"Тьма надвигается" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 13

Талсу окапывался, словно одержимый. Из-под лопаты его приятеля Смилшу земля летела фонтаном. Варту, бывший лакей покойного полковника Дзирнаву, тоже размахивал лопатой. Весь полк словно обезумел — казалось, будто все солдаты в нем вообразили себя кротами. По западным взгорьям хребта Братяну в землю зарывалась вся армия Елгаванского королевства.

— Вот тебе и встретились с фортвежцами посреди Альгарве, — бормотал Талсу, швыряя землю через плечо лопату за лопатой. — Вот тебе и взяли Трикарико. — Еще лопата. — Вот тебе и добились хоть чего-нибудь. — Еще лопата. — Только и ждем, чтобы альгарвейцы нам врезали.

Смилшу оглянулся — нет ли поблизости офицеров? — и пробормотал вполголоса:

— Силы горние свидетели, по мне, так благородные наши — просто толпа олухов. Да только в этот раз они, может, и правы. А что, если вонючие рыжики нам врежут, как Валмиере только что? Ты не думаешь, что лучше бы нам подготовиться?

Как и Талсу, за разговором он не прекращал работать.

— Как это они могут по нам пройтись, точно в Валмиере? — поинтересовался Талсу. Он ткнул пальцем на восход. — Нас горы прикрывают, если ты не заметил. Посмотрел бы я, как альгарвейцы возьмутся с ходу их одолеть!

Варту отставил лопату и вытер ладони о штаны.

— Валмиерцы про свои холмы тоже так говорили, — заметил он. — Они ошиблись. А ты с чего взял, что так уж прав?

— Братяну — это тебе не холмы какие-то! — горячо ответил Талсу. — Как это альгарвейцы с налету возьмут перевалы?

— Не знаю, — отозвался Варту. — Бьюсь об заклад, и генералы наши не знают. А вот что альгарвейцы этого не знают — тут уже мне закладываться не больно-то охота…

— Они же не чародеи, — возразил Талсу и тут же поправился: — Не все чародеи — не больше, всякое дело, чем мы. — Теперь уже он оглянулся. — Даже при том, что нами командуют болваны голубых кровей, мы рыжиков давили. С чего иначе станет?

Смилшу откусил заусенец.

— А с того, что теперь они могут бросить против нас всю свою клятую армию. Фортвег они разгромили. Сибиу разгромили. Только что Валмиеру прихлопнули и лагоанцев всех с континента вышибли. Остались мы да они.

— Хм-м…

С такой точки зрения поглядеть на ситуацию Талсу в голову не приходило. Солдат принялся окапываться с еще большим усердием. Смилшу, посмеявшись, отхлебнул кислого пива из фляги, что носил на поясе, и вернулся к тому же занятию.

Если альгарвейцы и собирались обрушиться на армию Елгавы, что опасливо вторглась на их землю, то ничем этого не выдавали. Порой над головами солдат пролетал дракон, и, без сомнения, рыжик с его спины выглядывал, чем заняты елгаванцы внизу. Но ни одно ядро не упало на траншеи, которые копали Талсу и его товарищи. Альгарвейские пехотинцы в развевающихся юбках не прыгали в траншею, испуская варварские щебечущие боевые кличи и паля во все стороны, или разбрасываясь маленькими ручными ядрами, или размахивая тесаками. Более мирной войны Талсу представить себе не мог.

Как любой здравомыслящий солдат, он радовался затишью, пока оно не прервалось, но не мог не раздумывать о том, долго ли эта тишина продлится. Решать это было не ему. И очевидно было, что командование армии не возьмет на себя такой ответственности. Выходило, что решать придется альгарвейцам, и вот этому порадоваться у Талсу как-то не выходило.

Были у затишья и другие преимущества. Впервые за несколько недель до передовой добралась почта. Талсу получил посылку от матери — носки и подштанники, которые она связала ему на пару с сестрой, — и письмо от отца: тот короткими фразами с большим количеством ошибок требовал от солдата завоевать Альгарве в одиночку и как можно быстрее.

— Ну и что мне делать? — осведомился он у приятеля. — Старик мой на прошлой войне не был. Что он понимает?

— Я бы на твоем месте в голову не брал, — ответил Смилшу. — В тылу всякими глупостями народ пичкают — не диво, что несчастные олухи чему-то да поверят. В прошлую войну вот, матушка мне рассказывала, до того договорились — твердили, что альгарвейцы всех, у кого волосы светлые, вырежут до последнего.

— Вот уж точно глупость, — согласился Талсу. — Интересно, что бы на это альгарвейцы сказали?

— Ничего хорошего, это уж точно, — негромко промолвил Смилшу. — А как по мне, так парням вроде нас все равно, кто в этой войне победит, — лишь бы нас не спалили, пока все не кончилось.

Талсу оглянулся, чтобы быть уверенным — их никто не слышит.

— А ты меня еще коришь за длинный язык, — пробормотал он. — Что, захотел на королевские темницы изнутри поглядеть?

— Да не очень, — ответил приятель. — Но я не думаю, что кто-то здесь меня выдаст ради того, чтобы какой-нибудь скотине голубых кровей седалище вылизать. — Он ухмыльнулся криво и невесело. — Конечно, я могу и ошибаться. Но тогда я, скорей всего, попытаюсь прикончить сукина сына прежде, чем дворянские волкодавы меня оттащат.

— А как ты найдешь этого сукина сына? — поинтересовался Талсу.

— Догадаюсь, — мрачно пообещал Смилшу. — И вообще… знаю я тут пару ребят, по которым никто скучать не будет.

— Не смотри на меня с таким видом! — воскликнул Талсу.

Смилшу расхохотался. Талсу оглянулся через плечо и прошептал:

— Носок матушкин видишь? Вот и заткни им пасть. Офицер идет!

Смилшу уже открыл было рот, но при этих словах со стуком захлопнул челюсти и с тревожным выражением лица обернулся: кого там принесло? — и почти сразу же расслабился немного.

— Это не совсем офицер, — поправил он. — Всего лишь чародей.

— А, ты прав, — согласился Талсу.

Волшебники, служившие в армии Елгавы, носили офицерские мундиры в знак той власти, что имели над простыми солдатами, но без офицерских нашивок, означавших, что власть эта получена ими по праву рождения. Им полагались нашивки попроще и поуже, и стояли чародеи где-то между настоящими — дворянского сословия — командирами и простым солдатским быдлом, поскольку командовать им дозволялось не по происхождению, а дарованной королем Доналиту привилегией.

Талсу доводилось встречать чародеев, выступавших со всем дворянским гонором, и таких, что не забыли еще, откуда поднялись, и не столь серьезно воспринимали себя. Этот волшебник казался на вид вполне приличным парнем.

— Вы, ребята, не отвлекайтесь, — бросил он, подойдя, — я займусь своим делом, и все будет здорово.

На это пожаловаться не смог даже Смилшу.

— Было бы неплохо, — произнес он одними губами и снова взялся копать.

— Оно, конечно, было бы еще лучше, — добавил чародей с ухмылкой, — если бы не было войны, а мы сидели бы в трактире и хлестали пиво или вино с апельсиновым соком, но с этим ничего не поделаешь, верно?

— Си-илы горние, — восхищенно прошептал Талсу, — ему бы поосторожней, а то еще за человека примут!

— А за что вас на передовую отправили, сударь? — полюбопытствовал Варту.

Судя по его тону, оказаться на фронте можно было только за серьезную провинность.

Если волшебник и обратил на это внимание, то виду не подал.

— Посмотрю, — ответил он, — как можно помешать альгарвейцам засечь, где именно находятся наши передовые позиции. Что много с этого толку будет, не обещаю — у рыжиков свои волшебники есть, а что один закляст, другой завсегда расклясть может… но попробовать стоит. Во всяком разе, генералы наши, за горами сидючи, так думают.

— Много ли Валмиере было с этой волшбы толку, — пробормотал Смилшу, но обычное солдатское нытье прозвучало в его устах как-то неубедительно: более внятного и дружеского ответа солдаты от своих командиров еще не получали.

— В том и дело, — заметил Талсу. — Его величество, должно быть, до иззелени боится, что мы за Валмиерой вслед отправимся. Так что теперь он на что угодно пойдет, лишь бы не позволить альгарвейцам нас стоптать.

— Было бы лучше с самого начала врезать рыжикам со всей силы, но ты на это с начала войны жалуешься, — отозвался Смилшу и ткнул в сторону чародея черенком саперной лопатки. — Чем это он там занимается?

— Колдует, наверное! — ответил Талсу. — Ему за это платят вроде бы.

Смилшу, фыркнув, швырнул полную лопату песка приятелю под ноги.

Чародей расхаживал взад-вперед перед траншеей. Если бы альгарвейцы решили в это время начать атаку, их передовые окопы лежали бы прямо перед елгаванскими, и светловолосый волшебник рисковал бы поймать шальной луч. Но пока бойцы короля Мезенцио были заняты в иных краях и нимало не препятствовали елгаванцам обустраивать укрепленные позиции в пограничных предгорьях.

Выхаживая, точно петух, вдоль передовой, елгаванский волшебник поводил перед собой крупным и очень красивым опалом — под лучами солнца камень переливался синим, зеленым, алым. Заклятье, которое читал чародей, было составлено на диалекте каунианского настолько архаичном, что Талсу, хотя и учился в школе старинному наречию, мог разобрать лишь отдельные слова и был весьма впечатлен: столь древние чары непременно должны быть наделены великой силой!

Но никакого эффекта солдат не заметил. Вот чародей замолчал, спрятал камень в карман штанов, а ничего не изменилось. Талсу по-прежнему видел перед собою пологие холмы, а за ними — просторы северной Альгарве, ту равнину, которой армия Елгавы так и не достигла.

И не он один взирал на бесплодные действия мага с недоумением.

— Прошу прощения, вашбродь! — крикнул кто-то в дальнем конце траншеи. — А что вы только что сделали?

— А? — устало отозвался чародей — после могущественных заклятий его собратья по ремеслу испытывали нестерпимое утомление — и тут же просветлел лицом. — Ну да, вам же с той стороны не видно! Подойдите сюда кому интересно, гляньте!

Разглядывать траншеи было куда интересней и легче, чем копать. Талсу выбрался из ямы, и многие товарищи последовали его примеру. Не сводя взгляда с окопа, солдат задом приблизился к чародею. С окопом ничего не происходило, и Талсу начал подумывать, а не подвинулся ли волшебник рассудком.

Потом Талсу отступил от траншеи дальше, чем стоял маг, и вместе с несколькими солдатами изумленно вскрикнул. Окоп вроде бы никуда не делся, но сквозь него просвечивала нетронутая трава. Еще несколько шагов в сторону — и ямы начали расплываться, таять, еще два шага — и пропали вовсе.

— Есть такое хитроумное приспособление — куусаманского, вообще говоря, производства — называется «полупроницаемое зеркало», — пояснил волшебник. — Если свет зажжен перед ним, а позади темно, оно отражает все в точности, как обычное зеркало. Но если свет зажжен позади, а перед ним темнота, оно становится прозрачным, словно простое стекло. Эти чары действуют сходным образом.

— Жаль, мы не могли прикрыться таким, когда наступали на альгарвейцев, — заметил Талсу.

— Еще никому не удалось сделать эти чары кинетическими, — ответил волшебник и, заметив недоумение солдата, пояснил: — Заставить их двигаться вместе с отрядом солдат. Для обороны они подходят лучше, но даже в этом отношении далеко не идеальны. Если подойти к заклятым позициям вплотную или воздействовать на них сильными поисковыми чарами, волшебство спадает. Но это лучше, чем ничего.

— М-да… — пробормотал Талсу и двинулся обратно к траншее — та появилась, едва солдат пересек границу действия заклятья.

Действительно, такая защита лучше, чем никакой. Во всяком случае, лучше всего, чем могли защитить себя он и его товарищи до этого момента. Более чем что бы то ни было это подсказывало ему, насколько испуганы король Доналиту и его советники.

На Дерлавайском континенте весна уступала место лету. В краю обитателей льдов зима без всякой охоты признавала, что весна когда-нибудь все же настанет. Погода стояла скверная, холодная и прекрасно гармонировала с умонастроением чародея Фернао.

Ему удалось тайком вывезти фортвежского короля Пенду из Янины, но единственный корабль, с капитаном которого волшебник смог договориться, плыл на юг, через Узкое море в Хешбон, главный и, собственно говоря, единственный город на той прибрежной полоске южного континента, которой владела Янина.

Здесь Фернао даже не мог остаться Фернао. Ему приходилось именовать себя Фернастро и говорить по-альгарвейски, а не на родном лагоанском. Пенда сбрил бороду и согласился выступить под ункерлантским именем Оло. Фортвежский язык походил на северовосточные говоры Ункерланта, поэтому его маскарад увенчался успехом. Кроме того, Фернао наложил на себя и своего спутника несколько простеньких заклятий, так что оба теперь не вполне походили на себя прежних.

А спутник из Пенды вышел прескверный. Привычный к дворцам, бывший король находил отменно непривлекательным грязный постоялый двор в Хешбоне, где они с Фернао остановились.

— В темницах Свеммеля и то было бы уютнее, — ворчал он.

— Уверен, — отозвался Фернао на фортвежском, — это можно устроить.

Беглого монарха передернуло.

— Возможно, — признал он, — я ошибся. — В животе у него заурчало так громко, что Пенда не мог сделать вид, будто ничего не слышал. — Можем тогда уж спуститься и перекусить, — предложил он со вздохом, — если здешняя кухня предложит нам что-нибудь съедобное.

— И даже если не сможет, — добавил Фернао.

Шансы на то и другое, по его мнению, соотносились как один к одному. Постоялый двор держали янинцы и пытались, как могли, потчевать гостей сытной кухней своей родины, но готовить им приходилось из того, чем питались обитатели льдов: верблюжатины, верблюжьего молока, верблюжьей крови и каких-то кореньев, напоминавших на вкус гипс. В результате получались блюда разнообразные, но душа к ним у Фернао как-то не лежала.

Тем не менее чародей опустошил тарелку мяса с вареными кореньями, запивая самогоном, который в Хешбоне гнали из тех же кореньев. Самогон тоже отдавал гипсом, зато мог свалить единорога. Фернао обнаружил, что анестезия языка помогает ему получать больше удовольствия от еды.

Потом со всей возможной поспешностью Фернао и Пенда покинули постоялый двор и направились на базарную площадь.

— Может быть, сегодня нам подвернется караван на восток, — промолвил Пенда, как это случалось каждый день.

— Может быть, — отозвался чародей рассеянно — отчасти потому, что ему надоело изо дня в день слышать одно и то же, а отчасти потому, что в этот миг он смотрел на юг, где лежал Барьерный хребет. Всякий раз, выходя на улицы Хешбона, Фернао не мог отвести взгляда от далеких гор — высокие, острозубые, они тянулись вдоль горизонта, покрытые снегами и льдами до половины сбегающих в море отрогов. Не один исследователь сложил голову, пытаясь подняться на их вершины. Другие искатели приключений стремились преодолеть Барьерный хребет и достичь промороженных внутренних областей полярного континента. Те, кому удавалось избежать встречи с дикими обитателями льдов, горными обезьянами и опасностями менее существенными, писали потом книги о своих приключениях.

Примерно половину прохожих составляли невысокие смуглые янинцы, укутанные поверх тугих панталон и камзолов с широкими рукавами в теплые суконные плащи. Остальные, за вычетом немногих иноземцев вроде Фернао и Пенды, были обитателями льдов. Накидки с капюшонами из того же сукна или вязанные из верблюжьей шерсти, скрывали их фигуры от макушки до пяток. Нечесаные бороды начинались от самых глаз, волосы опускались до бровей. Женщины этого племени, в отличие от всех прочих народов, могли похвалиться столь же густой растительностью на лице.

Они никогда не мылись. Холодный климат отчасти извинял их в этом, но, на взгляд Фернао, лишь отчасти. Хрусткий стылый воздух прогибался от вони, испускаемой равно верблюдами и их хозяевами. Да и верблюды здешние мало напоминали зувейзинских — у них были два горба вместо одного и густая, вся в колтунах бурая шуба. Только скверный характер сразу приводил на память их пустынных собратьев.

У обитателей льдов характер тоже был не сахар. Какая-то женщина осыпала верблюда проклятиями на гортанном родном наречии — Фернао не понимал ни слова, но, судя по ее тону, от брани могли расплавиться ледники в Барьерных горах. Пенда взирал на нее, как завороженный.

— Как думаешь, у них шерсть по всему телу растет? — Прежде чем Фернао успел ответить, король добавил: — И какой несчастный настолько изголодается по женщинам, чтобы проверить?

— Думаю, что по всему, — отозвался чародей. — И поэтому иные клиенты готовы платить любые деньги за общение с ними в самых роскошных борделях Приекуле, Трапани… да и, должен признаться, Сетубала.

Ему показалось, что Пенду сейчас стошнит.

— Зря вы мне это сказали, почтенный чародей!

Фернао подавил улыбку. По его меркам, Фортвег был державой насквозь провинциальной. Но по сравнению с жалкой полоской вечной мерзлоты между горами и морем владения Пенды сразу казались более привлекательными.

Фернао вздохнул.

— Если бы не здешняя киноварь, обитатели льдов могли бы хоть подавиться своей убогой страной.

— Если бы здесь не жили дерлавайцы, нам значительно сложней было бы скрыться из Янины, — заметил Пенда.

— Верно, — согласился Фернао с неоспоримым. — Зато теперь мы никак не можем выбраться из Хешбона.

Они вышли на базарную площадь. Она немного напоминала красочный базар в центре Патраса — янинской столицы — но лишь немного. Жизнь здесь, как и во всем Хешбоне, крутилась вокруг верблюдов. Янинцы и обитатели льдов выставляли на продажу мясо, молоко, сыр, шерсть, самих верблюдов и то, что вьючные звери привозили в город на своих горбах: меха и киноварь в мешках из верблюжьих шкур.

Туземцы и пришельцы торговались на разный манер. Янинцы были, как это у них водилось, даже более возбудимы, или, верней сказать, искренни в своем возбуждении, чем альгарвейцы. Они хватались за голову, закатывали глаза, подпрыгивали и, казалось, готовы были от волнения свалиться, как от апоплексии.

— Это называется киноварь? — взревел один, указывая на полный мешок рыже-красного щебня.

— Да, — отозвался обитатель льдов, с которым янинец пытался торговаться.

Даже поза его выражала полнейшее безразличие к театральной ярости покупателя, отчего янинец взъелся еще сильней.

— Это самая скверная киноварь из всех киноварей на свете! — вскричал он. — Дракон лучше станет палить огнем, если накормить его бобами и поджигать газы под хвостом, чем от этой дряни!

— Не покупай, — ответствовал обитатель льдов.

— Грабитель! Разбойник! — взвизгнул янинец.

Кочевник в грязном балахоне молча взирал на него, ожидая, когда предположительно цивилизованный обитатель Дерлавая назовет наконец свою цену. Когда янинец успокоился настолько, чтобы прервать поток нечленораздельных воплей, именно так он и поступил.

— Большая часть киновари с этого базара, — заметил Пенда, — поступает прямиком в Альгарве.

— Знаю, — грустно отозвался Фернао.

До Шестилетней войны Альгарве держала несколько факторий на побережье южного континента, восточнее Хешбона. Сейчас эти города находились в руках или Лагоаша, или Валмиеры (хотя раз Валмиера пала перед воинами короля Мезенцио, кто знает, что сталось с полярными владениями каунианской державы?). Если Фернао и Пенда смогут добраться до Мицпы — ближайшей лагоанской колонии, они окажутся в безопасности.

Если…

Война в Дерлавае нарушила распорядок караванов на юге. Формально Янина не вступила в войну с Лагоашем, но была так близка к союзу с Альгарве, что торговля между нею и врагами ее великого соседа практически прервалась.

В стороне какой-то обитатель льдов держал вьючных верблюдов в поводу, но не пытался выставить на продажу их груз, и Фернао с Пендой немедленно направились к нему.

— Знаешь этот язык? — спросил Фернао по-альгарвейски.

— Да, — промолвил дикарь. Уловить выражение его немытой бородатой физиономии было невозможно.

— Ведешь караван? — поинтересовался чародей, и обитатель льдов кивнул.

— На восток? — продолжал допытываться Фернао.

Кочевник остался безмолвно недвижим. Учитывая обстановку последних дней в Хешбоне, Фернао счел это за согласие.

— Мой король, — заметил он, — хорошо заплатит, если мы с другом попадем в Мицпу.

Какой именно король, он не уточнил — если обитатель льдов подумает, что речь зашла о Мезенцио, пусть пребывает в неведении.

Поразмыслив немного, караванщик заговорил:

— Говоруны, — Фернао сообразил, что так здесь называют янинцев, — будут мешать вам.

— Разве ты не в силах обмануть их? — поинтересовался чародей, как бы предлагая обитателю льдов посмеяться вместе с ним над тонкой шуткой. — И разве легка бывает прибыль?

Глазки кочевника загорелись. По крайней мере, один из вопросов затронул его.

— Я Доег, — назвался он, — сын Абишая, сына Абиатара, сына Чилеаба, сына… — Генеалогия протянулась еще на несколько поколений. — Мой тотемный зверь — снежная куропатка, — закончил Доег. — Я не убиваю ее, я не трону ее мяса, я не позволю тем, кто идет со мной, причинить ей вред. Кто причинит — того я убиваю, чтобы умиротворить дух птицы.

«Невежественный суеверный дикарь», — подумал чародей некстати.

— Ты говоришь мне это потому, что мы с другом отправляемся с тобой? — поинтересовался он.

— Если желаете, — ответил Доег, пожав плечами. — Если заплатите достаточно. Если готовы выйти, прежде чем солнце пройдет далеко.

Они поторговались немного. Фернао постарался не сорваться в истерику по-янински, чем, кажется, произвел на Доега благоприятное впечатление. Невзирая на это, кочевник торговался непреклонно. Фернао нервничал: караванщик запросил чуть ли не больше, чем осталось у чародея в кошельке, и на все обещания доплатить золотом и серебром уже в Мицпе только плечами пожимал. Понятие кредита, очевидно, лежало за пределами его кругозора.

— Я чародей, — выдал наконец Фернао, скрипнув зубами: признаваться в этом он не планировал. — Сбрось цену на четверть, и на время пути мои услуги в твоем распоряжении.

— Случись беда, ты и без того помог бы мне, — хитро прищурился Доег. — Но от тебя может быть польза. Я согласен. Но имей в виду, альгарвеец, — Фернао не стал его поправлять, — твоя волшба не так сильна в моей земле, как в заморских краях.

— Здесь, в Хешбоне, она действует, — заметил Фернао.

— Хешбон лежит в моей стране. Хешбон более не принадлежит моей стране, — ответил Доег. — Так много янинцев и других безволосых, — взгляд его темных глазок обратился на гладко выбритого Пенду, — явилось сюда, что суть земли переменилась. Вдали от городов земля дышит, как прежде. Колдовство остается прежним. Неласково смотрит оно на пути безволосых.

Насколько серьезно следует воспринимать его слова, Фернао не знал. С его личным опытом они не расходились, однако чародеи-теоретики Лагоаша и Куусамо перед войной твердили иное. Он пожал плечами.

— Сделаю что смогу, много это или мало. Кроме того, ты будешь скрываться от янинцев, а их волшба не столь уж отлична от моей.

— Верно. Добро! — Доег кивнул и протянул грязную руку. Фернао и (после минутного колебания) Пенда пожали ее. Обитатель льдов склонил голову. — Договорились.

Краста как раз вышла из одной лавки на бульваре Всадников, чтобы заглянуть в следующую, когда столкнулась с триумфальным шествием альгарвейской армии по улицам Приекуле. Мысль отказаться из-за парада от своих планов маркизе не пришла в голову: она была рада, что в лавках почти нет покупателей, и расстроилась только, что едва ли не каждый третий магазин оказался закрыт.

Маркиза поддалась на уговоры слишком раболепной даже по ее меркам продавщицы купить янтарную брошку и, приколов новое приобретение к блузке, шагнула на тротуар, но тут вопли фанфар заставили ее обернуться. Оркестр во главе процессии наяривал изо всех сил. Блистали под солнцем трубы и бронзовые рамы барабанов. Красту, словно сороку, привлекало все яркое и блестящее. Сверкание начищенной меди заставило ее обратить на захватчиков взгляд. А вид солдат, несущих эти инструменты, заставил смотреть во все глаза.

Если маркизе приходилось задумываться об альгарвейцах, первым ей на память приходило слово «варвары». В этом она была вполне типичной валмиеранкой, хотя то же можно было сказать и об остальных каунианских племенах. Возможно, шагавшие по бульвару Всадников бойцы принадлежали к числу лучших в войске Мезенцио. «А может, я ошибалась на их счет», — мелькнуло в голове у Красты: для нее это был потрясающий взлет фантазии.

Альгарвейские солдаты — сначала оркестр, потом несколько пехотных рот, потом эскадрон кавалерии на единорогах, потом бойцы на храпящих тяжеловесных бегемотах и снова пехота и так дальше — произвели на маркизу впечатление куда более благоприятное, чем она могла подумать, и даже более благоприятное, чем валмиерские войска, на ее глазах проезжавшие через Приекуле по дороге на фронт. Не в том дело, что бойцы эти были рослы, стройны и красивы — то же относилось и ко многим валмиерским солдатам. И не в том, что килты их открывали на обозрение достойные одобрения лодыжки — о мужской анатомии Краста знала все, что считала нужным.

Нет, поразили ее дисциплина солдат — не то качество, которое она привыкла приписывать альгарвейцам, — и их поведение. Они шагали по бульвару Всадников так уверенно, словно без всякого сомнения заслуживали завоеванной победы, заслуживали одним тем, что превосходили покоренных валмиерцев во всех отношениях. Валмиерские солдаты, которых маркиза видела, смотрели иначе — так, словно путь их вел к большой беде. И они были правы.

Прожив всю жизнь с ощущением собственного превосходства над окружающими, Краста и откликалась на подобное качество с охотой. Она даже позволила альгарвейцам — простолюдинам до одного — оглядывать ее в ответ, не выказывая — не чувствуя даже — бешенства и омерзения, которое вызвали бы в ней подобные взгляды валмиерской черни. Но даже взгляды эти были сдержанны, особенно по альгарвейским меркам: солдаты следили за светловолосой красавицей глазами, не поворачивая голов.

Горстка валмиерцев остановилась, глядя с тротуаров на ползущую мимо процессию, но не более чем горстка. Жители Приекуле усердно делали вид, что никакого завоевания не было и захватчиков не существует. Краста намеревалась вести себя так же, буде случай столкнет ее с альгарвейцами, однако демонстрация блистательной мощи застала ее врасплох.

Наконец, хотя парад еще не закончился, маркиза оторвалась от увлекательного зрелища и свернула в переулок, где ее ждала коляска. Кучер поспешно спрятал фляжку, к которой прикладывался в отсутствие хозяйки. Спрыгнув с облучка, он помог маркизе забраться в коляску.

— Отвези меня домой, — велела Краста.

— Слушаюсь, госпожа. — Кучер поколебался, потом осмелился, что с ним бывало редко, задать вопрос: — Вы смотрели, как рыжики маршируют, госпожа?

— Да, — отозвалась Краста. — Все не так ужасно, как твердят газетные прорицатели.

— Не так ужасно? — переспросил кучер, когда коляска тронулась с места. — Ну дай-то силы горние, чтобы вы правы оказались, да только от проигранной войны добра не жди…

— На дорогу смотри! — прикрикнула Краста, и слуга умолк.

Улицы были пустынны. На глаза маркизе попадались в основном альгарвейские патрульные, сменившие на улицах Приекуле городскую стражу. Они также вели себя примерно. В отличие от своих товарищей на параде, патрульные позволяли себе проводить Красту молчаливым жадным взглядом, но и только — никакого насилия они чинить не пытались, тогда как панические слухи приписывали бойцам короля Мезеницо жестокость, достойную их далеких предков.

К тому времени, когда коляска подъехала к усадьбе, настроение Красты исправилось совершенно. Ну хорошо: Валмиера, конечно, проиграла войну (маркиза очень надеялась, что Скарню не пострадал), но альгарвейцы казались победителями куда более снисходительными, чем ожидалось. После того как уляжется суматоха, решила маркиза, она сможет, как прежде, приятно общаться с благородным дворянством.

Но когда коляска свернула с тракта на ведущий к воротам усадьбы проезд, благодушие Красты как ветром сдуло.

— Что здесь делают эти кони и единороги? — указав пальцем, грозно спросила маркиза, словно кучер не только должен был знать, откуда они взялись, но и мог убрать скотину куда-нибудь. Слуга только плечами пожал; имея дело с Крастой, безопасней всего было молчать.

Потом маркиза заметила при лошадях альгарвейского солдата в юбке, но, прежде чем она успела окликнуть его, тот скрылся в дверях, отчего Краста пришла в бешенство: как он осмелился войти в ее дом без приглашения?

— Подгони коляску прямо к парадным дверям! — приказала маркиза. — Я разберусь с этим, и немедленно! Какое касательство имеют эти захватчики к моим наследным владениям?!

— Слушаюсь, сударыня, — ответил кучер.

Ничего разумнее он не мог сказать в этот момент.

Коляска остановилась прямо перед коновязью. Маркиза спрыгнула на землю прежде, чем кучер успел подать ей руку, и уже двинулась уверенным шагом к дверям, когда те распахнулись и на пороге показались двое альгарвейцев — офицеры, как поняла она, увидев нашивки на их мундирах и кокарды на шляпах.

Не успела Краста осыпать их проклятьями, оба низко поклонились ей. Маркиза удивилась настолько, что старший альгарвеец успел заговорить первым:

— И вам наидобрейшего дня, маркиза. Не могу высказать своего восторга от знакомства с вашей блистательной персоной. — На валмиерском он изъяснялся безупречно, лишь с едва заметным акцентом. Потом он изумил Красту еще раз, перейдя на классический каунианский: — Если пожелаете, мы можем продолжить беседу на этом языке.

— Довольно будет и валмиерского, — отозвалась маркиза, понадеявшись, что высокомерным тоном ей удастся скрыть тот факт, что альгарвеец владел классическим наречием куда лучше ее самой. Но сквозь изумление прорвался гнев: — А теперь извольте объяснить, господа, что означает это вторжение в мою усадьбу!

Из окон обоих этажей гроздьями свисали слуги. Краста лишь краем глаза замечала их присутствие — для нее они были столь же неотъемлемой частью усадьбы, как лестница или кухня, — ибо внимание ее целиком занимали альгарвейцы.

— Позвольте сначала представиться, сударыня, — ответил старший альгарвеец, вновь поклонившись. — Имею честь прозываться Лурканио, графом Альбенга, и носить чин полковника. Мой адъютант, капитан Моско, имеет удовольствие быть маркизом. Приказом великого герцога Ивоне, командующего оккупационной армией Альгарве на территории Валмиеры, мы и наш штаб будем расквартированы в вашей прелестной усадьбе.

Капитан Моско тоже поклонился.

— Сделаем все возможное, чтобы не причинять вам неудобств, — промолвил он на валмиерском лишь чуть менее гладком, чем у полковника Лурканио.

Слово «расквартированный» в лексикон Красты не входило, и, чтобы осознать его смысл, маркизе потребовалось несколько мгновений, после чего она сама удивилась, как у нее хватило силы воли не располосовать ногтями наглые рожи захватчиков.

— Вы собираетесь здесь жить?! — переспросила она с натугой.

Лурканио и Моско кивнули. Краста тряхнула головой в величественном презрении.

— Да по какому праву?!

— По приказу великого герцога Ивоне, как уже сообщил вам мой командир, — ответил капитан Моско.

Младший альгарвеец был симпатичен, искренен и терпелив, но все это в данный момент не значило для Красты совершенно ничего.

— По праву победителя, — добавил полковник Лурканио вежливо, но непреклонно. — После Шестилетней войны валмиерцы поселились в моем поместье. Я бы солгал, заявив, что не испытываю определенного удовлетворения тем, как поменялись наши роли. Мой адъютант прав: мы причиним вам немного неудобств. Но мы останемся. А вот останетесь ли вы, зависит от того, сможете ли вы свыкнуться с таким положением дел.

За всю жизнь никто еще не осмеливался разговаривать с Крастой таким тоном. Ни у кого не хватало на это власти. Маркиза открыла рот… и закрыла. Ее трясло. Альгарвейцы в Приекуле не стали вести себя как варвары. Но, как только что напомнил ей Лурканио, они могли действовать подобно варварам, если им взбредет в голову, — подобно торжествующим варварам.

— Хорошо, — холодно промолвила она. — Я расположу вас и ваших людей в одном крыле, полковник. Если вы и впрямь желаете причинять мне по возможности меньше неудобств, общение ваше и ваших подчиненных со мною будет сведено к минимуму.

Лурканио поклонился снова.

— Как скажете. — Теперь, когда он получил желаемое, он мог позволить себе быть добродушным — в этом они сходились с Крастой. — Возможно, со временем вы измените свое решение.

— Сомневаюсь, — отозвалась Краста. — Я никогда не меняю принятых решений.

Моско пробормотал что-то по-альгарвейски — изучать этот язык Красте никогда не приходило в голову. Лурканио, рассмеявшись, кивнул, потом бросил что-то в ответ, указывая на маркизу. «Они говорят обо мне, — осознала она с возмущением. — Они говорят обо мне, а я даже не знаю, что! Какая грубость! Настоящие варвары».

Краста прошла мимо альгарвейцев, расправив плечи и высоко задрав нос. Краем глаза она заметила, что взгляды их прикованы к ее седалищу, и задрала нос еще выше. «Пусть смотрят, — подумала она со сдержанным удовлетворением. — Больше у них все равно ничего не получится». И, чтобы подначить их, покачала бедрами.

Стоило ей переступить порог, как слуги обступили ее, словно цыплята наседку.

— Сударыня! Что же нам делать, сударыня?! — неслось со всех сторон.

— Альгарвейцы намерены поселиться здесь, — отвечала Краста. — Ничего с этим поделать я сейчас не могу. Отправим их в западное крыло — только сначала вынесите оттуда все ценное. После этого можем закрыть на них глаза. В любой другой части особняка им не место, и я дам это понять их командирам.

— А если они все же придут, сударыня? — спросила Бауска.

— Сделайте так, чтобы им не захотелось приходить второй раз, — ответила маркиза. — Это всего лишь альгарвейцы, не годится культурному народу обращать на них внимание.

Она обернулась к двоим рыжеволосым караульным, что разглядывали в вестибюле картины и безделушки.

— Пошли вон, — скомандовала она, пояснив свои слова жестом. — Убирайтесь, кыш!

Ушли они не сразу и со смешками, но все же ушли. Слуги смотрели на хозяйку с благодарностью — все, кроме одной служанки, которую проходящий мимо солдат ущипнул за ягодицу, да и та выглядела не столь возмущенной, как следовало бы.

Краста покачала головой. Что ей делать, если какая-нибудь служанка позволит альгарвейцу распустить руки? Как этого избежать? Если по Бауске судить, нынешняя чернь совершенно лишена моральных устоев. Краста недовольно пощелкала языком. Так или иначе, придется справляться.

Маршал Ратарь упал ниц перед троном конунга. Привычные заверения в верности слетали с его губ особенно легко. Он знал, что конунг Ункерланта изволит на него гневаться. И знал, почему. Бывало, что владыка гневался на какого-нибудь подданного без видимой остальным причины. Но не сейчас.

Свеммель позволил — приказал — Ратарю ползать на животе, упираясь лбом в ковер, куда дольше обычного. Наконец, решив, очевидно, что маршал в достаточной мере унижен, конунг промолвил ледяным голосом:

— Встань.

— Слушаюсь, ваше величество, — пробормотал маршал Ункерланта, тяжело поднимаясь на ноги. — Благодарю, ваше величество.

— Зато у нас нет причин тебя благодарить! — прорычал Свеммель, тыча в Ратаря пальцем, словно боевым жезлом. Будь у него оружие, конунг, наверное, спалил бы маршала на месте. Голос его, и без того пронзительный и тонкий, стал еще выше, когда он передразнил Ратаря: — «Подождем, пока альгарвейцы завязнут в Валмиере», ты говорил. «Подождем, пока они бросят все силы на восток. И тогда ударим, когда они не смогут перебросить против нас подкрепление». Твои слова, маршал?

— Мои слова, ваше величество, — бесстрастно ответил Ратарь. — Я посчитал такой образ действий наиболее эффективным. Очевидно, я ошибся.

— Именно, что очевидно! — бросил Свеммель уже нормальным тоном. — Если бы мы желали поставить во главе ункерлантского войска глупца, болвана, будь спокоен, мы нашли бы такого. Но мы надеялись, что избрали маршалом военачальника прозорливого, а не склонного ошибаться. — Последнее слово в устах его прозвучало как проклятие.

— Ваше величество, в свою защиту я могу сказать только то, что никто здесь, никто на востоке и, позволю заметить, никто в Альгарве не мог вообразить, что армии рыжеволосых смогут за месяц поставить Валмиеру на колени, — ответил Ратарь. — Да, я ошибся. Но далеко не один я.

Он ждал, что Свеммель разжалует его, отправит на рудники копать уголь, соль или серу, прикажет казнить на месте. Конунг был способен на всякое. Конунг был способен сотворить с ослушником и не такое. Всякий, кто служил ему, ходил по краю обрыва. Рано или поздно всякий, кто служил Свеммелю, оступался. Какие же гордые стервятники и вороны соберутся расклевать тело павшего Ратаря!

— Хотя ты и не заслуживаешь снисхождения, — промолвил конунг, — мы дадим тебе ничтожный шанс оправдаться, прежде чем определим наказание. Где Мезенцио нанесет следующий удар? По Лагоашу? По Елгаве? По нашей державе?

Первой мыслью Ратаря было «нельзя ошибиться». Немногим Свеммель позволял совершить ошибку дважды подряд. Что конунг позволит ему безнаказанно стать неправым трижды, казалось маршалу нелепым.

— Не вижу, каким образом Альгарве может напасть на Лагоаш, не установив своего верховенства на море, — ответил он, подбирая слова с величайшим тщанием, — которого у нее доселе нет. Лагоанцев не обмануть, как сибиан. И нет никаких свидетельств тому, что Мезенцио сосредоточивает в Фортвеге войска для нападения на нас.

— Значит, Елгава, — заключил Свеммель, и Ратарь неохотно кивнул. Теперь не отвертеться. Свеммель может — и не преминет — поймать его на слове.

— И когда Альгарве сцепится с Елгавой, — продолжал конунг, — что тогда?

— Ваше величество, война эта должна бы оказаться долгой и тяжелой, — промолвил Ратарь. — Но то же самое я говорил и о кампании против Валмиеры, когда альгарвейцы застали противника врасплох броском через непроходимые взгорья. Не знаю, как они могли бы застать врасплох Елгаву — в горах на границе не так уж много перевалов. Но если я чего-то не знаю, это не означает, что генералы Мезенцио столь же слепы.

— Значит, ты посоветуешь выждать, пока Альгарве не будет втянута в позиционную войну с Елгавой, и тогда ударить? — спросил Свеммель.

— Таков мой совет, — ответил Ратарь.

Несколько лет тому назад один несчастный придворный ответил на похожий вопрос: «На месте вашего величества я поступил бы так же». Свеммель тут же решил, что косоязыкий бедолага умышляет зло против его персоны. Неосторожного укоротили на голову, и с той поры никто — тем более маршал Ункерланта — не повторял его ошибки.

— А если Альгарве разгромит Елгаву так же быстро и легко, как Валмиеру? — спросил Свеммель. — Что тогда, маршал?

— Тогда, ваше величество, я буду очень удивлен, — ответил Ратарь. — Из альгарвейцев с их заносчивостью выходят отличные солдаты и отличные чародеи, но они всего лишь люди — как мы и как елгаванцы.

— Если так, почему не бросить против них наше войско в ту же минуту, как начнутся бои на елгаванском фронте? — осведомился Свеммель.

— Ваше величество, вы мой конунг. Если прикажете, я сделаю все, чтобы исполнить вашу волю, — ответил Ратарь. — Но я полагаю, что бойцы короля Мезенцио будут готовы к этому.

— Ты полагаешь, что мы потерпим неудачу, — изрек Свеммель тоном инспектора, обвиняющего крестьянина в суде.

Для крестьян любой суд заканчивался обыкновенно обвинительным приговором.

— Лучший в мире план бесполезен, когда несвоевремен, — промолвил Ратарь тем не менее. — Мы поторопились с ударом по зувейзинам и поплатились за это жестоко. Если мы нападем на альгарвейцев в то время, когда они этого ожидают, мы заплатим больше и пострадаем сильней.

— Ты уже жаловался, что мы слишком поспешно покарали Зувейзу, — проговорил конунг Свеммель. — Мы не согласны; по нашему мнению, меч правосудия запоздал на годы. Но неважно. Из-за твоих жалоб мы задержались с развертыванием войск на альгарвейской границе, и результат оказался хуже, чем если бы мы напали.

— Трудно судить, — ответил Ратарь. — Мы могли потерпеть страшное поражение. Зувейзины жестоко потрепали нас в начале войны, но у них не хватило сил развить первоначальные успехи. К Альгарве это не относится, особенно после того, что продемонстрировали рыжики сначала в Фортвеге, а затем в Валмиере.

— Минуту назад ты говорил, что альгарвейцы — всего лишь люди, — напомнил Свеммель. — Теперь ты утверждаешь, что боишься их. За кого же тогда ты держишь ункерлантцев — за горных гамадрилов?

— Ни в коей мере, ваше величество, — поспешно ответил Ратарь, хотя на протяжении веков ункерлантцы взирали на своих восточных соседей с теми же восхищением и неприязнью, что и сами альгарвейцы — на древнее каунианское племя. — Но когда мы нападем… если нападем, — добавил он, собравшись с мыслями, — я бы предпочел, чтобы произошло это в час, который я назначу сам.

— Назначишь ли ты свой час? — поинтересовался Свеммель. — Или будешь тянуть до скончания времен, как старик из басни, что никак не мог найти время, чтобы умереть?

Ратарь позволил себе улыбнуться.

— Не такая уж скверная судьба. Сейчас держава наслаждается миром, что не так уж плохо. Как солдат, повидавший немало войн, я скажу, что мир лучше их всех.

— Мир становится лучше, когда народы отдают нам должное, — уточнил Свеммель. — Однако когда мы должны были взойти на трон, никто не желал признавать наши законные права. Нам пришлось сражаться, чтобы воссесть на трон, нам пришлось сражаться, чтобы удержать трон, и с той поры не утихает война! В годы нашей борьбы с узурпатором, — так он обычно называл брата-близнеца, — соседствующие державы воспользовались слабостью Ункерланта. Теперь мы заставили Дьёндьёш уважать нас. Мы унизили Фортвег. Мы преподали Зувейзе урок… во всяком случае, половину урока

— Все это чистейшая правда, ваше величество, — отозвался Ратарь, — однако в годы вашего славного правления Альгарве не чинила нам зла.

Как любой придворный, он поневоле учился тонкому искусству отвлекать монарха от прошлых — реальных или придуманных — обид, возвращая к нуждам дня текущего.

Иногда конунг отказывался идти в предназначенном направлении. Иногда у него даже были на это свои причины.

— Альгарве жестоко оскорбила Ункерлант в Шестилетнюю войну, — отрезал он. — Держава требует мести, и держава ее получит!

«Жестоко оскорбила» было еще слабо сказано. Если бы тогда рыжики сражались с одним Ункерлантом, а не со всеми соседями разом, они вполне могли пройтись победным парадом по улицам Котбуса, как прошли недавно по улицам Приекуле. Если сейчас альгарвейцы станут воевать с одним Ункерлантом, у них появится хороший шанс провести подобный парад в ближайшее время. Ратарь осознавал меру опасности, а вот конунг Свеммель, очевидно, нет.

С той же преувеличенной осторожностью маршал заметил:

— Месть тем более сладка, когда она неотвратима.

— Все наши слуги только и делают, что объясняют, почему мы не можем делать того, что должны, того, что изволим, — раздраженно бросил Свеммель.

— Без сомнения, такова природа придворных, — ответил Ратарь. — Но многие ли придворные осмелятся сказать вашему величеству, что находится между тем, что должно, и тем, что желается?

Свеммель глянул на него исподлобья. Порой конунг мог стерпеть больше правды, чем можно было подумать. Порой он отправлял на плаху любого, кто пытался молвить хоть слова против уже сложившегося монаршего мнения. Не попробовав, никогда нельзя было знать, как поведет себя владыка на сей раз. Пробовать отваживались немногие. Ратарь входил в их число.

— Ты перечишь нам, маршал? — поинтересовался конунг с искренним любопытством.

— Никоим образом, ваше величество, — ответил Ратарь. — Я стремлюсь служить вам всеми силами. Но также я стремлюсь всеми силами служить державе.

— Мы суть держава, — провозгласил Свеммель.

— Воистину так, ваше величество. Покуда вы живы — и да будут долги ваши года! — вы суть Ункерлант. Но Ункерлант стоял многие века до вашего рождения и будет стоять многие века в грядущем. — Ратарь порадовался, что смог выразить свою мысль, не упомянув о смертности конунга. — Я стремлюсь служить не только Ункерланту нынешнему, но и Ункерланту грядущему.

Конунг ткнул себя пальцем в грудь.

— Мы — единственные, кому подобает судить о благе грядущего Ункерланта.

С такой формулировкой Ратарь не мог поспорить, не переча при этом конунгу. Маршал склонил голову. Если Свеммель потребует чего-то совершенно уже невыполнимого, Ратарю останется или угрожать отставкой (чем злоупотреблять не стоило бы), или сделать вид, что повинуется, и попытаться сгладить последствия монаршего каприза тщательно выверенным неповиновением (метод рискованный сам по себе).

Свеммель нетерпеливо взмахнул рукой.

— Вон, вон с глаз моих! Мы не желаем более видеть тебя! Мы не желаем слышать твои жалобы! Когда мы сочтем, что пришло время покарать Альгарве, мы дадим приказ. И наша воля будет исполнена — не тобой, так другим полководцем.

— Привилегия вашего величества — избрать того, кто поведет в бой ункерлантское войско, — хладнокровно ответил Ратарь.

Свеммель пронзил его взглядом. Монаршую власть Ратарь признавал с таким обыденным спокойствием, что конунгу не к чему было придраться, отчего тот злобствовал еще сильней.

Ратарь вновь пал ниц перед конунгом, потом поднялся и, не разгибаясь, вышел из палаты для приемов. Отобрал парадный меч у телохранителей конунга — те заслоняли собою двери в палату, пока маршал пристегивал ножны к перевязи. И уже на пороге позволил себе облегченно вздохнуть. Он пережил очередную встречу со своим повелителем — наверное, пережил. Но всю дорогу до своего кабинета, который весь остальной Ункерлант полагал средоточием власти, маршал ожидал, что ищейки конунга Свеммеля схватят его и уволокут в темницу. Даже за своим рабочим столом Ратарь то и дело вздрагивал. То, что ищейки не появились до сих пор, не значило, что этого не случится. Или не может случиться.

Всякий раз, выходя на улицы Громхеорта, Леофсиг ожидал, что пара ищеек короля Мезенцио набросится на него и уволочет в темницу. «Без драки я в лагерь для военнопленных не вернусь», — яростно повторял он себе и носил с собой нож длинней и крепче, чем позволялось фортвежцам в оккупированной зоне по альгарвейским законам.

Однако рыжеволосые солдаты, проходившие дозором по улицам его родного городка, обращали на юношу не больше внимания, чем на любого другого фортвежца. Может быть, потому, что отец знал, кого подмазать. Но скорей оттого, что альгарвейцы мало интересовались любыми встречными фортвежцами, за исключением симпатичных девушек — тех солдаты осыпали малопристойными предложениями на родном языке и на ломаном фортвежском, которого нахватались за последние месяцы.

Девушкам жить становилось тяжелее, а Леофсигу проще. Прежде чем вступить в ополчение короля Пенды, он учился бухгалтерии, как его отец. В эти дни у Хестана едва хватало работы для себя одного, и в помощнике, даже своей плоти и крови, он не нуждался. Трудился Леофсиг — а работать он вынужден был, ибо с провизией и деньгами становилось все тяжелей, — на поденных работах.

— Давать-давать! Стараться! — орал альгарвейский солдат, поставленный приглядывать за бригадой дорожных рабочих, мостивших тракт к юго-западу от Громхеорта. По-фортвежски он изъяснялся очень короткими фразами: — Давать-давать! Ленивые вы! Кауниане как! Работать шибче!

Несколько рабочих и правда были каунианами, но, сколько мог судить Леофсиг, ни один из них не отлынивал.

— Идти жопа! — пробормотал он Бургреду, своему ровеснику и товарищу по бригаде, пытаясь подражать манере рыжеволосого.

Бургред хмыкнул, с глухим стуком вгоняя в песок обкатанный булыжник.

— Весельчак ты, — проговорил он так же негромко.

Вообще-то рабочим не полагалось болтать, но альгарвеец им попался не из самых въедливых и обычно не придирался к таким мелочам.

— Ага, очень весело. — Леофсиг уложил свой булыжник рядом. — Весело, как единорог с переломанной ногой.

Бургред двинулся обратно к телеге, полной булыжников и битого кирпича. Запряжены в нее были не единороги, а пара тощих, несказанно прозаичных мулов.

— Это все клятые ковняне виноваты, — пробормотал Бургред, возвращаясь с новым камнем. Он уложил булыжник на место. — Вот и славно. Крепко встала, сволочь.

Леофсиг хмыкнул, утирая пот рукавом.

— Не понимаю чего-то, — проговорил он, но тут же пожалел, что распустил язык. Даже эти невинные слова могли дорого ему обойтись.

— Ну, все разумно, а? — ответил Бургред. — Если бы не кауниане, мы бы не влезли вообще в эту войну. А если бы мы в нее не влезли, как бы мы ее продули-то, а?

Расклеенные по всему Громхеорту плакаты говорили то же самое почти теми же словами. Плакаты расклеивали альгарвейские рабочие — фортвежца, осмелившегося в своем же городе налепить на стену хоть бумажку, захватчики, скорей всего, расстреляли бы на месте, если бы поймали на месте преступления. Леофсиг подумал: а понимает ли Бургред, что отрыгивает жвачку, которой пичкают его альгарвейцы?

— Да холера на голову этим каунианам, — продолжал Бургред. — Хоть и живут в наших краях, а все одно — какие из них фортвежцы? Болтают на своем языке, одеваются на свой лад — ты хоть одну их бабу видел прилично одетую? — и нас ненавидят. С чего тогда нам их любить? Силы горние свидетели, я как понял, что они не такие, как все люди, так с тех пор и не лежит к ним душа.

Леофсиг вздохнул и ничего не ответил — не видел смысла. Бургред, очевидно, не нуждался в помощи рыжиков, чтобы составить свое мнение о каунианах. Как многие фортвежцы — возможно, большинство, — он научился презирать светловолосых соседей задолго до того, как альгарвейцы захватили его страну.

— Ваша работать! — гаркнул надсмотрщик. — Нет стоять! Нет болтать! Болтать — беда!

По-фортвежски он говорил с жутким акцентом. Словарь его был ограничен, а грамматика и рядом не стояла. Но всем отчего-то было все понятно.

Когда день подошел к концу, Леофсиг вместе с остальными рабочими отстоял за скромной платой очередь к альгарвейскому сержанту — тот выдавал серебро с таким видом, словно каждая монетка шла из его поясного кошеля. Поначалу рыжики вообще ни медяка не платили рабочим, но, как выразился Хестан не без сдержанной радости, «вскоре обнаружили, что люди лучше работают, когда у них есть для этого причина».

Вместе с остальными рабочими Леофсиг поплелся обратно в город. Кауниане (получившие вдвое меньше за ту же работу) держались поодаль. Большинство шагали по обочине, а не по вымощенной только что дороге.

— Вот же рыжики дурные, — заметил Бургред. — По такой дороге идти — башмаки сносишь враз не то, что наши проселки. И коням копыта бить, и единорогам.

— Зато по ней в дождь проехать можно, а проселок — одна лужа грязная, — ответил Леофсиг и не без ехидства добавил: — В Каунианской империи были такие дороги.

— Ну и много им с того было толку? — фыркнул Бургред — лучший ответ, чем ожидал от него Леофсиг. — Чтоб еще клятым альгарвейцам с них столько же прибытку было, сколько чучелкам в их стародавние времена!

За городскими воротами бригада рассеялась, каждый направился к себе домой или в таверну, где мог за час пропить все, что заработал за день. Некоторые из тех, кто завернул в таверну, были единственными добытчиками в семьях. Леофсиг, как истинный сын своего отца, смотрел на них с презрением.

Разумеется, он не откажется выпить бокал вина — или не один, когда придет домой. Но оттого, что он выпьет немного, никто не останется без пропитания или без дров для печи. Он мог бы даже позволить себе потратить медяк на общественную баню, прежде чем идти домой. Но в банях теперь вечно не хватало горячей воды. Альгарвейцы выделяли дрова скупо — им наплевать, что какие-то фортвежцы останутся грязными. Леофсиг и сам относился к чистоте не так трепетно, как до войны. В поле, а затем в лагере для военнопленных он обнаружил, что, если воняют все, не воняет никто.

Леофсиг почти добрался до дома, когда, вылетев из подворотни, мимо него сломя голову промчался каунианский подросток. За ним гнались четверо или пятеро фортвежских мальчишек. В одном из них юноша узнал своего двоюродного брата Сидрока.

Несмотря на усталость, он ринулся за Сидроком раньше, чем сообразил, что делает. Поначалу он подумал, что ему совестно оттого, что мальчишка его близкий родственник. Но, сделав еще несколько шагов, осознал: ему совестно потому, что он фортвежец, и было это особенно больно.

Из-за этого ему особенно хотелось отыграться на Сидроке. Леофсиг свалил кузена с ног подножкой, за которую на игре в мяч его удалили бы с любого поля в Фортвеге — или даже в Ункерланте, где привыкли играть грубо. Сидрок вполне предсказуемо взвыл.

— Заткнись, паршивец, — холодно процедил Леофсиг. — Какого шута ты делаешь — гоняешь кауниан по улицам, как бешеный слюнявый пес?

— Что я делаю? — взвизгнул Сидрок. Падая, он рассадил колено и оба локтя, но даже не заметил этого. — Что я делаю?

— На тебя что, порчу навели — по два раза все повторяешь? — поинтересовался Леофсиг. — Выдрать бы тебя так, чтобы не только бегать, а и стоять не мог! Отцу стыдно за тебя будет, когда я расскажу, что ты творишь. Силы горние, надеюсь, что и дяде Хенгисту за тебя будет стыдно!

Он думал, что Сидрок устыдится.

— Ты на голову ушибленный! — заорал его кузен вместо этого. — Это чучело соломенное, чтоб ему пропасть, срезало у меня кошелек прямо с пояса, а теперь он еще и удрал! Конечно, я за ним гнался! А ты бы не погнался за воришкой? Или это ниже твоего достоинства?

— За воришкой? — растерянно произнес Леофсиг.

Слишком часто горожане гнали по улицам безвинных кауниан. Что по улицам могут гнать и вполне виноватого каунианина, юноше как-то в голову не пришло. Если фортвежцы могут промышлять воровством, то каунианам кто помешает?

— Воришкой, воришкой. Знаешь такое слово? — огрызнулся Сидрок с язвительностью, которой позавидовал бы и отец Леофсига. Только теперь он заметил, что весь исцарапался. — Ты что, убить меня вздумал? Мало не хватило!

Поскольку Леофсиг сгоряча действительно едва не зашиб кузена, он попытался помириться.

— Мне показалось, ты за ним ради развлечения гонялся, — пробормотал он.

— В этот раз — нет. — Поднявшись на ноги, Сидрок упер руки в бока. По локтям его текла кровь. — Ты еще хуже своего брательника, знаешь? Тоже чучельник известный, но он хоть на людей не бросается!

— Да заткнись ты, — пробурчал Леофсиг, — а то я перестану жалеть, что тебя подрезал. Пошли домой.

Когда оба драчуна заглянули на кухню, мать и сестра Леофсига разом охнули, увидав окровавленного Сидрока. И продолжали охать, пока тот рассказывал, как у него срезали кошелек и как получилось, что он же за это пострадал.

— Леофсиг, прежде чем распускать руки, ты бы хоть спросил, — заметила Эльфрида.

— Извини, мама, времени не было, — ответил Леофсиг и только тут понял, что перед Сидроком до сих пор так и не извинился. А следовало, как это ни неприятно. — Прости, кузен. Кауниан так часто оскорбляют без всякой причины, что я решил, что и в этот раз так вышло.

— Могу понять, — заметила Конберга.

Леофсиг бросил на сестру благодарный взгляд. Сидрок насмешливо фыркнул.

— Стань здесь, Сидрок, — велела Эльфрида, точно одному из своих сыновей. — Приведем тебя в порядок. — Она шагнула к нему с мокрой тряпкой. — Будет щипать, так что стой смирно…

Когда она принялась за дело, Сидрок не сдвинулся с места и только взвизгивал. Привлеченный воплями, выглянул из комнаты Эалстан, чтобы выяснить, что случилось.

— О-о, — только и произнес он, узнав, за что пострадал Сидрок. — Нехорошо получилось.

Леофсиг ожидал от него большего и испытал смутное разочарование. После ужина, когда они вдвоем вышли в сад, юноша позволил себе заметить:

— Я думал, ты уже понял, что кауниане тоже люди.

— Люди, люди… — Младший брат не пытался скрыть горечи. — Пятки альгарвейцам они лижут ничуть не хуже наших, если подвернется случай.

Леофсиг уже обратил внимание, что иные фортвежцы вполне согласны вести дела с оккупантами. Это вызывало в нем омерзение, но не удивляло особенно. Однако кауниане…

— Это где ж такого альгарвейца найти, чтобы согласился каунианину свои пятки доверить?

Ему пришло в голову еще несколько возражений, но высказывать их вслух он не стал — на случай, если и брат не догадается.

— Случается, — с большим убеждением промолвил Эалстан. — Я видел. Сам жалею, но видел.

— Это ты уже говорил. Не хочешь рассказать?

Брат снова удивил его — на сей раз покачав головой.

— Нет. Не твое это дело. Да и не мое вообще-то, но я уже знаю.

Эалстан устало пожал плечами, в точности, как сделал бы Хестан. Леофсиг почесал в затылке. Пока он служил в королевском ополчении, его братишка из мальчика сделался мужчиной, и, как только начал понимать старший, мужчиной, ему почти незнакомым.

— Давай поднимайся, соня. — Хестан потряс сына за плечо. — Что с тобой будет, если не станешь в школу ходить?

— Останусь в постели? — предположил Эалстан и широко зевнул.

Отец фыркнул.

— Если тебя не разбужу я, это сделает учитель на первом уроке — розгой по спине за невнимательность. Выбирай, сынок: или я, или розга.

— У фортвежцев теперь тоже есть выбор: лечь под Альгарве или под Ункерлант, — заметил Эалстан, вставая. — Если бы у них по-настоящему был выбор, фортвежцы жили бы свободными. А если бы у меня по-настоящему был выбор, я лег бы спать.

— У фортвежцев нет выбора. И у тебя нет, как ни спорь, — уже серьезно промолвил Хестан. — Все в доме уже поднялись. Если не поторопишься, то еще можешь получить учительских розог.

Ободренный таким образом, Эалстан поспешно натянул чистый кафтан, надел сандалии и поторопился в кухню. Конберга подвинула ему миску овсянки с дробленым миндалем и кружку вина, отдающего смолой так сильно, что язык готов был свернуться в трубочку.

— Если сегодня на уроке альгарвейского я не смогу отвечать, все свалю на эту гадость, — пожаловался он.

— Лучше вали на то, что мало занимался, — посоветовал Хестан. — Тебе следовало бы изучать каунианский, но ты в состоянии зазубрить все, что скажет наставник. — Он обернулся к двоюродному брату Эалстана: — Это и к вам, молодой человек, относится.

Рот у Сидрока был набит, что давало ему повод не отвечать — он им и воспользовался. Оценки у него всегда были ниже, чем у Эалстана, а в последнее время намного ниже. Отец Сидрока был не в восторге.

Хотя Эалстан сел за стол позже двоюродного брата, с овсянкой и вином он разделался первым. Хвастаться этим он не стал, что произвело на кузена куда большее впечатление. Хенгист едва ли не силой вытолкнул Сидрока из дверей вслед за Эалстаном, и оба заторопились в школу.

Юноши прошли не больше пары кварталов, когда четверо или пятеро альгарвейских солдат у них на глазах затащили несмело сопротивлявшуюся каунианку в пустой дом. Один из них зажимал ей рот.

— Здорово они повеселятся, — грубо хохотнул Сидрок.

— А она — нет, — парировал Эалстан.

Сидрок только плечами пожал.

— Представь, — бросил обозленный безразличием кузена Эалстан, — свою мать на ее месте.

— Ты мою мать не тронь, пока я тебе пасть кулаком не заткнул! — огрызнулся Сидрок.

Эалстан полагал, что справится с кузеном, но сейчас было не время и не место для драки. Он и сам не мог понять, зачем тратит время и силы, пытаясь заставить Сидрока посмотреть на мир иным взглядом. До каких-то кауниан тому не было дела и не будет.

Едва заглянув в класс мастера Агмунда, Эалстан позабыл обо всех каунианах на свете. На грифельной доске кто-то нацарапал на безупречном, сколько мог судить юноша, альгарвейском: «ЦАРСКАЯ ХРЮШКА РОДИЛА ОТ КОРОЛЯ МЕЗЕНЦИО ДЕВЯТЕРЫХ ПОРОСЯТ».

— Силы горние! — воскликнул он. — Сотрите это кто-нибудь, пока учитель не увидел! Он же нас всех до смерти засечет!

Он попытался по почерку определить, чья это работа, но буквы были выведены слишком аккуратно.

— Когда мы зашли, — заметил в ответ кто-то из одноклассников, — надпись уже была. Наверное, кто-то ночью забрался в школу и повеселился.

Может, это была правда, а может, и нет. Но так или иначе…

— Какая разница, кто это написал! Стираем, быстро!

— Думаешь, мы не пробовали? — ответили разом трое мальчишек.

— Пробовали что?

В класс вошел мастер Агмунд. Воцарилась мертвая тишина. Ответа, собственно, и не требовалось — учитель заметил надпись на доске с первого же взгляда. Смуглое лицо его налилось кровью.

— Кто… кто нацарапал эту изменническую дрянь?! — пророкотал он. — Вы, молодой человек?! — Он ткнул пальцем в сторону Эалстана.

Это значило, что, по его мнению, Эалстан недолюбливал альгарвейских захватчиков. Агмунд был прав, но Эалстан предпочел бы оказаться не столь очевидной мишенью. В данный момент ему повезло — достаточно было рассказать правду.

— Нет, учитель! Мы с двоюродным братом только вошли и увидали это, точно как вы. Я сказал, что следовало стереть надпись.

Густые темные брови Агмунда повисли над переносицей, как грозовые тучи, но несколько одноклассников Эалстана выступили в его защиту.

— Ну хорошо, — уступил преподаватель альгарвейского. — Это разумное предложение. Тем, кто пришел раньше, следовало бы подумать об этом самим.

Схватив тряпку, он принялся яростно тереть доску. Но, как он ни старался, надпись не сходила. Скорей наоборот — белые буквы проступали на темном фоне все ясней.

— Волшебство, — тихонько пробормотал кто-то.

— Всякий, — вкрадчивым и страшным голосом пропел Агмунд, — кто осмелится употребить волшбу во вред великой Альгарве, поплатится жестоко, ибо оккупационные власти считают подобные действия военными преступлениями. Кто-то — возможно, кто-то в вашем классе — ответит за это, и, быть может, головой!

Он торопливо вышел.

— Может, нам деру дать? — предложил кто-то.

— И что с того? Разве что в леса податься, — отозвался Эалстан. — Мастер Агмунд нас всех помнит. А у директора записано, где кто живет.

— Кроме того, если кто смоется, Агмунд непременно на него и подумает, — добавил Сидрок.

Недостаток способностей к наукам он возмещал талантом интригана. Возразить ему никто не смог.

Шаги за стеной возвестили о возвращении мастера Агмунда. Ученики как один вскочили из-за парт — никто не желал непочтительностью возбудить подозрения учителя. Это оказалось разумно, поскольку вслед за Агмундом в класс зашел Свитульф, директор школы. Если Агмунд всего лишь смотрел на мир с таким видом, словно не одобрял никогда и ничего, то Свитульф практиковался в подобном выражении лица лет двадцать-двадцать пять, и взгляд у него был совершенно змеиный.

Директор зачитал оскорбительную надпись вслух. Будь он из числа учеников, Агмунд непременно придрался бы к его произношению — скорей всего, при посредстве розги. А так учитель альгарвейского заметил только:

— Ученики свою вину отрицают.

— Понятное дело, — промычал Свитульф.

Подобно Агмунду, он попытался стереть с доски глумливую фразу — и с тем же результатом.

— Как я уже говорил, сударь, и как вы можете видеть сами, надпись заклята, что заставляет меня в данном случае поверить в их невиновность.

Никакого удовольствия это признание Агмунду, по-видимому, не доставило. То, что он все же упомянул об этом, заставило Эалстана с такой же неохотой признать за ним некоторые положительные черты.

— И чтобы ни звука об этом происшествии! — Только теперь Свитульф обернулся к ученикам. Эалстан серьезно кивнул вместе с одноклассниками, стараясь удержать на лице серьезную мину. С тем же успехом директор мог запретить мальчишкам дышать.

— Что же нам делать, сударь? — поинтересовался Агмунд. — Едва ли я могу наставлять учеников, чье внимание отвлечено столь грубым глумлением над основами.

— Я приглашу Сеолнота, учителя чародейских наук, — ответил Свитульф. — Не первого ранга волшебник, конечно, но его мастерства должно хватить, чтобы разделаться с этим кощунством. Кроме того, он не болтлив… и платить ему не надо.

Директор вылетел из комнаты столь же внезапно, как явился.

Агмунд старательно пытался вбивать в учеников основы альгарвейского, невзирая на ехидный комментарий безвестного шутника в отношении любовных — а может, гастрономических? — вкусов короля Мезенцио. Девять поросят за его спиной, однако, напрочь вышибали из голов школьников формы неправильных глаголов несовершенного вида.

В класс заглянул мастер Сеолнот.

— Так-так-та-ак, — протянул он. — И что же мы имеем? Директор не стал распространяться…

Агмунд ткнул пальцем в сторону доски и еще раз пересказал всю историю. Чтобы прочесть надпись, Сеолноту пришлось подойти к ней вплотную.

— Ох ты, батюшки! — пробормотал он. — Да, от этого надо бы избавиться поскорее. Вряд ли кто в Громхеорте может достоверно судить о таких делах, да-да!

Эалстан покосился на Сидрока. Это была ошибка. Так ему стало еще сложней удержаться от распирающего его хохота. Сидрок вообще готов был лопнуть, словно ядро.

— Это не имеет значения, — отрезал Агмунд, чье чувство юмора удавили при рождении. — Просто уберите эту дрянь с моей доски.

— Непременно, непременно… — Сеолнот направился к двери.

— Куда это вы? — рассердился Агмунд.

— За инструментами, конечно, — невозмутимо отозвался чародей. — Без них работать никак невозможно, все равно что плотнику — без молотка. Свитульф только распорядился, чтобы я заглянул к вам, посмотрел, что к чему. Ну вот, глянул теперь. А вы мне рассказали, в чем дело. Теперь я знаю, что дальше делать. Вот так вот.

И он вышел.

— Такой суеты я не видел с того дня, как рыжики выгнали из города наших солдат, — шепнул Эалстан Сидроку.

— Интересно, может, Сеолнот сам и наложил эти чары? — предположил тот, кивнув. — Так он может выставить себя важной персоной и заодно показать всем, что думает об альгарвейцах.

Об этом Эалстан не подумал. И не успел подумать, потому что линейка мастера Агмунда звонко щелкнула Сидрока по спине.

— Тишина в классе! — рявкнул учитель. Сидрок бросил злой взгляд на Эалстана — тот заговорил первым, но не попался.

— Раз у тебя так чешется язык, — продолжал Агмунд, отчего физиономия Сидрока мученически скривилась, — просклоняй-ка мне глагол «нести» во всех временах.

Сидрок, конечно, запутался. Эалстан на его месте тоже запутался бы — глагол этот был одним из самых неправильных в альгарвейском и менял основы как перчатки в зависимости от времени. Агмунд тем не менее продолжал мучить Сидрока, пока не вернулся чародей, и только тогда отступился, решив, очевидно, что кузен Эалстана все равно не сможет сосредоточиться на грамматике.

— Посмотрим, посмотрим, — весело промурлыкал Сеолнот. Он вытащил из мешка пару камней: один бледно-зеленого оттенка, другой похожий на серую гальку. — Хризолит, изгоняющий заблуждения и фантазии, и камень, на древнем наречии именуемый «адамас», дабы одолеть врага, безумие и отраву.

— Адамас, — эхом отозвался Агмунд. — Как это будет по-альгарвейски?

— Не знаю и знать не хочу, — ответил Сеолнот. — Не самый полезный язык в нашем ремесле, так-то вот.

Агмунд злобно глянул на него. Если учитель волшебных наук и заметил это, то не откликнулся никак. Эалстан хихикнул — осторожно, про себя.

Постучав камушками друг о друга, Сеонлонт начал читать заклинание — на классическом каунианском, отчего Агмунд молча заскрипел зубами. Указывая на оскорбительную надпись, чародей выкликнул повелительно какое-то слово. Буквы вспыхнули ярким пламенем. Эалстан решил, что сейчас они пропадут, но надпись продолжала полыхать самым настоящим огнем. Доску заволокли клубы дыма — похоже было, что занялась стена.

Сеолнот вскрикнул снова — теперь от ужаса. Агмунд — от гнева.

— Олух ты безрукий! — взревел он.

— Ничуть, — педантично поправил его Сеолнот. — Под первым заклятьем таилось второе и пробудилось, когда первое было снято!

Они могли бы спорить еще долго, но тут Сидрок заорал: «Пожар!» и вылетел из класса, сняв тем самым заклятье иного рода. Остальные ученики и двое преподавателей устремились за ним под хоровые вопли: «Пожар!» и «Бежим!» Эалстану пришло в голову, что альгарвейские глаголы несовершенного вида еще долго не будут его мучить.