"Пшеница и плевелы" - читать интересную книгу автора (Садовской Борис Александрович)

Часть шестая ЛЕВ

Двенадцатого марта я вышел в отставку майором и с половины мая живу в Пятигорске, в гостинице Найтаки. Со мною три дворовых человека: камердинер Илья, повар Иван и казачок Ермошка.

Много воды утекло за четыре года моего пребывания на Кавказе. Батюшка скончался прошлой весной безболезненно и спокойно; накануне его смерти все часы в нашем доме остановились.

Теперь матушка с сестрой одиноки: вот главнейшая причина выхода моего в отставку. Недавно дошло до меня известие, что Иван Иванович Эгмонт скоропостижно умер, оставив Володе имение в образцовом порядке.

Пятигорск, гористый маленький городишко на реке Подкумке. С десяток улиц, сотни три деревянных домиков, ванны, галереи. Бульвар небольшой, но тенистый; здесь утром и вечером играет полковая музыка.

У Найтаки в задней комнате по ночам сражаются в банк и штосе. Азартных игроков немного, но все наперечет. При игре постоянно присутствует отставной генерал Марин, герой двенадцатого года, на костыле и в очках. Марин человек веселый и очень общительный; сегодня я выслушал от него на прогулке забавный анекдот.

В тринадцатом году отряд Марина стоял в каком-то польском местечке. Владелец фольварка, богатый и важный пан, предложил постояльцу поохотиться. Марин согласился, и они поехали, сопровождаемые казаками. Вдруг поляк остановил коня и шепчет: «Зайонц!» Марин в самом деле видит зайца, целится, стреляет: заяц ни с места. Стреляет опять: то же самое. Поляк хохочет: «Примус априлис, пане!» Вместо зайца было чучело. Марин нахмурился: «Смеяться над русским офицером? Эй, казаки, всыпать ляху сотню нагаек!» Мигом донцы стащили пана с седла; бедняк обезумел и начал плакать. «Примус априлис!» — со смехом крикнул Марин.

Генерал в Пятигорске с дочерью, молодой девушкой. Ее неизменный кавалер путейский поручик Арнольд сообщил мне любопытный способ откармливания телят. Новорожденного теленка подвешивают и непрерывно поят свежими сливками с толченым миндалем. Через полгода превращается он в огромную тушу с тонкими ножками и белой блестящей кожицей. Такая телятина имеет вкус сливок и ценится на вес золота.

— Воля ваша, сударь, как вам угодно, а только Ермошка от рук отбился, — сказал Николеньке старый Илья, подавая умываться. — Вот извольте послушать.

Под окном заливался детский голос:

— Это он Ивана нашего дразнит.

— И что же Иван?

— Что Иван? Ведь он у нас, известно, блаженный. Пущай, слышь, поет, покудова мал: как вырастет, перестанет.

Илья подал барину длинный чубук и пошел за чаем. Вбежал Мишель, смеющийся, румяный, в расстегнутом армейском сюртуке.

— Нет, это стоит рассказать! Ты Бурнашева помнишь?

— Какого?

— Да Бурнашева, что стихи сочинял.

— Не помню.

— Ну, все равно. Бурнашев поднес графу Петру Александрычу поздравление со днем ангела. Ты только послушай:

Семьянист, а? Ха-ха-ха! Кстати, брат, продай мне твоего Ермошку: хочу казачка завести.

Николенька поморщился.

— Никак не могу. У Мартыновых не в обычае продавать дворовых.

Вдохновенное, в рыжих кудрях, рябое лицо Ивана сияло. Ермошка смотрел на него во все глаза.

Я переменил квартиру. Марья Ивановна Верзилина гостеприимно предложила мне поместиться в их домике на Кладбищенской. Кроме меня здесь гостят: корнет Глебов и подпоручик Раевский, по прозвищу Слёток. Сама генеральша с тремя дочерьми в большом доме рядом.

С Мишелем мы встречаемся довольно часто. Он сюда приехал в июне и поселился у майора Чиляева. Очень он бывает мил, когда не острит; последнее обстоятельство тем прискорбней, что Мишель не различает, с кем можно и с кем нельзя шутить. Недавно он при всех сказал Марину:

Марин искусно обратил эту дерзость в шутку, но разговаривать с Мишелем перестал.

К сожалению, Мишель был обокраден в дороге. Пропала и моя посылка от матушки. Деньги мне Мишелем возвращены, но дневник Натуленьки исчез бесследно.

Вчера я весь вечер провел у Найтаки в игрецкой комнате. Здесь были Марин с Арнольдом, Раевский, Монго-Столыпин. За ужином Марин рассказал интересную историю. С фельдмаршалом Паскевичем встречается случайно былой сослуживец, поручик в отставке, бедняк круглый. Паскевич приглашает его к столу. Как старые однополчане, они на «ты». За десертом фельдмаршал говорит поручику: проси что хочешь, все исполню. — Спасибо, дружище, мне ничего не надо; разве подари бутылочки две красного, что пили за обедом.

Разговор ни к селу ни к городу был прерван Раевским. — «Говорят, министр путей сообщения граф Клейнмихель удивляется, почему это часы в разных городах отмечают время по-разному: нельзя ли приказать, чтобы везде был одинаковый час». Арнольд вступился за своего министра: «Вы бы лучше рассказали, как Клейнмихель сумел в один год отстроить Зимний дворец; это поважнее лакейских сплетен». Слёток покраснел и раскрыл было рот, но находчивый Марин поспешил предупредить его. — «A propos о пожаре: Государь дня через два выехал кататься. Вдруг какой-то бородатый мужик в сибирке бросает ему на колени пакет и скрывается. В пакете оказалось двадцать пять тысяч на отстройку дворца».

Отогнув ворот красной канаусовой рубашки, Мишель присвистнул и пустил вороного во весь опор. То, привставая на стременах, он мчался лихим полетом, то вдруг осаживал храпевшего коня. У городского предместья близ развалившейся сакли спрыгнул, потянулся и снял фуражку.

Тихий, горячий июльский вечер. Дыша всей грудью, смотрел и слушал Мишель.

Скрипит арба; на дворе загорелый кабардинец, весь в лохмотьях, жарит на вертеле шашлык; пахнет чесноком и бараньим салом. Под белой акацией, взмахивая крыльями, шипит привязанный за ногу седой орленок.

— Дайте пройти.

Прямо на Мишеля уверенно шел молодой священник в полинялой рясе; за ним дьячок.

Мишель посторонился и нерешительно двинулся, будто собираясь принять благословение; священник, не заметив его, прошел.

Мишель стоял, покусывая ногти.

— О чем задумался?

Усмехаясь, разглаживает красивые скобки длинных усов Николенька; бешмет светло-серый, черкеска верблюжьего сукна, высокая белая папаха, в чеканном поясе серебряный кинжал.

— Да вот повстречался с попом: дурная примета.

Священнику Скорбященской церкви отцу Василию двадцать восьмой год. Он крут и молчалив; живет по уставу, исповедует по требнику.

Скромная усадьба отца Василия в конце Кладбищенской улицы, на пригорке. Как раз напротив дом генерала Верзилина, того самого, что на вопрос Государя после удачных маневров, не нуждается ли он в чем, ответил: я все имею по милости Вашего Величества. Правее живет отставной майор Чиляев, бывший в ординарцах при Суворове. На прощанье князь Италийский подарил Чиляеву червонец: в землю посадишь, будет урожай. Земли у Чиляева не было: закопал он суворовский подарок на городском участке и выстроил здесь дом.

Вокруг всей усадьбы отца Василия деревянная на столбиках крытая галерея; на дворе пчельник, кухня, хлев, погреба. И в нескольких шагах пустынное поле с видом на кладбище.

— Женатый поп не Богу слуга, а мамоне. Коли не хуже того. Всего-то попики наши боятся, ровно мокрые курицы. Да ведь и то сказать: у иного на шее дюжина незамужних дочерей да попадья на придачу. А латынскому попу не страшно: хоть гол, да сокол.

Вот какою речью, к изумлению хозяина и гостей, разрешился недавно скромнейший отец Василий за именинным пирогом у скорбященского протопопа отца Павла.

Я матушке написал о пропавшей посылке и о том, что Мишель деньги возвратил. Вчера приходит ответ: «Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте».

Не сразу объяснился мне зловещий смысл этих слов. Я еще раз перечел их, и ярким румянцем зарделось лицо мое. Долго не мог я опомниться. Мысль, что чужие, нечистые руки касались милых страниц, что, может быть, цинической шуткой и бесстыдным взглядом сопровождалось их чтение: эта мысль меня убивала.

Целый день я был чрезвычайно расстроен. Обедая у Найтаки, выпил бутылку цымлянского, но вино еще более горячило нервы. Возвратясь домой, переоделся и направился к Верзилиным.

Там уже были Столыпин, Раевский и Мишель, вертевшийся, как бес перед заутреней. Странное дело: о чем бы ему беспокоиться? Немедленно начал он острить на мой счет, прерывая надоедливые шутки судорожным хохотом. Настоящий Маёшка!

Мы вышли вместе. Полная луна озаряла сонный городок. На улице я взял Мишеля за руку и остановился.

— Много раз я просил тебя не острить.

— Не угрожай, а действуй, — возразил Мишель.

— Тогда я пришлю к тебе секундантов.

Он пожал плечами, и мы разошлись. Дома попросил я Глебова быть моим свидетелем.

— Всякий человек, коли хочет спасения, твердую веру иметь обязан. Взять хоша бы меня. Побывал я в бегунах и в нетовцах, жил на Рогожской, в Почаеве, на Керженце, сличал многие толки, а теперича по чистой совести скажу: православная наша вера полную истину сохранит.

— Ну что же, дядюшка? Сказывай?

— Сказал бы, да слов подходящих не знаю. Оно, конечно, и попов у нас хоть отбавляй, и церкви полнехоньки, и служат честь честью, да только, все это зря.

— Что ты, дядюшка?

— Верно говорю. Мы строгость жития христианского забыли, живем по-собачьи, и в том попы сами пример дают. Водку хлещут, табаком балуются, жрут скоромное.

— Да ведь на них благодать?

— Благодать-то благодатью, а поп сам по себе. Его благодать не берет и вертается к Богу.

— Как же спастись?

— Есть ко спасению верная дорожка, только пойдешь ли со мною?

— На край света пойду, дядюшка Иван.

— Ну, ин ладно. А теперича прислушай, сынок. Ты думаешь небось, что я господский повар, ан я не повар, а поп.

— Поп?

— Глянь-ка, что в мешке-то у меня: вся снасть духовная, епитрахиль, рукавицы, антиминс, требник, чаша. Только не казенный я поп, а вольный. Слушай, Ермоша. Тутошний мир катит прямехонько в лапы к антихристу. Куды деваться? В монастырях и то не спасешься: живал я там, знаю. Одно только местечко и есть.

— Где, дядюшка?

— В костромских дремучих лесах. А проходят эти заповедные дубровушки аккурат до белого лесу Соловецкого. Сказывал мне в Киевской Лавре солдатик беглый, быдто за теми лесами есть широкий привольный край; туда ни проходу, ни проезду, и ворон не залетает, и начальство про те места ничего не ведает. Народ там расейский и бает по-нашему; одначе речи ихние не вдруг разберешь. Все у тамошних людей свое: и песни, и одежа, и посуда. Только веры истинной не знают они и попов у их нет.

— Пойдем туда, дядюшка Иван.

— К тому я и речь веду. Солдат мне все рассказал. Там, слышь, звери и птицы человека не пугаются, Адама в нем чуют. Идешь себе лесом, а белочка с дерева на плечо к тебе: скок-скок! Ястребок на ветке сидит-качается, перышки носом перебирает, в глаза тебе смотрит. Одно слово, рай земной. И в том пресветлом раю возрастим мы с тобой древо жизни.

Весь этот день проскитался Мишель по окрестностям Пятигорска. Непонятная тяжесть ложилась на грудь: не тоска и не скука, а предчувствие чего-то небывалого, но известного.

Усталый, тихо шел он вдоль росистых лугов. Угасавшие сумерки быстро темнели; летучая мышь, кружась, задевала крылом верх белой фуражки. Замелькали городские огоньки, но безлюдное поле по-прежнему хмурилось неприветливо и угрюмо.

Издали Мишель увидал на скамье незнакомого офицера. Странное сходство с кем-то заставило его приостановиться. Кто бы это мог быть? Всмотревшись, Мишель вдруг узнал свою высокую фуражку, эполеты и расстегнутый сюртук.

На скамье сидел он сам.

Руки опустились у Мишеля; как юнкер во фронте, безмолвно он замер перед неподвижным двойником.

Но страх, безумный и дикий, перехватил ему горло, когда офицер шевельнулся и насмешливо спросил:

— Как ваша фамилия?

Это было до того ужасно, что Мишель подпрыгнул и бросился бежать. Он летел задыхаясь, размахивая руками.

Справа показалось кладбище с надмогильными крестами; слева развалистый дом Чиляева.

С трудом опомнившись, Мишель отпер дверь, вошел. Красная, как зарево, луна поднялась, побледнела и заглянула в окошко.

Откуда-то вдруг застучали отчетливые шаги. Мишель обеими руками схватился за сердце.

Шаги остановились под окном. Маленький белый олень прыгнул с подоконника в комнату; стукнули копытца.

Мишель очнулся; страх мгновенно прошел. Золоторогий олень продолжал стоять, весь озаренный голубоватым сияньем. Нечаянно Мишель обернулся и вздрогнул: ему из окна улыбался тот самый незнакомец, которого он видел во сне девять лет назад.

Олень жалобно крикнул.

Густые клубы серного дыма поползли к потолку; в их удушливом мраке блеял отвратительным голосом черный козел.

Около шести часов вечера я выехал верхом на место поединка. Глебов на беговых моих дрожках следовал за мной.

Место выбрано было близ кустарника, недалеко от дороги. Мы сошли с коней; скоро подъехали Мишель и Столыпин.

Мне приходилось стрелять из пистолета третий раз в жизни. От барьера расстоянием в пятнадцать шагов секунданты отмерили еще по десяти и поставили нас с Мишелем на крайних точках.

Я решил не подымая пистолета подойти к барьеру и ждать противника. Так я и сделал. Между тем Мишель, взяв на прицел, с насмешливой улыбкой продвигался ко мне правым боком. Начинал накрапывать мелкий дождик. Дожидаться у барьера значило разыгрывать шутовскую роль. Я выстрелил.

Мишель свалился: он был убит наповал. В этот миг разразилась ужаснейшая гроза с молнией и громом.

Под проливным дождем поцеловал я Мишеля в похолодевшие губы, вскочил в седло и полетел домой.

Из метрических книг Пятигорской Скорбященской церкви видно, что Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов убит на дуэли 16, погребен 17 июля 1841 года. Погребение пето не было.