Е.ШТЕНГЕЛОВ ШТУРМОВОЙ ОТРЯД ПОВЕСТЬ

В пять часов прозвенел звонок. И сразу за стенами, над потолком и под полом захлопали двери. По коридору, цокая каблучками, смеясь, прошли лаборантки из отдела петрографии. Алик выключил лампу микроскопа и, прислонившись затылком к стене, закрыл глаза. В мерцающей темноте, разгораясь и потухая, плыли, вращались разноцветно светящиеся многоугольники кристаллов.

Выйдя из института, он нашел в кошельке трехкопеечную монету для автомата и выпил стакан воды. Солнце пекло с бесцветного неба, и приятно было пить холодную, кисловатую воду, смотреть, как в нише автомата дрожат солнечные блики и вьются, ползают осы.

Домой он пошел пешком. Сначала по левой, теневой стороне улицы, потом ему пришлось пересечь по диагонали, по хрустящему ракушечному песку, сквер, пройти два квартала вдоль трамвайной линии, свернуть направо, где начинается узкая кривая улочка с голубым ручейком мыльной воды посредине.

Хозяйки дома не было. Алик полежал на кровати, потом вскипятил на электрической плитке чай, намазал на сухой, растрескавшийся кусок батона желтое, жидкое от жары масло, пожевал, глядя в открытое окно. Во дворе по ту сторону улицы белили: перед оплетенной панычами верандой стояли рулоны ковров, спинки кроватей и заляпанные известкой фикусы. Солнце уже ушло за крыши, двор был в тени; а когда, побрившись, в свежей, хорошо выглаженной рубашке, Алик вышел на улицу, жара совсем спала, из палисадников пахло цветами.

Он шел вниз, к центру. Мимо стертых, чисто вымытых порогов из известняка, мимо сидящих на стульях и скамеечках женщин и стариков с газетами и растрепанными библиотечными книгами, мимо черных проемов дверей, в которых кипели на керогазах борщи и жарилась рыба.

А вдоль трамвайной линии блестело низкое солнце, слепило глаза. Как тогда, когда он шел здесь первый раз; только тогда было утро и солнце светило с другой стороны — поезд из Аркадьевска пришел на рассвете, и Алик долго ходил по пустым улицам, дожидаясь, когда откроются столовые. Дребезжали пустые, насквозь просвеченные трамваи; ревели, окутываясь голубым дымом, самосвалы, в дыму плясали лучики от зеркалец на их кабинах... После бессонной ночи резало глаза, во рту был металлический вкус, поташнивало, и пугающе-неожиданной была каждый раз мысль о том, что с Аркадьевском все кончено, что это уже прошлое, что где-то здесь, на одной из улиц этого чужого города, он будет теперь жить, будет ходить на работу и в кино... Три месяца уже, как он здесь, но и сейчас еще становится иногда странно: почему это случилось — почему он уехал вдруг из Аркадьевска и приехал в Крым? Надоело плыть по течению, отвечал он себе, захотелось сделать поворот, все равно в какую сторону.

Он свернул к кинотеатру, постоял перед афишей. Потом спустился к кассам и взял билет. В фойе было пусто и прохладно; буфетчица считала, складывая в стопки, мокрую мелочь; уборщица мела полы; пахло спрыснутой пылью и уборной. Алик купил газету и сел в углу. За стеной, в зрительном зале, гремела музыка, стреляли и кричали. Шаркал по полу веник уборщицы.

В Аркадьевске было много заводских клубов и только один настоящий кинотеатр «Гигант» — огромная бетонная коробка со стеклянными лентами окон и барельефами рабочих с молотами. За билетами нужно было приходить утром. Очередь, давка, объявление: «Более четырех билетов не отпускается». Алик брал всегда два: взять один билет было как-то стыдно. Лишний он потом продавал.

Домой он шел в темноте, по расплывчатым, прозрачным теням деревьев на голубоватом от люминесцентных ламп асфальте... Дома он пил кофе, лежал на кровати, на хрустящем, набитом водорослями матрасе, глядел в зеленоватый от колпака настольной лампы потолок, вставал, подходил к черному проему раскрытого окна, смотрел на обсыпанную красными огоньками телевышку, слушал, как в парке, на танцплощадке, играет оркестр, курил...

Потом брал будильник, заводил. Толстая зеленая стрелка на двенадцати, тонкая черная — на семи. В семь часов утра будильник зазвонит, и Алик встанет, будет мыться в коридоре над алюминиевым тазом, потом побреется, выпьет кофе и пойдет в институт. Четыре часа за микроскопом, перерыв на обед, еще три часа за микроскопом. И снова вечер: улицы, прозрачные тени деревьев, комната...

Но он ошибся.

Утро было пасмурное. Над городом, срезав половину телевышки, мутной пеленой плыли тучи. К середине дня начали появляться откуда-то мокрые грузовики, мостовые залоснились под их шинами. Дождь пошел сразу после обеда.

Алик стоял возле окна, когда вошла машинистка Шура.

— Валентин Юрьевич вас зовет.

Он всегда как-то пугался, когда его куда-нибудь вызывали. Чудак! Нормальный человек спросил бы, в чем там дело, и все. Она, конечно, знает.

— А я без плаща, вот беда! — сказала Шура, глядя в окно.

Она была в прозрачной блузке, сквозь которую виднелось голубое белье. Алик подошел к столу и изо всей силы нажал на выключатель лампы. Какого черта он всегда чего-то боится?

У Валентина Юрьевича сидел парень в обрызганной дождем штурмовке.

— Знакомьтесь. — Валентин Юрьевич встал и развел руки. — Александр Николаевич Крутов. Игорь Викторович Василевский.

Алик пожал узкую влажную руку.

— Игорь Викторович руководит у нас пещерным отрядом, — сказал Валентин Юрьевич. — Сейчас они готовятся к штурму Мамут-кобы. Слышали, вероятно? Очень большая и чрезвычайно перспективная полость, еще не пройденная до конца.

У Василевского было худое темное лицо и черные, как сапожная щетка, волосы. На штурмовке висел тусклый, затертый значок первого разряда по туризму.

— У нас в отделе существует неписаный закон: если что-нибудь горит, все бросают свои дела и переключаются на прорыв, — говорил Валентин Юрьевич. Василевский сидел, упирая локти в колени расставленных ног, и молча смотрел на него. — Это я вот к чему. Игорю Викторовичу вот так, — он провел ладонью по горлу, — нужен геолог. Вы обратили внимание, с каким голодным блеском в глазах он на вас смотрит?

Василевский слабо улыбнулся Алику.

— Это ненадолго, — он прислонился спиной к спинке стула. — Неделя, не больше.

Теперь, когда Алик знал, в чем дело, он, как всегда, сразу успокоился. И как всегда, стало стыдно и непонятно, чего он, собственно, боялся.

— Ну так что? Я согласен.

Валентин Юрьевич взглянул на Василевского.

— Когда нужно ехать? — сказал Алик.

— Вот такой подход мне нравится. — Валентин Юрьевич открыл коробку папирос. — Так что, Игорь Викторович, когда нужно ехать?

— Если ничего не изменится, мы выедем завтра в середине дня. Сначала на Аи-Петри: нужно забрать на метеостанции снаряжение.

Он говорил тихо и медленно, тщательно выговаривая слова, аккуратными, как будто заранее приготовленными фразами.

— Что брать с собой? — спросил Алик.

— Что брать? — Василевский потер лицо, встряхнулся. — Знаешь, давай на «ты». Не люблю я эти всякие... А брать... Ну что — одежду главным образом. Возьми свитер, на ноги что-нибудь и какой-нибудь чепчик.

— Великолепно! — Валентин Юрьевич весело дернул ящик стола и вынул лист бумаги. — Я пишу заявку на командировку.

Сильно зашумел дождь. Игорь повернул голову, встал, потянувшись, подошел к окну. По стеклу, пузырясь, текла мутная от размытой замазки вода. Валентин Юрьевич включил лампу.

— Спортом занимаешься? — спросил Игорь, не оборачиваясь.

— В университете немного. Лыжами.

Игорь водил пальцем по стеклу.

— Не благоприятствует наш крымский аллах с погодой.

— На растленном Западе появился новый вид спорта, — сказал Валентин Юрьевич. Он писал, припав грудью к столу и раздвинув локти. — Намазывают машину маслом, а потом облизывают.

— Да, кстати, насчет масла. — Игорь снова слабо улыбнулся. — Топленого в ОРСе нет. А брать сливочное нам не имеет смысла, поскольку жара дикая.

— Ближе к делу. Я должен позвонить Касимову?

— Или дать нам в отряд холодильник.

— Батарейный? — Он положил ручку. — Я написал: по двадцать седьмое. Так?

Игорь подошел и поверх его плеча посмотрел на бумагу.

— Так.

— Ну, великолепно! — Валентин Юрьевич встал, оперся о край стола. — Я в восторге, что мы так быстро обо всем договорились. Вы наш спаситель, избавитель и благодетель.

Игорь стоял за его спиной и улыбался Алику.

В коридоре было тихо и темно: рабочий день уже кончился.

— Как устроился? — спросил Игорь.

— Терпимо.

— На частной?

— Да.

— Все постепенно образуется. — Он опять потер лицо. — Почти не спал сегодня. Вернули из Москвы статью на переделку, сидел всю ночь. — Он протянул руку. — Ну что, до завтра? Жду тебя утром.

Утром было солнце.

Игорь сидел у окна и рассматривал в стереоскоп аэроснимки. В светлой белой комнате лицо его показалось Алику еще более темным, будто припорошенным угольной пылью. Он был тщательно выбрит, только на скулах, под глазами, чернели толстые волоски.

— Все в порядке? — спросил он. — Машину будем ждать.

Алик кивнул.

— А где она?

— В гараже. Сцепление что-то пробуксовывает. — Он протянул новый, пахнущий коленкором и клеем отчет. — Почитай, если хочешь.

Алик сел, полистал отчет.

— Прошлогодний наш, — сказал Игорь.

Разрез какой-то пещеры на неровно обрезанной аммиачке. Фотографии. Парень в резиновом костюме, с фонарем в руке стоит по пояс в воде, сзади чернеет трещина.

— Кто еще едет? — спросил Алик.

— Большинство явится прямо к пещере. Сейчас захватим двух ребят из пединститута, кое-кого подберем на Ай-Петри. Мою супругу в том числе, она тоже пещерница.

Машина пришла во второй половине дня: обшарпанный грузовик с истрепанным брезентовым тентом над кузовом.

— Все в порядке, Карп Игнатович? — громко, как говорят глухому, спросил Игорь.

Шофер, старик в замасленной кепке, неопределенно пожал плечами:

— Диски малость маслятся.

Игорь выпятил нижнюю губу.

— Диски, писки, виски, — сказал он.

Шофер курил, сидя на подножке. Складки кожи, свисающие из-под бровей, почти закрывали его глаза, и лицо было сонное и печальное: полуприкрытые глаза, поднятые брови, наморщенный лоб.

— Колоритен? — спросил Игорь у Алика. — У нас его зовут Карбюратором. Утверждают, что он был водителем броневика у Махно и обижается, что этот период не включают ему в трудовой стаж. Врут, надо думать.

Они бросили в кузов несколько пустых ящиков.

— По коням, Карп Игнатович! — сказал Игорь.

Проехав немного, свернули в переулок и остановились. К машине подошли два парня с рюкзаками. Игорь открыл дверцу.

— Приветствую вас!

— Аналогично, — сказал один из парней.

Они поставили рюкзаки в кузов. На шеях у обоих были пестрые косынки.

— Знакомьтесь, — сказал Игорь. — Коля, брат Васи. Коля, муж Лили. А это Алик.

— Начинающий? — сказал Коля, брат Васи.

Алик на всякий случай усмехнулся.

— Изоленту купили? — спросил Игорь.

— А как же, шеф! — сказал Коля, брат Васи. — Но какой я, главное, изготовил фонарь! Я что сделал? Достал навигационный знак с самолета и две пластинки карболита. Потом так...

— Карболит, Айболит, — пробормотал Игорь и посмотрел на часы. — По коням, мальчики! Алик сядет в кабину, а мы поболтаем.

...Город, люди, мерцающие под солнцем крыши машин, а потом пригороды с торчащими из-за заборов подсолнухами и мальвами, и неожиданно открылись поля и изрезанные белыми оврагами склоны. Карбюратор надвинул кепку на лицо и прибавил скорости, в кабине запахло асфальтом и сеном. Солнце мутным желтым пятном дрожало за стеклом, разбегалось паутиной блестящих трещинок.

Накаленный и безлюдный Бахчисарай, лиловые поля лаванды, черепичная крыша домика на железнодорожном переезде, неподвижные темно-зеленые деревья, их тени на золотящемся под солнцем шоссе. Пятна свежего асфальта, которым заделаны выбоины, блестели, как лужи.

В каком-то селе под белым мергелистым обрывом покупали помидоры и картошку, потом сидели в чайной возле огромного кактуса, пили пиво и ели жареную баранину.

И снова ехали. Алик, сытый и довольный, сидел, развалившись, на продавленном сиденье, смотрел на надвигающийся склон Ай-Петри, на встречные машины, на Карбюратора, сонно и равнодушно крутящего баранку. На подъеме его укачало. Машина шла на первой скорости, ревел двигатель, в кабине было жарко, воняло перегаром. Алик расстегнул рубашку и отпустил пояс, на поворотах в животе у него замирало, на лбу выступала испарина.

Выехали, наконец, на яйлу. Карбюратор переключил скорость, и машина покатила легко и ровно. Сбоку, по траве, бежала, подпрыгивая, ее длинная тень. А впереди, в низине, сургучно краснели жестяными крышами дома. Потом Алик увидел метеостанцию, серебристые мачты и белые будки приборов.

Он вылез из кабины и поежился: дул холодный ветер. Игорь стоял около ограды метеостанции и разговаривал с девушкой в красной юбке. Девушка смеялась, куталась в куртку, ветер трепал ее юбку.

Они подошли к машине.

— Для начала познакомься с Аликом, — сказал Игорь, как всегда, тихо и спокойно.

— Надя. — Она протянула руку. Волосы у нее были короткие, рассыпчатые, ветер ерошил их.

— Так что будем делать, шеф? — крикнул Коля, брат Васи. Свесив ноги, он сидел с сигаретой в зубах на заднем борту.

— Слезайте, — сказал Игорь.

— На Ай-Петрах будем ночевать? — спросил Карбюратор.

Игорь обернулся.

— Да, да. Машину — во двор.

Они пошли за Надей через двор, где развевалось на веревке белье, по коридору, через занавешенную марлей дверь, в длинную, заставленную раскладушками комнату.

— Я думала, вы утром приедете, — сказала Надя.

Алик развязал спальный мешок, расстелил его на стоявшей под окном раскладушке. На подоконнике стояли барографы и какие-то пыльные картонные коробки.

— Будем барахло разбирать? — спросил Коля, муж Лили.

Алик первый раз услышал его голос.

— Завтра с утра, — сказал Игорь.

Он рылся в рюкзаке. Надя стояла рядом и смотрела на него.

— Поищи в карманах, — сказала она.

Алик надел куртку и вышел. По шоссе, рявкая, проносились машины. Мальчишка в соломенной шляпе гнал по обочине корову.

— До Зубцов далеко? — спросил Алик.

— А вон тропа. — Мальчишка махнул рукой.

Алик дошел по бровке обрыва до Зубцов, сел в каменистой промоине, в затишке, покурил, глядя вниз. На побережье лежала синеватая тень гор. Ярко белел в ялтинском порту теплоход. Яично-желтые облака, громоздящиеся над горизонтом, отражались в море светлыми стенами. Сидел бы он сейчас в своей комнате или ходил по городу. Слишком неожиданно все это произошло; Игорь, Ай-Петри, Надя...

Когда он вернулся, начало темнеть. Внизу, в Ялте, горели огни. По шоссе шли девушки — сборщицы лаванды.

В дверях станции Алик столкнулся с Надей. Оба засмеялись.

— Давайте я схожу. — Он взял из ее рук ведро.

— А знаете где? На станции вода кончилась, они берут в долг в ресторане.

Ветер подхватил ее юбку, когда они вышли на шоссе. Она подняла воротник куртки. Фары вывернувшейся из-за поворота машины просветили ее волосы.

— Вы давно на Аи-Петри? — сказал Алик.

— С утра. Я в отпуске сейчас.

Во дворе ресторана пахло горелым маслом, в котором жарят чебуреки.

— Отдыхаю в Кореизе, — сказала Надя.

Алик выдернул из цистерны деревянную затычку, и вода толстой струей мягко ткнулась в ведро. Из дверей выглянула женщина в белом халате.

— Со станции, — сказала она кому-то.

Алик заткнул цистерну и поднял ведро.

— Вон «Красный камень», — сказал Надя, придерживая под подбородком углы воротника. — Видите огонек? Это ресторан в заповеднике. Мы там были в прошлом году, пили рислинг, закусывая жареной олениной. Потом спустились к морю, а перед этим такой ливень был — море коричневое, и чего только не плавало! Мы придумали игру: кто поймает что-нибудь такое, чего еще не было. Игореха поймал стеариновую свечу и дыню. А я — сапожную щетку.

— Вы давно в Крыму?

— Три года.

— Нравится?

— А мне везде правится.

Они вошли на станцию.

— Поставьте в коридоре, — сказала Надя. — Какао сейчас сварим.

Игорь и оба Коли сидели на полу вокруг кучи проводов, лампочек, стекол и кругов изоленты.

— Фонари комплектуем, — сказал Игорь.

За стеной играл приемник. Сигналили на повороте машины, стекла окна голубовато озарялись, и, дрожа, проплывали по ним тени мачт. Шумел за марлевой занавеской примус, то и дело бегала Надя, носила банки сгущенки, сахар, кружки. Все хорошо и просто. Отвертка, чтобы вывертывать и ввертывать шурупы, нож, чтобы зачищать концы проводов, пластилин, чтобы в фонари не просочилась вода.

Потом запахло какао. Надя внесла чайник. Коля, муж Лили, молча начал резать хлеб, а Игорь принес со двора мокрую кастрюлю с маслом.

— Мажьте от души, — сказала Надя. — Больше ничего не будет.

Потом все разошлись. Алик тоже вышел. Ветер улегся, было тепло. От круглой желтой луны тянулась по морю багровая дорожка.

Когда Алик проснулся, пахло кофе. За откинутой занавеской Надя, всклокоченная, в брюках, сидела на корточках возле примуса.

— Доброе утро, — сказал Алик.

Она улыбнулась и кивнула.

Он вышел на заляпанный куриным пометом порог и зажмурился от солнца. Перед раскрытым сараем сидели на куче вещей Игорь и оба Коли. Муж Лили наматывал на катушку синий телефонный провод. Брат Васи накачивал резиновую лодку. Игорь держал уже надутую лодку стоймя и прижимался к ней ухом.

— Привет, — сказал Алик.

— Привет. Травит где-то, подлая.

Куча, на которой они сидели, состояла из мотков толстой капроновой веревки, каких-то резиновых сумок, свитеров, сапог и хлопчатобумажных комбинезонов, грязных и заляпанных стеарином,

— Что мне делать? — спросил Алик.

Игорь бросил лодку и отряхнул руки.

— Знаешь, займись компасами. Вон, на ящике. Сверить, почистить, там на некоторых клинометры заедает;

— Будет сделано. Умоюсь только.

— Умойся, умойся, — сказал Коля, брат Васи.

— Злорадствует, — сказал Игорь. — Воду еще не привезли. Между прочим, это здесь проблема. Нам как-то пришлось варить кашу на боржоме, купленном в ресторане. Года два назад. Шли из Мисхора на Чайный домик...

— Пижон! — крикнул вдруг Коля, брат Васи. — Жалкий пижон!

От ворот, с рюкзаком на плечах, шел парень в шортах и черной с белыми пуговками рубашке. На шее у него висела на капроновом шнурке замусоленная деревянная фигурка.

Игорь протянул ему руку.

— Почему не отвечал, Юра?

— Нет, мне нравится, — парень показал на Игоря пальцем. — Человек вчера только вернулся со скал, а к нему такие претензии. Вчера, в пять часов. Смотрю: твое воззвание.

— Воззвание, взвывание, — сказал Игорь. — Чистили обрывы?

— Безусловно. Труд этот, парни, был страшно громаден, не по плечу одному. Но принцип материальной заинтересованности был на высоте. Двенадцать рублей в сутки.

— Лев тоже был?

— Безусловно. Лев щеголял в новых гетрах и обучал гаишников альпинистским песням.

Парень, кривясь, затягивался докуренной до пальцев сигаретой. У него было равномерно красное лицо, красная шея, красные руки; красная кожа просвечивала и сквозь короткие бесцветные волосы.

— Кто такой? — тихо спросил Алик Колю, мужа Лили.

— Юрочка Плахов, — сказал тот, не оборачиваясь. — Первый разряд по альпинизму.

— Так что, шеф? — Юрочка сунул руки в карманы, разведя полы незастегнутой рубашки. Грудь была мускулистая и тоже красная. — Когда двигаем?

— Сложимся вот...

Юрочка кивнул.

— Порядок. Льву ты написал?

— Да.

— Порядок. — Он взглянул на Алика и подошел к Коле, мужу Лили. — Кеке, дружище! — и взял из его рук катушку с проводом. — Ты подавай, а я буду крутить.

Алик возился с компасами. Он чувствовал себя чужим здесь, среди этих людей, которые все друг друга знают, все заодно... Компасы были грязные, исцарапанные, с обколотыми пластмассовыми корпусами. Алик снимал стекла, вычищал ножом сухую глину. У них на факультете тоже были альпинисты. Они вставали в шесть утра, долго делали зарядку с гантелями и эспандерами, пили кефир и ничего другого, пели свои песни и говорили о траверзах и пике Пти-Дрю. Алик относился к ним иронически. А может быть, это как раз то, что нужно? Щеголять в новых гетрах, петь песни и думать только о траверзах и пике Пти-Дрю?

В половине третьего погрузка была закончена. Надя села в кабину, остальные влезли в кузов, на пыльную, колышущуюся груду вещей. Игорь похлопал ладонью по верху кабины.

— По коням!

И снова шоссе, километровые столбы, черные сланцевые откосы с желтыми кустиками молочая, горячий ветер, солнце, мелькающее между соснами, — блестящее и расплывшееся, будто за промасленной бумагой. Над шоссе, на фоне черных от тени стен леса, искрились, сыпались мухи и мошки. Машина, шипя шинами, катила по осмолившемуся асфальту. Около Учан-Су женщины в майках и шароварах лопатами бросали на шоссе диоритовую щебенку; она отлетала от колес и звонко била в днище машины.

Алик нагнулся и сквозь проволочную сетку и радужно-желтое потрескавшееся стекло посмотрел в кабину. Надя разговаривала с Карбюратором, и тот — странное дело! — что-то рьяно доказывал ей, размахивая свободной рукой.

Все хорошо, и ни о чем не нужно думать, потому что все остальное неважно, потому что ничего другого просто нет, только шоссе, километровые столбы, горячий ветер и запах шалфея!

Свернули в лес, на грунтовую дорогу. Переехали ручей, и дорога пошла вверх; деревья царапали по брезенту, клубилась пыль, кузов встряхивало, тент ходил ходуном и скрипел, когда, переваливая через камни, машина кренилась. Потом Алик увидел дым, и они выехали на поляну с костром и палаткой. Около костра стояли четверо. Один, в шортах и белой кепке, вышел вперед.

— Лев! — крикнул Юрочка и поднял руку.

Лев тоже поднял руку.

Алик видел, как вышла Надя и как Лев развел руки, изображая не то изумление, не то восхищение, взял Надю за голову и поцеловал в лоб. Все смеялись. Надя тоже.

Все стояли вокруг Льва.

— Приехал в Симферополь, уже темно, — говорил он. — А подвез меня один гаишник, на мотоцикле. — Он говорил быстро, сбивчиво, не договаривая слов. — Пошел к Леньке — замок. Дом у них трехэтажный, плоская крыша. Залезаю по пожарной лестнице, стелю памирку, ложусь. Лежу, созерцаю Млечный Путь...

У Льва было длинное лицо с большим подбородком и немного согнутым на бок носом.

— Лев в Симферополе живет или в Ялте? — спросил Алик Юрочку, когда они натягивали палатку.

— Нигде, — Юрочка забивал обухом топора алюминиевый колышек. — Жил в Симферополе, потом разошелся с женой и теперь живет где придется. Отличный, между прочим, парень, но чуть что не нравится, сразу скисает и бросает работу.

От костра, от веток, валил молочный дым. Игорь нагнулся и подул. В дыме запрыгали оранжевые язычки.

— Мой командир! — крикнул Лев. — Так что будем делать? Завтра, я имею в виду. Массы трепещут в ожидании указаний.

Игорь вытирал слезы.

— С утра пойдут человека три, потащат телефон до Узкого сифона[2]. Остальные укладывают снаряжение. Днем начнет прибывать народ. По мере того как будет подвигаться укладка, будем отправлять новые вспомогательные отряды. Вот так пока, ясно?

Хлопнула дверца кабины. В свет костра вышел Карбюратор. С усилием осмотрелся и сел.

Лев продолжал:

— Мой командир, я всегда преклонялся перед твоим организационным гением. Но массы взволнованы: кто пойдет в штурмовом?

— Штурмовом, штормовом, — Игорь смотрел на Карбюратора. — Завтра, Лева.

— Все таинственно и страшно?

— Подумать еще надо. Ты пойдешь, не волнуйся.

— Рассыпайся в благодарностях, Лев, — сказал Юрочка.

Карбюратор оперся локтем о землю, достал мятую пачку «Беломора» и закурил, быстро и привычно действуя одной рукой.

— А мне что? — сказал он. — Я ему и за резину объяснил и за лампочки. Опять же шины лысые. Ты сядь, сядь за баранку да поездь по горам. Его еще тыкать надо, брать за шкирку и тыкать. А с Шестого парка, он, видишь, жук. Старый жук. Мы с ним еще в «Крымкурсо» шоферили в двадцать третьем. Молодые были, важные, куда там! В крагах ходили, это обязательно, в консервах...

Он курил и остановившимися глазами смотрел в костер.

запел Коля, брат Васи. Потом Юрочка ударил ложкой о кастрюлю и выкрикнул тонким голосом:

И все запели глухими голосами, бухая по земле каблуками:

Игорь тоже пел и тоже стучал каблуками.

Палатка была розовая от солнца. В сетку окошка, зудя, билась муха. Алик вспомнил, что увидит сейчас Надю, и вылез из мешка.

Около костра сидел Лев, медной проволокой прикреплял отставшую подошву скального ботинка. Он поднял голову и подмигнул Алику.

— Как говорила мне в Коктебеле одна художница из Дома моделей, ноги — это только ноги, а то, что на ногах, — это уже голова.

После завтрака ушел в пещеру первый отряд — Коля, брат Васи, и еще двое. Они несли катушки телефонного провода, свернутую в круг тросовую лестницу, две резиновые лодки и сумки с гидрокостюмами.

Потом Алик и мальчишка с облезлым от солнца лицом, оказавшийся тем самым Васей, братом Коли, натягивали провод между лагерем и входом в пещеру. Вася держался независимо и сказал, что уже два раза был за Узким сифоном и что это он страховал Льва, когда тот спускался дюльфером в Лошадиную. Алик сматывал провод с катушки, а Вася залезал на деревья и привязывал его к веткам. Через час они были около входа в пещеру. Он темнел среди кустов, и, как из погреба, тянуло оттуда холодом. Конец уходящего в пещеру провода был придавлен камнем. Алик достал нож и соединил концы. Внизу зеленела курчавая от леса чаща ущелья, были видны поляна, палатки, шевелящиеся фигурки.

Когда они вернулись, в лагере укладывали вещи для штурмового отряда. Юрочка закатывал в расстеленную палатку обернутые пленкой коробки с макаронами. Коля, муж Лили, запихивал в черный резиновый мешок банки с тушенкой. Игорь и Надя — она была в потертых вельветовых шортах — стягивали болтами две алюминиевые планки, зажимая отверстие уже упакованного мешка.

— И ты поверила? — сказал Игорь Наде.

Они смотрели друг на друга, и Алик увидел, как Надя, смеясь, оскалила зубки и щелкнула ими, как будто кусая:

— Ав!

Алик отвернулся. Лев тоже смотрел на Надю. В одной руке он держал ножницы, в другой — кусок кошмы, из которой он вырезал стельки.

— Итак, что мы уложили? — Игорь встал. — Три спальника, палатка, макароны. — Он вычеркивал в блокноте. — Сгущенка — шестнадцать банок, тушенка — двенадцать, кофе — три пачки. Что еще?

— Кисель, — сказала Надя.

Задребезжал телефон. Игорь кинулся к нему.

— Да! — крикнул он. — Да, да! Слышу! Неплохо, а вы как? Ну, отлично. Нет еще. Я думаю, не раньше шести. А как вода? Что? Понял. Ну что ж, хорошо. Да. Счастливо! — Он положил трубку. — Они в Японском зале.

На обед был картофельный соус с тушенкой, в котором почему-то было много муравьев, и компот из кизила и диких яблок — очень кислый.

Игорь поставил пустую кружку на ящик, вытер рот.

— Теперь так, — он встал, и все молча смотрели на него снизу вверх. — В штурмовом отряде пойдут: Алик, Лев, Надя, Юра и я. Подготовить личные вещи, в первую очередь то, что можно отправить заранее.

«Спокойно, — сказал себе Алик. — Ты же догадывался, что она пойдет, зачем же столько эмоций?» Он старался не смотреть на Надю.

Что брать в пещеру, он не знал и делал то, что делали другие: достал из пищевой палатки новый, белесый от талька гидрокостюм, выбрал пару водолазного белья: свитер и шерстяные рейтузы, проверил налобный фонарь, заштопал дыры на свитере.

Людей в лагере становилось все больше. То и дело они подходили со стороны шоссе. Ковбойки, шорты, каски с фонарями, рюкзаки, кеды, скальные ботинки...

Подходил Игорь, жал пришедшим руки, что-то негромко говорил, и через пять минут они тоже начинали укладывать мешки и клеить лодки и гидрокостюмы. Пахло резиновым клеем и перегаром от стоящего в стороне, в бурьяне, электродвижка, который чинили Карбюратор и один из пещерников — электрик с завода авторулей.

...Перед вечером ушел в пещеру второй отряд. Они понесли мешки со снаряжением и еще одну катушку провода.

Стемнело. Карбюратор завел движок. Алик лежал на надувном матрасе, смотрел в зеленоватое, с редкими звездами небо. В черных кустах журчал, булькал ручей; тянуло от него сыростью и мятой. Палатки розовато светились изнутри; в одной пели и надтреснуто бренчала гитара. Надя, наверно, там. Поет, жмурит глаза... Вокруг висящей на ветке шиповника лампы кружили мотыльки. Под ней печатал на машинке парень в очках и шерстяной кофте. Возле машинки стояла кружка черного кофе и лежала пачка «Шипки». Алик знал, что это тот самый Н. Зигель, журналист, пишущий о пещерах.

— Можно глянуть? — спросил он его.

— Пожалуйста. — Н. Зигель, не глядя, протянул лист.

«Вверх по подземной реке», — прочитал Алик заголовок. — «Оживленно в эти дни у входа в Мамут-кобу, одну из крупнейших пещер Крыма. В раскинувшемся на горной поляне палаточном городке кипит работа. Это под руководством ученых Крымского геологического института готовится к штурму пещеры группа спелеологов. Кого только не встретишь здесь! Ученые, альпинисты, рабочие, инженеры, студенты, школьники. Их объединяет любовь к пещерам. Любовь страстная и бескорыстная.

— Это наш третий многодневный штурм, — сказал мне молодой ученый Игорь Викторович Василевский. — Первый раз, два года назад, мы провели под землей 38 часов, обследовав 2895 метров неизвестных ранее галерей и ходов. Прошлогодний штурм потребовал 86 часов пребывания в пещере. За эти четверо суток нам удалось отснять еще 2462 метра. К настоящему времени общая длина изученной части этой гигантской полости превышает 6 километров. В этом году мы уходим на штурм с надеждой пройти пещеру до конца.

Изучение карстовых полостей приобрело в последнее время важное народнохозяйственное значение в связи с вопросами водоснабжения. Познание закономерностей движения подземных вод немыслимо без детального и всестороннего изучения...»

Алик вернул лист и закурил. Ему было весело. Он тоже сможет написать так. И напишет. И пошлет в «Вокруг света» или в «Природу».

Он влез в палатку. Чиркнул зажигалкой, сгреб в сторону разбросанные по полу свечи и комбинезоны и лег, подложив под голову моток веревки. Пахло резиной и пылью. Он курил, смотрел, как озаряется от затяжек потолок палатки.

Разбудили его крики. Он вылез. Вернулся первый отряд. В мокрых, обвисших комбинезонах, с исцарапанными лицами, со свалявшимися от глины волосами, они стояли и сидели, раздеваясь, окруженные толпой.

— Князь! — кричал Коля, брат Васи. — Вот я навернулся возле Курятника! У! Небрежно так иду траверзом, берусь за зацеп, а это корка на глине — трах! — ив воду. Шлем не надет, чуть не захлебнулся, честно!

«Что он всегда орет так?» — с раздражением подумал Алик. Где-то внутри у него полз, пробираясь вверх, противный холодок. Он не боялся, что с ним что-нибудь случится, он боялся опозориться на глазах у Нади.

Утром ушел третий вспомогательный отряд. Коля, муж Лили, и электрик с завода авторулей несли мешки, остальные шли без груза — чтобы подобрать снаряжение, сложенное вторым отрядом в зале Фонтанов, и нести до Песчаной галереи, где решено было сделать лагерь штурмового отряда.

Теперь оставалось только ждать. Все слонялись по лагерю, смотрели на часы, лениво разговаривали, играли в карты. Пекла солнце, веяло жаром от костра, от груды черных углей.

Алик пытался заняться английским, пробовал заснуть, но было слишком жарко и слишком много мух. Он дошел по дороге до устья ущелья, посидел в бурьяне, среди прыгающих кузнечиков. В долине, на шоссе, мерцали из дымки стекла машин, бубнило радио.

И тут Алик вспомнил вдруг с удивлением, что жизнь идет своим обычным ходом: по радио передают последние известия и концерты, люди ходят в кино, покупают конфеты и носки, машины поливают улицы, уходят и приходят поезда... А в Аркадьевске уже падают, наверное, с тополей большие, как будто навощенные листья...

Он жил на втором этаже длинного черного дома, построенного перед войной местным архитектором-кубистом. Дом стоял на окраине, и из своего огромного окна Алик видел зеленую стену тополей, росших вдоль речки. А зимой, когда тополя были голые, белые, с темно-зелеными шарами омел и вороньими гнездами, становился виден тот берег, железнодорожная линия, темный от копоти, опиленный известняковый уступ, а дальше — черные, с разноцветными дымами заводские трубы.

Все-таки почему он уехал из Аркадьевска? Сделать поворот, все равно в какую сторону? Да, конечно. Но почему? Потому что понял: что-то у него не получается, что-то не так — вот почему. И он выбрал самое простое — уехать. Как будто можно уехать от самого себя. Как будто то, что он стал заниматься в Симферополе английским и писать статью, что-то изменило.

В шесть вечера вернулся из пещеры второй отряд.

— Теперь так, — сказал Игорь. — Ешьте, а потом всех, кому завтра на работу, Карп Игнатович повезет в город. А штурмовикам в обязательном порядке спать. Это и тебя касается, Юра, не улыбайся. Выйдем в одиннадцать-двенадцать, по холодку.

Лев встал, вытянул вперед руку.

— Они вышли в полночь.

Алик долго не мог заснуть. Вертелся в горячем вкладыше, курил, переворачивал лежащий под головой рюкзак, открывал глаза, видел в дверь палатки бесцветное, с желтоватыми облаками небо, гребень леса, дым костра... У костра разговаривали... Потом грузились на машину, кричали. Взревел мотор, уехали... Желтое небо, красные облака... Монотонно гудит, кружа по палатке, муха... Кто-то пытается запустить движок, кто-то скребет песком кастрюлю... Красное небо, сине-черные облака...

Заснул он неожиданно, когда уже собирался встать.

— Синьор, вставайте! Вставайте, синьор!

В треугольнике серого звездного неба чернела голова.

— Нас ждут приключения, синьор.

Алик узнал Льва. И сразу все вспомнил.

Подрагивая от холода, цепляя ногами натянутые шнуры палаток, он пошел за Львом. Горел костер, черные фигуры стояли вокруг него.

— Бутерброды вот, — сказала Надя. Она была в комбинезоне. Алик не сразу узнал ее. — В кастрюле — кофе.

Все остальные тоже были в комбинезонах.

Яркая белая вспышка ослепила Алика. Н. Зигель, наклонившись над фотоаппаратом, перекручивал кадр.

— Ты готов? — спросил Игорь.

— Почти. — Алик никак не мог заставить себя не дрожать. Во рту, где-то под ушами, противно посасывало. Но после кружки кофе он почувствовал себя лучше.

Он достал из кармана свечной огарок, зажег и пошел к палатке.

— Все, через пять минут выходим, — сказал Игорь. — Закругляйтесь.

Алик знал, что он смотрит сейчас на него, и шел медленно и небрежно. «Я тебе не Лев и не Юрочка, я точно такой же, как и ты, геолог, так что спокойнее». Он разделся, натянул шерстяное белье, от которого сразу же зачесались лопатки, надел комбинезон, застегнулся.

— У тебя все, Юра? — спросил Игорь.

— Да.

Алик зашнуровывал кеды.

— У тебя, Лев?

— Лев всегда готов.

Стоя на коленях, Алик рассовывал по карманам сигареты, зажигалку, расческу, свечу. Могли бы разбудить раньше. А теперь получается, что все ждут его.

Он не любил, чтобы его ждали. Не любил, чтобы ему делали одолжения.

Когда, надев на плечо сумку с гидрокостюмом, он вышел из палатки, около костра стояли только Игорь и Н. Зигель.

— Что я несу? — спросил Алик.

— «Гидру» взял? Все пока.

Они пошли по тропе.

Алик зачерпнул из кастрюли кофе и не торопясь выпил. Громко журчал ручей, в черных деревьях трещали цикады. Выйдя на тропу, он увидел впереди Игоря и Н. Зигеля, их ноги шаркали по щебенке. Идти мешала сумка с гидрокостюмом: болталась и била под колено. Он шел, не зажигая фонаря: тропа смутно белела среди деревьев.

Он вспотел, пока дошел до пещеры. В лицо ему вспыхнуло несколько фонарей. Лев, Юрочка и Н. Зигель курили, сидя на камнях. Игорь копался в Надином фонаре.

Алик снял берет и вытер им лицо. Сел, достал сигареты. Расстегнул воротник. Фонарь в руках у Игоря брызнул ярким светом, и он выпрямился.

— Двинулись?

Алик подчеркнуто неторопливо закурил из сложенных ладоней.

— Четверть первого. — Игорь пожал руку Н. Зигелю. — До телефона мы дотащимся часов через десять, никак не раньше. Так что смело спите до утра. Привет!

— Я сейчас проявлять, наверно, буду, — сказал Н. Зигель. — Точно, так и сделаю. Утром — в город, за увеличитель, и днем — в «Крымскую правду»: «Исторический штурм начат!»

— Исторический, истерический. — Игорь пошел в пещеру.

— Секунду! — крикнул Н. Зигель.

И Алика снова ослепила вспышка.

В пещере было прохладно, пот подсох. С непривычки и оттого, что перед глазами плавало желтое пятно от фотовспышки, Алик почти ничего не видел, шел осторожно, пригнувшись.

Поднялись по лестнице из ослизлых черных жердей, поросших тонкими белыми грибами. Надя шла сзади Алика; поднявшись, он нагнулся и взял у нее сумку с гидрокостюмом. Она улыбнулась ему, в свете фонаря блеснули зубы. Игорь стоял наверху и смотрел на них.

— Это мы поднялись на четвертый этаж, — сказал он. — Потом, по Сережиному колодцу, спустимся сразу на первый, к речке.

Алик уже привык к фонарю и теперь смотрел по сторонам. Они шли широкой, истоптанной галереей. Грязные, с натеками стены, на них фамилии, надписи и даты, выцарапанные, высеченные, выведенные копотью, намазанные грязью и красками.

— Любуешься? — сказал Игорь. — Отрадно, что эти мерзавцы ходят только до колодца.

— Темп, синьоры! Темп! — где-то впереди крикнул Лев. — Нас ждут приключения!

Ход к Сережиному колодцу начинался щелью, уходящей под стену. Лев сел и ногами вперед протиснулся в нее. Следом за ним, тоже ногами вперед, полезла Надя. Алик лез последним; и когда он добрался до колодца, Лев уже начал спускаться. Юрочка, в желтой метростроевской каске с велосипедной фарой, сидел, упираясь ногами в стену, и через поясницу стравливал в колодец страховочную веревку.

— Свободней, мой мальчик! Свободней! — крикнул снизу Лев.

Лестница была привязана за выступ стены.

— Сколько здесь метров? — шепотом спросил Алик у Нади.

— Двадцать восемь, — шепотом же ответила она.

Веревка, на которой висела лестница, ослабла, сжалась, и стало слышно, как шумит внизу вода.

— Вира страховку! — глухо крикнул Лев.

— Готовься, Алик, — сказал Игорь.

Юрочка быстро выбирал веревку.

— Тебе «проводника»? — спросил он Алика.

— Да.

«Как будто не знает, что я не разбираюсь в этом».

— Подними руки. — Юра надел на Алика веревочную петлю и затянул на груди узел.

— Не давит?

— Да нет вроде.

— Вдохните, — сказала Надя. — Опустите руки и вдохните.

— Нет, не давит.

Он понимал, что улыбаться не стоит, это будет выглядеть вымученно и жалко. Стараясь ни на кого не смотреть, он взялся за тросы лестницы, опустил ногу и, нащупав ступеньку, начал спускаться. Лестница была вымазана глиной и плотно прилегала к стене, так что на ступеньках умещались только носки кед. Ноги дрожали, веревка сдавливала грудь. Главное — не смотреть вниз. Только по сторонам. Круг света ползал по мокрым, изъеденным водой стенам колодца.

— Ну и как оно? — крикнул Юрочка.

— В порядке! — Алик старался дышать ровнее. — Страховку свободней.

— Ладно, без нездорового ажиотажа!

Теперь лестница висела, не касаясь стен, болталась и крутилась, Алик считал ступеньки. Нога ткнулась во что-то, и он сначала отдернул ее, не поняв, что это; потом спрыгнул и, очутившись на неподвижной земле, упал, увязнув руками в мокром зашуршавшем гравии.

В обе стороны уходила просторная галерея. Льва не было, пустая сумка от его гидрокостюма валялась под лестницей, а туда, где шумела речка, тянулась борозда взрытого ногами гравия. Алик стал надевать гидрокостюм.

Когда спустился Юрочка — он спускался быстро, через ступеньку, — Алик почти оделся, осталось зажгутоваться.

— Сигареты и зажигалку сунь в шлем, — сказал Юрочка.

Пока Алик зажгутовывался, он успел натянуть костюм, зажгутоваться и закурить; по лучам фонарей потянулись волокна дыма.

Лестница снова задергалась, заклацала ступеньками по стене. Юрочка посветил вверх.

— Надька, пошли. Пока они тут будут спускаться, успеем переправиться через сифон.

Они пошли, увязая в гравии. Навстречу дул ветер, трепал волосы. Галерея повернула, и Алик увидел свет.

— Лев! — крикнул Юрочка. — С якоря сниматься, по местам стоять!

Лев сидел у воды, на туго надутом борту большой резиновой лодки.

— Сказано плыть, Лев.

— Слушаюсь. Приказ начальника — закон для подчиненного.

Юрочка стащил лодку в воду и лег в ее носу, положив ноги на борта.

— Ложись аналогично, — сказал Лев Алику. — Головой ему на пузо.

И когда Алик лег, вошел в воду и, отведя лодку на глубину, впрыгнул в нее и, стоя на коленях, погреб против течения. Потолок постепенно снижался.

— Не пора ли разворачивать? — сказал Юрочка.

— Спокойно, мой мальчик. — Лев лег спиной на Алика. — Лев свое дело знает.

Теперь до потолка можно было дотянуться рукой. Лев развернул лодку задом наперед и, отпихиваясь ногами от потолка, стал загонять ее в сифон. С головы Алика стащило фонарь и берет, он закрыл голову рукой и изо всех сил вдавливался в дно лодки. Он ничего не видел, чувствовал только, как царапает потолок руку и ноги, потом за шиворот просочилась откуда-то ледяная вода, и он уже хотел крикнуть, чтобы Лев остановился, когда стало вдруг свободнее, и Лев, поднявшись, начал, сильно брызгая, грести. Алик надел фонарь.

Они плыли по широкой затопленной галерее, по спокойной, как нефть, воде. Сверху свисали черные, как будто закопченные, бородавчатые сталактиты. Стены тоже были как будто закопченные.

Глаза Льва в свете фонаря красновато светились. Алик оперся локтем о борт и посмотрел вперед. Они приближались к песчаной отмели. Лев шагнул в воду и вытащил лодку на песок.

— Приехали.

Они вылезли. Алик, хромая замлевшей ногой, ходил по отмели, светил по сторонам. Он был возбужден.

Лев перевернул лодку, вылил глинистую жижу.

— Ты поплывешь? — спросил Юрочка.

— Да.

Когда он уплыл назад, к сифону, Юрочка сел на песок и закурил.

— Как я здесь первый раз протискивался! Юмор!

— Давно лазаешь по пещерам? — спросил Алик.

Юрочка показал три пальца.

— Три года.

— Нравится?

— Не в моих правилах заниматься вещами, которые мне не нравятся.

Со стороны сифона донесся грохот, какие-то глухие удары и треск — как будто одновременно били по мячу, рвали брезент и терли камнем по камню.

— Наши пропихиваются, — сказал Юрочка.

На подплывающей лодке разговаривали Лев и Игорь. Мелькали, вспыхивали перед глазами фонари, свет их извивался в черной воде.

— Вообще у нас в городе жить можно. Есть единомышленники, есть девочки, есть куда пойти. Но надоело. Я всех знаю, и меня все знают. Сплошное раздражение и кризис жанра. Испробовал все доступные виды увеселений. Дорога в институт преграждена новейшими постановлениями и врожденной неусидчивостью.

Лев уже вылез из лодки и помогал Наде. Ее клетчатый платочек съехал, волосы были растрепаны.

Игорь взглянул на Юрочку и Алика, вытащил лодку на отмель и молча пошел в глубь пещеры, вдоль натянутого над потолком телефонного провода. Юрочка и Алик встали.

Шли возле стены, шлепая тяжелыми подошвами по мелкой воде. Свет фонарей рябил, струился на чистом известняковом дне. Перешли на другой берег. В воде тело туго сдавило, ноги не гнулись, из клапанов на плечах, гнусаво хрипя, выходил воздух.

По извилистому, с застрявшими камнями желобу поднялись на стену и пошли траверзом, в четырех метрах над водой. В гидрокостюме Алик чувствовал себя неуверенно, хотя рубчатые подошвы хорошо держали на пупырчатой поверхности уступа. Спустились.

— Зал Тишины. — Юрочка шарил по сторонам лучом фонаря.

На полу валялись глыбы и толстые, как бревна, обломки сталактитов. Свет Юрочкиного фонаря блеснул в лицо Алику.

— Этот проход я открыл, — сказал Юрочка. — Раньше на лодке обходили. Не читал? В «Огоньке» писали.

Он поморщился и сплюнул.

Теперь шли под спуск. Стен и потолка не было видно; и казалось, что глухой, беззвездной ночью они спускаются по каменному развалу. Алик старался не отставать. Он вспотел, одежда под гидрокостюмом отяжелела от пота; а когда он наклонялся, в лицо ударял теплый, пахнущий резиной воздух.

В круге света от фонаря он увидел стоявших у стены Игоря и Надю. Возле их ног торчала из воды голова Льва. В поднятой руке он держал фонарь и, опираясь о стену, светил в воду.

— Сам же клал здесь камень... — бормотал он.

— Монетное озеро, — сказал Юрочка.

— Ага, вот он, родименький!

Войдя в воду, Лев сделал большой шаг и, побалансировав руками, устоял. Дальше было мельче. В воду спустился Юрочка. Алик прислонился к стене. Голова, сдавленная фонарем, болела, и он его снял. Рядом стояла Надя, сопя, натягивала шлем гидрокостюма.

— Ну как? — спросила она, улыбнувшись.

— Ничего. — Он отошел от стены и надел фонарь.

В шлеме Надя стала не похожа на себя. Брови, края глаз и щеки были растянуты в стороны. Она посмотрела на Алика, засмеялась и пошла в воду.

Игорь грел руки около рта.

— Фонарь у тебя сел, — сказал он.

Алик негнущимися руками сменил батарейку. Фонарь вспыхнул молочным светом.

Вспомогателей встретили перед водопадом.

Они жали руки, смеялись, говорили, перебивая друг друга, показывали свои изорванные гидрокостюмы; и когда они ушли, стало вдруг очень тихо.

— Полшестого, однако, — сказал Игорь.

— Уже светает, наверно, — сказала Надя.

Достали подмокшую, обкрошившуюся буханку хлеба, две банки сгущенки и флягу с чаем. Поели. Потом Игорь, за ним Надя и Лев встали и пошли к горловине водопада, откуда, брызгая и хрипя, хлестал поток.

Алик подошел к водопаду, надел шлем и полез вверх по потоку. В трубе гудела вода, капли барабанили по шлему, по лицу, из-за брызг трудно было дышать. Наверху стоял Игорь. Он протянул Алику руку.

— Подожди Юрку. Поможешь ему.

И вошел в озеро. Вода зеленовато струилась в свете его фонаря, а на противоположной стороне в ней темнела щель. К ней шел Игорь, в нее уходил провод, и Алик понял, что это и есть Узкий сифон. Игорь был уже около стены. Из воды торчала его голова в шлеме, похожая со спины на голову какого-то морского животного.

— Здесь не трудно! — крикнул он. — Пронырнуть метра полтора — и все.

Голова исчезла.

— Есть тут кто? — крикнул снизу Юрочка.

Алик вытянул его наверх. Рука была сильная, с жесткой ладонью. Юрочка сел на смутно белевший во взбаламученной воде камень. Кивнул на сифон.

— Эти пижоны уже там?

Алик вошел в воду и, ощупывая ногами дно, двинулся к щели. Тело в воде было почти невесомо, Алика качало, переваливало с боку на бок, он шел медленно, наклонившись вперед и отталкиваясь от дна. Дойдя до сифона, оглянулся. Фонарь Юрочки светил в лицо. «Смотрит». И вдруг, как-то неожиданно для самого себя, он глубоко вздохнул и, зажмурившись, нырнул. Тело выталкивало, переворачивало, он хватался за неровности стены, подтягивался, цепляя руками и головой провод. Ледяная вода жгла лицо. Ломило руки. Он открыл глаза и сквозь колышущуюся зеленоватую муть увидел вверху пятно света, к которому струйкой бежали черные пузырьки воздуха. Он встал. Игорь, Надя и Лев сидели на гравийном островке около блестевшей в свете фонарей лодки.

— «Гидру» не порвал? — сказал Игорь.

— Да нет вроде.

— Отлично.

В лодке, в воде, покрытой радужной керосиновой пленкой, лежала голубая, с черной пробкой пластмассовая канистра и два резиновых мешка.

Отдуваясь, вынырнул Юрочка. Лев встал и, взяв за шнур лодку, пошел по колено в воде. Речка шумела, ее берега царапали борта лодки.

Алик не чувствовал ничего, кроме усталости. Он шел вслед за всеми, перелезал через качающиеся, постукивающие глыбы, плюхался в воду, лез вверх, прыгал, полз на животе, на локтях по песку, щебенке, вымазанному грязью известняку. Бухали тяжелые подошвы, хлюпали в воде, увязали в глубокой, чавкающей глине. Болела голова, гидрокостюм давил на горло, тошнило, ноги одеревенели, как будто он их отсидел. «Скоро, я лягу спать, — думал он. — Скоро я лягу спать».

Как во сне, увидел он груду резиновых мешков, катушки провода, телефон, Юрочку, который, морщась, разжгутовывал гидрокостюм, потом Надю.

— Давайте руку, — говорит она.

Она уже сняла костюм и поэтому маленькая и худенькая. Протягивает какие-то таблетки.

— Глюкоза. Берите.

— Да ну!

— Все будут пить. — Она разжала кулак и показала горсть таблеток.

Игорь, разговаривавший по телефону с поверхностью, положил трубку.

— Все в порядке. — Он взялся за поясницу и медленно выпрямился. — Коля со своими уже вышли. Питаются. Карбюратор вернулся. Пасмурно.

Лев и Надя, тихо разговаривая, разжигали примус.

Пока грелась вода, распаковывали мешки. Многие протекли, на спальниках были мокрые пятна, палатка склеилась тестом из раскисшей вермишели.

Надя протянула Алику кружку какао.

— Спасибо.

Он пил медленно, грея пальцы о кружку, чувствуя, как растекается по телу тепло. Потом прислонился к стене и закурил.

Подошел Лев.

— Тяни.

Алик выдернул одну из трех спичек, которые Лев держал между большим и указательным пальцами. Спичка была без головки.

— Тебе хуже, — сказал Лев. — Будешь спать без мешка.

— Это один день, — сказал Игорь. — Юра, Лев и я поспим часов шесть и уйдем. А Алик и Надя выспятся как следует и, когда мы вернемся, пойдут делать геологию на участке, который мы отснимем. А мы — спать. Так и будем: одна группа спит, другая работает.

Алик никак не мог вспомнить, знал ли он раньше, что они с Надей будут работать вместе. Она стояла на коленях под нависающей стеной и расстилала палатку.

— Зверски обидно, что мы в разных сменах, — сказал Юрочка. — Не с кем будет поговорить о роли алкоголя в жизни современного общества.

Они сидели вдвоем около примуса и курили. Затем Алик лег с краю, завернулся в палатку. Рядом с ним долго умащивались в одном мешке Надя и Игорь. В стороне глухо шумела речка. Потом он услышал шепот Нади:

— Подвинься, мне неудобно.

Что-то ответил Игорь.

— А тете Нине ты написал? — спросила потом Надя.

Юрочка перевернулся на другой бок и долго шуршал брезентом.

— Тебе не холодно? — прошептал Игорь.

— Нет, ничего. Спи.

...Потом Алика разбудили, и он перелег в спальный мешок, еще теплый после Юрочки. Он слышал, как шумит примус, и оттого, что ему можно еще очень долго спать, сладко кружилась голова и что-то мягкое, отрывая от земли, несло куда-то и качало...

Алик достал зажигалку, чиркнул. Половина пятого. Зажег свечу и, дрожа от холода, вылез из мешка. Надел мокрые, вывалянные в песке кеды. Надя спала, забившись в мешок с головой.

Разжигая примусы, он немного согрелся. В большой кастрюле белел на дне загустевший суп, в маленькой было немного кофе. Алик поставил кастрюли на примусы, и суп начал пыхтеть и булькать.

Он не любил примусный шум. Видел в детстве какой-то фильм, где кого-то пытали паяльной лампой. Он ушел тогда с сеанса, и потом несколько недель стоял у него в ушах этот шум.

Он подошел к Наде, воткнул свечку в песок.

— Надя.

Она не шевелилась, дышала. И вдруг, почувствовав, как заколотилось сердце, он положил руку на мешок, туда, где должно было быть ее бедро, и быстро отнял. Надя задвигалась, тыча руками в стенки мешка, потом села и откинула капюшон. На Алика пахнуло теплом.

— Уже поздно, да? — Она моргала и приглаживала взъерошенные волосы. На щеке краснели отпечатки пальцев.

— Я еду грею, — сказал он и направился к примусам.

Надя с полотенцем в руке пошла к речке.

Суп уже кипел, крышка дрожала от пара. Алик потушил примусы,

— Что же они не идут? — сказала Надя, когда они поели.

Она сходила к речке, помыла посуду и принесла кастрюлю воды.

— Сварим что-нибудь этим пижонам, — сказала она. — Ой, вот эти трое соберутся! Лев, Игорь и Юрочка. Способны забыть все на свете.

— А что представляет собою Юрочка?

— Юрочка? — Надя сидела, обхватив колени, и заглаживала носком кеда сажистые круги от кастрюль на песке. Было похоже, что ей не хотелось говорить. — Он очень хороший скалолаз.

Она сняла крышку и стала сыпать в кастрюлю макароны. Алик смотрел, как она отворачивает от пара лицо и морщится. Ему, наоборот, хотелось поговорить — умно и эрудированно. Он только не знал о чем.

— Идут, — сказала Надя.

В глубине хода мелькал свет и бухали по убитому песку ботинки — шаги делались все громче. Первым шел Игорь.

— Ну что? — сказала Надя.

— Метров шестьсот. — Он бросил мокрый, лязгнувший об пол рюкзак и, улыбаясь Наде, потянулся.

— И дальше идет?

Игорь кивнул. Надя ногтем сковырнула с его щеки сухую грязь.

— Не теряйте мужества, худшее впереди, — сказал Лев.

— Вообще участочек что надо! — сказал Игорь. — Вода, вода, вода...

— Запотеешь, кувыркавшись, — сказал Юрочка.

— Вы ешьте, — Надя показала на примусы. — Там макароны, а там кипяток. Заваривайте что хотите. Мы поели.

Лев встал, прижал руки к груди, наклонил голову и снова сел.

— Ну что ты сидишь?! — сказал Игорь Юрочке. — Было ж сказано: сразу пересыпать образцы. Перемешается же.

Юрочка взглянул на Льва, встал и начал развязывать рюкзак.

— За что страдаем? — сказал он.

Лев тоже встал и, ссутулившись и потирая за спиной руки, стал ходить взад-вперед.

— Имитирую деятельность, — сказал он, проходя мимо Алика. — Ни один начальник, я заметил, не может видеть спокойно, что кто-то из его подчиненных ничего не делает.

— Алик, можно тебя на минутку? — спросил Игорь.

Он достал из-за пазухи грязную, свернутую в трубку тетрадь.

— Сейчас нарисую вам абрис. — Он рылся в карманах.

— На. — Надя протянула ему карандаш.

— Так что будем делать, синьоры? — крикнул от примусов Лев.

— Макароны по-флотски, — сказал Юрочка.

— По-плотски, — пробормотал Игорь. — В общем рисовать тут, пожалуй что, и нечего. Дойдете до первого озера и начинайте описание. Идите по нашим сегодняшним точкам. Лучше всего, конечно, если дойдете до конца, до восемьдесят восьмой точки. — Он смотрел на Алика.

Алик кивнул.

— «Психа» не забудьте.

Алик взял ящичек с психрометром.

— За что, повторяю, страдаем? — Юрочка горстями перекладывал песок из одного мешочка в другой. — Идите, братцы, вкалывайте, давайте стране угля, правда, мелкого, но зато много.

— Вам легче, — сказала Надя.

— Еду мы сварим к восьми, — сказал Игорь. — Счастливо!

Лев встал в позу и послал Наде воздушный поцелуй.

За Песчаной галереей начался низкий глинистый ход.

Они ползли на четвереньках, волоча за собой вещи. Алик все время цеплял спиной потолок. Со звоном обламывались тонкие трубчатые сталактиты.

К озеру вышли неожиданно. Алик чуть не влез в воду. Он сел и вытер пот.

— Вот их точка, — сказала Надя.

Новая бумажка издалека белела на глине.

Влезли в грязную, скользкую резину гидрокостюмов и, увязая в иле, пошли по озеру. Вокруг ног клубами поднималась муть. Потолок над озером был черный, с цепочками маленьких белых сталактитов.

— Ну, как мы распределимся? — сказала Надя, когда они вышли на тот берег.

— Не знаю.

— Мы геологию обычно так делаем. Когда вдвоем. Один описывает известняки, меряет трещины, залегание — вообще все, что касается коренных пород. А другой — остальное: заполнитель, вода, натеки...

— Как хотите, я ведь человек новый.

— А что вам больше хочется?

— Все равно.

Ее фонарь светил ему в глаза.

— Тогда давайте, вы будете — коренные.

— Ладно.

Он предпочитал всегда, чтобы человек, с которым он был, первым сказал, что ему хочется. Тогда было все просто. Потому что, если ты сам скажешь первым и тот согласится, то потом кажется все время, что он делает это для тебя, а сам этого не хочет. И это тяготит. Алик не выносил, когда ему делали одолжения. Не выносил быть обязанным.

Он развязал рюкзак, достал тетрадь, молоток и компас. Отколол с обеих стен по куску известняка, сел, записал. Он писал, мерял трещины, резко, с одного удара, отбивал образцы так, что осколки с ноющим звуком летели во все стороны. Дело было привычное, и приятно было знать, что он делает его хорошо, что он любит геологию, что ему еще долго, лет тридцать, не меньше, работать геологом. И еще он знал, что рядом Надя, что он сейчас увидит ее лицо, что сейчас день и в двухстах метрах над ним — солнце, деревья, шоссе, и он скоро вернется туда.

Надя сидела на корточках, мычала какую-то песенку.

— Ну, я кончил этот зал, — сказал он.

— Я сейчас. Глины возьму.

— Помочь?

— Сделайте отсчет по «психу».

Пока он возился с психрометром, она кончила и села рядом с ним. Жужжал, прохладно обдувал лицо висящий на стене психрометр.

— А знаете, пещеры мне начинают нравиться, — сказал Алик.

— Да ну?

— Вы ведь заядлая пещерница?

— Я? Да. — Она сняла психрометр и долго, хмурясь и шевеля губами, рассматривала шкалу. — Запишите: сухой — десять и восемь, мокрый — десять и семь.

Пока Алик менял батарейку фонаря, она ушла вперед. Он не видел ее за поворотом, слышал только, как хлюпает вода.

Когда он догнал ее, она стояла, прислонившись к стене, блестя мокрым ярко-зеленым гидрокостюмом.

— Глубоко. Я не прошла.

Над озером, почти касаясь остриями воды, висели сталактиты. Из-за них не было видно того берега. Алик посветил в воду. В луче клубилось молоко — поднятая Надей муть. Алик оглянулся. Она смотрела на него, кусая ногти. Он шагнул и сразу же провалился по грудь. Тело стиснуло.

— Попробуйте с той стороны, — сказала Надя.

Он поднял руки и с усилием пошел к противоположной стене. Почувствовал, что делается глубже, но остановиться уже не мог: ноги ехали по глине. Он схватился за какой-то сталактит и подтянулся. Фонарь сбило, он светил в потолок.

— Шлем наденьте! — крикнула Надя.

Алик прижался к сталактиту правой рукой, а левой сдернул фонарь и начал натягивать шлем. Резина выскальзывала, вырывалась из мокрых пальцев. Стало жарко, пот тек в глаза, и когда, кое-как натянув шлем, он отпустил сталактит и с головой ухнул в воду, у него от холода перехватило дыхание.

— Костюм, к счастью, цел, — сказал он, выйдя на берег. И быстро взглянул на Надю.

Наверно, это было смешно, когда он там болтался. Не снимая шлема, он снова спустился в озеро и пошел, теперь вдоль другой стены. Здесь было мельче, и, пройдя метров десять, он увидел у стены останец известковой коры. Он белел на черной воде и был похож на ледяной заберег. Алик влез на него. К покрытой глиняными бородавками стене была прилеплена точка.

— Идти? — крикнула Надя.

Свет ее фонаря серебрил рябь на воде между черными сталактитами.

— Сейчас! — крикнул Алик. — Здесь лодка.

Оранжевая, с черными заплатами лодка лежала на том конце останца. Алик потрогал ее дряблый борт, взял из грязной жижи на дне мехи и подкачал.

Что-то крикнула Надя.

— Сейчас! — Он кинул лодку на воду. Она громко шлепнула днищем.

Под сталактитами пришлось лечь. Надя стояла по пояс в воде, держа в руке фонарь. Она подала рюкзак и вскарабкалась в лодку,

— Замерзли? — спросил Алик.

— Немного. — Губы ее были бесцветны.

Когда свод поднялся, Алик встал на колени и начал грести одеревеневшими руками, Надя лежала, положив голову на борт. Водила глазами по потолку, по выплывающим из темноты сталактитам, по Алику.

— А здесь и записывать нечего, — сказала она. — Все заплыло натеками. Хорошо.

Лодка мягко ткнулась в глину. Они вышли на отмель. Надя выжала перчатки.

— Проголодались, наверно? Половина первого уже.

Они сняли гидрокостюмы. От обоих валил пар.

— Все равно все сырое, — сказал Алик. — Конденсация.

Надя кивнула.

— Лев с Игорехой уже заработали по ревматизму и радикулиту.

— А вы?

— Я еще нет. — Она жевала хлеб с салом. — Где вы поселились?

— На Карантинной улице. Это в Старом городе.

— Я приехала в Симферополь и тоже сначала жила в углу. А потом мама поменяла квартиру на Симферополь, и я снова стала маленькой девочкой, которой нельзя приходить домой позже двенадцати.

— А сейчас?

— И сейчас с ней.

— И все в порядке?

— Да нет, не особенно, Игорь, он очень хороший, и мама тоже, они оба так стараются, чтобы все было хорошо, и так великодушно жертвуют мной друг для друга. Летом мы в поле, а зимой трудно. Игореха уезжает иногда на неделю-другую в горы, и мама искренне огорчается, беспокоится; но когда он уезжает, сразу видно, что ей легче. Для нее снова все как раньше — она и я. Потом он возвращается, привозит ветки цветущего кизила, мама радуется, но сразу же появляется прежняя напряженность... Прямо завидуешь иногда Льву, у которого никого нет, правда!

Алик растерянно молчал. Такая откровенность обязывала к откровенности, а этого он не умел.

— Это у всех так, — сказал он.

— Если б было как у животных: дети вырастают и уходят. И все, никаких сложностей.

— Это вы говорите, пока у вас нет детей, — сказал он. — А что вам мешает снять квартиру?

— А мама?

— Ну, а Игорь?

— У Игоря есть работа. А у мамы только я.

— А вы сами?

Она засмеялась.

— Лучше все-таки пострадать самой, чем знать, что кто-то страдает по твоей вине. Так спокойнее. Мне вообще чужие переживания кажутся значительнее, чем свои собственные. Не могу, например, видеть, когда кто-нибудь плачет, — ой, это ужасно! А он, может быть, плачет из-за пустяка, правда? Бывает же, что из-за пустяка. Я по себе знаю. И все равно не могу.

Алик молчал.

Они уложили рюкзак и пошли дальше.

Воды теперь стало меньше, и они быстро дошли до конца отснятого участка, до восемьдесят восьмой точки.

— И все на сегодня, — сказала Надя. — Я даже не очень устала. А вы?

— Я тоже. Знаете, я думал, что будет труднее, и боялся опозориться.

Ему хотелось быть откровенным.

— Что вы! — сказала Надя. — Для человека, который первый раз в пещере, вы держались совсем даже молодцом. Я сначала подумала, что вы умеете только рассуждать. А я люблю ребят, которым можно довериться. Чтобы ни о чем не думать, а идти следом и знать, что все будет в порядке.

Игорь, Юрочка и Лев сидели около примусов и сушили носки.

— Все нормально? — спросил Игорь.

— Да, — сказал Алик небрежно.

Надя села рядом со Львом и стала греть руки. Игорь вдруг обернулся.

— Юра! Вставай, ну что такое!

Юрочка, пробурчав что-то, вылез из мешка и, кашляя, пошел к речке, волоча ноги и наступая на концы провода, которым он зашнуровывал ботинки.

Алику хотелось спать; и как только Игорь, Лев и Юрочка ушли, он залез в мешок и закрыл глаза. Надя еще долго что-то делала: ходила, гремела кастрюлями.

В глаза светили два фонаря: один ближе, другой дальше. Алик сел в мешке.

— Мой командир, они спят! — услышал он голос Льва. — Синьоры, где пища? Где вкусная, питательная пища, горячая притом?

— Убери свет, — сказал Алик раздраженно.

Он зажег свечу. Надя лежала с открытыми глазами.

— Сколько прошли? — сказала она хрипловато.

— Девяносто шесть точек. — Игорь сел возле нее на корточки. — Метров восемьсот пятьдесят.

Громко насвистывая, Алик вылез из мешка и начал обуваться.

Когда он вернулся с речки, горели примусы. Пахло резиновым клеем: Юрочка латал дыру на плече гидрокостюма. Лев стоял возле аптечки, мазал зеленкой руку.

— А так участок неплохой, — говорил Игорь. — Он мне чем-то напомнил «Оранжевую». Скажи, Лев? После девяносто третьей точки «гидры» можно снимать. Сухо, как на Пушкинской.

Они поднялись в зал. Лес сталагмитов и конус глыбового навала посредине. Сняли гидрокостюмы. Пока Алик обходил стены, меряя трещины, Надя взобралась на глыбы. Зажужжал психрометр.

— Ой, какие здесь натеки! — крикнула она. — Сиреневые, гляньте!

Она сбежала вниз.

— Мертвая красота, — сказал Алик. — Эти ваши сталагмиты напоминают мне кости.

— А вам не странно, что мы до сих пор на «вы»? — спросила она. — А мне почему-то нравится, когда люди на «вы». Так хорошо и грустно вспоминать, когда мы с Игорехой были на «вы» и здоровались за руку. А почему? — спросила она вдруг и удивленно посмотрела на Алика.

Дальше был просторный сухой коридор. Под ногами мягкая, как зола, пыль. Темные отвесные стены — как стены домов. Потолка не видно — это небо там, вверху, черное, беззвездное небо. Это город. Ночной средневековый город. И они идут вдвоем, она и он. Она примолкла и крепко держится за его руку. А потом вскрикивает и прижимается. Выступив из темной ниши, стоит, загородив дорогу, стражник, в латах. Расставленные суставчатые ноги, опущенное забрало с запотевшей от дыхания решеткой, выпуклая двустворчатая грудь... Огромный железный кузнечик, опирающийся на копье. Надя тяжело дышит. Алик гладит одной рукой ее мягкие волосы, а другую опускает на ручку меча. Скрипит железо. Стражник поднимает меч, тускло взблескивает под фонарем лезвие. Алик отодвигает Надю; раскинув руки, она прижимается спиной к гранитным валунам стены...

И вдруг быстро, обдав лицо холодным ветром, все рушилось. Через два-три дня все это кончится, Останутся воспоминания. Останутся ее сожмуренные в смехе глаза, ее рука в его, когда он помогает Наде слезать с уступа, запах шалфея с освещенных низким солнцем откосов шоссе — длинными вечерами, под тиканье часов, и утром, когда бреешься и смотришь на свое мятое, опухшее лицо в резком свете... И будут иногда встречаться: «Ну, как жизнь?» — «Да так, понемногу», — будут стареть...

— Ну, как дела? — крикнула Надя.

Он слышал, как она идет к нему. Сейчас он увидит ее лицо, и она улыбнется. И тогда это все пройдет. Он знал: будут только ее глаза и ничего больше.

— Смотрите, — сказала Надя.

Они возвращались в лагерь, шли по одному из описанных вчера озер. В стене, чуть выше воды, чернело отверстие. Надя, нагнувшись, светила туда.

— Ход как будто. Посмотрим, да?

Она легла в воду и поползла в отверстие. Алик пополз за ней. Ход шел вверх. Это была сухая щель с щебенкой. Алик не видел, что впереди, видел только подошвы Надиного гидрокостюма. Щебенка громко шуршала, от пыли першило в горле, в голове шумело и стучало.

Ноги Нади перестали двигаться, и в лицо Алику сверкнул сквозь пыль свет.

— Подползите ко мне.

Она прижалась к стене, и он подполз. Лицо ее блестело.

— Смотрите.

Впереди была вода. Слой воздуха над ней был сантиметров пять, не больше. Оттуда дул ветер.

— Ну что, назад, наверно? — сказал Алик. — Скажем нашим, это их дело.

— Ой, но интересно же! — Она жалобно смотрела на него. — Вы подумайте: мы первыми видим все это. Совсем первыми!

— Против такого взора устоять, конечно, невозможно, — сказал Алик и, глядя, как она улыбается, довольный собой, натянул шлем и пополз на спине, головой вперед.

Над ним, очень близко, был корявый, с ползающими мокрицами потолок. Надя, сопя, ползла следом. Алик пытался посмотреть вперед, крутил головой, царапая фонарем по стенам и потолку и касаясь щекой воды.

Потолок немного приподнялся. Алик перевернулся на живот и увидел озеро с гравийной косой у стены. Он пополз к ней и вдруг почувствовал, как что-то холодное, разрастаясь, полезло по телу. «Порвал», — понял он и, выбравшись на косу, сдернул шлем и ощупал спину. Дыра была на пояснице, справа.

Подползла Надя. Вставая, она поскользнулась и упала. И, глядя, как она спешит подняться, как, растопырив тонкие, измазанные пальцы, хватается за выступ стены, он разозлился.

— Героическая женщина! Молодой талантливый ученый И. Василевский и его верная спутница Н. Василевская — выдающиеся исследователи пещер.

Она быстро взглянула на него. Он сидел, прислонившись к стене. Ноги крупно дрожали, на лицо падали с потолка капли. Подвинуться было лень.

— Я костюм порвал.

Она села рядом.

— Где?

— На спине.

Она стянула шлем и вытерла лицо. На щеках и на лбу были выдавлены красные полоски. Она размотала платок и встряхнула свалявшимися волосами.

— Я не героическая. Я от скуки хожу в пещеры.

Алик ждал.

— Мне не повезло. Я не люблю свою работу. Отсиживаю положенное время.

— Бывает.

— Прочитала в десятом классе книжку, где очень красочно описывалась жизнь на метеостанции в Средней Азии. Опять же — нужно было куда-то поступать. Училась. Влюблялась, ездила на практики, писала письма на лентах с барографов, фотографировалась верхом на верблюдах — нравилось. А начала работать — не то, совсем не то!

Алик думал, что сказать.

— Да, это паршиво.

— Вообще-то я оптимистка. Радуюсь, когда начинается весна, когда первые заморозки. Опять же люблю книги, кино, люблю ездить. Но иногда делается ужасно. Думаешь: неужели это и есть та самая, данная на один раз жизнь? И какое-то дурацкое чувство, что не может быть так несправедливо, что после всего этого должно быть что-то другое, настоящее.

Алик молчал.

— Игореха все время старается что-то найти для меня. Какое-то дело. Он хороший. Он чувствует себя виноватым, что у него есть то, чего нет у меня. А я, наверно, просто слабая, ни на что не способная девчонка, умеющая только подчиняться и подражать.

Она смотрела в сторону.

— Нет, — сказал Алик.

— Нет? — Она засмеялась, глядя на него сожмуренными глазами. Завязала платок. — Всё, пошли назад.

— Может, еще пройдем? Вам хочется, а я все равно промок, так что...

Но она уже встала и надевала шлем. Алик тоже встал.

— Нет, я очень слабая, Алик.

В первом же глубоком озере костюм наполнился до пояса. Тело заныло от холода. С трудом передвигая колоннами раздувшиеся ноги, оскальзываясь, Алик вылез на берег. Каждая нога весила килограммов по пятьдесят. Он лег на спину, чтобы вылилась вода. Ему пришлось проделывать это после каждого озера.

Наконец началась Песчаная галерея, но и она показалась ему сегодня очень длинной. Вода в ногах нагрелась, противно хлюпала. Потом он увидел из-за поворота тускло освещенную стену.

— Игорь! — крикнула Надя. — А мы новый ход нашли. Ага!

— Где это?

— Около девятнадцатой точки. Дырка в северной стенке, и дальше боковой ход. Мы прошли метров сто, и еще не конец. Вот мы какие!

— Предлагаю название, — сказал Лев. — Ход Надежды.

Юрочка курил.

Алик снял гидрокостюм и вылил грязную воду.

— Сочувствую, — сказал Лев.

Игорь посмотрел на них невидящими глазами.

— Тогда так, — сказал он. — Мы с Юрой пойдем сейчас по основному ходу, будем делать и съемку и геологию. А Лев пойдет завтра с вами в этот ход.

— Слушаюсь, — сказал Лев. — Другой бы спросил.

— Скажи дяде спасибо, — Юрочка криво усмехнулся. — Будешь спать два раза подряд.

— А нам все равно, что спать, что работать. — Лев подмигнул Алику. — Спать даже лучше.

Игорь рассматривал дыру на гидрокостюме Алика. Надя разулась и, стоя на газете, хмурясь, распутывала ногтями узел на шнурке кеда. Ступни ее были синевато-серые от полинявших носков.

За озером, где вчера останавливались Надя и Алик, начался глиняный лаз. Глина была мягкая, как масло, с волнистой поверхностью, изрешеченной ямками, выбитыми каплями с потолка.

— В детстве имел навязчивую идею, — сказал Лев. — Найти кусочек земли, куда бы я ступил первым за всю историю человечества,

Дорогу загородила стена из толстых ржаво-желтых сталактитов. Лев посветил между ними.

— Будем надеяться, — сказал он. — Будем надеяться.

— Дай я попробую, — сказал Алик.

— Ну как же так? Зачем же человеку с высшим образованием лазить в какие-то грязные щели? На это есть Лев.

Он вылез из гидрокостюма и каблуком ботинка выбил несколько сталактитов, потом лег на бок и протиснулся в пробоину. Надя лежала, упираясь локтями, и светила ему вслед.

— Почему Лев разошелся с женой? — спросил вдруг Алик.

Надя обернулась и положила фонарь.

— Не знаю. Я с ним познакомилась уже после. По-моему, он женился просто так, потянулся на тепло, к первому приласкавшему его человеку.

Было слышно, как Лев шуршит за сталактитами.

— Отца на фронте убили, мать умерла, когда он был в восьмом классе. Стал жить у тетки. Она относилась к нему неплохо, получал он пенсию за отца, но все равно, конечно... Не хотел быть объектом великодушия. Не знаю, откуда Игореха об этом знает: Левка о таких вещах не распространяется. После армии он неожиданно для всех женился, переселился к жене, потом так же неожиданно развелся и начал вести этот свой пресловутый образ жизни.

— Давайте сюда! — крикнул Лев.

Надя поползла первой. Алик с трудом тянул за собой облепленный грязью моток веревки. Было очень тесно.

Лев сидел на краю колодца, около мокро блестевшего сталагмита. Он протянул руку.

— Веревку попрошу.

Надя, взявшись за сталагмит, посмотрела вниз.

— Глубоко?

— Метров пятнадцать. — Лев суетливо разматывал веревку.

Потом навязал на ее конец узел и надел его на сталагмит. Надя наблюдала за ним, прикусив губу.

— Вы пока посидите, — он пропустил веревку меж ног и через плечо. — Посмотрю, как здесь подъем, — начал спускаться.

— Пятнадцать метров — это пятиэтажный дом, — сказал Алик.

— В темноте не так страшно, — сказала Надя.

Это было как раз то, чего он боялся... Школьный зал, нетопленный и темный, потому что окна затянуты густыми сетками, и канат, висящий на ввинченном в потолок кольце, и хохот, когда он по нему лезет; он никогда не мог долезть даже до середины, руки дрожали, потели, в глазах темнело; он так хотел подняться еще хотя бы на метр! Учитель физкультуры тоже смеялся. Глядя в пол, Алик шел в строй. Ничего, вы еще узнаете, над кем смеялись! Он представлял, как знаменитым геологом приезжает в школу, и они все смотрят на него, а он идет, не замечая их, очень спокойный и очень уверенный, с очень красивой женщиной — своей женой. После каждого урока он чувствовал облегчение, но уже на другой день страх возвращался: он ждал следующего урока.

— Новое дело! — крикнул снизу Лев. — Раздваивается.

— Спускаться? — крикнула Надя.

— Там скользко, посередке. Осторожнее!

Первой спустилась — очень быстро — Надя.

— Бросайте костюмы! — крикнула она.

Гидрокостюмы были свернуты в бесформенный комок, Алик взял его под мышку и подполз к краю колодца. Далеко внизу светились сквозь поднимающийся пар две точки.

— Осторожно! — крикнул он.

Гидрокостюмы глухо бухнули о дно. Алик лег на живот, опустил ногу, нащупал уступ, встал и, перехватив веревку, посветил вниз. Недалеко был еще один хороший упор для ноги, и под ним еще несколько — вся стена была неровная, зубчатая, подошвы кед хорошо держали на ней, и он понял, что ничего страшного нет, и стал спускаться быстрее, не глядя, нащупывая выступы ногой.

Надя и Лев сидели на гидрокостюмах.

— Так что здесь такое? — спросил Алик. Он был доволен собой.

— Делиться придется, — сказала Надя. — Двое — сюда, в этот ход, он как будто основной, и один — сюда.

— Я сюда, — сказал Алик.

Два фонаря повернулись в его сторону. Лампочка Льва светила ярче.

— Наверно, я все-таки пойду, — сказал он.

— Мне хочется.

Луч Надиного фонаря скользнул по лицу Льва, опустился, и в круге света появились ее руки: она ногтями очищала от грязи стекла часов.

— Полседьмого. Встретимся тогда в семь, да? На этом месте.

Алик, нагнувшись, пошел по ходу. Ход был похож на белую трубу, полого поднимался, и Алик шел, упираясь в потолок плечами. Потом стало уже, и Алик пополз на боку по известняковой трухе.

Он оказался в маленькой куполообразной камере. Дальше хода не было, только в одном месте чернела дыра. Алик просунул туда фонарь.

Висящая в воздухе пыль рассеивала свет, и ничего не было видно. Он попытался просунуть фонарь дальше; фонарь, звякнув, ткнулся во что-то и потух. Зажигалка осталась возле костюма. Алик ощупал контакты, на ощупь переменил лампочку. Фонарь не загорелся. Перед глазами рябило, и Алику казалось, что он смутно видит очертания хода. Но он понимал, что это только кажется.

Он вытянул руки и, ощупывая стены, повернулся спиной к тупику, привстал и пошел назад. Добраться до колодца, там зажигалка, свечи... Он шел, втянув голову, шарил руками по потолку и стенам и все время ловил себя на том, что зачем-то зажмуривается.

Стало ниже, и Алик опустился в мягкую, перемешанную с каменными крошками пыль, пополз. Крошки колко вдавливались в колени и локти. Руки были теперь заняты, и, ударившись несколько раз головой, он надел каску, которую волочил по земле. Придвинулся к правой стене хода и, шурша плечом по сухому известняку, пополз вдоль нее, чтобы не терять направления. Стиснутые каской виски сразу заболели, шнур фонарика касался лица, щекотал. Ничего, уже не далеко, в колодце он снимет к черту эту каску, зажжет свечу и пойдет к Наде и Льву.

Ход сузился, и теперь оба плеча касались стен. Когда он шел сюда, ход не казался таким узким. «Это потому, наверное, что без света», — подумал он. Все в порядке. Но что-то мешало ему, что-то не давало покоя. Как будто он что-то забыл, только что помнил и забыл, что-то важное и неприятное... Да, глина... Он остановился. Под ним была глина — глина, которой не было, когда он шел сюда... Он лежал, слыша, как стучит сердце, и водил ладонью по сухой, расшелушившейся поверхности глины... А может быть, была? Каких-нибудь два-три метра он шел быстро, не обратил внимания... Быстро? В этой стиснувшей плечи кишке? Он здесь не шел; нетронутая, никем не топтанная поверхность была под его ладонью.

Он вытер пот. Главное — спокойствие! Он угодил в какую-то боковую щель, которую раньше не заметил. Угодил потому, что шел, прижавшись к правой стене. Этот аппендикс был в правой стене, и он в темноте влез в него, как в капкан.

Он попробовал подняться, но спина уперлась в свод. Тогда ногами вперед он подался обратно, изо всех сил отталкиваясь руками. Ноги уперлись в стену. Он толкал их вверх, вправо, влево — всюду была стена. Это был тот перегиб хода, через который он с таким трудом перелез несколько минут назад, но тогда он полз вперед головой, а не вперед ногами, когда одежда заворачивается и липнет к глине... Ему нужно проделать то, на что люди, в отличие от некоторых насекомых, не способны: выгнуть колени в обратную сторону. «Сидит кузнечик маленький коленками назад...» Главное — спокойствие! Если бы можно было перевернуться на спину, но о «перевернуться» не может быть и речи... Гулко стучало в тугую глину сердце... Тогда что? Тогда ползти дальше по этому аппендиксу, пока не будет какого-нибудь расширения, чтобы развернуться.

Он полз очень медленно, шарил впереди лица растопыренными пальцами. Сухая, посыпанная битым стеклом обкрошившихся кристалликов кальцита глина, трещины... Расширения не было, делалось, наоборот, все уже, каска терлась по шершавому своду, сильнее становился ветер... А потом пальцами правой руки он нащупал след.

След человеческой ноги. Глубокий, четко впечатанный в глину. Алик водил пальцами по его краям. След был узорный, от протектора горного ботинка. Лев? А почему бы нет? Кишка, в которую он попал, соединяет его ход с ходом Нади и Льва — все очень просто. Он пошарил вокруг и нашел еще один след — тоже большой, тоже узорный, но направленный носком в другую сторону. Алик снял каску и, постукивая по ней пальцами, полежал, подумал... Видимо, их ход тоже кончился, и они вернулись к колодцу, ждут ею. Он прислушался. Надо крикнуть. Полагается, так сказать.

— Э-эй! — сказал он и послушал.

Как-то не хотелось кричать. Неприятно как-то было — заорать вдруг в этой тишине. Но надо.

— Э-эй! — крикнул он негромко и услышал эхо.

И пополз налево, ощупывая следы: большие и глубокие Льва, маленькие и мелкие Нади. И только потом, минут через пять, до него дошло, что они-то, Надя и Лев, шли, шли, а не ползли, что здесь можно идти. И, засмеявшись, он поднялся, обтер грязные ладони. И увидел впереди розово светящуюся кисть руки и, вздрогнув, замер. Кто-то стоял, прикрыв фонарь. Видимо, Лев — рука большая. Отчетливо, нежно просвечивали ногти, чернели пятна грязи на них.

— Каждый получает то, что заслуживает, — сказал Лев.

— И все-таки я тебя не понимаю. Ты любишь пещеры?

— Пожалуй.

— Хотел бы ты заниматься этим всю жизнь?

— Пожалуй.

— Почему тогда не учишься?

Над головой Алика брызнул свет: Лев снял руку с фонаря.

— Мне нужно так: или всё, или ничего! Я фанатик. Я кончу институт — и вдруг не захочу ехать, куда меня распределят, а только туда, где есть пещеры. Общественность возмутится и будет, несомненно, права: человека пять лет учили и кормили, а он ставит условия. Общество держится на людях, которые делают не то, что им нравится, а то, что им скажут.

Свет над головой Алика мигал; Лев похлопывал по фонарю.

— Говоришь что-то, сам не знаешь, — сказала Надя. — Тебе невероятно повезло, как ты не понимаешь! Ты знаешь, что тебе хочется. Нужно зубами хвататься за это и не отпускать. Левушка, дорогой, бросай все, зубри, поступай в институт, в Москву...

Алик, напевая, пошел к ним.

— Ну что, товарищ геолог? — спросил Лев.

— Фонарь сломался.

— А ход? — сказала Надя.

— Ход кончился.

— Наш тоже.

Она стояла, прислонившись к стене и сложив руки на груди. Лев взял фонарь Алика, покопался в нем, и лампочка вспыхнула.

— Пластинка погнулась.

— Так что будем делать? — сказала Надя.

Лев распутывал мерный шнур.

— А что? Отснимем — и назад. Эклиметр у тебя?

Лев связал мерный шнур и сунул в карман рюкзака.

— Всё, синьоры.

Надя вытерла руки и взялась за веревку. Алик смотрел, как она поднимается — легко перехватывая веревку и переставляя ноги по стене, по своей густой, изломанной тени.

— Камень! — крикнула она.

Они отскочили в сторону. Камень звучно ляпнулся в глиняную жижу. Лев потрогал его ногой.

— В Овечьей стою на узенькой полке, — он вытирал лицо и выплевывал грязь, — а сверху уронили топорик. А пролет там семьдесят метриков. Мама моя, какой это был звук! Я влип в стену и слушал. Прошел сантиметрах в десяти от меня.

Уперев руки в бока, он смотрел вверх, на Надю. Сглотнул слюну.

— А в Студенческой, на Чатыр-Даге, начали спускать кастрюлю с киселем, а привязали-то не так чтобы уж очень хорошо, и она метров с сорока пошла. Феерическое было зрелище: мощный красный взрыв — кисель был вишневый, — и все в нем: мы все, стены, лестницы, веревки, все скользят, падают, копошатся...

— Лезьте! — крикнула Надя.

— Лезь, — сказал Лев.

Алик взялся за веревку и полез, запрокинувшись, часто переставляя ноги. Веревка была в грязи, растягивалась, и приходилось несколько раз обматывать ее вокруг руки, прежде чем подтянуться. Он был уже недалеко от верха, когда крикнула Надя; веревка резко дернулась и мягко, но быстро пошла вниз.

Ничего еще не понимая, Алик схватился за какой-то выступ; мимо, прохладно дохнув, пронеслось что-то, бухнуло внизу.

— Живы? — крикнула Надя.

— Да, — сказал Лев.

— Сталагмит! Где Алик? Сталагмит сломался!

Пальцы разгибались. Алик скреб ногами по стене, пытаясь упереться.

— Плохо, братцы, — сказал он.

— Прыгай! — крикнул Лев. Его фонарь светил далеко внизу.

— Отойди! — Алик держался уже кончиками пальцев.

— Прыгай! — Фонарь Льва мелькал, но не отодвигался.

— Иди к черту!

И все понеслось, зашумел холодный ветер, что-то ударило по колену, и Алик напряженно ждал, но страшный удар в бок и в ноги был все равно неожиданным...

Он лежал на куче гидрокостюмов. Он никак не мог вздохнуть, и очень сильно болели ноги. Он приподнялся и увидел Льва. Тот лежал возле глыбы, на которую — Алик хорошо это помнил — вставал, когда начал лезть по веревке; и Алик подумал, что мог бы упасть на нее, на ее острый угол, и вдруг понял, что и упал бы, если бы Лев не столкнул его каким-то образом в сторону.

Алик поискал глазами товарища.

Лицо Льва было бледно и равнодушно. Упираясь руками и волоча ноги, он отполз к стене.

— Крикни ей... все в порядке, — сказал он тихо. — Отдышусь... Как раз под дых...

Алик только сейчас услышал крики Нади. У него шумело в ушах. Он встал и крикнул.

Лев прислонился затылком к стене и закрыл глаза.

— Не нужно было, — сказал Алик. — Сломал бы шею, зачем?..

— Сейчас, подожди...

Он сидел неподвижно, морщась и как будто к чему-то прислушиваясь. Алик сел. Его тошнило. Левая рука, когда он упал, наотмашь ударилась о землю, и цепочка часов лопнула. Алик выковырял из циферблата грязь и осколки стекла, выпрямил стрелки и положил часы в карман.

Лев приподнялся, придерживаясь за стену, и вяло помахал.

— Веревку... надо... поднять! — попытался он крикнуть.

Голос был хриплый и обрывающийся. При каждом слове изо рта вылетало облачко пара. Чем длиннее было слово, тем больше было облачко.

Надя спустила мерный шнур. Они привязали к нему конец веревки, и Надя начала вытягивать ее наверх.

— Я уже думал; всё, — сказал Алик, — когда летел.

— Завяжу булинем за колонну! — крикнула Надя.

— Да. — Лев плечом и головой прислонился к стене. — Потому что рассчитываешь только на себя.

Веревка, дергаясь и болтаясь, ползла вверх.

— Я сейчас полезу, — сказал Алик.

— Отдыхай.

— Ничего.

И он полез. Руки ослабли, дрожали, но он был странно как-то спокоен. Если даже он не долезет до верха, в этом не будет теперь ничего позорного. А если сорвется, то внизу Лев.

— Ну что? — спросила Надя.

— Все нормально.

В горле драло и першило. Он расстегнул ворог комбинезона. Лежал и хватал ртом холодный воздух.

— Что вы так долго не отвечали? — сказала Надя.

Сказала тихо и отчужденно. Алик посмотрел на нее. Она лежала щекой на локте. Мокрые глаза, слипшиеся ресницы.

— Понимаете, пока очухались...

Вылез Лев.

— Фу! — Он не то морщился, не то улыбался Наде. — Напугалась? — и двумя руками сжал ее руку.

— Ладно, пошли, — сказала она и прерывисто вздохнула, как наплакавшийся ребенок.

Игорь лежал на животе, положив ногу на ногу, и разговаривал с поверхностью.

— Что? — кричал он и крутил ручку. — Да нет, подождем пока. Всего!

— Дождь, — сказал он встав.

— Веселое дело! — Юрочка держал около рта ложку, с которой капал суп. — Сильный?

— Да нет.

Юрочка положил ложку.

— Э, мальчики, это мне уже не нравится.

— Ничего страшного, — сказал Игорь. — Чтобы вода в пещере закрыла сифоны, нужно по крайней мере миллиметров сорок осадков, притом ливневых.

— Очень, конечно, утешительно, но если дождь будет до утра, я рву на выход. Мне еще нравится жить.

— «Я», «мне», «меня», — сказал Игорь. — Ты когда-нибудь думал о том, что, кроме тебя, есть и другие люди?

— Здесь что, собрание по обсуждению морального кодекса строителя коммунизма?

— Заткнись!

Надя толкнула Игоря локтем и приложила палец к губам.

— Ты, главное, блюди себя, — сказал Юрочка. — Бытует мнение, что нервные клетки не восстанавливаются.

Лев разувался, грея руками белые, разбухшие, морщинистые ступни.

— Я прекрасно понимаю, что нервы у тебя напряжены, — сказал Юрочка. — Ты за все отвечаешь и так далее. Но и у других нервы не коровьи.

Лев надел сухие шерстяные носки, латаные и обгорелые, и осторожно распрямил ногу.

— Что такое? — спросил Игорь.

— Растянул немного.

— Болит?

— Ходить трудно.

Игорь потер лицо, усмехнулся.

— Так, счет два-ноль не в мою пользу. Юрка расклеился, у тебя — нога.

Юрочка снова ел суп.

— Нельзя, товарищ начальник, относиться к людям только с точки зрения пользы.

Лев встал, сделал два шага и схватился за колено. Игорь подсел к нему, пощупал ногу.

— Вывиха как будто нет.

— Растянул, я же сказал.

— Звони на поверхность, Князь, — сказал, жуя, Юрочка. — Пусть несут портшез для Льва.

— Есть давайте, — сказал Игорь. — Стынет. Неважный вышел супец.

Алик пошел к речке, сел на корточки на истоптанном, заляпанном зубной пастой берегу и начал мыть руки. Они все еще дрожали и были как будто не его, пальцы почти не сгибались.

Подошла Надя.

— Самое противное в пещерах, — сказала она, — грязь эта. Всюду — под ногтями, в волосах, в ушах. Противно.

Лев и Игорь молча ели суп. Юрочка курил, лежа на спальнике.

— Садись, ешь, — сказал Игорь. — Костюм у тебя цел?

— Держится пока.

— Наверно, придется нам с тобой завтра. Ты как?

Надя вытирала руки и смотрела на них.

— Конечно, — сказал Алик.

— Отлично. Ешь, а то не останется. Здесь лозунг такой: от каждого — по способностям, каждому — по нахальству.

Он сел над телефоном, повертел ручку и снял трубку. Все смотрели на него.

— Кто это? Ну как дождь? Ладно, ничего. Теперь слушай. Мы сейчас ложимся спать, а потом мы с Аликом идем делать съемку. Думаем закончить: похоже, что Старушка кончается. Ты слышишь? А остальные, отоспавшись, соберут шмотки и двинут на выход. А мы закончим съемку и тоже. Да, прямиком. До скорого! Что? Нет, все. Счастливо! Часов через десять высылайте вспомогателей.

Он положил трубку и сидел, постукивая по ней ногтем.

— Игорь Викторович! — сказал Юрочка. — Так, в сущности, мы можем и сами все вытащить. Смотрите: мешков сколько выйдет? Семь, не больше...

Он говорил возбужденно и суетливо. Игорь повернулся к Льву.

— Ничего другого не остается. Ты согласен?

— Вполне.

Надя бинтовала ему ногу, положив ее себе на колени. Нога опухла, натянувшаяся кожа лоснилась.

Алик влез в сырой, пахнущий прелой шерстью и носками мешок, с трудом застегнулся негнущимися пальцами. Все время тянуло думать о том, что было бы, если бы он сломал сегодня ноги или позвоночник. Сломавшего позвоночник полагается, кажется, прибинтовать к доске. Интересно, как бы его в таком случае вытаскивали из пещеры?

Не думать об этом, всё! Он перевернулся на другой бок и стал думать о Льве, об отце Льва, потом о своем отце. После того как пришла похоронная, мать собрала все его фотографии и по вечерам, когда в доме ложились спать, садилась к столу и аккуратно, сосредоточенно приклеивала их к страницам книги «Животный мир Южной Америки». «Все хотели с папой сделать альбом, да так и не собрались, — сказала она. — Чтоб карточки не терялись. Все «потом», «потом», да так и не собрались». Одна из этих фотографий, сильно увеличенная и подретушированная, висит сейчас над ее кроватью. На черном пиджаке отца — значки «Осоавиахим», «МОПР» и «Ворошиловский стрелок». «Я не виноват, что у меня нет отца! — крикнул он как-то учителю физкультуры. — Никто не учил меня лазать по канату, плавать и драться!» Но главное, конечно, не в этом. Других обучила этому улица, дело не в этом. Почему-то ни у одного из его товарищей не было отца. Ни в школе, ни в университете. Раньше он как-то не задумывался об этом и сейчас удивился. Потому что у многих одноклассников и однокурсников отцы все-таки были. Особенно почему-то у девчонок.

Подошла Надя.

— А вы... ты ничего не ударил?

— Обошлось как-то.

Она присела — черная шея, черная голова, освещенные сзади волосы и поднимающийся ото рта пар.

— О чем-то плохом сейчас думаешь? О чем-то грустном, да?

— Нет. — Он улыбнулся.

— И еще, наверно, считаешь себя героем. Мне, мол, плохо, а я еще улыбаюсь и никому не говорю. А по-моему, всегда нужно говорить все. И когда хорошо и когда плохо. Всегда. Нужно быть с людьми. Иначе жить страшно.

Алик молчал. Сердился на Надю. За то, что она помешала ему. Потому что жалеть себя — он сам это понимал — было приятно.

Надя встала.

— Ты все время настороже. Если б ты был собакой, уши у тебя все время стояли бы торчком.

Спал он плохо: мерз в сыром мешке. Он пошарил по песку, нащупал сигареты, закурил. Игорь спал. Алик сел, зажег свечу, обулся и толкнул Юрочку.

— Ложись в мешок.

— Слышу. — Юрочка не двигался и не открывал глаз.

Всхрапнув, проснулся Игорь, посмотрел на часы.

— Ого, разоспался я!

Они разожгли примусы. Игорь вытащил из мешка резиновую ленту. Алик слышал, как он дышит и как дрожит и хлопает растягиваемая резина.

Они поели каши — горячей снаружи и холодной внутри. Игорь жевал и смотрел в затертый сажей клочок газеты.

— Дурацкая привычка, — сказал он. — Не могу, когда голова ничем не занята. Не могу, например, просто так пройтись по улице. Иду и проделываю всякие дурацкие манипуляции с попадающимися на глаза словами: рифмую, читаю задом наперед, считаю буквы, черт знает что!

Он смотрел на Алика. Нужно было что-то ответить.

— Бывают и похуже привычки.

Как всегда, когда он был с кем-нибудь вдвоем, он чувствовал себя скованно.

— Вот сюда мы дошли, — сказал Игорь.

Перед ними было круглое, как бассейн, озеро. Вода вливалась в него из косой трещины, журчала, на белых стенах упруго дрожали узоры отраженного света.

Они сели. Игорь зажег свечу и грел над ней руки. Алик смотрел на него.

— ...попалась книга тысяча семьсот девяносто пятого года издания — описание путешествия Кирхгаузена по Таврической губернии. Такой обрусевший немец, член Российской академии...

Это Игорь рассказывает, как было открыто продолжение Мамут-кобы. Алик спросил об этом.

— ...Побывал он и в Кобе. Описание, конечно, такое: «Сия хлябь весьма приметна как в рассуждении красы, так и по причине других качеств». Но вот что нас удивило — он упоминал о какой-то пропасти внутри пещеры. Я рассказал в секции, и Лев с Сережкой Фирсовым — был у нас такой славный хлопец, служит сейчас, — рассудили так: надо копать, искать ход к колодцу. Они поселились возле пещеры и стали методически так, одну за другой, раскапывать все подозрительные ниши. Повезло Сережке: он наткнулся первым. С чрезвычайным бумом они явились ко мне в половине второго ночи, перепугав Надину маму. В воскресенье мы поехали туда с оборудованием, спустились в колодец и дошли до сифона. А через три дня — как раз был День Конституции, снег такой — Лев пронырнул через сифон. Вода тогда стояла до потолка, понизили ее уже потом.

Алик курил.

— Ну, мы, конечно, ходили хвост трубой и, использовав благоприятную обстановку, выцыганили через академснаб движок, новые лодки, еще кое-что, — он подмигнул. — Мы своего тоже не упускаем. Без этого нельзя.

Он смеялся. Свеча стояла на земле, глаза Игоря были в тени, Алик видел только лучики морщинок под его висками.

Потом он встал.

— Ты записывай, а я с компасом. Быстрее будет.

Он слез в воду, натянул шлем и, подняв руки, пошел к щели, откуда текла вода. Алик шел за ним. «В августе 1964 года И. Василевский и А. Крутов достигли конца пещеры». И еще было радостно оттого, что это последний заход, что через сутки, не позже, он будет на поверхности. Он только никак не мог сообразить, когда они выйдут — днем или ночью.

— Азимут двести тридцать пять! — крикнул Игорь. — Десять метров. Ширина — пятьдесят сантиметров. Высота — полтора метра. Пометь в скобках: воздуха — пятнадцать сантиметров.

Свет его фонаря, отражаясь от воды, бил в глаза Алику. Писать было трудно: вода плескалась вокруг обтянутого шлемом подбородка, и Алик то и дело чувствовал ее ледяное прикосновение к нижней губе.

Осторожно, чтобы вода не плескалась в лицо, и придерживаясь свободной рукой за потолок, он дошел до Игоря и встал на его место. Игорь пошел дальше, пока не натянулся над водой мерный шнур. Он светил вперед. Алик видел на ярко-белом фоне его черную голову в шлеме, торчащую из черной воды.

— То же самое! — крикнул он. — Настоящая клоака.

Голос прозвучал громко и гулко, как из трубы.

— Затонувшая подводная лодка, — сказал Алик.

Он наклонился и попил. Тело, сжатое водой, уже начало окоченевать, а губы были горячие и сухие.

Потом несколько метров они ползли на четвереньках, потом опять шли по горло в воде. Свеча, которую Алик сунул за пазуху, провалилась в ноги и каталась под пяткой.

— Азимут двести двадцать! — кричал Игорь. — Восемь метров.

И Алик задирал голову и, едва не опрокидываясь на спину, прижимал тетрадь к потолку и записывал. На потолке сверкали мелкие, как на наждачной бумаге, кристаллы.

Так шли они долго. Алик не знал сколько. Ход не менялся. Сдавленная шлемом и фонарем голова болела и чесалась. Алик крутил ею, и тогда щеки и подбородок колола прижатая шлемом щетина.

Вода кончилась неожиданно. Впереди было сужение.

— Пикантно, — сказал Игорь.

Они сели. Алик достал из-за резинки фонаря размокшие сигареты. Месиво из бумаги и табака. Алик выкинул их.

— Ты давно знаешь Льва?

— Четвертый год. — Игорь писал в тетради. — Я только что приехал в Симферополь, и мы с шефом усиленно ломали головы, с какого конца взяться за пещеры. Ничего ведь не было — ни методик, ни людей, ни оборудования. Поехали как-то на Ай-Петри — на рекогносцировку. Конец сентября, дожди, ветер. Жили на метеостанции, ходили в маршруты по поверхности, а вечерами отогревались, сидели в ресторане с охотниками на перепелок, пили пиво и ели чебуреки. Один раз сидим, вдруг садится за наш столик какой-то странный парень в конькобежных рейтузах, заказывает три шашлыка, представляется: Лев. Разговорились, и мы, разинув рты, узнаем, что это тот самый Лев, который уже несколько лет один лазает по пещерам. Ночевал он тогда в полукилометре от ресторана, в какой-то врытой в землю кабине от «студебеккера». На другой день он потащил меня в колодец. И я имел глупость согласиться, — Игорь снимал гидрокостюм: впереди было сужение. — Колодец был метров двадцать, но такого страха, какого я там натерпелся... Ты бы видел эту лестницу! Две ржавые проволоки и кривые поленья. Страховки, конечно, никакой. А фонарь его собственного производства, в форме пистолета: луч шел из дула, а в рукоятку вставлялась батарейка от слухового аппарата.

Он лег на бок и пытался протиснуться в сужение, отпихиваясь ногами. Алик смотрел на его елозящие по земле ботинки и вдруг почувствовал, как все мягко поплыло в сторону, будто кто-то взял его за голову и качал вращать ее, все расплывалось и странно, молочно светлело. Он знал, что это, и, торопясь, чтобы не увидел Игорь, отполз назад и лег на спину. Слабость медленно проходила. Когда он вернулся, Игоря не было. Из сужения бил голубоватый луч, освещая сваленную кучей одежду. Алик лег и, когда Игорь отвел фонарь, увидел по ту сторону сужения его грязное лицо и голые плечи, тоже грязные и исцарапанные.

— Давай! — сказал Игорь.

Алик пропихнул ему вещи, потом тоже разделся, лег в холодную и жидкую, как на деревенском базаре после дождя, грязь и, вздрагивая от холода и отвращения, пополз. Но потом он забыл о холоде. Не проходили плечи. Он отталкивался ногами, старался как можно сильнее выдохнуть воздух. Скребло по ребрам, и один раз ему показалось, что он совсем, навсегда застрял; он рванулся назад, потом вперед, вспотел.

— Давай! — сказал Игорь.

Он взял его за руки и вытащил к себе.

— Ну как?

— Порядок.

Игорь был в измазанных шерстяных трусах и незастегнутой рубашке.

— А жутко — да? — когда покажется, что застрял? У меня есть знакомый биолог. Он говорит, что это атавизм, боязнь ловушки. — Он выкладывал из полиэтиленового мешочка хлеб, банку мясного паштета, лук и два раздавленных куска пирога. — В основе спорта альпинизма всегда стоял вопрос еды.

Алик намазал на хлеб паштет, разрезал луковицу. Лук был сочный и сладкий.

— Понимаешь, — сказал Игорь. — Когда я хожу, например, со Львом или даже с Юркой, я знаю, что им так же интересно, как и мне. А с тобой я чувствую как-то...

— Скованно, да?

— Да.

«Самая откровенная супружеская пара на свете».

— Мне тоже интересно, — сказал Алик. — Но я тебя очень хорошо понимаю. Мне в сто раз лучше самому делать не то, что мне хочется, чем знать, что другой делает это же из-за тебя.

Игорь кивал. Жевал пирог и кивал.

— Да, но понимаешь... Настоящий коллективизм не в том, чтобы все время жертвовать своими желаниями. Тут нужна какая-то пропорция. Потому что если человек только жертвует, то в конце концов люди начнут его тяготить.

Он говорил, как всегда, спокойно и тихо, и, как всегда, казалось, что говорит он заранее приготовленными фразами.

Алик взял пирог, откусил. Начинка была вязкая и кисловатая. Он сидел, привалившись спиной к стене. Хотелось курить. Саднило содранный бок.

И снова шли, шли, шли...

— Азимут триста пятнадцать, — говорил Игорь, когда шнур натягивался, и Алик клал тетрадь на дрожащее колено и, прорывая карандашом мокрую бумагу, записывал.

— Знаешь, похоже на конец, — сказал потом Игорь.

И Алик напрягся, не решаясь верить.

— Да ну? — сказал он небрежно.

Игорь лежал в тупике, на растрескавшейся глиняной корке и светил в узкую, шириной в ладонь, щель.

— Идет, кажется, Алька! — Он обернулся. — Честно! Подойди!

И Алик еле сдержался, глядя на его радостное лицо. Он положил голову на землю и закрыл глаза. Шум в ушах начал затихать, отдаляться... Испуганно вздрогнув, он очнулся. Игорь бил молотком по краю щели. Известняк крошился, летела пыль.

— Неудобно, черт!

Игорь лег на спину и стал колотить по верху щели. Он морщился; и было похоже, что он смеется, — зубы ярко белели среди густой черной щетины. Молоток соскальзывал, чиркал по камню.

Он сел. Волосы и лицо были запорошены известняковой пылью, на висках слой пыли был изрезан потеками пота.

— Нужно дойти. Обязательно! До конца. Столько сделано, нельзя не кончить.

Алик взял молоток и, зажмурившись, стал бить. Молоток стучал, как по железу.

Так они работали около часа, часто сменяясь; и когда Алик брал толстую отполировавшуюся ручку молотка, она была еще теплой и влажной от руки Игоря. Потом удары стали глухими, хлопающими, и Алик увидел, что сверху отстала толстая плита. Когда она обвалилась, в щель можно было пролезть не раздеваясь.

За щелью блеснула вода. Надели гидрокостюмы. Снова пошла «клоака».

Свод уходил в воду. Игорь, пригнувшись, светил вперед. Вода в луче фонаря дымчато переливалась, как освещенный солнцем керосин.

— Идет, — сказал Игорь. — Сифон метра два, а дальше воздух.

Он вынул из-за пазухи две плитки шоколада и протянул одну Алику.

— В пятьдесят восьмом делали на Кавказе «двойку» и плутанули. Всегда теперь беру шоколад.

— Ты, я вижу, заядлый турист.

— Авантюрист. — Он обдирал фольгу с давленой, мягкой плитки. — Туризм — хорошая вещь, Алик. Одно дело — друзья, с которыми ходишь в кино, и другое — вместе нести груз, вместе делать жилье и еду, пережидать дожди. И приучаешься думать о других: Гришка кашляет, нельзя класть его с краю, Ленка любит сгущенку, надо дать ей двойную порцию.

Он доел шоколад и помыл руки.

— Достань, пожалуйста, веревку.

Онемевшими руками Алик стал развязывать рюкзак. Он был в воде, и Алик развязывал на ощупь.

— Я нырну первым, — сказал Игорь. — А потом ты, по веревке.

Все это казалось Алику какой-то дикой игрой, в которую он тем не менее стал играть добровольно и правила которой обязан поэтому выполнять.

— Теперь так. — Игорь обвязывал конец веревки вокруг пояса. — Когда донырну до воздуха, дерну веревку. Один раз. У водолазов это означает — все в порядке. А если не дерну и не вернусь, ну, так около минуты, — чем черт не шутит! — тогда вытягивай.

Алик как будто вдруг очнулся. Гладкий, блестящий свод, уходящий в черную воду, на которой качаются красные комки шоколадной обертки и яркие комки фольги.

— Боюсь, что я не смогу. Здорово измотался. С непривычки.

Игорь, пригнувшись, внимательно смотрел на него. На темном мокром лице плясали блики отраженного от воды света. Алик отвернулся. На стенах, на своде — всюду дрожали блики.

— Еще немного, Алик. Самую малость. Хоть приблизительно набросать морфологию.

Алик кивнул, и Игорь улыбнулся,

— Все будет в порядке.

— Я знаю.

Игорь натянул шлем.

— Ох, и надоел этот чепчик!

Он перекинул веревку через плечо и встал спиной к сифону. Опустил фонарь в воду. Он светился там расплывчатым оловянно-белым пятном.

— Нырну вверх физиономией. — Он громко дышал. — Ты тоже. Легче отталкиваться: будет прижимать к потолку.

Алик ждал, чувствуя, как бьется в нижней губе кровь, и вдруг увидел Льва, его бледное и равнодушное лицо, когда они лежали вдвоем на дне колодца.

— Я не могу! — крикнул он. — Здесь нужен Лев, а не я! Я до выхода, наверно, не дойду, не то что...

Игорь смотрел на него.

— Ну что я могу поделать, если не могу! — Эхо глухо и непрерывно гудело под сводом. — Нет таких выдающихся способностей, как у вас всех. Я весь выложился, все!

Игорь кивнул и стал развязывать веревку. Алику казалось, что делает он это только для того, чтобы не смотреть на него.

— Спокойно, — сказал Игорь. — Все в порядке.

Алик остался один. Быстро булькая, как будто выливаясь из опрокинутой бутылки, вода уходила в горловину водопада, гудела внизу, а выше по течению чмокали, падая, капли, журчало, и Алик явственно слышал, как что-то быстро, как будто споря, говорит Лев, как смеется Надя, и еще чей-то глухой, успокаивающий голос. Он знал, что все это ему кажется, что это шумит вода.

Он лег и заглянул в трубку водопада. Внизу мелькал свет Игоря. Иногда он светил вверх, и тогда брызги делались черными; и казалось, что это мухи и его от них гудит в трубе.

Свет Игоря исчез, и Алик начал спускаться. Труба выходила в зал. Алик спрыгнул, упав на руки.

Перед сифоном сидели на островке Игорь и еще кто-то. Плавающие в воде резиновые мешки сбились в кучу около стены.

Алик узнал Льва. Сказал ему Игорь про него или нет?

— Считай, — говорил Игорь. — Если даже они вышли в девять... — Лев смотрел на Алика.

— Ну, и как оно? — Он улыбался.

— Ничего.

Игорь слез в воду и стал запихивать мешки в сифон.

— Часа через четыре будем лежать на травке и есть молодую картошку с малосольными огурцами, — сказал Лев.

И Алик почувствовал благодарность.

«В конце концов ничего страшного не случилось. Я первый раз в пещере, и все это понимают. Я держался, пока мог. У каждого есть предел».

Но когда он вынырнул из сифона и увидел, что Игорь говорит с Надей и Юрочкой, он опять испугался.

— Курево есть? — крикнул ему Юрочка.

Алик развел руками.

— Бедный Алик, — сказала Надя. — Такое зверское крещение.

— Собираю бычки, — сказал Юрочка. — Мокрые, натурально.

— Что, перекусим? — Надя посмотрела на Игоря.

— Не сиди на земле, сколько тебе говорить, — сказал он.

Лев поставил на песок банку тушенки и стал резать хлеб. Юрочка отломал от банки крышку, выкрошил на нее табак из окурков и поднял над свечой. От табака, похожего на вываренную чайную заварку, пошел пар, Юрочка оторвал от банки этикетку, и они с Аликом свернули большие, уродливые цигарки. Бумага была толстая, глянцевая, горела плохо. От сырого, вонючего табака драло горло. Юрочка кривился и кашлял.

— Осточертели эти пещеры, — и он посмотрел на Алика. — Кризис жанра.

— Занятие, конечно, не для культурного человека, — сказал Алик.

— Пора, видимо, сменить пластинку. Подумываю о горных лыжах.

Игорь, Надя и Лев молчали. Лев подчеркнуто аккуратно вырыл в песке ямку и закопал банку и обрывки бумаги.

Вспомогателей встретили перед Монетным озером. Они жали руки, смеялись, совали глюкозу, яблоки и сигареты. Алик узнал Колю, мужа Лили, еще нескольких человек — и было странно, что он не видел их всего пять дней. Тот день на Ай-Петри и те два дня на поляне перед пещерой казались далеким прошлым.

...Он уже в лодке. Мягко продавливается в холод резиновое дно, плывет над головой потолок. Коля, муж Лили, стоящий на носу, хватается за сталагмит с отбитым концом и подтягивает лодку к берегу. Алик вылезает.

Огоньки фонарей рассыпались по ходу далеко вперед. Песок. Ноги волочатся и шуршат...

...Кто-то ползет перед ним на четвереньках. И Алик замечает, что он тоже ползет. И смотрит на облепленные глиной ботинки этого человека. Волочится развязавшийся шнурок. Надины ботинки. Надя, значит. Она привстает и тут же приседает, схватившись за голову. Оборачивается и злобно ударяет кулачком в сталактит. Он падает и раскалывается.

У Алика стучало в висках и сделалось тошно, когда он вспомнил о лестнице за Узким сифоном. Ему вдруг все стало противно. «Какого черта ты выкручиваешься? Просто ты трус и неврастеник, а Лев, Игорь и Надя нет. Ты хотел прожить, чтобы никто тебя не трогал, и считал, что можно прожить так, никому не мешая. И до сегодняшнего дня это тебе удавалось».

Потом, считая ступеньки, он лез вверх по лестнице. Наверху кто-то подхватил его под мышки, вытащил. Какой-то круглолицый мальчишка с висящим на шее медвежьим клыком. Он протянул на грязной ладони две замусоленные таблетки глюкозы, и у Алика вдруг защемило внутри, и захотелось все рассказать этому мальчишке, и сказать, чтобы они еще раз взяли его с собой, потому что он должен доказать себе и им, — что он не такой, что он не совсем такой, что он может быть не таким.

— Спасибо, — сказал он.

И пошел по верхней галерее. Спустился по деревянной лестнице; и когда встал на землю, у него подогнулись ноги, и он упал на живот.

Фонарь развалился. Алик начал чинить его, обрезал об осколок стекла палец и, размахнувшись, швырнул фонарь в стену. Зажег свечу и пошел, шатаясь и закрывая огонек ладонью.

Сзади бухали по гулкому полу ботинки. Ближе, еще ближе... Два вспомогателя с мешками и Юрочка. Алик пошел за ними.

— Кто знает, сейчас день или ночь?

— День, — хором сказали вспомогатели.

— А наши где?

— Идут, — сказал Юрочка. — Наде плохо стало.

Алик отстал и пошел медленнее. Ему хотелось выйти из пещеры вместе с Надей, Игорем и Львом.

А потом он увидел впереди, под потолком, дымно-голубую проредь в темноте и, догадавшись, что это солнечный свет, пошел туда, не глядя под ноги, навстречу широкому голубому лучу, носом, горлом и губами чувствуя уже теплый, пресный запах дневного воздуха, и вдруг очутился в слепящем, ломящем глаза свете, в банно-горячем, полном неясного дремотного бормотания воздухе.

Юрочка сидел на камне, держал в толстых, серых от подсохшей грязной корки пальцах тонкую белую сигарету, от которой тянулась по черному от тени обрыву голубая жилка дыма.

— Сколько сейчас? — спросил Алик.

— Ходят слухи, что пять часов. — Юрочка смотрел на что-то, что было сзади Алика.

И он, обернувшись, увидел Надю. Она стояла между Игорем и Львом. Лицо было бледное, как фотография, под глазами серели тени.

— Вперед, Алик! — крикнул вдруг Лев. — Нам еще долго мотаться по свету! Верно, мой командир?

Игорь стоял теперь сзади Нади, держал ее за плечи.

— Когда будет следующий штурм? — сказал Алик.

Игорь смотрел на него.

— Мы ведь не кончили, — с усилием сказал Алик. — Не дошли.

— В сентябре, наверно.

— Возьмете меня? — Он смотрел на свои грязные, разбухшие ботинки.

— Там видно будет.

— Возьмите.

И, подняв голову, увидел, как сузились, стянувшись морщинками глаза Игоря, как шевельнулись, раздвигаясь, его губы.

— Ладно, — сказал он. — Там видно будет.

И они, все пятеро, пошли друг за другом вниз по тропе. Глазам, привыкшим в темноте к оттенкам и полутонам, солнечные краски казались слишком, ненужно яркими, тяжелыми, грубыми. Тени на тропе были бархатно-черными, трава и деревья неестественно, изумрудно зелеными, а над белыми, как творог, скалами было фиолетовое, глубокое небо.