куда-то далеко в степь жарить их.

И чем удачнее были ночные налеты, тем презрительнее и нетерпимее становился Гришка.

Днем еще куда ни шло. Днем из хутора приезжали колхозники. Иногда вместе с ними появлялась и Аннушка — она путешествовала от бригады к бригаде. Тогда Гришка становился в ряд со всеми и часа полтора старательно работал. Держался он поближе к Аннушке, занимал ее «взрослой» беседой, — в конце концов, он был старше всех ребят. А вечером, когда Аннушка и колхозники уезжали в хутор, наступало Гришкино единовластие.

Однажды Сергей решил поговорить с Игорем Слоном. Он перехватил Слона по дороге на пруд.

— Слон, — сказал Сергей, — ты человек или не человек?

— Ты ж знаешь, как я к тебе отношусь, Рязан, — сказал Игорь Слон. — Я к тебе хорошо отношусь. Ты меня никогда не обижал. А Гришка тебя не любит.

— При чем тут Гришка? Я тебя спрашиваю: ты человек или не человек?

Но огромный Игорь вдруг смущенно попятился и забормотал что-то совсем бестолковое.

— Ты Гришку боишься?

— Боюсь, — сказал Слон и попросил: — Ты отойди, пусти меня. — И закричал: — Пусти, я говорю! А то ударю!

С Гришкой Сергей не пытался разговаривать. Гришка потому и вызвал у Сергея ненависть, что он плевать хотел на те слова, которые для Сергея имели такую силу. Сколько лет Аннушка разговаривает и с Гришкой, и с Сергеем, и со всеми! Если бы Гришке можно было что-нибудь доказать, она бы ему уже сто раз доказала.

В конце концов Сергей стал терзаться ненавистью целыми днями. Воображение ни на секунду не давало ему покоя, подсовывало картины унижения, которому Гришка уже подвергал Абу (Сергей подозревал, что и Хомику раза два доставалось, только Хомик молчал).

Продукты, которые привозили на всю бригаду, Гришка получал сам и делил, как хотел.

Однажды Сергей прямо спросил Хомика:

— Тебя Гришка трогал?

— Мы с Гришкой в городе рассчитаемся, — уклончиво сказал Хомик. — Все равно скоро в город. А тут что мы сделаем? Вон руками Эдика только в шахматы играть.

Сергей яростно плюнул:

— Они же настоящие фашисты!

— Какие они фашисты! — сказал Хомик. — Блатных корчат.

Однажды Сергей решился. С утра он работал вяло, берег силы. Часов в одиннадцать, когда Гришка ушел на пруд, Сергей сказал Тейке:

— Пойду в хату перешнуруюсь. Шнурок порвался.

Сергей, конечно, мог посвятить Тейку в свой замысел. Но он опасался это делать по двум причинам. Во-первых, он мог еще не осмелиться сделать то, что собирался. А во-вторых, мог осмелиться, но потерпеть позорное поражение.

Землянка была на полпути к пруду. Сергей заменил истершийся шнурок куском шпагата и взял в углу, около холодной печи, старый, местами дочерна обожженный держак рогача. Сергей давно его тут приметил.

Выходя из землянки, Сергей споткнулся о низкий порожек и, чтобы унять волнение, пошел неторопливым, прогулочным шагом, как на трость, опираясь на держак рогача.

Сергей шел медленно, а сердце его торопилось. Оно стучало все быстрее, и Сергей незаметно для себя прибавлял и прибавлял шагу. Сейчас он придет на пруд и, если Гришка там, нарочно оттолкнет его рубашку и штаны и сядет на его место (у Гришки было свое место — небольшой травяной язычок, почему-то не вытоптанный скотиной). А когда Гришка ему что-нибудь скажет, Сергей тоже скажет: «Ты что, это место закупил?» Или нет, это не остроумно и не зло. «Земля у нас общая, мое-твое — это у фашистов. А у советских людей…» Нет, про советских людей он тоже не скажет, потому что это лишь рассмешит Гришку. Он ему скажет: «Пошел вон, тварь!» Это, конечно, то, что надо, но по-настоящему оно у Сергея не получится…

Гришка загорал; сидел в приспущенных и подвернутых снизу трусах и что-то старательно выдавливал у себя на ноге. Под коричневой кожей его медленно шевелились широкие лопатки, рельефно набухали мускульные веревки. Мускулистый парень был Гришка Кудюков, широкогрудый, словно созданный для спорта. А вот в одежде он не казался здоровяком — такое рыхловатое и морщинистое лицо было у него.

Когда Сергей ступил на тропинку, спускающуюся к пруду, — пруд лежал на дне широкой балки, перегороженной старой, затвердевшей, как камень, земляной плотиной, — Гришка оставил ногу и лег на живот. Но что-то помешало ему. Он приподнялся на локте, а правой рукой зашарил по траве под животом. Нашел комочек земли и кинул его в сторону. И в этот момент заметил Сергея. Их глаза встретились, и, как тогда, в ковше, когда Сергей потерял над собой контроль, сердце его загрохотало. Он уже не думал о том, что скажет Гришке, он хотел лишь поскорее добраться до него, скорее пройти все то, что оттягивало главное — драку.

Гришка встал. Лицо его, минуту назад размягченное и ленивое, мгновенно менялось. Только что оно изобразило суровую холодность — это Гришка заметил Сергея, потом стало напряженно-внимательным — увидел в руках Сергея палку; теперь оно улыбалось.

— Здорово! — сказал Гришка. — Это ты? А я подумал — Аннушка меня здесь накрыла.

Он сказал это так естественно, будто и вчера и позавчера так же мило здоровался с Сергеем, словно они с ним старые закадычные друзья.

— Привет, — ошеломленно сказал Сергей. — Это я, а не Аннушка. При чем тут Аннушка?

— Так Аннушки уже два дня не было. Думаю, сегодня заявится и застукает меня здесь. А ты чего редко ходишь на пруд?

— Так, работа.

— А сейчас решил отдохнуть?

— Да вроде…

Сергей говорил и не понимал, что говорит. Каждое слово в этом дурацком разговоре уводило его все дальше от цели, воздвигало между ним и его выстраданным решением непреодолимую преграду. Нельзя же так говорить с человеком, которого ненавидишь, нельзя от такого разговора перейти к драке. Гришка смог бы. Появись тут Слон или Мешков, Гришка круто повернул бы. А Сергей не может.

— А ты не боишься плавать? — спросил Гришка. — Вода уже холодная. Солнце вроде еще ничего, а вода холодная. Я и то: нырну — и сразу на берег сушиться.

— Откуда здесь нырять?

Если Гришкино «здорово!» Сергей мог посчитать своей маленькой победой — Гришка все же испугался, — то теперь об испуге не могло быть и речи. Гришка вел разговор так, как хотел: «Я и то…» Ему было выгодно сейчас разговаривать с Сергеем, он и разговаривал. Сергей даже поймал себя на том, что ищет место, где бы раздеться, чтобы не затронуть Гришкин травяной язычок.

— А ну-ка, знаешь что, — сказал Сергей, — два квадратных метра травы на весь пруд, а ты один все занял. Двигайся! — И ткнул палкой Гришкины брюки.

— Кто занял?! — изумился Гришка. — Клади шмотки. Или нам с тобой не хватит?

«Нам с тобой» — это был уже настоящий комплимент.

В воображении Гришку было куда легче ненавидеть. В воображении Гришка не улыбался, не говорил дружески располагающим голосом.

— Говорят, — сказал Сергей, — вы ножички точите, финачами обзавелись? Интересно, для кого это?

— Какие финачи? — поразился Гришка. — Это Аба, что ли, натрепался? Смотри, обыкновенный складной.

Гришка поднял брюки, покопался в кармане, достал большой нож и открыл лезвие. Сергей, сжав палку, внимательно следил за ним. Ему показалось, что Гришка на мгновение напрягся. Но Гришка тотчас опять расслабился.

— Вот, смотри, — сказал он. — На хуторе магазин хозяйственный, там таких сколько хочешь. Двенадцать рублей. Попроси деревенских — тебе привезут.

— При чем тут Аба? — сказал Сергей, не двигаясь с места. — При чем тут Аба?

И все-таки Гришка не испугался. Он лишь хотел действовать наверняка. Шишки, разбитый нос, а то и еще какое-нибудь более серьезное повреждение — палка у Сергея увесистая, и дерется эта Ласточка-Звездочка зло и отчаянно — были ему ни к чему. Гришка на этот раз попался, что он сразу же и без лишних самолюбивых терзаний признал. Сейчас он просто маневрировал, ожидая, может, подойдут дружки. Не подойдут — Гришка все равно сегодня же вечером вернется к этому разговору. Сергей это прекрасно понимал, но никак не мог сделать решительного шага — дурацкий дружеский разговор ему мешал.

— Как же ты ныряешь в эту лужу? — тянул время Сергей. — Тут самая глубина — полметра. Нырнешь головой в грязь. А если камень?

— Надо уметь нырять, — сказал Гришка. — Надо не прямо в воду входить, а еще в воздухе выгнуться. Тогда тебя сама вода наверх выбросит. Не то что полметра — двадцати сантиметров хватит.

— Трепешься.

— Чего треплюсь! Сам по-топориному, думаешь, и другие так?

Гришка, щупая пальцами ноги пыльную и уже прохладную землю, двинулся к воде.

— Тут вообще-то и поглубже места есть. Знать только надо.

Он встал на краю невысокого сыпучего обрывчика, зябко шевельнул лопатками — под кожей мягко обозначились мускулистые веревки, — небрежно поднял руки над головой и, не сгибая ног и корпуса, слегка осел. Потом, оттолкнувшись будто одними пальцами ног, описал в воздухе короткую, но плавную дугу и вошел в воду. Прыжок и совсем бы получился красивым, если бы при толчке Гришка не обрушил с обрывчика увесистую глыбу земли, которая хлюпнула вслед за ним в воду.

«Раз, два, три, — начал Сергей считать секунды, которые Гришка пробудет под водой, — десять, одиннадцать… двадцать один… тридцать». Гришка явно вознамерился его поразить: загребет под водой в сторону и вынырнет где-нибудь, где Сергей не ожидает его увидеть. Старая шутка!

Сергей стал искать на поверхности пруда воздушные пузыри — след Гришкиного движения под водой. Пузырей было сколько угодно. Мутновато-серые, мелкие и крупные, они копились у противоположного, заросшего камышом и болотистой травой берега. Но это были постоянные, неподвижные пузыри. Затянутые пылью. Пузыри, взрывающиеся на воде от дыхания человека, совсем не такие.

«Шестьдесят… шестьдесят пять… семьдесят». Сергей перестал считать и почувствовал, как стало тихо над прудом. Вот только он один стоит, и эти мутные пузыри, неподвижные, никогда не лопающиеся, и гладкая поверхность пруда, тихо млеющая под еще горячим, но уже не жарким осенним солнцем. Но не эту обычную степную тишину он слушал. Вот сейчас должны были раздаться шумный всплеск, фырканье, хлопки Гришкиных ладоней по воде, а ничего этого не было — тихо.

— Гришка! — крикнул Сергей. — Эгей! Выныривай!

И сам не поверил своему голосу — такой он стал неестественный. Гришка уже не мог вынырнуть — это было понятно по пугающей тишине, все накапливавшейся и накапливавшейся над прудом. Сергей схватил свои штаны, рубашку и, не надевая их, бросился по тропинке наверх, но на полдороге остановился, швырнул в сторону брюки и рубашку, подбежал к пруду и вошел в воду с того места, где Гришкины ноги обвалили ком земли. Здесь, сразу же у берега, было глубже, чем полметра, но все же не очень глубоко. Сергей все входил и входил в пруд, а вода едва поднималась до его груди.

Гришка недалеко уплыл — уже через десять шагов Сергей наткнулся на него. Самое страшное было нагнуться — Сергей с головой погрузился в воду — и подхватить Гришку под мышки. Гришка выскальзывал из Сергеевых рук, словно не хотел подниматься на поверхность. Потом Сергей увидел посеревшее, как пузыри у противоположного берега, неживое лицо и поволок Гришку к берегу. Сергей постанывал от страха. Ему хотелось убежать, в спешке он дважды ронял тело в воду. У берега, на мели, Гришкино тело сразу стало тяжелым, и Сергей с трудом выволок его на пологое место.

В ковше, на плавучей базе, их учили правилам первой помощи утопающему. Сергей сгибал и разгибал безвольные Гришкины ноги, толкал их к животу. Сводил и разводил Гришкины руки.

— Ну же, ну же, — шептал Сергей, — ну!

Его бил озноб.

— Что же ты!

Потом Сергей увидел Слона и Мешкова и прикрикнул на них;

— Помогайте!

Минуты через две у Гришки изо рта хлынула вода, к лицу медленно стал приливать теплый цвет, он застонал и открыл невидящие, мутные глаза.

— Всё! — сказал Сергей. — Ожил. Ну, вы тут дальше сами. Я пошел.

Он двинулся по тропинке вверх, подобрал свои брюки и рубашку, отряхнул с них грязь — рубашка была безнадежно запачкана — и все не мог отделаться от недоумения: что же это он сделал? Несколько минут назад, когда он со страхом понял, что Гришка не выплывет, что он утонул, Сергей вдруг почувствовал огромное облегчение. С него свалилась гора, давившая много-много дней. Сергей тогда бросился бежать от пруда, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он бежал, но понимал прекрасно: никого он не успеет найти так быстро, чтобы Гришку еще можно было спасти. Спасти, во всяком случае попытаться спасти, мог только он сам. А он убегал от пруда. Убегал до тех пор, пока не почувствовал, что на него наваливается еще более страшная тяжесть. Тогда он вернулся. И вот теперь Гришка жив. И, наверно, все опять, пойдет по-старому, и к Сергею опять возвратится напряжение, которое совсем недавно лишь на минуту оставило его.

Напряжение вернулось. Правда, было оно теперь не таким сильным, пригашенным брезгливостью. Гришка довольно быстро поправлялся. Он ходил за Сергеем.

— Я думал, ты фраер, — благодарил он его, — а ты человек. Ты думаешь, Гришка Кудюков ничего помнить не умеет? Теперь, если тебе что… Понял, да?

И он смотрел на Сергея сентиментально повлажневшими глазами.

— И матушка моя будет благодарить. А мне только скажи. Ну вот, хочешь, при тебе Слону в морду дам? Хочешь? А Чекин и Камерштейн тебя слушают? Если что, я их сразу… Понял? Ты им так и скажи: Кудюков задавит. Или я сам скажу. Хочешь? Ты мне жизнь спас!

Гришка благодарил по-своему, как мог, и Сергей путался в этом липком потоке злобности и доброжелательности. Потом Гришка стал требовать признательности за свою благодарность. Он перестал воровать продукты, которые ему привозили на всю бригаду.

— Ради тебя. Понял?

И вопросительно смотрел на Сергея: оценил? О том, как Сергей с риском для жизни спасал его, Гришка с восторгом рассказал Аннушке.

— Да никакого риска не было, — отмахивался Сергей, — близко это было, у самого берега.

— Как не было! — обижался Гришка, — Ты же плохо плаваешь! Я не знаю, что ли? Кому ты это рассказываешь?

В благодарности Гришка оказался неожиданно многословным, часто говорил «сердце болят», «моя матушка», «чувствую свои нервы».

Но потом все это, и Гришка и его благодарность, куда-то отодвинулось. Вначале случилось одно несчастье — простудился, купаясь в пруду, Хомик. Его перевезли на хутор, а затем отправили домой. А через неделю Витька Мешков получил из дому письмо, и оно сразу подтвердило тревожные слухи о бомбежках и необыкновенных пожарах в городе. «Это счастье, что вы уехали, — писала мать Мешкова, — я, по крайней мере, спокойна за тебя. Я надеюсь, что ваши воспитатели проявят благоразумие и не вернут вас в город, пока все это не кончится». Многие фразы в письме казались лишь намеками на какие-то особенно страшные события — мать Мешкова, конечно, опасалась военной цензуры.

Письмо показали Аннушке и, пока она читала, следили за ее лицом. Аннушка прочитала, сложила треугольник, вернула письмо Витьке. Аннушка знала не больше ребят, это было сразу видно.

— Чего же вы хотите?

— Мы еще долго здесь будем? — спросил Витька.

— Твоя мама, Мешков, просит, чтобы мы пробыли здесь как можно дольше.

— А почему только ему одному пришло письмо? — тихо спросил Аба.

Аннушка поняла, что хотел сказать Аба.

— Не думаешь же ты, что все они… пострадали от бомбежки.

— Да, я понимаю, Анна Михайловна, — сказал Аба, как на уроке. Он не был убежден. И никто не был убежден.

— Ну, хорошо, дети, — сказала Аннушка. — Все может быть. Это верно. Это понимаете и вы и я. Что же дальше?

— Надо ехать в город! — сказал Аба. — Мы тут уже на целую неделю дольше, чем нам говорили. Мы не дети! Что мы, не видим? Забыли нас тут.

— Ты прав, Френкель, вы не дети, — сказала Аннушка. — Это у меня сорвалось. На войне все взрослые. Давайте поговорим серьезно: мы приехали сюда добровольно, работаем для фронта.

Но они не могли договориться. Аннушка знала не больше ребят. Ее одолевали те же сомнения, и мальчишки чувствовали это.

Ночью Сергея разбудили чьи-то всхлипывания. Прислушался — Тейка.

— Тейка, — испуганно позвал Сергей, — ты что?

Эдик не отозвался. Сергей присмотрелся — они с Тейкой лежали рядом, на одном соломенном матраце, — Тейка плакал во сне. Нос его жалобно заострился. Сергею стало страшно.

— Тейка, — толкнул он Эдика, — проснись.

Эдик быстро приподнялся, сел на матраце.

— Храпел? — спросил он виновато.

— Плакал. Что-нибудь страшное приснилось? Я аж испугался.

— Не помню, — шепотом сказал Тейка и удивленно провел рукой по щеке. — Слезы. Честное слово, первый раз в жизни. Ты когда-нибудь плакал во сне?

— Думал вечером о своих?

Тейка кивнул. Они замолчали. То, к чему они прикоснулись, было очень болезненным и непростым. Вернее, с начала войны стало непростым. И не только Сергею так казалось. Еще в поезде, когда они ехали из города сюда, в колхоз, к ним на скамейку подсела Аннушка. Она заговорила необычным для нее, обращенным лишь к Тейке, закрытым голосом:

— Эдик, твои родственники собираются уезжать из города?

— Бабушка больна, — смущенно и грустно и тоже закрытым голосом ответил Тейка, — а мама без бабушки не хочет, а дед — без мамы и без бабушки. Да и не верят они.

— Да, трудно поверить, — сказала Аннушка. — Во многое трудно поверить. И все же так оно и есть. Вернемся из колхоза — я обязательно поговорю с ними.

— Хорошо, — сказал Тейка.

Аннушка встала, тихонько коснулась его лба рукой. То ли погладила, то ли поправила волосы.

— Будем надеяться, — как взрослому, сказала она.

— Да, — тоже как-то очень взросло согласился Тейка.

— Чего это она? — спросил тогда Сергей.

— Спрашивала, собираются ли мои уезжать из города, — нехотя сказал Тейка.

— А почему именно твои?

Тейкины лопатки неопределенно приподнялись под пиджаком, ноздри иронически шевельнулись.

Сергей не стал повторять вопроса: он читал в газетах и слышал по радио о расстрелах в Польше и на Украине. Но он искренне не мог соединить с Тейкой какое-нибудь другое определение, кроме того, что он — Тейка. Тейка — это Тейка. Время от времени ребят в классе заставляли отвечать на разные анкетные вопросы: «Где работают родители? Национальность?» Кому-то требовались сведения. Сергей помнил, что Тейка на вопрос о национальности развел руками: «Отец — немец, мать — еврейка». — «Как же тебя записать?» — спросила учительница. «Пишите по маме, — сказал Тейка, — отец с нами не живет». Тогда в классе Тейкиному ответу немного посмеялись, однако не больше, чем другим таким же ответам.

…И вот сейчас они опять прикоснулись к этому.

Эдик охватил колени руками и замер.

— А ты веришь, — спросил Сергей, — в то, что пишут?.. Про…

— Расстрелы? И верю, и не верю.

— А дед и мать?

— Дед — не знаю. Дед молчит. А мать говорит, что это невозможно, что она никогда не поверит.

— И я, — сказал Сергей, — и верю, и не верю… И вот еще не могу понять: людей ведут на расстрел, они знают об этом и все равно идут и идут. Все равно умирать? Лучше же броситься — и кулаками, зубами, всем, что попадется… Хоть одного. Если меня поведут, я… — Сергей скрипнул зубами и смутился.

Тейка снисходительно улыбнулся.

— Знаешь что… — Сергей задумался. — Давай уйдем отсюда. Хомик уже дома, и мы уйдем.

— Когда?

— А завтра же! — обрадовался Сергей решению, которое к нему только что пришло. — В крайнем случае — послезавтра.

— Куда же ты пойдешь? Всюду посты. Железнодорожный билет никто не продаст… И я с нашими договорился: в случае чего я с места не сдвинусь. Они меня будут искать. Если решат поехать… Буду ждать.

Сергей помолчал. Потом сказал:

— Все. Я решил. Утром ухожу.

Утром Сергей не ушел. Надо было посоветоваться с ребятами, взять у них поручения домой.

— Иди, — сказали ему. — Дойдешь до города — напишешь, что и как.

Собрали деньги на железнодорожный билет. Аннушке решили ничего не говорить. Все равно она не имеет права отпустить Сергея одного.

Ушел Сергей на следующий день перед рассветом. Воздух в степи еще был неподвижным и густым, пахнущим земляной сыростью и холодом. Тяжелой и холодной была пыль на проселочной дороге. Она не дымилась под ногами Сергея, а вязко пружинила, как песок на берегу реки. План Сергея был прост: проселком, которым их привезли сюда, он выйдет на шоссе, попросится на попутный грузовик, а на станции попытается взять билет на поезд. Если же ему билета не дадут, то… Дальше Сергею не думалось, потому что земля, по которой он шел, сразу же представлялась ему непроходимой и необъятной.

Насколько она велика, он почувствовал уже к полудню. К этому времени он успел добраться только до шоссе. В ожидании попутной машины Сергей долго сидел в кювете, потом минут сорок шел по направлению к станции. Ни встречных, ни попутных машин ему не попадалось. Вначале это не очень тревожило его, но потом пустынность широченной, накатанной сотнями грузовиков дороги показалась ему мертвенной. Он даже хотел спрятаться, когда услышал и увидел, что его догоняет конная телега. Возчик гнал посередине шоссе, нисколько не опасаясь встречи с автомобилем, и в этом тоже было что-то тревожно-неестественное.

— Подвезите, дяденька, — все же осмелился Сергей, когда подвода поравнялась с ним.

— Куда тебе? — неожиданно буднично спросил возчик, притормаживая лошадей.

— До станции.

— Трояк есть?

— Есть.

Сергей обрадованно ухватился за низкий бортик, прыгнул и уселся на жесткое, как закаменевшие кочки дороги, дно подводы. Трясло страшно, но лошади бежали бодро, и Сергей с облегчением почувствовал, что дорога, на которой он уже начал отчаиваться, опять приобрела вполне проходимый и даже добродушный вид…

Ночь Сергей продрожал в дырявом сарае на окраине станционного поселка — он забрел сюда, прячась от патрулей. Это было очень неприятная ночь. И не только потому, что Сергея мучил холод и страх (холод постепенно полностью вытеснил страх). Это была лишняя, ненужная в жизни Сергея ночь. Он должен был ехать в поезде и уже под утро выйти на городском вокзале. А он никуда не ехал, он бессмысленно дрожал в нелепом дырявом сарае.

Утром Сергей еще раз пробрался на вокзал и убедился, что по железной дороге домой ему ни за что не доехать. Тогда он вышел на шоссе. Метров двести оно вело его благополучно. Заканчивались последние домишки станционного поселка, начиналась открытая степь. И дальше шоссе бежало параллельно железной дороге, рядом с телеграфными столбами. Но, чтобы попасть в эту открытую степь, надо было пройти небольшой мостик, который только что переехали две мажары, запряженные волами, и на котором остановилась полуторка. Шофер полуторки протягивал дежурному милиционеру документы. Сергей прибавил шагу. Он хотел проскочить, пока милиционер занят. Но полуторка ушла прежде, чем он ступил на мост.

— Куда? — остановил Сергея милиционер.

Сергей посмотрел по дороге вперед, туда, где на выбоинах шоссе все дальше и дальше подпрыгивала корма полуторки, туда, где в сотне метров от мостика остановились мажары. Двое парней и две девушки что-то там поправляли.

— В Новинск, домой, — назвал Сергей ближайшее от станции крупное село. Сергей начинал безнадежную игру: он не умел убедительно врать.

— А где ты там живешь?

— На улице Ленина.

(Должна же быть в большом селе улица Ленина!)

— В Новинске не улицы, а линии, — назидательно сказал милиционер. — Врешь, а не знаешь, как соврать.

У милиционера было молодое и вовсе не злое лицо.

— А на станции что делал? Проведывал больную тетю?

— Да.

— И живет она тоже на улице Ленина?

Сергей кивнул.

— Вот видишь, — сказал милиционер, — все правильно! Постой пока здесь. Скоро мне сменяться, мы и пойдем.

Но Сергей не стал ждать. Увидев колонну грузовиков, подходивших к мосту, он бросился бежать.

— Стой! — крикнул милиционер, но не погнался, пошел к грузовикам.

Вначале Сергей хотел обойти мажары стороной — не задержали бы парни. Но потом независимо двинулся прямо по дороге. Он видел, что от мажар за ним следили, и потому держался вызывающе.

— Удрал? — весело окликнул его парень лет двадцати со светлыми понимающими глазами.

Сергей не ответил.

— Есть хочешь?

Сергей взглянул в светлые понимающие глаза и сказал:

— Удрал.

— А чего же не просишься? Ты ж в Новинск? Цоб-цобе знаешь?

— Нет.

— Ну, это пара пустяков.

И, словно Сергея давно тут ждали, парни и девушки засуетились: «Волов не бойся! Ты куда едешь? В город? У тебя там родители? Бедненький».

Сергей быстро запомнил, кто из волов цоб, кто цобе. Ему дали кусок хлеба с салом, вручили хворостину — погоняй! А светлоглазый и его товарищ забрались вместе с девушками во вторую мажару. Ребята ехали в Новинский райвоенкомат, а девушки их провожали.

— Цоб! Цобе! — сказал Сергей, и огромные колеса, между которыми и ниже которых он сидел, с большой неохотой покачнулись.

Мажара перекосилась на кочках слева направо, потом справа налево, а колеса, кажется, не сделали еще и одного полного оборота. Их широченные ободья вытягивались и вытягивались из-под телеги — никак не могли вытянуться. За толстые деревянные спицы, которые вот-вот остановятся, хотелось ухватиться рукой. Странное это было движение. Посмотришь на волов — идут. Посмотришь на огромные колеса — кажется, вот-вот остановятся. Раздражающее противоречие. Сергей несколько раз взмахнул хворостиной и оглянулся на ребят. Светлоглазый поощрительно кивнул ему: «Давай, все правильно!»

Сергей взмахнул хворостиной и почувствовал беспокойство. Он оглянулся еще раз. На второй мажаре волов никто не погонял. И вообще в мажаре никого не было видно. Поднялась чья-то рука, спряталась — и все. Сергей понял — парни и девушки улеглись. Ему стало жарко.

— Цоб! — яростно замахнулся Сергей на своих волов. — Цобе!

Волы неторопливо раскачивались, скрипели деревянным ярмом и что-то вяло жевали на ходу. У них были острые хребтины, тяжело раздувавшиеся бока, и казалось, главные усилия они затрачивали на то, чтобы нести собственные туши, а не двигать мажару.

— Эй, паренек, не гони их особенно, все равно быстрее не пойдут.

— Не торопи их, мальчик, — вмешался девичий смешливый голос, — нам спешить некуда.

На мажаре рассмеялись («Неестественный смех», — подумал Сергей), потом смех оборвался, и Сергей напрягся, слушая валкий, шаркающий шаг волов и скрип мажары. Волы лениво поматывали тяжелыми башками, поджарый и более подвижный цоб теснил к обочине мелковатого цобе. Огромные колеса то с неестественными затратами труда одолевали ничтожную кочку, то скатывались с нее так неожиданно быстро, что мажара почти догоняла волов, и Сергей опасливо отклонялся назад, чтобы измазанный зеленым, тяжелый хвост не хлестнул его по лицу.

«Какой я вам «мальчик»? — злился Сергей. — Нашли «мальчика»!» Непонятная обида мучила его.

— Цобе! — яростно шептал Сергей. — Лентяй проклятый. Спешить тебе некуда?

Цобе, подхлестнутый Сергеем, немного наддавал, делал несколько быстрых, увалистых шагов, но тут же его энергия и страх погасали, и он опять вяло раскачивался в упряжке, и поджарый цоб снова теснил своего напарника. А огромные колеса мажары опять останавливались, останавливались и никак не могли остановиться — тянулись по степной дороге с величайшим безразличием к тому, что осталось сзади, что ждет впереди, к тому нетерпению и обиде, которые бушевали в Сергее.

Конечно, лучше было бы бросить эту проклятую мажару и подождать попутной машины. Но, во-первых, на Сергея надеялись, и он не мог подводить людей, а во-вторых, грузовики ходили не так уж часто. И Сергей снова и снова обрушивался на ленивого цобе и часто оборачивался назад. Авось на второй мажаре ребята уже сидят, как нормальные люди. Тогда Сергея перестанет мучить обида и воздух в степи не будет таким пыльным и жарким.

Еще больше, чем на парней, Сергей был зол на девушек. Особенно на ту, которая крикнула, чтобы он не погонял волов. Это она дала ему кусок хлеба с салом, и Сергей успел к ней присмотреться. Она чем-то напомнила ему девочку, в которую он был влюблен в пятом классе, Аду Воронину (Сергею многие незнакомые напоминали каких-нибудь его знакомых или даже родственников) — такая же светловолосая и круглолицая. Только глаза у нее были не такими, как у Ады, не задумчивыми, готовыми каждую минуту удивиться и испугаться, а смелыми и беспокойными. И вообще от этой девушки исходило какое-то беспокойство, какая-то слишком сильная энергия. Девушка не насмешничала, но, когда она смотрела на него, Сергей почему-то пугался: уж не смешно ли он выглядит? Она спросила, куда он едет, и посочувствовала и пожалела — далеко. Спросила, есть ли родители, где мать. Она спрашивала потому, что ей это было интересно, он решил, что между ними установился какой-то союз. Но какой союз может быть между старшей и младшим! Теперь Сергей ясно видел, что девушке никакого дела не было до его матери, и он досадовал на себя за то, что так подробно отвечал. Надо было промолчать или сказать что-нибудь грубо и презрительно. Так бы он говорил с ней сейчас, если бы она к нему подошла.

— Цобе! — обрушивался Сергей на низкорослого ленивого вола.

Сергея мучил страх за мать, боязнь, что она, близорукая, неуверенно чувствовавшая себя на улице, не сумеет во время бомбежки найти убежище. Этот страх мучил его с тех пор, как Мешков получил письмо, и мучит его сейчас, когда там, на второй мажаре, парни и девушки, неведомо почему решившие, что он будет оберегать их покой, целуются, а волы, плюя на войну, тянут не тянут мажары.

— Цобе! Цобе, проклятый!.. Чтоб тоби, ледачья скотина!

(Может, животное просто не привыкло к городскому выговору?)

Сергей вкладывает в свои удары все раздражение. И вдруг озленные животные срываются. Поджарый цоб изо всех сил давит на мелкорослого цобе, и мажара постепенно скатывается с дороги в открытую степь. Огромные колеса вращаются с неожиданной быстротой.

— Цобе! — надрывается Сергей. — Цобе!

Но цоб куда мощнее и раздражен он сильнее, хотя ему меньше досталось. Он просто задавливает своего малосильного напарника, и, хотя они бегут рядом, кажется, что цобе в панике убегает, а цоб его яростно преследует. Один убегает, второй преследует, и оба не видят, что еще сотня метров — и мажара обрушится в крутой овраг. Они даже наддают, прибавляют шагу по уклону, словно хотят быстрее свалиться в овраг, закончить эту бешеную гонку.

— Цобе! — пугается Сергей. Спрыгнуть ему некуда, по бокам вращаются огромные колеса, а как остановить животных, он не знает. — Тпру! — кричит он, как лошадям, и уже готовится вместе со взбесившимися животными лететь в овраг, как вдруг замечает человека, который бежит, стараясь отрезать волов от обрыва.

Это тот самый светлоглазый парень. Только бы он успел, только бы волы его послушались! Парень бесстрашно набегает грудью на тяжелые, слепые морды, и воловья ярость послушно гаснет. Волы воротят морды от парня, сворачивают направо, делают несколько тяжелых скачков в гору и останавливаются как вкопанные. Сергей неловко слезает с мажары, ноги его подрагивают. Он оглядывается на волов, которые едва не расшибли самих себя, едва не убили его, — они уже лениво и отрешенно жуют свою жвачку.

— Озлил ты их, — говорит светлоглазый и смеется. К ним подбегают запыхавшийся второй парень и девушки.

— Жив, хлопец? — волнуется «Ада Воронина». — Господи, я думала, что случится… — И она замахивается на равнодушно жующих волов: — Ну, вы, черти безрогие!..

— Я не знаю, как это получилось. Вожжей нет, а они побежали и побежали. Как их остановить? — растерянно пытается оправдаться Сергей.

Но его и не собираются ругать. Никто и не смеется над ним. Удивительно, как сразу его понимают сейчас парни и девушки. «Ничего, ничего!» — мгновенно приходят они к нему на помощь. И добры они сейчас, просто светятся добротой.

— Я не поеду дальше, — говорит Сергей. Его не уговаривают.

— А что, пешком ты вот этой тропинкой быстрее дойдешь, — показывает под горку светлоглазый. — Прямиком выйдешь на главную улицу. Девки тебе хлеба дадут, и иди. Вон Новинск.

— Да не надо, — отмахивался Сергей от куска хлеба, который ему протягивает «Ада Воронина».

Но девушка догоняет его, сует в руки хлеб.

— Ишь какой стеснительный! А сам голодный. До города еще сколько… Как-то дойдешь?

Она проводит жесткой и крепкой ладонью по его волосам. Но Сергей норовисто вздергивает голову и, не оборачиваясь, шагает к Новинску.

Уже перед самым Новинском Сергей вспомнил: парни-то ехали в армию! Надо было им пожелать всего хорошего, а он даже не попрощался.

В Новинске Сергея задержали. Он постучал в калитку рядом с массивными воротами и попросил у пожилой женщины, вышедшей к нему, воды. Пока женщина ходила за водой, Сергей рассматривал двор. Двор был большим, мощеным, с двумя длинными сараями, похожими на гаражи. У крылечка дома, в который вошла женщина, висел медный колокол, а рядом с ним короткий обрезок рельса. Сергей гадал, что это за колокол и для чего предназначается рельс, когда его окликнули. Сергей вздрогнул, потому что окликнувший подошел незаметно и теперь стоял вплотную.

— Кто таков? — спросил он.

— Да я воды прошу, — испугался Сергей.

— Я спрашиваю: кто таков?

Спрашивавшему было лет тридцать. Одет он был в новенькую военную форму, но без петлиц и знаков различия. Лицо его показалось Сергею несерьезным, даже мальчишеским. Во всяком случае, мужчина такого возраста не должен был бы смотреть на мальчика так угрожающе, с таким откровенным желанием запугать.

— Ну, если вы не даете воды, — сказал Сергей, — я уйду.

— Нет, голубчик, — цепкая рука легла на плечо Сергея, — никуда ты отсюда не уйдешь! Говори: кто таков?

— Ну, Сергей Рязанов, — голос Сергея дрожал.

— А настоящее имя? Ганс? Фриц?

— Ты дурак, — рванулся Сергей и увидел перед своим носом толстый, крепко скрученный кулак. — Дурак вонючий!

Сергей не смог вырваться и, набрав полный рот слюны, плюнул. Но цепкая рука успела закрыть ему рот, и вся слюна размазалась по Сергееву лицу. Сильная пятерня сдавила щеки Сергея, приплюснула нос. Сергей задохнулся и, не помня себя, кинулся в драку. Но он только барахтался в сильных руках. Отчаянное, унизительное, еще не испытанное чувство оскорбительного бессилия охватило Сергея. Он бился головой о подставленный локоть, кусал гимнастерку, бил ногами в пустоту. Потом мужчина выкрутил Сергею руки и пригнул его к земле.

— Все равно, — хрипел Сергей, — все равно!

— Что вы делаете, Николай Николаевич? — крикнули с крыльца. — Отпустите мальчонку!

— Шпионенка поймал, — ответил Николай Николаевич, — Я вам говорил, что это шпионенок!

— Да бросьте вы его! Вечно вы, ей-богу!

Этот мужчина вызывал у Сергея совершенно ослепляющую ненависть. В таких людях, как этот мужчина, для Сергея всегда заключалось нечто невыносимо непонятное. Они так легко ошибались нарочно! Они сколько угодно могли ошибаться. Им вообще было неважно, ошибка это или не ошибка! Их, как Гришку Кудюкова, вообще не интересовали всякие доводы «за» и «против». У них была какая-то своя программа, свои доводы, и эти «свои» доводы были Сергею ненавистны.

— Подержите его, Тимофеевна, — начальственным голосом приказал Николай Николаевич. — Я позвоню куда надо.

— Успокойся, парнишка, — сказала Тимофеевна и загородила Сергею дорогу, когда мужчина его отпустил и пошел в дом. — Он у нас один на всю пожарную команду остался. Остальные все на фронте. Вот он и бесится. Оправдаться хочет. Иди своей дорогой. Не бойся.

— А я и не боюсь, — угрюмо ответил Сергей и демонстративно неторопливо двинулся по улице.

По главной улице Новинска — она же и шоссейная дорога, ведущая в город, — Сергей вышел на окраину поселка и там за последними хатами увидел группу людей с узлами и чемоданами, расположившихся у обочины дороги на траве. Люди «голосовали» — просились на попутные машины. Многие из «голосовавших» тоже добирались в город.

Весь день и всю ночь просидел Сергей вместе с ними у околицы Новинска, и только наутро шофер вольного, не военного грузовика согласился их взять с собой. Люди обрадованно швыряли свои вещи в кузов, торопливо переваливались через борт, торопливо рассаживались. «Ничего, ничего! Как-нибудь! Главное — едем». Не веря своему счастью, лез в грузовик и Сергей. Теперь сто восемьдесят — двести километров превращались как бы в один километр. Теперь не нужно было думать о каждом из двухсот километров — как бы пройти его?

Машина мчалась по степной дороге, кренясь то к правой, то к левой обочине, в кузове говорили о бомбежках, о фронте, который уже накатывается на город, а Сергей все переживал свою удачу. Он думал и о бомбежках тоже, но теперь, когда он сам ехал в город, они не казались ему такими страшными, как несколько дней тому назад…

В четвертом часу дня грузовик пристроился к очереди машин и подвод, скопившихся у подходов к городскому мосту.

— Вылазьте, — предложил шофер. — Через мост пойдете пешком. В машине патруль обязательно задержит. А у местных жителей документы не проверяют.

Сергей жадно смотрел на красные кирпичные стены домов, уступами поднимавшиеся на том берегу реки. Цвет кирпича был не просто красный. Он был темный, глухой от времени, обжитой и уютный. На той стороне, где стоят эти черно-красные стены, Сергей сразу же почувствует себя дома, сразу станет своим. Там у него никто не спросит, кто он такой и откуда. Вот только перейти реку…

Сергей хотел расплатиться с шофером, но тот отказался от денег.

— Зачем мне эта корысть? — сказал он. — Тут, в этой очереди, сто раз убьют. Зачем мне смерть на себя накликать?

У моста Сергей нерешительно замешкался.

— Эй, пацан, — крикнул патрульный, — чего топчешься! Проходи быстрее! Быстрее, быстрее!