"Сто полей" - читать интересную книгу автора (Латaынина Юлия Леонидовна)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой контрабандист Клиса крадет говорящий клубочек, а Сайлас Бредшо попадается «парчовым курткам», и где выясняется, что экзарх Харсома хочет не просто выиграть в «сто полей», а изменить правила игры

Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарки-победителя и, щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через реку. Храм Фрасарки стоял на левом берегу, а на правом начинались земли Варнарайна.

Епарх соседнего города, извещенный почтовыми голубями, вздумал было разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на день остальные войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и распотрошить самого епарха. Настоятель храма предусмотрительно отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное народным трудом.

Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский командир, отстоявший мост, опередил других потому, что его лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому, что был близ звездного корабля.

Араван заявил:

– Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары без разъяснения.

Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал положенные воззвания к народу.

Секретарь Бариша принес заготовки: «В соответствии с желанием Неба и волей Народа… Подобно древним государям… захватившие обманом дворец…»

Экзарх подумал. Он вычеркнул слова «как в древности, когда не было ни «твоего», ни «моего» и чиновники не угнетали народ» и вписал: «как в древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое имущество».

Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно закричали «ура».

Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:

– Сын мой, вы пишете: «ради народного счастья» и начинаете войну. Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от войны, прибыток – от насилия? Разве это подобает государю?

Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: «Ради народного несчастья…»

Экзарх вдруг засмеялся и сказал:

– Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не всякий государь – бог. Государем становится тот, кто выиграет в «сто полей». А богом – тот, кто изменит правила игры.

Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.

– Что ж, – с горечью проговорил он, – тогда вы первый из тех, кто стал богом до того, как стал государем.

Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему свой собственный меч.

Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено, прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:

– Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже хозяевами столицы.

– Я не без причины покинул вверенный мне пост, – довольно улыбаясь снизу вверх, отвечал алом. – Разрешите поговорить с вами наедине?

Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.

Причина могла быть только одна: звездный корабль.

Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.

– Итак, ваша причина? – спросил экзарх.

– Три дня назад во дворце, – отвечал алом, – был убит смотритель свеч Ешата. Это был мой младший брат.

Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом, не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.

Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала известить предков об исполненном родовом долге.

Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал, уткнувшись в теплый мех епанчи. «Меня бы так просто не зарубили», – думал он.

Экзарх улыбнулся посиневшими губами.

– Нынче, – начал он и захрипел. – Если я увижусь с вашим злым богом, я обязательно спрошу: почему у звезд – не мы, а они…

Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы закатились, и язык вывалился изо рта.

На следующее утро араван отдал приказ: переправиться через реку, разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и печь бараньи лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ. В полдень он вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде. Аломы, ласы и вархи стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи.

Лепешки тонули быстро, и горцы прыгали, как дети: родовые предки откликнулись на зов беловолосого Баршарга и явились на охрану новых владений.

– Король Харсома умер, – сказал Баршарг, – и мы обязаны защитить права сына нашего сюзерена.

Варвары глотали его слова так же жадно, как духи реки глотали лепешки. Есть король – будут и вассалы. Будут вассалы – будут и ленные земли.

Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось – спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством.

Араван Баршарг разослал письма влиятельным людям провинции. Ох, непросто дались ему эти письма! Харсома бдительно следил, чтобы среди ближайших его помощников никто не возвышался по влиянию над остальными, и сделал все, чтобы эти помощники ненавидели друг друга.

Наместник Рехетта ненавидел аравана Баршарга потому, что один был вожаком восстания, а другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот убил его младшего брата, а Арфарру – за дурацкие убеждения да за целую коллекцию уличающих документов, которые Арфарра на него собрал.

Даттам и Арфарра неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их к варварам, и там оказалось, что интересы торговца Даттама прямо противоположны интересам королевского советника Арфарры. И вот теперь получалось так, что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один из них не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что другой решит, что повесить союзника – куда важней, чем бороться против империи.

Баршарг писал: «Последней волей государя Харсомы было, чтобы мы, забыв прежние распри, защитили его дело и его сына от общего врага. В древности в государстве было три начала: власть гражданская, власть военная, и власть священная. Когда три начала были в равновесии, народ владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская – это наместник, власть военная – араван, а главный бог Варнарайна – Шакуник…»

На следующий день к нему пришел секретарь Бариша и, осклабясь, доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии:

– Варвары! Считают, что на бараньей крови граница слаба, что тут нужна человечья!

Баршарг швырнул ему через стол список мародеров:

– Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю.

Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав.

Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно: дочка наместника провинции кормила цыплят, на крыше целовались резные голуби, под крышей двое работников резали для гостей барана. Во дворе всадник, перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом.

Разговор кончился. Даттам подошел к пегой кобыле, запряженной в телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в это ведро голову, как страус, и стал пить. Пил он минут пять, потом еще поговорил со всадником и пошел в дом.

Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату.

– Что случилось? – спросил он.

Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце.

– Государь Харсома убит, – сказал он.

Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел.

– И кто теперь будет править в империи?

– Править будет, – сказал ровно Даттам, – его сын.

– Шести лет?

– Шести лет.

– А кто опекун?

– Наместник Рехетта, араван Баршарг, настоятель нашего храма, Арфарра и я.

«Ну и смесь! – мелькнуло в голове у Ванвейлена. – Ведь они перережут друг друга в ближайшем же будущем».

– А что, – сказал Ванвейлен, – вы уверены, что Арфарра будет хорошим опекуном?

Даттам помолчал.

– Помните вы, – спросил он, – как махали в Ламассе рукавами и шапками при имени Арфарры? Вот так же машут в Иниссе, где он был наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада.

Даттам усмехнулся.

– А при моем имени машут редко, и то больше по старой памяти.

Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном.

Даттам засмеялся и сказал:

– Ага, любезный, добро пожаловать! Советник Ванвейлен, передайте-ка мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили.

Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. «Боже мой! – вдруг понял он. – Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и предприниматель – смертельные враги. Просто двенадцать лет назад он не своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет он думал о власти. Каков Даттам в роли торговца, известно всем. А вот каков он будет в роли одного из правителей?».

Через час Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними, а Бредшо остался – видите ли, простыл.

А в это время, через день после смерти экзарха, близ араванова лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения просяные пироги, квадратные как земля, и рисовые пироги, круглые, как небо. Чиновники раздавали для того же казенных свиней. Свиней делили поровну, но не между людьми, а между общинными полями, и Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось.

Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал: такого законы не допускали. По закону немощный человек должен либо сдать землю общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать. «Хармаршаг», сын тысячи отцов: когда-то так называли государя, а теперь так любили называться зажиточные крестьяне.

Приемным сыном Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин.

В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником и пятью товарищами явился во двор к Тушу Большому Кувшину.

Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший сын батрачили в навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный запах рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов, круглых, как небо. В свинарник загоняли новую, казенную свинью, и хозяйская баба, налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев.

– Однако, Большой Кувшин, – сказал Малый Кувшин, – а задняя нога-то – моя.

Большой Кувшин воткнул вилы в землю и вышел из навозной кучи. Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом он понимал: сегодня Малый Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: «И поле тоже мое».

– Да, – сказал Большой Кувшин, – а, может, тебя еще и пирогом квадратным, как земля, угостить?

– Сделай милость, – сказал Малый Кувшин.

– А ну проваливай, – сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы.

Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал:

– Где же сыновняя почтительность? Нет, я так скажу: не нужен мне такой сын, и землю пусть вернет!

А за землю, к слову сказать, было давно уплачено.

– Я те скажу! – отвечал Большой Кувшин. – Я скажу, что ты государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню!

– Сделай милость, – сказал Малый Кувшин, – лазутчики нынче в цене, по твоему «скажу» араван мне даст чин и парчовую куртку.

Тут заговорил чиновник, господин Шуш:

– Видишь, Большой Кувшин, какое дело, – сказал он. – Когда в ойкумене все тихо, богачи разоряют бедных людей, и казна терпит ущерб. Когда казна терпит ущерб, государство хиреет и начинаются беспорядки. А когда начинаются беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое.

Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела с ведром помоев, а сам хозяин, Большой Кувшин, стоял у навозной кучи и шевелил босыми пальцами.

– Так что, – сказал чиновник, – раньше надо было быть на стороне богача, а теперь – на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл.

Тут баба завизжала и опрокинула ведро с помоями, так что брызги полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын вцепился своими навозными пальцами ему в ворот и закричал:

– Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, – все криво растешь.

Господин Шуш обиделся и отправился в ставку аравана Баршарга вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали мирскую сходку. Люди ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по домам, и только подхалимы их распускали слухи: заложные покойники, мол, вредят урожаю.

Араван Баршарг прискакал на сходку с двумя сотнями варваров.

– Сколько в деревне земли? – спросил Баршарг.

– Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести – государственных.

Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли, потому что каждый государственный шурр был в три раза больше общинного, а государева гиря – на треть тяжелее.

– Так какого ж беса вы скандалите из-за ошметков? – сказал араван Баршарг, – пусть общинные земли останутся за владельцами, а государственные раздайте тому, кто хочет.

И уехал.

А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог, и круглый пирог, упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал:

– И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет!

Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козий-Гребень, где были схоронены мешки с солью, – он договорился с чиновником, что тот, по военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше.

В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом, о четырех золотых углах, о пятистах золотых колышках, разбирал донесения и ответы на свои письма.

Настоятель храма Шакуника и наместник ответили вместе. Они были согласны с предложением о пятерых опекунах малолетнего сына Харсомы, но предлагали еще и учредить совет опекунов из ста наиболее уважаемых лиц.

«Наиболее уважаемых лиц» провинции предполагалось определять так: это были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или иным имуществом, приносившим в год не менее четырехсот ишевиков. Манифест государыни Касии уже загодя объявлял их врагами государства и кротами, роющими дыры в общем имуществе. Вследствие этого новая власть могла рассчитывать на их преданность.

Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог: у входа развевалось оранжевое знамя с изображением белого кречета, с севера на юг и с запада на восток тянулись безукоризненные ряды палаток, ровные, словно кусты винограда в огороженном винограднике. А войска все подходили и подходили.

Астадан удивился:

– Зачем им этот дурацкий совет?

– Они думают, – пояснил отец, – что я легко могу отдать приказ зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью войска забрать власть у сотни «уважаемых лиц».

Сын аравана Баршарга очень удивился:

– Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились с тремястами чиновниками с помощью тридцати воинов. Неужели десять тысяч наших всадников не совладает с их глупым советом?

– Помолчи, маленький волчонок, – сказал араван сыну, – я не собираюсь обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками.

И Бариша, секретарь покойного экзарха, написал сто писем ста уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом.

Зрачки от горя по смерти Харсомы у него были квадратные, и Бариша думал: «Все в мире обречено на страдание, и государство обречено на страдание. Лучше уж ему страдать от насилия богатых, чем от насилия бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба, и как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?»

Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры.

Письмо Даттама поразило Баршарга. «Восхищен вашими мерами. Надобно решиться – либо мы, либо они», – лукавый, осторожный Даттам пишет такое!

Или это – ловушка? Или Даттам боится, что Баршарг не простил ему смерти брата, и намерен продать Баршарга столице?

Но письмо пришло не одно. Вместе с ним посланец Даттама передал Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, – в мешке были кожаные платежные поручительства храма, считавшиеся среди крупных купцов самым надежным средством расчета.

В мешке была сумма гигантская даже для сибарита и взяточника Баршарга – четыре миллиона ишевиков. Полтора официальных годовых дохода провинции – шесть лет содержания войска. Сухая записка рукой Даттама извещала, что господин Баршарг вправе употребить присланные векселя на благо государства Варнарайн и по собственному усмотрению.

Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана Баршарга по охране частной собственности, притом же и замечал, что привлечение богатых людей к управлению государством – не единственный, а может, и не лучший способ заинтересовать их в сохранении нынешней власти. «Следует занять у этих людей большие суммы денег под обеспечение государственными землями и предприятиями. Это навеки свяжет их с новой властью и восстановит их против Касии, которая в случае победы не только не вернет занятого, но и конфискует остальное», – писал Арфарра.

Да, – изумился Баршарг, прочитав письмо, – это уже не тот глупец, с которым я спорил о судьбах государства! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила!

Или – нет?

Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и сейчас подписался бы под каждым указом государыни Касии, а в стране аломов научился не править, а всего лишь хитрить?

Ну да все равно, – не сумасшедший же он, вставать на сторону Касии, которая жаждет его головы вот уже пятый год, только потому, что он верит в те указы, в которые не верит она сама?

Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в столице Варнарайна должны были состояться похороны государя Харсомы, и вслед за этим – первое заседание Совета Опекунов.

Араван Баршарг оставался на новой границе два дня, и все эти два дня в лагерь стекались вверенные ему войска; и в войсках его называли «Баршарг Белый Кречет», а в приграничных деревнях говорили, что он – потомок Иршахчана.

Дважды в эти дни гадал он на печени, и в последний день двое командиров Баршарга вытащили за ноги из его палатки молоденького чиновника, зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от слетевшихся в палатку подземных духов.

На третье утро конница Баршарга вылетела из лагеря, стремительная, как тень летящей птицы, тремя колоннами по трем превосходным дорогам, и за два дневных перехода до столицы две тысячи всадников во главе с Баршаргом столь же стремительно свернули в сторону. Араван Баршарг получил известие, что Даттам находится в посаде Белых Кузнецов.

Контрабандист Клиса, раздвинув можжевеловые ветки, наблюдал за человеком на берегу заводи. Человек брел, настороженно поглядывая на тын вокруг брошенного военного поселения, и все ближе и ближе подбирался к укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с травами, а в руках он держал амулет и на варварском языке что-то выговаривал своему богу. На человеке был синий гладкий кафтан, какие носят Небесные Кузнецы; какой, однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами?

Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и огляделся. Клиса крякнул селезнем.

– Эй, мил-человек, не уступишь камушек? – сказал он, выступая из кустов и сунув руку за пазуху.

Человек обернулся, можжевельник за ним зашуршал, и на полянке образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил амулет и зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха – черный, а этот – еще и бродячий.

Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек наконец нашарил в траве, и Клиса кивнул. Путеводный клубочек! Нужнейшая для контрабандиста вещь. За такую вещь – и убить, и украсть, и даже, на худой конец, деньги отдать.

– Ладно, – громко сказал Клиса. – Колдун ты, конечно, черный, а человек, видать, неплохой.

Люди у кустов расслабились.

– Ну, что стоишь, – сказал Хайша-рогатик, – лучше пособи соль выкопать.

Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из него мешки с солью, схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне разбили военный лагерь, а жена Клисы разложила костер и сварила кашу.

Уставшие работники обсели котелок.

– А что? – спросил синий кафтан, когда между людьми установилось взаимопонимание вместе работавших и евших: – Выгодно ли соляное дело?

– А, – цыкнула жена Клисы, – кормимся, как кабан мухами: брюхо не наполнить, так хоть челюстями помахать.

Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было такое, что и чихнуть головой в мешок недолго, – а что оставалось еще?

– Какая ж прибыль? – обиженно сказал Лух Коротконосый. – Мы ведь не какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток.

Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся.

– Рассуди сам, – сказал он. – Справедливая цена соли – тридцать рисовых ишевиков, а мы продаем по десять. Вот и выходит: меняем вареное на сырое.

Человек засмеялся.

– А государство как – успешно торгует? – спросил он.

Хайша встрял в разговор.

– А государство не торгует, а о подданных заботится, – сказал он. – Государево сердце ведь не выносит, чтоб человек из-за скаредности своей без соли оставался. На каждую семью положено соли в год по половине мерки, то есть на пятнадцать рисовых ишевиков, – и хочешь не хочешь, а эти пятнадцать ишевиков надо заплатить. Опять же – тридцать ишевиков – это цена соли «для стола». А если рыбу солить, – то справедливая цена повыше будет.

– Да чего вы человека пугаете, – сказала жена Клисы. – Он, может, к нам пристать хочет. Рассудите: в Варнарайне соли нет, границу закрыли, а мы-то остались. Так что мы теперь будем нарушать справедливую цену в другую сторону.

– А я не буду, – спокойно сказал Хайша и растянулся на траве. – Зачем мне соль? У меня теперь – земля.

И Хайша стал рассказывать, как по приказу аравана Баршарга в пограничных деревнях людям раздали государственные земли.

Клиса довольно крякнул, будто в первый раз слышал эту историю, и от избытка чувств прижался к синему кафтану. Знахарь слушал рассказ завороженно. Рука Клисы скользнула за камлотовый воротник к шнурку с путеводным камешком. «Ну, мил человек, не оборачивайся, – мысленно взмолился он, – а то ты так хорошо улыбаешься!» Человек не обернулся.

Хайша вытащил из-за пазухи мешочек и сказал:

– Арбузы буду сажать. Большие, полосатые. У меня из рода в род арбузы сажали. А потом вышел указ, что рис – основное, а арбуз – второстепенное. Вот – семена от отца сохранились. Может, прорастут?

Все промолчали. Потрескивал костер, плескалась в озере вода. Синий кафтан глядел на Хайшу исподлобья.

– А говорят, – осторожно сказал Клиса, – господин Баршарг – истинный потомок Небесных Государей.

– Так, – уверенно поддакнула жена. – Помните, как упал небесный кувшин? Я так сразу и сказала: взрастет справедливость, и нам достанется.

Синий кафтан встрепенулся:

– Какой кувшин?

– Не кувшин, а корчага Великого Бужвы, – недовольно ответил Клиса, – длинная, как кипарис, серебряная, совсем как в лосском храме, только без ручек.

Незнакомец хмыкнул недоверчиво.

– И куда ж она подевалась… вместе со справедливостью?

– А мы ее прикопали, – ответил Клиса. – Вот на том самом месте и прикопали. – И Клиса махнул рукой вниз. – Ты думаешь, это там берег по весне подмыло? А то хлопот от властей не оберешься. Взыщут сначала ручки от корчаги, а потом – остальные недоимки.

Колдун-незнакомец сунулся в горшок с кашей, но тот был пуст.

– И неужто, – равнодушно спросил колдун, с сожалением проводя пальцем по закопченному узору на крышке, – власти так и не дознались?

– Кабы дознались, – фыркнул Клиса, – так я б не с тобой разговаривал, а в общие искупления кайлом государя славил.

Незнакомец помолчал.

– А что ж ты мне это рассказываешь?

– А на тебе, милый человек, написано, что ты сам от властей хоронишься, даром что в посадском кафтане.

– А то, – добавил Хайша, – ты бы не с нами толковал, а с рыбками в озере.

Сверху гнусно закричал селезень. Клиса поднял голову: с наблюдательной сосны катился Нушка-тетерев.

– Лодки, лодки! Солдаты возвращаются, – кричал он, и махал то на палисады, то на заводь.

Клиса бросился затаптывать костер. Остальные побежали к воде. Человек в синем кафтане встрепенулся, нырнул в кусты, и тут же оттуда деловито выбежал и зашустрил в траве барсук.

– Мне бы так, – завистливо подумал Клиса, провожая взглядом полосатого оборотня.

Лодка выгребла на середину озера, и Клиса вытащил из-за пазухи путеводный клубочек.

– Теперь ты нам будешь помогать, – ласково сказал он камешку.

В клубочке что-то пискнуло и крякнуло.

– Брось меня, – сказал камень, чуть растягивая гласные, – а то съем.

Клиса в ужасе выпустил варварский амулет. Тот плеснул шелковым шнурком и ушел на дно.

Араван Баршарг явился в лагерь в Козьем-Гребне на следующее утро. Оползень под звездным кораблем никто не тревожил. Обрыв зарос волчаником и цепкой рогушкой, сверху навесилась ежевика.

Один из сотников показал аравану недавний костер на берегу и оплетенный подлаз, не закопанный в спешке:

– Контрабандисты, – сказал он. – Соль хоронили. Уже ищем.

Араван, казалось, не слушал, а разглядывал ежевичник над оползнем. Протянул руку и снял с острого шипа лоскуток плотной камлотовой ткани.

– Этот человек был не контрабандист, – сказал Баршарг. – Такие кафтаны носят люди из посада Небесных Кузнецов. Контрабандой они не занимаются, и в Козий-Гребень не суются.

Через два часа конники аравана въехали в посад.

Поверх белых челюстей частоколов виднелись черепичные крыши, улица перед каждым домом была чисто выметена, вдоль забора тянулись аккуратные клумбы с цветами, из-за глухих тынов на варварскую конницу смотрели любопытные глаза.

Араван спешился у огромного вяза, встроенного в забор, провел пальцем по коре. Изнутри забрехала собака. Двенадцать лет назад при штурме посада с этого вяза детская рука пустила в него дротик. Мальчишка попал в коня. Сбоку выскочил мужик и замахнулся копьем, с которого до самой земли свисал узкий шелковый значок Небесного Кузнеца.

Баршарг отпрыгнул было в сторону, но тут кто-то с земли вцепился ему зубами в сапог. От удара расселись кольчужные кольца, копейный значок обмотался вокруг шеи, в правом боку стало тепло и мокро.

Потом из-за пазух зарубленных и повешенных вытаскивали кусочки шелкового ковра с одной жемчужиной. Сам Небесный Кузнец Рехетта раздавал их с порога столичной управы, разрезая узорчатые ковры. Одни объясняли: затем, чтоб от всего у всех было поровну, другие объясняли: каждый кусочек колдует так же хорошо, как сам Рехетта.

Араван не доверял домам, опрятным, как осиные гнезда. Каждый дом – в крепких кольях, как военный лагерь. Лагерь людей, воевавших за пророка Рехетту, нынешнего наместника и смертельного врага Баршарга.

Посадский староста с самыми зажиточными людьми уже ждал аравана Баршарга на главной площади, и араван, к своей досаде, узнал, что Даттам и Арфарра уехали из посада рано утром. И не просто уехали, а прихватили с собой человек триста крепких бойцов, – двенадцать лет назад эти люди не боялись ни стрелы, ни копья, ни колдовства.

Араван Баршарг соскочил с коня и обнялся со старостой посада, как с равным.

– Как вы относитесь к совету пяти и совету ста? – спросил Баршарг.

– Значица, мы тута решили так, – сказал староста. – Пять опекунов – это хорошо, и сто богатых лиц в совете будут смотреть за своими собственными интересами. Но так как не все жители провинции так богаты, как этого бы хотелось, мы просим об организации третьего совета, который будет состоять из представителей общин провинции.

Если бы араван не слез с коня, он бы, верно, с него свалился от изумления.

– Можно ли узнать, – осведомился беловолосый полководец, помолчав, – это ваше предложение или же предложение Даттама?

– По правде говоря, – сказал староста, – это предложение одного из гостей Даттама, заморского купца по имени Ванвейлен, который приехал с Даттамом и Арфаррой из страны аломов.

– И где этот гость сейчас? – голос Баршарга звучал безразлично и ровно.

– Уехал с Даттамом. А товарищ его, Бредшо, остался у моего брата. Дикий человек: брат дал ему кафтан, так в тот же день где-то о колючки изодрал. Совсем новый кафтан, одной ткани на две розовых.

«Вот, стало быть, на что намекала Ингаль, сойдясь с черепахой в доме тройного зерна», – подумал Баршарг.

Оказалось, что Даттам, хотя и забрал с собой из посада пехоту, оставил аравану Баршаргу небольшой отряд храмовых ленников, и от этих-то людей Баршарг и услышал впервые обо всем, что произошло в королевстве.

– Так, – переспросил бесцветным голосом Баршарг, – значит, этого Кукушонка заманили и убили двое: Арфарра и Клайд Ванвейлен?

– Да, – ответил один из бывших дружинников Марбода, из тех, что во время битвы умели превращаться в рысей, целуя роговое кольцо на пальце Баршарга, – и сказать вам по правде, господин, вы так похожи на моего покойного господина, как старое яблоко похоже на молодое.

Полторы тысячи конников Баршарга, уже не задерживаясь в посаде, бросились в столицу.

Баршарг гнал коня, надеясь догнать пеших ополченцев Даттама, и мысли его путались, как шерсть одичавшей собаки. Корабль из западной земли! Солнечный луч, которым перерубили колонны в храме, а до этого – меч Марбода Кукушонка! И подумать только – Даттам привез этих людей с собой! Знает ли он, кто они такие?

И что произошло там, в королевстве? Арфарра вертел Ванвейленом или Ванвейлен – Арфаррой?

Не потому ли так странно повел себя Арфарра? В самом деле, – казалось, был готов обмануть экзарха, верно служить королю Алому, и вдруг, – на тебе! Не человек ли со звезд дергал тут за ниточки? Человеку со звезд не нравилось, что варвары отдельно от Варнарайна, а теперь ему не нравится, что Варнарайн отделен от империи. Почему? Потому что когда сюда явится его государство, ему не надо будет зачерпывать каждую страну ложечкой, все влезет в один большой половник.

Да! Там он помогал Арфарре творить идеальное государство, а тут советует всякому сброду, вроде этого… Хайши Малого Кувшина, у которого карман паутиной заткало, а рот поперек себя шире открыт, опять требовать свое с Больших Людей!

К вечеру передовой отряд добрался до переправы, и Баршарг увидел, как на другом берегу строится переправившаяся пехота, и из последней лодки высаживаются пятеро, – один в черном плаще и на карем жеребце, которого Даттам купил в свое время за двадцать тысяч.

– Даттам, – закричал Баршарг, – Даттам!

И, как был, с конем, кинулся с обрыва в воду.

Человек на другом берегу терпеливо ждал.

Конь Баршарга переплыл реку за десять минут, и мокрый араван вылетел на берег. И замер.

Это был не Даттам. Это был человек, чей портрет он видел на документах в заколдованном корабле. Приметы этого человека Баршарг лично записал на листке, и отдал листок городскому судье: и теперь человек с этими приметами значился на каждом судебном столбе виновником гибели некого Ормуша Забавника, прирезанного в пьяной драке. Но разве будет кто-нибудь останавливать за какого-то Ормуша человека в свите Даттама!

– Простите, – сказал Баршарг, – я обознался. Я принял вас за моего друга Даттама.

Сероглазый и темноволосый чужеземец улыбнулся; у него были удивительно белые зубы, ровные, как обкатанная водой галька, и когда он улыбался, кончики его темных густых бровей приподнимались вверх, и внутри усталого, осунувшегося лица словно загоралась свеча.

– Меня зовут Клайд Ванвейлен.

У него не было ни меча, ни секиры. Но Баршарг ни мгновения не забывал, что, вероятно, этот человек вооружен лучше его.

– Я торговец и приехал в империю вместе с Даттамом.

– И уже успели посоветовать всякой сволочи требовать доли в управлении государством, – резко сказал Баршарг.

«Зачем, зачем такой вопрос, – отчаянно заметалось в голове Баршарга. – Это же шпион со звезд, а может, и вовсе не человек!»

– Почему? Почему вы это предложили?

– Потому что государством должен править народ.

– Народ, – почти вскрикнул Баршарг, – вы видели мой народ? Вы знаете, что первое, что он потребовал после смерти экзарха, – это разделить попавшие в частную собственность земли? Вы слышали, что мой народ жжет по деревням богачей, и что только мое войско в силах предотвратить самосуд? И этим людям вы хотите дать право голоса? И вы думаете, они проголосуют за что-нибудь, кроме возвращения в империю?

– Простите, – проговорил тихо, словно оправдываясь, Ванвейлен, – я не имел права давать советы.

Он был разительно не похож на свой мертвый, лишенный рисунков корабль.

За спиною Баршарга выбиралась на берег конная лава: громко фыркали мокрые лошади, орали сотники, равняя ряды: но чужеземец не сводил глаз с командира войска, казалось, пораженный чем-то сверх меры.

– Даттам далеко? – спросил араван.

– Боюсь, он уже в поместье, мы отстали, а он поскакал вперед.

Полные губы аравана Баршарга изогнулись в улыбке. Голубые глаза остались холодны, как труп.

– Что ж, господин Ванвейлен, – сказал Баршарг, – почтем за честь сопроводить вас. Нам по дороге.

Конница Баршарга шла к столице на рысях. Копыта коней – игреневых, черных, каурых, – взбивали в пыль императорский тракт, аккуратно обсаженный маслинами и милевыми столбами, и Клайд Ванвейлен понимал, что те полторы тысячи всадников, которые движутся с ними – это лишь малая часть целого.

Покойный экзарх Харсома держал дороги в безукоризненном порядке; три крупных тракта вели к столице провинции, Анхелю, и конники шли по всем. Может быть, они и состояли из варваров – но команд они слушались, как струна смычка. Ванвейлен еще нигде не видел такой выучки, и заранее прикидывал, что может войско, где безумная храбрость горцев соединена с железной дисциплиной империи.

А во главе этой лавины копейных значков, кольчуг и коней, на корпус впереди Ванвейлена, несся полководец в белом плаще, таком тонком, что сквозь него просвечивали кровавого цвета доспехи, в белых боевых перчатках, – правой, смыкающейся намертво на рукояти меча, и левой, увенчанной тремя стальными шипами, светловолосый, а скорее с волосами цвета речного песка, или выгоревшего в полдень солнца, – и он был поразительно, невероятно похож на Марбода Кукушонка.

Марбода, постаревшего на пятнадцать лет и разучившегося улыбаться.

Да, Харсому убили, но если в столице думали, что партия в «сто полей» выиграна – они ошибались. Исход партии зависел от скакавшего во главе войска белокурого аравана – и от того, сказал ли ему покойный экзарх о корабле со звезд.

Баршарг ехал молча, время от времени посматривая назад, на своего сероглазого спутника. Тот сидел в седле не лучше селедки.

С Баршаргом было полторы тысячи конников; он мог приказать схватить Ванвейлена в любой момент, и чем бы тот ни был вооружен, это бы ему не помогло.

Проблема была в остальных шестерых. Баршарг был убежден, что у этих людей есть средства связи друг с другом. По правде говоря, если бы Баршаргу, как полководцу, предложили выбирать между чудо-оружием и чудо-связью, он бы выбрал связь.

Нет, если схватить одного, остальные сразу узнают. Если они дураки, они попытаются добраться до своего корабля. А если умные – бросятся за помощью к Даттаму.

Собственно, кто сказал, что Даттам не знает, кого он привез с собой? Что эти люди не признались ему во всем в обмен на обещание невиданного могущества? Они могли перевербовать его, как когда-то Харсома. Бывший бунтовщик, продавший собратьев империи, – трудно ли ему продать империю новым хозяевам?

Нет, ему, Баршаргу, надо быть очень осторожным. Его знание – его единственное оружие. С чужеземцем можно шутить, с чужеземцем можно дружить – но ему нельзя задавать ни одного из тех вопросов, что крутились на языке у Баршарга.

Араван осадил лошадь, равняясь с неискусным всадником.

– В этом году оливки созреют на месяц раньше, – поднял руку в белой боевой перчатке Баршарг.

– А?

– Оливки. Их сажают вдоль дорог, чтобы от пыли плоды созревали быстрее.

Пыль, поднятая его всадниками, закрывала горизонт.

Сайлас Бредшо съездил в соседнюю деревню, купил там у рыбаков целый короб лещей и вернулся в Козий-Гребень.

В резном камушке, который сперли контрабандисты, много чего было: был передатчик, был и детектор. Бредшо уже вчера вычислил, что если копать до аварийного люка, лучше всего копать в ежевичнике – метра три. И еще вчера показалось, что корабль вроде цел.

Бредшо копал скоро, скинув серую куртку: на него так вчера поглядели из-за кафтана, что сегодня он сбежал в одежде батрака. Страх его прошел: Иршахчан со своей круговой порукой перехитрил самого себя, корабля никто не нашел, лагерь был разбит левее. Время от времени Бредшо выпрямлялся, чтобы утереть пот. День был в самом разгаре. Плясали в восходящем солнце хвосты на боевых веерах аравана Баршарга, визжала реквизированная свинья, страшно ухали барабаны и катилось по небу огромное, как колесо истории, солнце.

«Если, – думал Бредшо, – перевести действия Баршарга на наш язык, это вышло бы вот что: провозгласил независимость Варнарайна, раздал государственные земли в частное пользование и хочет установить в нем республику. Это, однако, опасное дело – заниматься переводами с вейского. К черту! Улететь, доложиться – и пусть специалисты переводят. Опять же они могут с переводом опоздать: история не всегда на сносях».

Бредшо повернулся спиной к далекому лагерю и продолжал копать. Он был уже по плечи в земле, когда кто-то сверху сказал:

– Да, если бы ты так свое поле копал, то верно бы его не упустил!

Бредшо поднял глаза: на краю ямы стояли трое в желтых куртках, и двое из них натянули арбалеты, а третий, с драной губой, подцепил и поволок к себе куртку с деньгами, с оружием.

– Хватит тебе, Хайша, народ обкрадывать, придется тебе на народ поработать, – продолжал Драная Губа.

Бредшо замер: его принимали за вчерашнего контрабандиста!

Его выволокли из ямы, скрутили руки, для назидания съездили соляного вора по морде.

– Я не контрабандист, – сказал Бредшо.

Драная Губа уселся перед ним на корточки и стал потрошить одежду, умело и сноровисто, как хозяйка чистит рыбу.

– Ага, – сказал стражник, – не контрабандист. Вот у меня донесение есть, от Туша Большого Кувшина: приемный мой отец, Хайша Малый Кувшин, поехал брать соль в Козий-Гребень. Вот у меня перед глазами человек, который копает в Козьем-Гребне укрывище, лопату с собой принес. Но он, видите ли, не контрабандист. Так чего же ты тут копаешь, мил человек?

Тут Драная Губа замолк, потому что вытащил из куртки отличный кинжал с серебряной насечкой, с двумя рубинами в рукоятке, а потом мошну, шитую золотой гладью, с золотыми государями и желтыми бумажками. Сыщик пересчитал деньги, оглядел куртку, положил кошелек в рукав и спросил:

– Убил кого, аль ограбил?

Еще раз вытащил кошелек.

– А работа-то храмовая.

Другой стражник сказал:

– Похоже, что он тут не для мешка готовил место, а для человека.

Поглядел безумными глазами на золото и прибавил:

– Прямо как для себя и готовил!

– Так ты что тут делаешь? – спросил Драная Губа.

Бредшо облизнул губы и ответил:

– Что храму надо, то и делаю.

– Храму?! – сотник беспокойно завертел головой. Страшные времена наступали в Варнарайне, и ходили такие слухи, что чиновников теперь будут назначать не из столицы, а из храма.

Бредшо прикрыл глаза и зевнул. Руки, скрученные за спиной, совсем онемели.

– Господин Арфарра и господин Даттам оставили меня в посаде Небесных Кузнецов, и будьте уверены, вам не поздоровиться от моей пропажи или ареста. Кошелек, однако, можете забрать себе: за хорошую службу и молчание.

– Складно врешь, – сказал Драная Губа. – Ладно, убирайся быстрей.

И потянул, распуская, кожаный ремень у запястий.

– Ну что, поймали вора? – раздался еще один голос, и на поляну вышли человек в парчовой куртке и еще один стражник.

– Ах, чтоб тебе! – дохнул на ухо Бредшо ярыжка. – Вечно принесет, когда не надо!

Драная Губа сказал:

– Так точно, поймали! – И тихо шепнул: – Смотри, Малый Кувшин. Не скажешь про кошелек – пособлю. Скажешь – придется и за убийство отвечать.

Через полчаса Бредшо, привязанный к шесту и с кляпом во рту, чтоб не кричал всякого, ехал в лодке в столицу на опознание. Сзади, но в пределах слышимости, стражники тихо обсуждали:

– Надо было его быстрее кончить да обобрать, пока господин сотник не пришел.

– Ну да, а если он и вправду храмовый?

Поместье господина Даттама располагалось милях в двадцати от столицы, чуть в стороне от главного тракта; земли принадлежали храму Шакуника. Храм – владел, Даттам – заведовал. Притом храму, согласно кадастру, принадлежала не усадьба, а озеро, с которого податей не возьмешь: и не мастерские, а амбары на берегу озера. Прямо как в сказке: глядит маленький Хуш и видит – Озеро, ныряет – а это Дворец.

На пристани разгружали баржи; Ванвейлен с облегчением увидел своих людей целыми и невредимыми. Но Даттама в поместье не было, – он отдал распоряжения и ускакал в столицу.

Ванвейлен, вслед за Баршаргом, с любопытством прошел в усадьбу. Все было обставлено с вызывающей, невиданной им еще здесь роскошью, а сама усадьба была окружена крепкой каменной стеной: Дом понемногу превращался в Замок. Стена защищала не столько от врага, сколько от постановления об аресте, и не столько от постановления об аресте, сколько от народного гнева.

Лепные колонны переходили в расписанные потолки, и в главной зале, там, где по обычаю полагается стоять богам, Ванвейлен увидел огромные механические часы, с золотым маятником, выполненным в форме косы, и двумя богами, почтительно поддерживающими филигранный циферблат.

Управляющий склонился перед ними до земли.

– Господин Даттам не ожидал вас так скоро, – сказал управляющий. – Он оставил усадьбу в полном вашем распоряжении. Вы переночуете здесь или поскачете в столицу?

Полководец в кровавом кафтане и белом плаще, прищурясь, глядел мимо приказчика на косу маятника.

– Объявите привал, – обернулся Баршарг к окружавшим его командирам, – мы накормим людей и пойдем дальше; а я тем временем хотел бы осмотреть заводы. Чужеземец, вы со мной?

Приказчик не посмел отказать.

За каменной стеной, отгораживавшей узорчатые беседки и резные флигеля, начинался длинный речной затон, и на другом берегу шли склады, красильни и несколько длинных красных амбаров с прорубленными окнами: шерстяная фабрика.

Работа кипела. Завод шипел и вздрагивал, как мягкое звериное брюхо. Умирала в реке отравленная анилином рыба, и свалявшаяся пена билась по краям отмелей. В цехах плавала шерстяная пыль, разъедая руки ткачей и лишая их мужской силы, и близ шипящих чанов с мездряным клеем бабы с распаренными глазами шлихтовали нити основы.

Только тут Ванвейлен увидел последнее звено затеянной Даттамом производственной цепи. Первой было королевство, где только и могли пасти овец и лам, – в империи всякая попытка согнать крестьян с земли, превратив ее в пастбище, неминуемо окончилась бы одним из страшных крестьянских бунтов, один из которых возглавил – и которых так боялся – сам Даттам, да и населены варварские горы были не в пример реже.

Затем – империя, где искусные ремесленники превращали привезенную шерсть в разноцветные ткани. И – центр всей этой цепочки – Даттам, Даттам, без которого гигантское колесо фортуны – шерсть – деньги – шерсть – соскочило бы с оси и завертелось впустую. Глупые сеньоры в диких горах Варнарайна не знали бы, что делать с таким количеством шерсти, а ремесленники империи не знали бы, откуда взять сырье.

Над красным заводом висело знамя: лама, а на ламе тюк с ее собственной шерстью. У станков работали люди в одеждах монастырских послушников, и на белом плаще Баршарга, легко шагавшего между станков, мгновенно осела мездряная пыль. Крутилось у входа огромное колесо, и при виде кривоногих людей, таскающих мешки с шерстью, было хорошо видно, что это колесо – колесо истории – катится по людям.

Ванвейлен вспомнил все сплетни, которые он слышал. О том, что многие рабочие на фабрике отказывались от самоубийства, полагая, все равно Даттам разыщет их у свояков в подземном царстве и приведет в амбар обратно. Что храмовые земли скуплены у частных владельцев так хитро, что земля теперь принадлежит храму, а налоги за нее платит по-прежнему владелец, и что для того, чтобы платить налоги, владелец вынужден продавать себя в рабочие. О том, что Даттам скупает долги по всей провинции, что у конкурентов, что у чиновников, и иногда бывает так, что чиновник превращается в ручного зверька и отдает долги постановлениями, а иногда бывает и так, что чиновника увезут в поместье да и подвесят там к потолку, господин Даттам такой человек: и кабана съест, и про муху скажет – «тоже мясо».

И, наконец, Ванвейлен вспомнил о том, что кожаные векселя храма являются самой надежной валютой, надежней не только бумажных денег империи, но и новых золотых, чеканенных Харсомой, так что по сути дела храм выполняет роль центрального банка провинции – а теперь государства – Варнарайн: интересно, на сколько объем выпущенных храмом векселей превышает объем его золотых резервов, и что будет, если все предъявят эти векселя к оплате?

Они вышли из вздрагивающего цеха; на синем затоне с мертвой водой пристани грузили баржи с шерстью.

Сзади раздался голос светоловолосого полководца:

– Я смотрю, вы не впечатлены, господин Ванвейлен, – или в ваших краях заводы получше?

– У нас нет ничего подобного.

– И что вы скажете?

– Это чудовищно – так эксплуатировать людей. Я не знал, что в империи разрешено подобное.

– Это запрещено, – ответил араван Баршарг.

Белый плащ полководца намок и прилип к кровавым доспехам; араван стоял на скользком причале, широко расставив ноги и положив руку на рукоять меча, украшенного головой кречета; и Ванвейлен внезапно вспомнил, как умер его брат. Когда Баршарг потребовал выдать тело, ему прислали фунтов десять мяса и вареную голову без нижней челюсти.

– Предыдушая эпоха технических изобретений, – сказал араван, – как раз пришлась на начало нынешней династии. Государи Амар и Иршахчан ценили военные изобретения, сажали изобретателей с собой за стол, и именно они ввели математику в число экзаменационных дисциплин. Какие катапульты и баллисты строились в то время! Дробили в пыль стены, за которыми укрывались бунтовщики, повышибали все каменные зубы замкам недовольных сеньоров!

Араван помолчал. По ту сторону озера кричали «ура» Баршаргу Белому Кречету, да из котлов раздавали плов.

– После смерти государя Иршахчана, – продолжал араван, – армия была распущена, а императору Меенуну от имени ремесленных цехов подали доклад, в котором говорилось, что механизмы рождаются от войны и корысти отдельных лиц, а порождают всеобщую леность. В докладе утверждалось, что если ремесленнику будет в два раза легче работать, он не станет делать вещей вдвое больше. Он станет работать в два раза меньше. Каковое обстоятельство приведет к пьянству и праздности. В докладе утверждалось, что ремесленник нуждается не в машинах, а в работе, а в машинах нуждаются только богачи, вынимающие из людей души и уничтожающие труд цехов. Государь Меенун запретил недобросовестные изобретения; он исчислил цену каждой вещи и установил ее равной во всех концах империи, и он запретил производить больше и меньше исчисленного.

Ванвейлен молча смотрел на огромный затон со свалявшейся по краям пеной. «Кое в чем был прав и государь Меенун», – подумал он.

– Однако Даттам нарушил запрет.

– О да, – откликнулся араван, – благодаря экзарху Даттам сделал деньги из открытий, которые недоступны никому, кроме него, а храм основал свое могущество на науке, которая для всех, кроме храма, является тайной.

– То, что является тайной, не может быть наукой, – сказал Ванвейлен.

– Почему?

– Наука – это когда знание доступно всем. Храм Шакуника держит открытия в тайне, морочит людям головы и выдает их за колдовство. Даттаму кажется, что так он получит лишнюю прибыль, но наука не бывает тайной. Рано или поздно это кончится очень плохо.

Араван Баршарг, чуть склонив голову, исподлобья смотрел на чужеземца.

– Следует ли понимать так, – спросил он, – что если вы по стечению обстоятельств окажетесь обладателем удивительных знаний, то вы не будете хранить их в тайне?

Ванвейлен застыл. Диктатор Варнарайна – а Баршарг, без сомнения, уже был им, и власть его могла только расти – стоял перед ним, в траурном плаще цвета вишневых лепестков и боевом кафтане цвета венозной крови, и его рука в охваченной стальными кольцами перчатке лежала на рукояти меча. Кольца были устроены так, что когда пальцы смыкались на эфесе, их уже нельзя было разжать без посторонней помощи; на внешней стороне чешуя переходила в три стальных шипа.

Араван Баршарг собирался править железной рукой.

По ту сторону озера сверкали копейные значки и развевались знамена. Ванвейлен вдруг представил себе эту армию, вооруженную оружием с его корабля.

«Он все знает», – понял Ванвейлен.

– Воины отдохнули. Вы можете ехать со мной. Вы и ваши товарищи.

Ванвейлен и будущий хозяин империи глядели друг другу зрачок в зрачок.

– Я подумаю, – сказал Ванвейлен.

– Подумай. У тебя мало времени. У нас всех мало времени.

Едва Баршарг уехал, Ванвейлен понял, что совершил ошибку, не отправившись с ним.

Управляющий поместьем, правда, закатил для заморских гостей роскошный пир, и храмовые танцовщицы сплясали для них со змеей, но очень скоро стало ясно, что в поместье чужеземцы на положеньи почетных пленников.

К вечеру Ванвейлен решил исправить ошибку.

За два золотых один из приставленных к нему охранников пустил его в бараки. Ванвейлен переоделся в тряпье, которое носили рабочие, – штаны в клеточку, длинная рубаха до колен, желтые помпончики на поясе и шапке, конопляные туфли с завязками.

Под просторной рубахой на Ванвейлене были синие шелковые штаны и куртка с золотой циветой. Так часто одевались мирские люди, причастные делам храма. В мошне, привязанной к поясу, кроме золота, лежали кожаные деньги.

Кожаные деньги были ему нужны не столько как деньги, сколько как пропуск и знак власти. Крестьяне смотрели на них не как на чековую книжку, а как на яшмовую печать. И если колесо истории и повернулось в Варанайне, то как бы не так, что теократия приходила на смену государственному социализму.

Ванвейлен вышел на черный двор, смешался с толпой рабочих, ставивших отпечатки пальцев в ведомости за зарплату, и беспрепятственно был перевезен вместе с ними на другой берег. За людей рабочих не считали – куда там! Различить в рабочем заморского купца? Скорее Ванвейлена могли заловить и заставить работать третью смену.

За воротами храма Ванвейлен накрутил одежду рабочего на камень и утопил ее в глубокой канаве с синюшной водой и свалявшейся пеной по краю. Через полчаса он был уже на дороге, укатанной тысячами храмовых повозок; вечерело. Ванвейлен понимал, что он доберется до столицы не раньше утра.

Прошел час после ухода Ванвейлена. Земляне сидели в центральной зале. Они играли в карты, и было слышно, как за перегородкой в мраморном бассейне, формой напоминающем цветок мальвы, плещутся в ожидании гостей несколько девушек.

Да, умел Даттам заботится о гостях, ничего не скажешь, умел, и из освещенного окна было особенно приятно глядеть на красную фабрику и синюю воду.

Стависски как раз собирался крикнуть, чтобы подавали гуся, когда дверь комнаты приоткрылась, и в нее проскользнул испуганный управляющий Миус.

– Что случилось? – спросил Стависски.

Миус выразительно скосил глаза.

Стависски вынул из кармана пяток золотых монет, потом добавил еще две, и еще две… На тридцатой монете Стависски сказал:

– Все.

– Уезжая, Даттам приказал вас арестовать, – выдохнул управляющий.

– Из-за чего?

– Из-за вашего золота, – сказал маленький управляющий, – Даттам провел вчера целый вечер с соглядаями, а потом сказал: «Право, я вовсе и не хотел съесть чужеземцев, но так уж получилось. Кто знал, что в стране будет гражданская смута! Мне нужно раздать слишком много денег, и, видимо, я не обойдусь без золота чужеземцев».

– Это он тебе сказал?

– Как можно, – сказал с достоинством Миус, – разве я тогда бы говорил с вами? Нет, он сказал это Шаддару, а я находился в соседней комнате по поводу лаханских списков, это знаете ли, недоимщики, которые…

– К черту недоимщиков! Почему ты нам это говоришь?

Миус побледнел еще больше.

– Господин Даттам мной недоволен, – сказал он, – и я бы не хотел познакомиться с тем крюком, который для меня подготовлен. Если я сумею уберечь вас от беды, могу ли я рассчитывать на вашу признательность?

Через пять минут беглецы пробирались темным подземным, а вернее, подводным ходом.

– Очень много народу не любит Даттама, – шелестел Миус, – и сдается мне, что он не купит своей свободы ни за ваше золото, ни за все остальное. Ведь он сварил и съел брата аравана Баршарга, а у Баршарга сейчас самое большое войско в Варнарайне, и араван никогда ему не простит – не тот он человек, араван, чтобы прощать даже маленький заусенец. А если купцы захотят поменять на золото все эти кожаные вексели, которых наподписывал Даттам – а во время смуты это очень легко может случиться, то даже ваше золото его не спасет, потому что общая сумма векселей превышает имущество храма в одиннадцать раз.

Миус шел впереди, освещая путь фонарем в форме пиона и прижимая к груди небольшую корзинку, где, видимо, хранилось самое первоочередное его добро. Ход оканчивался крутой лесенкой. Поднявшись по лесенке, беглецы оказались в квадратной, лишенной окон комнатке.

– Погодите, я проверю, можно ли идти, – пробормотал Миус, оставляя свою корзинку и ужом выскальзывая за дверь. За дверью мелькнул навес с тюками тканей и бочками краски, и толстопузая лодка, качающая на волнах.

Земляне остались одни в кромешной темноте. Комнатка вздрагивала и дурно пахла, – где-то здесь, за стеной, располагалась фабрика, где ткачи и ткачихи с воспаленными глазами шлихтовали нити и качали тяжелые колыбельки баттанов.

– Черт, где этот проклятый… – начал Стависски и осекся, схватившись за горло. Невыносимая резь обожгла глаза, темнота завертелась волчком, и Стависски потерял сознание.

Прошло пять минут.

Дверь приоткрылась, и за ней возник все тот же кусочек неба, помост и лодка. Управляющий Миус заглянул внутрь и посветил факелом. Миус был в маске, плотно прикрывавшей лицо, и толстый матерчатый хобот соединял маску с коробочкой, полной активированного угля.

Четверо грузчиков (также нацепивших видимо непривычные для них противогазы) с ужасом глядели на неподвижно лежащих чужеземцев и корзинку, оставленную Миусом на полу. Из корзинки шел легкий дымок. Миус подхватил корзинку и зашвырнул ее в воду.

Грузчики потащили неподвижные тела к лодке.

– Быстрее, быстрее, – суетился у лодки Миус. Он уже снял противогаз и теперь ловил бледными губами воздух

– В любую минуту сюда могут прийти…

Один из грузчиков схватил Миуса за рукав.

– Где шестой?

Миус побледнел. Что-то непоправимо обрушилось в мире.

– Как – шестой? – выговорил он. – Их было шесть….

Или – не было? Миус тщетно пытался вспомнить, сколько чужеземцев было в зале, когда он прибежал к ним со своей вракой… Точно! Не было! И кого – Ванвейлена!

– Вспомнил, – сказал Миус, – один к девке пошел, он к отдельной девке пошел, за ворота…

Грузчик бросился к ближайшему чужеземцу, чтобы спросить, где пропавший товарищ, приподнял его за голову:

– Ах, негодяй, дрыхнет, как лягушка зимой!

Грузчик хрипло выругался. Миус трясся от страха.

– Умоляю, – если сюда придут…

Грузчик махнул рукой.

Чужеземцев сунули в мешки, кинули в лодку под тюки с тканью и поскорей отпихнулись от пристани багром. На корме рыжий грузчик ругался на чем свет стоит. Араван Баршарг велел не просто арестовать варваров, но сделать так, чтобы господин Даттам не смог проведать, куда они делись, и следовательно, не имел бы лишней причины ссориться с араваном Баршаргом.

Операция была задумана блестяще: чужеземцы поймались на собственной подозрительности. Рыжий грузчик полагал, что надзиратель слупил с них за это сотню желтеньких. А уж какой там храмовой хреновиной Миус обкурил чужеземцев – об этом было лучше не думать.

А вот один пропал. А между тем араван велел схватить всех шестерых до завтрашнего утра, до совета пяти. За это сулил: чин референдария – рыжему Шаллоку, двести ишевиков премии – остальным стражникам. И надо же было послушаться глупого начальственного распоряжения: обезразумить пленников, не расспросив их.

– Вот что, – сказал рыжий Шаллок управляющему, – он не мог далеко уйти, мы его сейчас разыщем. А ты, – обратился он к одному из товарищей, – по дороге подбери кого-нибудь поприглядней, оприходуй как чужеземца да смотри, чтобы в сознание до завтра не приходил. А завтра мы его заменим настоящим.

Поздно ночью, после бешеной скачки курьера, араван Баршарг получил донесение об аресте шестерых чужеземцев и мешочек со снятыми с них талисманами. Мешочек сопровождало письмо управляющего Миуса с именами и характеристиками. «Клайд Ванвейлен у них за главного чиновника, Сайлас Бредшо – за проверяющего. Остальные – челядь».

Имелась и приписка, не относящаяся к делу: «Если бы господин араван счел возможным смягчить участь моего невинного брата…»