"Огонёк" - читать интересную книгу автора (Чарская Лидия Алексеевна)

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО ОГОНЬКА К МАТЕРИ

«Здравствуй, Золотая!

Не думай, что я тебя забыла. Три дня я не писала нарочно, чтобы хорошенько запастись впечатлениями и перелить их тебе на бумагу. Ах, мама, сокровище мое! Сколько интересного и необычайного пережил твой Огонек за это недолгое время! Но все, все по порядку. Читай только повнимательнее все то, что напишет тебе твоя глупая девочка.

На следующее утро моего поступления в гимназический интернат я проснулась от какого-то странного ощущения у себя на шее. Точно муха хозяйничала под моим подбородком и прогоняла от меня сон. В полудремоте поднимаю руку в, надежде схватить дерзкую, открываю глаза и что же? На моей постели, свернувшись клубочком, в длинных ночных сорочках сидят две душки-куколки, живые куколки, мамочка… Представь себе только: одна темноглазая с длинными черными локонами, с кокетливой улыбкой крошечной женщины, настоящая маленькая красоточка, вся беленькая и нежная, как фарфор, другая — худенький, стриженый, прелестный детеныш с внимательными и недетски серьезными пытливыми глазенками, карлица ростом. Это наши малютки, как их здесь называют. Два попугайчика, из тех, которые никогда не расстаются друг с другом — Адочка Арсеньева и Казя Заржецкая, любимицы и живые игрушки всей гимназии, не говоря уже об интернате. В руках Кази, чернокудрой красоточки, длинная, свернутая стеблем бумажка, и она, давясь от смеха, водит ею вдоль моей шеи. Вокруг толпятся старшие. Впереди всех Принцесса. Она распустила длинные волосы и вся точно оделась в золотую мантию с головы до колен. Удивительные волосы! Совсем твои, мамочка, совсем, только разве чуточку желтее.

— Вставайте, Ирина, скоро нас позовут к утреннему чаю и на молитву, — сказала она, улыбаясь своей обаятельной улыбкой настоящей принцессы.

Я вскочила, схватила в объятия обеих малюток, продолжавших хозяйничать на моей постели как дома, и чуть не задушила их поцелуями.

— Ах вы мышенята этакие! Ах вы жучки! Ах вы мушки проворные!

Они со смехом отбивались из моих рук, красные, как пионы, и звонко, заразительно смеялись.

Ровно в восемь за нами пришла надзирательница в том же странного покроя синем платье, которое было на ней вчера, и села пить чай с нами в нашей уютной небольшой столовой (она же и приемная комната маленького интерната). Едва мы успели проглотить по кружке горячего напитка, как прозвенел оглушительным звоном колокольчик за дверьми.

— Это на молитву, — предупредительно пояснила мне Живчик, и все мы тотчас же поднялись из-за стола и, встав по двое «в пары», как это здесь называется, малютки впереди, я и Принцесса, как самые высокие — сзади, позади нас надзирательница под руку со Слепушей. И таким образом двинулись в зал на молитву, где уже были собраны все «экстерные» гимназистки, как птички, слетевшиеся со всех концов города сюда, в гимназию, в эту большую, не меньше нашего театра комнату. Ах, как их много, мамочка, и все в коричневых платьях и черных передниках. (У нас, четырех «живущих» интернатских белые передники, в отличие от экстерных.) Они все смотрели на твоего Огонька, точно я была не Огоньком а каким-то чудовищным зверем, Бог весть откуда появившимся в их гимназическом зале. Дежурная старшего класса прочла молитву, и затем степенным, медленным шагом мы направились в класс. Описывать класс тебе не стоит, Золотая, он точь в точь такой же, каким его изображают в детских книжках из школьной жизни, которых мы столько перечли с тобою, мое сокровище, когда я была еще глупым маленьким утенком. Помнишь? Скажу только, что в нем, то есть в классе, было сорок мест, а нас, интернатских, вошло в него только четверо: Принцесса, Ирма Ярви, Слепуша и я. Это был шестой класс, предпоследний по счету. Сестричка и Живчик учились в четвертом, а две наши прелестные малютки в первом классе. Есть еще и восьмой класс, Золотая, но проходить его не является обязательным для каждой гимназистки. Он представляет собой своеобразное и вполне самостоятельное учреждение. Некоторые из окончивших гимназию девушек (разумеется, из тех, кто хорошо учился) остаются здесь, чтобы специализироваться в педагогическом деле. Насколько я поняла со слов объяснившей мне все это Принцессы, здесь, в восьмом классе, преподают девушкам, как учить других, и из этого последнего класса выходят вполне педагогически образованные барышни, будущие учительницы и гувернантки. Но дело не в этом, Золотая! Я не останусь ни за что в восьмом классе, хотя бы вся гимназическая администрация умоляла бы меня об этом, стоя на коленях. Я ни за что не соглашусь еще один лишний год пробыть без моей ненаглядной мамули!

Итак, мест в шестом, «моем», классе всего сорок (я успела их сосчитать по тем черным, белокурым и русым головкам, которые занимали эти места). Сначала они показались мне все на одно лицо благодаря их однообразным костюмам, но перебегая взглядом с одной девочки на другую, я смогла различать их по внешности. Больше всех меня заинтересовала моя соседка по парте. Представь себе смуглую чернушку, мамочка, с маленькими, темными и живыми, как у мышонка, глазами, насмешливо косившимися на меня, вздернутую пухлую губку с чуть заметными черными волосками над нею, с толстой, до пояса, косой, перекинутой на плечо. Девочка казалась одного возраста со мною, или, может быть, чуточку помладше. Она сунула себе в рот вынутую из кармана карамельку и с удовольствием посасывала ее. Потом совсем не стесняясь присутствием в классе учителя русского языка, маленького добродушного толстяка в синем с золотыми пуговицами фраке, обмакнула перо в чернильницу и написала на розовом листик клякс-папира:

«Меня зовут Катишь Миловой, кое-кто из подруг прозвал меня Усачкой. Они были бы много любезнее, если бы окрестили меня согласно моей фамилии Милочкой или Милашкой, но они, как видите, предпочли иное, потому что нашли у меня усики над верхней губой. Разве это дурно — иметь такие усики? Скажите!»

Я хотела ей уже ответить, так как она протянула мне с этой целью ручку с пером, что такое украшение, напротив, ей очень к лицу, но как раз в эту минуту появилась перед нами высокая девушка и проговорила строго:

— Милова, вы занимаетесь за уроками посторонними вещами! Мешаете и новенькой, и самой себе!

— Это наша классная наставница Юлия Владимировна. Немножко требовательная не в меру, но в сущности предоброе существо, — шепнула мне на ухо Милова, когда воспитательница отошла от нашей парты.

Почти тотчас же вслед за этим послышался голос учителя:

— Госпожа Камская, не будет ли вам угодно проэкзаменоваться по русскому языку!

Твой Огонек, мамочка, подскочила, как ужаленная от неожиданности на месте. Это явилось большим сюрпризом для меня… Я думала, что экзамены будут проходить несколько позднее. Но тем не менее я изъявила свое согласие и, поднявшись с места, проследовала на середину класса.

Я не могу тебе в точности описать, как я отвечала, Золотая, потому что все существо твоего Огонька дрожало и трепетало, начиная с ресниц до кончиков пальцев на ногах, так мне было нежелательно осрамиться перед всеми этими гимназистками, что впивались в меня несколькими десятками пар глаз. И, кажется, отвечала весьма недурно, так как, отпуская меня на место, учитель спросил:

— Скажите, госпожа Камская, кто вас подготовил по русскому языку?

Тогда я поспешила рассказать ему все: что ты хотела подготовить меня сама, так как окончила в свое время гимназию с золотой медалью, но что репетиции, спектакли и вся твоя служба провинциальной актрисы мешали тебе сделать это, но что со мною занимался аккуратно изо дня в день учитель из мужской гимназии по всем предметам, за исключением языков, которые мне преподавала жившая с нами рядом старушка — бывшая гувернантка, говорившая на всяких языках, кроме, кажется, рыбьего, да и то потому только, что у последних нет физических данных для разговора.

Сначала толстяк (я узнала впоследствии, что его зовут Иван Иванович, фамилия его Радушин) казался очень довольным такой откровенностью, но потом вдруг насупился и перестал задавать вопросы. Кажется, он обиделся моей развязностью, но, Золотая, я нахожу, что ему совсем не следовало бы обижаться тому, что я немножечко неудачно сострила. Чем же виноват твой Огонек, что он такой особенный, непосредственный (так, кажется, называли меня твои товарищи по театру?), мама, и… и глупый?

После урока я узнала, что первый мой экзамен прошел вполне благополучно и что по русскому языку мне поставлено «пять». Лучшая отметка! А, каково?! Если я продолжу в этом роде, Заза и бабушка Лу-лу не посмеют меня называть уже маленькой глупышкой.

Следом за русским экзаменом у меня были и остальные. Отвечала не помню, что и как, но в общем отмахала недурно. Поздравь твоего Огонька, Золотая! Он не осрамился, ни-ни! Впрочем, здесь нетрудно спрашивают, совсем нет, право! По алгебре я чуточку напутала в уравнениях со многими неизвестными, но учитель помог мне выпутаться, и я вышла победительницей даже и из этого, всегда самого трудного для меня, предмета. Что же касается средней, новой и русской истории, то я с такой добросовестностью барабанила во время экзамена последней годы главнейших событий, что преподаватель по этим предметам, ужасно лохматый, с огромною шапкою волос на голове, не успевал задавать мне вопросов.

В классе от всех этих перечислений стоял не то гул, не то трескотня кузнечиков, не то жужжанье шмелей в жаркую пору. Он, то есть учитель, оказался вполне довольным моим ответом.

— Благодарю вас, m-lle, — сказал он, отпуская меня на место.

И когда я уже сидела на скамье подле Усачки, неожиданно спросил:

— Скажите, пожалуйста, m-lle, известный художник Камский не приходится ли вам сродни?

О, мамочка, это была лучшая минута, которую я когда-либо переживала!

— Это мой отец! — вырвалось у меня с такой стремительностью, гордостью и восторгом, что все эти девочки обратили на меня изумленные глаза. А с кафедры уже неслись приятные, неожиданные для меня слова историка:

— Я знаю картины вашего отца. Они в полном смысле этого слова прекрасны. Особенно «Солнечный день»!

Золотая, наш «Солнечный день»! Наш «Солнечный день» похвалил он в первую голову! А!

— О, это лучшая картина! — помимо моей воли вырвалось у меня, и твой Огонек запылал снова по своему обыкновению.

Я не помню, как кончился этот урок, но когда он кончился, я была окружена четырьмя десятками девочек, и все они смотрели на меня так, точно твой глупый Огонек, мамуля, была жительницею Марса, неожиданно свалившеюся на Землю, сюда, в класс. Они все наперебой жали мне руку, поздравляли с успешною сдачею экзаменов и параллельно делали замечания вроде того, что они и не знали, какая новая гимназистка (дочь знаменитости — читай в скобках) поступает к ним в класс.

Ах, мамуля моя, радость, голубушка, у твоего бедного глупого Огонька голова закружилась, как мельница, и я была близка к тому, чтобы упасть в обморок от счастья.

Но это еще не все, не весь триумф, Золотая! Его довершил учитель рисования. Вообрази себе, мамочка: седой как лунь старик с львиной головою и с таким царственно-гордым выражением в чертах, с такими ясными светло-голубыми глазами, что хочется все время смотреть на это милое, доброе, благородное лицо. Он вошел очень взволнованный в класс, остановился на пороге и почти резко крикнул:

— Девицы! Где тут у вас вновь поступившая гимназистка Камская?

Я встала и подошла к нему. Он протянул мне руку:

— Рад познакомиться с вами, дитя мое! Я хорошо знал вашего отца. Он даже начинал отчасти и под моим руководством, чем я вправе гордиться. О, если бы Вадим Камский не умер так рано, из него бы вышел великий художник!

Ты можешь себе представить, что я пережила, Золотая? Знакомые мурашки забегали у меня по спине вдоль всего тела, и мне показалось мгновенно, что стоит мне только вскинуть руками — и я полечу, как птица. Хотелось закричать от радости, от гордости за моего милого отца. Но, к счастью, я сдержалась вовремя и очень спокойно отвечала учителю (его имя Андрей Павлович Мартынов, запомни хорошенько, Золотая, потому что, насколько мне кажется, я еще раз буду писать тебе о нем). Я отвечала ему на его вопросы — как я владею карандашом и не отразилось ли на мне хоть отчасти дарование моего отца, — что пусть он судит сам по моим работам. Затем попросила у Юлии Владимировны разрешения сходить в спальню интерната, где остался мой сундучок с вещами и рисунками. Она милостиво изъявила мне свое согласие, и твой Огонек, мамуля, запрыгал через три ступеньки по лестнице (ужас, скажешь ты, ужас!), ведущей в интернат. Я ворвалась в спальню ураганом, чуть не сбила с ног надзирательницу, то есть Синюю Фурию, на моем языке, и через пять минут летела, как пуля, уже обратно в класс, размахивая моими рисунками, как флагами над головою.

Я захватила сюда наиболее удачные, ты знаешь. Твое изображение углем с кошкой на коленях и твою головку, накрытую плащом из Антигоны, потом коридорную Пашу с подносом, бабушку Лу-лу, нашу крошку-гостиную, намазанную пастелью, и твою бенефисную корзину, Золотая, поднесенную тебе товарищами. Мартынов надел круглые очки на свои большие глаза старого ребенка и долго, тщательно и подробно рассматривал каждую вещицу. А через его плечи и голову, под его руками смотрело около восьмидесяти глаз взгромоздившихся на парты или опустившихся на пол гимназисток. Я заметила, что Андрей Павлович особенно долго остановился на твоем изображении, мама.

— Гм! Гм! Очень недурно… — произнес он себе под нос, — а для такой молоденькой особы и совсем, пожалуй, хорошо. Вот только если бы вы чуточку внимательнее относились к деталям. А то если изображенная вами красавица вытянет руку, рука окажется не больше туловища кошки, которую держит на коленях. Понимаете, дитя? Впрочем, мы это исправим. Скажите, вы учились прежде рисованию?

— Никогда! — вырвалось у меня с убийственной поспешностью.

— Ага! Это меняет суть дела… Я посажу вас за орнаменты. Потом за гипсовые носы, уши, руки. Пусть это скучно, зато поможет вам ориентироваться. Жаль было бы позволять вам заблуждаться дальше и рисовать длиннорукие или кривоглазые фигуры. У вас несомненный талант!

Талант!

Ты чувствуешь, что стало со мною, Золотая! Твой Огонек вспыхнул как костер. Потом потух снова и снова вспыхнул. У меня явилось непреодолимое желание прыгнуть на шею доброму старику и расцеловать его в обе щеки. Но, очевидно, этого нельзя делать в гимназии, и я кое-как сдержалась. Зато что было после урока, мама! Все эти девицы, едва только захлопнулась за учителем дверь, бросились ко мне. Чуть не силой вырвали из моих рук рисунки, громко восторгались мною, душили меня поцелуями, кричали мне в уши, точно я была глухая:

— Вы талант Камская, вы большой талант! То, что нарисовано вами, чудно, дивно, бесподобно!

Моя соседка Усачка смотрела на меня с таким видом, точно я была леденцом и она собиралась меня съесть. Едва-едва сумела я освободиться из их толпы и то благодаря Слепуше, Финке и Принцессе, которые пришли сказать мне, что «интернатские» сейчас должны идти завтракать к себе наверх. По дороге в общежитие Принцесса наклонилась к моему уху и проговорила тихо, так тихо, что я одна только могла ее услышать:

— Мне немного жаль вас, Ирина…

— Жаль, почему?

— Они все закружат вам голову своими похвалами. Избалуют вас… Это очень грустно. Вы показались мне такой милой, такой душевно свежей и непосредственной провинциалочкой. Что вы сделаетесь отныне, благодаря имени вашего отца и вашей собственной даровитости, кумиром гимназии, это несомненно, но милая Ирина, не поддавайтесь лести… Она действует разрушающе. Простите, что я суюсь, может быть, не в свое дело, голубушка, но я много старше вас. На целых два года — и это дает мне право предостеречь вас… К тому же вы мне так понравились с первой же минуты знакомства… Очень понравились, Ира! И мне не хотелось бы видеть вас иной, не такой, как сейчас.

Золотая! Поверишь ли? Пока она говорила, я закрывала глаза и без труда представляла себе на месте Принцессы твою хрупкую миниатюрную фигурку, твое чудное милое личико! До того совпадали ее мысли и слова с твоими. Ты говорила мне то же, отпуская меня сюда: «Берегись избаловаться, моя Ирочка, останься той же детски-свежей душою провинциалочкой, которой ты улетаешь из-под крылышка твоей мамы!» Ты видишь, Золотая, я от слова до слова помню все твои слова! Теперь убедись сама, насколько они тожественны с речью Принцессы! Я чуть приоткрыла глаза, чтобы увидеть золотистую головку говорившей. Это дополняло сходство ее с тобою. Те же волосы, те же мамуся, и те же, мысли! Ах! Мне захотелось плакать и смеяться в одно и то же время. И я кончила тем, что подпрыгнула на ходу и влепила звонкий поцелуй в ее бледную щечку.

— Спасибо вам за совет, Принцесса! — проговорила я весело, между тем, как на ресницах моих дрожали предательские слезинки. — Успокойтесь, моя милочка, я постараюсь не испортиться всеми силами души.

Она улыбнулась мне своими умными задумчивыми глазами и ничего не ответила на это, потому что мы уже входили в столовую, где на председательском месте за столом сидела сама госпожа Рамова, начальница гимназии и содержательница интерната. Я увидела небольшую полную даму в гладком черном шелковом платье с седеющими волосами и усталым лицом. Она внимательным взором окинула меня с головы до ног. Потом легким кивком ответила на мой поклон и сказала:

— Добро пожаловать, Камская! Надеюсь, вы скоро привыкнете к вашим новым знакомым и порадуете меня вашими успехами.

И все. Я ожидала, признаться, более продолжительного приветствия, но госпожа Рамова (кстати, ее здесь называют Марией Александровной) все — и гимназистки, «экстерки» и живущие в интернате, и классные, и дамы надзирательницы, и прислуга)… госпожа Рамова казалась почему-то усталой. Несмотря на полноту, она очень болезненная женщина. Ты, знаешь, она только представительница своей гимназии, а всеми делами по управлению заведует г-жа Боргина ее двоюродная сестра. За столом здесь сидят молча. Завтрак состоял из двух блюд: битков с картофелем и разных овощей тушенных в кастрюле. Вероятно, здесь стряпает повар, но мамочка… наши обеды, которые приносила нам в номер коридорная Паша, разогретые на керосинке, ах, те во сто раз, показалось мне, были вкуснее! Немудрено! Тогда против меня, за столом сидела моя Золотая! Ее фиалочки-глазки смотрели на меня точно просили кушать побольше, а губы… О, моя мамочка! Ты одна только умеешь произносить те чудные, ласковые, дорогие слова, которыми награждала своего глупого Огонька! Ты одна умеешь меня делать такой счастливой!

Завтрак кончился в полчаса, и Маргарита Викторовна Боргина повела нас снова вниз в классы. Да, кстати, мамуля! За завтраком все интернатки соединились снова, и опять я имела удовольствие увидеть очаровательную парочку — Аду и Казю, наших малолеток.

Два часа дневных уроков промелькнули быстро. У меня было еще два экзамена в этот день. По Закону Божию и немецкому языку. Боялась, что последний сплохует, но выручила Принцесса. Она села на первую парту, ближайшую к кафедре, и подсказала мне все затруднявшие меня ответы. Это вышло очаровательно и незаметно нисколько.

Я знаю, что Золотая покачает своей милой головкой, читая эти строки ее глупого Огонька, но мамуля! Было бы во сто крат хуже, если бы я провалилась! В переменку между уроками я гуляю по коридору с Принцессой. Иногда к нам присоединяется Усачка. Она очень шумная, восторженная, неистовая натура. Объявила мне прямо безо всяких вступлений, что обожает меня, любит больше всего в мире, восторгается мною и непременно желает иметь от меня на память что-нибудь. Это с первого-то дня знакомства, а? Не странно ли это, мамочка?

В два с половиной окончились уроки. «Экстерки» наскоро собрали свои тетради и книги и бегом побежали домой. Мы остались. Мы должны были идти гулять в гимназический двор, со всех сторон окруженный высоким забором. И тут-то твой Огонек, мамочка, твой сумасшедший, свободолюбивый Огонек почувствовал впервые, что он — птичка, запертая в клетку. Впрочем, не я одна чувствовала это: Принцесса, Живчик и даже Финка и Слепуша, все сгруппировались у окна и жадными глазами смотрели на улицу, где было солнечно, светло и радостно в этот сентябрьский день убегавшего лета.

Лицо Принцессы было печально. Даже карие глаза Живчика блестели меньше обыкновенного и точно подернулись дымкой тумана, а холодные, выпуклые, водянистые глаза Финки потеряли все свое обычное спокойствие…

Мы все старались скрыть друг от друга обуревавший нас порыв желания вырваться хоть на минуту на свободу, кинуться следом за «экстерками» туда — в это свежее чистое море воздуха, солнца и света!.. Но не грусти за меня, Золотая! Я привыкну. На этом прощаюсь! Целую твои ручки, каждый пальчик, постараюсь увидеть тебя во сне в эту ночь во что бы то ни стало.