В предпоследнем романе «Моя жизнь как фальшивка» (2003, рус. пер. 2005) австрало-американского писателя Питера Кэри искусство оживает, чтобы мстить своему творцу. Тема, скажем прямо, дьявольская, хоть и проверенная веками. Вспомним чудище Виктора Франкенштейна. Человек любит творение рук своих до самоубийственного самозабвения — до того, что не замечает той грани, за которой его человеческое естество перестает быть всего лишь биологическим организмом и превращается в чистую идею или чувство. «Не дай нам Бог сойти сума» — наверное, примерно об этом. Только для героев «Фальшивки» «посох и сума» оказываются гораздо менее предпочтительным выбором. Результат, впрочем, известен — открытый финал…

Через три года Кэри заканчивает и публикует «Кражу» — «историю любви», как сам автор лукаво обозначает жанр на титульном листе. Эту книгу, наверное, можно воспринимать как выстрел из второго ствола. Этакий дуплет по сакральному, по самому бессмысленному роду человеческой деятельности — творчеству. В «Краже», предупредим сразу, все происходит ровно наоборот. Человек… ну хорошо, пускай творец — возвращается «к себе естественному», вновь обретает почти забытую в пароксизмах творчества способность жить, страдать, любить… Забытую ли? Ибо какова биологическая подоплека того, что мы именуем «поэзией», «живописью», «музыкой»?

Питер Кэри лукаво уходит от ответа (а если вы думаете, что в этом кратком предисловии мы изложили вам суть книги, которую вы держите в руках, лучше прочтите книгу — потом и поговорим). Возможно, тема найдет свое продолжение и развитие в следующих книгах, и двумя выстрелами по человеческому искусству дело не ограничится. Тогда нас, видимо, ожидает шквальный огонь или ковровая бомбардировка.

5

Вокруг утреннего солнца расплывалась серая дымка, из-за которой едва-едва проступала черная крыта автомобиля из «Ависа», медленно удалявшегося по дороге в Беллинген. Он растворялся медленно, как в отрадном сне, а образ сидевшей за рулем загадки не покидал моего ума. На редкость привлекательная женщина, и я мог без малейшего сомнения убедиться в том, что небеса даровали ей Глаз, но при этом — чужая, из Америки, из вражеской компании: работает на рынок, на богачей, на тех, кто присвоил себе право судить об искусстве. Взяли историю в свои руки, будь они прокляты ныне и навеки, все поголовно.

Вот почему — а не из-за мужа — я крутил и складывал ее визитку, пока вовсе не разорвал. Эта женщина была и остается моим врагом.

Но и картина ее покойного свекра не шла у меня из головы. Я собирался позвонить Дози Бойлану, уже руку на телефон положил — попросить, чтобы в частном порядке разрешил посмотреть картину. А тут Хью наскочил на меня, в драке мы пробили сетку от мух, а потом — впрочем, к чему вам знать — в общем, в ближайшие несколько дней мне было не до Бойлана.

К тому же меня ждал холст. Да, я сказал, что на приличный холст у меня денег не было, и тут я не соврал. Но на этот и медяка не пошло: я позвонил Рыбе, который поставлял мне холсты в Сиднее, и тот признался, без всякой охоты, черт бы его подрал, что есть у него невскрытый ящик, только что из Голландии, а в ящике — и почему так трудно было сказать сразу? — отрез холста № 10 длиной в целых пятьдесят, блядь, ярдов. С какой стати Рыба повел себя как жадный подлюка, здесь обсуждать не стоит, главное — я убедил его переслать все пятьдесят ярдов Кеву в Беллингенский молочный кооператив. Денежки будут списаны со счета Жан-Поля. Единственное преимущество моих лет — хитрости набираешься.

Голландское полотно прибыло в Беллинген как раз накануне приезда Марлены, и все время, что мы с нею разговаривали, я думал о нем. Так и видел, как оно лежит себе тихонько на грузовом складе кооператива, среди мешков с удобрением, и как только гостья уехала, я помчался — не к Дози Бойлану, как вы могли бы подумать, а прямиком в кооператив, и мы внесли его в дом, и я расстелил холст на полу студии, пока еще не разрезанный, не размеченный даже, столько возможностей — я чувствовал, как они сгрудились в моей голове.

А спустя полчаса миляга Кевин (у него, похоже, аденоиды) позвонил еще раз: дескать, прибыли и мои сделанные на заказ краски, и тут уж мне было не до Лейбовица. Краски от «Рафаэлсона», маленькой компании в Сиднее, которая изготавливает едва ли не лучшие краски в мире. В те пять лет, что я был знаменитостью, я писал только их красками, а теперь у них появилось что-то новенькое, очень интересная зеленая гамма: перманентный зеленый, зеленая земля, зелень Дженкинса, титановый зеленый, прусская зелень, фталовая зелень, такой крепости, что одной каплей можно пропитать здоровенную белую кляксу. Конечно, инструменты художника не принадлежат к числу обычных товаров кооперации, но мы с Кевом уже заключили немало выгодных сделок, и он получил кое-какие подарочки — миниатюрный пейзаж, рисунок углем, — так что краску отнесли на счет Жан-Поля.

Стоило Кевину позвонить, и братья Бойны вновь поехали в Холден, машина ползла по дороге, словно подводная лодка на дне густого тумана. Хватит с меня красить дом, подсыпать в краску песок и опилки для густоты, терзать колючими стриженными кистями «Дьюлакс с блеском», который застывает на лету.

— Жарко, на хрен, — проворчал Хью.

— Душно, да.

— Жарища скоро, вот увидишь.

Нам обоим сезон дождей не по нутру, но Хью, который каждый день таскался в Беллинген и обратно, всегда нервничал насчет жары, а поскольку он дышит ртом и вечно всего боится, ему подавай огромный запас воды, а то помрет по дороге. Вот он уже тянет из фляги, которую всюду таскает с собой. А когда пойдет пешком, так не по дороге, а через буш,[15] то к дамбе, то к такому-то кусту — все тут знает наперечет.

Вернувшись в кооперацию, я вцепился в свой чудный деревянный ящичек с красками — каждый тюбик по фунту, «Рафаэлсон» еще и пакует все так вкусно — и был счастлив, как мальчишка утром в Рождество. Я заказал все зеленые краски как в чистом виде, так и в смеси с пемзой и стальной крошкой — это придает зелени скрытый зеркальный блеск, и прежде, чем я попробовал хоть каплю, у меня даже пальцы ног свело от предвкушения.

Трудно объяснить профану, что такое для меня новые краски и еще не разрезанный холст, но мне предстояла серьезная, очень серьезная работа, и в себе я не обманулся. Конечно, потом Жан-Поль утверждал, что материалы для картины я получил мошенническим путем. Взявшись «покровительствовать искусству», должен же был он идти до конца — или мне тратить пенсию Хью на чертовы малярные краски? На что он рассчитывал с самого начала?

Хью выиграл арм-рестлингу Кевина и получил в награду четыре бакса, так что и на его улице праздник. Я приписал к счету пару мешков удобрения. В кооперации они шли по восемнадцать, а миссис Дайсон, моя соседка, охотно перекупала их у меня по пятнадцать. Это Жан-Поль тоже потом счел воровством, но, бога ради, что я — художник-любитель, в свободное время малюю? Со временем я бы выплатил все долги. Вопрос наличности, а если бы меня врасплох не застали, я бы продал все картины по-тихому, и суд ничего бы не смог поделать.

Дорога обратно к дому Жан-Поля вьется через заросли, пока не начнет спускаться в длинную зеленую долину Глениффер. Обычно в этот момент удается разглядеть зубцы Дорриго, а в трех тысячах футах ниже, в долине — Никогда-Никогда, но в тот день глухомань укрывало такое плотное одеяло тумана, что сверху, с трехсот примерно футов, она казалась блестяще-серой, как устрица. Я ехал очень медленно и увидел впереди огни встречных фар.

— Дози, — проворчал Хью. — Старый добрый, на хрен, Дози.

Хью наблюдательный, хотя чтобы узнать соседские фары особых талантов не требуется, поскольку Дози, учитывая хулиганские склонности своего ручья, сделал из «лендровера» с длиннобазным шасси какой-то фантастический грузовик, так что фары у него посажены близко и высоко над дорогой. При виде этих желтых глаз орка я притормозил и свернул чуть в сторону, к подножью горы. Через открытое окно я слышал, как ревет на первой передаче жуткий старый мотор Дози. По обычаю здешних мест ему следовало остановиться поболтать, но он проехал мимо, почти вплотную, машина к машине, и так медленно, что на его лице я успел разглядеть непримиримую ненависть.

С Дози Бойланом мы познакомились всего шестью неделями раньше, но сразу сошлись, по два-три вечера в неделю вместе пили вино из его подвала, рассуждая не об искусстве и не о литературе, а о растениях и насекомых — тут он был большой дока. Ему удалось обнаружить и редкую Вомбатову Муху (Borboroidini) и Сигнальную Диопсиду (Achia). Он был умен, полон энтузиазма, полон жизни и всевозможных сведений. Подозрительность, с какой этот богач скрывал от меня свои тайны, стала для меня печальным открытием, а этот злобный взгляд и вовсе застал врасплох.

Да, этот человек нравился мне, и я бы с готовностью извинился, если чем его обидел. Я решил позвонить ему через часок-другой и снова стал думать о чудесных тяжелых тюбиках от «Рафаэлсона» и о плоском холсте, растянутом и прикнопленном — я уже наметил себе кусок. Едва мы вернулись домой, я накинулся на работу, а Хью, пополнив запасы воды, снова отправился в путь, знай себе прихлебывает и отплевывается.

Мне следовало позвонить Дози в ту ночь, и я честно собирался это сделать, тем более, что Лейбовица-то я еще не видел и даже не обсудил с Дози это дивное чудо — само существование картины, — но, перебирая листы с образцами красок от «Рафаэлсона», я наткнулся на бумаги, которые Дози дал мне сразу по приезде. Интересная жизнь у него была: мало того, что он держал в Беллингене весьма выгодное ранчо зебу, так еще много лет тому назад организовал в Сиднее ставшую очень известной компанию «Скандинавский дизайн», как это называлось тогда. Для знакомства он вручил мне старые каталоги и глянцевый отчет компании, где среди черно-белых фотографий 1950-х годов имелся и его портрет. Сначала я улыбнулся: парень явно косил под Кларка Гейбла,[16] хотя под аккуратными усиками и смазливостью кинозвезды проступали кое-какие дефекты — тяжеловатый подбородок, чуть кривоватый нос — пусть с обычной точки зрения это не были серьезные недостатки, они бросались в глаза именно из-за попытки придать себе сходство с актером, и выглядел он глуповато и тщеславно. Я бы не стал так подробно расписывать это впечатление, не подскажи оно мне источник иррационального гнева, который сверкал поутру в его глазах: старик был тщеславен. А я-то и не догадывался. Он заявил, что Марлена заигрывает с ним, а я посмеялся, мол, что за чушь. Жаль, блядь, обидел его.

Вот почему я пока не стал звонить. Решил отложить. Во мне эта история переварится, в нем переварится — так я подумал. И был не прав, не прав, как и во всем прочем, и мне предстояло блуждать в потемках следующие недели, пока не выяснилась, наконец, истинная причина обиды Дойлана, а тем временем между нами повисло то странное молчание, которое в дружбе, если оставить его незалеченным, — словно порванная связка, растет вкривь и вкось, пока не превращается в серьезную травму, и ее уже никакой доктор не вправит.

Он продолжал общаться с Хью, это мне известно, иногда подвозил его в «лендровере», но хотя мы не раз встречались на дороге, и как-то ночью он потихоньку завез мне резак, мы никогда больше не разговаривали. Картину Лейбовица мне предстояло увидеть в тот же год, но уже после смерти Дози.