Е.ФЕДОРОВСКИЙ ПОТЕРЯННЫЙ КАРАВАН ПОВЕСТЬ

Темна и сыра весенняя ночь. Горячий ветер с пустыни Такла-Макан несется над горами, опаляя вечные снега. И тянутся по низинам вязкие туманы, седыми космами ложатся на склоны. Мучительно кричит стреноженный верблюд.

В юрте на кошме, украшенной ярким ферганским узором, сидит женственно полный, безбородый Мирза Джангир. За поясом пистолеты, кошель с золотыми монетами. Верхний халат он сбросил и остался в красном, шелковом, на подкладке из каракулевой шкурки. Из-под курпея торчат большие коричневые уши. Черные раскосые глаза щурятся, и в зрачках бродят багровые отсветы костра. Вкусно пахнет бараниной и пловом.

По другую сторону очага бренчит на домбре слуга и телохранитель Джангира — одноглазый Миржид. С отчаянной скорбью он поет о всесильном Якуб-беке, перед которым трепещет весь подлунный мир, а прекраснейшие женщины умирают от счастья быть рабынями его. Знает лукавый Миржид, о чем петь тайному агенту Якуб-бека, правой руке всесильного хана, легкому, как тень, хитрому, как шакал, смелому, как барс.

Джангир повернулся на бок и закрыл глаза. Он вспомнил свою встречу с Хэври в прошлом, 1874 году. Щедро одаривал его этот англичанин Хэври, чтобы он провел караван к манапу Бурсупу. В горах, окруживших плодородные земли Нарына и Ферганы, столкнулись интересы двух великих стран. С севера наступала Россия, с юга — Англия. Овладев Индией, сыны Альбиона хотели округлить свои владения за счет земли киргизов, таджиков, казахов. Они натравливали правителя Кашгарии Якуб-бека на племена, которые мечтали объединиться с русскими.

Два ханства — Кашгария и Коканд — стояли друг перед другом, как насторожившиеся гончие. Кашгария тяготела к англичанам, Коканд намеревался склонить голову перед северным соседом. Но в Коканде некоторые правоверные князьки не захотели подчиняться христианам. И вот один из них, манап Бурсуп, начал войну против русских. Но ему требовалось оружие. Он просил его у Якуб-бека, земляка своего. Хэври снарядил огромный караван с оружием и деньгами. Восемьдесят вьючных верблюдов, две сотни лошадей должен провести Джангир через неспокойные горы Коктуна, обогнуть Ферганский хребет, по берегам Тара и Кара-Дарьи добраться до Джалал-Абада, где и должны поджидать его люди Бурсупа.

Утром, чуть свет, караван покинул очередной привал и тронулся в путь, растянувшись на узкой вьючной тропе. Приподнимаясь на стременах, Джангир оглядывал пики с курящимися дымками облаков, снежные карнизы, висящие на обрывах, безмятежное темно-синее небо. В горах не слышно было гула обвалов. «Всемогущий аллах, пронеси!» — молился Джангир.

Он знал коварство вечных снегов. В оттепели они приходят в движение, хоронят под собой караваны и кишлаки, засыпают тропы и разбивают овринги — шаткие мостки из прутьев, устроенные там, где природная тропа перекрыта отвесной скалой.

Джангир хотел провести караван через Тамбекский перевал, который поднимался на трехкилометровую высоту, протянувшись через седловину Алая до истоков Кара-Дарьи.

Вдруг он заметил вдали одинокого всадника. Тот разглядывал караван в бинокль.

— Миржид! — крикнул Джангир и ударил плетью своего скакуна.

Верный телохранитель сбросил с плеч карабин и помчался следом за Джангиром.

Всадник повернул лошадь.

Зоркий глаз Джангира заметил на нем погоны и военную фуражку. Это был европеец — вероятно, русский. Всадник, конечно, догадался, зачем спешит в Коканд караван из Кашгарии. На перевале русские устроят засаду и перебьют кашгарцев, которых тайно, с большой осторожностью вел Джангир.

Конь у всадника был резвый. И как ни хлестали Джангир и Миржид своих лошадей, расстояние не сокращалось. Тогда Миржид стал стрелять. Всадник перемахнул через ручей, легко взлетел на гору, проскакал по оврингу. В этот момент пуля настигла его лошадь. С маху она упала на задние ноги. Но всадник успел соскочить с седла. Он свернул с тропы и скрылся в камнях.

Миржид, обогнав Джангира, мчался, не разбирая дороги, держа на весу маленький, с винтовым нарезом английский карабин. С крупа его лошади слетала серая пена. Как обезумевшая, она понеслась по оврингу и встала на дыбы перед раненой лошадью русского. Шаткие колья, вбитые в расщелины скалы, не выдержали тяжести. Овринг рухнул в ущелье. В пыли и камнях Джангир успел заметить бараний курпей слуги. Через секунду вода подхватила его и скрыла в черном гроте ледника, куда обрывался поток.

Погоня не удалась. Строить новый овринг и каждый час ожидать нападения русских Джангир не захотел. Ночью он повернул караван в сторону от Тамбекского перевала на другую тропу, известную только ему.

Русский офицер был прапорщиком Веденниковым. Он проводил топографическую съемку восточной части Алайского хребта. Спасшись от погони, прапорщик сразу же написал донесение генерал-губернатору Кауфману и с семиреченским урядником отправил письмо в Ташкент. Зная о том, что кашгарский правитель помогает восставшему в Коканде князьку, Веденников правильно предположил, что огромный караван в больших вьюках везет оружие и, разумеется, деньги для подкупа других манапов.

Кауфман немедленно связался с полковником Скобелевым, который в то время находился в Коканде с карательным отрядом. Две казачьи сотни прошли через мятежные районы Коканда и перекрыли тропу на перевале, но караван Джангира так и не появился...

Длинный, всклокоченно-рыжий Стас носит огромные очки и ботинки сорок шестого размера. Он похож на верблюда. У него острые лопатки и узкая спина. О себе Стас поет на мотив «Веселого мальчика из Карабаха»:

Никакой он не поэт, и не художник, и тем более не учитель. До учителя еще далеко... Наверное, наши космонавты долетят до Венеры, прежде чем мы станем учителями истории и разъедемся по долам и весям нашей большой страны. Мы только что закончили третий курс истфака. У нас каникулы и много радужных планов, которые мы собираемся с честью осуществить.

Он, конечно, меня засмеёт. Он ни во что не верит. Тайны для него кончились, как только он пошел в школу.

Но я люблю Стаса. И когда его нет, тоскую по нему. И кажется, что нисколько он не циник, а просто человек с критическим отношением к действительности, и стихи начинают нравиться, и его натюрморт перед моей койкой — кета с картофелем и бутылка цинандали — становится настоящим шедевром. Этот натюрморт Стас сотворил за два дня до стипендии в зимнюю сессию. Помню, я чуть не поколотил Стаса, но у меня оставалось мало калорий. Я заскрежетал зубами, а Стас с невинной ухмылкой повесил на стену натюрморт и сказал:

— Пусть эта еда напоминает тебе, Егорушка, о прелести бытия в студенческие годы.

Змей!

Стаса я возьму в экспедицию.

Возьму и Ляльку. Эта двинет хоть на Луну. Зря Лялька учится на литфаке, ей бы надо стать геологом или каким-нибудь ботаником. Лялька походит на ящерицу — тонкая, худая, остроносая, с маленькими любопытными глазами. Товарищ она замечательный, верный.

Кого взять еще? Не мешало бы прихватить пару альпинистов, но хорошие уже разъехались, плохих не надо. Хотя... Конечно, мысль! Юрик где-то там в гидрометслужбе. Он обязательно пойдет. Чернобородый бродяга с ясными глазами младенца. С ним вместе я учился в школе. Он был самый тишайший в классе и сидел на передней парте, поедая голубыми глазами учительницу. Но я-то знал: он смотрел — и не видел, он слушал — и не слышал. Он мечтал. Мечтал о горах. После окончания школы Юрик уехал на Тянь-Шань и устроился рабочим в гидрометеослужбу.

Итак, Стас, Юрик, Лялька и я. Где бумага? Немедленно напишу Юрику.

«Старина! Извини, не писал. Сдавали экзамены и писали сочинения. Теперь в каждом листке бумаги вижу кровного врага. Наверное, не писал бы еще, но недавно, копаясь для будущей курсовой в архиве достопочтеннейшего Кауфмана — бывшего сыр-дарьинского и семиреченского генерал-губернатора, я наткнулся на чрезвычайно любопытный документ почти столетней давности...»

Словом, я рассказал Юрику о письме прапорщика Веденникова генерал-губернатору Кауфману, в котором он сообщил об огромном караване Джангира, об оружии во вьюках для мятежного манапа Бурсупа. Юрка — светлая голова. Поймет. Может, ему удастся выудить что-нибудь любопытное на месте. Сейчас нам важно узнать:

1. Куда направил Джангир свой караван после встречи с Веденниковым?

2. Что произошло с ним, если он не пришел в Джалал-Абад и не вернулся обратно в Кашгарию?

Мы приземляемся во Фрунзе. Стюардесса открывает дверь, и в салоны врывается горячий воздух Азии.

Мы бодро дефилируем по аэровокзалу. Стас декламирует Камоэнса, размахивая свободной рукой: «Вперед, через моря, которые никто до нас не переплыл!..» Он шалеет от вида лучезарных пиков, крупных орхидей и тюльпанов, самобытной толпы в тюбетейках и чалмах, в расписных халатах и полосатых рубахах.

Вдруг из толпы выходит милиционер-киргиз. Он вежливо козыряет и спрашивает Ляльку:

— Вы не из Социалистической Республики Румынии?

— Нет. Мы из Москвы.

— Тогда нехорошо, девушка... — Он укоризненно качает головой и показывает на шорты. — Вводишь, понимаешь ли, в заблуждение...

Пришлось Ляльке натягивать длинные брюки.

А еще через мгновение подкатывает мотоцикл с коляской, и мы видим Юрика в одежде пионера Дикого Запада — в широченной ковбойке, сапогах, брезентовых штанах и широкополой мятой шляпе. Он лупит по нашим хрупким, белым спинам, щекочет окладистой бородой, излучая радостный свет из голубых, окаймленных черными ресницами глаз.

Мчимся по прямым тенистым улицам. Ощущение — едешь по сплошному саду. Только изредка мелькают из-за густой акации и тополей розоватые бока домов.

Ныряем в переулок, вспугнув дремавшего ослика. Домики одноэтажные, с глухими заборами. Юрик в одном из них снимает угол.

Во дворе прямо перед глазами висят тугие яблоки. В саду прохладно. Пахнет сушеным урюком, маком, укропом и заплесневелой водой в арыке.

Юрик ведет нас заросшей тропой в глубину сада. Под яблонями разбита четырехместная палатка. Внутри душно, темно. На раскладушках лежат спальные мешки из собачьих шкур. Как отважный землепроходец, Юрик спит здесь летом и зимой.

Душ окружен заборчиком из фанерных листов. Чтобы он работал, надо сначала натаскать воды в железный бак наверху. Мы носимся из кухни к баку с ведрами воды и обливаемся холодным, реденьким дождичком.

Крепкий зеленый чай, варенье ложками, душистый воздух сада настраивают на благодушие. Юрик достает две огромные зеленые папки с надписью: «Документы, догадки, мысли».

Чего только не насобирал он! Здесь и выписки из путеводителей, сведения о походах Александра Македонского и Марко Поло, копии документов из местных архивов, датированные прошлым веком. Однако он не терял времени зря — поработал и в архиве и в музеях, расспросил историков, краеведов, разыскал и людей, побывавших в интересующем нас районе.

Сразу же возникает спор. Судя по описаниям, знаменитый венецианец двигался по тому же району, по которому пойдем мы.

Но мы не знаем, какой вид транспорта избрал он для путешествия. «От великого холоду и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах, и пища не так хорошо варится... Сорок дней едешь на северо-восток и восток, все через горы, по склонам гор да по равнинам, через много рек и пустынных мест...» — читает Юрик.

Стас карандашом ведет по карте линию.

— Скудно. Старик Марко был порядочным конспиратором, — вдруг останавливает Стас.

— Нельзя так говорить о великом путешественнике, — сурово предостерегает Лялька. — Дай карандаш.

Она берет чистый лист бумаги и ставит первый знак «S».

— Какова приблизительно скорость движения Марко Поло?

— Смотря на ком он ехал! — Стас привык к непогрешимости своих суждений и дерзит.

— Вероятно, на лошади, — вмешивается миротворец Юрик. — У него же ясно сказано «едешь». Не ехал же он на своих двоих?

— А может, на верблюде? — Стас ехидно щурит глаз.

Верблюд или лошадь — это имеет принципиальное значение для скорости. Лошадь в горах движется со скоростью семи-десяти километров в час, верблюд — не быстрее двух. Лялька берет за искомое среднее число. Лист быстро покрывается значками и цифрами. Стас уже заинтересованно следит за ее карандашом. Меня же при виде цифр и формул, как всегда, одолевает робость.

Наконец Лялька пододвигает карту:

— Итак, путь Марко Поло — разумеется, предположительно — можно установить по следующим точкам: вверх по долине Пянджа — перевал Харгуш — долина Восточного Памира — Тянь-Шань — перевал «игрек» — Кашгар.

— Перевал «игрек» — это как раз тот, где исчез Джангир!

— Интуиция или голый вымысел? — осведомляется Лялька.

— Черт возьми! — вскакивает Стас, не обращая внимания на ее слова. — Мы пройдем еще и по дороге Марко Поло! Переживем то же самое, что и этот венецианец семьсот лет назад.

— Не забывай, ты прилетел сюда на самолете за пять часов и ешь, прости, варенье, колбасу и шпроты, — говорит Юрик.

— Конечно, сейчас никого не удивляет, если один плавает по Индийскому океану в холодильнике, другой переплывает Ла-Манш в ванне. Это не путешественники, а трюкачи: все для саморекламы! Но и сегодня жив неистребимый дух подлинно научного поиска.

Все это взволнованно выпаливает Стас — великий скептик, который тоску по неведомым дорогам прикрывает ядовитым нигилизмом.

Юрик перелистывает несколько страниц своих записей:

— В 1675 году царь Алексей Михайлович отправил в Бухару посольство во главе с неким Даудовым. Потом Петр Первый послал военный отряд князя Бековича-Черкасского. Но тот пропал без вести. Даже поговорка есть такая: «Пропал, как Бекович». Видно, отряд погиб от голода и жажды.

И вот настала вторая половина девятнадцатого века. Под видом дервишей, торговцев, путешественников в Коканд, Кашгарию, Хиву проникают английские агенты, завербованные из местных жителей. Вот посмотрите, как о них отзывается вице-король Индии Керзон: «Эти безыменные, известные только по вымышленным именам или даже только инициалам разведчики много добавили к географическим знаниям о пограничных с Индией областях».

Юрик раскрывает новую папку и выдерживает долгую паузу.

— А теперь обратимся к каравану, который нас интересует. Когда прапорщика Веденникова заметили, то Джангир послал за ним погоню. Нужно было убрать свидетеля. Но догнать Веденникова не удалось. Что делать Джангиру?

— Постараться замести следы, — говорит Стас.

— Правильно. Но обратно ему пути нет. А впереди его теперь наверняка будет ждать засада... Есть ли третий путь?..

— Ну, не томи! — нетерпеливо выкрикивает Лялька.

— Он направляет караван выше Тамбекского перевала! Вот сюда...

Мы без труда находим на карте перевал с отметкой «3200».

— Он торопится, — продолжает Юрик, — подгоняет уставших лошадей, верблюдов, мулов — и вдруг происходит какая-то катастрофа... Какая? Мы должны разгадать эту тайну!

— А может быть, сохранились какие-нибудь документы? — мечтательно говорит Лялька. — Ведь прошло всего сто лет...

— Да, будет у тебя материал для курсовой работы. Ученый совет отметит: «Написано на основе оригинальных, вновь открытых автором материалов. Поэтому считаем возможным присудить автору сразу степень доктора исторических наук». Быть тебе доктором, Лялька! — подвожу я итог.

Лялька смеется.

Итак, в путь!

Всеми последними покупками руководит расторопная Лялька. Стас исполняет роль носильщика. Мы с Юриком, выправив все необходимые документы, уговариваем начальника вертолетной службы, чтобы нас высадили не там, где садится рейсовый вертолет, а на полпути, у подножия Тамбекского перевала. Но начальник непоколебим:

— Если вы хотите лететь туда, то закажите спецрейс.

— А сколько это будет стоить?

— Двести сорок рублей в час.

— Новыми?

— Разумеется.

— А долго лететь туда?

— Семь с половиной часов. Столько же обратно. Итого пятнадцать. Внесите в кассу три тысячи шестьсот рублей и летите хоть вокруг шарика.

Мы молчим, ошарашенно разглядывая начальника.

— Ну что ж, летим на рейсовом до конечного пункта, — говорит, вздохнув, Юрик. — Сколько стоит билет?

— Четырнадцать рублей.

Это подходит. Весь вечер мы утрамбовываем рюкзаки. У каждого надувной матрац, спальный мешок, семь килограммов продовольствия, смена шерстяного белья, альпинистские крючья, кольца, кошки, ледоруб, реп-шнуры. Рюкзаки стонут. Я пробую поднять, и в глазах мельтешат красные круги.

— Мальчишки, разделите часть моего имущества! — категорически заявляет Лялька.

Мы вытряхиваем содержимое рюкзаков: неуклюжие, как глубинный скафандр, штурмовки и горные ботинки из кожи самого толстошкурого буйвола. Начинаем отбрасывать то, без чего можно обойтись. Вместо четырех ледорубов берем два. Из двух комплектов теплого белья выбираем один.

С болью расстаемся с банками конфитюра и компота, пачками малокалорийного концентрата и чая. Оставляем аптечку. За сахар ратует Юрик:

— Это же чистейшая глюкоза! Идет прямо в кровь, сгоняет усталость!

Лялька в задумчивости смотрит на свой транзистор.

— Мы будем оторваны ото всего мира...

— Долой радио! — сжимая кулаки, кричит Стас.

На рассвете мы выезжаем на аэродром. Вылет откладывается. На трассе туман. Из-за гор поднимается солнце и начинает нас поджаривать. Мыкаемся с тяжеленными рюкзаками в поисках тени. В голове туман и неопределенность. Спать не дает звонкий голос диктора: «Граждане пассажиры...» Он заставляет вздрагивать и прислушиваться к чужим рейсам, посадкам, встречам, взлетам.

Сморенные жарой и усталостью, наконец, засыпаем на рюкзаках в тенистом, влажном от испарений арыков скверике аэропорта. Потом до сознания долетают гневные слова: «Где вы пропадаете? Немедленно на посадку!»

— Смотрите, отстанете. Бегите на посадку! — вопит дежурный по аэродрому.

Согнувшись под рюкзаками, как мулы, рысью мчимся к чудовищу, изрыгающему грохот и дым. Бортмеханик захлопывает дверцу и по металлической лесенке взбирается в кабину пилотов. Вертолет, напрягая мотор, переступает с ноги на ногу. Наконец, взбив вихрь пыли, машина отрывается от земли. Голубеющие вдали горы опрокидываются на нас. Вертолет разворачивается, нацеливаясь на долину с белой змейкой реки.

Прижавшись к холодным иллюминаторам, смотрим вниз. По вьющейся тропинке пылит цепочка овец. Двое всадников скачут по равнине. По угольнику кукурузного поля, как жук-травоед, ползет комбайн.

— Ну, здравствуй, страна гор! — произносит Стас. — Цивилизация и комфорт — побоку! Путешествие началось всерьез и надолго...

Мы глядим друг на друга и улыбаемся. Кто из путников не испытывает волнения, когда делает первый шаг по неведомой дороге?!

...Зелень долины пропадает. Теперь земля оранжевая, в трещинах скал, как в ранах. Рядом, в каких-нибудь метрах двухстах, величественно проплывают искристые вечные снега.

Вертолет начинает снижаться. Минуем границу снегов, едва не коснувшись волнообразного ледника.

— Что случилось? — спрашивает Юрик, поднявшись к пилотам.

— Попробуем разогнаться и перемахнуть через эту горку, — отвечает пилот и прибавляет газ.

Мотор взвывает. Стремительно несутся мимо камни, заросшие колючим верблюжатником. Мы будто сами лезем в гору.

Вертолет зависает на месте. Мотору в разреженном высотой воздухе не хватает кислорода.

— Придется в обход, — сердито бросает пилот, сбавляя газ. Мы проваливаемся обратно в долину.

Дрожат тонкие стенки вертолета, покачивается на мягких прокладках запасная рация, нервно трепещет барограф на пружинах. Что-то давит спину. Пытаюсь отодвинуться к желтому пузатому баку с бензином, но через минуту это «что-то» опять пододвигается ко мне. Не выдержав единоборства, вытаскиваю из-под рюкзака ногу и поворачиваюсь. На меня нацелено дуло карабина. Стас, зажав его между колен, преспокойно спит, накрыв глаза беретом.

Со злостью толкаю Стаса:

— Убери эту штуку! Она может выстрелить.

Стас подтягивает карабин к себе и, обняв ложу, снова засыпает.

Когда вертолет добирается до места, мы вытаскиваем рюкзаки и остаемся посреди узкой долины. Под ногами шуршат мятник и колючие кустики верблюжатника. Недалеко упрямо взобрался на склон лесок голубых памирских елей. А выше леса уже голые скалы, и на самой вершине — снег. Около ледяных круч виднеется облачко. Там метель.

Мы не хотим идти в саманную избушку, а ставим палатки на окраине поселка. Дерева здесь нет. Камней сколько угодно — и гранитов, и розоватых мраморов, и тусклых песчаников. К ним и привязываем растяжки.

Солнце ушло. Краем гор обходит нас золотистая заря. Надуваем резиновые матрацы, стелем спальные мешки. Юрик деловито вспарывает охотничьим ножом консервные банки для бульона.

— Ой, мальчики, мне плохо! — вдруг заявляет Лялька.

— Так и знал! — произносит Стас. — Никогда нельзя брать с собой женщин. Из-за них погибали лучшие экспедиции.

Я молчу, уставясь на красноватый костер. И мне плохо. Непривычен для нас, жителей равнины, горный воздух, в котором очень мало кислорода.

На огонек заворачивает к нам всадник. Он проворно выбрасывает из седла свое маленькое гибкое тело, подходит к костру.

— Салам алейкум, — произносит он, с любопытством рассматривая нас.

— Салам, — отвечает Юрик.

— Геология?

— Искатели, — бурчит Стас.

Юноша-киргиз понимающе кивает головой.

— Мы можем нанять лошадей здесь до Тамбекского перевала? — спрашивает Юрик, подавая гостю кружку бульона.

— Зачем нанять? Сам пойду.

— Одной лошади не хватит.

— У меня три.

Нашего неожиданного попутчика зовут Авезов Мамед. Он работает в здешнем колхозе и завтра собирается ехать к чабанам за мясом. Договариваемся, что он разбудит нас на рассвете. Добрые здесь живут люди...

По-южному быстро темнеет. Тишина опускается на дотлевшие угли костра, на камни, к которым прижались палатки.

...Мамед резвым щелканьем бича дает знать о себе. Вылезаю наружу — и замираю на месте, пораженный странным светом гор, неба, земли. Все синее.

— Мы на планете Гончих Псов! — кричит Стас, прыгая на одной ноге, пытаясь надеть брюки.

Мамед равнодушно оглядывается — его не удивляет знакомый ему мир. Он ловко вьючит лошадей нашими рюкзаками.

Перед отъездом заезжаем к председателю колхоза Балыкову Актабаю — тощему киргизу с седой жиденькой бородкой, темным лицом и умными глазами, полуприкрытыми верхними тяжелыми веками. Не спеша он проверил наши документы и сказал, что там, куда мы держим путь, никого нет, полнейшее безлюдье. Правда, в пятнадцати километрах к югу — погранзастава. Если что случится, то нужно обращаться туда.

— Как найти ее?

Председатель скептически осматривает нашу карту и показывает на тропу, которая, отделяясь от тропы Тамбекского перевала, ведет через ледник к долине, где и находится застава.

— А геологи или топографы там не работают? — спрашивает Юрик.

— Нет, — твердо отвечает Балыков. — Повторяю, вы там одни, так что будьте очень осторожны. В горах опасно. Метель, обвал, холод.

— Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? — спрашивает на прощание Балыков.

Мы ни в чем не нуждались. Поблагодарив, отправляемся в путь.

Некоторое время еще виднелся внизу глинобитный кишлак, но вскоре он исчез за поворотом. Мы круто забирались в гору.

...Тропинка то расширяется, то сужается, но неизменно держится берега реки. Видимо, тот, кто прокладывал ее первым, опасался безводной возвышенности и вязал петли вместе с рекой. Иногда тропу можно срезать, но Мамед энергично протестует:

— Не знаешь гора, не ходи гора!

— Но почему? — возмущается Стас.

— Первый шел не дурак. Лучше знал, чем мы с тобой.

Мы смолкаем, догадываясь о восточном, почти фанатическом уважении к тропе. Тропа — это единственная безопасная дорога.

Губы стягивает непривычная сухость. Подковы лошадей звенят на камнях. Мы идем, стараясь делать размеренные шаги. Горные ботинки, огромные и тяжелые, как утюги, выматывают нас.

Стас прыгает с камня на камень.

— Горы не любят дураков! — кричит Мамед.

Юрик идет впереди. Невысокого роста, какой-то квадратный от широченной штурмовки. Размеренны его шаги. Дыхание глубокое, ровное. Он не чувствует усталости. Мы же то и дело сбиваемся с шага, семеним, торопимся.

Иногда тропа бежит по самой кромке обрыва. Мамед в этих случаях берет переднюю лошадь под уздцы. Лошадь косит печальным фиолетовым глазом на обрыв, осторожно переставляет копыта, помахивая хвостом от волнения. Иногда тропа разбегается до ширины доброй арбы, и кони приободряются, весело пофыркивают, пытаются ущипнуть придорожный кустик.

Постепенно мы замечаем, что на пути все меньше встречается лужаек, заросших травой, все темней становится небо, и больней саднит обгоревшая кожа на лице и руках. Солнце жарит без милосердия.

— Привал! — зычно кричит Мамед. — Это последняя лужайка, где есть трава.

Мы ложимся на теплую землю. Где-то свистят улары — горные курочки. Попискивает цыпленком маленький ручеек внизу под камнями. Ноги и плечи гудят, как орган. От яркого солнечного света закрываю глаза, и сразу наваливается сон. Что-то покалывает кожу. Идет снег! Лето, тепло — и вдруг снег. Он летит к нам с вершин — колючий, твердый горный снег.

Так тепло и покойно, что не хочется ни двигаться, ни ломать для костра колючий и жалящий, как крапива, верблюжатник, ни ставить палатки. Но дежурство сегодня выпадает на мою долю. Встаю и отхожу к кустам верблюжатника, надевая рукавицы. Даже сквозь брезент чувствую сотни крохотных колючек.

...Наш путь пересекает небольшая, но очень быстрая ледяная речка. Мамед сначала перевозит рюкзаки, потом берет с собой Ляльку. Лошадь разворачивается корпусом навстречу потоку и медленно идет по воде. Юрик тоже переправляется удачно. Но стопорится дело у нас со Стасом. Лошадь кружит вокруг нас, длинноногих седоков, отчаянно подкидывая задом. С трудом утихомириваем разволновавшегося конька и направляем его к речке. Животное, прогнувшись под нашей тяжестью, выходит на середину и сердито ударяет передней ногой.

— Милая лошадка, — уговаривает Стас, нервно поглаживая потный лошадиный круп.

Ноги наши попадают в воду и сразу деревенеют от судороги. О, если сейчас лошадка снова вздумает подкинуть задком!

Я наклоняюсь к самой морде и толкаю в тряпичные сухие губы кусок сахара, который у меня оказался в кармане штурмовки.

Лошадь, похрустывая сахаром, оглядывается назад, раздумывая, не вернуться ли ей обратно.

— Стас! Немедленно сахар!

— У меня нет. Он остался в рюкзаке!

Глажу, глажу грязную лошадиную холку:

— Ну, иди, голубушка, иди...

Вздохнув, лошадка трогается дальше, скользя на гладких подводных камнях. Она, наконец, вскакивает на кручу берега и с радостным ржанием мчится к своим товаркам. Нам удается спрыгнуть на ходу.

— Я не поседел? — Стас снимает берет.

— Кажется, нет, — неуверенно произношу я. —

По-моему, у рыжих и в глубокой старости не видно седины.

Вечером горы окрашиваются тревожным багрянцем заката. Снег становится алым. Воздух прозрачен и недвижим. Нагромождения камней, выступы скал, крупная осыпь изменяют форму, издали выступают фантастические фигуры драконов. Под ногами угрожающе, как заклинание, шуршит сухая трава.

И мы здесь одни.

Далеко впереди вижу какие-то искорки. Цок — искра. Цок — искра.

— Что это? — шепчу Мамеду.

— Подковы высекают, — тихо отвечает Мамед.

Даже привычное вдруг становится загадочным и страшноватым.

Тропинка нам кажется канатом, который вытягивает за шею в гору. И чем круче она поднимается вверх, тем сильнее стягивается петля. В горле что-то скребет. Рядом с огромными скалами, с чудовищными цирками и трещинами мы походим на муравьев, орудующих в каменной завали.

Под слоем морены — лед. Иногда вдруг особенно гулко начинают бухать наши ботинки. Значит, идем над пустотой, образованной водой, которая проточила в твердом тысячелетнем теле ледника и гроты, и глубокие щели, и цирки, и разные другие ловушки.

Часто щели выступают на поверхность. В некоторых цирках скопилась вода — прозрачная, едва уловимая глазом. Первое время мы пьем ее — нас мучает жажда. Вода безвкусная, без солей, не утоляет жажды. Только идти труднее.

Вдруг мы теряем тропу. Путь преграждают два гигантских цирка. Ледник в них обнажен до морены. Черные, влажные бока цирков круто уходят вниз и заканчиваются воронками с водой. Мамеду с лошадьми приходится возвращаться назад и искать другой путь. Мы же решаем идти по острому, как хребет у заморенного коня, краю одного из цирков.

Первым ступает на шаткую дорожку Стас. Камешки выскальзывают из-под ног и мчатся вниз, стуча, как кастаньеты. За ним трогаюсь я. Ботинки едва умещаются на ребре цирка. Лед покачивается, словно он вдруг потерял твердое основание и поплыл по волнам подземного моря. Стас садится и, перебирая руками, начинает двигаться. Вдруг он, сильно качнувшись, скользит к воронке. Пытается задержаться ботинками, но трикони не могут зацепиться за твердь льда. Секунда — и Стас с головой погружается в воду.

— Стас! Миленький!.. — кричит побелевшая от испуга Лялька.

Стас выныривает, отфыркиваясь, как морж. Он бьет изо всех сил руками по воде, стараясь удержаться на плаву, но мокрая одежда тянет его в глубину.

Ледорубы у нас уехали с лошадьми. Юрик выхватывает из ножен свой охотничий нож и, торопливо делая ступеньки, спускается на помощь. У меня на поясе реп-шнур. Разматываю его и бросаю конец Юрику.

Каким-то чудом Стас умудряется зацепиться за край воронки.

— Ребята, вода крутит, вниз тянет! — жалобно кричит он.

Юрик работает яростно и быстро. Нож звенит о лед.

— Ножом зацепись! — кричит Лялька Стасу.

— Я не могу, я уже...

Зажатый судорогой в ледяной воде, Стас никак не может догадаться воткнуть свой нож в край льда, тогда бы было легче держаться ему на плаву. Лялька кричит на него. Стас только жалобно стонет. Силы покидают его.

Юрик все прорубает ступеньки. Как медленно опускается он! Но Юрик знает: если сорвется — обоим крышка. Несчастные дилетанты! Пижоны! Вот когда доходят до нас мудрые слова Мамеда о том, что тот, кто прокладывал первую тропу, был не глупее нас и тропе надо всегда доверять.

Наконец Юрик добирается до Стаса и подает ему руку. Стас почти повисает на ней. Даже коротконогий, словно вросший в землю, Юрик качается от напряжения. Кажется, еще мгновение, и он бухнется в воду вместе с тяжелым, длинным, неподвижным, как куль, Стасом. Но нет, выволок, ложится на лед, зацепившись носками ботинок за свои крохотные ступеньки. В это время я наращиваю реп-шнур ремнем. Хоть на метр, но Юрику будет легче.

Вот они ползут, напрягая все силы. Ну, еще немного!

Бросаю конец. Юрик протягивает руку. Нет, не хватает... Одной рукой он держит одеревеневшего Стаса, другой снова начинает рубить лед, углубляя ступеньки.

Наконец реп-шнур натягивается тетивой. Теперь очередь за мной. Держу его, почти повиснув над краем другого цирка. Тонкий капроновый шнур впивается в руки.

— Лялька! Куда ты смотришь?

— А что делать, Егорушка?

— Помоги!

— А как?

— Тьфу ты, коза безрогая!

В конце концов мы выбираемся из злополучных цирков. Стас вымок до нитки. Но это ничего, высушим. Плохо, что у него начисто сорваны ногти. Юрик ножом поранил руку. Я отделался испугом. Лялька порвала свои новые брюки. Теперь, когда все страхи прошли, мы впервые за все время крепко переругались. О, как только мы не называли себя! Клянусь, даже самая озлобленная супружеская чета при разводе не употребляет столько бранных слов. И только после того как мы поклялись больше никогда не ходить в горы вместе, Стас, оскорбленный больше всех, пролепетал:

— Ну, а как с Джангиром?

...Мы простились с Мамедом. Он свернул на другую тропу, которая вела к чабанам. Теперь мы сами несем огромные, надутые, как футбольные мячи, рюкзаки. И когда солнце пикирует на гору, торопливо ищем место для ночлега, таскаем для костра метелочки верблюжатника, бог весть откуда попавшие на ледник, выстилаем плоским песчаником площадку, чтобы ставить палатку не на голый лед. Напрягая до боли легкие, надуваем спальные мешки; и пока делаем все это, солнце скрывается, и сразу наступает ночь. Слабо пофыркивает костер, и шипит, падая из котелка, вода, которую мы добываем из снега. Топлива нам хватает только на то, чтобы вода едва согрелась и быстрей растворился в ней сгущенный кофе.

Потом снимаем смерзшиеся ботинки-глыбы, кладем их под головы и забираемся в спальные мешки. И сразу начинает болеть натруженное за день тело — ноют ноги, саднят плечи, горят руки. В кромешной тьме слабо светятся огоньки наших сигарет.

Нам чудится, что время улетело назад на целых сто лет и где-то далеко позванивают колокольчики каравана Джангира. Понуро цокают по камням лошади, бесшумно плывут верблюды, и мрачные погонщики в чалмах и шерстяных халатах дремлют, убаюканные однообразным качанием. Джангир, женственно полный, рыхлый, обласканный Якуб-беком и англичанином Хэври, гордо восседает на своем скакуне и гортанным «дхей» подгоняет слуг.

А слуги у него — отпетые головорезы. Если бы мы встретились на их пути, они не преминули бы сразу же отрубить нам головы.

Впрочем, у нас есть карабин. Интересно, смогли бы мы задержать целый караван? Вряд ли. Пропустить по узкой тропе не пропустили бы. А вот патронов наверняка бы не хватило. Юрик, кажется, захватил восемь обойм.

Потом мы улыбаемся в темноте, смущенные собственной глупостью. Время битв здесь давно кончилось. Мы можем разве что подстрелить горного козла, если у нас кончатся продукты.

Я замечаю, что с каждым днем мы как-то меняемся. Длинное, насмешливое лицо Стаса становится серьезным. Он чаще хмурится, ерошит рыжие космы, не пытается поддеть кого-либо усмешкой. Сегодня я очень измотался и опустился на камень. Он положил руку мне на плечо и сказал:

— Егорушка, мои кеды возьми, а ботинки давай в мой рюкзак.

Я надел его кеды, и ноги будто полетели сами, Они не чувствовали больше ни тяжести, ни усталости.

Лялька молчит, это на нее не похоже. Забрала у Юрика свои теплые вещи, сказала — ей холодно, сначала надела толстенную фуфайку, а потом сняла и положила в свой рюкзак, поняла — и без этого Юрику тяжело.

Юрик прокладывает нам дорогу. Иногда тропа теряется, и он долго бродит между скал, отыскивая ее, а мы в то время отдыхаем, привалившись к камням и переложив на них нестерпимый груз наших рюкзаков. Вот только Юрик остался прежним — ласковым, добрым, миролюбивым и чуточку гордым оттого, что горы для него уже не такие страшные, как это кажется нам.

— Старики, а хорошо бы вот так вместе всю жизнь! — шепчет Лялька и энергично ударяет своим кулачком в плоскую спину Стаса. — И никого больше!

— Но ведь мне, скажем, когда-то понадобится подруга, — протестует Юрик.

— «Когда-то»... — разочарованно произносит Лялька.

Ей, конечно, хочется, чтобы мы закоренели в холостяках. Не понимают девчонки, что есть вещи побольше дружбы.

— Согласен с Лялькой, — неожиданно заявляет Стас. — Если уж мы собрались что-то открывать, то надо остаться, если хотите, схимниками. Все земные соблазны — признания, многозначительные намеки... Ух, ненавижу! Любовь, повторяю, губит на корню все великие цели.

В палатке накурено. Мы переворачиваемся, откидываем полог. За горой — луна. И снег, и окружающие хребты, и неподвижные облака — оловянные на фоне рябого от звезд неба. Я никогда не видел блеска такой чистоты и напряженности. Все замерло. Окуталось в тишь. Здесь как бы сошлись вместе картины Кента с их резкими переходами от света к тени — и Шпицберген, и Огненная Земля, и льдокристальная Гренландия. Вечный покой дышит могуществом окаменевших титанов, которые, когда-то рассвирепев, разворошили камни и ледники, сделали землю необитаемой.

— Слушайте! — шепчет Юрик.

Напрягаем слух. Кто-то очень осторожно перекладывает камешки.

— Что это — камни сами движутся? — предполагает Стас.

— Нет, что-то не то... — Юрик, разволновавшись, лезет за карабином.

Стук, стук... Тихо. В такт шагам бьется сердце.

Вдруг в лунной дорожке появляется какая-то тень. Ее мы замечаем только потому, что она вносит что-то новое в примелькавшуюся нам картину. Тень дрогнула. Снова глухо стукнули камни.

— Это барс! — шепчет Юрик.

Барс приближается к палаткам. Может быть, его привлекает запах мяса, оставшегося в котле после ужина, а он уже стар, не может догнать горного козла или улара. В свете луны отчетливо видим пятнистую длинную спину, маленькую кошачью голову, опущенный хвост.

Зверь всматривался в незнакомые ему палатки.

Юрик тихо снимает затвор с предохранителя. Мы замираем от страха и любопытства. «Б-бах!» — гремит выстрел. Вместе со вспышкой исчезает и барс. Он скрывается так стремительно, что мы не замечаем, в какую сторону он повернул.

— Теперь не подойдет. — Юрик спокойно выбрасывает гильзу.

— Эх, стрелок! — ворчит Стас.

— А я и не целился в него. Зачем убивать? Он живет в необитаемых местах, никому не мешает. Да и мало барсов сейчас. Этот, наверное, один здесь.

Лялька, гремя коваными ботинками, бежит смотреть следы.

Юрик не раз встречался с барсами.

— У каждого зверя — своя вотчина и свои тропы, — рассказывает он. — Здесь барс подстерегает добычу, здесь и живет. Только зимой, выслеживая баранов и диких козлов, он спускается к хвойным лесам. И вот что интересно! Если в его владениях появляется другой барс, он великодушно делится остатками своего стола, но сам питается лучшими кусками.

— Барсов нигде нет, кроме Тянь-Шаня, Гиндукуша и Тибета. Поэтому, Стас, надо беречь их, — заканчивает Юрик, укладываясь спать.

Над нами нависают снежные карнизы. Мы вступаем в область самых больших снегов. Здесь-то и надо искать караван Джангира. Стас предлагает разделиться на две группы. Он и Лялька пойдут по тропе, будут нести основные вещи и устраивать ночлеги. Мы с Юриком пойдем по ледникам ниже тропы.

После завтрака мы спускаемся вниз, для надежности связавшись реп-шнуром и вооружившись ледорубами. Юрик идет, как всегда, впереди, ощупывая черенком ледоруба снег. Иногда снег обваливается, и перед нами зияет черная пустота трещины. Когда мы бросаем туда кусок льда, то не слышим стука падения.

В острых торосах, огромных, как айсберги, мы чувствуем себя муравьями. Рубим ступени, карабкаемся по ледяной стене, чтобы попасть в еще более страшное нагромождение бело-зеленых чудовищ.

В некоторых местах лед так прозрачен, что мы видим замороженные в нем камни.

Впереди зияют ворота. Юрик тихо подходит к ним. Наверху висят сосульки толщиной с доброе бревно. Не дыша мы проскальзываем мимо, слышим звонкую капель и легкое потрескивание. Входим в полутемный грот. Когда-то его проточила вода, но потом или льдина приподнялась, или вода ушла — грот высох. Солнце, просвечивающее сверху, заполнило его жутким зеленоватым светом. Из полумрака выступают изъеденные временем сосульки, похожие на колонны восточных дворцов. Чем дальше мы идем, тем сумрачней окрашивается грот.

— Мы не выберемся отсюда, — опасаюсь я.

— У грота должен быть выход, ведь куда-то входила река, — резонно замечает Юра.

Вдруг над самой головой раздается треск. Мы отскакиваем к стене. Сверху сыплется ледяная мелочь, колется под ногами. Ждем минуту, другую...

— Пронесло. Просто двинулся лед, — говорит Юрик.

Я иду, глядя на его покрасневший от напряжения крутой затылок. Хороший все же человече, этот Юрик, и черная борода, великолепная, разбойничья, и голубые глаза, как у младенца! Осторожный, серьезный — с ним нисколько не страшно.

Далеко впереди замечаем слабую полоску света. Мы невольно ускоряем шаг и вскоре выбираемся из грота.

— Ты думаешь, мы найдем что-нибудь от каравана? — спрашиваю я.

— Найдем. И лошади и тюки должны хорошо сохраниться, — отвечает Юрик.

— Но все же сто лет...

— А ты слышал, в тундре геологи ели мясо мамонта?

— Враки!

— Ничуть!

Вечером мы на льду расстилаем палатку, надуваем матрацы. Юрик на спиртовке разогревает лед. Чистит картошку. Клубни сразу же покрываются инеем.

— А хорошо все же жить вот так, — мечтательно произношу я, залезая в спальный мешок.

Наступает самое блаженное состояние. О том, Что было трудно идти, и сильно жгло солнце, и обметала лихорадка губы, уже не думаешь.

— Юрик, а караван, наверное, попал в обвал, — говорю я.

— Тихо! — Юрик вдруг вскакивает. — Ты слышал?

— Ничего не слышал.

— Ну как же, вот только сейчас!

По горам катилось, умолкая, эхо.

— Наверное, трещина или обвал?

— Нет, это выстрел.

— Чудак! У Стаса ведь нет оружия. А здесь мы одни.

— Я слышал выстрел! Не трещина это и не обвал. Здесь кто-то есть, кроме нас.

По утрам, когда солнце начинает золотить серые от уличной копоти крыши домов, на набережной Дунай-плац можно увидеть пятидесятилетнего смуглолицего господина в сером пальто и маленькой тирольской шапочке. Не спеша он идет вдоль портовых кранов, автопогрузчиков, ящиков с машинами, дизелями, шелком, крахмалом, пивом — со всем, чем знаменит достойный город Ульм земли Баден-Вюртембергской. За портовыми кранами поблескивает свинцово-холодный Дунай.

Господин дышит глубоко и ровно. Утренняя порция свежего воздуха, как и зарядка, холодный душ, массаж, помогают быть в хорошей форме целый день.

— Доброе утро, господин Шёневеттер, — приветствует его полупоклоном служитель проходной.

Шёневеттер кивает и проходит в контору порта. Он заведует отделом транспортных операций фирмы «Ульммашинен-верке». На часах ровно восемь. Все сотрудники на местах. На столах аккуратные стопки накладных, пишущие машинки, арифмометры. Шёневеттер встречается со взглядом Минцеля.

— Карл, прошу ко мне, — бросает он на ходу.

Маленький, кривоногий, с обезьяньим лицом и изжелта-красными глазами Минцель выныривает из-за стола и скрывается вместе с шефом за дверью.

Шёневеттер неторопливо разминает сигарету, садится в кресло и разглядывает Минцеля так внимательно, словно видит его впервые. Минцель сначала выдерживает взгляд, потом опускает глаза и нервно сучит пальцами в карманах пиджака.

— Стареем, Карл, — наконец произносит Шёневеттер.

Минцель поднимает на шефа печальный взгляд.

В конторе знают — Шёневеттера и Минцеля связывает старая солдатская дружба. Но никто не догадывается, что оба они, в прошлом разведчики нацистской службы безопасности, связаны огромной тайной. Она, эта тайна, не дает им покоя ни ночью, ни днем. Просматривая чужие накладные и чеки, оба за длинным рядом нолей видят те деньги, о существовании которых никто, кроме них, не знает. Деньги лежат в чужой стране. Лежат двадцать три года. Двадцать три года Шёневеттер не решался добраться до них. Двадцать три года он мечтал начать собственное дело и часть средств для вящей гарантии вложить в акции стального треста.

Шёневеттер был честолюбив. В Ульме он руководил секцией Союза бывших офицеров СС и хотел поставить свою организацию в ряд наиболее деятельных союзов. А для этого требовалось много денег, гораздо больше, чем давали прижимистые торговцы и промышленники. Слеты, товарищеские встречи, собственная газетка, митинги по особо торжественным для бывшего рейха дням опустошали кассу до пфеннига.

Правда, некоторые со скепсисом смотрят на «старичков». Но придет время, и «старики», черная гвардия нацистского рейха, скажут веское слово. К этому все идет. Надо только поддерживать в «старичках» боевой пыл. Поддерживать той огромной суммой, которая волею судеб осталась в горах далекой Азии.

— Все же нехорошо получилось тогда под Воронежем, Карл, — вздыхает Шёневеттер.

— Да, очень нехорошо, — повторяет Минцель, не понимая, к чему клонит шеф.

— Помнишь, русские эти уже поставили нас к стенке...

— И тогда я сказал, что мы можем сообщить важные сведения.

— Да, ты вовремя сказал, и, благодаря богу, мы остались живы. Карл, хотел бы ты снова встретиться с русскими?

Минцель, наконец, догадывается, что шеф принял решение.

— Я готов, даже если и на этот раз все полетит к черту.

— Вот это слова солдата! — Шёневеттер поднимается с кресла и обнимает за плечи тщедушного Минцеля. — Карл, мы получаем пятинедельный отпуск и отправляемся туда. Снаряжение и дорожные вещи бери на себя. Я займусь визами и рекомендательными письмами. Мы — туристы-ботаники. Попробуем через Афганистан и Китай пробраться к заветной пещере.

— Слушаюсь, — Минцель по-военному щелкает каблуками башмаков, глаза его горят тем лихорадочным блеском, который появляется у гончей, почуявшей зайца.

— Иди, Карл, и прикуси язык. Наш час настал!

Как только Минцель скрылся за дверью, Шёневеттер снова сел в кресло и задумался.

Перед войной Шёневеттер в специальной школе разведчиков в Орденсбурге готовился для работы в странах Ближнего Востока. Он хорошо изучил арабский и персидский языки, язык урду и русский. В сентябре сорокового года штурмфюрер Франц Шёневеттер, он же Хазе[1], под видом техника немецкой радиокомпании «АЕГ» приехал в Тегеран. Вместе со своим помощником группенфюрером Карлом Минцелем он устраивал тайные склады оружия в Реште и Ардебиле, Бендер-Шахе и Кучане, собирал кочевой сброд для диверсий на советской границе.

Кареглазого, темноволосого, загорелого до черноты Хазе иранцы принимали за соотечественника, и Шёневеттеру легко удавалось вербовать нужных людей.

Когда Англия и Советский Союз ввели в Иран свои войска, активная разведывательная сеть рассыпалась, немцев удалили из Ирана, многих интернировали. Шёневеттера и Минцеля ждала та же участь, если бы они не успели вовремя затеряться в многолюдном тупике Старого города, в глинобитном домике духанщика Хафиза — надежного своего агента.

Этот агент пригодился Шёневеттеру и в 1943 году, когда гитлеровская разведка пыталась сорвать Тегеранскую конференцию руководителей союзников. Благодаря Хафизу удалось узнать, в каком дворце произойдет встреча, подкупить некоторых людей из охраны. Но в самый последний момент встречу перенесли в другой дворец. Достаточных средств для подкупа новой охраны у разведчиков рейха не оказалось. Шёневеттеру и Минцелю пришлось немедленно вылететь в Берлин.

Там им из сейфа службы Главного управления имперской безопасности выдали фунты, доллары, золото и бриллианты. Когда же Шёневеттер и Минцель вернулись в Иран, они узнали, что англичане арестовали в Тегеране почти всех немецких агентов.

Единственное, что им оставалось, — бежать из Ирана. Но как? Все западные и южные границы англичане наверняка перекрыли и по известным им приметам могли бы легко поймать и Шёневеттера и Минцеля. И тогда Шёневеттер. выбрал сложный, но наименее опасный путь. Разведчики пробрались в Афганистан, купили десять килограммов опиума, часть английских фунтов обменяли на русские червонцы и в самом глухом районе Восточного Памира перешли советскую границу, чтобы по территории России добраться до своих.

Шёневеттер хорошо помнит мгновение, когда ему пришла в голову мысль спрятать тяжелый пакет с деньгами и драгоценностями в пещере почти на самой границе.

Границу они перешли ночью. На перевале было холодно и ветрено. Шел снег. Стуча зубами, Шёневеттер и Минцель едва добрались до пещеры в скале, где можно было обогреться.

Минцель достал из ранца холодную баранину, большую консервную банку с ветчиной и зажег спиртовку. Неяркое синее пламя освещало серый полумрак пещеры.

Вскрыв банку, Минцель положил ветчину на две пресные лепешки.

Вдруг Шёневеттер услышал стук копыт. Он торопливо задул спиртовку и бросился к входу. Ехали двое. Все громче звенели подковы, все напряженней сжимал Шёневеттер рукоятку пистолета. Минцель бесшумно перезарядил свой автомат.

«Если мы убьем пограничников, поднимется тревога на всех заставах, и вряд ли нам удастся проскочить мимо них, — подумал Шёневеттер, слизывая колючие снежинки с пересохших губ. — А если нас поймают, то все равно пропадем с этим пакетом с ценностями и деньгами. Спрятать! Немедленно спрятать! Я еще приду сюда, когда дождусь лучших времен...»

Сталь подков, казалось, звенела над самой головой. Шёневеттер трясущимися руками нащупал пустую консервную банку, засунул туда пакет в плотной клеенчатой обертке, прикрыл крышкой.

Стук копыт смолк. Всадники остановились.

— Повернем назад? — спросил один из них.

— Давай, — согласился другой.

Шёневеттер высунулся из пещеры и увидел пограничников в полушубках, шапках-ушанках, с карабинами за спиной. Приподнявшись на стременах, они поскакали вниз по тропе.

— Бог милует нас, Карл, — прошептал Шёневеттер. — Мне кажется, будет более безопасным, если мы спрячем пакет здесь. Если русские найдут его у нас, то они тут же поставят к стенке. Мы вернемся сюда и заберем деньги, когда рейху улыбнется счастье. Если нас поймают русские, мы — обыкновенные торговцы опиумом.

Пещера была сухой. В глубине лежали камни. Никому не придет в голову их ворошить. Шёневеттер и Минцель отвалили большой камень, обмазали банку жиром ветчины, обмотали ее куском одеяла и спрятали в щель, сверху прикрыв тяжелым камнем.

— Запомним ли мы это место? — усомнился Минцель.

— Запомним. Через этот перевал проходит единственная тропа, мы без труда найдем ее.

В глухом кишлаке им удалось раздобыть поношенную солдатскую форму, ботинки с обмотками, еще раньше, в Иране, они запаслись поддельными справками на русском языке о том, что такие-то возвращаются на фронт после лечения.

...Поезд медленно тащился по пустынным русским степям. В вагоне на узлах сидели старики и старухи, солдаты, возвращающиеся на фронт из госпиталей.

Часто поезд обгоняли воинские составы. Под взгорбленными чехлами угадывались танки и пушки. На платформах у зенитных спарок сидели солдаты в тулупах, белых от инея.

«И все на нас», — мрачно думал Шёневеттер.

Боясь выдать себя, он лежал под самым потолком на третьей полке и про себя повторял русские слова. Минцель устроился рядом и шепотом читал листки из русской книги. Они попали к нему, когда на станциях он покупал вареную картошку и огурцы.

После Челябинска соседом Шёневеттера на второй полке стал разговорчивый сибирский стрелок.

— В глуши, видать, жил, без русских? — спрашивал он, пытаясь завязать разговор с Шёневеттером.

— В горах жил, высоко жил, — односложно отвечал Шёневеттер.

— О жинке скучаешь или отца с матерью оставил?

— На фронт хочу.

— На фронт, конечно, все поспеем, а дом домом остается. — Когда сибиряк поворачивался с боку на бок, полка жалобно стонала под его огромным телом. — Ну, война еще годок-другой протянется. А потом домой...

— А если убьют? — Шёневеттер почувствовал, как от злости к лицу прихлынула кровь.

— И это может случиться, — согласился русский. — Только ведь другие придут. Нас, посчитай, сколько наберется...

В словах сибиряка было столько спокойной уверенности, что Шёневеттеру стало не по себе. Он решил подкупить сибиряка.

— Водку пьешь? — спросил он однажды.

— Ну, а кто ее не пьет, проклятую, — оживился русский.

— Купи на станции, пить будешь. — Шёневеттер протянул деньги русскому.

— Да у меня свои имеются, разложим баш на баш. — Сибиряк достал из кисета замасленные червонцы и, когда поезд остановился, побежал за водкой.

— Карл, держи этого русского на прицеле. Чем-то он страшен, — зашептал Шёневеттер Минцелю.

Чутье разведчика не обмануло его. Это случилось уже за Воронежем, когда поезд был недалеко от линии фронта и Шёневеттера с Минцелем отделяли какие-нибудь сутки от той минуты, когда они пройдут через русские окопы и сдадутся немецким солдатам.

Сибиряк заподозрил неладное и сдал их патрулю. В комендатуре без труда поняли, что документы липовые. Через неделю состоялся суд, и Шёневеттера с Минцелем повели на расстрел.

Морозный снег звенел под ногами. Пряталось за вербы белое солнце. Уныло торчали трубы сожженных домов. По черной, занавоженной дороге тянулись на запад сани со снарядными ящиками, мешками с мукой и сухарями. Пожилые возницы сонно поглядывали на комендантских солдат, выстроившихся перед двумя смуглолицыми людьми в шинелях без ремней и крючков.

— Дезертиров поймали, сынок? — поинтересовался у лейтенанта возница.

— Хуже, батька... Шпионов.

— Ну, ну... — Возница поцокал языком и равнодушно стегнул лошадей. — Поторапливайтесь, одры воинские!

Офицер зачитал приговор военного трибунала. И когда поднялись винтовки, Минцель не выдержал:

— Я буду говорить! Мы сообщим важные сведения!..

После дополнительного следствия, новых признаний и учитывая то, что на территории Советского Союза Шёневеттер и Минцель не вели разведывательной работы, им подарили жизнь и направили в лагерь для военнопленных.

Шёневеттер и Минцель возили руду на уральских марганцевых рудниках, пилили лес под Ивделем.

После войны русские объявили амнистию, и агенты бывшего рейха очутились в Ульме.

Только об одном не сказали русским контрразведчикам ни Шёневеттер, ни Минцель — о деньгах и драгоценностях, спрятанных в глубине пещеры на Тамбекском перевале. Если русские их не расстреляли, то они когда-нибудь вернутся в Германию, а потом и на перевал.

В Ульме Шёневеттер устроился в отдел транспортных операций фирмы «Ульммашинен-верке» и, дослужившись до начальника, взял на работу Минцеля, который долго шатался без дела.

Наконец Шёневеттер решил, что настало время отыскать сокровища. Он действовал очень осторожно. Он был опытен и мудр, достаточно крепок и натренирован, чтобы пройти по самым опасным, безлюдным местам высоких гор.

И теперь, умело обойдя афганские и китайские пограничные посты, он вступил на тропу, которая повела его к Тамбекскому перевалу.

— Как прекрасна эта страна, Карл! — взволнованно прошептал он.

— Да, Франц, — ответил Минцель, приподнимая темные очки и щуря глаза от ослепительного блеска вершин.

В непривычно синем небе кружили орлы, широко раскинув могучие крылья. А рядом тоскливо пели камни. Между ними струились, позванивая льдинками, маленькие летние ручьи.

— Ты очень устал, Карл, — сказал Шёневеттер, оглядываясь на спутника.

На красном, сморщенном лице Минцеля выступили белые пятна. Он успел обгореть, и кожа теперь слезала лохмотьями, покрываясь язвами.

— Ты очень устал, Карл, — опять повторил Шёневеттер.

Он шел крупным, неторопливым шагом, стремясь засветло добраться до подножия перевала и там устроить ночлег. Но Минцель отставал с каждым шагом. Он был уже стар и задыхался под тяжелым грузом ранца.

«Всю жизнь Карл был слугой», — подумал Шёневеттер, и у него колыхнулось нечто вроде сожаления.

Даже устраивая Минцеля к себе в отдел, Шёневеттер заботился о себе. Ему хотелось иметь верного соглядатая, который бы доносил ему о настроении служащих фирмы. Этого требовал и сам владелец «Ульммашинен-верке».

Когда Минцель вступил в юности в штурмовой отряд, он лелеял честолюбивую мечту стать хозяином поместья где-нибудь в Судетах или Закарпатье. Но жизнь обложила его невидимыми и непреодолимыми рогатками, оставив одно — служить Шёневеттеру.

Он не злился на преуспевшего коллегу. К старости Минцель понял, что сильный, жестокий, умный Шёневеттер призван повелевать. А его удел — подчиняться, и он смирился.

— Карл, ты должен собраться с силами, — говорил Шёневеттер, поднимаясь по извилистой бесконечной тропе.

— Я иду, Франц, — отзывался Минцель, еле ворочая пересохшим языком.

Солнце уже бросало на горы косые лучи. Ветер похолодал, ледяными иглами колол обожженное лицо. Из низин тянулся сырой туман.

Отчаявшись найти удобную для ночлега площадку, Шёневеттер сел у тропы и привалился к большому камню. Днем он легкомысленно разделся, надеясь загореть на горном солнце, но минут через тридцать почувствовал, что сильно обжег кожу. Теперь его знобило. В горле булькало. Спекшимися губами он поймал сосульку на камне и захрустел ею.

Приковылял Минцель, опустился рядом, шаря в кармане куртки сигареты.

— Придется устраивать привал здесь, — сказал Шёневеттер.

Минцель с жадностью затянулся сигаретой и закашлялся.

— Табак, женщины и шнапс погубили тебя, Карл, — сказал Шёневеттер, брезгливо покосившись на Минцеля.

— Нет, Франц, — ответил Минцель. — Меня погубила слишком непосильная мечта, как, впрочем, и всю Германию...

— Вот как! — удивился Шёневеттер и насторожился, почуяв новые нотки в словах Минцеля.

Ночью, лежа в теплом и легком пуховом мешке, Шёневеттер положил пистолет рядом с собой. Он впервые испугался Минцеля. Никто же в Ульме не знает, что они поехали вместе. Убьет и заберет все деньги.

«Не лучше ли опередить мне?» — подумал Шёневеттер, прислушиваясь к свистящему дыханию Минцеля.

Он нащупал пистолет, оттянул затвор. Патрон выскользнул из обоймы и легко вошел в патронник. Ладонь похолодела. Шёневеттер приподнялся на локте.

Вдруг он почувствовал, что Минцель смотрит на него. В лунном свете, падающем из крошечного окошка, затянутого нейлоновой сеткой, блестели его глаза. Шёневеттер резко отодвинулся от Минцеля и услышал слабый шепот:

— Это уже все равно, Франц...

— Ты не спишь?!

— Нет. Но, повторяю, это уже...

— Что «это»?

— Я знаю, что ты хотел сделать сейчас. Но я-то уже не смогу... Я не выйду из этих чертовых гор. Сердце, — Минцель кашлянул и отвернулся.

— Ты ошибся, Карл, — пробормотал Шёневеттер. — Я не хотел убивать тебя, Карл. Ведь мы с тобой старые оборотни, Карл.

— Помню... Еще со школы наизусть я знаю правило. А я ждал, что тебе рано или поздно захочется разделаться со мной.

— Не говори глупостей! — разозлился Шёневеттер и тихо поставил затвор на предохранитель.

Где-то далеко громыхнул лед, и сонным эхом звук прокатился по горам.

...Когда Шёневеттер проснулся, то подумал, что его неспроста что-то разбудило. Чутьем он угадал присутствие третьего. Он расстегнул пуговицы палатки и увидел при лунном свете длинную пятнистую кошку, которая стояла шагах в десяти и вытягивала морду, нюхая воздух.

Шёневеттер поднял пистолет и затаив дыхание спустил курок.

Пятнистая кошка прыгнула и, уткнув голову в снег, заскребла когтями. Шёневеттер опустил пистолет.

— Ты напрасно стрелял, Франц, — сказал испуганный Минцель. — Нас могут услышать.

— Здесь никого нет, — Шёневеттер вылез из палатки.

Барс все еще корчился. Пуля попала ему в голову, и он тянул лапу к ране, хотел унять боль. Шёневеттер молча смотрел, как трудно и долго издыхал зверь. Он поймал себя на том, что стосковался по горячему делу молодости, по мрачному Орденсбургу, стремительным схваткам с чемпионами школы по джиу-джитсу, по теплой ручке парабеллума. Он боялся разучиться стрелять. Но сейчас подумал, что рука не ослабла и быстро поймала цель, когда непуганый барс подкрался к палатке,

Зверь дернулся в последний раз и затих.

— Будет неплохой ковер, — рассмеялся Шёневеттер, поставив ногу на мягкий живот барса. — Я подарю его тебе, Карл, когда ты бросишь своих потасканных девочек и женишься на хорошенькой кошечке.

— Благодарю, — Минцель вытащил нож. — Надо освежевать барса, пока он теплый.

— Сделай одолжение, Карл, — зевнув, проговорил Шёневеттер. — Спокойной ночи.

В палатке он с наслаждением вытянул ноги и сразу уснул.

Утром резко похолодало. Тучи закрыли горы. Посыпал крупный снег. Идти пришлось почти на ощупь.

Шёневеттер помнил, что перед входом в пещеру была небольшая площадка. Но тропа, наоборот, сужалась.

«Неужели я не найду пещеру? — подумал Шёневеттер. — Нет, я найду пакет, если даже придется потратить на это всю жизнь!..»

Мокрый снег засыпал камни, и ботинки все время скользили.

— Может, переждем непогоду? — предложил Минцель.

— Надо идти, Карл. В конце концов не могла же провалиться эта чертова дыра!

— Нам еще надо вернуться живыми...

— Поверь, я не могу ждать, когда чувствую, что пещера где-то рядом.

«Э-эй!..» — вдруг услышал Шёневеттер далекий крик. Через минуту крик повторился. Он звучал нечетко, был искажен туманом, но Шёневеттер понял, что так могут кричать только люди.

— Что за наваждение? — пробормотал он, оборачиваясь к Минцелю, сплошь залепленному снегом.

— Это, вероятно, идет караван. Если контрабандисты, то они нам не помешают, — проговорил Минцель.

— Но лучше с ними не встречаться совсем. — Шёневеттер пошел дальше.

Крик больше не повторялся. Снежный заряд прошел. Сквозь клочки туч проглянуло солнце. И тут Шёневеттер вышел на знакомую площадку. Он бросился к пещере.

— Она! Бог мой, ты слишком милосерден!

Камни никто не трогал. Они лежали так же, как и раньше. Шёневеттер ухватился за верхний камень, попытался сдвинуть его. «Дьявол, неужели этот олух Минцель опять отстал?»

Шёневеттер попробовал оттолкнуть камень ногами, спиной прижавшись к стене. Но и на этот раз у него ничего не вышло. Отчаявшись, он выбежал наружу — и обомлел: в полукилометре по тропе двигались двое.

Скользя вдоль скалы, Шёневеттер стал отступать. За поворотом он бросился бегом.

Минцель отдыхал на камне.

— Разрази тебя гром! Ты провалил все дело!

— Зачем ты кричишь, Франц?

— Я нашел пещеру, но не мог один справиться с камнями!

— Так идем же! Вместе мы как-нибудь справимся с ними.

— Навстречу идут какие-то люди.

Обгоревшее, рябое от коросты лицо Минцеля побледнело.

— Надо поворачивать назад!

— Нет, теперь я отсюда так просто не уйду, — Шёневеттер посмотрел на скалы, почти отвесные. — Давай крючья — и за мной!

Он решил подняться выше тропы и там переждать, когда неизвестные пройдут мимо. Забравшись вверх, он опять увидел людей. Их было двое — мужчина и женщина.

— Никто и не стрелял. Это тебе причудилось, — говорю Юрику утром.

Тот и сам сомневается:

— Очевидно, упал одинокий камень, хотя звук больше походил на выстрел.

Снежный заряд свалился в долину. Мы пошли дальше.

— Караван, несомненно, шел по тропе, по которой идут сейчас Стас и Лялька. А следы его надо искать в тех местах, где есть лавиносборы, — говорит Юрик.

— Какие?

— Видишь цирк? А там снег как воронка. Это и есть лавиносбор.

— Ну и что?

— Так вот, я могу почти точно утверждать — караван Джаигира попал в лавину. Искать его остатки надо под лавиносбором.

Мы пробираемся через ледяные торосы, осматриваем гроты и щели. Юрик развивает свою мысль дальше;

— Конечно же! Была весна. За зиму намело в горах много снега. На кручах повисли карнизы, перегрузились. Снег на тепле подтаял и обрушился вниз. А в это время по тропе шел караван...

— Но тропа узкая. Все погибнуть не могли!

— Пожалуй, ты прав. Какая же должна быть лавина, чтобы похоронить караван из сотен лошадей и верблюдов?

Мы выходим на ровный лед. Небо уже совсем очистилось от туч. Опять начинает припекать солнце. Надеваем очки, лица закрываем широкими бинтами. С кожи свисают лохмотья. Она так болит, что, кажется, солнечные лучи колют иголками. Постепенно начинаем раздеваться. Штурмовки и свитеры подкладываем под лямки рюкзака, чтобы не резало плечи. Реп-шнур обматываем вокруг пояса, под ногами плотный лед, можно и не идти в связке.

Иду, полузакрыв глаза. Снег поскрипывает под ногами, тепло. И вдруг теряю под ногами опору. Рюкзак швыряет меня в ледяную стенку. Больно ударяюсь лбом, и все темнеет в глазах...

Позднее я восстановил ощущение этого падения — и страх, и тупые удары тела, и треск рвущейся рубашки, и раны как удары ножа, — тогда казалось, что наступает смерть. Я не сломал ноги только потому, что трещина сузилась и меня клином вогнало в нее.

...Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я очнулся. Меня окружает темнота. Со всех сторон давит лед. Даже кости трещат. Пытаюсь пошевелить пальцами. Шевелятся. Но руку освободить не могу. Напрягая шею, смотрю вверх. Узенькая полоска света. Хочу крикнуть, но из горла вырывается только хрип. «Ну, вот и все, дружище», — теперь думаю о себе, как о другом человеке. Врагу не пожелал бы такой смерти. Ты в полной памяти, немного дышишь, но жизнь из тебя выдавливает страшное сжатие.

Я слышал от Юрика, что ледник постоянно движется. От резкого перехода жаркого дня к холодной ночи трещина то сжимается, то разжимается. Если сейчас день, значит, трещина расширилась. Ночью она сомкнется...

Знаю, Юрик делает сейчас отчаянные попытки спасти меня. На голову падают льдинки. Но спасти меня невозможно. Реп-шнур слишком короток, да и не могу я ухватиться за него. Руки у меня прижаты к бокам. Египетская мумия, вероятно, имела больший простор, чем я.

«Ш-а-а...» — доносится до меня сильно искаженный крик.

Юрик просит откликнуться. Но я не могу ответить ему. Грудную клетку как будто сжало обручами. «Ничего не выйдет, Юрик... Ах, как глупо получилось!.. Как глупо умирать вот так!..»

Попробую пошевелить ногой. Стоп! Одна шевелится. Я подгибаю ногу и упираюсь в лед триконями. В содранную на руках кожу врезаются острые кристаллы. От боли по щекам катятся слезы.

Постепенно начинаю замерзать. Значит, упал я недавно. Впрочем, это не так уж важно. Говорят, когда человек замерзает, его клонит в сон. Он засыпает навсегда. Но я не хочу спать, хотя зубы стучат и по телу бежит дрожь.

Снова упираюсь ногой в лед и, собравшись с духом, поднимаюсь чуть выше, вырываю тело из ледяных объятий. Теперь руки свободны и дышать легче. Подумаем, что нужно сделать, чтобы спастись?..

Сзади в рюкзаке — ледоруб. Надо достать, привязать к реп-шнуру, а то он может выскользнуть из рук. Держась на триконях, освобождаюсь от лямок, надеваю свитер и штурмовку, привязываю нейлоновую бечевку к рукоятке ледоруба. Делаю еще один рывок. Ледоруб теперь можно положить так, чтобы сесть на него и отдохнуть.

Потом начинаю долбить ножом ступеньки. Хорошо, что между стенками трещины сохранилось почти одинаковое расстояние. Я могу работать, сидя на ледорубе, упершись ногами в ступеньку, а спиной — в противоположную стенку.

— Егорушка-а-а!.. — слышу далекий голос Юрика.

— Эге-ей!..

У меня сердце прыгает от радости, как у смертника, которого помиловали перед виселицей.

— Я делаю ступени! — кричу через секунду.

— Спускаюсь на помощь!

Не помню, сколько ступенек пришлось вырубить, прежде чем я поймал конец шнура, брошенного Юриком.

Шёневеттер и Минцель залегли в камнях над тропой. Длинный мужчина в очках и худощавая женщина кого-то искали. Сложив руки рупором, они кричали, но им никто не отзывался.

— Смотрите, какое удобное место! — воскликнула вдруг женщина.

Шёневеттер понял, что люди увидели пещеру. Рука потянулась к пистолету. Он не хотел стрелять и поднимать тревогу, но, если люди решат остаться в пещере, он будет вынужден убрать их.

Длинный парень нагнулся и проговорил:

— Странно, но я вижу совсем свежие следы.

У Шёневеттера упало сердце. Если неизвестные пойдут по следам, они обнаружат его и Минцеля.

И вдруг ему пришел в голову простой план — выйти им навстречу, обмануть названием какой-нибудь экспедиции и потихоньку вытащить пакет из пещеры.

— Эй! — крикнул Шёневеттер, поднимаясь навстречу парню и женщине. — Кто вы такие?

— А вы кто?

— Мы из гляциологической экспедиции Таджикистана.

— Как же вы попали сюда? — Парень в очках подозрительно оглядел Шёневеттера и Минцеля.

— Дорог здесь не так уж мало, — засмеялся Шёневеттер. — Особенно для тех, кто знает эти горы. Будем знакомиться. Садриддинов, кандидат наук, а это мой помощник Насафов.

— Стас. — Парень в очках озадаченно протянул руку Шёневеттеру.

— Вас здесь много? — спросил Шёневеттер.

— Двое идут ниже тропы по леднику.

— Туристы?

— Что-то в этом роде, — уклончиво ответил Стас.

Все четверо спустились к пещере.

— Мы, вероятно, сделаем здесь остановку, — проговорил Стас.

— Что ж, место удобное, сухое, — сказал Шёневеттер и подумал: «Я бы мог убить их, как щенят. Но стоит ли подвергать себя еще большему риску. Ведь там еще двое».

Он и Минцель стали распаковывать ранцы. Шёневеттер посмотрел на Стаса.

— Если не возражаете, мы с вами тоже разделим компанию.

Тот пожал плечами:

— Места всем хватит.

Шёневеттер постарался расстелить свой спальный мешок у камня, где был спрятан пакет. Глазами он приказал Минцелю ложиться рядом.

— Между прочим, кроме тех двух, скоро подойдут еще несколько человек, — сказал Стас, незаметно тронув локтем Ляльку. — Соберется вся наша группа.

— Вот как! — воскликнул Шёневеттер и как можно беззаботнее добавил: — Веселее будет, это к лучшему.

Солнце уже заходило за горы. Тень упала на землю. Камни стали сиренево-синими, как остывающий металл. Только снега на вершинах загорелись с напряженной яростью, заслоняя собой темнеющее небо.

— Лялька, — сказал Стас, — пойди поищи ребят.

Лялька поняла, что неизвестные гляциологи вызвали у Стаса подозрение и он хочет нас предупредить.

Мы замечаем Ляльку далеко впереди себя и прибавляем ходу. Лялька беззвучно машет руками.

— Что бы это могло случиться? — тревожится Юрик.

Как назло, дорогу преграждает ледяная гора с крутыми боками. Пока мы делаем ступеньки и выбираемся на вершину, Лялька успевает подойти совсем близко. Наконец мы вылезаем на тропу.

— Мы со Стасом встретили каких-то двух мужчин, — сообщает Лялька таинственным шепотом.

— Они с неба свалились? — спрашивает Юрик.

— Вовсе нет. Говорят, что прошли другой тропой. Они гляциологи из Таджикистана.

Юрик разворачивает карту, долго изучает ее.

— Нет, другой тропы здесь нет. Вы спрашивали документы?

— Этим мы могли бы вызвать у них подозрение.

— Да, вы правы. На кого они похожи?

— Один — черный, смуглый, лет пятидесяти. Другой какой-то соломенный, с писклявым голоском, как у евнуха.

— Фамилии хоть свои назвали?

— Фамилии ничего не скажут. Один сказал — Садриддинов, а другой, кажется, Насафов.

Мы опускаемся на камни и сидим, раздумывая над неожиданной задачей.

— А может, это шпионы? — вдруг произносит Лялька.

— Шпионов сейчас таких не бывает, — смеется Юрик и добавляет серьезно: — Ясно только, что это чужие. Нам же говорил председатель колхоза перед отходом, что мы на Тамбекском перевале будем одни...

— Если они пришли со стороны Афганистана, то зачем? — вмешиваюсь я.

Неожиданно Юрика осеняет:

— Как бы то ни было, надо немедленно сообщить на заставу!

До заставы от нас километров шестьдесят. Идти — целых три дня. А мало ли что может случиться за это время. Если это какие-то темные люди, то они наверняка с оружием, тут и карабин Юрика не спасет. И кому идти на ночь глядя? Мне? Так я в темноте дойду до первой трещины — и все.

— Мы нашли большую пещеру. Там сейчас Стас и эти двое, — говорит Лялька.

— Тогда идем. Только будем начеку. — Юрик проверяет патроны и закидывает карабин за спину.

Идем вверх по тропе, прислушиваемся, не подает ли сигнал тревоги Стас. Уже совсем темно. Только чуть-чуть белеет снег, будто он фосфорный. Небо без звезд, пасмурное, холодное.

Замечаем впереди слабый отблеск. Это падает свет из выхода пещеры. Снег скрипит под ногами — к морозу. Первое, что бросается в глаза, — яркий электрический фонарик. Он укреплен в щели и бросает свет в центр пещеры, где расстелена палатка и горит спиртовка, на которой варятся бульон. Потом вижу чернобровое худощавое лицо мужчины с крепкой коронкой белых зубов. Одет он в ярко-пятнистую шерстяную рубашку, горло перехватывает толстый шарф. Мужчина пристально смотрит на нас и улыбается.

— Нашего полку прибыло.

Знакомимся — Садриддинов и Насафов. Фамилии таджикские. Но что-то неуловимо чужое слышится в произношении. Твердые согласные звучат мягче, «ы» получается как «и», «ш» — как «щ». В Азии так не говорят — там и гласные и согласные произносят еще тверже, чем мы, русские.

Удивляет и то, что одежда и снаряжение спутников необычные, заграничные. Кто из нас видел пуховый спальный мешок в непромокаемом капроновом чехле или высоко зашнурованные ботинки с рубчатой каучуковой подошвой?

Заметил я, что второй спутник, этот Насафов, остается в тени и молчит. Юрик расспрашивает чернобрового о работе, тот бойко отвечает, говорит о каких-то исследованиях, о большой таджикской экспедиции, о разведке ледников. Но я хорошо знаю Юрика, хотя его бесстрастное лицо ни о чем не говорит. Если он почесывает свою черную бороду, значит сомневается.

— Разрешите ваши документы, — вдруг вмешивается Стас.

— С этого бы и начинали, — смеется чернобровый. — Завтра подойдут наши и покажут. Документы у начальника экспедиции.

Наступает неловкое молчание. Но из темноты выныривает второй спутник — «соломенный», как сказала Лялька, морщинистый, худой, маленький.

— Хватит о делах, давайте есть.

Мы пьем бульон, угощаем незнакомцев сухарями. У них, оказывается, кончились продукты, хотя этого не скажешь, глядя на туго набитые рюкзаки.

На ночь я с Юриком устраиваюсь ближе к выходу. Если незнакомцы будут выходить, то мы услышим. «Соломенный», обезьяноподобный, тушит фонарь. Все мы делаем вид, что засыпаем, однако сон не идет. Но он может сморить нас на рассвете. Кому-то надо сейчас спать, чтобы дежурить после. «Юрик, спи, — шепчу я, наклонившись к самому уху Юрика. — Я разбужу тебя, если что-то произойдет...»

Наступает тишина.

Стас храпит. Храпит так старательно, что незнакомцы наверняка почувствуют фальшь. Лялька возится, шумя брезентом палатки, никак не может угнездиться. Часы у меня со светящимся циферблатом. Кошу глазами на руку. Сейчас полночь. Часов до четырех надо бодрствовать.

Секундная стрелка медленно-медленно передвигается по кругу, а минутная, так она совсем прилипла к одной цифре...

Начинает ныть бок. Надувной матрац совсем обмяк, где-то выходит воздух. Я все плотней опускаюсь на ребристые камни. И не могу пошевелиться. Не хочу. Так с ноющей болью и засыпаю. Но нервы взвинчены. Сон слишком чуток. Прихожу в себя при едва слышном шорохе. Осторожно приподнимаю веки. Из чернильной тьмы выплывают нечеткие очертания скал, нависших над сводом. Видно, свет луны пробил тучи.

Сердце сжимает от страха: а вдруг незнакомцы сейчас вырежут нас, как цыплят? Хочется разбудить Юрика, он же держит между колен карабин. Нет, надо подождать... Минуту... А возможно, кто-то просто пошевелился во сне? Нет, я чувствую, кто-то неслышно поднимается. Моя рука нащупывает рукоятку. Я вытягиваю из ножен свою финку.

Вот кто-то уже встал в рост. Смотрит на нас. Надевает ботинки. Идет, неслышно наступая на брезент, расстеленный на полу палатки. Задерживается у входа. Узнаю чернобрового.

Через секунду он, как тень, скользит мимо. Скрипнул снег. Чернобровый отходит в сторону. Шаг, шаг, еще шаг. Снег не скрипит. Остановился. Приподнимаю голову. Снаружи гораздо светлее. Вижу, чернобровый стоит, глядя куда-то в сторону. Стоит долго, никак не меньше пяти минут. В неясном свете луны, на фоне белеющих вершин он походит на призрака, на злого горного духа. «Что-то произойдет, если не сейчас, то завтра», — приходит мысль.

Наконец чернобровый возвращается и ложится. Интересно, знает ли он, что я не сплю? Стас уже давно спит. Да и Лялька спит, по-детски всхлипывая во сне. Часы показывают четыре. В шесть будет светать. Веки у меня становятся липкими. Их щиплет, будто натерли луком. Давлю руку Юрика. Со сна он вскидывает голову, но тревога, поселившаяся в нем, когда он засыпал, быстро возвращает его к действительности. Юрик давит мою руку: мол, понял, спи. И я сразу проваливаюсь в пустоту.

— Мы ищем этот караван. Интересует он нас с чисто исторической точки зрения, — доносится до меня голос Стаса.

Очевидно, он рассказывает нашим странным знакомым о караване Джангира. Что ж, он прав. Никакой тайны в этом нет, надо же и нам оправдать свое появление на Тамбекском перевале. У меня еще закрыты глаза, но я вижу, что происходит вокруг, и знаю, что мне надо вставать, иначе легко заподозрить, что я сторожил ночью. Но сон был слишком короток, чтобы сразу сбросить его опьяняющую сладость.

— Нам кажется, — продолжает Стас, — караван погиб под снегом где-то в этом месте. Видите наверху снежную шапку; наверное, сто лет назад она была гораздо больше, и когда двинулась, то собрала все снега и камни со склона и обрушила на несчастных.

— Да, вы правы, — соглашается чернобровый. — И вы предполагаете здесь долго оставаться?

— Конечно, дальше-то пути нет — там граница.

С закрытыми глазами удивительно улавливаешь быстро меняющуюся интонацию. Мне кажется, что чернобровый разочарован в ответе. Ему хочется отделаться от нас поскорей. Что же его самого держит здесь? Нет, надо каким-то образом сообщить пограничникам. Эх, была бы рация!

Постепенно улетучивается дрема. Открываю глаза. Стас, Юрик и незнакомцы вышли из пещеры. Смотрю на рюкзаки. Какие роскошные! Спальные мешки свернуты и пристегнуты толстыми кожаными ремнями к заплечникам.

Одеваюсь и выхожу из пещеры. В первое мгновение меня ослепляет солнечный свет. Надеваю темные очки.

— Юрик, ты где умывался? — спрашиваю я.

— Пойдем покажу!

Молодец Юрик! Догадался, что мне надо поговорить с ним.

Мы отходим за большой торос. Там уже появился крохотный ручеек.

— Они пришли из-за границы, — говорю я.

— Конечно. И никакие они не гляциологи. Если бы ты знал, какую он молол ересь утром!..

— Надо во что бы то ни стало задержать их. Пусть Лялька со Стасом возьмутся за обезьяноподобного, а мы за другого.

— Но как предупредить Стаса? Они ведь тоже не спускают с нас глаз.

Я плещу на лицо холодную воду. Брызги, как иглы, колют обожженную солнцем кожу. Я не знаю, что делать...

После завтрака мы решаемся пригласить незнакомцев с собой.

— Пожалуй, не сможем, — задумчиво произносит чернобровый. — У нас своя работа.

— Ну, ваше дело... — говорит Стас.

Эх, как бы счастлив был человек, умеющий отгадывать мысли! Что решил Стас? Уйти? Оставить незнакомцев одних?

— Лялька, сегодня дежуришь ты, останешься здесь, — продолжает Стас. — Мы пойдем на ледничок, вон за той горой, посмотрим там.

Понятно! Стас хочет увести нас на самый верх тропы, чтобы оттуда удобнее было наблюдать за незнакомцами.

Мы уходим, обвязавшись шнуром и взяв ледоруб.

Едва поднявшись по скале вверх, Стас шепчет Юрику:

— Ложись здесь и держи их на мушке.

Юрик приседает за камнем. Незнакомцы теперь не видят ни его, ни нас.

Еще через минуту Стас говорит мне, чтобы я пробрался в сторону и залег над тропой, отрезав незнакомцам путь к границе. Стас же отправляется дальше, продолжая громко разговаривать, будто мы все идем вместе.

Мне виден только кусок уступа, за которым скрыта пещера, и тропа подо мной. Я набираю камней. В случае чего удобно будет сыпать их на головы.

Проходит час. Никакого движения! Зря оставил Стас Ляльку, надо бы кого-то из нас. Солнце сильно печет спину, а живот свело от холода. Но я боюсь пошевелиться. Мы не знаем, куда двинутся незнакомцы. Если пойдут назад, то одно мое неосторожное движение может испортить все.

Вдруг слышу крик Юрика:

— Стой! Стрелять буду!

Раздается выстрел. Пуля ударяет в камень и с воем уходит рикошетом. На тропу выбегает чернобровый, пряча в куртку какой-то толстый пакет. За ним торопится обезьяноподобный. Что они сделали с Лялькой?

— Стой! — кричу я и ссыпаю камни чуть ли не на их головы.

Чернобровый успевает прижаться к скале. Он не видит меня и стреляет наугад.

Большими прыжками несется сверху Стас. Не раздумывая, он прыгает на чернобрового. Но тот ловким ударом сбивает Стаса с ног. Падая, Стас вцепляется в ногу чернобрового, и, пока тот возится с ним, на тропу успевает спуститься Юрик. Размахнувшись, он опускает приклад на широкую спину чернобрового. Тот на мгновение обмякает и, перевернувшись, прыгает с тропы вниз.

— Стреляй, быстрей стреляй! — кричит Стас.

Юрик стреляет, но голова чернобрового быстро скрывается за камнями. Обезьяноподобный тоже бросается вниз и попадает в воронку из льда и камня.

Слышу какой-то странный гул. С вершины, нависшей над тропой, обрушился снежный карниз и, наращивая скорость, несется на нас.

— Ребята! Спасайтесь! — кричу я что есть силы.

Стас вскакивает. Он разъярен, на побледневшем его лице багровые пятна.

— Сюда! — Он добегает до пещеры.

И едва успевает вбежать Юрик, как все вокруг темнеет и над нами с диким воем и грохотом разражается буря. Сухой и колючий снег залетает в пещеру, хлещет по лицу, клубясь, ложится у ног.

Чернобровый рассек Стасу щеку. Из раны сильно течет кровь.

В кармане у Юрика есть индивидуальный пакет. Разорвав зубами плотную промасленную бумагу и клеенку, он перебинтовывает Стаса. В темноте и громе обвала я ищу Ляльку.

Грохот смолкает неожиданно. В отверстие пещеры снова врывается свет, и хотя камни еще зыбки от далеких сотрясений, мы понимаем, что лавина прошла и пощадила нас. В углу вижу связанную Ляльку с кляпом во рту.

— Они вытащили из-за этого камня какой-то пакет! — кричит Лялька, едва освободившись от пут и кляпа.

Стас хватает карабин и первым выбегает из ниши. Тропа вся засыпана снегом, как и обрыв внизу. Но обвал прошел узкой полосой. Увязая почти по грудь в снегу, мы выбираемся на волю. Далеко впереди видим бегущего в сторону границы человека, кажется, чернобрового.

Стас падает на землю и долго целится, не в силах унять дрожь в руках. Пуля проходит мимо.

Чернобровый карабкается по скалам. Еще мгновение, и он скроется за поворотом. Стас целится снова и на этот раз плавно спускает курок.

— Попал! — кричу я, заметив, как беглец взмахивает руками и валится на камни.

Мы бежим к нему и видим, что незнакомец ранен. Он поворачивает к нам темное скуластое лицо и поднимает револьвер.

Мы падаем. Пули с воем впиваются в камни.

— Лежи здесь, я обойду! — шепчет Стас и отползает в сторону.

Незнакомец прекращает стрельбу. Тогда я срываю с головы берет, надеваю на небольшой камень и приподнимаю его над собой. Выстрел. Рука «отсыхает» от удара. «А вдруг он легко ранен и сейчас бросится на меня?» — от этой мысли холодеет сердце. Быстро переползаю и, найдя щель между камнями, осторожно выглядываю. Незнакомец, держа пистолет наготове смотрит в мою сторону. Я отчетливо вижу его темнокожее лицо, сросшиеся на переносье брови, седую прядь на висках, большой горбатый нос.

— Эй, сдавайтесь! — кричу я, чтобы отвлечь его внимание от Стаса.

Незнакомец стреляет на крик. Стас уже за его спиной. Коротко размахнувшись карабином, он выбивает из рук пистолет.

— Сопротивляться бесполезно! — кричит Стас.

У незнакомца ранена нога. Темное, бурое пятно расплывается по камню, на котором он лежит. Скрипнув зубами, незнакомец поднимает руки. Я реп-шнуром связываю их.

— Кто же вы такие на самом деле? — спрашивает, тяжело дыша, Стас.

Чернобровый отворачивается. Стас расстегивает «молнию» его куртки, достает тяжелый клеенчатый пакет и бумажник. Лицо чернобрового наливается кровью.

— Ого, да тут, наверное, золото! — Стас подбрасывает на ладони пакет, распутывает тесьму, разворачивает клеенку, пергаментную бумагу. Со звоном падают на камень связка золотых с бриллиантами колец и пакеты слежавшихся банкнотов.

Незнакомец не выдерживает:

— Знаю, русские предпочитают быть неподкупными, но отпустите меня за половину этой суммы. Я ничего не сделал плохого для России, я только хотел взять свои деньги!

— Когда же вы их здесь оставили?

— В сорок третьем...

— Как вас зовут?

— Шёневеттер.

— Так вот, господин Шёневеттер, вы — преступник, и мы передадим вас пограничникам, — говорит Стас.

— В таком случае я больше не буду отвечать вам.

— Да мы и не хотим допрашивать. Скажите только, где сейчас ваш спутник?

Шёневеттер пожимает плечами.

— Это не так касается нас, как вас. Может быть, он попал в лавину и ждет сейчас помощи?

— Меня это не интересует. — Шёневеттер отворачивается.

Мы перевязываем Шёневеттера, но идти он не может. Из карабина сооружаем нечто вроде сиденья и начинаем поднимать раненого к тропе.

Встречает нас обеспокоенный Юрик:

— Ляльке плохо.

В пещере мы кладем Шёневеттера рядом с Лялькой. Она плачет. Шёневеттер сильно ударил ее, когда связывал. Стас подходит ко мне.

— Егор, ты пойдешь за пограничниками и врачом. Мы с Юриком постараемся отыскать второго. Он, конечно, угодил в лавину. Лялька останется с Шёневеттером.

— Хорошо, Стас. Только... уже скоро вечер.

— Придется идти ночью.

— Иду.

Я кладу в карман пару банок консервов, сухари и прощаюсь с ребятами.

Торопливо спускаюсь по ледяной круче. Солнце еще высоко. В теплой куртке жарко, в рубашке холодно. С ледника поддувает ветерок. В полыньях шумят ручьи. Дышу открытым ртом.

Снег вязкий, мокрый. В такое время всегда бывают лавины. Опасливо поглядываю вверх, на снежные карнизы. Тропинка становится совсем узкой — двое не разойдутся. Хорошо бы ночью была луна! В темноте запросто можно оступиться и попасть в трещину.

Спускаясь с перевала, рассчитываю дойти до долины к вечеру завтра. Все равно придется где-то заночевать — не хватит сил все время идти.

Солнце как будто ускоряет бег, на глазах скатывается за горы. Снег лиловеет. Трещины начинают дымиться. Вода там покрывается ледком. В груди меня что-то хрипит, как испорченный патефон.

Часов за пять я, наверное, прошел километров двенадцать. Ужасно хочется уснуть. Но у меня нет ни палатки, ни мешка. Я должен все время идти, только тогда не окоченею. Избитые, обветренные руки прячу в карманы, медленно поднимаюсь и снова иду.

Глаза уже не различают ничего. Иду, будто спрятав голову в фотографический мешок. Слышу только стук размокших за день и теперь смерзающихся ботинок. Вдруг сильно ударяюсь о выступ в скале. Изучаю лоб. Под рукой разбухает шишка. Из глаз от боли льются слезы. К черту! Я не могу так идти! Сажусь на лед. Хоть бы какой огонек! Немного тепла!..

Слышу далекий грохот. Где-то скатилась лавина. И рядом треск, словно кто-то раздирает материю. «О-о-охр!» — прокатывается по горам.

Во сне возникают какие-то твари — они вертятся, прыгают, рвут острыми когтями. Горные духи, черт бы их побрал!

Видимо, голова у меня упирается в лед, щеку нестерпимо жжет, и я просыпаюсь. От холода дрожит каждая клеточка. С болью подбираю под себя одеревеневшие ноги и встаю на колени. Потом подгибаю одну ногу, пытаюсь выпрямить. Встал. Вытаскиваю из карманов руки, бью по плечам, но не чувствую ударов.

Останавливаюсь, жадно втягивая в себя морозный воздух.

Мне стыдно перед ребятами. От злости на себя хлещу по лицу и бокам изо всех сил, и постепенно кровь начинает теплеть.

Проходит часа два или три. Вдруг замечаю светлеющую впереди полоску. Это тропа. В обрывках тумана, рассеянного ветерком, помигивает луна. Начинаю двигаться перебежками. Как только полоска снова растворяется в темноте, останавливаюсь, перевожу дыхание. Засветлеет — пускаюсь чуть не бегом.

С утром возвращается тепло. Все ночные страхи проходят. Тропинка бежит вниз, и легче дышится. Под ногами уже шуршит первая трава. Вдали голубеет долина. Там застава.

Через час в знакомые шумы гор вторгается посторонний звук. Останавливаюсь, пытаясь отгадать, с какой стороны он доносится до меня. Через несколько минут понимаю, что это рокочет вертолет или самолет. Бросаюсь по тропе бегом, скидывая на ходу куртку. Если бы заметили, если бы!..

Совсем низко над землей тарахтит оранжевая стрекоза. Зубами рву подкладку куртки, поджигаю вату и размахиваю над головой. Вата вспыхивает, дымит — получается нечто вроде костра. Может быть, в этот момент пилот посмотрел в мою сторону. По изменившемуся рокоту мотора догадываюсь, что вертолет разворачивается и летит ко мне. Наверное, такое бывает только в сказке. Но разве все, что приключилось с нами, не похоже на сказку?

Вертолет несется, едва не задевая колесами за камни. В поблескивающих стеклах кабины замечаю лицо пилота; тот знаками пытается мне что-то объяснить, но я не понимаю его. Взревев мотором, машина зависает. Из грузовой дверцы падает, раскручивась, веревочная лестница. Хватаюсь за нее. Она рвется из-под ног, почти опрокидывает навзничь. Чувствую, лестницу подтягивают. У самых ступенек меня подхватывают под руки и втаскивают в кабину.

— Немедленно нужен врач! — кричу я, пытаясь разглядеть в полумраке кабины лица моих спасителей,

— Туристы из Москвы? — спрашивает меня офицер-пограничник.

— Откуда вы знаете?

— Тьфу! — в сердцах произносит второй — видимо, бортмеханик. — Так я и знал! Зайдут черт знает куда, переломают ноги, а потом врача им подавай.

— Да не мне! Мы задержали нарушителя! Он ранен. И одна из группы тоже! — кричу я в отчаянии. — Вот мои документы. Я вам серьезно говорю.

Офицер смотрит на мой паспорт, на разрешение находиться в пограничной зоне и кивает бортмеханику:

— К заставе!

Путь, на который я потратил бы еще день, вертолет пролетает за десять минут.

Вид у меня, наверное, настолько истерзанный, что капитан, начальник заставы, сразу же вызывает врача. Пока тот промывает и перевязывает мои ожоги и ссадины, я рассказываю о наших поисках каравана Джангира, о двух нарушителях, о пакете, найденном у Шёневеттера.

— Любопытно! — барабанит по столу капитан и щелкает рычажком селектора. — Дежурный! Тревога!

Он поворачивается к пилотам:

— На перевале трудно зависать, но надо лететь. Что вы предлагаете, лейтенант?

— Максимально облегчу машину, полечу без второго пилота и механика, возьму только врача.

— Действуйте! А остальных... — капитан смотрит на офицера, который летел в вертолете, — мы вывезем на лошадях. Выполняйте!

— Товарищ капитан! — Я невольно вскакиваю с места. — А меня куда?

— Отдохните у нас. Мы справимся одни.

— Никак нельзя, я хорошо знаю тропу и место, где остались ребята.

Тон у меня решительный. Капитан улыбается:

— Ну что ж, действуйте. Умеете на лошади?

— Приходилось...

Вскакиваю в теплое, нагретое солнцем седло. Лошадь нервно водит ушами.

— Отделение... галопом... — звонко командует офицер, вырываясь вперед, — марш!

Кони несутся к перевалу, где меня ждут друзья.

Мы доехали до ледника и услышали рокот вертолета. Машина уже возвращалась. Представляю, как трудно было пилоту найти площадку среди сплошных скал и ледяных торосов, забрать Ляльку и подняться. Вертолет покачивается с боку на бок — пилот дает знать, что все в порядке.

Мы невольно подгоняем коней. Крепкие мохнатые лошади, приученные к горным тропам, и без того идут быстро.

К вечеру добираемся до пещеры и видим такую картину: Шёневеттер со связанными руками сидит на краю тропы. Юрик и Стас около глубокой траншеи растирают снегом и спиртом неподвижное тело второго нарушителя с морщинистым, обезьяньим лицом. Стас, смахивая пот, говорит:

— Знакомьтесь, Карл Минцель... Во всяком случае, так нам рекомендовал его господин Шёневеттер.

— Он мертв? — спрашивает офицер-пограничник.

— В глубоком обмороке, — отвечает Стас. — Ему повезло: в момент падения лавины он прижался к скале, и снег не задушил его.

Юрик шутливо толкает меня в бок:

— Ты слетал прямо на крыльях, Егорушка!

— Да уж и вправду повезло!

Двое пограничников, сменив Юрика и Стаса, энергично делают искусственное дыхание Минцелю. Наконец тот издает слабый стон. Офицер вливает ему в рот спирт. Минцель кашляет и открывает глаза. Он различает зеленые погоны на гимнастерках солдат, переводит взгляд на нас.

— Плохо, деер шлехт, камараден, — выдавливает он.

— Почему же плохо? — спрашивает Стас. — Мы вернули вас из ада.

Приподнявшись, Минцель замечает Шёневеттера. Тот безучастно смотрит в сторону.

— Плохо потому, что я остался цел. — Он вздыхает и снова закрывает глаза.

Пограничники переносят Минцеля к тропе, обертывают горячей войлочной попоной. Отогревшись, Минцель просит спирта. Жадно пьет несколько глотков и, пьянея, кричит со злостью:

— Дьявол побери, теперь я снова ваш пленник!

Юрик и Стас увлекают меня к траншее.

— Мы нашли караван Джангира, — загадочно произносит Стас. — Смотри.

В траншее замечаю ледяной грот. Зеленоватый свет струится между толстыми сосульками, которые висят на потолке.

— Смотри лучше! — Стас показывает рукой на стенку грота.

В полупрозрачной зелени льда что-то темнеет.

— Слушайте... — испуганно шепчу я. — Вон там, кажется, лежит лошадь, а рядом что-то похожее на фигуру человека...

Фантазия подсказывает мне, что замурованное в столетнем льду и похожее на глыбы камня — останки каравана Джангира. Лавина — могучая, быстрая, свирепая — застала караван на привале, люди устроились на ночлег.

Я словно вижу полосатые халаты погонщиков, бараньи курпеи, снятые седла, оружие в козлах, сплющенные котлы у костров.

Что-то заставило Джангира спуститься с тропы на ровное поле льда. Его люди поужинали и легли, утомленные дорогой, рядом с лошадьми и верблюдами. Громадная лавина накрыла лагерь, как рука муху. Никто не успел спастись.

Шли годы... Под солнечными лучами снег превратился в лед, замуровав навеки своих пленников.

— Надо бы пробить шурф во льду, проверить наши догадки, — говорит Стас, взволнованно протирая очки.

— Нет, ничего нельзя трогать. Мы расскажем ученым. Сюда прибудет специальная экспедиция.

«И я обязательно буду в этой экспедиции», — подумал каждый из нас про себя.

Взволнованные необычным открытием, выбираемся из грота.

Шёневеттера и Минцеля усаживают на лошадей к дюжим пограничникам. Чтобы они не вздумали прыгнуть с седла, крепко привязывают их реп-шнуром.

Мы грузим на свободных лошадей рюкзаки и тоже взбираемся в седла.

Едем по тропе. Невдалеке замечаем горную козу с козленком. Коза жует жвачку, невозмутимо поглядывает на нас. Только козленок тревожно кружит возле нее, тыкаясь в бок узкой мордочкой.

Из скал вырывается ручеек. Голубая струйка брызжет водяной пылью, и над блестящими влажными камнями повисает радуга, такая крохотная, что ее можно обнять руками.

С вершин, как белые реки, спускается в долины вечерний туман. Клубясь, образует свои водопады и перекаты, отсвечивает розовыми боками. Чуть в стороне набухает сиреневая, отяжелевшая от влаги туча. Ее передергивает молнией, и с треском катится по горам гром. И как это всегда бывает здесь, в продолжение грому грохнула лавина — вершина сбросила с отяжелевших плеч снежный карниз.

Мы сейчас выше облаков и грозы. И гроза и облака — у наших ног. И возникает какое-то гордое чувство родства с этими горами, с дикой и беспокойной стихией.

Теперь мы знаем, где и как погиб караван. И мы пойдем в новую экспедицию. А она обязательно будет. Наука не любит оставлять на своем пути «белые пятна». Всегда находились люди, которые шли на поиск — пусть через год, сто, тысячу лет.