"По живому. Сука-любовь" - читать интересную книгу автора (Ким Лилия)

СУКА-ЛЮБОВЬ

Иногда мне кажется, что я лишний человек в этой жизни. Особенно по утрам.

— Ну, кто? Кто ты без меня? — спрашивает муж, выходя из гардеробной, на ходу завязывая кричащий галстук в широкую красно-белую полоску.

— Никто, — соглашаюсь я, вытирая мокрое желтое яблоко о вылинявшую растянутую майку, и откусываю большой кусок.

Валера открыл рот, собравшись спорить, но сообразил — не с чем, недовольно сморщился и снова исчез в гардеробной.

Он все делает на ходу и очень энергично. Ему всегда некогда. Его все достали и не ценят. Хотя объективно оценить его заслуги перед обществом невозможно. Это я без всякой иронии. Он уполномоченный по правам человека. Всегда есть безумно благодарные ему беженцы, получившие жилье; женщины, которых он спас от злобного иностранного мужа; ветераны новейших войн, прошедшие лечение в лучших западных клиниках; русские семьи, избавленные от гонений латвийских властей; политики, которых он спас от гуманитарной катастрофы и так далее.

Я же не могу похвастаться большим количеством доброжелателей или пухлой записной книжкой. Когда компания мобильной связи предложила мне оформить скидку на пять любимых номеров, у меня едва набралось три. Оказалось, что звоню я только мужу, моему постоянному партнеру по работе — Гере, а третьим до кучи вписали Лизиного педиатра.

Лиза — это наша дочка.

Вышел муж полностью одетым, даже в ботинках. Достал новые из коробки.

— Какое сегодня число? — деловито спросил он.

— Не знаю.

Валера красноречиво закатывает глаза, вздыхает и укоризненно смотрит на меня.

— За что мне такое наказание? — вопрошает он риторически.

— Должно быть, ты в прошлой жизни сделал что-то очень плохое, — отвечаю я, жуя яблоко. Смотрю на свой телефон. — Двадцать шестое.

— Ты помнишь, что тебе двадцать седьмого к врачу? Не забудешь?

— Я помню.

— Ничего ты не помнишь. Если б я тебе сейчас не сказал, фиг бы ты вообще об этом подумала. Почему я обо всем должен думать? О деньгах, о твоей работе, о том, когда тебе идти к врачу. Мне больше делать нечего? А?

Валера бросил на меня один из своих фирменных выразительных взглядов. Я называю его: «Правда, нечем крыть?» Крыть и правда нечем.

— Не чавкай.

Кроме глобальных замечаний о том, что я ничтожество и ничего в жизни не добилась, муж делает мне еще мелкие, «по ходу пьесы».

— Ты сегодня никуда не идешь? — спросил Валера.

— Как обычно, отведу Лизу в садик, поеду встречаться с Ефимом Григорьевичем по поводу очередного объекта, насчет материалов пойду ругаться… Если успею, в спорт-клуб забегу.

— А работать ты не собираешься? — перебил меня Валера. — Золотце, ну пожалуйста, поработай хоть чуть-чуть, я тебя прошу. Знаешь, как мне надоело все на себе волочь?

— Угу, — киваю я.

— Солнце, ты могла бы значительно больше меня зарабатывать, ну честно. Тебе только надо хоть чуть-чуть себя заставить. Просто сесть и работать. «Райский сад» ты когда сдаешь?

— В конце недели.

«Райский сад» — это салон красоты «эконом-класса». Хозяйка Натэлла — беженка из Абхазии. Давным-давно, на заре своей карьеры, Валера помог ей получить гражданство и временную прописку. Энергичная тетка. Прописавшись, устроилась в элитный салон уборщицей. Теперь свой собственный открывает. Вообще сеть создать планирует. А я ей интерьер делаю. Разумеется, Валера протекцию составил.

— Дай посмотрю.

Я тащусь за Валерой на свое рабочее место возле кухни. Это большой чертежный стол, рядом компьютер, куча папок с образцами, цветовые планшетки. В общем, бардак.

— Покажи, — муж кивает на монитор.

Нехотя открываю. У мужа безупречный вкус. А у меня нет. Он был бы великим дизайнером интерьеров, одежды, машин — чего угодно. Не то что я. Валера некоторое время смотрит, склонившись к монитору и щелкая мышкой, чтобы двигать картинку. Потом выпрямляется, сунув руки в карманы, прикрывает глаза рукой, потом медленно опускает ее, оттягивая вниз кожу на лице.

— Нет, ну это нельзя так… — мрачно говорит он. Несколько секунд глубоко дышит, потом поворачивается ко мне, вытаращив от злости глаза: — Как ты вообще могла такое сделать?! Ты хоть подумала, для кого это делаешь?! Натэлла — простая деревенская баба! Выросла в горном ауле! И ходить к ней будут обычные тетки! Стричься за сто рублей и химию делать! Как думаешь, будут они вот в такое ходить? Ты вообще думаешь, что делаешь? Вот о чем ты думала, когда ставила такой свет? А такие зеркала? А фактуру? А вот это вообще что? Ты же не бутик оформляешь!

— М-м… — я замялась, глядя на свой проект.

Действительно, как мне могло прийти в голову сделать в обычной парикмахерской сложную комбинацию из зеркальных панелей, а все остальное покрыть белой грубой грунтовкой? Натэлла сказала, что ей хочется побольше зеркал, но чтоб просто и дешево. Бюджет соответственно. Ну я и думала… Все ничего не могла придумать. А потом зациклилась на этом «просто и дешево», и как-то сам собой получился интерьер, в котором абсолютно все, даже книжный шкаф без полок вместе с наваленными в него как попало книгами (н-да, опять же зачем это в парикмахерской?), закрашено простой матовой белой краской крупной фракции. Все-все: ламинатная стойка, стулья с металлическими ножками, все до последнего крючка покрашено одной кистью, как попало, с подтеками… И никаких специальных парикмахерских стоек из каталога. Узкие и длинные зеркальные полотнища от пола до потолка… «Просто и дешево», возведенное в концепцию. Да… Теперь только остается подумать, как объяснить это Натэлле. Валера прав. Невозможно.

— Я переделаю.

— Когда?! — рявкнул муж. — Тебе через два дня это сдавать!

— Возьму каталоги, наберу стандартную мебель. Функциональный минимализм. Стены под покраску, на пол плитку, самый простой свет. Все в единой цветовой гамме. Три цвета. Синий, белый, желтый.

— Синий? Белый? Ты в своем уме?! — Валере начинает «срывать резьбу». — Как можно быть настолько бестолочью?! Почему я обо всем думаю?! Я — уполномоченный по правам человека, говорю тебе, дизайнеру, какие цвета выбрать!

Я виновато опускаю глаза. Действительно. Есть определенный парадокс в происходящем.

— Значит, так, сделаешь ей, чтоб побольше красного, розового, окантовки чтоб обязательно золотые, ручки, вся эта дребедень… Как ее?

— Фурнитура.

— Да. Лепнину всякую можно, шторки дурацкие из стеклянных бус. Ну, как в техасском борделе позапрошлого века должно быть, понимаешь?

— Спасибо, — пристыженно говорю я, усаживаясь за компьютер.

— Господи, Одинцова, вот за что тебе так повезло? — спрашивает муж, но уже беззлобно, хитро и, как всегда, очень выразительно улыбаясь. Это выражение называется «Правда, я лучше всех?».

— Должно быть, я в прошлой жизни сделала что-то очень хорошее.

И разговор продолжается уже в мажорных интонациях. Валера тяжко вздыхает и таращит на меня глаза, одновременно поджимая губы, потом спрашивает.

— Это что, шутка была? Вот все у тебя так. Никакой серьезности. Почему я должен жить в цирке?

— Прости, пожалуйста, — искренне прошу я.

— За что? За то, что ты превратила мою жизнь в ад? — приподнимает брови муж с полуулыбкой, которая в любой момент может перейти в волчий оскал. — Ты же меня узурпировала без остатка! Я целыми днями занимаюсь тем, что устраиваю нашу жизнь! От тебя же никакого толку! Ты знаешь, что от тебя никакого толку?

— Угу, — киваю я и повторяю: — Прости, пожалуйста.

— Да ладно уж… — кокетливо подмигивает мне Валера.

Ему пора уходить.

У порога он оборачивается:

— Поработай сегодня. Хорошо?

— Угу, — уныло киваю я.

Тут тон мужа внезапно меняется на серьезный. Он втягивает ноздри и вытягивает шею.

— Что-то не вижу энтузиазма. Лера, если ты думаешь, что мне надо, чтобы ты чем-то по жизни занималась, — ты ошибаешься. Мне это на фиг не вперлось. Мне проще запереть тебя дома и наплевать, как ты тут и что. Вот честно! В сто раз меньше геморроя!

На этой оптимистичной ноте Валера хлопнул дверью.

Через окно кухни я увидела, как он прошел по дорожке к гаражу, раздался писк дистанционного устройства. Ворота мягко открылись. Муж сел в машину и почти мгновенно рванул с места.

— Мам! — раздался за спиной голос Лизы.

Я обернулась. Наше чудо стояло посреди кухни босиком, потирая глаза.

— С добрым утром, — говорю я, складывая руки на животе. — Ну что? Завтракать и в сад?

— Мам, а можно, я сегодня в садик не пойду? — Лиза задает свой ритуальный ежеутренний вопрос.

— Нет. Умываться, завтракать и на работу. Развиваться духовно и физически.

— Ну ма-а-ам! — начинает ныть Лиза. — Ты же все равно дома!

— Во-первых, у меня сегодня встреча, а во-вторых, даже если я дома, то все равно работаю, — строго отвечаю я.

— Зачем тебе вообще работать, если ты все делаешь через пень-колоду? — надувшись, ворчит Лиза.

— Тапки надень, ноги замерзнут, — отвечаю я, стараясь справиться с бессильной яростью.

Папа для Лизы божество. Все, что он говорит, есть истина и принимается на безоговорочную, святую веру. Нельзя сердиться на Лизу за то, что она его слова повторяет.

Сзади раздается шарканье. Лиза надела папины тапки и шкандыбает в ванную, стараясь их не потерять. Это выглядит так смешно и трогательно, что я не могу удержаться от улыбки и, резко взмахнув рукой, сбиваю чашку с края кухонного стола. Лиза оборачивается, строго глядит на лужу и осколки, затем, вздохнув, почти как папа, произносит:

— Мама, какая ж ты бестолочь… — и, качая головой, уходит в ванную.

«Почти» потому, что Валера вздыхает с легкой, трепещущей улыбкой, которая позволяет надеяться, что он просто так шутит. А Лиза повторяет его реплики с необыкновенной серьезностью. То есть она на самом деле, с детской верой считает меня бестолочью.

Впрочем, иногда «культ папы» мне на руку. К примеру, не надо уговаривать Лизу садиться в детское автокресло и пристегиваться ремнями. «Мама наша — тот еще водитель. Если с тобой что-нибудь случится, я застрелюсь», — сказал ей как-то Валера. С тех пор наша королевна привязывает себя так тщательно, что даже проверять не надо. И никогда не просится на переднее сиденье.

До самого детского сада Лиза учит меня водить. Едем мы из пригорода, так что ее урок длится полный академический час.

— Не надо обгонять автобус по встречной, — серьезно говорит она. — Поедем за ним.

— Не опоздаем? — я послушно пристраиваюсь в хвост пригородному автобусу, который тащится как старый больной динозавр.

— Лучше немного опоздать, чем разбиться, — назидательно отвечает мне дочка.

— Логично, — соглашаюсь я.

Через пару километров автобус сворачивает к остановке, и мы наконец получаем возможность ехать с нормальной скоростью. Внезапно слева появляется и тут же нас обгоняет жемчужно-серый «Линкольн Навигатор». Я непроизвольно сворачиваю голову в его сторону. Редкая машина в наших краях. А какая красивая, какой цвет!

— Не глазей по сторонам! — тут же кричит бдительная Лиза. — Впилимся во что-нибудь!

Мое терпение начинает потихоньку давать слабину.

— Слушаюсь, ваше высочество, — говорю я, — но позвольте заметить, мэм, мы с вами едем в танке и довольно медленно. Поэтому если наш а-агромный джип во что-то и «впилится», как ты говоришь, то бедное «что-то» раскатаем в лепешку. А наша страховка покроет все убытки.

— Тебе бы только деньги тратить, — парирует Лиза.

Когда пар грозит сорвать клапана, надо хоть немного сбросить давление. У меня вырывается сварливое:

— Ну, учитывая, что за три года мы заплатили этим жлобам почти десять тысяч, будет справедливо, если и они хоть раз на наш ремонт разорятся.

Самое ужасное, что на самом деле я так не думаю!

— Не отвлекайся, веди машину, — ровным, спокойным, учительским тоном прерывает мои рассуждения Лиза.

Тут я начинаю заводиться, но знаю, что если только открою рот и позволю себе начать говорить — мгновенно дойду до состояния, в котором сама себе противна. («Не смей со мной так разговаривать! Я тебя родила, я ночей не спала, я работу себе выбрала такую, которую можно дома делать, чтобы ты с мамой росла, а не с чужой теткой!..» — Фу!) Но сдерживаться так трудно, что у меня из глаз начинают катиться слезы. Нет, нельзя себя жалеть, нельзя устраивать истерики Лизе. Она ведь не со зла. Она ребенок. Ей всего пять лет. Она повторяет за Валерой. Я для нее не авторитет. Она меня совсем не уважает. Потому что у Валеры справедливые претензии. Мне даже возразить нечего. Да, я ничтожество. Да, он заботится обо всем. Да, я вишу на его шее мельничным жерновом. Не в материальном смысле. На жизнь себе я могу заработать. И даже на хорошую жизнь. Просто я «социальный инвалид» — не чувствую других людей, не умею с ними общаться и строить отношения. Как с Натэллой. Надо было по-простому, чтоб дорого-богато, а стоит три копейки. Это же так просто! А я что? «Простота, возведенная в концепцию». Тьфу! Дура! Дура!

Слезы уже катятся по щекам градом. Правда, нечем крыть? Правда! Правда! Правда!

— Мам, не истерикуй! — недовольно одергивает меня Лиза. — Мы сейчас точно во что-нибудь врежемся!

Я прикусываю себе губы с такой силой, что чувствую во рту соленый вкус крови. Глубоко вдыхаю и начинаю медленно выдыхать, считая про себя: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Потом еще раз и еще. На светофоре останавливаюсь и опускаю взгляд на свои руки, чувствуя, что с ними что-то не так. Пальцы одеревенели и побелели от напряжения, с такой силой я сжимаю руль.

Наконец, последний поворот — и мы перед знакомым зеленым забором.

— Приехали, — говорю я, прикладывая тыльные стороны ледяных ладоней к опухшим глазам.

В Лизиной группе всего пять детишек и очень деятельная воспитательница. Она уделяет много внимания не только каждому ребенку, но и каждому родителю. А мне совершенно не хочется слушать ее нотации, что ребенок не должен видеть родителя неуверенным, сомневающимся или трясущимся от страха. Он, ребенок, от этого теряет чувство безопасности. Хватит с меня на сегодня учителей жизни.

— Доброе утро, Лизонька! — ласково улыбается Майя Михайловна моей дочке. — Ну что, будем сегодня ставить мировой рекорд вольным стилем?

При садике есть бассейн, и наша Лиза там первая пловчиха.

— Будем! — радостно кивает она и убегает от меня в раздевалку. — Пока, мам!

— Пока, мой сладкий, — машу я ей.

— Здравствуйте, Валерия Алексеевна, — вежливо, но очень сухо, одними уголками губ, приветствует меня Майя Михайловна, будто только заметила. — Извините, мне надо идти.

— Конечно, — киваю я. — До вечера.

— До свидания, — учтиво отвечает воспитательница.

На прошлой неделе Лиза заявила мне:

— Если бы Майя Михайловна была моей мамой, мне не надо было бы ходить в детский сад. А еще она всегда красивая, и папа мог бы везде ее с собой брать.

И это сущая правда. Нечем крыть. Нечем. Я себя ненавижу. Действительно, всегда подтянутая, аккуратная, величавая Майя Михайловна заслуживает моей «состоятельной» жизни больше, чем я сама ее заслуживаю. И она это знает. Это написано на ее надменном курносом лице.

Ее лицо далеко не единственное, где это написано. Все наши знакомые тактично и красноречиво замалчивают свое недоумение: как мог Валера, такой умный, красивый и обаятельный, жениться на мне? И сам он постоянно удивляется:

— Одинцова, ну признайся, ты, наверное, приворот на меня сделала? — говорит он в своей обычной полушутливой-полуобвинительной манере. — Ну скажи, ходила к бабке? Я лично другого объяснения не нахожу. Как я, — он делает акцент на своем «я», — мог на тебе, — он окидывает меня презрительно-жалостливым взглядом, — жениться? Не иначе, как временное помутнение рассудка, вызванное колдовством.

— Никакого колдовства, — отвечаю я, — все дело в моей необыкновенной сексуальной притягательности.

Валера хохочет.

— Ты себя в зеркало-то видела, коровища? Грудь — во! Попа — во! Бочонок такой перекатывается!

Он расставляет руки и ноги, как старый моряк, несущий под мышками пару бочонков пива, и ковыляет туда-сюда, изображая меня.

Я отставляю ногу в балетную позу, продолжая его смешить.

— А по-моему, очень грациозно! Оп! Демиплие, большой батман!

— Грациозно! — Валера изнемогает от смеха, фыркая и утирая слезы. — Такой шмат сала!

Он вышел на крыльцо курить, в доме этого не делается из-за Лизы. Я открыла створку кухонного шкафа и вынула бутылку уксусной эссенции. Набраться храбрости и выпить хотя бы полстакана. Сожжет пищевод и желудок. Всю оставшуюся жизнь буду питаться протертыми овощными супами, но пока заживет до состояния, в котором можно есть суп, от меня уже одни кости останутся. Я налила эссенции и поднесла стакан к губам. Нос и глаза обожгло кислыми парами. Представилась реакция Валеры. Он вызовет «Скорую», отправит меня в больницу, а потом позвонит кому-нибудь из своих бесчисленных знакомых, чтобы найти для меня психиатра. Вспомнились его слова: «Я никак не могу забить на тебя полностью. Просто взять и забить. Не думать — работаешь ли ты, следишь ли за своим весом, как ты общаешься со своими заказчиками, то ты им сделала, не то! Лера, я устал обо всем этом думать! Пожалей меня!» Если я выпью уксуса, муж решит, что я пыталась отравиться, а значит, у меня поехала крыша. В ушах зазвучал голос Валеры:

— Как ты могла? О чем ты думала? Ты представляешь, что это для Лизы значит? Ты хочешь, чтобы она всю жизнь прожила с душевным клеймом, что у нее мать сумасшедшая? Господи, дура, зачем ты это сделала?! Ты хоть объяснить-то можешь?

Если я расскажу ему ход своих мыслей — про умышленное нанесение вреда своей пищеварительной системе — Валера скажет только одно:

— Одинцова, ты больная. Тебе лечиться надо.

И это правда.

Нет, он меня не бросит. Он будет навещать меня в больнице, кормить с ложки, следить, приняла ли я лекарства, водить по лучшим врачам. И обвинять, обвинять, обвинять. Что я превратила его жизнь в ад, что он света белого больше не видит, что я ему досталась в наказание за грехи молодости, что, если бы не я, он был бы свободен, счастлив и занимался бы тем, чем ему хочется, а не тем, за что платят…

Пожалуй, если я действительно хочу его освободить — мне надо трагически погибнуть. И для Лизы не такая травма. Между матерью, погибшей в результате несчастного случая, и матерью — чокнутой самоубийцей есть большая разница. В первом случае люди будут ее жалеть, а во втором настороженно сторониться. Мол, от елки шишка и все такое.

Если останусь одна в машине — утону в слезах. Кажется, мы проезжали кофейню. Попробую добраться до нее, не испортив кожаную обивку сидений фонтанами соленой воды. Сажусь за руль и, чтоб не дать себе разреветься, отыскиваю самую тупую радиостанцию, что круглые сутки крутит родную попсу. «То ли ты сошел с ума, то ли я сошла с ума…»

За столик в самом дальнем и темном углу я грохнулась в абсолютно разобранном виде. Хорошо, что здесь, кроме кофе, продают еще и большие газеты. Если разревусь, можно прикрыться.

Так жить нельзя! Это неправильно! Я тупо уставилась в «Коммерсантъ», делая вид, что увлеченно его читаю.

Я люблю Валеру. Я люблю его болезненно, мучительно, с вечным ощущением, что ответной любви недостойна. Ведь это правда. Он — само совершенство. Никогда в жизни я не встречала никого прекраснее, умнее, добрее, красивее его. Немыслимо, чтобы в одном мужчине соединились все самые желанные качества. И то, что он тоже меня любит, кажется невероятным. Поэтому каждый раз, когда он как бы шутя говорит, что я «чокнутая истеричка», «гребаная стерва», «ленивая сволочь» и — самое страшное — «ты, как твоя мать!», мне требуется неимоверное усилие, чтобы верить, что все это выкрикивается с одной-единственной целью — чтобы я стала лучше. Во всяком случае, так Валера говорит. Не верить нет оснований. Он подобрал меня буквально с улицы, с одной сумкой изрядно поношенных вещей. Обогрел, накормил, взял замуж, придумал мне хорошее занятие. Почему? Потому что он меня любит.

Когда мне становится совсем невмоготу слушать его обвинения и оскорбления, я зажимаю уши и кричу:

— За что?! Я тебе ничего плохого не сделала! За что ты меня обижаешь?!

А он отвечает:

— Одинцова, иди к чертям собачьим, стерва.

Потом, помолчав, добавляет:

— Я ору на тебя от бессилия. Потому что говорю-говорю, а достучаться не могу. Я тебе говорю: надо то делать, надо это. И это не мне надо! Это тебе надо! А ты такую рожу строишь, будто тебя заставляют, и ты обреченно на каторгу идешь. А мне надо тебя заставлять! Потому что ты вечно стонешь, что ничего не добилась. Я из кожи вон лезу, давая тебе возможность это исправить, а ты начинаешь истерить, что тебя принуждают! Это выглядит примерно как наркомана гнойного оперируют, ему наркоз дать нельзя, потому что не берет, и вот этот гниющий организм орет на врачей: «Суки!» Да сдохни ты! Сдохни!

Если б он вместо каждого слова жег бы меня каленым железом, это было бы не так больно. Если бы он вырывал мне ногти, бил по губам ногами — это было бы не так больно. Каждое его слово капает мне на душу дымящейся кислотой, которая продолжает разъедать меня заживо долго-долго после того, как оно было сказано.

Н-да. Ну вот-с, значит, любим мы друг друга… И ведь любим же! С немыслимой силой и непонятной целью разрывая друг другу душу.

— Лера? — кто-то тронул меня за плечо.

Я подняла глаза. Сначала увидела, что все посетители кофейни таращатся на странную тетку, что плачет в углу навзрыд, прикрывшись газетой.

— Здрасссти… — прошелестела я, кивнув всей верхней частью тела, как пингвин, и только после этого поглядела выше.

Передо мной стоял Сева.

Вот уж кого не ожидала я увидеть, так это его.

Во-первых, последний раз мы виделись лет семь назад на встрече выпускников. Я тогда только-только вышла замуж за Валеру и страшно этим гордилась. Во-вторых, все десять лет после нашего расставания Сева не пытался со мной связаться. В-третьих, когда рыдаешь от обиды на мужа, меньше всего хочется, чтобы это видел бывший любовник.

Коротко Севу можно представить так — три последних курса института у нас с ним был бешеный, необузданный, иногда круглосуточный, лучший в моей жизни, абсолютно незабываемый секс. Правда, я настаивала, чтобы это сохранялось в тайне, потому что была активистка и «ва-а-аще», а он с виду — тихий лоховатый ботаник. Тот самый «тихий омут».

Он сильно изменился, возмужал — вот правильное, хоть и некрасивое слово из черно-белых советских фильмов. Но это был, все всякого сомнения, он. Вокруг ярких голубых глаз легли глубокие лучики-морщинки, со щек сошел стыдливый румянец, а сами щеки провалились, обтянув широкие скулы. Пухлые чувственные губы высохли и потрескались. Вот стрижка такая, с длинными филированными прядями, ему точно идет больше, чем прежний пролетарский «боб».

— Хороший у тебя парикмахер, — заметила я, не зная, в какие утесы запрятать свое жирное тело. Лучшая защита, как известно, — нападение. — Ну, как жизнь? Устроился на работу или все так же — барменом?

Однако Сева изменился не только внешне. Прежде от моего вопроса он бы застеснялся, засмущался и стек в ботинки. А теперь сел, поставил чашку и фамильярно приблизил свое лицо к моему:

— Чего ревешь с утра пораньше в общественном месте?

Я еще больше смутилась. Мало того что через десять лет Сева увидел меня не в лучшей форме, так еще и рассказывать ему, что муж вполне обоснованно считает меня ничтожеством?

— Да так…

Неожиданно Сева двинулся чуть вперед, уткнулся носом мне за ухо и с силой втянул воздух.

— Аж голова закружилась… — едва слышно сказал он, коснувшись моей мочки губами. — Пахнешь ты по-прежнему.

Я отодвинулась еще и уперлась спиной в стену. Сева отстранился и принялся за свой кофе. Повисла пауза.

— Гхм, — я кашлянула, — раз уж встретились, расскажи, как ты живешь. Женился? Дети есть?

— Не женился, детей нет, — последовал ответ.

— А что так?

Сева посмотрел на меня, как глядел раньше, принимая какое-то важное решение, потом отвернулся и нервно задергал ногой.

— Может, потому, что тебя любил все это время? — сказал он неожиданно и поглядел мне в глаза. — Поэтому ни с кем не мог отношений сохранить. Да и не хотел особо, — это звучало так, будто он меня обвиняет, но не слишком рьяно. — Жил полгода с одной… А потом ушел. Надоело. Лучше тебя никого не встретил. Ты лучшая женщина в мире, Лера. Это факт. Во всяком случае, для меня. Хм… странно. Я так часто с тобой разговаривал все эти годы и так часто говорил тебе, что люблю, что кажется, и не расставался совсем. И когда тебя здесь увидел, даже не удивился. Знаешь, первые три года я все ждал, что ты ко мне вернешься. Я был в этом уверен. Потом почти год был в отчаянии, потому что понял, что этого не случится. Мне попался журнал, где была статья о тебе и твоем муже. Как вы познакомились, и как ты в него влюбилась. Мне было очень горько. Но я перестал тебя ждать. То есть, может, продолжал надеяться, но ждать — уже не ждал. Потом… Потом я все старался тебя забыть. То с одной, то с другой. Был такой период, когда даже лиц не запоминал. Кстати, из-за тебя я долго привыкнуть не мог с другими… ну… Мы с тобой, помнишь, могли целый день этим заниматься. А девчонкам другим так не надо. Они через десять минут начинали удивляться, почему я… Кхм. Ну ладно. Не важно все это на самом деле. В общем, я встречался с кем-то, а говорил с тобой. Спать ложился — думал о тебе, просыпался — думал о тебе. Звонил иногда матери твоей, все хотел узнать, как ты. Только не заговорил ни разу. Всегда трубку клал. Я очень старался тебя возненавидеть. Вспоминал, как ты надо мной издевалась, какие скандалы мне закатывала. И не мог. Помнишь, я тебе рассказал, что одна девчонка, подружка Егора, на три года младше нас, в меня влюбилась и стала караулить меня по утрам на улице? Ты такой скандал закатила! Домой ей позвонила, сказала ее отцу, что ты моя жена, а я вообще по проституткам таскаюсь, гонорею только-только вылечил. Ужас! Лера, но я вспоминал об этом и смеялся! Ты такая… такая смешная была, такая взъерошенная, испуганная. Просто я в тот момент понял, что ты на самом деле меня очень любишь, только признаться в этом стесняешься и потерять меня боишься. Лера, я тебя люблю! Я тебя все это время любил. Тебя одну и никого больше.

Сева взял меня за руку. Ладонь у него была очень горячая, но сухая. Я отвернулась, потому что на глаза мне снова навернулись слезы. Меньше всего такой речи можно было ждать от тихого и застенчивого Севы. Невероятно. Он говорил так надрывно, горько и с таким отчаянием, что напоминал игрока, который идет ва-банк, ставя казенные деньги. Каждое слово, что он произносил, было, как глоток воды в пустыне. Нет, будто я, потерявшись, почти умерев от жажды и зноя, вдруг свалилась в чистый и прохладный ручей посреди зеленого леса.

— Сева, куда ты шел?

— Что? — не понял он.

— Ну, как ты здесь оказался?

— Да случайно. Машину занесло, в сугроб въехал, а обратно никак. Надо дворника найти с лопатой, а я так вымотался, что решил сначала кофе зайти попить. Ну и зашел, — Сева заулыбался, глядя на меня яркими, счастливыми глазами.

И тут я не удержалась, порывисто обняла его за шею:

— Сева, господи, как же хорошо, что мы встретились! Если бы не ты… Если бы не ты…

Поверить в случайность этой встречи было невозможно. Невероятно. Через десять лет, в момент, когда я отчаялась и почти решила, что смерть — единственный и наилучший для меня выход, Севина машина въехала в сугроб напротив этого кафе. В такие моменты начинаешь верить в существование высшей силы. Как это у Рильке… «Но есть один, что держит все паденья, с безумной нежностью в своей руке…»

Мы смотрели друг на друга, будто не расставались. Но оба понимали, что от той фразы, что прервет наше молчание, зависит, как будут развиваться наши дальнейшие отношения и будут ли они развиваться вообще.

Все, что сказал мне Сева, пролилось амброзией на мое самолюбие. Однако желания немедленно бросить мужа, чтобы воскресить свою студенческую страсть, у меня не возникло. Я не любила Севу тогда, не влюбилась в него и сейчас. И хоть радость, вызванная его признанием, переполняла меня так, что хотелось закричать, осыпать его поцелуями и прыгать до потолка, идти дальше я не хочу.

— Я тебя не люблю, — сказала я, и это признание рухнуло между нами, словно кирпич в торт со сливками, заставив нас обоих отпрянуть и застыть.

Сева сглотнул с усилием, так что его кадык совершил движение немыслимой амплитуды. Все его тело на мгновение неестественно напряглось. В глазах мелькнуло хорошо знакомое мне выражение загнанного, истекающего кровью зверя. Теперь я заговорила быстро, плотно сцепив пальцы и упершись взглядом в стол.

— Прости. Ты можешь не верить, но теперь я знаю, как тебе больно. Как это вообще может быть больно. Но… Послушай, хоть я плачу в кафе с утра пораньше, возможно, мне даже жить не хочется, и если бы мы были героями романа, то мне сейчас надо бы броситься тебе на шею и сказать: «Пойдем к тебе». Мы бы снова оказались в твоей комнате, провели бы день в постели, а потом я бы поехала домой, говорить мужу, что ухожу от него к человеку, который меня любит. Но это не роман! Это жизнь. И я не хочу уходить от мужа. Потому что я его люблю. Его, только его и никого больше в целом свете. Ты-то должен меня понять… Извини, это черный юмор. Но тем не менее. Как бы плохо я с тобой ни обращалась, но ты меня все равно любил. Так и я, понимаешь? Да, возможно, мне бывает больно, временами даже очень, но это ничего не меняет. Ты будешь любить меня, даже если я начну живьем стаскивать с тебя кожу.

— Ты поступала и хуже, — мрачно заметил Сева, отпив глоток остывшего кофе.

— Но ты все равно меня любишь.

Сева отпил еще кофе и, не глядя на меня, резюмировал:

— Да, я все равно тебя люблю.

Повисла неловкая пауза. Моя радость сменилась досадой. Ясно, что наша неожиданная, сумбурная встреча ничего не решит. Только добавит мучений Севе и всколыхнет во мне ненужные воспоминания о том, что когда-то я не считала себя ничтожеством и социальным инвалидом. Даже скорее наоборот.

Напряжение стало нестерпимым. Словно мы оба держимся за оголенный электрокабель, через который идет ток под напряжением в несколько тысяч вольт.

«Ла-ла-ла!» — звонок мобильного, и я судорожно за него схватилась. Упала бы, если б не сидела. Будто кто-то включил рубильник. Сева потер лоб и отвернулся, взяв сигарету из моей пачки.

— Алло!

— Лера, привет, — раздался голос Ефима Григорьевича. — Я насчет встречи. Тут ребятки покупают пентхауз, ты бы подошла. Они настроены дизайнера приглашать. Можно неплохо заработать. Там почти триста квадратных метров и полный голяк, одни стены. То есть им все надо — электрику, зонирование, свет.

— Да, конечно, я приеду.

— К двум тогда у меня.

— Хорошо.

Сева вопросительно на меня смотрел.

— Это по работе, — сказала я, избегая его взгляда. — Ефим Григорьевич. Элитным строительством занимается. Дома, торговые центры, галереи… У него сын по глупости сам в армию пошел, хоть его отмазали на сто процентов. Сам приехал в военкомат, заявление написал: так, мол, и так, хочу отдать долг родине. Его и забрали. Потом он в Чечню попал, и его там в плен взяли. Валера ездил его вызволять, выкуп возил. Ефим Григорьевич ему по гроб жизни благодарен.

Я нервно глянула на часы. Мною внезапно овладел безотчетный, панический ужас.

— Слушай, мне пора. Приятно было тебя увидеть. И… и… в общем, пока.

Я вскочила, торопливо схватила свою куртку, сумку и пошла прочь.

— Лера! — окрикнул меня Сева.

Я замерла, но не обернулась.

— Сигареты забыла, — громко и зло, не глядя в мою сторону, сказал он.

Я вернулась обратно, взяла пачку, остановилась. Смотреть на него было больно и стыдно.

— Ну, прости меня… Я правда…

Он посмотрел на меня странно, чуть прищурив один глаз.

— Да я ничего другого и не ожидал. Дай мне свой телефон.

Я замялась, потом назвала:

— Девятьсот шестьдесят, шестьдесят, шестьдесят.

Когда называла цифры, кляла себя последними словами. Это же ошибка! Зачем?!

— Ну, прощай? — я протянула ему руку.

Он пожал ее двумя пальцами, а потом жестом фокусника вложил мне в ладонь свою визитку.

— Пока. Я позвоню.

Еще мгновение я мялась с ноги на ногу, потом не глядя сунула карточку в карман, повернулась и, наконец, ушла.

Оказавшись на улице, я подставила горящие щеки ледяному ветру и втянула всей грудью свежий холодный воздух. Он пробежал по венам огнем, оживляя каждую клеточку в теле. Внезапно захотелось петь, смеяться, танцевать и кричать от счастья. Захотелось обнять весь мир, свернуть горы, сделать что-то невероятное.

— Опа! — я глянула на часы.

Если хочу предстать перед заказчиками в божеском виде, надо срочно купить себе какой-то одежды. В том, в чем я вышла из дома, только ворон пугать.

Впервые за долгое время меня посетило вдохновение.

— Как вариант, я предлагаю на первом этаже разместить все общие помещения. Кухню, столовую, гостиную, кабинет-библиотеку, гостевой санузел. Ваши комнаты расположить на втором. Вот здесь, в эркере на первом этаже, может быть гостиная, на втором — ваша спальня. Остаются еще две большие комнаты. Та, что без балкона, — детская. Это безопасно, и вместе с тем она очень светлая. Самую маленькую комнату с одним окном я предлагаю отвести под гостевую спальню.

Я говорила еще долго, бегала вокруг, махала руками, говорила что-то о воздухе, о пространстве, что его должно быть много, что надо добиться эффекта отсутствия стен, при том что фактически они останутся.

— Отверстия неправильной формы, пропускающие свет, плавные линии, небольшие просветы, сквозь которые можно чуть-чуть увидеть соседнее помещение. Визуально сразу расширяется пространство.

Владельцы пентхауза, пара лет сорока, заразившись моим энтузиазмом, радостно кивали и улыбались.

— Скорее бы увидеть проект! — хлопнула в ладоши Елена Федоровна. — Я уже представляю. Это будет что-то!

Муж был более сдержан, но тоже очень благожелателен.

— Когда вы сможете представить предварительный эскиз?

— Думаю, на следующей неделе. В среду.

— Хорошо, вот мои координаты. Позвоните, договоримся о встрече. Может быть, здесь, а может, у нас в офисе.

— Я позвоню.

Когда я ехала за Лизой в садик, от моей утренней дисфории не осталось и следа. Образ будущего пентхауза уже сложился. Все будет в светлых, нежных, почти прозрачных тонах. Так как эркер вкупе с окнами дает огромную площадь остекления, через которую будет видно только небо, — квартира на двадцать втором этаже, — надо максимально сохранить ощущение парения, жизни в облаках…

— Мам! Я буду Маленькой Разбойницей в новогоднем спектакле! — закричала Лиза, когда бежала ко мне.

— Что значит «буду»? — улыбнулась я. — Ты и есть.

— А еще я сегодня научилась вставать на мостик!

— Не может быть! — ахнула я. — Товарищи! Я до сих пор не умею на него вставать, а ты уже в пять лет научилась. Что же будет дальше? Думаю, тебя пора вносить в списки нобелевских лауреатов. Я так тобой горжусь, что сейчас лопну.

Довольная Лиза залезла в машину и принялась пристегиваться. У нее был насыщенный день, и она с жаром о нем рассказывала. Ее вечная соперница Эва Булкина будет играть Герду. А Кая, конечно же, ее брат-близнец Эдик Булкин.

— Надо было сразу определиться, кто в главных ролях, а потом уже подбирать сказку, — ворчала Лиза.

— Почему? — я улыбнулась ей через зеркало.

— Потому что если в главных ролях Булкины, то лучше бы мы играли «Три поросенка»! Двое Булкиных и их Люся-прилипала. Я была бы Волком, а Костик охотником.

— Люся же тощая, какой из нее поросенок.

— Если бы ты увидела, как она ест, то не задавала бы этого вопроса, — со знанием дела ответила Лиза.

Под красочный рассказ о том, какое Эва собирается шить платье и что наряд Маленькой Разбойницы будет гораздо интереснее, мы добрались до дома.

На обед в садике была вкусная жареная курица, и наша королевна даже изволила поесть. Это редкое счастье. Поэтому она сразу уселась рисовать эскизы для своего будущего костюма.

Я грохнулась за стол с твердым намерением за вечер разделаться с «Райским садом» и приняться за пентхауз. Однако в последний момент побоялась, что забуду ключевое ощущение легкости, которое мне захотелось передать. Поэтому решила быстро сделать эскиз в карандаше. Хотя бы гостиную.

Незаметно стемнело. Лиза потихоньку пробралась вниз и поставила себе мультики. Потом я краем глаза заметила, что она идет к холодильнику и вытаскивает оттуда мороженое. Ладно, не буду с ней сейчас ругаться по этому поводу. От Валеры она унаследовала феноменальное упрямство и все равно настоит на «Немо» и пломбире.

Я рисовала и рисовала. Эскиз гостиной, потом спальни, потом подумала и принялась за ванную. Когда ощущение немного тускнело, становилось менее интенсивным, я вызывала в памяти образ Севы, его голос, говорящий: «Я тебя люблю. Я всегда любил тебя одну» или «Лера, ты лучшая женщина на Земле», — и душа моя мгновенно расправляла крылья, взмывая в мое собственное, внутреннее, небо. Это было так приятно, что иногда хотелось закрыть глаза и просто поплыть по волнам теплой, обволакивающей со всех сторон нежности. Давно забытое чувство беспричинной, легкой, светлой радости захватывало настолько, что, казалось, по-другому и не было никогда.

Тихо хлопнула входная дверь. Появился взъерошенный, злой, как черт, Валера.

— Привет, — сердито буркнул он, нервно развязывая галстук.

— Привет. Что-то случилось?

Всегда что-то случается, поскольку мир состоит из одних тупых уродов.

— Отчаянные кретины, просто отчаянные!..

Следом излился термоядерно заряженный негативной энергией поток ругани, адресованный некоторым лицам конкретно и миру в целом.

Коротко объясню ситуацию. Валера всегда хотел стать послом. Еще в школе он был то послом мира, то доброй воли. И вот примерно два года назад появилась надежда, что его, может быть, при удачном стечении обстоятельств и определенных усилиях с его стороны назначат послом в Португалию. Очень хорошая возможность. Но для этого надо было разгрести миллион всяких мелочей. К примеру, выучить португальский. Потом надо было завести какие-нибудь связи. На счастье, португальский консул получил слезное письмо от какого-то малочисленного народа, что его притесняют местные казаки и хорошо бы этому народу, всей деревней (около двухсот человек их на Земле осталось), выехать в Португалию на ПМЖ. Консул посмеялся и забыл об этом. Однако вскоре выяснилось, что точно такое же письмо получил и посол в Москве, и комиссар по этническим вопросам в ООН, и еще какой-то хрен в ЮНЕСКО. В общем, поднялся шухер. Валера решил, что лучшей возможности завести связи с португальцами не будет, и вызвался помочь. Почти год он мотался куда-то на Дон, оттуда в Португалию, в Москву и снова по кругу. Оказалось, что народ подумал-подумал и решил еще в пару стран попроситься. В США, разумеется, и почему-то в Арабские Эмираты. Им сначала везде отказали, а когда Валера уже наполовину решил вопрос об их переселении в Португалию, нашел там рыбацкую деревню, договорился с местными властями (это тема для целого романа), американцы вдруг передумали. Малочисленный народ потерял остатки рассудительности и принялся условия ставить. Впечатление было такое, будто группу физиков-ядерщиков на работу зовут несколько международных центров и они торгуются, кто больше заплатит. Короче, вынули они из Валеры всю душу, но он очень хотел стать послом и терпел. В конце концов американцы, получив список требований от кандидатов в переселенцы, решили не связываться. Но к тому времени в португальской деревне появился новый староста из партии противников подселения к ним малочисленных народов русских степей. В результате беспощадной борьбы глупости с невежеством все так вымотались, что давным-давно бы плюнули на эту затею, если бы не Валерино упорство. Вообще он все доводит до конца. Поэтому до сих продолжает переселять народец в Португалию, хоть с большим удовольствием устроил бы геноцид всем его представителям без исключения. С особой жестокостью он бы казнил их старейшину, потому что «этот старый козел» стоит между Валерой и его посольством.

— Может, ну его? — сочувственно предлагаю я.

— Я хочу, чтобы мой ребенок вырос в нормальной стране, — отвечает Валера и, стиснув зубы, продолжает свою гуманитарную миссию. — Жил бы я один, не знал бы всех этих проблем.

Посольство — только одно из направлений, куда он прикладывает немыслимые усилия. Вообще по жизни ему очень хочется уехать жить за границу. Только не бедным, никому не нужным эмигрантом из сырьевой страны, а богатым и уважаемым гражданином объединенной Европы, со всеми вытекающими привилегиями. Для этого нужны два условия. Первое — приобрести недвижимость в желаемой стране, второе — иметь состояние не ниже определенного уровня. Швейцария, желаемая точка прибытия, рада видеть у себя образованных обладателей состояния минимум в десять миллионов евро без уголовного прошлого.

Здесь требуется пояснить. В Португалию при условии, что Валера станет послом, мы уедем без всяких проблем и совершенно бесплатно. Но если у нас будут средства, то фиг с ним, с посольством и с государственной службой вообще. За свои деньги Валера хочет ехать в Швейцарию — и точка. Грезит он о ней по ряду причин. Во-первых, ландшафт нравится. Во-вторых, в индивидуальном гороскопе нашей Лизы говорится, что она будет великой банкиршей старого света. В-третьих, «все приличные люди живут там». По странному совпадению подавляющее большинство знакомых, к которым мой муж расположен, выехало на ПМЖ именно в Швейцарию. Надо только пройти собеседование, вложить в низкопроцентные государственные ценные бумаги, и тебе будут рады. Таким образом, для полного счастья в Швейцарии нам не хватает приблизительно семи миллионов евро. Арифметика такая: десять надо на гражданство, пять стоит симпатичное шале на берегу живописного озера. Восемь у нас есть, стало быть, надо еще семь. Мои вложения в наше светлое будущее составляют процентов двадцать, не больше. Остальные деньги Валера добывает нелегким трудом… агента по зарубежной недвижимости и перевозкой чего-то не очень законного в своем дипломатическом багаже. Разумеется, если это вскроется, его репутация борца за права человека может изрядно пострадать. Сама по себе возможность этого события его жутко бесит.

— Нет, ну они с ума сошли, что ли? С какой стати кто-то должен бесплатно разгребать последствия чужого идиотизма? Я учился, стажировался, кучу времени и сил потратил, чтобы обрести свою квалификацию и возможности! Что за ментальность такая? Откуда уверенность, что кто-то за бесплатно работать должен?

Надо признать, что слова его на сто процентов справедливы. Вот один случай из его практики для примера. Среднестатистический.

Забрали парня в армию. Не должны были, поскольку живет он с матерью и малолетней сестрой. Мать — инвалид второй группы, стало быть, парень — единственный кормилец в семье, и призывать его не имели права. Однако сам призывник и его мама об этом не знали, а в военкомате недосуг такими мелочами интересоваться. Куда девать молодого необстрелянного бойца? Конечно же, в Чечню. Там как раз образовался некомплект пушечного мяса, и парня, минуя учебку (!), прямо на призывном пункте переодели, погрузили в вагон и отправили отдавать долг родине. О правилах призыва мама ничего не знала. Также она почему-то не предполагала, что форму призывникам выдают. Пришла она почему-то через три дня в часть, на которой базировался призывной пункт, с вещами — формой, продовольствием и сигаретами.

— А автомат, мамаша, почему не купили? — поинтересовался у нее майор. — Как же он в Чечне без автомата?

Потешаясь над теткой, военные объяснили ей, что ее сын уже в Грозном, несет службу. Все в порядке, не переживайте. Однако мамаша взвыла дурным голосом и помчалась в комитет солдатских матерей просить, чтобы сына ее из Чечни перевели, пусть служит где угодно, только не там, потому что он у нее один. В комитете-то ей и сообщили, что парня по вышеназванным семейным обстоятельствам вообще должны были от призыва освободить, поэтому надо требовать, чтоб его немедленно комиссовали. Юрист из комитета оформила бумаги, и почти все получилось.

Но! Пока суть да дело, парень уже прибыл на место и начал служить. На второй день деды послали его и еще одного салагу к духам (боевикам чеченским) за анашой, а денег не дали. Сказали: «С деньгами любой дурак план купит. Вы без денег купите». Парни почесали репы и… пошли к духам «просить анаши для дедов. Что ж, чечены не люди?» Боевики долго смеялись над салагами, потом избили обоих до полусмерти, отобрали оружие, переодели в рванье, затолкали в багажник старенькой «Волги» и повезли в горы.

— Без денег захотел. Ты ее сначала вырасти, собери, высуши. Все вы, русские, на халяву привыкли, — сказал их провожатый и выбил второму салаге передние зубы. Для порядка, чтобы понимали, кто главный.

Через два дня ночью пленников выгрузили в каком-то селении. Беззубого кому-то передали, и больше о нем ничего не известно. А героя повести продали в рабство мрачному хромому мужику в мохнатой папахе. Тот отвез его в свое горное село и заставлял работать по четырнадцать часов.

Когда в часть пришел приказ отправить парня домой, командир пошел искать счастливца и выяснил, что его уже месяц как нет. Ситуация зашла в тупик, и юрист комитета солдатских матерей обратилась к Валере.

Тот, выйдя на главного военного прокурора, устроил разбор полетов. По своим неофициальным каналам, через благодарных ему беженцев, стал выяснять, где может быть парень. Долго искать не пришлось. Матери несчастного пришла телеграмма: «Твой сын при смерти, хочешь увидеть, немедленно приезжай». И адрес, куда ехать.

Валера выбил деньги на поездку, некоторую сумму на выкуп и отдал все это женщине. Но по указанному в телеграмме адресу та обнаружила пустой заколоченный дом. Рядом бегал мальчик, который внимательно наблюдал за приезжей и, убедившись, что она одна, проводил в нужное село.

Парень действительно умирал. Двустороннее воспаление легких, истощение, в любой момент мог начаться сепсис из-за грязных незалеченных ран по всему телу. Оказалось, что телеграмму послала жена хозяина по его приказу. Тот рассчитал, что приедет мать и он сделает ее у себя рабыней вместо умирающего парня, потому что война оставила село без рабочих рук. Однако женщина упросила, чтобы их отпустили, сказав, что у нее малолетняя дочь оставлена чужим людям. Она умоляла их, ползая на коленях, говорила про страшный суд, просила милосердия, обещая стать мусульманкой, если они их отпустят. Отдала все выкупные деньги и свои золотые вещи, что привезла на всякий случай. Хозяева страшного суда испугались и пленников отпустили. В ближайшем большом селе мать нашла фельдшерицу, которая в обмен на неделю каторжного труда (мать одна выкопала несколько тонн картошки) колола ее сыну пенициллин. Это спасло ему жизнь.

И тут парню первый раз в жизни повезло. Перед тем как призваться, он потерял паспорт. Призывался по новому, а старый его мать нашла потом за диваном. Поскольку денег и на возвращение в часть, и на обратную дорогу не было, только на поезд от Гудермеса до Москвы, они решили проехать по старому паспорту. А уже в Москве идти в военкомат с Валерой, чтобы их сняли с военного учета.

Но! Когда они пришли в военкомат, парня тут же арестовали и отправили в тюрьму! Вернее, в тюремный лазарет, потому что он на ногах не держался. Командир части отмазался от всех предъяв к себе, заведя на парня уголовное дело, как на дезертира! Оказалось, что надо было вернуться в часть, чтобы, во-первых, написать заявление, что солдат попал в плен, там должны были разобраться и выдать бумагу, что он действительно был в плену, а не самовольно оставил часть. Во-вторых, там же можно было получить документы, пришедшие из Москвы, об ошибочном призыве и освобождении от него.

— Докажите, что он был в плену, и мы его тут же отпустим, — сказал следователь, хотя и на мать, и тем более на сына к этому моменту было невозможно смотреть без слез. Они выглядели как узники, освобожденные из концлагеря. Почерневшие, обтянутые кожей скелеты.

Обезумевшая женщина бросилась опять к юристу, а та к Валере.

Тот поехал разбираться лично. Оказалось, что парень в полной невменяйке, боится громких звуков и света, прячется под нары и днем категорически отказывается оттуда выходить.

— Как я ненавижу эту страну! — скрежетал зубами Валера. — Сборище уродов! А эти-то сами идиоты! Как можно настолько ничего не соображать?!

В результате с большим трудом удалось вытащить несчастного из тюрьмы, поместить в клинику и комиссовать по белому билету.

Однако на этом история не закончилась. Где-то через полгода к Валере снова обратились насчет того парня. Оказалось, что тот, выйдя из психушки, стал искать работу. Разумеется, его нигде не брали. Наконец с большим скрипом он устроился сторожем на автостоянку, владельцем которой был бывший афганец. И вот однажды вечером остальные сторожа смастерили пистолетик из подручных средств, зарядили гвоздями и начали баловаться. А потом как-то случайно, вырывая игрушку друг у друга, пальнули в мужика, который пришел забирать со стоянки свою машину. Никакого злого умысла. Роковая случайность. Только дядьке ни за что ни про что оторвало ухо, повредило глаз и пробило черепную коробку. Сторожа испугались не на шутку, было отчего, и говорят нашему герою:

— Слушай, у тебя вроде белый билет? Возьми все на себя, будь другом. Ты же по справкам больной, тебе ничего не будет.

Приехала милиция, и наш друг говорит — да, мол, я пистолет сделал, я стрелял. Те личное дело подняли. Ну, все ясно! Чечня, дезертир, уголовник, белый билет… Однако оказалось, что все вышеперечисленное от уголовной ответственности не освобождает. Десять лет за умышленное причинение тяжкого вреда.

Услышав эту историю, Валера едва сдержал матерную брань, потому что помочь в этой ситуации уже ничем нельзя, и показал юристу на дверь.

Вот такими делами занимается Валера по утрам. После обеда он решает совсем другие вопросы. Помогает хорошим людям приобретать виллы на Лазурном берегу, в Женеве, на Майорке и в прочих приятных местах. Неясное происхождение средств, посты покупателей и лицемерная щепетильность европейцев серьезно осложняют процесс. Требуется огромное количество согласований, тонких ходов и немыслимая деликатность. Тут Валерино знание людей и умение нравиться как нельзя кстати. Это его главный оборотный капитал, который он заставляет вертеться со скоростью турбины атомной станции.

Так вот, сегодня должно было быть совещание, на котором Валерину достойную кандидатуру в послы должны были утвердить. Однако из-за кризиса в одной из бывших союзных республик министр и все его замы отбыли в Кремль. Совещание отменилось. Валера, так надеявшийся на появление определенности, был жестоко разочарован.

Я переживаю из-за всего только потому, что переживает Валера. Мне его ужасно жаль, и я постоянно чувствую себя виноватой. Ведь объективно я могла бы сделать чуть больше, чтобы ему помочь. Хоть это все равно будет капля в море, но все же можно стиснуть зубы и постараться. Я стараюсь, но пока не получается. Может, потому, что не так рьяно хочу покинуть пределы нашей своеобразной родины. Наверное, знаю ее хуже, чем Валера, и меньше сталкиваюсь с проявлениями ее «материнского инстинкта», но зарубежные дали не кажутся мне такими уж райскими. Впрочем, и особой привязанности к своей стране у меня нет. По-моему, вообще нет особой разницы, где жить. Главное, с кем и как.

— Я не кошка, я собака, — говорю Валере, — привыкаю не к месту, а к людям.

Так что, поскольку мне все равно, а мужу очень хочется, мы работаем на переезд.

— Лера! — раздался гневный крик. — Ты знаешь, что у тебя ребенок третий диск подряд смотрит?! И мороженого целую коробку съел?! Господи, ну почему тебе ничего нельзя доверить?!

— Я села работать и не заметила. И потом, если ты ей не сказал, что нельзя смотреть по три диска сразу, съедая полкило мороженого, меня она все равно не послушает.

— Я должен был сказать?! Я?!! Мы с тобой, по-моему, договорились! Ты не хочешь работать — ладно. Но можно хотя бы сделать так, чтобы о ребенке у меня голова не болела? Я должен думать еще и о том, смотрит она телевизор или нет? Заболеет она или нет?!

Валера подошел к моему столу и глянул на эскизы.

— Что ты делаешь? — лицо его потемнело, как небо перед бурей.

— Пентхауз.

— Это неожиданно, — саркастически скривил лицо муж. — По-моему, «Аквафорум» не ждет от тебя никаких пентхаузов. Или, может, «Райский сад» у нас переместился в пентхауз? Лера, ты о чем думаешь? «Аквафоруму» нужен проект! Ты им такой хороший эскиз послала! Уже все в курсе! Я столько времени и сил убил, этот эскиз из тебя выжимая! Сколько можно срать мне на голову?!

«Аквафорум» — будущий амбициозный аквапарк. Собственно, идея по его открытию принадлежит Валере. Один из его клиентов, покупавший виллу в Испании, хотел вложить куда-то лишние деньги. Валера сказал ему, что аквапарки — это жила. Окупится любой. И тут же вставил, что я могу сделать такой неожиданный и прикольный интерьер, что люди будут в очередь на морозе стоять, чтоб взглянуть на это чудо. Человеку было в общем-то все равно, куда вкладывать, поэтому он решил строить аквапарк. И меня пригласили разработать дизайн, фирменный стиль и все такое. Пришел Валера домой и говорит:

— Есть отличная возможность прославиться. Если ты это сделаешь — знать будут только тебя и Церетели.

И рассказал, о чем он договорился.

— Что-то я не уверена, что у меня получится, — промямлила я.

— Господи, а у кого получится, если не у тебя? — фыркнул Валера. — Ты видела, как Глушко «Водный мир» сделал?

— Ну… хорошо сделал…

— И что? Ты бы так не смогла?

— Ну, он все-таки дайвер со стажем…

Учитывая, что все мои познания об аквапарках можно уместить в двух строчках, миссия по стяжанию лавров Церетели представилась мне невыполнимой.

— Тебя же не архитектурный чертеж делать зовут, — настаивал Валера. — Просто раскрасить. Проект они в Турции купят. Фотки тамошнего прототипа загрузишь, обдерешь и раскрасишь заново. Вот и вся работа. Надо только сесть и работать. А не как ты обычно делаешь.

Так над моей головой возник дамоклов меч «Аквафорума».

И не он первый. Раньше мы уже пытались сделать из меня Энди Уорхола. Ничего не получилось. Это такая грустная история, что без смеха не вспомнишь.

Когда-то я бегала по заказам, занимаясь перепланировкой хрущевок, где все стены несущие, в квартиры-студии, и ломала голову, как превратить тот или иной подвал в магазин модной одежды. Я была еще студенткой. Клиентами моими были мелкие предприниматели или странные неформалы без конкретных занятий. Вкусы у этой публики были весьма специфические. Они почему-то считали, что дизайнеру под силу превратить темную, забытую богом и коммунальными службами халупу в изысканное, многофункциональное жилище-трансформер. Каждый первый начинал обсуждение со слов «я хочу разместить здесь то, се, пятое, десятое, но чтоб остались широкие проходы и простор». Через какое-то время меня так достало объяснять, почему в трехметровом санузле нельзя поставить одновременно джакузи, душ-лофт и стиральную машину, что от любимой работы начало трясти. Мне мучительно хотелось делать что-то, имеющее отношение к творчеству, где хотя бы есть возможность работать со вкусом.

В таком состоянии я познакомилась с Валерой, влюбилась в него с первого взгляда, потом он на мне женился, но это слишком длинная история, чтобы ее сюда втискивать. Когда личная жизнь удалась, профессиональная неудовлетворенность стала грызть меня с новой силой.

Тогда Валера сказал:

— Я поддержу любой твой выбор, но ты должна его сделать. Либо ты будешь делать то, что хочется тебе, в надежде, что кому-то это понравится. Либо ты целенаправленно возьмешься за то, что будет востребовано и признано. Лично я бы выбрал второй вариант. Во-первых, пока тебя не знают, твое творчество никого не заинтересует. Сначала надо сделать нечто, что станет твоей визитной карточкой.

И он стал искать, что бы такого я могла сделать. Нашел. Сеть продуктовых магазинов. Пришел и сказал: «Вот твой шанс. Начинай. Энди Уорхола прославили этикетки супа „Кэмпбелл”».

Я приступила и тут же обнаружила «небольшую загвоздку». Владельцы сами придумали дизайн, если, конечно, покраска стен и навешивание полок подпадают под это определение. По факту они считали, что нанимают в моем лице прораба, который проследит, чтобы рабочие покрасили и повесили ровно, в срок и по смете. Причем делают мне одолжение: «Только из уважения к Валерию Викторовичу».

Я не знаю, как следят за строительством. Я не ориентируюсь в ценах на ветонит и ДСП. Я не предполагала, что поставщики могут привозить меньше и не то, что заказывали. Я не знала, что рабочие вкручивают только половину от нужного числа шурупов, а остальные сдают в строительный магазин. И дело не в ста рублях, которые они за них получат, а в том, что им просто… лень вкручивать все. Сдают же потому, что надо куда-то деть лишние, чтобы начальству на глаза не попались. Выбрасывать жалко.

Фиаско было полным. Ежедневные скандалы с рабочими и хозяевами сводили меня с ума. Потом еще и в газетах написали, что сеть дешевых магазинов «Оптушка» оформляла «Валерия Одинцова, молодой амбициозный дизайнер», а дальше следовал сокрушительный разгром проекта. При том что моей идеи в оформлении «Оптушки» не было ни одной, все насмешки и ругань по поводу «аляповатого, темного интерьера мусорного контейнера» достались мне.

Я плакала, а Валера сказал:

— Если бы ты с самого начала нормально работала, результат был бы другой. И потом, чего ты ждала? Хвалебных рецензий на дешевый продуктовый магазин? И заметь — ты ведь плачешь не потому, что плохо сделала дело. Ты плачешь потому, что тебя не признают. Ровно по этой же самой причине ты психовала, когда квартиры делала. Тебе надо, чтобы толпа людей смотрела на твою работу и ахала. А знаешь, почему ты без этого чахнешь? Потому, что в твоей голове сидит мысль, что ты великий дизайнер. Что ты талантливее всех. Если бы ты так не думала — тебе было бы плевать, что делать, ты бы просто ответственно выполняла свой участок работы. И не ждала бы, что про тебя заговорят. Я прав? Собственно, вся эта затея с «Оптушкой» ради одной-единственной цели была — на примере показать, кем ты себя считаешь и чего на самом деле ждешь. Я тебя за это не осуждаю. Наоборот. Надо быть максималистом. Надо ставить перед собой большие цели. Надо хотеть лучшего и стремиться быть первым. Но! Это не делается одним махом. Большие цели не берутся нахрапом. Не будет блицкрига. Это труд. Каждый день. Нудный, изматывающий, долгий, причем без гарантии, что ты достигнешь того, чего желаешь. Знаешь, сколько я вваливал без отдачи? Сколько я всего сделал, прежде чем меня стали замечать и считаться со мной? Это немыслимо! Но дорогу осилит только идущий, Лера. Если хочешь стать первой, тебе придется привыкнуть к мысли, что всегда придется вкалывать больше, чем ожидаешь, а получать за это меньше, чем считаешь справедливым.

— Это чтобы оставаться на месте, надо бежать, — процитировала я из «Алисы в Зазеркалье», — а чтобы куда-то попасть, надо бежать в два раза быстрее.

— Именно, Лера. Именно. Я готов тебе помочь. Я все для этого сделаю. Но ты должна меня слушаться. Хочешь добиться успеха — слушай меня. Ясно?

— Угу, — я вытерла слезы и приготовилась бежать.

Так и бегу. Правда, уже не понимаю, куда и зачем. Как паломник, выехавший в Мекку, но по дороге начавший подрабатывать извозом. Вроде едет, но куда скажут, с мыслью, что вот закончится этот рейс — и сразу в Мекку. Но за одним рейсом идет другой, обязательства растут, как снежный ком, привычка. Потом выясняется, что уже машина совсем износилась, да и желания особого нет, и вообще — зачем ехать в Мекку? Какой в этом смысл? Тем более что водитель ты профессиональный, уважаемый и хорошо оплачиваемый. Жизнь удалась и без хаджа.

Но вернемся к текущим эскизам.

— Сегодня Ефим привел новых заказчиков. Мне пришла хорошая идея. Я ее зарисовываю, чтобы не забыть.

— Да? Хорошая идея тебе пришла? — Валера вытаращился на меня и подался вперед. — А деньги кто будет зарабатывать?!!

— Валера, просто я подумала…

— Лера! — перебил меня муж. — Давай ты просто признаешься, что ни о чем не думала! Тебе просто вперлось рисовать этот идиотский пентхауз, и ты его рисуешь! А что у тебя обязательства есть, что я опять буду вынужден тебя отмазывать везде, тебе насрать! Мне просто интересно: когда ты собираешься «Аквафорум» делать? Это не какая-то парикмахерская, которую из каталогов собрать можно, хотя и ее ты тяп-ляп, как попало сделаешь в последний момент, и я потом краснеть буду перед Натэллой. Оно мне надо — краснеть перед Натэллой? Кто такая вообще Натэлла, чтобы я перед ней краснел? Я жил спокойно, не замечал ее вообще! А теперь она выросла до размеров айсберга, потому что мне перед ней неловко за жену!

— Валера, я тебе сразу говорила, что не знаю, как оформлять аквапарк, — спокойно и тихо попыталась защищаться я.

Валерины руки сжались в кулаки, а лицо побелело и исказилось от ярости.

— Такую мать! У тебя для этого все есть! У тебя эскиз готовый есть! Они с этим эскизом уже к водопроводчикам ходили! Люди уже работают! Просто всегда, столкнувшись с какой-то трудностью, ты тут же начинаешь искать кусты! Сядь и сделай трехмерную модель!

— Я сделала, но вышло фигово. Надо переделывать.

— Покажи.

Я полезла в свои папки, открыла нужный файл.

Валера секунду на него смотрел.

— Объясни, что это? Я ничего не понимаю. Что ты хотела сказать этим интерьером?! Какой у тебя месседж? Что он выражает?!

Я замялась. Вообще, ход мыслей у меня был такой. «Аквафорум» — в переводе «водная площадь». И я хотела оформить его как площадь в затопленном древнегреческом городе. Бассейны по краям сделаны как фасады домов, гладкие мраморные горки, мозаики с эффектом старины. А еще мне хотелось, чтобы было ощущение, будто ты полностью под водой. Поэтому стекла основного павильона тонированы в такой морской цвет, чтоб было освещение, напоминающее подводное, и высокие искусственные растения — как водоросли, а бетонная, непрозрачная часть потолка раскрашена, как днище греческого корабля. Видны весла, а вниз, как бы на дно, спускается цепь с якорем. Настоящий якорь лежит на четверть зарытым в песок. Посетители же ходят по дорожкам, вымощенным камнем, как в древнегреческих городах. Но объяснять это долго и путано. Я не умею объяснять свои ощущения, потому что сама не понимаю, откуда они берутся и по какому принципу возникают.

— Э-э… это затопленный греческий город.

— Что?! Лера, где это видно? А стекла зачем затемнены? Лера, это аквапарк! Это не ночной клуб! Сюда люди будут с детьми ходить! Им фонарики брать в гардеробе?! И потом — у тебя же был эскиз! Нормальный эскиз! Почему ты по нему не работала?! На хрен я столько времени убил, помогая тебе его концепцию сформулировать?! У тебя на эскизе что было?! Чего-то я не помню, чтобы речь про какие-то затопленные города шла! Открой его.

Я открыла. Валера принялся нервно тыкать пальцем в экран:

— Вот. Монохром. Все в светлом, розово-кремовом мраморе со стилизацией под римские бани! Детский бассейн изображает апельсиновый садик! Все! Просто сесть и расписать!

— Слушай, но… здесь просто ничто глаз не цепляет.

— А как тебе еще надо цеплять? Здесь стиль, благородная фактура, вкус. А то, что ты сделала, — это балаган какой-то! Кто будет эти фасады делать?! А мозаики! Гера делает мозаики?

— Нет.

Гера — это «строитель». Обычно, если у заказчика нет своих предпочтений, Герина контора воплощает в жизнь мои задумки.

— Зачем ты все усложняешь?! Ты сначала предъявляешь какие-то завышенные требования к себе, а потом с простой работой справиться не можешь! «Аквафорум» — это элементарная задача! Им ничего сверхъестественного не надо! Так… — Валера упер руки в бока. — Сейчас мы вернемся к этому эскизу, разобьем его на зоны и подробно проговорим, в какой зоне что, из чего и зачем ты будешь размещать. Материалы, функциональность — все. А потом ты сядешь и тупо, трудолюбиво, въедливо, с максимальной концентрацией сделаешь трехмерную модель. Я согласен убить на это вечер, потому что, возможно, завтра уеду и у меня не будет возможности сконцентрироваться, чтобы тебе помочь.

— Валера, у меня все равно не получится, как ты хочешь.

— Я хочу?! Я?! Дура ты ленивая! Ты ничью помощь принимать не умеешь! Никакой благодарности! Ведешь себя высокомерно! Ты просто не умеешь работать! Если бы я тебя не заставлял, ты бы вообще ничего не сделала! Сидела бы где-нибудь на ткацкой фабрике, узоры для пододеяльников печатала! Что ты на меня так смотришь? Скажешь, я не прав?

— Прав. Я плохой дизайнер.

Валера оттянул вниз углы рта и отошел.

— Сволочь ты неблагодарная, — бросил он.

— Валера, я очень ценю все, что ты для меня делаешь…

— Иди ты в жопу!

Я отвела глаза и столкнулась с внимательным, печальным взглядом Лизы.

— Опять ты натворила дел, да? — укоризненно спросила она.

— Похоже, — кивнула я.

Лиза подошла ко мне и протянула ручки, чтобы меня обнять. Я подняла ее и усадила к себе на колени. Она прижалась ко мне и сказала:

— Все равно я тебя люблю, хоть ты и бестолковая.

— Спасибо тебе, мой хороший, — ответила я, прижавшись к ней мокрым от слез лицом.

Снова пришел Валера, взял эскизы пентхауза.

— И ты мне будешь говорить про зацепки для глаза? Я вижу три рисунка, и все абсолютно бесцветные. Я вообще не понимаю, на что тут смотреть. Абсолютно холодное, неуютное помещение с голубыми стенами и светлым полом. Как в больнице. Можно, я это порву?

Он брезгливо бросил рисунки на стол и ушел наверх. Хлопнула дверь в его кабинете.

Я молча взяла эскизы, посмотрела на них еще раз. Действительно, что-то больничное в них есть. И пусто. И холодно будет. Когда такая площадь остекления, неизбежна колоссальная теплопотеря. Надо было начать с теплых полов и каминов… А это совсем другой стиль. Проще и грубее.

— Мам, я пойду к папе? — спросила Лиза, слезая с моих колен. — Он нуждается в любви и ласке.

Валера часто горестно произносит эту фразу: «Я нуждаюсь в любви и ласке».

— Иди, мой сладкий, — кивнула я, целуя дочку в лоб.

Она быстро побежала наверх в кабинет Валеры.

Я еще раз поглядела на эскизы, которые рисовала весь вечер, сложила их вместе и разорвала. И рвала до тех пор, пока хватало сил.

Выбросив мелкие клочки в корзину для бумаг, я откинулась назад, закрыла глаза, глубоко вдохнула и начала выдыхать: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… Потом еще раз и еще. Мелькнула мысль пойти в ванную, набрать воды, лечь в нее и вскрыть себе вены. Но не дай бог, Лиза увидит этот кошмар. Ведь она меня очень сильно любит, хоть я и бестолочь. Валера тоже меня любит. Просто он нечеловечески устал и нервы у него на пределе.

Я встала, пошла на кухню, налила себе чаю в кружку, открыла один из шкафчиков и достала из жестяной банки с надписью «Рис» пакет шоколадных конфет. Слопала тут же у шкафчика три штуки, запив чаем. Остальное взяла на рабочее место и спрятала в ящике стола. Затем решительно придвинула к себе каталоги парикмахерского оборудования и принялась делать новый проект для Натэллы. Выбрала яркие, красно-розовые парикмахерские стойки с лампочками по периметру, на манер артистической гримерной. В другом каталоге нашлись изумительно пошлые бра с хрустальными шариками-висюльками.

Так прошло около двух часов. Я встала, потянулась, сунула пакет с фантиками поглубже в ящик и пошла наверх.

В Валерином кабинете было, как всегда, темно. Горела лампа над его письменным столом, где он строчил ответы на бесчисленные письма. Лиза сидела на кожаном диванчике рядом и складывала пазлы.

— Ужинать кто-нибудь хочет? — спросила я, проскальзывая внутрь.

Валера повернулся, протянул ко мне руки. Я подошла и обняла его. Он прижался головой к моему животу.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал он.

— И ты меня, — я взъерошила ему волосы, массируя голову.

— Я несчастен, — тяжело вздохнул Валера.

— Бедный мой.

Некоторое время мы молчим, обнимая друг друга.

— Ужинать будете? — повторяю я свой вопрос.

— Я не хочу, — подает голос Лиза.

— Меня тошнит, — вторит ей Валера.

— Ты вообще сегодня ел? — спрашиваю я.

— Ел ли я сегодня… — задумчиво произносит муж. — Нет.

— Может, тебя от голода тошнит?

— Лера, я вообще не понимаю, как может тошнить от голода.

— Давай приготовлю что-нибудь. Это у тебя нервное. Поешь, может, полегчает.

— А какие варианты?

— Хочешь рагу из телятины с овощами?

Валера смотрит на меня очумело, потом засовывает два пальца в рот и делает:

— Бе-е! — и после некоторой паузы добавляет: — А ты сделала рагу?

— Да.

— Можно узнать, из каких соображений?

— Для разнообразия.

— Лера, мы женаты восемь лет! И все это время я тебе повторяю: «Ненавижу телятину! Ненавижу все тушеное!»

— Раз в месяц можно отбивные чем-то разбавить, — замечаю я. — Попробуй, может, тебе понравится.

— Звиздец, — поднимает вверх брови муж и отворачивается, закрывая глаза рукой, потом смотрит на меня искоса: — Ты вообще обо мне не думаешь! Тебе на меня абсолютно насрать! Телятина! С овощами! Тушеная! Лера, знаешь, я иногда думаю — может, ты с каким-то другим мужчиной живешь? А? Который любит рагу и разрешает ребенку смотреть телевизор?

Черт меня дернул предложить ему телятины. Просто вчера вечером, когда готовила, я подумала, что варить суп и делать второе у меня нет сил, поэтому можно сделать рагу. Очень вкусное. Мне нравится до безумия. Картошка крупными кубиками, сладкий перец, лук, помидоры, зеленый горошек, все это с кусочками обжаренной телятины в густом остром соусе. Вилку съесть можно. Просто меня уже тошнит от этих эскалопов и картофеля-фри. Нельзя же всю жизнь есть одно и то же! Но это я так думаю. Можно было предположить, что Валера будет иного мнения.

— Давай я тебе вкусную яичницу пожарю. С ветчиной, луком, сыром и укропом.

— Давай яичницу, — сухо и недовольно соглашается Валера. — Можно было сразу ее предложить?

— Мам, я тоже хочу такую яичницу! — подняла голову от пазлов Лиза.

— Хорошо, — киваю я. — Как будет готово, всех позову.

— Ты моя умница, — говорит муж дочке. — Вот кто меня понимает. Мама наша бестолочь, телятину нам предлагает.

— Бе-е! — копирует его жест с двумя пальцами Лиза.

— А мы любим свинину, да?

— Да! — радостно восклицает Лиза, подпрыгивая на месте.

— Почему? — муж протягивает ей руки.

Дочка спрыгивает с дивана и радостно бежит к нему с криком:

— Потому что мы банда!

Я смотрю на них с порога и улыбаюсь. В такие моменты мне кажется, что я — самая счастливая на свете. Валера замечает, что я все еще в дверях.

— Ты, кажется, пошла делать яичницу, — говорит он, не поворачивая головы, и, играя с Лизой в ладушки, добавляет другим, шутливым тоном: — Мама наша — это просто что-то. У нее времени, наверное, вагон. Ходит рот раскрыв, клуша.

Я молча закрываю дверь и иду вниз готовить ужин.

Жизнь справедлива. В ней каждый получает то, чего заслуживает. Поэтому я не буду психовать и плакать. Я просто пойду и сделаю самую вкусную яичницу в мире.

Три яйца Валере, два мне, одно Лизе. Лук полукольцами, ветчина с хрустящей корочкой прямоугольными ломтиками, сыр тончайшим слоем, чтоб успел растаять, мелко рубленный зеленый лук вперемешку с укропом. Еще салат из помидоров с огурцами и зеленью. Тосты с маслом и икрой. Стол выглядит как картинка. Хоть фотографируй и натюрморт делай. Тут мне в голову приходит идея, что хорошо было бы сделать принтовые скатерти с фотографиями красиво сервированного стола. Было бы очень прикольно. Особенно если на эту скатерть хозяева будут тарелку с магазинными пельменями ставить. Кстати, тарелки с принтами готовых блюд тоже ничего. А красная икра похожа на стеклянные бусинки. К сервизу с такими рисунками можно было бы добавить стеклянную масленку в форме бутерброда с икрой. Прозрачная крышка с глянцевыми бусинами…

— Черт! — внезапно я вспомнила, что еда остывает, а Валера ненавидит холодную яичницу.

Поднявшись по лестнице так, что дверь кабинета оказалась на уровне моих глаз, я крикнула через нее:

— Ужин готов, — и поспешила обратно, потому что вспомнила, что не поставила на стол минеральной воды.

Валера ел молча. Ему попалась капелька незастывшего белка. В больших яичницах такое случается.

— Бл…ин! — прорычал он с немыслимой злобой. — Я ненавижу эти сопли! Ты бы хоть раз для интереса посмотрела, как я сам себе яичницу жарю.

— Я сделала, как ты сам делаешь.

— С соплями?

— Это случайно один кусочек попался.

— Лера, ты сделала херово! Чего ты оправдываешься? Как меня это бесит! Ты как твоя мать! Я тебе слово — ты мне десять!

Морщась, словно ему дали несвежих, склизких макарон, Валера доел ужин, встал и отшвырнул тарелку. Взял с полки свою чашку и подошел к кофеварке. Увидел, что она пустая. Глубоко вдохнул и выдохнул, сдерживая приступ гнева.

— Хоть бы кофе сварила, — зло и отрывисто проговорил он.

— Я работала. Делала «Райский сад».

— Он должен был быть готов еще неделю назад. Работала она… — Валера прошел в гостиную зону и плашмя грохнулся на диван, включил телевизор и принялся перещелкивать каналы, тупо таращась в экран.

Я молча вышла в коридор и стала шарить в карманах куртки. Севина визитка, куда же она делась? Найдя простенькую белую карточку со словами «Норберт Групп. Святослав Донников, ведущий специалист», увидела на ней, кроме телефонов, и номер аськи. Надеюсь, и дома, и на работе он один и тот же.

Щелкнув по зеленой ромашке, я открыла программку и набрала в поиске номер Севы. Через секунду Сеть его нашла. Отправив запрос на авторизацию, стала раскладывать перед собой каталоги, чтобы сделать модели будущих элементов интерьера в трехмерном проекте. По сути, это тот же самый эскиз, но его можно развернуть, посмотреть в различных ракурсах, поиграть с цветами, светом — удобно.

Внизу экрана замигала оранжевая плашка с надписью «Sever». Сева прислал короткое «Привет» и виртуальный цветочек.

Настроение у меня немного поднялось.

«Привет!» — ответила я ему и прикрепила смайлик.

Прошло минут десять. В окошке ничего не появлялось. Оно и понятно. Я сама не знала, что писать. Набрала первое, что пришло в голову.

«Чем занимаешься?»

В углу появилось «Sever пишет». Через минуту возникло сообщение.

«Все думаю, как это мы сегодня встретились. Вот так и поверишь в судьбу. Никак в себя не приду. А ты?»

Я подумала и набрала:

«Да уж…»

В виртуальном общении снова повисла долгая пауза. Я свернула окошко, чтобы оно не мешало работать над моделью. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем оранжевая плашка снова замигала. Я успела целиком обставить и раскрасить Натэлле холл с гардеробной, стойкой администратора и хозяйственными помещениями. Торопливо «повесив» последнее зеркало, щелкнула окошко. Там висела надпись:

«Sever: Больше всего на свете я сейчас хочу заняться с тобой любовью. Ни о чем другом думать не могу».

Мне представилось, что хорошо было бы, в порядке черного юмора, отправить ему что-то вроде надписи над вратами Ада: «Оставь надежду навсегда» или хрестоматийно-анекдотическое «У меня голова болит». В аське это бы особенно смешно выглядело. Однако внутренний голос подсказывал, что юмор в этом есть только для меня. Вряд ли кто-то еще будет смеяться.

Не зная, что ответить, я в очередной раз закрыла окно и усилием воли погрузила себя в работу.

Оранжевая плашка замигала через двадцать минут.

«Извини».

Я набрала в ответ: «Ничего». Потом добавила: «Мне в последнее время вообще ничего такого не хочется. Может, климакс?»

Тут же пришел ответ: «Не верю» — и подмигивающий смайлик. Следом, почти мгновенно, появилось следующее сообщение: «Помнишь 8 Марта?» — и снова подмигивающая мордочка.

Я не удержалась и прыснула. Поставила один краснеющий смайлик, а следом рожицу с нимбом над головой. Написала: «Ужас. Это была не я».

«Ты! Ты!» — ответил смеющийся Sever.

И следом еще один пост: «Это мое самое сильное эротическое переживание. До сих пор возбуждаюсь, когда вспоминаю, что мы с тобой тогда творили».

Не отвечать было бы нечестно. То 8 Марта действительно забыть невозможно. Отправила еще один краснеющий смайлик с подписью: «Я тоже».

В углу все это время висела надпись «Sever пишет». Висела она долго-долго, и наконец появилось длинное сообщение.

«Я думал, если встречу тебя где-нибудь случайно, просто пройду мимо. Даже здороваться с тобой не стану. Как будто мы вообще незнакомы. А когда увидел, что ты сидишь и плачешь, у меня сердце сжалось от боли, у самого в глазах защипало. Я стоял, смотрел на тебя и понял, что никого, никогда больше так, как тебя, любить не буду. Когда мы разговаривали, я смотрел на мочку твоего уха, и мне было так хорошо. Раньше, когда ты спала рядом, я уснуть не мог и все разглядывал твое лицо, чтобы каждую черточку запомнить. И страшно обрадовался, что ничего не забыл. У тебя две родинки, одна над другой, на правой щеке. Еще одна появилась возле уха. Раньше ее не было. Возле носа у тебя кожа сухая, она всегда чуть-чуть шелушится, но когда ты не накрашена, этого почти не заметно. Что-то с тобой не так, потому что твоя нижняя губа так потрескалась, что тебе улыбаться больно. На ней внутри темно-бордовая полоса. Значит, ты постоянно сгрызаешь с нее сухую кожу. Переживаешь из-за чего-то. Еще у тебя темные круги под глазами. Я никогда тебя такой измученной не видел. В тебе жизни на донышке. Прости, что я все это пишу… Не надо, наверное, но у меня в груди все болит, когда я тебя вспоминаю. Помнишь, как „Лолита” заканчивается? Когда Гумберт видит ее последний раз? Я сейчас эти строчки вспомнил и заплакал».

Я послала ему унылую мордочку и надпись: «А еще я поправилась смертельно». Потом протянула руку и взяла с книжного стеллажа «Лолиту», хоть знаю ее почти наизусть. Повертела в руках и поставила обратно. Мне стало грустно. Но не от этих набоковских слов (а я знаю, какие строчки имел в виду Сева) о том, что «даже если эти ее глаза потускнеют…» и так далее, а от того, что означает его признание.

Я написала Севе: «А ты знаешь, что в переживаниях Гумберта Лолиты, как живого человека нет вообще? Он ведь любит не ее, а свое вожделение к ней».

Сева ответил не сразу. Но ответил: «О! Узнаю этот мотив! Давай напиши, что ты мне на самом деле безразлична и все мои чувства — это только слова. Я ими упиваюсь, а к тебе это на самом деле не имеет никакого отношения».

Появившаяся в Севе скандальность очень удивляла, но это ему шло. Раньше его бесхребетность доводила меня до белого каления. Однако его заявление все равно взбесило. Нервно грохая по клавишам, я настрочила ему: «И ты хочешь сказать, что я не права? Конечно, мне твои слова приятны, каждому хотелось бы такое услышать, только вот что из этого следует? А следует вот что: десять лет ты маринуешься в собственном соку, даже не пытаясь со мной связаться. Ведешь беседы с виртуальным образом меня, что существует в твоей голове, и так далее. Ты хочешь сказать, что это имеет ко мне какое-то отношение? Нет, Сева! Это имеет отношение только к тебе! Ты сам с собой в пинг-понг играл все это время, потом случайно на меня наткнулся и предъявил счет. А я уже другой человек! Совсем другой! Ты понятия не имеешь, что со мной за эти годы произошло! И заявляешь: “Я тебя по-прежнему люблю, приходи на сеновал!” Лучше б ты и правда мимо прошел!»

Разозлившись таким образом на Донникова, я свернула окно сообщений и вырубила аську. Глупость все это. Ну, встретились, и что? Никто специально этой встречи не хотел. Если бы вместо Севы в той кофейне нарисовался кто угодно из моих бывших сокурсников — это бы ничего не изменило. Сами по себе события нейтральны. Все определяет наше отношение к ним.

— Что ты там делаешь? — подал голос с дивана Валера.

— Ничего, — буркнула я.

— Я так и думал, — вздохнул муж.

Лиза захотела обсуждать со мной будущий костюм. Этим мы занимались до позднего вечера, пока наша королевна не начала отчаянно зевать.

— Ой, — я посмотрела на часы. Было полдвенадцатого. — Давай, котеночек, умываться и спать.

— А ты мне почитаешь? — спросила сонная Лиза.

— Обязательно. Только недолго.

— Про Русалочку?

— As you wish.

Лиза учит английский с двух лет, и мы привыкли вставлять в разговор такие реплики. «Русалочку» Андерсена мы читаем и перечитываем раз в тысячный. Понятия не имею, чем нашу дочу так привлекает эта мрачная сказка с несчастливым концом. Когда я подсунула ей более оптимистичную диснеевскую версию, Лиза посмотрела десять минут, а потом с возмущением выключила.

— Не хочу такую «Русалочку», — отрубила она, вытащила диск из проигрывателя, засунула в коробку и зашвырнула под тумбу. Потом, правда, достала, отряхнула и сказала, что подарит Булкиной.

Лиза натянула чистую пижаму, поправила подушку, свернулась калачиком под одеялом и положила под голову обе ладошки. Я открыла книжку.

— Та-ак, где мы с тобой вчера остановились?

— Я уснула на том, когда принц и Русалочка прибыли в замок к принцессе.

— Ага, — я быстро нашла этот момент, потому что знаю истрепанную книжку лучше, чем свою ладонь.

Минут пять я читала.

— «…все были в восторге: никогда еще она не танцевала так чудесно! Ее нежные ножки резало как ножами, но она не чувствовала этой боли — сердцу ее было еще больнее. Она знала, что лишь один вечер осталось ей пробыть с тем, ради кого она оставила родных и отцовский дом, отдала свой чудесный голос и ежедневно терпела невыносимые мучения, о которых он и не догадывался…»

Лиза тихонько посапывала. Решив, что доча спит, я осторожно закрыла книгу и хотела уже встать, как вдруг она неожиданно открыла глаза:

— Мам, а ты от нас никогда не уйдешь?

Сначала я не поняла вопроса, а потом очень сильно удивилась.

— Нет, мой сладкий, не собираюсь. А почему ты спрашиваешь?

— Мы тебя все время обижаем. Папа постоянно злится. Он тебя не выгонит?

— Лиза, папа не злится, он… Помнишь, мы с тобой читали сказку про утят?

— Нет.

— Ладно, я тебе снова расскажу. Жили-были утята с мамой-уткой. Каждое утро мама-утка ходила на пруд за рыбой, а утята оставались дома. Уходя, она говорила им: «Заприте хорошенько дверь и никому, кроме меня, не открывайте!» Дверь была толстая, дубовая, а окошки слишком высоко, чтобы утята могли увидеть в них, кто пришел. Поэтому мама-утка говорила: «Открывайте только тогда, когда я скажу „кря-кря” и вы узнаете мой голос». Так они жили, пока однажды их разговор не подслушал волк. Он понял, что утята остаются одни, и захотел ими пообедать. Он потренировался и научился говорить «кря-кря» в точности, как мама-утка. Дождался, пока она уйдет, подошел к двери, постучал и говорит хрипло: «Дорогие мои утятки, это я, ваша мама, кря-кря! Пустите меня в дом!» Но утята засомневались и говорят: «У нашей мамы голос не такой!» А хитрый волк отвечает: «В студеной воде плавала, вот и осипла. Кря-кря!» Но утята не открыли. Тогда волк закричал: «Дети! Из леса вышел злой и голодный волк! Если вы меня не впустите, он меня съест!» Утята испугались. Вдруг они ошиблись и это на самом деле их мама? Они уже отперли нижний засов, но тут вернулась настоящая мама-утка. «У дверей волк! Не открывайте!» А волк утятам: «Не слушайте! Это волк вас обманывает, чтобы вы меня в дом не пустили! Я ваша мама! Кря-кря!» Тогда мама-утка отчаянно воскликнула: «Не верьте! Я ваша мама! Кря-кря!» Утята совсем запутались, и тогда самый маленький из них, но умный и хитрый, пропищал: «Во дворе стоит бочка с ледяной водой. Кто разрешит мне в ней искупаться — тот и есть наша мама». Волк сразу же ответил: «Купайся, конечно! Сколько захочешь!» А настоящая мама-утка грозно крикнула: «Даже думать не смей! Заболеешь! Горло простудишь! Чтобы даже рядом с этой бочкой тебя не видела!» И тогда хитрый маленький утенок обрадовался: «Вот она, наша мама!» — потому что тот, кто по-настоящему любит, заботится не о своей популярности, а о благе того, кого он любит. Вот так и наш папа. Может, иногда тебе, да и мне тоже, кажется, что папа ругается, но на самом деле он о нас заботится. Он не хочет, чтобы нам было плохо. Понимаешь? Он нас очень любит. Тебя и меня. Он очень много работает и сильно устает. Не важно, что и как он говорит, важно, что он делает. Он может накричать на меня, иногда даже без видимой причины, но если со мной что-то случится — папа все сделает, чтобы мне помочь. Понимаешь?

Лиза наморщила лоб.

— Про утят понимаю, а про папу не очень. То есть тебе не обидно, когда он тебя обзывает?

— Нет, Лиза, мне не обидно.

— Тогда почему ты все время плачешь?

— Потому что… — тут я задумалась.

Врать детям бессмысленно, потому что они все видят и понимают. И мне совсем не хочется, чтобы мой ребенок, помимо того, что считает меня бестолочью, еще и перестал мне доверять. Поэтому пришлось напрячься, чтобы дать правдивый, но краткий и понятный пятилетнему ребенку ответ.

— Люди плачут, когда им кого-то жалко. Себя или другого. Я плачу от бессилия. Мне очень хочется стать такой, какой меня хочет видеть папа. Но никак не получается. Поэтому мне страшно, что он однажды во мне совсем разочаруется и не будет меня любить. Мне тогда будет плохо, и я себя заранее жалею. Плачу. Так понятно?

Лиза присела и обняла меня за шею.

— Я тебе секрет расскажу, только ты меня не выдавай, хорошо?

— Не выдам.

— Ты когда плачешь, мне тебя очень жалко. Я не хочу, чтобы ты плакала. А папа сказал, что на самом деле ты не по-настоящему плачешь, и запретил мне тебя жалеть. Он сказал, что ты притворяешься, чтобы мы себя виноватыми почувствовали. А мы перед тобой ни в чем не виноваты, потому что единственная наша цель — сделать тебя лучше.

Лиза так серьезно это говорила, что даже вызвала у меня улыбку:

— Я такая плохая?

— Нет, мам, что ты! — Котеночек прижался ко мне и погладил меня обеими ручками. — Ты хорошая, я тебя очень люблю. Просто боюсь, что ты вот так поплачешь-поплачешь и уйдешь от нас.

Тут доча шмыгнула носом.

— Ну куда ж я уйду, мой хороший? — я крепко обняла ее.

— Куда-нибудь, где тебя ругать не будут.

— Не волнуйся, мой сладкий. Я же сказала: главное — дела, а не слова. Вы с папой меня больше всего на свете любите. Зачем же я от вас буду уходить? Никуда я не уйду. Забудь об этом и ничего не бойся.

— Обещаешь? — Лиза положила руки мне на плечи и посмотрела в глаза.

— Обещаю.

— Ура, — выдохнул ребенок, поцеловал меня в нос и, довольный, залез под одеяло, подтянул коленки к животу и почти мгновенно уснул.

Я посидела чуть-чуть рядом с Лизой, стараясь запомнить, сохранить в душе нахлынувшую, заполнившую весь мой внутренний мир нежность.

Лежа в постели, Валера читал книгу, чиркая на полях карандашом.

— Тебе тут кто-то звонит не переставая, — сказал он, продолжая делать пометки, и бросил мне мобильник.

Даже не зная наизусть номера Севы, я поняла, что это он. Молча взяла телефон и пошла на первый этаж. Накинула куртку, взяла сигареты и вышла на крыльцо. Только закрыла за собой дверь, трубка зазвонила.

— Алло? — почти шепотом ответила я, проклиная себя за то, что дала Донникову свой номер. Единственный способ ухаживания, который он знает, — измор. Черт. Черт! Черт! Между нами абсолютно ничего не произошло, и даже в мыслях нет, что произойдет, а проблемы уже начались.

Ответом мне было продолжительное молчание. О, боже! Как будто не было этих десяти лет. Сева снова молчит в трубку!

— Сева, я знаю, что это ты. Прекрати. Когда нам было по девятнадцать — эта телефонная игра в молчанку уже выглядела довольно глупо. А сейчас и подавно. Хватит! Оставь меня в покое.

— Не могу, — прозвучало в ответ «тихо, но твердо», как писали в соцреалистических романах.

— У нас ничего не будет, потому что ничего не может быть! — прошипела я, стараясь говорить тихо. — Мы разные люди. Раньше были совершенно разные, а теперь и подавно! Отстань от меня! Я тебя уже ненавижу!

Опять молчание. Я со злостью нажала красную кнопку и прекратила разговор.

Телефон зазвонил снова. Опять Сева. Я щелкнула крышкой. А в ответ тишина.

— Ты меня не понял? Отвали!

Со злости я выключила телефон совсем.

Докурив сигарету, пошла в ванную, умылась и вернулась в спальню. Валера опустил книгу и внимательно на меня уставился.

— Кто тебе звонил? — тон его был нейтральным, просто интересующимся.

— Да так… Один идиот.

— У тебя любовник, что ли, появился? — губы мужа поползли в издевательскую ухмылку.

Я тяжело выдохнула и подумала, что лучше все рассказать как есть.

— Когда я училась в академии, еще до нашего знакомства, то встречалась с одним молодым человеком. Севой. Я тебе про него рассказывала. Помнишь? Сегодня утром я его случайно встретила в городе.

— И дала ему телефон? — Валера приподнял брови. — С чего бы это, интересно?

— Сама не знаю.

— Может быть, чтобы начать изменять мужу? А? — Валера перешел на свой обычный, полный едкого сарказма, насмешливый тон. — Одинцова, признавайся — ты с ним уже переспала?

Муж пихнул меня локтем в бок.

Я сделала вид, что не заметила его последней реплики. Будем считать, что он этого не произносил.

— Он утверждает, что все десять лет, с тех пор как мы расстались, пламенно меня любил и забыть никак не мог. Теперь примется трезвонить. Валера, пожалуйста, не надо идиотских версий. Меня саму эта ситуация очень напрягает. Я же тебе ничего не говорю, когда в тебя твои разведенки влюбляются! Это все равно, что я насчет твоей чокнутой поклонницы Любы начала бы тебе сцены устраивать!

— Прошу заметить, я ей номер своего мобильного не давал, — Валера приподнял бровь.

— Перестань, пожалуйста. Не хочу ругаться перед сном.

— А я не ругаюсь. Просто мне кажется странным, что ты, зная повадки своего бывшего любовника, даешь ему телефон. Надеюсь, хоть городской номер ты от него утаила?

— Валера, прекрати.

— Между прочим, с тех пор как я пришел домой, ты меня ни разу не обняла и не поцеловала, — с наездом сказал муж.

В этот момент свинцовая тяжесть в моей голове превратилась в сильнейшую мигрень. Казалось, нечто очень острое и твердое пытается проклюнуться через мой висок. Боль сильно отдала в глаз, отчего нижнее веко слегка задергалось. Раздражение, копившееся с самого утра, начало постепенно просачиваться наружу.

— Валера, ты такой странный! Когда мне надо было подойти к тебе с объятиями и поцелуями? Ты с порога начал орать! Потом ты в очередной раз напомнил мне, что я бездарь…

— Когда я тебе сказал, что ты бездарь?!! — мгновенно, как бочка с сухим порохом, взорвался муж. — Не помню, чтобы слово такое мною произносилось! Хоть слова мои, по крайней мере, не перевирай!

— Да ты постоянно мне это говоришь! С утра до вечера!

Валера сжал кулаки и заговорил сквозь зубы, нервно дергаясь от злости:

— Я тебе говорю, чтоб ты работала, истеричка! Если б я тебя считал бездарью, ноги бы моей уже здесь не было! Я на тебе женился по двум причинам: первая — потому что считаю тебя безгранично талантливой и вторая — потому что меня восхитило твое огромное, искреннее чувство ко мне. Так вот, второго я больше не вижу! Я вижу обнаглевшую бабу, которая села мне на шею и считает, что раз она родила ребенка, то ей все позволено!

Я вскочила и схватилась за голову, закрывая то глаза, то уши. Боль стала нестерпимой. Она перекинулась на затылок. От шеи к темечку пошли электрические волны, в ушах поднялся такой шум, что казалось, я на двухсотметровой глубине. Перед глазами поплыли зеленые круги.

— Господи, — вырвался у меня стон сквозь зубы. — Что ты говоришь?! Что ты говоришь?!! Зачем ты это говоришь?!!

Валера тоже вскочил, отшвырнув одеяло. Книга упала на пол, он поднял ее и с такой силой грохнул на столик, что стоявшая на нем ваза опрокинулась.

— Потому что я задолбался! Я скоро сдохну от усталости, зарабатывая деньги и решая статусные вопросы! Я общаюсь с миллионом людей! Я делаю миллион всяких разных дел! Чтобы мы могли уехать в Швейцарию! Чтобы Лиза пошла в нормальную школу! Чтобы она выросла в нормальной стране! Среди нормальных людей!

Мигрень в моем виске взорвалась зеленой вспышкой и рассыпалась перед глазами фейерверком светящихся точек. Сил удерживать себя в сознательном состоянии не осталось, и я утратила человеческий облик.

— Только не надо говорить, что ты захотел стать послом из-за Лизы!!! — заорала я. — Ты всю жизнь только об этом и мечтаешь! Ты еще до нашего знакомства рвался в дипкорпус! Хоть какой-нибудь! Ты это делаешь, потому что тебе самому в кайф! Тебе же до смерти надо быть хорошим! Ты же со всеми просто brilliant, perfect, wondefull and beauty!

Валера дернулся вперед и зашипел:

— Слушай ты, идиотка, я тебя сейчас просто убью, стерва! Как ты смеешь меня интерпретировать?! Как ты смеешь обо мне судить?! Я целыми днями разруливаю ситуации, требующие филигранной дипломатии! А ты?! Ты даже со своими родителями подобия нормальных отношений построить не можешь! Тебя выпустить никуда нельзя! Вообще к людям подпускать опасно! Я хожу и краснею за тебя везде! Объясняюсь с твоими заказчиками!..

— Только с теми, которых сам для меня находишь. Не надо обещать за меня!

— Заткнись! Что бы ты делала, если бы я не находил тебе заказчиков?! Кому ты без меня нужна! Лера! Разуй глаза! Я! Я твоя единственная соломинка! Ты мне должна быть благодарна до смерти! Должна молчать и слушать! Молчать и слушать! Я сдохну скоро! Лера! Я скоро сдохну! Да если бы ты нормально работала, я бы вообще отовсюду уволился! Мы бы могли хоть завтра уехать по линии культурных связей! То, чего ты можешь добиться легко, я делаю, преодолевая немыслимое сопротивление! Если бы ты нормально сделала этот пассаж «Галантин», мы бы уже во Франции жили!

От обиды мне свело челюсть.

— Я только что родила! Я кормила Лизу! — в конце фразы мой голос сорвался на истерический фальцет.

— У тебя всегда есть какая-то причина, — вколачивая мне в уши каждое слово, проговорил Валера. — Ты всегда найдешь повод, чтобы ничего не делать. Если ты хочешь, ты можешь свернуть гору. Женить меня на себе, к примеру. Выставку цветов оформить за два дня. Но сесть и сделать что-то, потому что я тебя прошу, — хрен!!! Ты будешь выкобениваться до последнего, ходить с постной рожей целыми днями, вместо того чтобы просто сесть и сделать! Я всем рискую, езжу, устраиваю какие-то сделки, вожу в своем кейсе черт знает что, чтобы заработать деньги, чтобы купить тебе дом в европейской стране! Постоянно дергаюсь, что меня задержат и досмотрят! Уволят отовсюду к чертовой матери! Прихожу домой, а ты какие-то пентхаузы рисуешь! Что за пентхаузы?! Откуда они взялись?! Сука! Ненавижу тебя!!! Ненавижу!!!

К этому моменту меня душили слезы. Я тонула в них и захлебывалась. Больше всего мне хотелось просто умереть и не слышать этого злобного, исполненного ненависти голоса.

— Прекрати!!! Прекрати!!! Прекрати!!! — взвыла я, зажимая ладонями уши, и бросилась вон из спальни, вниз по лестнице, зацепилась ногой за ступеньку и чуть не свалилась вниз, судорожно вцепившись в перила.

Выбежала в холл, словно за мной гнался маньяк с ножом, трясущимися руками схватила ключи от машины, сунула ноги в первые попавшиеся ботинки, схватила куртку и выскочила на улицу. Захлопнула за собой дверь и прижалась к ней спиной. Мне было ясно, что уйти я не могу. Потому что не хочу. Не хочу уходить из своего дома, от своего мужа, от Лизы. Не хочу начинать жизнь сначала. Не хочу оставаться одна!

Я тяжело сползла по двери вниз, превозмогая астматический приступ, в который перешли судорожные рыдания.

Я могу уйти. На моем положении это никак не скажется. Тех денег, что я зарабатываю, нам с Лизой вполне хватит на нормальную жизнь. Друзей и покровителей Валеры я не знаю. Почти на все мероприятия он ходит один. Считает, что лучше меня лишний раз не показывать, чтобы они заранее не разочаровывались. Вдруг им потребуется дизайнер. А если они меня увидят, то однозначно не возьмут. Если я перестану быть Валериной женой, конечно, мне перестанут предлагать крупные проекты. Вернусь к оформлению частных интерьеров… Но я не хочу быть без Валеры! Быть с ним — единственный смысл моей жизни! «Ненавижу! Ненавижу тебя!» — снова взорвались в ушах его слова. Я закрыла руками голову и скорчилась, словно вокруг действительно рвались бомбы. Не имея сил даже сидеть, просто легла на крыльцо и тихо заплакала. Безнадежно. Ничто уже не имеет смысла. Пусть уходит.

Пальцы не гнулись от холода, я не чувствовала стоп, все тело била мелкая дрожь. Но встать не было сил. Я сжалась в комок, сцепив руки, и не отрываясь глядела на мелкий серый камешек, лежавший перед моим носом.

Дверь тихонько скрипнула. На крыльцо вышел Валера в плаще и с пледом. Накрыл меня и стал поднимать:

— Вставай. Не лежи на холодном. Идем в дом.

Я села, как зомби. Внутри осталась выжженная пустыня, как после ядерного взрыва.

— Так больше нельзя, — проговорила я. — Ты меня не любишь, не уважаешь, ты разочарован, зол… У тебя в голове какой-то идеальный образ меня есть, и ты все время раздражаешься, что я до этого идеала не дотягиваю.

Валера грохнулся рядом.

— И что?

— Нам надо развестись.

Муж глубоко вдохнул, прижал подбородок к груди, выдохнул и заговорил:

— Лера, это так глупо, что я даже не знаю, как ответить. Я могу с тобой развестись. Но как ты будешь без меня жить? Ты же просто погибнешь. На третий день. Лера, пойми, мне не хочется на тебя кричать. Мне самому ужасно гадко на тебя кричать. Я сам себя ненавижу после этого. Но это единственный способ до тебя достучаться, добиться хоть какой-то живой реакции. Ты, может быть, этого не замечаешь, но ты живешь внутри своей головы. У тебя там какой-то свой мир, где меня нету! Мне иногда хочется взять твою голову и орать в нее, как в колодец: «Лера! Я здесь! Я живой человек! Лера!» Не понимаешь? Лера, я тебя люблю. Я тебе всю свою жизнь без остатка отдал. Ты видишь, что я никуда не хожу? Только по работе. Потому что я знаю, что ты ни с кем меня делить не будешь — ни с родителями, ни с друзьями. Ни с кем. Но я на это пошел, потому что я тебя люблю. Я даже Лизу воспринимаю исключительно как продолжение своих отношений с тобой. Вот сегодня смотрел на нее и думал, что в отрыве от тебя она мне абсолютно безразлична. Понимаешь? Все, что я делаю, — делается для тебя. С единственной целью, чтобы ты была самодостаточна, свободна в своих решениях, состоялась, как профессионал. И после этого ты мне говоришь, что я тебя не люблю! Не уважаю! Да я ни одного человека в мире не уважаю так, как тебя! Я тебя фактически боготворю. Ты меня слышишь?

Он говорил спокойно и грустно. Однако у меня внутри уже что-то надломилось. Слова мужа были похожи на попытки ребенка соединить осколки разбитой им вазы. Что-то огромное, составлявшее стержень меня, ось всей моей жизни, не выдержало, треснуло. Я была похожа на раздавленную елочную игрушку, стекло которой держится на декоративной фольге и проволочках, его украшавших.

Я заговорила. Голос был осипший, усталый и чужой.

— Валера, я не могу, когда ты орешь. Когда ты начинаешь орать, я моментально схлопываюсь, как устрица, и ничего не воспринимаю. Если ты что-то хочешь мне сказать, можно это сделать по-человечески? Ты меня постоянно в чем-то обвиняешь и из всего делаешь глобальные выводы. Кусочек непрожарившегося белка в яичнице — это просто кусочек непрожаренного белка. Но ты делаешь из этого вывод, что я о тебе не думаю и тебя не люблю. А я тебя люблю! И думаю только о тебе! Прежде чем что-то сказать или сделать, я думаю только об одном — понравится это тебе или нет, будь то проект или ужин. Когда я нанимала домработницу, то не смотрела, нравится ли она мне, я думала, какая понравится тебе. Я беру не те тарелки, что нравятся мне, — я покупаю те, что понравятся тебе. И ты не представляешь, насколько это тяжело! И угадать невозможно, потому что тебя все бесит.

— Потому что не надо выбирать тарелки! Надо сесть и сделать то, о чем я тебя прошу! Лера, я хочу чтобы мы жили по-человечески. Я хочу уехать из этой страны. Ну помоги мне!

— Валера, я поеду с тобой хоть в Антарктиду, если тебе хочется…

— Мне не надо в Антарктиду! — муж опять начал заводиться. — Мне надо в нормальную страну!

— Да что мы будем делать в той стране?! — не выдержала я.

— Вот! — Валера поднял вверх палец. — Наконец-то правильный вопрос. Если бы с самого начала ты нормально сделала «Галантин», «Женева-спа», чертов «Аквафорум», который я из тебя выжму, даже если тебя придется наручниками к батарее приковать, то мы сейчас уже обсуждали бы условия твоего контракта с «Бернстайн Индастриз» или «Джекил Тек». И ты пришла бы не просто дурочкой с переулочка, а признанным профессионалом с солидным портфолио. Тебе бы дали рабочую визу, приличный оклад, социальный пакет. А так — что им предъявить? Пентхауз? «Райский сад» из каталогов?

— Ну, с чего ты взял, что они мной заинтересуются?! — я протянула ладонь к лицу мужа.

— Нет гарантии, — согласился он. — Но у нас, по крайней мере, был бы шанс попытаться. Сейчас-то, конечно, интересоваться особо нечем. Но успех ниоткуда не приходит. Ты знаешь, сколько я обломов пережил в жизни? Взять хотя бы эту Португалию хренову, чума ее забери!

— Да, любой другой уже давно бы бросил, — согласилась я.

— А я не бросаю. Два года назад со мной никто даже разговаривать не стал бы о том, чтобы меня послом назначить. Но я работал. Я обрастал связями. Мне открывались новые возможности. И сейчас это уже гораздо ближе и реальнее. Сейчас это уже не мечта. Это может осуществиться. Но я работал. Я столько всего разгреб, что подумать страшно, с каким количеством геморроя мне это дается. Но даже если у нас получится — мы поедем туда как русские, без вида на жительство, нас в любой момент смогут отозвать. Но я делаю, потому что ты не хочешь. Лера, я в любой момент могу спалиться! Что мы тогда будем делать? Ты хоть знаешь, сколько стоит наш дом содержать? Ты в месяц тратишь столько, сколько нормальные люди за год зарабатывают. Если не больше.

— Извини, конечно, но я, по-моему, тоже что-то зарабатываю. Во всяком случае, на собственные расходы точно. И мне непонятно, почему плату за дом и прочие текущие траты ты считаешь моими. А ты в этом доме не живешь? Не пьешь? Не ешь? Не одеваешься?

— Лера! Лера! — муж схватился за голову и начал качаться вперед-назад. — Лера, я блестящий дипломат. Мне равных нет. Если б я мог иметь уверенность, что у нас есть стабильный источник дохода, что на тебя можно рассчитывать, я бы что-то полезное мог делать. Я бы мог такую карьеру сделать, как никому вообще не снилось! У меня тоже есть талант, пойми это! Я умею решать проблемы! Я умею договариваться с людьми! Я бы мог реально пользу приносить, настоящие проблемы решать, где угодно. Не знаю… Войны предотвращать, этнические конфликты, теракты! А вместо этого агентом по недвижимости работаю да таскаю в своем багаже хрен знает что! Это все равно, что иметь супермощный компьютер и в тетрис на нем играть!

— Ты можешь уйти на другую должность. Права человека в сад.

— А деньги я когда зарабатывать буду? Так у меня есть возможность уйти после двух либо уехать на неделю, и никто меня искать не будет. При этом за мной статус дипломатический сохраняется! А если меня тем же советником назначат, то ни на что другое, кроме своих прямых обязанностей, времени не останется. И на что мы будем жить? На что мы будем переезжать? Дом покупать? Лизу учить?

— Но я не могу прыгнуть выше головы! Не я к себе завышенные требования предъявляю — ты от меня требуешь то, чего я сделать не в состоянии!

— Все ты в состоянии. Просто ленишься. Думаешь, зачем напрягаться? Муж есть, он работает — и ладно. О том, что может завтра случиться, ты не заморачиваешься. Как, впрочем, и о том, каково мужу живется. Я это не к тому говорю, чтобы тебя обидеть как-то, упрекнуть. Просто хочу, чтобы ты знала — мне плохо, меня достало все время быть крайним и не иметь никакого тыла.

— Да пойми ты! Я не могу сделать что-то фантастически гениальное только потому, что ты кому-то это обещал и считаешь, что в будущем гипотетически есть надежда, что мой труд заметят. Ради какой-то славы, небольшая вероятность которой, по твоему мнению, якобы существует. Хотя я в такую возможность не верю.

— А просто ради меня? — Валера печально поглядел мне в глаза. — Просто ради меня, Лера, ты можешь постараться? Если любишь так, как говоришь.

Я не знала, что ему ответить.

Мы вернулись в дом. Валера пошел спать, а я открыла «Аквафорум» и начала делать модель по старому эскизу. Мне не нравилось, но я делала. Проект выходил безобразным. Он соответствовал эскизу, но в нем ничто не впечатляло. Не было той изюминки, какой-то маленькой, оригинальной детали, что превращает интерьер в живой, индивидуальный мир. Да, стилистика, да, материалы, да, господство прямого угла…

К утру модель приобрела более или менее законченный вид. Конечно, надо будет ее «повертеть», провести контрольный расчет, сверить с местностью, показать Гере, учесть технические ограничения, но концепция готова. Аккуратная, «в теме», но ничего особенного.

Валера спустился вниз и, как сомнамбула, двинулся к кофеварке. Та была пустой. Он раздраженно цокнул языком, тяжело вздохнул, вытаращил глаза, но промолчал. Принялся готовить себе кофе.

Я хотела показать ему проект, но подумала, что сейчас он вряд ли способен вообще что-либо оценить позитивно. Утренняя дисфория — его обычное состояние.

Валера зарядил кофеварку и полез в шкафчик, где обычно хранится хлеб и сладкое.

— У нас печенья вообще никакого нет?

— А-а… если там не лежит, то нет.

Муж хлопнул дверцей шкафа, так что та отскочила от полок и снова открылась. Молча схватил кружку с кофе, сигареты и вышел на крыльцо, грохнув дверью так оглушительно, что звякнули тарелки на сушилке.

Я глубоко вдохнула, встала и пошла к раковине, понимая, что если сейчас же не займу себя чем-то, то у меня начнется истерика. Обычно посуду я не мою. Домработница загружает все в машину. Однако сейчас эта простая операция спасала меня от сумасшествия. Яростно надраивая стаканы и чашки трясущимися руками, я старалась ни о чем больше не думать, ничего не бросать, не делать резких движений и дышать, дышать, дышать. Когда муж вернулся, сверкала даже мойка.

— Совсем до ручки дошли, — выдохнула я, уперевшись ладонями в тумбу. — Такая сцена из-за печенья…

— Да! — рявкнул Валера. — Из-за печенья! Потому что это частность, показывающая твое отношение ко мне в целом. Если бы я знал, что ты не можешь начать утро без печенья, то следил бы за тем, чтобы оно всегда было в наличии. А ты не считаешь нужным это делать.

Я уткнулась носом в его плечо:

— Боже, ну пожалуйста, не начинай. Я еще спать не ложилась. Я не понимаю, на каком свете нахожусь. Валерочка, милый, не кричи. Можешь сказать все то же самое, но без крика?

Муж крепко меня обнял:

— Прости меня, пожалуйста. Я мудак.

— И ты меня прости, что я забыла про печенье.

— Я тебя люблю, — Валера погладил меня по щеке.

— А я тебя люблю, — ответила я.

Мы поцеловались, и утро продолжилось мирно.

Мирным оно было пять минут, пока Валера не пошел бриться.

— Блядь! — раздался вопль из ванной. — Сколько раз тебя просить? Не вешай свои хреновы бюстгальтеры на мое зеркало!

Я философски налила себе чашку кофе. В конце концов, все дело только в моей реакции. Можно оскорбиться и уйти в глухой депресняк, а можно признать вину. Действительно, Валера не раз просил не использовать его бритвенное зеркало как вешалку для нижнего белья. И то, что он кричит, есть результат стойкого игнорирования мною его просьбы.

— Прости, я больше не буду! — крикнула я в ванную.

— Ага, не будет она, — высунулся оттуда муж с зубной щеткой в руках. — Так я и поверил!

Я чмокнула его в нос и пошла будить Лизу.

Когда она позавтракала, одетый Валера спустился вниз с пачкой каких-то документов.

— Ты сейчас спать ляжешь? — спросил он у меня.

— Нет, мне сейчас к Гере ехать. Я «Аквафорум» в общем закончила.

— О! Ради этого я даже отвезу Лизу в садик.

Лиза аж подскочила.

— Урра! — закричала она. — С мигалкой поедем?

— Нет, — отрубил муж.

— Все равно — ура-а! — Лиза вскочила и помчалась наверх одеваться.

Выпив примерно пол-литра крепкого кофе, я поехала к Гере. Строго говоря — Гера прораб. Однако называть его так язык не поворачивается. Это чрезвычайно умный и тонкий молодой человек с отменным вкусом и безукоризненной исполнительностью. Иногда мне кажется, что девяносто девять процентов успеха моих «прожектов» составляет его добросовестность и аккуратность. Сам о себе он говорит: «Я независимая гомосексуальная личность». Кроме того, Гера — мой лучший друг уже неприличное количество лет.

Всю дорогу до его офиса я слушала Михея с «Джуманджи», диск которого однажды затру до дыр. Особенно про «Суку-любовь».

Гера сидел у себя в «загоне». Так он называет небольшой кабинетик, получившийся из двух-трех офисных перегородок.

— Здорова, — крякнула я, грохнувшись на стол рядом с ним.

— Привет, красавица, ты чего телефон выключаешь? Я тебе все утро пытался дозвониться.

— Ой, блин! — я хлопнула себя по лбу. — Прости.

— Не хочу тебя расстраивать, но выглядишь ты хреново.

— Спасибо, милый. Ты всегда меня поддержишь. Дай-ка пепельницу.

— Курить вредно.

Гера поставил передо мной гжельскую шкатулочку, которую получил в подарок от своего папы, потомственного военного. С папой отношения у Геры сложные, поэтому свое презрение к «убогому видению мира» родителем он вымещает на его подарках. Когда я попыталась его пристыдить — мол, важен не презент, а внимание, посему даже самые аляповатые папины подарки ценны намерением, с которым их выбирали, в ответ было: «Он мою жизнь в ад превратил, а я всего лишь его шкатулку в пепельницу».

— Ой, — вздохнул Гера, — тут такая попа. Пожалуй, угощусь у тебя вкусной сигареткой с расстройства. Значит, слушай. Сегодня с утра пораньше звонит мне эта чокнутая Вера из «Гала-лайта». В общем, как я и предполагал, они передумали брать кредит и решили обойтись своими средствами. Новый дизайн-проект они делать не хотят, а желают «упростить» тот, что есть.

Гера сунул в рот сигарету, я дала ему прикурить.

— Блин! Только этого не хватало! Что там упрощать? Там все на фактурах! Можно масляной краской стены покрыть. В целом зачем центру торговли светильниками игра света и тени? Пф!

— Я ей все это стал объяснять, но это, как ты понимаешь, бесполезно, — Гера постучал кулаком по столу. — Они же деревянные. Что будем делать?

— Ничего. Проект у них есть, пусть ищут другого подрядчика.

— Они хотят, чтобы мы доделали.

— Что доделали-то? Когда смету составляли, они сумму озвучили, мы из нее исходили. Назвали бы сразу меньшую — творили бы на меньшую! — я стукнула ладонью по столу. — Блин, Гера, мне сейчас не до этого. Я к тебе вообще насчет «Аквафорума». Посмотришь?

— Давай, — вздохнул друг, открывая ноутбук.

Я дала ему диск. Он мельком посмотрел на мою руку.

— Одинцова, у тебя ногти страшнее атомной войны. Ты бы хоть маникюр себе сделала, что ли. Вот у меня — гляди. Красота?

— Ни фига себе! Это маникюр? А я думаю: надо же, какие здоровые ногти!

— Вот, красиво и аккуратно. Знаешь, как мужчинам нравятся ухоженные ногти? Сделай хотя бы маникюр. Что у тебя на голове, я вообще стараюсь не смотреть. А джинсы-то, джинсы! Мне бы в таких из дома выйти было стремно.

— Ладно, заканчивай меня критиковать. Мне Валеры дома хватает.

Гера вздохнул:

— Пилит?

— Не то слово.

Гера печально кивнул:

— Правильно делает.

— Почему?

— Я бы тебя тоже пилил, но мне лень. Не хочешь «Гала-лайт» дожимать — ну и хрен с ними. Но я бы их все-таки построил. Знаешь, почему? Потому что они там по твоему проекту сами сейчас чего-то наворочают, выйдет полная хрень, а будут говорить, что эту хрень им сделала ты. Понимаешь? Как в анекдоте: ложку-то мы потом нашли, но осадок остался. Если бы ты за собой такие хвосты подбирала, мне с заказчиками было бы гораздо проще общаться.

— Гера, а что я могу сделать? Они решили обойтись меньшими деньгами. Прекрасно! Пусть обходятся, но без нас.

— Одинцова, может, ты им позвонишь?

— А смысл? Я позвоню. Они скажут — нет денег. И что дальше?

— Пусть закажут второй проект на те деньги, что у них есть. Сравнят два. Может, передумают. Объясни им, что сделать новый в данном случае проще, чем переделывать старый.

— Гера, мне сейчас некогда делать им что-то новое. Если мы в ближайшее время не начнем «Аквафорум», Валера меня съест.

— Он тебе добра хочет. Переживает. Если бы у меня был такой мужчина, я бы его беспрекословно слушался, холил и лелеял.

— Если бы у тебя был такой мужчина, ты бы от него сбежал на второй день.

— Вот неправильно ты говоришь! — возмутился Гера.

— Пару раз бы он на тебя наорал, как на меня обычно орет, и тебя бы тут же сдуло.

— Я тебе уже сто раз повторил — не важно, как говорят! — запротестовал друг. — Главное — что! Какая разница, каким тоном командир отдает солдату приказ? У них общая цель — выиграть войну! И солдат должен подчиняться, не спрашивая, что да зачем. А Валера — командир. Он вещи видит в перспективе и дотошный как сволочь. Давай будем реалистами — тебе это не дано. Ты можешь фантастически генерировать образы, знаешь, как создать настроение, но упорядочить свою жизнь ты не в состоянии. Он делает это за тебя. Слушайся его, он тебя очень любит.

— Знаю, — вздохнула я. — Иногда мне кажется, что я его недостойна.

— Да? А по твоему поведению не скажешь. Ведешь ты себя так, будто это он тебя недостоин. Если бы ты на самом деле считала, что не дотягиваешь, то старалась бы подтянуться. А ты злишься: «Как он смеет от меня еще что-то требовать?»

— Знаю.

— Так что тебе еще-то надо? — Гера уставился на меня.

— Просто я не понимаю, зачем постоянно меня оскорблять? Обзывать, говорить, что я ему обуза, что я ему мешаю?

— Лера, он такого не говорит, — мягко возразил друг.

— Но смысл-то такой!

— Да с чего ты взяла? Он что-то говорит, а смыслы ты сама придумываешь. Смысл — это же внутри твоей головы!

— Ты тоже считаешь, что я живу внутри своей головы?

— Ну, так категорично утверждать я бы не стал, но иногда случаются моменты, когда на тебя смотришь и понимаешь, что ты где-то в другом месте. Далеко и глубоко. Потом, голова у тебя черный ящик. Я лично никогда не могу понять, как и что у тебя там друг с другом связывается. Иногда это напрягает. Но, с другой стороны, благодаря этому ты гениальный дизайнер. У тебя всегда все неожиданно. Я когда проекты твои смотрю, тоже не понимаю, как тебе такое в голову приходит. В общем, не обижайся на Валеру. Он герой, я так считаю.

— А я, значит, сволочь?

Гера тяжело вздохнул:

— Да откуда у тебя эта мысль? Чего ты с ним соревнуешься? Вы же в одной команде!

Умом я понимала, что Гера прав.

— Валере надо было жениться на тебе.

— Ой, перестань! — разозлился друг. — Я с тобой серьезно, а ты…

Тут мой мобильный ожил. Пришло сообщение. Я открыла его и чертыхнулась. Конечно же, от Севы. «Лера, позвони мне. Надо поговорить».

— Что там? — спросил Гера, разглядывая «Аквафорум».

— Помнишь Севу?

— Ага.

— Я его вчера встретила.

— И что?

— Теперь он мне звонит.

— Гениально! — вздохнул Гера. — Это я про «Аквафорум».

— Да ну… Хрень какая-то. Скучища и серость. У меня другая мысль была.

Гера защелкал мышкой, открыл другую папку и вывел на экран мой эскиз.

— Не вижу разницы.

— Ну, сначала идея была такая, но потом я передумала…

— Но Валера настоял, чтобы ты вернулась к первоначальной идее?

— Да.

— И теперь тебе кажется, что это его идея, а воспользоваться его идеей тебе гордость не позволяет, так?

Мною овладела сварливость:

— При чем здесь — чья это идея? Мне она больше не нравится, и точка! У меня появилась более удачная мысль…

— Как с «Флор-трестом»? — саркастически усмехнулся Гера. — Одинцова, успокойся. Если тебя силой на каком-то варианте не остановить, ты будешь перерисовывать его до бесконечности и потом сама не сможешь объяснить, как такое нагородила. Ну я же знаю! Сколько раз ты «Флор-трест» переделывала?

— Пятнадцать.

— А смысл? Все равно потом вернулась к изначальному варианту.

— И то, что получилось, — мой позор.

— Да? А мне казалось, что твоя известность началась именно с «Флор-треста».

Я понимала, что Гера прав. Что он прав, прав, прав. И возразить ему нечего. И незачем. И не надо. Поэтому раздраженно спросила:

— К чему ты это все? Хочешь доказать, что Валера святой?

— Валера святой, и ты это знаешь. Но в данном случае я хотел сказать не это. Я к тому веду, что давай уже покажем заказчику этот проект, пусть он его утвердит, и начнем работать. Хватит с тебя мук творчества.

Разговоры с Герой всегда действуют на меня позитивно. Жизнь после этого кажется прекрасной и удивительной, я чувствую себя счастливой и умиротворенной, понимая, что в моем положении желать чего-то большего — просто наглость. Поэтому я всячески оттягивала два неприятных звонка. Первый — хозяевам пентхауза, чтобы сообщить о своем отказе от их проекта, а второй — Севе, чтобы убедить его оставить меня в покое. Первое волновало меня гораздо меньше второго.

Я пообедала, сделала маникюр, получила на почте новые каталоги по стройматериалам…

Телефон зазвонил сам. Сева.

— Прежде чем ты отключишься, выслушай, — начал он. — Мы должны встретиться и поговорить. Один раз. И после этого ты меня больше не увидишь и не услышишь. Обещаю.

— Хорошо. Где и когда?

— На Приморской набережной. В любое время.

Выбор места меня удивил, но в общем все равно.

— Давай через час.

— Буду, — коротко ответил Сева.

Смотровая площадка за гостиницей «Прибалтийская» не пустовала даже зимой. Там оказалось на редкость много народу. Видимо, ночью был шторм. Казавшийся прочным лед взломало и выбросило на берег. Теперь вдоль всей кромки залива возвышались гигантские зеленовато-голубые торосы, метров по шесть в высоту. Прихотливо нагроможденные друг на друга многотонные глыбы сияли и переливались в ярком солнечном свете, приводя детей в неописуемый восторг. Туристы фотографировались на фоне природного чуда, а машин было столько, что я с трудом нашла место, чтобы втиснуть свой «танк», и набрала номер Севы.

— Ты где?

— Возле фонаря. Второго от кафешки.

Донников смотрел, как я иду к нему, но сам не сделал и шага.

— Привет, — я сдержанно улыбнулась.

— Привет, — ответил он.

Повисла пауза. Я смотрела на него, он в сторону.

— Ну? Что ты хочешь мне сказать?

— Давай в машину сядем, — предложил Сева.

— Зачем?

— Холодно.

Вообще-то сильного мороза не было, но с залива дул сильный влажный ветер, пронизывавший до костей.

— Хорошо, — согласилась я и вопросительно огляделась.

Сева нажал кнопку на брелке. Отозвалась стоявшая в метре от нас темно-зеленая «Шкода Октавия».

Мы сели в машину. Сева молча вертел в руках ключи. Наконец я нарушила молчание:

— Зачем ты меня позвал?

— Сам не знаю, — ответил Донников.

Я всплеснула руками:

— А мне-то уж показалось, что ты изменился! Ладно. Это ничего не меняет. Ты позвонил, сказал, что если я приеду — это будет твой последний звонок. Ты что-то хотел мне сказать. Говори. Я слушаю.

Но Сева не проронил ни слова. Он хмурился, терзая ключи, потом вздохнул, поглядел на набережную. Там дети играли с собакой, а папа их фотографировал.

— Ладно. Все. В молчанку ты можешь играть и один, — сказала я и дернулась, чтобы выйти.

Неожиданно Донников грубо схватил меня за рукав:

— Сиди!

Я опешила так, что даже не сообразила, какими словами возмутиться. Молча перевела круглые глаза с его пальцев, вцепившихся в мою руку, на его лицо.

— Сиди, я сказал, — повторил Сева.

Я отпустила ручку и развернулась к нему всем корпусом.

— Хорошо. Сижу. Смотрю на тебя. Ты так и будешь молчать?

— Не хочу разговаривать, пока ты так настроена. Станешь нормальной, тогда скажу.

Я глубоко вдохнула и выдохнула.

— Тэкс… — полезла в карман за сигаретами, прикурила одну, выпустила дым. Потом расслабилась и откинулась на сиденье. — Хорошо. Я нормальная. Открыта для диалога. Пожалуйста, Сева, о чем ты хотел со мной поговорить?

— Вообще-то я не очень хочу с тобой разговаривать, — последовал ответ. — Все, что хотел, я тебе в прошлый раз сказал. Могу повторить, если не веришь.

— Верю. Но ты ставишь меня в тупик. Позвал поговорить, а говорить, оказывается, не желаешь. Даже не знаю, что предположить, — тут мой тон все же сорвался на сарказм.

— Лера, — Сева говорил медленно, стараясь сдерживать хрипоту и дрожь в голосе, — отсюда до моей квартиры пять минут, вместе с подъемом на лифте… Если ты… Все может быть, как раньше. Я ни на что не буду претендовать. Я не буду тебе звонить, я тенью стану. Твой муж никогда ничего не узнает. Во всяком случае, от меня. Если только ты захочешь. Мне нужно тебя видеть. Мне нужно рядом с тобой быть. Я иначе умру. Я после нашей встречи места себе не нахожу…

Я вдохнула, чтобы остановить его, но он вцепился в руль, уткнулся в него головой и продолжал:

— Лера! Ну выслушай меня! Не перебивай! Я почти смирился. Я стал думать, что нет тебя на свете. Что это все сон был и не со мной. Но когда тебя увидел, я почувствовал… Ты можешь отрицать, говорить, что мне показалось, что угодно можешь говорить, но я знаю, я чувствую твое несчастье. А я могу тебя счастливой сделать! Пусть у тебя муж, семья — это все равно! Никто ничего знать не будет. Я для тебя одной жить стану. Не упрекну ничем никогда, никаких вопросов лишних задавать не стану. Захочешь в кино — пойдем в кино. Захочешь уехать куда-нибудь — все брошу и за тобой поеду! Ну не гони меня! Плохо, конечно, — обман, предательство! Только это все слова. От них никому не жарко и не холодно, а я живой, я тебя одну люблю!..

— Сева! — закричала я. — Но я-то тебя не люблю! Понимаешь? Это для тебя имеет значение? Я за Валеру замуж вышла по любви, можешь ты это понять?! Когда он сотрудником архивного отдела был! Ни денег, ни славы, ни перспективы!..

— И ты с ним счастлива? — жестко оборвал меня Сева.

Я смешалась. Краска бросилась в лицо.

— Иногда.

— И часто это бывает? — Донников кашлянул в кулак.

— Послушай, — у меня запершило в горле, — не буду тебе врать, что у нас все прекрасно. Если честно — хуже, чем сейчас, никогда не было. Но это ничего не значит. Просто… просто…

— Ты даже слов подобрать не можешь, — усмехнулся Сева. — Может, я тебе Америку открою, но все так живут. Или ты думаешь, что встретились — полюбили — и это на всю жизнь?

— Но ты же меня любишь, — съязвила я, — во всяком случае, так говоришь.

— Я… — Сева замялся. — Я… я идиот какой-то. Урод. Был бы нормальный, давным-давно бы женился на ком-нибудь без любви, но с хорошим расчетом или просто на красивой дуре, тоже хорошо. Наплодил бы детей, жена бы меня пилила, а я бы про себя ухмылялся — пили, пили, сука, клал я на тебя. И по блядям бы шлялся при любой возможности. Все так живут. Только я, как все, не хочу.

Меня обожгло. Я отвернулась и прикусила губу. Потом спросила тихо, чуть слышно, глядя на играющих детей и золотое предзакатное солнце:

— Почему ты думаешь, что ты один такой? Я тоже не хочу как все. Я тоже идиотка.

— Да, я идиот, и ты идиотка! — выдохнул Сева, хлопнув руками по рулю. Потом нервно рассмеялся. — Это прямо замкнутый круг какой-то!

Он взъерошил себе волосы и с усилием протер глаза.

— На самом деле я думал, что ты так ответишь. Поэтому и сказал тебе в начале, что не знаю, зачем позвал. Так… Надеялся. Даже не надеялся, а… Хотя нет, врать не буду. Надеялся.

От слов его было тепло. И очень хотелось жить, потому что люди внезапно показались необыкновенно прекрасными. Божественными. Ведь если вдуматься — почти все, кого я знаю, «не такие, как все, идиоты». Валера, Сева, Гера — перечислять можно долго.

— Сева, — мягко сказала я, — ты очень хороший. Ты замечательный. У тебя все будет хорошо. Ты обязательно встретишь какую-нибудь женщину и влюбишься в нее, а она в тебя…

Донников покачал головой:

— Свою женщину я уже встретил. Только она от меня ушла. — Он немного помолчал, потом горько усмехнулся. — Знаешь, а у меня ведь после той сцены ревности, что ты закатила, ни на секунду сомнения не было, что ты меня любишь. Мне все в жизни было ясно. Я твердо знал, что женюсь на тебе, или так просто будем жить. У нас будут дети, а может, не будет. Это на самом деле не важно. Я был уверен, абсолютно, на сто процентов, что проживу с тобой всю жизнь, — он положил голову на руль и повернул лицо ко мне. — И всякое будет. Может, мы с тобой будем ругаться, может, даже расстанемся на какое-то время, если станет совсем невмоготу, но потом обязательно помиримся и снова будем жить вместе. Ты будешь ходить на работу, я буду ходить на работу, вечером ужин, телевизор, и ничего не надо больше, потому что самое главное уже есть! Лера, когда ты меня бросила, я даже не понял, что случилось! А теперь у тебя семья, дочка…

Он покачал головой. Я протянула руку, чтобы погладить его по спине, но он судорожным движением отстранился:

— Не надо. Не трогай меня. Я умру, если ты до меня дотронешься.

Я сложила руки на коленях, не зная, что сказать. А хотелось сказать, что Святослав Донников — великий человек и в моей душе навсегда останется безмерная нежность и уважение к нему. Что когда мне будет очень плохо и всякая надежда на лучшее время погаснет, воспоминание о нем согреет и придаст сил. Что его слова, да простится мне эта пошлятина, навсегда останутся в сердце.

— Ну, прощай, что ли? — спросила я.

— Не зарекайся, — ответил Донников. — В одном городе все ж живем. Может, еще когда-нибудь случайно встретимся. Или муж твой денется куда-нибудь. Шутка.

— Пока, Сева, — сказала я, подмигнув ему обоими глазами, и вышла из машины.

— Но звонить я больше не буду! — крикнул он мне вслед, высунувшись в окно.

— Знаю! — ответила я. — Ты обещал!

Так мы расстались во второй раз.

Первое, что мне бросилось в глаза, как только я села в машину, был телефон. Я бросила его на сиденье и забыла. Экран сообщал о десяти пропущенных вызовах. Все они оказались от Валеры. Я набрала его.

— Привет. Звонил?

— Ты чего трубку не берешь? — мрачно спросил муж.

— Я ее в машине забыла.

— Понятно. А ты вообще где?

— На Приморской набережной.

— А что ты там делаешь?

— Я встречалась с Севой.

Возникла пауза.

— Понятно… — протянул муж. — Ну ладно. Я просто так звонил. Хотел узнать, как ты. Ну все. Пока.

— Валера…

Но сказать я ничего не успела. Он отключился. Я снова набрала его номер:

— Слушай…

Но он резко меня перебил:

— Я сейчас не могу говорить, я за рулем. — И снова отключился.

Я почувствовала, как холодеют руки, а голова сама собой уходит в плечи. Под ложечкой заныло, как от самого сильного голода, высоты и бешеной скорости разом. Я снова набрала номер мужа, чтобы хотя бы попытаться изменить направление его мыслей. Однако Валера не брал трубку. Позвонив раз двадцать, я закрыла лицо руками и проговорила:

— Это какой-то сюр…

Телефон зазвонил. Я откинула крышку, даже не посмотрев, кто звонит.

— Валера!

— Что? Это Елена Федоровна Щукина, мы с вами вчера встречались. Здравствуйте.

Я не запоминаю ни имен, ни фамилий, только лица и голоса. Поэтому догадалась, что хозяйку вчерашнего пентхауза зовут Елена Федоровна.

— А-а… Здравствуйте.

— Я хотела уточнить…

— Елена Федоровна, извините, я как раз собиралась вам позвонить. Мне очень жаль, но я не смогу с вами работать. Простите. Мне очень неловко, но обстоятельства… В общем, если коротко — я не могу.

Ответом был тяжелый вздох.

— Нам, вообще, не горит. Может, когда немного освободитесь? — с надеждой спросила женщина. — Мы так настроились на ваш проект. Нам очень понравилась задумка. Могло бы замечательно получиться.

Ненавижу такие моменты.

— Простите, — еще раз повторила я. — Мне не хочется вас зря обнадеживать.

— Жаль, — сухо ответила Елена Федоровна. — Тогда до свидания.

— До свидания.

Закрыв телефон, я откинулась назад и закрыла глаза. Потом протянула руку и включила диск на повтор. «На рану, как соль, сука-любовь…» — мелодично завертелось по кругу. Что же я буду делать, когда лазер прожжет на этой дорожке дыру?

Валера приехал около десяти. Я встала из-за компьютера его встречать.

— Привет, — и улыбнулась, ловя взгляд.

— Привет, — сухо ответил он, стараясь не встречаться со мной глазами. Потом отодвинул меня и пошел переодеваться.

— Есть хочешь?

— Нет. Не трогай меня.

Лиза внимательно поглядела на нас из-за своего столика, стоящего рядом с моим рабочим местом, но тут же опустила глаза, увлеченно раскрашивая акварелью «цветочки». Я вывожу ей на принтере контуры узоров, которые делаю для принтов. Обычно я сама делаю эскизы для обоев, гобеленов и натяжных потолков. Ленюсь искать и компоновать подходящие варианты.

Не решившись затевать выяснение отношений при Лизе, я села на место и занялась «Аквафорумом». Гера прислал замечания.

Такое свое состояние я называю «уши к голове, хвост поджать». Я сидела за компьютером, время от времени поглядывая на мужа в надежде, что он со мной заговорит. Валера лежал перед телевизором, щелкая каналы по кругу. Все сто двадцать. Один за другим, нажимая на кнопку, как автомат. Прощелкав все, встал и ушел к себе в кабинет.

Лучше бы он орал. Лучше бы он бил посуду об мою голову.

Я приготовила свиной окорок, сварила картошку, сделала с Лизой задание по французскому, потом почитала с ней «Алису» в оригинале, послушала пересказ. Это ее уроки для детского сада. Даже если мы не уедем в Швейцарию, Валера твердо намерен отправить Лизу учиться за границу. Поэтому английский она учит серьезно, как второй родной. Впрочем, заставлять ее не приходится, и дается ей это довольно легко. Она уже читает сказки и смотрит мультики без перевода, изредка уточняя то или иное слово. Потом доча попросила включить ей джакузи, нравится ей взбить там огромный слой пены и раздувать по всей ванне невесомые хлопья. Водные процедуры заняли больше часа и доконали Лизу так, что она уснула у меня на плече, когда я завернула ее в толстое махровое полотенце и посадила к себе на колени, чтобы вытереть ей волосы. Еле шевеля руками и ногами, она влезла в пижаму и уснула еще до того, как я уложила ее в постель. От меня Лизе досталась способность засыпать мгновенно, в любом положении и спать положенное время так крепко, что даже рота барабанщиков ее не разбудит. При этом просыпаемся мы в нужное время без будильников и напоминаний. Я погасила у нее свет, закрыла дверь в детскую и пошла к Валере.

Перед дверью его кабинета на секунду задержалась — перевести дыхание. Я не буду оправдываться или врать. Просто расскажу все, как было. Спокойно, без эмоций. Мне нечего скрывать или стыдиться. Я не сделала ничего плохого.

Постучав, вошла. Валера сидел, обложившись со всех сторон документами, и что-то писал.

— Ты занят? — спросила я.

— А что, незаметно? — огрызнулся муж через плечо.

— Давай спокойно поговорим. Без крика.

Муж положил ручку и повернулся ко мне. Сложил руки на животе. Я села на диван напротив него.

— Сева позвонил мне и сказал, что оставит меня в покое раз и навсегда, если я приеду на встречу с ним…

Валера жестом остановил меня:

— Если ты думаешь, что мне это интересно, — ты ошибаешься. Мне абсолютно все равно, где ты была и что делала.

— Тогда почему ты злишься?

Валера потер нос, скривил рот и сцепил руки в замок.

— Да я даже не злюсь. Я в отчаянии. Ты занимаешься всем, чем угодно, кроме работы. Знаешь, зачем я звонил? Напомнить тебе, что сегодня в шесть у нас встреча с Гербертом.

Герберт — это человек, который строит «Аквафорум». Инвестор. Он живет в Австрии, а в России бывает наездами. По делам. Черт… Как я могла забыть!

— Блин… Что ж ты мне вчера не напомнил?

— Я должен напоминать тебе про твои встречи? — Валера уставился на меня немигающими красными глазами. — Хочешь посмотреть мое расписание?

Он повернулся к компьютеру, щелкнул мышкой и показал мне плотно исписанный график.

— И к каждой встрече я должен готовиться, держать в голове миллион вещей. Да, я помнил, что Герберт прилетает сегодня и что мы должны с ним встретиться. Но я специально вчера ни слова тебе не сказал, хотел посмотреть, вспомнишь ты или нет. И что? У тебя даже не шевельнулось нигде! А это твой самый важный проект на текущий момент! Самый важный! Я даже интересоваться боюсь, что в других творится.

— Валера, пожалуйста, не начинай! Если уж на то пошло — я сейчас вообще о работе думать не могу. Я как выжатый лимон. Из меня все соки ушли. А ты все давишь и давишь, давишь и давишь! Я на пределе. Я ничего не хочу. Меня ничто не радует. Ничто не впечатляет. Я труп практически!

— Нет, Лера, просто ты вся в выяснении отношений. Ты этим поглощена полностью! Ты думаешь, у меня какие-то силы остались? Меня что-то радует? У меня какой-то позитив в жизни есть? Нет! Но я сжимаю зубы и делаю все, что от меня требуется! И еще о твоих делах должен помнить, как выяснилось!

Бессонная ночь и эмоционально напряженный день не могли пройти без последствий. Валерина непоколебимая уверенность в собственной правоте всегда и во всем начала бесить. А сил сдерживаться было немного. К глазам подступили слезы, а в горле заклокотало.

— Я всю ночь делала этот хренов «Аквафорум», я отвезла его Гере и уже доработала по его замечаниям! Еще я закончила «Райский сад»! Кроме того, я готовлю, покупаю продукты, делаю уроки с Лизой! Может, это и не имеет такого глобального гуманитарного значения, как твои дела, — но это тоже дела, их кто-то должен делать! Я не знаю ни одной женщины, которая успевала бы выполнять столько работы! И тем не менее ты всегда недоволен! Тебе всегда мало! Заметь — когда я что-то делаю, ты воспринимаешь это как должное. Ни похвалы, ни благодарности, ни просто доброго слова! Зато, когда я что-то забываю, ты ведь не просто делаешь мне замечание, что я забыла! Ты успеваешь сказать, что я испортила тебе жизнь, что ты задолбался меня тянуть, что я вообще ленивая сволочь. «Посмотри кто я, а кто ты!»…

Валера вскочил, схватил со стола книгу и швырнул в диван, рядом со мной. Она с грохотом треснулась в стену в нескольких сантиметрах от моей головы.

— Дура! Дура! Сука! Заткнись, стерва! Замолчи! Ни слова больше говорить не смей! Убить тебя мало, тварь! «Я делаю!» Хоть бы постеснялась! Это я делаю! Я хожу, договариваюсь, потом мучительно пинаю тебя, чтобы ты хоть как-то шевелилась, клещами каждый проект из тебя вытягиваю! Дергаюсь постоянно — сделала ты, не сделала, где ты напорола, успела ты, не успела! А потом оказывается, что это ты делаешь! Да! Что-то ты сделала! Но только после того, как из меня всю душу вынула! Каждый твой проект моей кровью нарисован!

Я закрылась ладонями, судорожно, с хрипом, втягивая воздух и вытирая слезы. Валера схватил со стола сигареты и вышел на балкон. Я встала и поплелась в душ.

Слезы просто лились и лились двумя ручьями из широко раскрытых глаз. Казалось, на шее у меня свинцовое жабо, страшно ломило шею и плечи. Руки тряслись, а ноги гудели. Я тупо смотрела в одну точку, время от времени пытаясь отмахнуться от пищащего комара. Только через несколько минут сообразила, что это я сама тихонько и тонко вою на одной ноте.

Со струйками воды из тела ушли остатки энергии. Я вышла из ванной куском мяса, без мыслей и эмоций. Вспомнился фильм о рефлексах, который нам показывали в школе. Если нервные центры лягушки постоянно прижигать кислотой, в конце концов она перестанет реагировать, дергаться, корчиться, а будет просто висеть тряпкой в зажиме, пассивно ожидая смерти.

Хотелось только пить. Спустившись на кухню, я взяла стакан, подставила его под кран кулера, жадно выпила. Потом еще один. Потом тупо уставилась на пустой стакан. Он был узкий, высокий, с тонкими стенками. Я стала сжимать его в руке. Давила, давила, давила, давила… Хрясь! Осколки вонзились мне в ладонь. Боль прошла волной от затылка до пят, вызвав холодную испарину. Но она показалась мне спасительной. Боль — признак жизни. Она сопровождает нас с первой секунды рождения и до последней минуты. Она наш самый верный друг, безошибочно и честно показывающий, где опасность, или напоминающий, как мы однажды обожглись.

Я смотрела на стекло, торчащее из моей руки, и алые ручейки крови, хлынувшие на пол. Секунда за секундой горячие волны пульсирующей, нестерпимой боли выталкивали меня из эмоционального небытия, куда я погрузилась с головой. Наконец я нашла силы оторвать взгляд от окровавленных осколков и повернулась к банке с солью, что держу возле плиты. Я подошла к ней и с усилием опустила туда порезанную руку. Зачерпнула полную пригоршню соли и сжала в кулаке.

Челюсти свело, ноги подкосились, пот хлынул ручьем, глаза чуть не вылезли из орбит. Последнее, что я увидела, — как длинный осколок стекла, пройдя меж костей, сквозь тонкую синюю венку, натянув кожу, вылезает из моей ладони с тыльной стороны.

Очнулась я от нестерпимой вони. В глаза бил яркий свет. Я закрылась левой рукой и ударила по флакону с нюхательной солью.

— Рефлексы на месте. Все в порядке, — сказал пожилой мужчина в синем хлопчатобумажном костюме и точно такой же шапочке. — Потерпите. Сейчас будет немного больно. Анестезию мы сделали, но мало ли… Потерпите?

Меня бил озноб. Я поняла, что лежу на диване в гостиной, накрытая пледом. Над правой рукой склонились врачи коммерческой «Скорой». Обложив руку стерильными салфетками и льдом, они щедро лили на нее холодный лидокаин из больших ампул.

— Рентген надо сделать обязательно, — говорил мужчина Валере. Тот был похож на привидение. Глаза лихорадочно горели на зеленовато-бледном лице, а руки мелко дрожали. — Соль мы вымыли, осколки сейчас вынем, постараемся все. Швы наложим. Но вы завтра же обязательно сделайте рентген. На всякий случай. Так, Валерия Алексеевна, сейчас не волнуйтесь, не смотрите сюда. Что бы ни случилось — постарайтесь рукой не дергать и пальцы не сжимать. Хорошо? Потому что, если хоть один осколок сломается, придется в больницу ехать, вырезать его.

— Может, шину наложить? — предложил второй врач, помоложе.

— Не надо. Тут всего четыре кусочка. Два плашмя, один поперек и один длинный. С него начнем. Та-а-к… Ну как, больно?

Я отрицательно мотнула головой.

— Ну еще бы… — усмехнулся доктор.

Не знаю, сколько они возились с моей рукой. Наконец наложили последний шов, залили антисептиком и крепко забинтовали.

— Пальчиками пошевелите, только осторожно, — попросил врач.

Я пошевелила.

— Ну, слава богу, связки целы, сухожилия тоже, — констатировал он. — Вот вам порошочки. Два прямо сейчас выпейте, а потом по одному каждые шесть часов в течение трех дней. Осторожно, очень горькие. С хинином. Чтоб заражение не пошло. Сейчас еще вот эти две таблетки примите. Это снотворное. Вода у вас тут есть. Давайте лечитесь.

Потом он обратился к Валере:

— Ну все. Жену вашу оставляем на покой. Пойдемте, деловые вопросы решим, и мы поедем.

Они удалились в холл. Рядом была открытая бутылка минералки и пластиковый стаканчик. Должно быть, Валера решил, что я сошла с ума, и спрятал потенциально опасные предметы.

Выпив все положенное, я с трудом поднялась и побрела в спальню. С трудом, задыхаясь и превозмогая дурноту, поднялась по лестнице и привалилась к стене. Ничего не видела из-за зеленых кругов перед глазами. В ушах шумело. Не помню, как добрела до кровати и рухнула в нее бревном.

Когда я проснулась, был день. Солнечный свет мягко струился сквозь закрытые шторы. Раны на руке саднили, но терпимо. В постели было так тепло, мягко и уютно, что вылезать не хотелось категорически. Свернувшись клубочком, я закрыла глаза и попыталась хорошенько насладиться этой простой радостью. В детстве мне очень нравилось играть в «норку», прятаться под большое одеяло с головой и сидеть там тихо-тихо или «впадать в спячку». Я решила сейчас же притвориться, что впала в спячку. Стала дышать глубоко и ровно, расслабив все тело. Я в анабиозе. Я просплю все зиму, и никто не сможет меня разбудить…

За дверью послышались легкие шаги. Дверь тихонечко отворилась, и вошел Валера в домашней одежде, с кипой книг и бумаг.

— Ты дома? — удивилась я. — Почему?

— Ну, а как ты думаешь? — спросил муж, но голос его звучал миролюбиво.

— А где Лиза?

— В садике, конечно. Я маму попросил, чтобы она ее отвезла и забрала. Сказал ей, что ты заболела. И всем остальным тоже.

Я приподнялась на локте. Муж разложил на столе бумаги и стал рыться в книге.

— Ты будешь со мной сидеть?

— Да, — коротко ответил Валера.

Мне стало стыдно.

— Прости, пожалуйста…

Муж поднял на меня глаза, потом отложил книгу и подошел ко мне. Сел на край, обнял и погладил по голове:

— Это ты меня прости.

Тут я заметила, что у него на виске появилось несколько седых волос. У меня вырвался тихий страдальческий вздох:

— Боже мой… Прости, прости, прости! Я тебя так испугала! Я сама не знаю, что на меня нашло.

Муж чуть отстранился. В глазах у него появились слезы, а голос задрожал.

— Мне в голову прийти не могло, что ты так все воспримешь, — сказал он. — Я, когда тебя увидел на полу в кухне в луже крови, чуть рассудка не лишился. У меня первая мысль была, что ты себе вены вскрыла. Вообще не помню ни как «Скорую» вызывал, ни как йод нашел, ни как кисть тебе перетягивал — вообще ничего. Прости меня! Господи! Прости!

Он прижался ко мне, уткнувшись носом в мою подушку. Я обняла его и поцеловала:

— Это ты меня прости. Я все не так делаю.

— Лера, ты можешь мне не верить, — ответил Валера, — но я тебя очень люблю. Мне, кроме тебя, больше вообще никто не нужен. Если я тебе какие-то замечания делаю, это не для того, чтобы тебя унизить или обидеть, пойми это! У меня в мыслях нет тебя унижать или оскорблять! Ты просто поверь, наконец, что я тебя люблю, и все встанет на свои места. Да, может, я в неприятной форме свои мысли доношу, но это от отчаяния, правда! Это происходит, когда я уже все остальные средства исчерпал. Я так хочу, чтобы ты была счастлива. Я все для этого делаю, а выходит наоборот. Пойми, я с тобой жизнь связал, я хочу до самого конца с тобой прожить. Но прожить мы можем по-разному. Я могу оставить тебя в покое, ничего не требовать. Но ты тогда вообще шевелиться перестанешь, я уверен. А тебе деятельность нужна. Причем не просто какая-то. Бисером же вышивать ты не станешь, правда? Тебе надо, чтобы работу твою видели и восхищались. Ты без этого сама зачахнешь и меня сожрешь. Поэтому единственный выход — заставлять тебя делать то, что ты лучше всего умеешь. Но ты почему-то оказываешь колоссальное сопротивление! Я не понимаю, почему. Честное слово! Если я что-то делаю не так, скажи! Я буду делать по-другому! Пойми, мы можем жить и мучиться, а можем жить и радоваться жизни. Понимаешь?

— Угу, — кивнула я.

— Не согласна ты со мной? — спросил Валера.

— Согласна. Ты все правильно говоришь.

— Я могу от тебя отстать, но понимаю, что это катастрофой закончится, — продолжал муж. — Посмотри, стоило мне перестать следить, сколько и что ты ешь, — у тебя вес сразу начал расти в геометрической прогрессии. Если я хоть на минуту перестаю контролировать хоть какую-то сферу твоей жизни, там мгновенно случается дефолт. А я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Я же с тобой жизнь делю. Понимаешь?

— Валера, но ты не можешь прожить мою жизнь за меня…

— Я к этому и не стремлюсь. Я хочу только одного — чтобы ты, наконец, стала взрослым осмысленным человеком, который понимает, что все его действия имеют последствия. Который, прежде чем сделать что-либо, думает, чем это может обернуться. Ты же вообще ни о чем не заботишься. Тебя просто кидает из одного аффекта в другой. Я тебя не ругаю и ни в чем не обвиняю. Но это факт. Согласись с ним.

Мне стало очень грустно.

— Я для тебя обуза.

— Нет! Мне в радость о тебе заботиться, я с удовольствием все для тебя сделаю. Ты просто пойми, что в моей помощи нет никакого подвоха. Я тебя не экзаменую, не испытываю, не проверяю на прочность, не хочу показать твою ущербность — ничего такого! Это твои родители с тобой так обращались, а я нет! У меня совсем другая цель! Лера, я на тебя смотрю, и у меня сердце от нежности заходится!

Я крепко прижалась к мужу, а он все говорил и говорил:

— У меня, кроме тебя, никого нет. Ты моя единственная семья. Просто доверяй мне!..

В это утро я подумала, что настоящая любовь — это что-то огромное, абсолютно необъяснимое и таинственное. Она страшнее ненависти, она источник горя и страданий, она изматывает и губит душу. Но одновременно с этим — это нечто чудесное, светлее радости, больше счастья, длиннее жизни. Это что-то из вечности — непонятное, всесильное и бессмертное. Если человеку выпадает испытать ее, он при жизни пройдет по всем кругам ада, будет мучительно умирать и воскресать, но узнает и невероятное счастье, с которым не может сравниться ни богатство, ни власть. Страдание, которое причиняет любовь, воспаляет душу настолько, что в этом состоянии — невероятной, запредельной экзальтации — человек может весь мир услышать, прочувствовать и понять.

Рука моя заживала на удивление быстро. Рентген был чистый, так что через пять дней повязку сняли. Швы были несъемные, из саморассасывающихся ниток. Через неделю наша жизнь вернулась в привычную колею, будто ничего и не было.

Наступила «родительская пятница». Раз в месяц в детском саду устраивают небольшой концерт для родителей. К этому концерту дети учат стишки и песенки. Все это исполняется в узком кругу под аплодисменты и слезы умиления. Как бы заняты мы ни были, «родительская пятница» — это святое. Мы с Валерой подъехали почти одновременно. Поцеловались и рука об руку чинно двинулись в «малый зал». Это большая игровая комната с мини-эстрадой. У Лизы в группе всего пять детишек. В остальных двух, состоящих из ее ровесников, чуть больше. Всего восемнадцать маленьких артистов. Родителей почти вдвое больше. Стараются приходить и мамы, и папы. Иногда присоединяются бабушки с дедушками.

Мы нашли свободные места и сели. Из-за кулис высунулась Лиза в своем ярко-голубом платье и стала махать нам рукой.

Сначала был хор. Малыши спели французскую песенку про дни недели. Потом три пары карапузов с трогательной серьезностью исполнили венский вальс. Под конец были выступления чтецов. Третьей вышла наша Лиза. Мы затаили дыхание, чтоб не лопнуть от гордости. Конечно, наша королевна была самая красивая. Голубое платье очень идет к ее ярким, как фиалки, глазам и светлым волосам. Зал одобрительно зашелестел, потом стих, приготовившись насладиться поэзией в чистом детском исполнении. Я гадала, что же Лиза будет исполнять. Вроде ничего нового мы с ней не учили. Она перевела дух и звонким, чистым голосом объявила:

— Михей и «Джуманджи». «Сука-любовь».

Раздался сухой кашель. Это подавилась наша воспитательница. Присутствующие замерли, и могу спорить, каждый решил, что ему послышалось. Зрители, участники и организаторы настолько опешили, что никто не подумал остановить Лизу. И она начала читать, четко, громко, с непередаваемым, искренним выражением:

Когда Лиза закончила, в зале повисла мертвая тишина. Было слышно, как шуршат колышущиеся импровизированные кулисы. Я подняла руки и громко захлопала, улыбаясь Лизе. Валера подхватил. Малыши запищали, хихикая, и тоже бурно зааплодировали. К восторгу присоединились взрослые, и вскоре зал потрясла овация. Лиза поглядела на нас хулиганскими, блестящими от счастья глазами. Похоже, своей выходкой она была чрезвычайно довольна. Затем поклонилась и убежала за кулисы.

Под занавес выступил мальчик с басней про лису и виноград, но такого большого успеха не имел.

Обычно после «родительской пятницы» мы водим Лизу в кафе на ее выбор. Сегодня она пожелала пойти в пиццерию. Когда нам уже доставили заказ и мы разложили его по тарелкам, Валера предложил тост:

— За твой успех.

Мы сдвинули бокалы. Потом муж подмигнул мне и поинтересовался у дочки:

— Чем обусловлен выбор репертуара?

— Потерей памяти, — выдал, как всегда, неожиданный ответ наш ребенок. — Я забыла, что в этот раз должна читать, и ничего специально не учила. Старое повторять не хотела, поэтому решила прочесть песню, которая у мамы в машине постоянно играет.

— Ты запомнила всю песню? — удивилась я.

— Мам, — выразительно поглядела на меня Лиза, — я ее слышала раз… сто тысяч!

— Но ты понимаешь, что всех шокировала? Там слова есть, которых некоторые люди пугаются, — улыбался Валера.

— Например, «кровь», — буркнула я.

Ребенок философски вздохнул:

— Знаю, папа, но из песни слова не выкинешь.

Ночью мы лежали, прижавшись друг к другу.

Мы уже успели сказать друг другу, что были смертельно не правы. Я сообщила, что являюсь самой счастливой женщиной в мире, потому что встретила мужчину своей мечты, он меня полюбил, и теперь мы женаты. Валера в миллиардный раз повторил, что все, что он мне говорит, — это для моего блага и от большой любви и что, если бы я была ему безразлична, он бы вообще не скандалил, только мило улыбался, как всем прочим. Потом мы долго извинялись за все зло, что невольно причиняем друг другу. Конечно же, поделились планами на старость. Оказалось, что они у нас совпадают. Мы собираемся безмятежно лепетать маразматическую чушь, сидя в двухместной инвалидной коляске. Валера пытался было возражать против двухместной коляски и незаметно снова начал бухтеть, что он вообще до этого счастливого времени не доживет, потому что уже так задолбался, что готов ползти на кладбище своим ходом, минуя крематорий…

Не могу сказать, что именно изменилось в наших отношениях, но перемена, несомненно, к лучшему. Можно сказать, что от монологов мы наконец перешли к диалогу. И тогда оказалось, что кроме двух коротких фраз:

— Я тебя люблю…

— А я тебя люблю…

…мы можем вообще ничего не говорить. Потому что это единственное, что имеет значение. Если это так, то все остальное может быть как угодно.