"Следствие по всем правилам" - читать интересную книгу автора (Кошурникова Римма Викентьевна)

День третий

Рассказывает Игорь Тулупчиков:

«Я опоздал всего на пятнадцать минут. Приди я вовремя, тот, на чердаке, конечно же, не сбежал бы. И с Дюшей было бы по-другому, а теперь…

Мать любит говорить: „Знал бы, где упадешь, соломку бы подстелил“. Тогда ни про какую соломку я не думал. Наоборот, когда узнал, что преступника упустили, рвал и метал!..

Был вечер, и я никого не нашел: Николай еще не возвращался, Профессор исчез в неизвестном направлении, а у меня — куча дел! Обрубки, сучья, ветки, которые пацаны отобрали у Циркуля, и остатки „шубы“, разрезанной на куски (моя гипотеза подтвердилась!), я отвез в милицию и сдал под расписку дежурному для Чернецова. Перекуривать завтра экспертам будет некогда: на одном полиэтилене столько „пальчиков“! Правда, хвойные отходы вызвали у меня сомнение: цвет подозрительно зеленоватый и колючесть слабовата для голубенькой…

Потом поехал домой, надо было сосредоточиться. Сбор я назначил на завтра, на утро, у Лаптевых. У меня к тому времени должен быть четкий план. А темных мест — еще о-е-ей!

Меня интересовало:

какая связь между Рутовым и Баркиной? (соучастие или покрывательство);

когда проник на чердак Профессор? (время и цель);

и кто был на чердаке ч е т в е р т ы й?

Промучился полночи, аж мозги начали пищать, но зато версию построил железную!

…Открыл мне Дюха. Я оторопел: под глазом красовался огромный синячина!

— Кто тебя так раскрасил: Сашка или „тот“?

— Все в сборе, — сказал он и ушел.

Ого, видно, здорово Профессору досталось: шуток не воспринимает!

— Мы собрались для того, чтобы установить истину, — сказал я и предложил по порядку рассказать, что известно каждому. Мне хотелось еще раз себя проверить.

Подошла очередь Профессора.

— Все уже рассказали, мне добавить нечего.

— В какое время ты попал на чердак? — задаю вопрос, хотя ответ знаю: вычислил.

— Во дворе стояла „мусорка“… Я зашел в подъезд, поднялся… на чердак… — слова растягивает, неохота Дюхе, конечно, отвечать, представляю.

— Ребят видел во дворе?

— Не обратил внимания: там народу было много… Девочка маленькая выскочила из подъезда, когда я дверь открывал.

— Н-нинка, — кивнул Ягодкин.

— А почему ты побежал на чердак? — спрашиваю, а у самого сердце заныло: как он ответит?..

— Шум услышал и поднялся.

Эх, Дюха, Дюха! Что же ты делаешь?! Мне ведь придется сейчас выводить тебя на чистую воду!..

— Нет, Профессор, ты пришел р а н ь ш е, прежде чем начался шум на чердаке,— говорю и боюсь на него смотреть. — Потому что Бельчиков зашел в подъезд после того, как Нинка, которую ты выпустил, прибежала к нам. А Карасева кинулась на чердак вслед за тобой, перед приходом Сашки. И только тогда начался шум, Дюша.

— Может, и так, — и я глазам своим не поверил: он зевнул!

— Ты что, не понимаешь разницы?!

— Не понимаю.

Я разозлился: строит из себя Иванушку-дурачка!

— Хорошо, объясню… Ты пришел раньше всех. Но не раньше того, н е и з в е с т н о г о. Ты потому и бежал, как слон топал, что увидел его и догонял!.. И на чердаке у тебя было время его рассмотреть! Кто это был?..

В комнате повисла такая тишина, что заболели уши. Наконец, Дюха встал и сказал:

— Отвечать отказываюсь.

Пацаны сидят чуть живы, Ягодкин, как положено, начал икать, а я весь взмок.

— Твое дело, можешь не отвечать. Это сейчас уже не имеет никакого значения. На полиэтилене — отпечатки пальцев, а зайти осмотреть нужную квартиру Чернецов тоже найдет предлог. И твое молчание ее не спасет.

— Замолчи! — заорал Профессор и стал, как только что побеленная стенка.

— Не надо кричать, Лаптев.

Мы все, как по команде, повернулись: в дверях стояла Баркина!

— На чердаке была я! — сказала и отбросила за спину свою шикарную косу. Будто в геройстве признавалась. — Ну, Тулупчиков, допрашивай. Ты ведь здесь главный сыщик.

Я сдержался, хотя мне очень хотелось сказать ей пару ласковых.

— Зачем в подъезды подбрасывала ветки? — спрашиваю специально для Дюхи, чтобы до конца перед ним ее разоблачить.

— Я уже говорила Лаптеву: чтобы вам было интереснее играть!

— Спасибо за заботу. Тебе необходимо было выиграть время! Чтобы скрыть следы преступления!

— Много на себя берешь, Тулупчиков!

— И ходила ты в рощу, — продолжаю, как ни в чем не бывало, — вчера утром: следы на снегу четкие, а накануне ночью шел снег. Голубую метелку в вашем подъезде Профессор нашел позавчера. Улавливаешь?..

— Допрос окончен? Я могу уйти?

Ну и выдержка у этой Королевы! Даже головы не опустила!

— Последний вопрос, ради любопытства. Почему ты спасала Аркашку Рутова? Из-за шахмат? Или из-за чего?..

Ка-ак она захохочет! Как сумасшедшая! Все вздрогнули, а я подумал, не вызвать ли „скорую“: вполне мог начаться припадок в ее положении.

— Ты, — говорит, — Тулупчиков, оказывается, дурак! А я думала — умный… — и слезы на глазах. От смеха.

Дюха тоже очнулся: до этого сидел, лицо руками закрывал, а когда она слезно-смеховую истерику закатила, он во все глаза на нее выставился и — вижу — поражен!

Не знаю, чем бы все кончилось, наверное, моя выдержка все-таки дала бы трещину и я применил бы запрещенные в следственной практике методы, но пришел Колька.

С одного взгляда оценил обстановку, но вида не подал, поздоровался, улыбнулся и говорит:

— Хорошо, что все в сборе. У меня есть кое-какие новости.

Напряжение немного спало, пацаны зашевелились.

— Во-первых, то, что изъяли у Аркадия Рутова, — Колька повернулся к Петьке и Мишке, — оказалось обыкновенной елью. Нашей сибирской. Они с отцом из двух плохоньких елок сделали одну с помощью дрели и проволоки. Я сейчас — от них, они поделились со мной своим опытом. Надо будет перенять, а?

Но мне стало не до шуток: голубенькая не у Циркуля?.. Тогда у кого?!. У Баркиной?.. Но ведь Дюха сказал, что заходил к ним и видел пихту?!. Соврал? Я взглянул на Профессора, вид у него был, как у больного с температурой: безучастный, равнодушный.

— И во-вторых, — Колька сделал торжественную паузу, — милиция задержала того, кто срубил голубую ель. И сейчас он дает показания. Поздравляю!

— Ура!.. — заорали пацаны, а Петух так пихнул в бок Ягодкина, что тот свалился с дивана.

Колька поднял руку, призывая к тишине.

— Срубил он для того, чтобы продать ее. Деньги пошли на выпивку… И тот, кому преступник продал голубую ель, тоже у нас. Сам пришел.

Баркина побледнела, а глаза стали круглые, огромные, с блюдце каждый, наверное.

— Ура! — завопил кто-то из пацанов, но тут же испуганно замолчал. Потому что Маринка вдруг закрылась локтем и выскочила из комнаты.

Я вышел на всякий случай следом, мало ли чего может человек наделать сгоряча! Маринка стояла в углу в прихожей и ревела, как маленькая.

— Хватит хлюпать, — по-моему, очень доброжелательно сказал я. — Твоему отцу ничего не будет. Точно! Тем более он осознал вину.

Она, как тигра, ко мне повернулась, думал — вцепится!

— А для тебя главное: будет, не будет?! Попадет, не попадет?! А душа человеческая тебя не интересует? Или — как там у вас называется — психология преступника?.. Дуболом ты, Тулупчиков, сыщик Верхоглядкин… — и еще много разных синонимов добавила.

Потом она оделась и, уходя, уже на пороге, сказала:

— А Лаптеву передай: я его презираю! Если ты — за правду, при чем тут жалость?

Вот и „хау ду ю ду, я ваша тетя“! Разберись, попробуй.

Настроение она мне испортила, это точно. И радости от победы не было никакой.»

«Я прочитала повесть. В общем, они все правильно рассказали. Ничего не надо менять. Но Вам я хочу кое-что объяснить…

Раньше, когда я читала в книжках — „жизнь кончилась“, никак не могла понять: как же так? Человек не умер, ест, ходит, спит, как можно говорить — „жизнь кончилась“?! Ну, а после всего, что случилось за те три дня, я это почувствовала. Оказывается, когда ничего не радует, все кажется ужасным, отвратительным, а хуже всех — ты сама, это и есть — „жизнь кончилась“.

Ребята звонили, но меня „не было дома“. Тулупчиков даже приходил, а Лаптев просто топтался целыми днями возле Терема, но я не вышла. Я н е м о г л а! Понимаете? О чем бы я с ними говорила? На каком языке? Ведь они играли, а у меня разрушалась жизнь!

Для них все ясно: человек совершил проступок, значит, он плохой, значит, его надо наказать, заклеймить позором! А если этот человек самый дорогой тебе, самый, самый любимый?! Если это — твой отец?..

С самого раннего детства у нас было заведено: Новый год встречаем вместе, у елки, а потом — отправляемся в гости, или телевизор смотрим, или с горки идем кататься, или просто — бродить по улицам. Причем обязанность отца — достать елку, моя — нарядить, а мамы — накрыть праздничный стол.

Ну, вот, а в этот раз отец долго ездил, вернулся из командировки только тридцатого, вечером. Утром помчался на елочный базар, но там, естественно, пусто — одни палки. Мама по этому поводу не упустила случая — воткнула шпильку: „Безобразие! Не подождали, пока товарищ Баркин вернется из командировки и выберет себе елку!“ Я заступилась: „Обойдемся один год без елки! Подумаешь, трагедия!“

Мама вздохнула с придыханием: „Если вам не дороги семейные традиции… Я, пожалуй, останусь в студии встречать Новый год.“

Отец любит нас по-страшному, а мамино настроение для него — как барометр: если у нее приподнятое — он поет, шутит, счастье во все стороны излучает: если мрачное — отец больным становится. А тут, когда мама сказала про студию, он скис, голову повесил и ушел.

Весь день его не было, а вечером, уже часов в девять, является веселый, с елкой. А елка — чудо! — стройная, пушистая, прямо — с картинки! Я запрыгала, кричу: „Ура!“, смеюсь — в общем, как маленькая. По-моему, больше даже не елке обрадовалась, а тому, что все кончилось благополучно…

Мама поцеловала отца, говорит: „Спасибо, родной!.. А теперь все — на предпраздничную вахту: папуля — наряжает елку, мамуля с Машулей — обеспечивают волшебный стол. И — темпо-темпо-темпо!“ Она, когда веселая, улыбается — просто неотразимая, глаз не оторвать! И мы всегда с отцом любуемся.

В этот вечер было необыкновенно хорошо. Как никогда…

Я сразу не поняла, что ель голубая. Во-первых, я их по-хорошему никогда не видела, потому что мы переехали в Терем осенью, когда их уже закутали в "шубы". Во-вторых, вечером, при свечах, не очень разберешь, какого она цвета. И потом, никому в голову прийти не могло!..

Когда Лаптев позвонил и пригласил, я сразу согласилась. Мне давно хотелось побывать у него дома. Андрей не похож на других мальчишек и вообще… с ним интересно. Он не сказал, зачем, а если бы знала, не пошла. Потому что не люблю в принципе все эти сборы, общества — показуха! Недавно общество любителей книги в классе организовали. Вы бы посмотрели, какие у "любителей" учебники — исчерканы, изрисованы, без корешков!.. В общем, я как увидела "зеленых", с ходу "завелась" и все наперекор говорила, назло.

Первый раз я встревожилась, когда Тулупчиков показал голубую метелку. Решила проверить и попросила ее у Андрея, будто на память. Он, конечно, не мог мне отказать.

Не помню, как бежала домой. Сравнила — точно! Сердце заколотилось, как бешеное. Я — к отцу: "Где взял елку?!" Они с мамой у телевизора сидели. Он так спокойно, не поворачиваясь, отвечает: "Купил у какого-то мужичка." "А ты знаешь, к а к у ю ты купил елку?"

"По-моему, — говорит, — очень хорошую. Так, Иринушка?" И смеется. Мне очень нравится, когда он смеется, а тут меня просто затрясло: "Перестань шутить!" Мама сразу подключилась: "Что за тон?! Как ты с отцом разговариваешь, девчонка?" И со мной — стыдно сказать — истерика случилась. Я кричала что-то про совесть, преступление, топала ногами… Они меня насильно уложили, заставили пить какую-то дрянь, а потом… Потом начали воспитывать. В основном, конечно, старалась мама: она когда-то училась в педагогическом и мнит себя теперь Макаренко и Сухомлинским одновременно.

Оказывается, ничего страшного не случилось. Неприятно, да. Но сейчас надо думать, как вести себя, чтобы не повредить папиной репутации! Он человек в городе известный, а уж про маму — и говорить нечего!..

"Ты зачем ее купил?" — спрашиваю. "А что бы изменилось? — мама выгнула брови. — Не папа, так кто-нибудь другой. Ведь ель уже была срублена". А отец молчит, отвернулся, в глаза не смотрит. "Ты должен был его задержать! Отвести в милицию!" — реву в три ручья… "Что ты болтаешь! — закричала мама и пятнами пошла. — У преступника был топор! А папа — один! Один!.." А у меня внутри будто что-то сломалось — твержу, как заведенная: "Должен был задержать, задержать, задержать!.." "Маленькая дрянь! Ты не смеешь судить отца!" — я первый раз видела маму такой: лицо исказилось, губы дергаются, за сердце хватается.

Отец начал с ней отваживаться: принес воды, грелку — к ногам, виски ей растирает. "Иринушка, успокойся, милая!.." Весь вечер возле нее просидел, ко мне даже не зашел…

Ночь, сами понимаете, не спала. Писала письмо. Я поставила условие: или он сам пойдет в милицию и все расскажет, или — я уйду из дома. Насовсем, к бабушке. Так жить…

А дальше Вы знаете: мешала ребятам, запутывала следы, тянула время…"

Вот и вся история. Можно было бы на этом поставить точку, если бы не приписка в конце письма:

"А про Лаптева я объясню так. Разве можно, спасая человека, пусть друга, предать истину?.."

И мне хочется спросить Марину, а вместе с ней и других ребят: а разве можно, отстаивая истину, забыть о человеке, тем более — близком друге?..