Восточная часть Европы или западная оконечность Азии?

Интересно, что, может быть, впервые в новейшей истории существует удивительное единодушие среди наиболее консервативных и западных, и российских политиков относительно места России в мире и ее внешнеполитических устремлений. В частности, выдающийся политический деятель и мыслитель современности Генри Киссинджер пишет: "На всем протяжении своей драматической истории Россия маршировала под бой совсем иного барабана, чем остальной западный мир. У нее никогда не было независимой церкви; мимо нее прошли Реформация, Просвещение, эпоха великих географических открытий, современная рыночная экономика… Даже искренние реформаторы могут видеть в традиционном русском национализме объединяющую силу для достижения своих целей. А национализм в России исторически был миссионерским и имперским. Психологи могут спорить, было ли причиной этого глубоко укоренившееся ощущение опасности или врожденная агрессивность. Для жертв российской экспансии это различие чисто теоретическое. В России демократизация совсем не обязательно идет рука об руку со сдержанностью во внешней политике. Вот почему утверждение, что мир будет гарантирован в первую очередь внутренними российскими реформами, находит мало сторонников в Восточной Европе, Скандинавии или Китае, и почему Польша, Чешская Республика, Словакия и Венгрия так стремятся присоединиться к Атлантическому альянсу" [1].

С российской стороны вице-спикер Государственной Думы Сергей Бабурин, политик-интеллектуал нового поколения и один из видных сторонников жесткой линии, рассматривает эту тему под своим углом зрения: "Идея развития Русской земли и как территории и как государства определяла внешнюю и внутреннюю политику России на протяжении нескольких веков…Эта идея лежала в основе политической доктрины "Москва — третий Рим", была и остается стержнем современного русского национального самосознания…Рассматривая территорию как один из основных признаков любого государства, следует подчеркнуть, что трагедия 1991 года заключается не только в том, что некоторые внутренние административные границы стали государственными. Главное состоит в том, что страна Россия, носившая в ХХ в. имя Советский Союз, единый организм, единая культура, единая цивилизация оказались разорванными на несколько частей." [2]

В основе подобных взглядов лежит вера в то, что существуют некие качества, исконно присущие русскому национальному бытию, общественной организации и психологии, которые ощутимо детерминируют и ее внутренний строй и внешнюю политику, как бы ее ни называли: "империалистической экспансией" или "священной миссией". Эти качества воспринимаются как постоянные, у которых в Российской Империи, Советском Союзе или нынешней Российской Федерации менялись только идеологическая оболочка или политическое обоснование.

Утверждают, в частности, что западная свободная рыночная экономика, частная собственность и индивидуалистическая забота о собственных интересах как двигатели экономического процветания чужды россиянам, предпочитающим коллективный труд, общинную или государственную собственность (прежде всего на землю), более или менее равное распределение богатства с благотворительностью как средством сглаживания неравенства; что в противоположность западному материализму в России существует примат духовных ценностей, самопожертвование, достоинство в бедности, вечные поиски смысла жизни и нескончаемый спор со своей совестью, которые воспринимаются как более важные, чем экономическое благосостояние и немудреный душевный покой. Россия ассоциируется не с политическим плюрализмом, демократией, разделением властей, а с подавляющей властью государства, опирающегося на огромную военную мощь и возглавляемого авторитетным и мудрым владыкой, который руководствуется не законами, а совестью и разумом.

Предполагается, далее, что россияне, в отличие от гражданского общества, честной конкуренции и самоуправления Запада, живут общинной мудростью и согласием, препоручая осуществление своей воли высшим властям и извечно уповая на "строгого, но справедливого царя", которому прощается все (кроме мягкотелости) за огромную ответственность, которую он несет перед Россией и всем миром по реализации "русской идеи". Вместо того, чтобы прагматично приспосабливаться к несовершенству этого мира и максимально использовать предоставляемые им возможности для своего процветания, россияне верят в особую миссию человека и народа и беззаветный патриотизм, — будь то во имя мирового коммунизма или утверждения "русской идеи", — и эта высшая миссия оправдывает любые жертвы, самоотречение, забвение норм права и гуманизма ради ее осуществления. [3]

"Православие, самодержавие, народность" — традиционная триада так называемой "русской идеи". В царской России она прямо внедрялась на протяжении веков, в течение 70 лет XX столетия она опосредованно пронизывала советский коммунизм, и сегодня ее вновь используют для утверждения "особого пути" развития посткоммунистической России. Этот путь, надо полагать, должен принципиально отличаться от западных моделей рыночной экономики, демократии и идеологического плюрализма и который не допускает никакой интеграции в экономическую и политическую систему передовых стран мира. [4]

Рассуждения на эту тему политиков, государственных деятелей, философов и историков прошлого и настоящего можно приводить до бесконечности. Но достаточно процитировать еще одно высказывание относительно молодого и отнюдь не крайне консервативного, а вполне умеренного эксперта — Сергея Кортунова. То, что он профессионал "призыва нового политического мышления" конца 80-х годов и занимает пост в нынешней президентской администрации, — говорит о многом в части эволюции взглядов новой российской политической элиты за последние годы. "К концу XIX века Россия вобрала в себя всех желающих объединиться под своей эгидой и оставалась всегда открытой для того, чтобы принять другие малые и большие народы и этносы, — пишет он. — Она никогда не объединяла их насильственным путем. Более того, и в XIX, и в XX веках она фактически превратилась в донора для целых субконтинентов. При этом русская душа всегда оставалась свободной. Она избежала порабощения всякого рода догматизмом или утилитаризмом. Этой душе всегда оставались доступны образы, накопленные всеми предшествующими поколениями, а также долгосрочные видения дальнейшего развития цивилизации…Она демонстрировала тем самым единство души человечества, являла собой как бы прообраз этой единой души". [5]

Суть "русской идеи" и ее внешнеполитическая проекция отчетливо выражены в приведенных выше рассуждениях о русском национальном характере (кстати в них, к сожалению, почти не оставлено хороших черт характера на долю других народов мира). Это в основе своей — идея власти России над другими славянскими и неславянскими этносами, в той или иной мере входившими в "естественные границы" поздней Российской Империи и Советского Союза, а также ее политического доминирования над "внешней оболочкой" этого ядра — непосредственно прилегающими зонами Восточной и Центральной Европы, Малой и Южной Азии, Монголии и Дальнего Востока.

Ключевой момент в том, что это прямое правление и геополитическое доминирование не обосновываются привлекательностью примера экономического процветания или политической свободы российского народа. Они скорее объясняются метафизическими достоинствами — русским духовным превосходством и универсальностью, которые должны априори приниматься как дар Божий всеми народами, оказавшимися в этих владениях.

Эти исконные ценности ставятся выше экономической или политической организации общества. Именно они определяют ее вторичные формы, соответствующие русскому "особому пути", будь то царская триада: "православие, самодержавие, народность" или ленинско-сталинская — коммунизм, руководящая роль партии и советская власть. Более того, эти "особые формы" организации общества необходимы, поскольку при иных ее принципах не все другие народы и даже не все социальные группы среди самих русских были бы готовы легко принять или хотя бы понять эти сакраментальные духовные ценности (и еще менее — увязать их с образом жизни российской/советской правящей элиты, отнюдь не чуждой материальных благ западной цивилизации, несмотря на декларируемую верность "русской идее" в той или иной форме).

Соответственно, "внешняя оболочка" сферы господства за рубежами страны нужна для того, чтобы гарантировать неприкосновенность ядра. Подобным же образом предполагается, что необходимо всеми доступными средствами противостоять любым не входящим в эту сферу нациям или союзам на западе, юге или востоке, которые могут создать опасность для подобного устройства, создавая соблазны материального, политического или идеологического характера. Сохранение барьеров и противодействие широким внешним контактам, не говоря уже об интеграции с "потусторонним" миром, — условие sine qua non выживания "русской идеи" и ее институциональной основы.

Нет сомнения, что от подобной философии нельзя просто отмахнуться. История России и приобретенный в последние годы неоднозначный опыт введения рыночной экономики и демократии при строительстве "стратегического партнерства" с США и Западной Европой, — все это занимает заметное место в спорах вокруг данного предмета и вопроса о том, какова должна быть в дальнейшем российская внешняя политика и стратегия безопасности. Хотя углубленный анализ истории России и происхождения "русской идеи" выходит далеко за пределы настоящей статьи, высказать некоторые соображения необходимо, тем более, что упомянутая философия отчетливо показывает взаимодействие российского/советского внутреннего режима и внешней политики. Сегодня она широко обсуждается в контексте политики России в отношении бывших советских республик, ее отношений с Западом и со своими соседями в Азии, выбора партнеров за рубежом и восприятия возможных угроз и противников.

Несмотря на свое расположение на восточном крае Европы, Древняя Русь в VIII–XII вв. мало чем отличалась от современных ей феодальных государств Европы и была связана тесными династическими узами с европейскими королевскими и княжескими домами. Зачастую она обгоняла их по экономическому и политическому развитию; например, такие части ее, как Новгородская республика или Киевское княжество, расположенные на водном торговом пути из Северной в Южную Европу.

Ни в коей мере не пытаясь подняться до таких великих авторитетов, как Бердяев, Карамзин, Ключевский, Костомаров или Соловьев, хотелось бы высказать предположение, что долгий спор вокруг смысла "призвания варягов на Русь" в VIII–IX вв. отталкивается от неверной посылки, навеянной более поздними событиями. Она состоит в тезисе о неком принципиальном отличии национального характера, нравов и общественного устройства восточных славян от всех остальных этносов Европы раннего средневековья. Следовательно, от ответа на вопрос, был ли Рюрик славянином или норманном (или от того, призывали его или нет, и был ли он вообще), зависит, породила ли Русь свою собственную государственность, или приняла ее от Запада. Между тем представляется, что образ жизни полян, древлян и новгородцев в те времена ничем существенным не отличался от образа жизни ляхов, чехов, пруссов, саксонцев, норманнов, тевтонов, франков или кельтов. И приглашение соседних феодалов править и защищать свой народ было сколь общепринятым, столь и малозначащим в плане строительства государственно-политической системы. Призыв Рюрика на Русь ничем принципиально не отличался от приглашения в том же VIII веке папой римским Стефаном II короля франков Пепина Короткого для защиты италийских земель от лангобардов. Или от привлечения через двести лет папой Иоанном XII короля саксов Отто I на защиту Рима от норманнов, мадьяр и более всего — от враждующих кланов итальянской аристократии.

Не варяги связали накрепко восточных славян с Европой, частью которой они были и без того, а христианство. И если вместо Рюрика мог быть призван любой другой "зарубежный" князь, то принятие христианства — а не ислама или иудаизма — явилось самым наглядным свидетельством европейской природы раннерусских этносов, каким бы эпикурейским мотивам Владимира Святого ни приписывали это решение летописи. Русь приняла христианство от Византии в Х веке вместе с важной традицией подчинения церкви государству (или слияния с ним). Но не этим был заложен первый камень в основание будущей централизации российской государственной системы. В те времена русские княжества были разрознены, и в их постоянных распрях церковь — точно так же, как в остальной Европе — выступала скорее третейским судьей и участником усобиц, а не прислужницей светской власти.

Ранее в Западной Европе христианство в гораздо большей мере служило инструментом государственной власти — в течение двух столетий после его принятия римским императором Константином и до окончательного распада Римской империи в конце V в. Лишь после этого христианская церковь поднялась над возникшими на руинах Римской империи раздробленными королевствами и княжествами, во главе которых стояла по большей части варварская аристократия. С тех пор сосуществование церкви и государства в Европе было полно противоречий: они были то союзниками, то соперниками, а порой и вооруженными противниками. Они не давали друг другу превратить Европу в централизованное идеологическое государство и таким образом "от противного" обеспечили условия для политического и идеологического плюрализма, соревнования и далекого будущего экономического процветания и демократии.

Другой была судьба Руси из-за ее уязвимого геополитического положения на огромной равнине при почти полном отсутствии естественных преград, какими являются, например, горные хребты или морские границы. Постоянные войны за жизненное пространство с противниками, вторгавшимися с запада, востока и юга, стали стимулом к объединению и централизации, прежде всего с целью обеспечения объединенной военной мощи, которая с тех пор стала для Русского государства — в гораздо большей степени, чем для большинства европейских стран, — сердцевиной и главной целью политической и экономической организации.

Эта централизация и объединяющая идеология православной церкви сыграли ключевую роль в обретении Русским государством суверенитета в конце XV в., теперь уже как Великого Московского княжества, после более чем двух столетий монгольского владычества, серьезно замедливших экономическое и политическое развитие Руси (подобно тому, как это было с Испанией, Португалией и балканскими народами, находившимися под властью соответственно мавров и Оттоманской империи). Кроме того, в силу специфической ордынской системы управления русская знать, платя дань монголам, оставляла немало и себе, что вело к двойной экономической эксплуатации производителей и положило начало крепостной зависимости и общинному труду. Это имело дополнительное пагубное влияние на экономическое развитие страны.

Еще одним следствием исконной уязвимости стала постоянная территориальная экспансия России в поисках безопасности — насильственная в отношении одних более слабых народов (волжские и крымские татары, прибалтийские народы, финны и поляки, сибирские народности, центрально-азиатские мусульманские государства), желанная для других как средство защиты от опасных соседей (Украина и Белоруссия в XVII в., Грузия и Армения в XIX в.). Расширяясь таким образом, — путем завоеваний, предоставления своего покровительства и освоения новых земель в Сибири, — Российская Империя к середине XIX в. простерлась на западе до польско-германской границы, на юге — до Анатолии, Персии и Памира, на востоке — до Маньчжурии и даже далее — до Аляски и северной Калифорнии.

С геополитической точки зрения эта экспансия не отличалась от американского продвижения на дикий Запад и захвата новых территорий путем войн на юге и на севере. Однако противники США — индейские племена и дряхлеющие колониальные империи Испании и Великобритании — были гораздо слабее и с начала XIX в. не представляли никакой угрозы территории Соединенных Штатов. Там экспансия значительно ускорила экономическое развитие молодого американского капитализма. Что же касается России, то экспансия требовала все большей военной мощи и более жесткой централизации государственной власти для контроля над новыми землями и народами. Растущий государственный аппарат непосредственно управлял и выжимал деньги из нарождающейся промышленности (первоначально основывавшейся на труде крепостных), сохраняя крепостную зависимость и в целом замедляя экономическое развитие.

Расширение периметра границ в тех случаях, когда они не достигали естественных сухопутных и морских рубежей, наталкивалось на растущее сопротивление других государств и порождало новую уязвимость. Этот периметр безопасности то и дело нарушался восстаниями присоединенных народов, а также экспансией других великих держав, доходившей иногда до самой Москвы (в XVI, XVII и XIX вв., и в 1941 г. — соответственно, при вторжении крымских татар, поляков, наполеоновских и гитлеровских войск). Возвращение утраченных территорий требовало огромных жертв со стороны народа, концентрации ресурсов на военные нужды и более жесткого авторитарного политического режима, а также внедрения не подлежавшей обсуждению идеологии для того, чтобы оправдать жестокость и неэффективность гигантской государственной машины. Несомненно, Великая Отечественная война 1941–1945 гг. явила самый трагический, жестокий и героический пример такого рода.

Попытки реформировать и модернизировать Россию иногда прямо имели целью усилить военную мощь и поддержать дальнейшую экспансию империи (Петровские реформы). В других случаях, когда они более глубоко затрагивали экономическую и политическую систему (вторая половина XIX и начало XX вв.), они сразу же вступали в столкновение с задачей сохранения ядра огромной империи и защиты его от инакомыслия внутри и посягательств извне. В 1905 г. едва удалось сохранить империю, в 1917 и 1991 гг. подобные попытки окончились провалом.

Эти рассуждения призваны показать следующее: "особость" России не в том, что она является неким таинственным смешением Европы и Азии, и не в том, что она исполняет историческую роль то "моста", то "барьера" между двумя цивилизациями. Напротив, уникальные национальные качества России — в той мере, в какой они более заметны, чем особенности французов, немцев или англичан, — главным образом есть продукт ее исторического развития как особым образом расположенной европейской нации и государства, безопасность которого подвергалась особым угрозам. Последние и определили ее специфическое внутреннее экономическое и политическое устройство, общественную психологию и традиции, культуру и идеологию.

Два века татаро-монгольского ига, а в дальнейшем — постоянный контакт с тюркскими этническими группами, несомненно, оставили след в русском языке (как мавританская культура повлияла на Испанию, а оттоманская — на балканские народы), но не в политической или экономической ментальности или идеологии России. Русская литература, живопись, музыка, архитектура, философия, наука и техника являются неотъемлемой частью именно европейского культурного и технического развития. Обе свои крупнейшие идеологии — христианство и марксизм — Россия заимствовала у Европы и приспособила к своим условиям.

Хотя тюрки и мусульмане составляли значительную (до 25 %) часть населения как Российской Империи, так и СССР, Россия никогда не заимствовала их идеологических, политических или экономических традиций, а скорее навязывала им свои. Сегодня Российская Федерация на 80 % состоит из русских и других славянских этнических групп. Хотя большая часть ее территории расположена в Азии, там проживает лишь 15 % населения РФ, 90 % которых — русские. В этом смысле Россия гораздо менее азиатская страна, чем азиатской, полинезийской или американской была в XIX веке Великобритания, имевшая превосходившие метрополию по населению колонии соответственно в Индии, Австралии и Новом Свете.

Столь же смехотворно определять Россию как "мост" или спасительный "кордон" между Европой и Азией. После вторжений варваров в III–V вв. основные пути, связывавшие эти части света, всегда шли через Центральную Азию (Великий шелковый путь), Средний и Ближний Восток и Восточное Средиземноморье, а в XX в. — через Индийский океан (в Европу) и через Тихий океан (если включать и Соединенные Штаты в понятие Запада). Марко Поло, Христофор Колумб, Васко де Гамма и даже русский купец Афанасий Никитин предпочли другие пути на восток суровым сибирским просторам, а один из них заодно и открыл Америку. Если Русь когда-либо и была для других мостом, то скорее между севером и югом Европы в раннем средневековье ("из варяг в греки").

С "кордоном", который якобы жертвуя собой спасал Европу от азиатских нашествий, на поверку тоже не все обстояло однозначно. Древние славяне не только не препятствовали нашествиям готов, гуннов, булгар, скифов и вандалов на Рим и Византию, но нередко и сами присоединялись к таким набегам, оставляя свой "щит на вратах Цареграда". Нашествие на Европу мавров в VII–XIV вв., а затем турок-сельджуков и Оттоманской империи в XIII–XVII вв. шло путями Малой Азии, Балкан, Сицилии и через Гибралтар в Испанию. Монгольское нашествие середины XIV в., пройдя и покорив Русь, достигло Чехии и, — судя по той панике, в которую оно повергло раздробленную усобицами пап и императоров Европу, — было вполне способно продолжать путь к "последнему морю". Монгольский поход был свернут из-за начавшихся вокруг престолонаследия внутриплеменных распрей, а порабощенная Русь затормозила его не более, чем завоеванные монголами до того Северный Китай, Средняя Азия, Персия, Закавказье и Крым.

Правда, что в некоторых важных отношениях Российская и советская империи отличались от великих европейских империй XIX–XX вв. Они не были типичными экономическими империями, которые эксплуатируют колонии ради процветания метрополии и правят, сохраняя разделение между европейцами и коренными народами. Россия всегда была военно-политической империей, приобретавшей колонии для расширения своего периметра безопасности и увеличения своей политической и военной мощи в мире. В этом она более похожа на Византийскую, Оттоманскую или Австро-Венгерскую империи. Российская/советская правящая элита была открыта для знати из колониальных провинций, и эта поистине "интернациональная номенклатура" сообща и жестоко эксплуатировала, обирала и подавляла все народы империи, и нередко поступала с этническими русскими более сурово, чем с другими этносами.

Чтобы загладить подобное обращение с крупнейшей этнической группой империи, элита всегда расточала похвалы русскому народу и на словах ставила его над всеми другими нациями. Советский Союз нередко именовался "Россией" или даже "Русью", а за границей всех его граждан обычно называли "русскими", к неудовольствию представителей других этнических групп. В действительности же космополитичная элита всегда презирала простых русских людей, считая их ленивыми пьяницами и обращаясь с ними как с дешевой рабочей силой и ничего не стоящим "пушечным мясом".

Существование как царской, так и советской империи зиждилось на четырех неотделимых друг от друга столпах. Первый — авторитарный или тоталитарный, жестко дисциплинированный политический режим, правивший посредством подавления и устрашения. Второй — колоссальная военная мощь, значительно превышающая экономические ресурсы страны и усиливающаяся в ущерб всем остальным функциям государства и благосостоянию народа. Третий — в высшей степени централизованная и в основном управляемая государством экономика, работающая на военную мощь и потребности бюрократического истеблишмента. Четвертый — мессианская идеология, призванная узаконивать и оправдывать остальные три столпа имперского могущества.

Неотъемлемым элементом этой идеологии была одержимость идеей безопасности и непрекращающейся борьбы против внешних и внутренних угроз и заговоров. Частично она основывалась на реальном и суровом историческом опыте, но со временем стала необходимым самодавлеющим условием существования режима. Поддержка и легитимизация этого режима и мессианская идеология требовали дальнейшего расширения периметра границ империи, в ходе его истощая национальные экономические и людские ресурсы, порождая новую уязвимость и недовольство внутри страны, укрепляя страх и враждебность других наций. В результате навязчивая идея о внешних и внутренних угрозах в течение долгого времени была самореализующимся пророчеством российской/советской идеологии, политики и стратегии.

В этом смысле Советский Союз действительно был преемником Российской Империи, унаследовав (после перерыва нескольких лет гражданской войны и метаний 1921–1925 гг.) все ее фундаментальные экономические и политические черты в самых жестких и доведенных до крайности формах, сменив лишь внешнюю атрибутику, официальную религию и принцип престолонаследия. Именно поэтому современные российские коммунисты, провозглашая себя преемниками "руководящей и направляющей" партии советского народа, — безжалостно истреблявшей в течение 70 лет религию и любые следы монархии, — ничтоже сумняшеся сделались рьяными приверженцами православия и имперско-монархических традиций. За исключением фундаменталистов анпиловского толка, большинство нынешних коммунистов вместе с националистами всех мастей вполне согласны с идеей возрождения России как православно-авторитарной экспансионистской державы. И, кстати, их сакраментальная доктрина восстановления СССР имеет гораздо больше неоимперскую, чем советско-коммунистическую направленность.

Неудивительно, что в силу названных особенностей союзниками и подопечными СССР, как правило, были наиболее авторитарные, деспотичные и милитаризованные режимы (начиная с гитлеровской Германии в 1939 г. и заканчивая китайской, северокорейской, эфиопской, кубинской, ливийской и иракской диктатурами в 50-80-е годы). Единственным исключением была коалиция СССР с западными демократиями в борьбе против фашистских держав в 1941–1945 гг. В силу той же закономерности демократические государства обычно были для Советского Союза врагами или, в крайнем случае, союзниками поневоле (Финляндия). Советская внешняя политика никогда по-настоящему не признавала верховенства международного права или моральных норм как таковых для поведения на международной арене. Эти правила соблюдались лишь постольку, поскольку они соответствовали геополитическим, военным или идеологическим целям СССР, или же использовались для оправдания его акций. Ни один представитель советской правящей элиты не был наказан или хотя бы подвергнут критике за нарушение этих норм или пренебрежение ими ради прагматических государственных интересов. Игнорирование права и опора на силу, практиковавшиеся внутри страны, определяли и ее поведение во внешнем мире.

Именно поэтому отношения СССР с Западом всегда были чреваты антагонистическими противоречиями и несовместимостью. Недолгие периоды разрядки в середине 50-х, начале 60-х и начале 70-х годов были вызваны взаимным страхом перед ядерной войной, но поиски сближения всегда носили тактический и поверхностный характер. Кроме того, подобное сближение, предполагающее большую открытость и контакты с внешним миром, немедленно порождало опасность внутренней эрозии режима, что провоцировало откат назад и быстрое возвращение к холодной войне. Лишь однажды, в начале 90-х годов, советское руководство удержалось от следования этому стереотипу попятного движения. Результат хорошо известен.

Справедливости ради следует признать, что США и Запад в целом в своей внутренней и внешней политике не были столь безупречны, как склонны утверждать сейчас некоторые западные идеологи и их безоглядные российские эпигоны. Жестокое применение военной силы, тайные операции, нарушение норм международного права и морали были нередким явлением в западной политике на протяжении десятилетий "холодной войны". И все же это были скорее издержки глобального соперничества, чем естественная экстраполяция поведения внутри страны на внешний мир. Они были скорее исключением (хотя и нередким), чем общим правилом, и во многих случаях разоблачение их вело к большим скандалам, отставкам, падению правительств и уголовному преследованию виновных. Такая внутренняя реакция, какую вызвали Уотергейт, бойня в Сонгми, сделка Иран-контрас, была бы немыслима в Советском Союзе. И это одна из главных причин, почему Запад пережил окончание "холодной войны", а Восток — нет.

И тем не менее "особые" российские черты не коренятся таинственным образом в "русской душе", а являются следствием социальных и политических условий исторического развития страны. Многие схожие черты были в определенные периоды истории типичны для Германии, Италии, Испании, Португалии, Греции и даже Франции. И все же европейский характер этих стран никогда не ставился под сомнение.

"Русская идея", или "русская миссия", была результатом внутренней эволюции России и ее взаимодействия с другими народами и государствами. Ее определенно не найти на Руси IX века, и она выглядит совсем по-разному в Русском государстве XVII в., в Российской империи XVII–XIX вв. или в доктринах ее сторонников в нынешней Российской Федерации.

Исторически "русская идея/миссия" была во многом необходимой психологической опорой на протяжении столетий жертв и борьбы за национальное выживание против реальных угроз. Отчасти эта философия была типичной для колониального сознания нации, распространяющей цивилизацию на менее развитые в экономическом и техническом отношении народы. Частично она служила утешением, как бы компенсацией за относительно низкий уровень жизни, лишения и отсутствие многих элементарных удобств, присущих европейскому образу жизни. Такое психологическое оправдание трудностей, порожденных централизованной милитаризованной экономикой и неэффективной бюрократией, требовалось более всего для того, чтобы примирить в сознании русских людей их страдания и вечные лишения с огромными пространствами, колоссальными природными ресурсами их страны и талантами ее великого народа (мол, все равно "умом Россию не понять"). Наконец, духовные искания и метафизические ценности были необходимым выходом для интеллектуального потенциала нации в условиях, когда свобода политической деятельности или экономического предпринимательства была жестко ограничена реакционным правящим режимом.

Авторитарные традиции, милитаризм, управляемая государством экономика, мессианская идеология, экспансионизм и постоянная конфронтация с Западом не являются неотъемлемой частью русской ментальности или национального характера. Все это — результат особенностей развития, и может меняться по мере изменения внутренних условий и внешнего окружения. В то же время эти традиции способны время от времени оживать и получать общественную поддержку на фоне отступлений и невозможности адаптироваться к переменам в национальном бытии России.