"Переписка 1815-1825" - читать интересную книгу автора (Пушкин Александр Сергеевич)

ПЕРЕПИСКА 1822

28. П. А. Вяземскому. 2 января 1822 г. Кишинев.

Попандонуло [48] привезет тебе мои стихи, Липранди берется доставить тебе мою прозу — ты, думаю, видел его в Варшаве. Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его. В долгой разлуке нашей одни[49] дурацкие журналы изредка сближали нас друг с другом. Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны — благодарю за все вообще — бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом — ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой… Как с ним связываться — довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы. Ежели я его задел в послании к Че[даеву] — то это не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Американца Толстого, которого презирать мудренее. Жуковской меня бесит — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла-рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображенье и крепостные вымыслы. Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года — счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет. Кавказский мой пленник кончен — хочу напечатать, да лени много, а денег мало — и меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям — желаю счастия дяде — я не пишу к нему; потому что опасаюсь журнальных почестей — скоро ли выйдут его творенья? все они вместе не стоят Буянова; а что-то с ним будет в потомстве? Крайне опасаюсь, чтобы двоюродный брат мой не [со[чтен] [?]] почелся моим сыном — а долго ли до греха. Пиши мне, с кем ты хочешь и как хочешь — стихами или прозой — ей богу буду отвечать.

Пушкин.

2 январь 1822.

Пишу тебе у Рейна — всё тот же он, не изменился, хоть и женился. Начал он тебе было диктовать письмо в своем роде — но заблагорассудил изорвать его. Он тебе кланяется и занят ужасно сургучом.

Прибавление.

Орлов велел тебе сказать, что он делает палки сургучные, а палки в дивизии своей уничтожил.

29. Л. С. Пушкину. 24 января 1822 г. Кишинев.

Сперва хочу с тобою побраниться; как тебе не стыдно, мой милый, писать полу-русское, полу-французское письмо, ты не московская кузина — во-вторых письма твои слишком коротки — ты или не хочешь или не можешь мне говорить открыто обо всем — жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыне не доходит ни один дружний голос — что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно. Письмо, где говорил я тебе о Тавриде, не дошло до тебя — это меня бесит — я давал тебе несколько препоручений самых важных в отношении ко мне — чорт с ними; постараюсь сам быть у вас на несколько дней — тогда дела пойдут иначе. Ты говоришь, что Гнедич на меня сердит, он прав — я бы должен был к нему прибегнуть с моей новой поэмой — но у меня шла голова кругом — от него не получал я давно никакого известия; Гречу должно было писать — и при сей верной оказии предложил я ему Пленника… К тому же ни Гнедич со мной, ни я с Гнедичем не будем торговаться и слишком наблюдать каждый свою выгоду, а с Гречем я стал бы бессовестно торговаться, как со всяким брадатым ценителем книжного ума. Спроси у Дельвига, здоров ли он, всё ли, слава богу, пьет и кушает — каково [50] нашел мои стихи к нему и пр. О проччих дошли до меня темные известия. Посылаю тебе мои стихи, напечатай их в Сыне (без подписи и без ошибок). Если хочешь, вот тебе еще эпиграмма, которую ради Христа не распускай, в ней каждый стих — правда.

Иной имел мою Аглаю За свой мундир и черный ус. Другой за деньги; понимаю. Другой за то, что был француз. Клеон — умом ее стращая; Дамис — за то, что нежно пел: Скажи теперь, моя Аглая, За что твой муж тебя имел?

Хочешь еще? на Каченовского

Клеветник без дарованья, Палок ищет он чутьем А дневного пропитанья Ежемесячным враньем

покушай, пожалуйста. Прощай, Фока, обнимаю тебя,

твой друг Демьян.

24 генв. 1822.

30. В. Ф. Раевскому. 1821 г. — начало февраля 1822 г. Кишинев.

Пришли мне, Раевской, Histoire de Crim#233;e[51], книга не моя, и у меня ее требуют. Vale et mihi faveas[52].

Пушкин.

Адрес: Г. ну майору Раевскому.

31. H. И. Гнедичу. 29 апреля 1822 г. Кишинев.

29 апреля. 1822. Кишенев.

Parve (nec invideo) sine me, liber, ibis in urbem, Heu mihi! quo domino non licet ire tuo.[53]

Не из притворной скромности прибавлю: Vade, sed incultus, qualem decet exulis esse![54] недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно, так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать. Поэту возвышенному, просвещенному ценителю поэтов, вам предаю моего Кавказского пленника; в награду за присылку прелестной вашей Идилии (о которой мы поговорим на досуге) завещаю вам скучные заботы издания; но дружба ваша меня избаловала. Назовите это стихотворение сказкой, повестию, поэмой или вовсе никак не называйте, издайте его в двух песнях или только в одной, с предисловием или без; отдаю вам его в полное распоряжение. Vale.[55]

Пушкин.

Адрес: Николаю Ивановичу Гнедичу.

32. П. А. Катенину. 20-е числа апреля — май 1822 г. Кишинев. (Черновое) [56]

азе виден поэт. Я не.

чести быть поэтом, но эта похвала показалась бы мне не очень лестною

Я прочел конеч[но] твое письмо к Гречу с большим удовольствием, и во-первых потому что ты даешь мне знать о себе только через журналы, [во 2) что]

33. Лев Герасимовскнй — Пушкину. 2 июня 1822 г. С. Вассиены.

2-го июня 822. С. Вассиены.

Соловкин издерживает как видно в полной мере свое слово гнать меня до последнего своего издыхания; — сей час получил я изьвестие, поразившее меня до того, что забываю сам себя и даже [въ] прихожу в неистовство от чрезмерной его подлости.

Баталионный командир, не хотя озадачить меня на первый раз лично, поручил своему адъютанту сказать мне, что Нилус приказал ему: держать меня в руках, как замеченного в кой чем в прежнем полку еще. — Видя из сего ясно рекомендацию подлеца (как он и обещал мне) — я не знаю, на что решиться, будучи уверен, что несчастие мое и здесь неизбежно; — Нилус три раза только меня видел. Прошу у вас, любезнейший Пушкин, совета; мне кажется, одно спасение мое в предстательстве Павел Сергеича — одно слово его Нилусу, и — мнение, злобою произведенное, обо мне переменится. — Будучи облагодетельствован столь много его превосходительством, я не смею утруждать и о сем еще, хотя и знаю правила его не оставлять — по доброте души своей — без покровительства к нему прибегающих. Не откажите, естли это можно, попросить о сем генерала; естли ж нет, то посоветуйте, что в таком случае мне делать. — Ч.[орт] меня возьми; я взбешон сверх меры. — Естли б не мать моя….. Клянусь! отправил бы мерзавца к фуриям, ему подобным!!.. Простите моему выражению — едва могу пером водить от огорченья.

Сию записку посылаю с моим человеком к Метлеркамфу, он у него дождется вашего ответа, который я с нетерпением ожидаю. — До свидания. На вас моя в пособии надежда.

Лев Герасимовский.

Адрес: Его благородию милостивому государю Александру Сергеевичу Пушкину.

34. А. А. Бестужеву. 21 июня 1822 г. Кишинев.

Милостивый государь, Александр Александрович,

Давно собирался я напомнить В.[ам] о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования, и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истинне. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности.

Посылаю [57] вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились. Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице; кажется голубушка еще поумнела. Не понимаю, что могло встревожить ее целомудренность в моих элегических отрывках — однако должно нам настоять из одного честолюбия — отдаю их в полное ваше распоряжение. Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа — по видимому ее настращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнева или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде), повторяю вам, она ужасно бестолкова, но впроччем довольно сговорчива. Главное дело в том — чтоб имя мое до нее не дошло, и всё будет слажено.

С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании.

Пушкин.

Кишенев.

21 июня 1822

35. H. И. Гнедичу. 27 июня 1822 г. Кишинев.

Письмо ваше такое существительное, которому не нужно было прилагательного, чтоб меня искренно обрадовать. От сердца благодарю вас за Ваше дружеское попечение. Вы избавили меня от больших хлопот, совершенно обеспечив судьбу Кавказского пленника. Ваши замечания на счет его недостатков совершенно справедливы и слишком снисходительны; но дело сделано. Пожалейте обо мне: живу меж гетов и сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как-нибудь, не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний. Но какова наша цензура? признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем: Небесный пламень слишком обыкновенно; долгий поцелуй поставлено слишком на выдержку (trop hasard#233;[58]). Его томительную негу // вкусила тут она вполне — дурно, очень дурно — и потому осмеливаюсь заменить этот киргиз-кайсацкий стишок следующими —: какой угодно поцелуй разлуки

Союз любви запечатлел. Рука с рукой, унынья полны, Сошли ко брегу в тишине И Русской в шумной глубине Уже плывет и пенит волны, Уже противных скал достиг, Уже хватается за них. Вдруг и проч.

С подобострастием предлагаю эти стихи на рассмотрение цензуры — между тем поздравьте ее от моего имени — конечно иные скажут, что эстетика не ее дело; что она должна воздавать Кесареве Кесарю, а Гнедичеве Гнедичу, но мало ли что говорят.

Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Не льзя ли опять стравить его с Катениным? [59] любопытно бы. Греч рассмешил меня до слез своею сравнительною скромностию. Жуковскому я также писал, а он и в ус не дует. Не льзя ли его расшевелить? Не льзя ли потревожить и Сленина, если он купил остальные экземпляры Руслана? С нетерпением ожидаю Шильонского узника; это не чета Пери и достойно [его] такого переводчика, каков певец Громобоя и Старушки. Впроччем мне досадно, что он переводит и переводит отрывками — иное дело Тасс, Ариост и Гомер, иное дело песни Маттисона и уродливые повести Мура. Когда-то говорил он мне о поэме Родрик Саувея; попросите его от меня, чтоб он оставил его в покое, не смотря на просьбу одной прелестной дамы. Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев — с своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве. Так-то пророчу я не в своей земле — а между тем не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас молдованно и тошно; ах, боже мой, что-то с ним делается — судьба его меня беспокоит до крайности — напишите мне об нем, если будете отвечать.

А. Пушкин.

27 июня.

36. П. А. Катенину. 19 июля 1822 г. Кишинев.

Ты упрекаешь меня в забывчивости, мой милый: воля твоя! Для малого числа избранных желаю еще увидеть Петербург. Ты конечно в этом числе, но дружба — не италианской глагол piombare[60], ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:

И сплетней разбирать игривую затею.

Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием об них? Я не читал твоей комедии, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельской. Может быть да, вероятнее — нет. Во всяком случае не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе на ряду с теми, о которых упоминаю? Лица и отношения слишком различны. Если б уж на то решился, написал ли стих столь слабый и неясный, выбрал ли предметом эпиграммы прекрасный перевод комедии, которую почитал я непереводимою? Как дело ни верти, ты всё меня обижаешь. Надеюсь, моя радость, что это всё минутная туча, и что ты любишь меня… Итак оставим сплетни и поговорим об другом. Ты перевел Сида; поздравляю тебя и старого моего Корнеля. Сид кажется мне лучшею его трагедиею. Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину рыцарских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слыхал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule![61] Пощечина, данная рукою гишпанского рыцаря воину, поседевшему под шлемом! ridicule! Боже мой, она должна произвести более ужаса, чем чаша Атреева. Как бы то ни было, надеюсь увидеть эту трагедию зимой, по крайней мере постараюсь. Радуюсь, предвидя, что пощечина должна отяготеть на ланите Толченова или Брянского. Благодарю за подробное донесение, знаю, что долг платежом красен, но non erat his locus…[62] Прощай, Эсхил, обнимаю тебя, как поэта и друга…

19 июля.

37. Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной. 21 июля 1822 г. Кишинев.

[Л С. Пушкину: ]

Ты на меня дуешься, милый; нехорошо. Пиши мне пожалуйста и как тебе угодно; хоть на шести языках; ни слова тебе не скажу — мне без тебя скучно — что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей богу пора. Ты меня в пример не бери — если упустишь время, после будешь тужить — в русской службе — должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь —; следственно разочти; — тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи — учение не пропадет. Конечно я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как В. И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение — вот лучшее учение — знаю, что теперь не то у тебя на уме, но всё к лучшему.

Скажи мне — вырос ли ты? Я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком; скажи, с кем из моих приятелей ты знаком более? что ты делаешь, что ты пишешь? Если увидишь Катенина, уверь его ради Христа, что в послании моем к Чедаеву нет ни одного слова об нем; вообрази, что он принял на себя стих И сплетней разбирать игривую затею; я получил от него полу-кислое письмо, он жалуется, что писем от меня не получил, не моя вина. Пиши мне новости литературные; что мой Руслан? не продается? не запретила ли его цензура? дай знать… Если же Cленин купил его, то где же деньги? а мне в них нужда. Каково идет издание Бестужева? читал ли ты мои стихи, ему посланные? что Пленник? Радость моя, хочется мне с вами увидеться; мне в П.[етер]Б.[урге] дела есть. Не знаю, буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался: быть не льзя; уничтожь это вранье. Что Жуковский, и за чем он ко мне не пишет? Бываешь ли ты у Карамзина? Отвечай мне на все вопросы, если можешь — и поскорее. Пригласи также Дельвига и Баратынского. Что Вильгельм? есть ли об нем известия?

Прощай.

Отцу пишу в деревню.

21 июля.

[О. С. Пушкиной: ]

Ma bonne et ch#232;re amie, je n'ai pas besoin de vos lettres pour me rassurer sur votre amiti#233;, mais elles me sont uniquement n#233;cessaires comme quelque chose qui vient de vous — je vous embrasse et je vous aime — amusez-vous et mariez-vous.[63]

38. П. А. Вяземскому. [64] 1 сентября 1822 г. Кишинев.

1 сентября.

Посуди сам, сколько обрадовали меня знакомые каракулки твоего пера. Почти три года имею про тебя только неверные известия стороною — а здесь не слышу живого слова европейского. Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого, мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было [не] заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякой раз, как представлялся тому случай. Ему по[ка]за[лось] [за]бавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак к.[нязя] Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей — в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля. Сам Вольтер это чувствовал. Ты упрекаешь меня в том, что из Кишенева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве. Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было [е]хать в Москву, где только и могу совершен[но] очиститься. Столь явное нападение на гр.[афа] Толстого не есть малодушие. Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними за одно, и это меня бесит. Впроччем я свое[?] дело сделал и[?] с Толстым[?] на бумаге более связываться не хочу. Я бы мог оправдаться перед тобой сильнее и яснее, но уважаю твои связи с человеком, который [65] так мало на тебя походит.

Каченовский представитель какого-то мнения! voilа des mots qui hurlent de se trouver ensemble[66]. Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более чем подражатель подражателей, он пол[о]н истинной элегической поэзии. Шильонского Узника еще не читал. То, что видел в С.[ыне] О.[течества], прелестно….

Он на столбе, как вешний цвет, Висел с опущенной главой.

Ты меня слишком огорчил, предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда — жила довольно для славы, мало для отчизны. К счастию не совсем тебе верю, но понимаю тебя — лета клонят к прозе, и если ты к ней привяжешься не на шутку, то нельзя не поздравить Европейскую Россию. Впроччем, чего тебе дожидаться? неужели тебя пленяет ежемесячная слава Прадтов? Предприими постоянный труд [, пиши] [?] в тишине самовластия, образуй наш метафизической язык, зарожденный в твоих письмах — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России, тогда надеюсь с тобою более сблизиться; покаместь обнимаю тебя от души.

П.

Посылаю тебе поэму в мистическом роде — я стал придворным.

39. Л. С. Пушкину. 4 сентября 1822 г. Кишинев.

4 сентября.

На прошедшей почте — (виноват: с Долгоруким) — я писал к отцу, а к тебе не успел, а нужно с тобою потолковать кой о чем. Во-первых о службе. Если б ты пошел в военную — вот мой план, который предлагаю тебе на рассмотрение. В гвардию тебе не за чем; служить 4 года юнкером вовсе не забавно. К тому же тебе нужно, чтоб о тебе немножко позабыли. Ты бы определился в какой-нибудь полк корпуса Раевского — скоро был бы ты офицером, а потом тебя перевели бы в гвардию — Раевской или Киселев — оба не откажут. Подумай об этом, да пожалуйста не слегка: дело идет о жизни. — Теперь, моя радость, поговорю о себе. Явись от меня к Никите Всеволожскому — и скажи ему, чтобы он ради Христа погодил продавать мои стихотворенья, до будущего года — если же они проданы, явись с той же прозьбой к покупщику. Ветренность моя и ветренность моих товарищей надела[ла] мне беды. Около 40 билетов розданы — само по себе разумеется, что за них я буду должен заплатить. В послании к Ов..[идию] перемени таким образом:

Ты сам — дивись, Назон, дивись судьбе превратной, Ты, с юных дней презрев [тре[воги]] волненья жизни ратной, Привыкнув и проч.

К стати об стихах: то, что я читал из Ш.[ильонского] Узн.[ика], прелесть. С нетерпением ожидаю успеха Орлеанской Ц[-]. Но актеры, актеры! — 5-стоп.[ные] стихи без рифм[67] требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммоторжественный рев Глухо-рева. Трагедия будет сыграна тоном Смерти Роллы. Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена? Господь защити и помилуй — но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя. Читал стихи и прозу Кю[хельбекера] — что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышет мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. Что бы сказал Гомер и Пиндар? — но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ермо[лову] лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин… слишком уже греческой — стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего — Страх при звоне меди заставляет народ, устрашенный, толпами стремиться в храм священный. Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить [и]м[68] — цел труд, многим людям — принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б.[арона] Дельвига. Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его [бы] месте я бы с ума сошел со злости — Б. из Рима не имеет человеческого смысла, даром что новость на Олимпе очень мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи — он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу — а не его слогу)[69] и уверь его, что он наш Гёте.

А. П.

Mon p#232;re a eu une id#233;e lumineuse — c'est celle de m'envoyer des habits — rappelez-la lui de ma part.[70]

Еще слово — скажи Cлёнину, чтоб он мне присылал Сукина Сына Отечества 2-ю половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга.

Милый мой — у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило — что делает Дельвиг? чего он смотрит?

40. Я. Н. Толстому. 26 сентября 1822 г. Кишинев.

Милый Яков Николаевич! Приступаю тотчас к делу. Предложение князя Лобанова льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых изъяснений. Я хотел сперва печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже около 30 билетов — обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Всеволожскому, а самому отступиться от издания — разумеется, что за розданные билеты должен я заплатить, и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись; третье: в последние три года я написал много нового, благодарность требует, чтоб я всё переслал князю Александру, но цензура, цензура!… Итак, милый друг, подождем еще два, три месяца — как знать, — может быть к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад. Покаместь прими мои сердечные благодаренья; ты один изо всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. К стати или не к стати. Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова…

Горишь ли ты, лампада наша, Подруга бдений и пиров? Кипишь ли ты, златая чаша, В руках веселых остряков? Всё те же ль вы, друзья веселья, Друзья Киприды и стихов? Часы любви, часы похмелья По прежнему ль летят на зов Свободы, лени и безделья? В изгнаньи скучном каждый час Горя завистливым желаньем, Я к вам лечу воспоминаньем, Воображаю, вижу вас: Вот он, приют гостеприимный, Приют любви и вольных муз, Где с ними клятвою взаимной Скрепили вечный мы союз, Где дружбы знали мы блаженство, Где в колпаке за круглый стол Садилось милое равенство, Где своенравный произвол Менял бутылки, разговоры, Рассказы, песни шалуна — И разгорались наши споры От искр и шуток и вина, — Я слышу, верные поэты, Ваш очарованный язык….. Налейте мне вина кометы, Желай мне здравия, Калмык!

Ты пишешь мне о своих стихотворениях, а я в бессарабской глуши, не получая ни журналов, ни новых книг — не знал об издании книги, которая утешила бы меня в моем уединении. Прости, милый, до свидания — и до послания! Обними наших. Что Всеволожские? что Мансуров? что Барков? что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской? что Ежова? что гр.[аф] Пушкин? что Семеновы? что Завадовской? что весь Театр?

Кишенев, 26 сентября 1822 г.

41. H. И. Гнедичу. 27 сентября 1822 г. Кишинев.

Приехали Пленники — и сердечно вас благодарю, милый Николай Иванович. Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего; признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах и беспокоился — например если б она переменила стих простите, вольные станицы, то мне было бы жаль. Но слава богу! горькой поцелуй прелесть. Ей дней ей-ей не благозвучнее ночей; уповательных мечтаний; упоительных. На домы дождь и град; на долы — вот единственные ошибки, замеченные мною. Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли, примечание издателей очень лестно — не знаю, справедливо ли. Перевод Жуковского est un tour de force[71]. Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный! Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истинной первые признаки сумасшедствия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишит ни Светланы, ни Людмилы, ни прелестных элегий 1-ой части Спящих Дев. Дай бог, чтоб он начал создавать.

Князь Александр Лобанов предлагает мне напечатать мои мелочи в Париже. Спасите ради Христа; удержите его по крайней мере до моего приезда — а я вынырну и явлюсь к вам. Катенин ко мне писал, не знаю, получил ли мой ответ. Как ваш Петербург поглупел! а побывать там бы нужно. Мне брюхом хочется театра и кой-чего еще. Дельвигу и Баратынскому буду писать. Обнимаю вас от души.

А. Пушкин 27 сент. Кишенев.

Я писал к брату, чтоб он Сленина упросил не печатать моего портрета — если на то нужно мое согласие — то я не согласен.

Адрес: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Николаевичу [72] Гнедичу В С. Петербург в императорской библиотеке.

42. Л. С. Пушкину. Сентябрь (после 4) — октябрь (до 6) 1822 г. Кишинев.

Vous #234;tes dans l'#226;ge o#249; l'on doit songer #224; la carri#232;re que l'on doit parcourir; je vous ai dit les raisons pourquoi l'#233;tat militaire me parait pr#233;f#233;rable #224; tous les autres. En tout cas votre conduite va d#233;cider pour longtemps de votre r#233;putation et peut-#234;tre de votre bonheur.

Vous aurez affaire aux hommes que vous ne connaissez pas encore. Commencez toujours par en penser tout le mal imaginable: vous n'en rabattrez pas de beaucoup. — Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon et qui de plus est encore jeune; m#233;prisez-les le plus poliment qu'il vous sera possible: c'est le moyen de se tenir en garde contre les petits prejug#233;s et les petites passions qui vont vous froisser #224; votre entr#233;e dans le monde.

Soyez froid avec tout le monde: la familiarit#233; nuit toujours; mais surtout gardez-vous de vous y abandonner avec vos sup#233;rieurs, 50 quelles que soient leurs avances. Ceux-ci vous d#233;passent bien vite et sont bien aises de vous avilir au moment o#249; l'on s'y attend le moins.

Point de petits soins, d#233;fiez vous de la bienveillance dont vous pouvez #234;tre susceptible: les hommes ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charm#233;s de juger des autres par eux-m#234;mes.

N'acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. — Point de protection, car elle asservit et d#233;grade.

J'aurais voulu vous pr#233;munir contre les s#233;ductions de l'amiti#233;, mais je n'ai pas le courage de vous endurcir l'#226;me dans l'#226;ge de ses plus douces illusions. Ce que j'ai #224; vous dire #224; l'#233;gard des femmes serait parfaitement inutile. Je vous observerai seulement, que moins on aime une femme et plus on est s#251;r de l'avoir. Mais cette jouissance est digne d'un vieux sapajou du 18 si#232;cle. A l'#233;gard de celle que vous aimerez, je souhaite de tout mon coeur que vous l'ayez.

N'oubliez jamais l'offense volontaire; peu ou point de paroles et ne vengez jamais l'injure par l'injure.

Si l'#233;tat de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettent pas de briller, ne t#226;chez pas de pallier vos privations, affectez plut#244;t l'exc#232;s contraire: le cynisme dans son #226;pret#233; en impose #224; la frivolit#233; de l'opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanit#233; nous rendent ridicules et m#233;prisables.

N'empruntez jamais, souffrez plut#244;t la mis#232;re; croyez qu'elle n'est pas aussi terrible qu'on se la peint et surtout que la certitude o#249; l'on peut se voir d'#234;tre malhonn#234;te ou d'#234;tre pris pour tel.

Les principes que je vous propose, je les dois #224; une douloureuse exp#233;rience. Puissiez-vous les adopter sans jamais y #234;tre contraint. Ils peuvent vous sauver des jours d'angoisse et de rage. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra co#251;ter #224; ma vanit#233;; mais ce n'est pas ce qui m'arr#234;terait lorsqu'il s'agit de l'int#233;r#234;t de votre vie. [73]

43. Л. С. Пушкину. [74] Октябрь 1822 г. Кишинев.

Если б ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? в дружеском обращении, я предаюсь резким и необдуманным суждениям; они должны оставаться между нами — вся моя ссора с Толстым происходит от нескромности к.[нязя] Шаховского. Впроччем послание Плетнева, может быть, первая его пиэса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня [по]ложени[ем]; тон его смел и б[лагороден][?]. [На] будущей почте отвечу ему.

Скажи мне, милый мой, шумит ли мой Пленник? A-t-il produit du scandale, пишет мне Orlof, voil#224; l'essentiel[75]. Надеюсь, что критики не оставят в покое характера [76] Пленника, он для них создан, душа моя; я журналов не получаю, так потрудись, [так] напиши мне их толки — не ради исправления моего, но ради смирения кичливости моей.

Я карабкаюсь и может быть явлюсь у вас. Но не [преж]де будущего года. -

мне, на ле; Жуковск[ому] я писал,

он мне не отвечает; министру я писал — он и в ус не дует — о други, Августу мольбы мои несите! но Август смотрит сентябрем… К стати: получено ли мое послание к Овидию? будет ли напечатано? что Бестужев? жду календаря его. Я бы тебе послал и новые стихи, да лень. Прощай, милый.

А. П.

Окт. 1822 Кишенев.

Друг мой, попроси И. В. Cленина, чтоб он за вычетом остального долга, прислал мне 2 экз. Людмилы, 2 экз. Пленника, один Шильонского узника, книгу Греча — и Цертелова древние стихотворения. Поклонись ему от меня.

44. В. П. Горчакову. Октябрь — ноябрь 1822 г. Кишинев.

Замечания твои, моя радость, очень справедливы и слишком снисходительны — зачем не утопился мой Пленник вслед за Черкешенкой? как человек — он поступил очень благоразумно — но в герое поэмы не благоразумия требуется. — Характер Пленника не удачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века. Конечно поэму приличнее было бы назвать Черкешенкой — я об этом не подумал.

Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но всё это ни с чем не связано и есть истинный hors d'oeuvre[77]. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю ее гораздо ниже Руслана — хоть стихи в ней зрелее. Прощай, моя радость.

П.

[На отдельном листке: ]

5 стр.

Читайте: изгнанной лиры. Когда я погибал безвинный, безотрадный И шопот клеветы внимал со всех сторон, Когда кинжал измены хладный, Когда любви тяжелый сон Меня терзали и мертвили, Я близ тебя и проч.

7 стр.

Как жертву милую, как верный цвет надежд. Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем; Я жертва клеветы и мстительных невежд; Но сердце укрепив свободой и терпеньем, Я ждал и проч.

Адрес: Горчакову. В Гурогулбине.

45. П. А. Плетневу. Ноябрь — декабрь 1822 г. Кишинев. (Черновое)

Я долго не отвечал тебе, мой милый Плетнев; собирался отвечать стихами, достойными твоих, но отложил попечения, положение твое против меня слишком выгодно, и ты слишком хорошо, умеючи им воспользовался. Если первый стих твоего послания написан также от души, как и все проччие — то я не раскаиваюсь в минутной моей несправедливости — она доставила неожиданное украшение словесности. Если же ты на меня сердит, то стихи твои, как они ни прелестны, никогда не утешут меня. Ты конечно б извинил мои легкомысленные строки, если б знал, как часто бываю подвержен так называемой хандре. В эти минуты я зол на целый свет, и никакая поэзия не шевелит моего сердца. Не подумай однако, что не умею ценить неоспоримого твоего дарования. Чувство изящного не совсем во мне притупилось — и когда я в совершенной памяти — твоя гармония, поэтическая точность, благородство выражений, стройность, чистота в отделке стихов пленяют меня, как поэзия моих любимцев.

По письмам моего брата вижу, что он с тобою дружен. Завидую ему и тебе.

Sine ira[78], милый певец, — по рукам и до свидания.

Не вполне подтверждаю то, что писал о твоей Иро[и]де, но признаюсь — это стихот.[ворение] не достойно ни тебя, ни Батюшкова. Многие приняли его за сочинение последн.[его]. Знаю, что с посредств.[енным] писателем этого не случится — но Бат.[юшков], не будучи доволен тв.[оей] элег.[ией], рассердился на тебя за ошибку других — а я рассердился после Батюшкова.

Извини мое чистосердечие, но оно залог моего к тебе уважения.

Sine ira и проч.

По пи[сьмам] брат[а]