"Тьма надвигается" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 14

Инспекторов Гаривальд ненавидел из принципа. Всякий ункерлантский крестьянин ненавидел инспекторов — из принципа. В сказках, восходивших еще к тем стародавним временам, когда герцогство Грельц было самоуправной державой, главными злодеями выступали уже неизменно инспекторы. Если и ходила в народе такая сказка, где инспектор выступал героем, Гаривальд ее никогда не слышал. С его точки зрения, инспекторы были всего лишь разбойниками на службе конунга Свеммеля.

А двоих инспекторов, явившихся в Зоссен, чтобы установить в доме у Ваддо хрустальный шар, он ненавидел в особенности. Для начала ему вовсе не улыбалось, чтоб староста начал получать распоряжения прямиком из Котбуса. И сверх того, свиньи они были, а не инспекторы! Жрали и пили они за троих каждый, и все за счет деревенских. На баб глядели похотливо, девок лапали.

— Хуже альгарвейцев, — бросила в сердцах Аннора после того, как один из инспекторов крикнул ей что-то похабное, когда жена Гаривальда возвращалась от подруги домой. Ункерлантцы пребывали в твердом убеждении, что Альгарве есть средоточие всех пороков.

— Тронут тебя — убью, — прорычал Гаривальд.

Жена глянула на него испуганно.

— Если в деревне инспектора убьют — не стоять больше той деревне, — предупредила она.

Это была не легенда — это был закон и святая истина. Иные конунги в долгой истории Ункерланта проявляли порою милосердие к ослушникам, но только не Свеммель.

— Так им и надо, — буркнул Гаривальд, благодарный втайне, что Аннора напомнила ему о законе. Это давало ему повод отступиться, не выказав себя трусом.

— Лучше бы они просто уехали, — проговорила Аннора.

— Всем было бы лучше, — отозвался Гаривальд. — Даже Ваддо было бы лучше, если б они уехали. Так ведь не уедут. Со дня на день начнем строить сарай для заключенных, а то как бы не разбежались, пока ублюдкам глотки не перережут, чтобы запустить хрусталик.

— Вот тебе еще одна беда, — заметила его жена. — А если эти разбойники, или убийцы, или кто они там, вырвутся все же да начнут у нас разбойничать да безобразить? Станут нас инспекторы защищать? Вряд ли!

— Я об этом самом у Ваддо позавчера спрашивал, — ответил Гаривальд. — Так тот сказал: дескать, на такой случай к нам еще двое стражников приедут.

— О… — Аннора помолчала. — Ну так-то лучше.

— Какое там! — взорвался Гаривальд. — Хрусталик нас с Котбусом свяжет, стражники круглый год над душой стоять будут… Мы и раньше-то продохнуть не могли, а сейчас и вовсе света белого не взвидим!

Аннора нашла, какой вопрос задать.

— И что нам делать?

— А ничего, — огрызнулся Гаривальд. — Ничего тут не поделаешь. Все, что мы могли поделать с распоряжениями из столицы, — сделать вид, что они потерялись по дороге. А теперь и это не поможет.

Пару дней спустя он оказался в числе тех, кого инспекторы согнали строить амбар для приговоренных, чья жизненная сила будет питать хрустальный шар. Пахать ему было некогда. Работать на огороде или обиходить скотину — тоже. Инспекторам на это было наплевать.

— Дело должно быть сделано, и ко времени, — бросил один из них. — Так будет эффективно.

— Эффективно, — согласился Гаривальд.

Стоило прозвучать этому волшебному слову, как с ним непременно соглашались. С теми, кто согласиться не мог, приключались всякие неприятности.

Гаривальд трудился изо всех сил, пилил и колотил, словно одержимый демонами. Остальные крестьяне, попавшие на общественную стройку, не отставали. Чем быстрей будет возведен сарай, тем скорей они смогут заняться тем, что отлагательства действительно не терпит, — работой, которая будет кормить их на протяжении долгой зимы.

Помотав на протяжении нескольких часов душу рабочим бестолковыми советами, инспектора ушли — пропустить по чарке, и не на пустой желудок, следовало понимать. Ничего другого Гаривальд и не ожидал — поскольку своей провизии инспекторы не привезли, припасы жителей деревни они потребляли свободно.

— Вот что было бы по-настоящему эффективно, — заметил он, — так это поселить зэков дома у Ваддо. Раз ему так хочется иметь хрусталик, вот пусть и расплачивается.

— Ага, — согласился другой крестьянин по имени Дагульф, чье лицо было украшено заметным шрамом. Он покосился в сторону дома старосты, выделявшегося из общего ряда зоссенских изб, и сплюнул. — Его и не стеснишь. Он ведь пристроил себе этот клятый чердак? Вот пусть там и держит своих зэков, там им и глотки над хрусталиком режет.

— Вот это была бы эффективность, — вздохнул кто-то еще.

— И кто первым предложит это старосте? — поинтересовался Гаривальд. Не вызвался никто. Другого крестьянин и не ждал. — Да он взревет, как холощеный хряк, если у кого-то дерзости хватит ему эдакое сказануть. Это же все для его семьи место, вы разве не знали?

— Можно подумать, кому-то надо столько места, — буркнул Дагульф и снова сплюнул.

Ворчали, жаловались и призывали проклятия на головы Ваддо и столичных инспекторов все, кому пришлось работать на стройке. Но все так тихо, что за пять шагов уже никто не услышал бы. А по тому, как усердно трудились жители деревни, никто не догадался бы, какие чувства они испытывают на самом деле.

Пожаловаться на скорость, с какой росли стены, не могли даже столичные инспекторы.

— Ну вот видите? — заявил один из них, когда сарай был готов за два дня до назначенного срока. — Можете ведь эффективно работать, когда хотите.

Ни Гаривальд, ни его товарищи по несчастью не сочли нужным рассеять их невежество. Анноре в эти дни приходилось трудиться за себя и за мужа. Работа должна быть выполнена, а кто ее делает — не столь уж важно. Это тоже было эффективно — в понимании ункерлантских крестьян.

Построенный в такой спешке сарай простоял пустым добрых три недели. Всякий раз, проходя мимо, Гаривальд подавлял смешок. Это была эффективность в понимании слуг конунга: вначале поторопиться ради пустой спешки, а потом бесконечно дожидаться следующего этапа работ.

Наконец на дороге с ярмарки показалась колонна стражников. Чтобы защитить деревню от четверых изможденных зэков в гремящих на каждом шагу кандалах, требовалась, по всей видимости, добрая дюжина охранников. Половина тут же отправилась обратно, на ярмарку, а остальные собрались поселиться в Зоссене надолго. После первой же трапезы жителям деревни стало ясно, что новые пришельцы еще прожорливей инспекторов.

— Теперь осталось привезти сюда кристалл и чародея, чтобы провести жертвоприношение и наложить чары, и вы будете связаны с большим миром, — провозгласил один из инспекторов с пьяноватым пафосом. — Это ли не достижение?!

Гаривальд вполне обошелся бы без таких достижений, однако инспекторы давно дали понять жителям деревни, что мнение любого зоссенца для них значит меньше, чем ничего. Поэтому крестьянин промолчал.

А вот злая на язык старуха Уоте удержаться не смогла:

— Так что это выходит, у вас и хрусталика при себе нет?

— Нет, конечно, — возмутился инспектор. — Мы что, на чародеев похожи?

Уоте закатила глаза.

— И это называется эффективность? — поинтересовалась она — не иначе как спьяну, потому что на трезвую голову таких вопросов не задают.

Оба инспектора и все шестеро стражников разом уставились на нее. На деревенскую площадь опустилась тишина.

— Эффективно то, на что укажем мы, корова ты старая! — рявкнул тот инспектор, что заговорил первым.

— Это я-то корова? — огрызнулась Уоте. — Это вы тут как свиньи в канаве!

Испуганное молчание стало оглушительным.

— Придержи язык, бабка, пока тебе его не обкорнали. Хочешь, чтобы конунг Свеммель узнал твое имя, когда сюда прибудет кристалл?

Инспектор ухмыльнулся — жадной улыбкой доносчика. Гаривальд недолюбливал старую Уоте — даже трезвая она любому могла плешь проесть. Но она была из его деревни. Глумливое торжество в голосе инспектора — горожанина, слуги конунга — заставляло крестьянина ощущать себя скотиной, а не человеком.

Лицо Уоте смялось, словно клочок бумаги. Она бочком ускользнула с площади и несколько дней отсиживалась после того случая дома. Гаривальд подозревал, что это ей не поможет — разве что хрустальный шар задержится в пути настолько, что кто-то другой из его односельчан успеет навлечь на себя инспекторский гнев.

Когда кристалл все же привезли — случилось это неделю спустя, — с ним прибыл еще один наряд стражи. Обычно в Зоссен столько чужаков не заглядывало за год. Вместе со стражниками приехал чародей. Красный нос, румяные щеки и налитые кровью глазки выдавали в нем большого любителя выпить. Манера прихлебывать из фляжки на поясе — тоже. Аннора смотрела на него с презрением.

— Нам прислали не чародея, а пьянь подзаборную.

— Может, мы большего и не заслужили, — ответил Гаривальд, пожав плечами. — Чтобы принести жертву, великой волшбы не надо.

Как выбирали, кого из заключенных принести в жертву первым, он так и не выяснил. Сам он, как мог, делал вид, что ни зэков, ни охраны, ни чародея в деревне нет. Некоторые зоссенцы пытались сдружиться с обреченными, носили в сарай добрую еду вместо помоев, на которых только и можно дотянуть до дня казни. Гаривальд полагал, что толку в этом нет; скорей всего, стражники сами слопают и мясо, и варенье, чем кормить заключенных.

Охранники растянули первого заключенного между колышками, вбитыми посреди деревенской площади.

— Я ничего не сделал, — бормотал тот снова и снова, — я правда ничего не сделал…

На слабые его протесты никто не обращал внимания. Гаривальд, как и многие его односельчане, наблюдал за происходящим жадно. В Зоссене давно уже никого не приносили в жертву. А все необычное — интересно.

Появился чародей. На ходу его шатало. Уложив хрустальный шар на грудь приговоренному, он снял с пояса атейм. Гаривальд побоялся бы в таком состоянии хвататься за нож — по пьяному делу можно себе палец отхватить.

— Да я правда…

Последние слова обреченного захлебнулись приглушенным бульканьем. Хлынула кровь, словно из зарезанной свиньи. Чародей, икая, принялся читать заклятье. Гаривальд испугался, что с пьяных глаз он перепутает что-нибудь, но нет: залитый кровью хрустальный шар начал светиться.

Один из инспекторов поднял каменный шар и отнес к кадке с водой, чтобы смыть кровь. Другой указал на еще дергавшееся тело преступника.

— Зарыть эту падаль, — велел он и ткнул пальцем в стоявших поблизости: — Да, ты, ты, ты и ты!

Вторым «ты» оказался Гаривальд. Когда он, поднатужившись, выдернул из земли обвязанный веревкой колышек, за его спиной инспектор с кристаллом довольно провозгласил:

— Котбус на связи!

Гаривальд доволен не был. Но это ничего не меняло. Крестьянин ухватил мертцеца за ногу и поволок прочь.

Леудаст шагал по западному бережку ручья, служившего в здешних краях границей между той частью Фортвега, что оккупировал Ункерлант, и той, которую заняла Альгарве. По другую сторону речушки двигался навстречу им альгарвейский патруль на единорогах.

Один из альгарвейцев помахал им. Леудаст, не зная, стоит ли откликаться, покосился на сержанта Магнульфа, и только когда тот поднял руку, повторил его жест. Рыжики остановили своих скакунов. Шкуры единорогов были покрыты бурыми и зелеными пятнами. Ункерлантские кавалеристы поступали так же, и фортвежские — когда у Фортвега еще оставалась кавалерия. Так животных труднее было увидеть и спалить. Вот только красоты им это не прибавляло.

— Привет, люди Свеммеля, — крикнул один альгарвеец не то на фортвежском, не то на ункерлантском. — Вы меня понимать?

Леудаст снова покосился на Магнульфа. Пускай сам он был капрал, но ветеран-то дослужился до сержанта. Между Ункерлантом и Альгарве сохранялся мир. Но две державы воевали прежде не раз, и война скоро может начаться снова. Во всяком случае, на эту мысль наводили Леудаста постоянные учения последних недель. Что, если войсковой инспектор разузнает, что они имели с врагом… сношения?

— Вы меня понимать? — повторил альгарвеец, не дождавшись ответа.

Магнульфа, должно быть, волновало то же, что и Леудаста. С другой стороны, что, если альгарвейцы по случайности скажут нечто важное, о чем непременно следует доложить начальству?

— Понимаю, что ж, — промолвил наконец сержант. — Чего надобно?

— Горящий вода есть? — спросил кавалерист и, запрокинув голову, приложил к губам кулак, будто флягу.

— Он про самогон толкует, сержант, — прошептал Леудаст.

— Сам знаю, — нетерпеливо отмахнулся Магнульф и повысил голос: — А что, если есть?

— Хотить пробовать? — Альгарвеец хлопнул себя ладонью по лбу. — Нет, хотить торговать?

— А что у вас есть? — поинтересовался Магнульф и вполголоса добавил, обращаясь к товарищам: — Если они хотят получить от нас выпивку, значит, им есть чего предложить.

— Ага, — согласился Леудаст, только что подумавший о том же. Он бы предпочел выпить все спиртное сам.

Разговорчивый альгарвеец на другом берегу поднял повыше что-то блеснувшее на жарком северном солнышке. Прищурившись, Леудаст понял, что это кинжал.

— Красивый нож, — пояснил рыжик — очевидно, сказать на понятном ункерлантцам языке слово «кинжал» он не мог. — Отнять у фортвеги на война. Много есть.

Магнульф потер подбородок.

— На дорогие кинжалы можно выменять куда больше выпивки, чем мы отдадим за них альгарвейцам, — заметил он.

Товарищи его вразнобой закивали.

— Ладно! — гаркнул сержант. — Переходите к нам! Посмотрим, что получится!

Он махнул рукой, приглашая альгарвейцев на западный берег.

— Мир между нам? — переспросил рыжик.

— Да, между нами — мир, — согласился Магнульф.

Альгарвейцы направили своих единорогов в воду.

— Мир, покуда они его не нарушат, — наставлял сержант своих подчиненных. — И держите языки за зубами, а то инспекторы вам их с корнем выдерут.

Леудаста передернуло — он знал, что Магнульф не преувеличивает и не шутит.

Речка была настолько мелкой, что единорогам пришлось проплыть не больше двух шагов на самой стремнине. Скакуны выбирались на западный берег, брызгая водой и фыркая, прекрасные, невзирая на пятна краски на белых шкурах. Окованные железом копыта казались острыми, как мечи. Часть альгарвейцев спешилась, некоторые остались в седлах, бдительно озираясь. Ветераны, понятное дело. Леудаст, сам ветеран, тоже не поверил бы противнику на слово.

— Посмотрим на ваши кинжалы поближе, — сказал Магнульф.

— Посмотрим на ваши… — Альгарвеец снова приложил кулак к губам.

Магнульф кивнул своим бойцам. Леудаст скинул с плеча вещмешок, развязал и вытащил флягу с самогоном, без удивления отметив, что такая же посудинка прячется среди вещей каждого из его товарищей. По уставу, конечно, ничего такого солдатам не полагалось, но разделить ункерлантцев и выпивку было все равно что разделить в яичнице ветчину и яйца.

Леудаст протянул свою флягу ближайшему альгарвейцу. Тот был на добрую ладонь выше ункерлантца и почти настолько же уже в плечах. Капрал никогда еще не видел вблизи уроженцев державы Мезенцио и теперь с любопытством разглядывал кавалериста. Тот выдернул пробку из фляги, понюхал, присвистнул с уважением и сделал, пошатываясь, пару шагов, как бы захмелев от одного запаха. Леудаст рассмеялся. Может, не так и страшны эти альгарвейцы, как про них рассказывают?

Кавалерист заткнул флягу, взвесил ее в руке, потряс, пытаясь определить, сколько же в ней самогона, потом снял с пояса два кинжала. Указал вначале на один, потом на флягу, потом на другой и снова на флягу. Леудаст понял — ему предлагают взять в обмен один нож или другой, но не оба вместе.

Он пригляделся к кинжалам. У одного клинок был подлиннее на два пальца или около того. У того, что покороче, рукоять украшали вроде бы самоцветы: красные, синие, зеленые. Если и вправду каменья, то стоят они очень дорого… но если кинжал дорогого стоит, рыжик не стал бы его менять на флягу самогона. Рукоять второго была из какого-то темного до блеска отполированного дерева с эмалевой вставкой — белый олень Фортвега на синем фоне.

— Этот хочу, — заявил Леудаст и взял менее броский кинжал.

При этот он внимательно смотрел на альгарвейца. Рыжик старательно, но недостаточно успешно попытался скрыть изумление и разочарование. Капрал не улыбнулся — губами, во всяком случае, — но на душе у него потеплело. Он передал альгарвейцу флягу самогона. Кавалерист в юбке повеселел, но ненамного.

Леудаст оглянулся: как идет торговля у его товарищей. Двое или трое выбрали кинжалы с пестрыми камушками. Этих парней капрал уже корил про себя за жадность. Сейчас он только ухмыльнулся. Жадность приведет их к тому, чего обычно заслуживают жлобы. У капрала не оставалось сомнений в том, что он справился лучше.

А вот сержанта Магнульфа надуть было не так легко. Он с тем альгарвейцем, что владел немного не то фортвежским, не то ункерлантским, все еще торговались. Наконец рыжик воздел руки к небесам.

— Ладно! Ладно! Ты победить! — воскликнул он и отдал сержанту не только очень дорогой, на взгляд Леудаста, кинжал, но и пару альгарвейских серебряных монеток, и со злостью вырвал флягу из рук сержанта.

— Не хочешь, могу твое барахло вернуть, — предложил Магнульф.

— Я хотеть! — искренне возмутился альгарвеец и потешно прижал флягу к груди, словно красавицу с пышными формами. Потом, расслабившись немного, спросил: — Мы воевать с вы, ункерланты?

Прежде чем Леудаст успел прокашляться или как-то иначе намекнуть Магнульфу, что вопрос-то с двойным дном, сержант продемонстрировал, что и сам не промах.

— Откуда мне знать? — ответил он, пожав плечами. — Разве я генерал? Надеюсь, что нет, — это все, что могу сказать. Всякий, кто видел войну, не захочет новой.

— Твой правда, — согласился альгарвеец и, обернувшись, бросил что-то своим людям на родном языке.

Они взлетели в седла с легкостью, выдававшей в них опытных бойцов. В настоящем сражении, впрочем, кавалерия на единорогах будет нести страшные потери, прежде чем начнется сабельная рубка.

Переправившись обратно на восточный берег, альгарвейцы двинулись прочь, продолжая обходить границу. Тот, что мог кое-как объясниться с ункерлантцами, помахал на прощание, и сержант Магнульф махнул ему в ответ. Затем альгарвейцы скрылись из виду в подлеске.

— Неплохо, — высказал Магнульф мнение всего отряда. — Совсем неплохо. А раз кинжалы это фортвежские, никто и не узнает, что мы торговали с альгарвейцами.

— А что будет, если все же проведает кто? — спросил один из солдат.

— Не знаю, — ответил сержант. — Но по мне, так выяснять это на своей шкуре будет не очень эффективно.

Спорить никто не стал.

Однако когда они одолели с полмили, Леудаст, догнав Магнульфа, спросил вполголоса:

— Сержант, может, нам и стоит кому-нибудь намекнуть, что мы болтали с рыжиками? Тот альгарвеец — он ведь за нами шпионил, провалиться мне на этом месте, если не так! Может, нашим командирам стоит знать, что альгарвейцы опасаются нашего нападения?

Магнульф окинул его пристальным взглядом.

— Я-то думал, что ты солдат башковитый. Ты горы прошел и вышел живой. Ты пустыню прошел и нашивку заработал. А теперь сам же хер в мясокрутку сунуть решил? Может, лучше его сразу новым ножиком оттяпаешь?

Уши Леудаста заалели. Но одним из качеств, благодаря которым солдат пережил столько сражений, было его упрямство. Поэтому он продолжил:

— Тебе не кажется, что наши командиры могут и простить нас за братание с альгарвейцами, когда узнают, что мы услыхали?

— Может быть. Строевые офицеры — так точно, — ответил Магнульф. — Да только это дело для разведки, а значит, пойдет оно через инспекторов. Мы ведь не сможем объяснить им, откуда узнали это, не выдав, что нарушили устав, так? А когда ты последний раз слышал, чтобы инспекторы спускали кому-нибудь нарушение устава?

— Не было такого, — признался Леудаст, — но…

— Какое там «но»! — решительно перебил его Магнульф. — Да с чего ты взял к тому же, что расскажешь инспекторам что-то новенькое? Если уже простые солдаты спрашивают у таких же простых солдат, что дальше случится, тебе не кажется, что прознатчики с обеих сторон тоже не даром хлеб едят?

— А-а… — протянул Леудаст. Мысль показалась ему разумной. — Наверное, вы правы, сержант. Так оно эффективней будет.

— Само собой. Ну так что, мой благороднейший и великолепнейший капрал, — желчному выражению на физиономии Магнульфа позавидовал бы зувейзинский верблюд, — дозволишь ли держать язык за зубами?

— Так точно, сержант, — отозвался Леудаст, и Магнульф изобразил немыслимое облегчение. — А как вы думаете, — продолжал капрал, — будем мы воевать с альгарвейцами?

Это был не просто иной вопрос — это был вопрос иного плана. Магнульф сделал несколько шагов молча и только затем проговорил:

— А как ты думаешь, стали бы нас гонять на учения по борьбе с бегемотами, если бы мы не ожидали войны? Наши генералы не всегда действуют настолько эффективно, как хотелось бы, но они не полные олухи.

Леудаст кивнул. Это тоже было разумно — слишком, на его вкус, разумно.

— Как вам кажется, — спросил он, — они нам врежут или мы на них первые полезем?

Магнульф расхохотался.

— Да ты сам скажи, когда это конунг Свеммель кого-нибудь дожидался?

— А-а… — снова протянул Леудаст, глядя через речушку на занятые Альгарве фортвежские земли. Издалека они ничем не отличались от фортвежских земель, захваченных Ункерлантом. Леудаста терзало предчувствие, что он очень скоро увидит те края вблизи.

С той поры, как альгарвейцы захватили городок, Ванаи выходила на улицы Ойнгестуна без всякого удовольствия. (Она и до начала войны не любила выбираться из дому, но об этом девушка предпочитала не думать.) Но когда майор Спинелло взялся обхаживать ее деда, всякое путешествие по улицам городка становилось невыносимым испытанием.

До начала войны, прежде чем альгарвейский майор-антиквар начал посещать дом Бривибаса, ойнгестунские кауниане относились к девушке хорошо, хоть фортвежцы и глумились над ее древней кровью и глазели на обтянутый штанами зад. Фортвежцы глумились и глазели по-прежнему. Их примеру следовали альгарвейцы из малочисленного гарнизона. С этим Ванаи могла жить — помогала привычка.

Но теперь ее отвергали собственные соплеменники, и это было как нож в сердце. Когда Ванаи проходила кварталами, где жил большинство ойнгестунских кауниан, те, что повежливей, отворачивались, делая вид, будто не видят ее. Другие — в основном ее ровесники — адресовали ей больше грязной ругани, чем было за душой у самых неприглядных имперских остряков.

— Глядите! — несся впереди нее крик, когда Ванаи брела в лавку аптекаря. — Вон идет подстилка рыжика!

Из выходящих на улицу крошечных окошек слышался хохот. Ванаи держала голову высоко поднятой, а спину прямой, как ни хотелось ей разрыдаться. Если ее собственное племя могло закрывать на нее глаза, она сможет мысленно заткнуть уши.

Аптекарь Тамулис, бледный и немолодой, слишком любил деньги, чтобы делать вид, будто Ванаи не существует на свете.

— Что надо? — осведомился он, едва девушка зашла, словно хотел побыстрее выпроводить ее из своей лавки.

— Мой дед страдает от головных болей, сударь, — вежливо отозвалась Ванаи вполголоса. — С вашего позволения, я бы попросила склянку вытяжки из ивовой коры.

Тамулис скривился.

— От вас с Бривибасом у всех кауниан Ойнгестуна голова болит, — холодно ответил он. — Кто еще так подличает перед альгарвейцами, как вы?

— Не я! — воскликнула Ванаи. Она хотела защитить деда, но возражения застревали в горле. Наконец она подобрала слова, которые могла произнести, не покривив душой: — Он не причинил зла никому в деревне. Он ни на кого не доносил. Он никого не обвинял.

— Пока, — уточнил Тамулис. — Долго ли осталось ждать? — Нагнувшись, он пошарил по полочкам за прилавком, пока не нашел лекарства, которое просила Ванаи. — Держи. Один и шесть. Бери и убирайся.

Прикусив губу, она выложила на прилавок две большие серебряные монеты. Аптекарь вернул полдюжины мелких. Ванаи сгребла мелочь в один карман, склянку с декоктом после минутного раздумья запихала в другой. Когда она проходила по улице, сжимая что-нибудь в руке, какой-нибудь мальчишка непременно пытался выбить у нее ношу. Ванаи такие развлечения забавными не казались.

— Неужели тебе некуда податься, — уже мягче спросил Тамулис, — чтобы дедов позор не коснулся тебя?

— Он мой дед, — ответила Ванаи.

Аптекарь скорчил гримасу, но затем неохотно кивнул. Не будь семейные узы среди кауниан столь крепки, древнее племя давно растворилось бы напрочь среди фортвежцев.

— И я не слыхивала, — добавила девушка, — чтобы поиск знания считался позором.

— Поиск знания — нет, — согласился Тамулис. — А вот поиск пропитания, когда голодают твои ближние, — дело другое. Так можешь и передать Бривибасу. В лицо я это ему уже сказал.

— Он не ищет пропитания, — возразила Ванаи. — Силами горними клянусь в том!

— Твоя верность делает тебе честь — больше чести, чем имеет твой дед, — ответил аптекарь. — Только скажи мне еще, что он не принимал подачек, которыми рыжеволосые пытаются снискать его расположение. — Когда Ванаи смолчала, Тамулис фыркнул и снова неохотно склонил голову. — Думаю, ты девушка честная. Но поверь, ты можешь обнаружить, что честность приносит меньше пользы, чем можно подумать.

— Можете не опасаться, сударь мой. — Ванаи позволила себе наконец выказать обиду. — Это я уже выяснила.

Она почти уважительно поклонилась аптекарю и вышла из лавки.

Чтобы вернуться в дом, где выросла она под присмотром Бривибаса, девушке вновь пришлось пройти сквозь строй. Некоторые нарочито отводили взгляд. Другие осыпали девушку оскорблениями или проклятиями. Чем ближе она подходила к дому, тем легче и уверенней становились шаги. Если ее сородичи-кауниане не могли увидеть, какую боль причиняют ей, терпеть отчего-то становилось легче.

Когда девушка увидала у дверей своего дома скучающего альгарвейского часового, сердце ее ушло в пятки. Это значило, что майор Спинелло опять явился и репутация деда — и репутация самой Ванаи — будет замарана еще сильней, если такое возможно. В висках и в глубине глазниц мучительно забилась кровь. Самой, что ли, хлебнуть горького настоя ивовой коры?

Едва альгарвейский солдат завидел девушку, скука слетела с него мигом. Сейчас он походил на гончую, которой показали кусок мяса.

— Привет, милочка! — радостно гаркнул он на почти неразборчивом фортвежском и послал девушке звонкий воздушный поцелуй.

— Простите, ни слова не понимаю, — ответила Ванаи по-кауниански.

Часовой, очевидно, не изучал древнего наречия в школе — глаза его мгновенно остекленели. Прежде чем он успел сообразить, что девушка его надула, Ванаи проскользнула мимо него в дом. Когда она выходила, засов остался незамкнутым. Войдя, девушка его старательно задвинула.

Из дедова кабинета доносились голоса Бривибаса и Спинелло. Ванаи тихонько прокралась в кухню и поставила склянку с лекарством на полочку. Болит у деда голова или нет, а сообщать о своем присутствии помешанному на древней истории альгарвейскому майору она не собиралась. Он никогда не распускал при ней ни язык, ни руки, но, как все альгарвейцы, разглядывал ее с нехорошим вниманием.

— Ну, сударь, — говорил он на безупречном своем каунианском, — вы же разумный человек. Без сомнения, вы должны понять, что это будет как в ваших личных интересах, так и в интересах вашего народа.

— Некоторые личности готовы опуститься до лжи, преследуя свои личные интересы. Я, однако, к компании сих несчастных себя не причисляю. — Наиболее высокомерно голос Бривибаса звучал, когда старик упрямился. — И чем ложь может оказаться полезна моему народу, также остается для меня непонятным.

Отчетливо послышался вздох майора Спинелло; Ванаи решила, что они с дедом спорят уже довольно долго.

— На мой взгляд, сударь, — промолвил альгарвеец, — я не прошу вас искажать истину.

— Да? — язвительно поинтересовался Бривибас. — На ваш взгляд, альгарвейская оккупация Фортвега и Валмиеры окажет на мировое каунианство оздоровляющее воздействие? Если так, я могу только посоветовать вам обратиться к окулисту, поскольку зрение ваше серьезно пострадало.

Ванаи чуть не запрыгала от радости. Если бы у деда хватило смелости заговорить так со Спинелло при первом же его визите! Но тогда Спинелло вел речь только об имперских древностях, а Бривибас обожал играть роль наставника при толковом ученике — даже если ученик этот альгарвеец. В определенном смысле при Ванаи он играл ту же самую роль.

— Едва ли, — ответил Спинелло. — Расскажите мне, как чудесно обходились с вами, каунианами, фортвежцы, когда правили здесь. Разве не опустились они в варварстве до уровня своих ункерлантских сородичей?

Бривибас ответил не сразу — это значило, что он обдумывает слова противника, анализирует их. Ванаи не хотелось, чтобы старик увяз в споре о мелочах, уступив в главном.

— Это никак не касается того, — бросила она, врываясь в кабинет, — почему альгарвейская армия захватила Валмиеру.

— Ну, с этим поспорить трудно, дражайшее мое дитя, — ответил майор Спинелло, отчего глаза Ванаи застлала красная пелена ярче его шевелюры. — Как я рад снова вас видеть. Но если бы мы не захватили Валмиеру, войско короля Ганибу вторглось бы в нашу державу, не так ли? Без сомнения, так — именно это валмиерцы и совершили в годы Шестилетней войны. А теперь прошу вас, покиньте нас, позвольте старшим обсудить более важные вопросы.

— Обсуждать нечего, — ответил Бривибас, — и Ванаи может остаться, если пожелает, — это ее дом, майор, но не ваш.

Спинелло чопорно поклонился.

— В этом вы, несомненно, правы, сударь. Мои извинения. — Обернувшись, он поклонился и Ванаи, прежде чем вновь обратил свое внимание на старого археолога: — Но я продолжаю настаивать, что вы ведете себя неразумно.

— А я продолжаю настаивать на том, что вы понятия не имеете, о чем говорите, — отрезал Бривибас. — Если оккупация войсками короля Мезенцио принесла столько благ нам, каунианам, отвечайте, майор, почему вы, альгарвейцы, запретили нам даже писать на родном наречии, приказав пользоваться вместо него фортвежским или альгарвейским? И это, обратите внимание, несмотря на то, что каунианский был языком высокой науки со дней столь возлюбленной вами якобы древности!

Майор Спинелло смущенно прокашлялся.

— Я не отдавал подобного приказа и не одобряю его. Мне он кажется чрезмерно суровым. Как вы знаете, я не имею ничего против вашего языка — скорее наоборот.

— Ваш ли это лично приказ, значения не имеет, — ответил Бривибас. — Важно, что это приказ альгарвейца. Фортвежцы никогда не ограничивали нас хотя бы в этом — еще одна причина, по которой я отказываюсь понимать, чем нынешнее положение вещей благоприятно для кауниан.

— Молодец, дедушка! — воскликнула Ванаи.

В лучшие свои минуты Бривибас пользовался логикой, словно боевым жезлом, и, с восхищением подумала девушка, не менее убийственно.

— Ваши рассуждения, как всегда, изящны, — промолвил Спинелло. — Я, однако, поставлю вопрос иначе: полагаете ли вы нынешнее положение дел более благоприятным для себя лично и для вашей очаровательной внучки в сравнении с прочими каунианами Фортвега? Хорошо подумайте, прежде чем отвечать, сударь.

Ванаи вздохнула. Значит, вот чего добивался Спинелло все это время. Она была почти уверена, что у него на уме не только археологические изыскания. Превратить деда в послушное орудие захватчиков было, с точки зрения майора, весьма разумно. Но честность Бривибаса, хотя и заскорузлая немного, была неоспорима — и старику никогда не нравились рыжики.

А полное брюхо нравилось? Ванаи не знала, насколько для нее самой ценно чувство сытости. О голоде она успела узнать больше, чем ей хотелось, прежде чем майор Спинелло взялся обихаживать деда. Может, оно и к лучшему, что Спинелло не стал спрашивать ее.

— Доброго вам дня, сударь, — молвил Бривибас. — Если вы предпочтете обсуждать прошлое, мы, возможно, найдем что сказать друг другу. Однако настоящее мы, как мнится мне, видим в разном свете.

— Боюсь, вы пожалеете о своем решении, — предупредил Спинелло. — Очень скоро пожалеете, и очень горько.

— Такова жизнь, — ответил Бривибас. — Доброго вам дня.

Спинелло развел руками, потом откланялся и вышел.

— Дедушка, — выпалила Ванаи, едва дверь за альгарвейцем захлопнулась, — я горжусь вами. Мы снова свободны.

— И снова можем умирать от голода, внучка, — ответил Бривибас. — Боюсь, мы свободны принять судьбу, что хуже голода. Возможно, я совершил ошибку, и она обойдется нам очень дорого.

Ванаи покачала головой.

— Я горжусь вами, — повторила она.

Дед вяло улыбнулся.

— Хотя с моей стороны это, должно быть, нескромно до непристойности, я собой тоже немного горжусь.

Корнелю хотелось, чтобы земля впереди оказалась одним из пяти островов Сибиу. Если бы лагоанцы приказали ему нанести удар по альгарвейцам, оккупирующим его родину, он чувствовал бы, что его усилия приносят больше пользы. Подводник пытался утешить себя тем, что любой удар по Альгарве в конечном итоге — шаг к свободе Сибиу. До сих пор ему никогда не приходило в голову, насколько это тоскливый оборот речи — «в конечном итоге».

Он похлопал Эфориель по глянцевой шкуре, заставив левиафана замереть в нескольких сотнях локтей от южного берега Валмиеры. Еще немного ближе к земле — и зверь рисковал быть выброшенным на пляж. Это была бы непоправимая потеря — не для военных усилий Лагоаша, но, без сомнения, для самого Корнелю.

— Вперед, — обернувшись, негромко бросил он старательно заученную команду на лагоанском.

— Есть!

Это слово звучало почти одинаково на языках Лагоаша и Сибиу — да, если уж на то пошло, и на альгарвейском. Полдюжины островитян в резиновых ластах отпустили упряжь Эфориели, за которую цеплялись, покуда левиафан тащил их за собою через Валмиерский пролив. Еще под брюхом Эфориели болтались несколько прелюбопытного вида ящиков. Что в них хранилось, Корнелю никто не сообщал. Причина тому имелась веская: чего подводник не знал, того не мог и выдать, попав в плен. Отстегнув ящики, лагоанцы поплыли с ними к берегу.

Со стороны суши не доносилось тревожных злых криков. Что бы ни собрались делать лагоанцы, по крайней мере, помех не ожидалось. Корнелю следовало бы порадоваться этому, как и всему, что причиняло вред альгарвейцам. И все же он вздохнул, направляя Эфориель обратно в открытое море. Если бы что-то пошло наперекосяк, у подводника появился бы повод наплевать на полученный приказ и не возвращаться в Сетубал. Ему хотелось получить повод сразиться с бойцами короля Мезенцио, и лагоанцы, для которых война оставалась не более чем долгом, вызывали у него смутное раздражение.

— Что им наше горе? — спросил он у своего левиафана. — Война не пришла на их землю. И не придет, должно быть, не сможет — разве что Куусамо ударит по ним с востока. Как могла бы Альгарве перебросить армию через Валмиерский пролив — ума не приложу.

В тревоге и гневе он шлепнул по волнам ладонью. Никто на Сибиу не мог представить, чтобы альгарвейцы сумели перебросить армию через море и вторгнуться на архипелаг. Альгарвейская фантазия, воображение альгарвейцев посрамили и устыдили генералов и адмиралов короля Буребисту. Не может ли подобное несчастье приключиться и с Лагоашем?

— Уберегите, силы горние! — пробормотал про себя Корнелю.

Быть изгнанником скверно. До какой степени скверно, подводник знал всем сердцем. Но пасть жертвой оккупации — еще хуже. В этом у него не было сомнений.

Мышцы Эфориели перекатывались под толстой шкурой. Левиафан плыл на юг. Время от времени чудовище сворачивало с прямого курса на Сетубал, чтобы схватить скумбрию или каракатицу. По пути к валмиерским берегам она неплохо пообедала; если бы Корнелю хотел ограничить ее в развлечениях, это не причинило бы зверю никакого вреда. Но подводник не стал дергать животное попусту. А если он вернется в холодные унылые казармы на час позже, чем мог бы, что с того?

Один такой маневр, вероятно, спас ему жизнь. Он следил за волнами, пытаясь отыскать взглядом вражеских левиафанов и скользящие по становым жилам альгарвейские корабли. Порой он поднимал глаза к небу, но лишь когда вспоминал об этом — то есть не так часто, как следовало бы. Когда он восседал на спине Эфориели, вода становилась его стихией. Но не воздух. Если бы он в детстве мечтал стать драколетчиком, то никогда не пошел бы во флот.

Какой-то альгарвейский юнец, возмечтавший о полете, обрушил из-под облаков ядро. Если бы Эфориель не метнулась вдруг за кальмаром, снаряд разорвался бы над ней и Корнелю, и тогда мелкие морские твари закусили ею и ее седоком, а не наоборот.

Этого едва не случилось. Даже близкий разрыв ядра мог убить, взрывная волна превращала в студень тело человека — или левиафана, — которого не тронул выплеск сырой магии. Корнелю не мог судить, насколько близко они с Эфориелью подошли к тому, чтобы превратиться в фарш, но и так было понятно — слишком близко.

Когда ядро взорвалось, Эфориель невольно испуганно и мучительно всхрюкнула, словно человек, схлопотавший вдруг удар под дых. Корнелю показалось, что его засунули в пресс для оливок, — но лишь на краткий, ужасающий миг. Затем Эфориель, как ее натаскивали не раз, ушла на глубину и изо всех сил бросилась прочь от места падения бомбы. Корнелю оставалось только цепляться за упряжь чудовища; лагоанские заклятья подводного дыхания ничем не уступали работе чародеев Сибиу.

Поодаль разорвалось еще одно ядро. Эфориель нырнула еще глубже, а Корнелю заколотил по ее бокам еще отчаянней. Несмотря даже на магическую защиту, тяжесть воды могла раздавить наездника прежде, чем хоть малость навредить левиафану. Если Эфориель, поддавшись страху, забудет об этом, ядро, можно сказать, не пропало впустую.

Но дрессировщики в Тырговиште знали свое дело, а Эфориель была зверем умным и не склонным к панике. Суматошно взмахнув пару раз плавниками, она осознала, что Корнелю дает ей приказ, — осознала и подчинилась. Движение ее в морские глубины замедлилось, потом остановилось вовсе, и чудовище заскользило обратно к поверхности.

Корнелю пожалел, что лагоанские чародеи не накладывали чары подводного дыхания и на левиафанов. Сколько ему было известно, таких чар не существовало в природе, хотя доработать те, которыми пользовался подводник, по его мнению, труда не составляло. Но до начала войны никто не видел необходимости в этом, так же, как никто не видел необходимости обороняться от парусных судов, или от массированных атак бегемотов, или…

Когда Эфориель вынырнула, Корнелю первым делом поднял голову — чтобы, изумленно хмыкнув, отдать зверю команду вновь уйти в глубину. Прямо на него, словно ястреб, пикировал альгарвейский дракон, пытаясь ударить струей огня. Подводник не знал, способен ли драконий пламень убить левиафана, но отчетливо понимал, что от него самого только угли останутся.

Он надеялся, что тварь плюнет огнем, невзирая на то, что мишень ее уже скрылась из виду. Если у дракона кончится запас огня, и левиафан, и его наездник будут в большей безопасности. Однако поверхность воды не вскипела от жара. Корнелю сдавленно ругнулся. Альгарвеец, к сожалению, знал что делал. И с высоты ему нетрудно будет высмотреть Эфориель, когда та поднимется за воздухом, в то время как Корнелю не сможет предугадать удара, пока не будет открыт для атаки.

Но так или иначе, а вскоре Эфориели понадобится вздохнуть. Корнелю направил ее на север: возвращение по своим следам показалось ему наилучшим способом оставить позади проклятого ящера. Левиафану же все было едино: север или юг, восток или запад. Иногда подводнику казалось, что его настойчивые попытки направить зверя в нужном направлении раздражают Эфориель. А иногда — судя по тому, как игриво извивалось чудовище, получив приказ, — что кажутся ей забавными.

Он заставил зверя проплыть как можно дальше, прежде чем позволил Эфориели вынырнуть за воздухом, и, едва опали брызги ее фонтана, оглянулся в поисках дракона и его альгарвейского всадника. Заметив ящера и седока вдалеке, подводник довольно кивнул сам себе: ему удалось обмануть противника. Но удовлетворение его оказалось скоротечным: он хотел дать Эфориели немного отдыха, но летчик заметил их едва ли не быстрей, чем Корнелю его. Ящер ринулся вниз, и хлопанье его крыльев заглушало плеск волн.

Подводник заставил своего зверя нырнуть прежде, чем дракон приблизится на дистанцию огневого удара, — и тут же порадовался этому. Под ударами огненных лучей поверхность моря вскипела тонкими полосами — как могла бы вскипеть людская и звериная плоть.

Теперь Корнелю направил Эфориель на восток. Он начинал всерьез беспокоиться за себя. Не было такой страны на карте, где дети не играли в прятки. Но там проигравшему в худшем случае приходилось водить самому. А если сейчас проиграет Корнелю, то его плоть обгложут с костей рыбешки.

Когда скрываться под пологом волн стало более невозможно, Эфориель снова поднялась за воздухом. Корнелю завертел головой, пытаясь глянуть во все стороны разом. Вражеский дракон парил далеко на севере. Альгарвеец, правивший безмозглым зверем, сам был далеко не глуп. Он не стал задерживаться на прежнем месте, чтобы узнать, куда метнется подводник, и едва не угадал — Корнелю лишь в последний миг оставил мысль снова направиться к вражескому берегу.

В этот раз сибианин-изгнанник заставил левиафана нырнуть, едва зверь перевел дыхание. Он не мог знать, засек его драколетчик или нет, но, если повезет хоть немного, они с Эфориелью затеряются в бескрайних морских просторах.

Эфориель плыла на юго-восток; Корнелю еще не готов был вернуться на прямой курс к Сетубалу, на котором вражеский дракон будет поджидать его скорей всего. Ему достаточно будет выйти к лагоанским берегам в любом месте, чтобы отыскать оттуда дорогу к столичной гавани.

Но драколетчик, осознав, что его обманули, набрал высоту, окинул взглядом пространство внизу и, заметив Эфориель и Корнелю, послал своего ящера вслед беглецам.

«Почему он не отступится? — со злостью подумал Корнелю. — Я же лично ему ничего дурного не сделал, как его собратья — мне, как его держава — моей». В Тырговиште у подводника остался сын — или дочь, он не знал. Не знал, что сталось с его женой. Неведение глодало ему душу, оставляя на месте живого сердца сосущую пустоту.

Когда Эфориель метнулась в сторону за крупной рыбиной, седок не стал ее сдерживать. Если он сам не знает, куда поплывет его левиафан, как сможет догадаться об этом летчик над головой?

Если рассуждать логически, это был идеальный вариант. Но логика не помешала Корнелю и его левиафану чуть не погибнуть несколько минут спустя: когда Эфориель выскочила из воды, то едва не забрызгала фонтаном драконий хвост. Каким-то чудом или мастерством проклятый альгарвеец со сверхъестественной точностью предугадал, где ожидать их.

Корнелю увидал, как поворачивается на длинной чешуйчатой шее тяжелая драконья башка, и направил Эфориель в глубину. Пламя расплескалось по волнам над ними, ввергнув в ужас левиафана — морской зверь не ведал огня и боялся его. Корнелю и подумать не мог, что у нее остались силы плыть так быстро и далеко.

Возможно, страх и уберег ее от беды — дракон не успел подлететь настолько близко, чтобы окатить ее огнем или дать седоку возможность прицелиться, когда Эфориель поднялась за воздухом в следующий раз, а потом неверно оценил направление следующего ее броска, и Корнелю удалось наконец оторваться от упрямого преследователя.

— Рутина, — ответил он, когда по возвращении в Сетубал лагоанское начальство принялось выспрашивать, как прошла высадка десанта в Валмиеру. — Обычная рутина.

Кажется, его ложь прошла незамеченной.

Бембо с облегчением покосился на восход, где громоздились горы Брадано. Похоже, елгаванцам не удастся вырваться на равнины, а значит, тренировки городского ополчения прекратились. Освободившись от опеки злобного сержанта, жандарм пребывал в благодушном расположении духа. Если бы державе потребовалась помощь толстопузого стража порядка, чтобы сокрушить ее врагов, значит, положение ее было бы и впрямь отчаянным.

На стене красовался плакат: от альгарвейца на огромном бегемоте улепетывал один светловолосый солдат в штанах, а другой трясся от ужаса в окопе. У первого на спине было выведено «Валмиера», у второго «Елгава». Внизу шла подпись: «ТРУСЛИВЫЕ КАУНИАНЕ».

Проходя мимо плаката, Бембо, сам того не замечая, выпятил грудь. Кауниане всегда были трусами, даже в древние времена. Иначе Трикарико по сию пору оставался бы одним из центров Каунианской империи, тогда как альгарвейцы прятались бы по лесам дальнего юга.

К тем чучелкам, что были не на плакатах нарисованы, жандарм внимательно приглядывался. Всем жандармам в городе — и, подозревал Бембо, в стране — приказано было ничему не верить, когда дело касалось местных кауниан. Распоряжение казалось ему разумным. Возможно, полагал он, жители каунианских кровей могли быть верны королю Мезенцио… возможно, но насколько вероятно? По его мнению — не очень.

Тот же Балозио, например, из тюрьмы так и не вышел. Доказать, что он не елгаванский шпион, жулик не сумел, а рисковать никто не собирался. Это тоже казалось жандарму разумным. Много ли верности державе останется у жулика после нескольких месяцев в камере? Насколько мог судить Бембо — немного.

На ходу жандарм поглядывал то направо, то налево, но заметил среди прохожих от силы пару чучелок: в последние недели кауниане старались сидеть по домам. Одним оказался старик, ковылявший с тростью, другим — одна из самых страшных толстух, каких жандарм видывал в жизни. Бембо не побеспокоил их. Старик едва ли смог бы причинить вред улитке, не говоря о державе. Что же до женщины — будь она молода и красива, жандарм, наверное, придумал бы, о чем ее спросить. Но поскольку о ней трудно было сказать доброе слово, Бембо сделал вид — и постарался убедить себя в том же самом, — что не заметил толстуху.

Он миновал было парикмахерский салон и остановился. Незадолго до начала войны он уже заглядывал сюда, расследуя ограбление со взломом. Вора в тот раз так и не нашли, хотя хозяева заведения щедро подмазали жандарма, чтобы тот расстарался. И держали это заведение кауниане.

Насвистывая, Бембо развернулся и возвратился к крыльцу. Если хозяева платили ему тогда, чтобы он нашел вора, то и сейчас заплатят — за то, чтобы жандарм оставил их в покое. Оклад жандармам полагался нищенский, и Бембо не знал ни одного коллеги, который с этим не согласился бы. Он распахнул двери и вошел.

Парикмахер подравнивал остренькую бородку клиента, в то время как его супруга завивала волосы какой-то особе. Еще одна дама ожидала своей очереди, почитывая газету. Когда хлопнула дверь, все пятеро подняли головы.

А жандарм уставился на них. И парикмахеры, и клиенты могли похвастаться рыжими шевелюрами. Он что, ошибся домом? Быть такого не может. Уж скорее Бембо поверит, что кауниане продали свое заведение и съехали.

Но, прежде чем он успел извиниться и уйти — за вымогательство у простых альгарвейцев можно было и по шапке получить, — мужчина с крошечными ножничками в руке воскликнул:

— Смотри, Эвадне, это же жандарм Бембо, который так старался поймать того злосчастного воришку! Добрый вам день, жандарм. — Он поклонился.

Бембо машинально поклонился в ответ.

— И правда, Фальсироне! — Женщина, Эвадне, исполнила реверанс. — Добрейшего вам дня, жандарм!

Бембо снова поклонился. Именно этих людей ограбили не так давно. Они носили обыкновенные альгарвейские имена и говорили по-альгарвейски с тем же акцентом, что и сам Бембо. Но когда он видел их в последний раз, волосы их были соломенного цвета.

— Вы покрасили волосы! — выпалил он, сообразив, что случилось.

— Ну да. — Фальсироне кивнул. — Надоело до лихоманки слышать, какие мы гнусные кауниане, стоит только с крыльца сойти. Сейчас мы немножко лучше вписываемся.

— Верно, — поддержала мужа Эвадне. — И жить стало намного легче.

Черты их оставались каунианскими — более острыми, чем у большинства подданных короля Мезенцио, — и глаза были голубыми, а не зелеными или карими. Но это все были мелочи. А вот цвет волос — нет. В толпе оба парикмахера сошли бы за простых альгарвейцев.

А это значило… У Бембо челюсть отвалилась, когда он додумал мысль до конца.

— Ты, ты и ты! — рявкнул он на остальных троих — троих рыжеволосых клиентов парикмахерской. — Вы что, тоже кауниане?!

Глядя на них, Бембо понял, что все трое обдумывают, а не соврать ли, — будучи жандармом опытным, он распознавал такие уловки вмиг. А еще он понял, что они и впрямь каунианских кровей! Должно быть, это отразилось на его физиономии, потому что все трое кивнули по очереди.

— Фальсироне верно сказал, — добавил парень в парикмахерском кресле. — Мы всего-то и хотим, чтобы нас не трогали. Когда волосы покрасишь, никто не замечает.

— Силы горние… — прошептал Бембо и ткнул пальцем в цирюльника. — И многих кауниан ты перекрасил в рыжих?

— Точно не скажу, сударь, но изрядно, — ответил Фальсироне. Жена его согласно кивнула. — Мы всего-то пытались не высовываться: и сами никого не трогаем, и нас чтобы никто не тронул. Ничего ведь в этом скверного нет, верно, сударь? Все по закону.

— Пожалуй, — задумчиво заметил Бембо.

Закон не предусматривал, что кауниане, желающие избавиться от светлых волос, могут обратиться к бутылке с хной. Но закон вообще придурок известный…

— У нас будут неприятности, сударь? — спросила Эвадне. — Если так, надеюсь, вы позволите нам исправить положение?

Это значило, что она надеется всучить Бембо еще одну взятку. Как большинство альгарвейских жандармов, он редко отказывался от подношений. Но нынешний случай был как раз из таких. Бембо решил, что больше получит в награду от начальства, если донесет на кауниан, чем от чучелок за свое молчание.

— Думаю… никаких сложностей, — пробормотал он, не желая спугнуть добычу.

Эвадне, Фальсироне и их клиенты глянули на него с облегчением. Еще большее облегчение они испытали, когда Бембо ушел. Только одолев полдороги до участка, жандарм сообразил, что можно было получить и взятку от кауниан, и премию от начальства. Для жандарма он был человеком почти честным.

— И что же ты делаешь здесь, Бембо? — поинтересовался сержант Пезаро, когда жандарм вошел в его каморку. — Тебе ведь полагается сейчас защищать наших несчастных забитых граждан… друг от друга.

— В жопу наших несчастных забитых граждан, — отозвался Бембо. — Еловой шишкой их в жопу, правду говоря. У меня важная новость.

— После такого вступления надеюсь, что очень важная, — уточнил толстяк. — Давай выкладывай.

Он приглашающе развел руками.

Бембо выложил все. По мере его рассказа выражение физиономии сержанта Пезаро медленно менялось. Жандарм ухмыльнулся про себя. Должно быть, Пезаро ожидал, что к нему пришли с очередной мелочью, ради которой не стоит отрываться от будничных дел, и предвкушал, как с демоническим хохотом поджарит подчиненного на горячих угольях. Но если сообщение Бембо не стоило внимания — то что тогда стоит?

— Ах они вонючие шлюхины дети! — взорвался сержант, когда Бембо закончил рассказ. — Скрываться надумали, да? Мы с этим покончим — еловую шишку мне в зад, коли не так!

— Прямо сейчас нет такого закона, чтобы их прижать, — отозвался жандарм. — Головой ручаюсь. Оно ведь как было — клятые кауниане собой гордились, чуть космами по лицу не хлестали, можно сказать. Теперь им это не с руки, так они хамелеонами обернулись.

— Это им так не сойдет! — Пезаро выволок свою тушу из-за стола. — Я лично переговорю на эту тему с капитаном Сассо. Он разберется, как поступить со злосчастными чучелками, закон там или не закон.

— Это да… — Бембо подбирал слова с особым тщанием. — Позвольте мне пройти с вами, сержант, будьте так любезны. Капитан обязательно захочет услышать весь рассказ от свидетеля-очевидца.

Пезаро посмотрел на него так, словно обнаружил в своем яблоке половинку червяка. Бембо знал, о чем это говорит: что сержант собирался приписать всю честь открытия себе. Если Пезаро окажется в достаточной мере бессердечным ублюдком, он и теперь может так поступить — на миг Бембо показалось, что так и случится. Но тогда на него обозлится не только Бембо — что не потревожило бы сержанта нимало, — но вся жандармская братия. С кислой миной сержант кивнул и мотнул головой в направлении лестницы, ведущей в кабинет капитана Сассо.

— Тогда пошли.

Капитан Сассо был немолод и худощав. В волосах цвета корицы белела неожиданная седая прядь — по молодости Сассо порезали ножом в драке, и с тех пор волосы над шрамом серебрились. Едва Пезаро и Бембо замерли в дверях, ожидая, когда их заметят, капитан оторвался от бумаг и поднял голову.

— Ладно уж, парни, заходите, — промолвил он. — Как делишки?

— Жандарм Бембо заметил во время дежурства кое-что, о чем я посчитал необходимым сообщить вам, — отозвался Пезаро: раз всю честь приписать себе у него не получилось, так хоть немного добыть. Он подтолкнул Бембо локтем. — Давай, расскажи капитану, что удумали грязные чучелки.

— Кауниане, да? — Сассо наклонился над столом. Силуэт его прорисовался на фоне окна за спиной. — Рассказывайте.

Прежде чем Бембо успел открыть рот, улицу за окном накрыла рваная тень.

— Драконы над головой так и мелькают, — заметил жандарм. — Слава силам горним, что наши, а не клятых елгаванцев.

— О да! — Капитан Сассо ухмыльнулся, показав острые зубы. Глаза его хитро блеснули, из чего Бембо сделал вывод, что начальник знает больше, чем говорит. Но прежде чем жандарм успел задать вопрос, Сассо нетерпеливо взмахнул рукой: — Не тяните, жандарм.

— Слушаюсь, сударь!

Как только что он поведал Пезаро, Бембо рассказал Сассо, что кауниане красят волосы, дабы меньше выделяться на фоне остальных жителей Трикарико.

— Ну-ну, — пробормотал жандармский капитан, когда Бембо закончил. — Слыхивал я от одного натурфилософа, что бывают пауки, что прикидываются цветами, — чтобы бабочки и пчелы залетали им прямо в лапы. Похоже на этих кауниан, верно? И если они занимаются этим в Трикарико, то можно быть уверенным — по всей Альгарве то же самое.

— Об этом я и не подумал, сударь, — отозвался Бембо, и это была чистая правда. За то, чтобы решать мировые проблемы, платят офицерам, а простому жандарму разобраться бы с делами на своем маленьком участке.

— Мы покончим с этим — пропади я пропадом, коли не так, — сурово пообещал Сассо и кивнул обоим подчиненным: — И ваше имя не будет забыто, жандарм, за то, что обнаружили этот заговор, и ваше, сержант, за то, что обратили на него мое внимание. В этом даю вам слово.

— Спасибо, сударь! — хором отозвались жандармы, просияв.

Бембо готов был поделиться честью первооткрывателя, лишь бы ему достался кусок. Пезаро — тоже, хотя и пытался заграбастать все себе. Оба, таким образом, были необыкновенно великодушны — по меркам альгарвейских жандармов, конечно.

Пекка всегда говорила, что самые важные орудия чародейского ремесла — это перо и бумага: вполне подобающее отношение к делу для мага-теоретика. Но сейчас она находилась не за столом в своем кабинете, а в лаборатории, и на лице ее отражалось не глубокое раздумье, как это обычно бывало за работой, а мучительное разочарование.

Чародейка сердито уставилась на желудь посреди стола.

— Лучше бы тебя скормили свиньям! — в сердцах бросила она.

Желудь никак не отреагировал — немой, недвижный, бесполезный. Он тоже мог бы укорить ее за неловко поставленный опыт — а сама Пекка, следовало думать, пребывала в отчаянии куда большем, чем ей казалось, раз уж с ней желуди разговаривают.

Ей хотелось высказать все, что она думает о злосчастном желуде, куда громче и грубей, чем она себе позволила. Куусаманская сдержанность победила — но лишь едва-едва. Чужеземные мореплаватели, чья громкая ругань на неведомых наречиях доносилась порою со стороны каянской гавани, не скрывали своих чувств от мира. Пекка завидовала той легкости, с которой они изливали душу.

— Позволь мне узнать истину, — прошептала она, — и найти облегчение.

Если желудю и была ведома истина, он молчал. Ей казалось, что она сумела найти способ вырвать у него эту истину, однако до сих пор все ее попытки кончались неудачей. Пекка опять выругалась про себя. Лейно, без сомнения, с ходу нашел бы полдюжины способов поправить ход эксперимента — как и любой чародей-практик. Но ей запрещено было рассказывать мужу, над чем она работает. Запрещено было говорить об этом с кем бы то ни было, кроме коллег… таких же безнадежных теоретиков, как она сама.

Она снова пронзила желудь взглядом. Потом для надежности прошла через всю лабораторию и пробуравила взглядом второй желудь. Он лежал на белой тарелке — точно такой же, что и на столе напротив. Столы тоже были совершенно идентичны. Сами желуди были очень похожи — Пекка лично сорвала их и еще несколько им подобных с одной ветки — и находились в контакте не только на дереве, но и в лаборатории: их держали в одной банке. Пекка знала, что они соприкасались. Она сделала все, чтобы они соответствовали критериям подобия и контакта.

И все ее старания кончились… пока ничем не кончились. Пекка вернулась к столу, на котором покоился первый желудь. Сердитый стук каблуков во каменному полу почти заменял ей злую ругань чужеземных моряков. Ей захотелось вышвырнуть желудь в окно, и только усилием воли смогла она сдержаться.

— Должно было сработать! — пробормотала она и рассмеялась, забыв о злости и разочаровании. Так мог бы сказать Уто на ее месте. Никто не смог бы укорить за детский каприз мальчишку. Но Пекке стоило вести себя как взрослой

— Ну ведь должно было! — взорвалась она и снова посмеялась над собой. И правда, получилось совсем как у сына.

Но это не значило, что в ее словах не содержалось зерно истины. Если она вознамерилась разыскать принцип, лежащий в основе законов сродства и контакта, до сих пор почитавшихся коренными законами магии, с чего лучше начать опыты, как не с желудей, изначальной формы дуба? Пекке казалось, что это была похвально разумная идея. С такой мог бы выступить опытный экспериментатор.

Но порой даже у опытных экспериментаторов случаются промахи. Вся работа Пекки до сих пор представляла собою один сплошной промах. Опыты ее не подтверждали даже существования законов сродства и контакта, не говоря о том, чтобы между ними существовала некая связь.

— Здорово было бы, нечего сказать! — пробормотала она, вздрогнув слегка. — И до скончания веков — одна лишь механика?

Она представила, как доказывает ошибочность законов сродства и контакта и как по мере распространения губительной вести умирает мировое волшебство. Потом чародейка встряхнула головой так решительно, что пришлось откинуть упавшие на лоб грубые черные прядки. Такое случиться не могло, чему Пекка была рада всем сердцем.

Но что же пошло не так? Этого чародейка никак не могла уяснить. Когда она проводила какие-то манипуляции с одним желудем, с другим ничего не происходило, невзирая на то, что они были сродственны и находились раньше в соприкосновении. С точки зрения магии — полная нелепица.

Пекка прищелкнула пальцами.

— Попробуем по-иному, — проговорила она вслух. — Если и это не сработает… пожри меня силы преисподние, если я знаю, что тогда делать!

Она вышла на улицу с ведром и лопаткой, чтобы набрать немного размокшей земли. Вернувшись в лабораторию, тщательно перемешала грязь и разделила на две равные кучки. Подбросив монетку, чтобы выбрать кучки совершенно случайно, она закопала один желудь в первую, другой — во вторую.

Покончив с этим, она принялась читать заклинание над одним из желудей. Заклятье это обычно использовали маги-агрономы, чтобы заставить растения цвести или приносить плоды не в сезон, но Пекка потратила немного времени, чтобы усилить его действие — ей не терпелось увидеть результаты. Чародейка надеялась, что когда-нибудь, если она выкроит время — и если заклятье окажется бесполезным для нынешнего проекта и перестанет, таким образом, считаться княжеской тайной, — она сможет запатентовать свою улучшенную версию и заработать столько денег, что улыбнется даже ее зять-банкир.

Это заклятье, в отличие от тех, которые она испробовала прежде, вроде бы действовало, как должно было. Из грязи показался дубовый росток и потянулся к потолку, сжимая несколько месяцев роста в полчаса. Довольная, Пекка прервала заклинание и обернулась ко второму столу, где подобным же образом должен был проклюнуться второй желудь.

И ничего.

Вот теперь Пекке стало страшно. Если второй желудь не вырос — быть может, законы магии были не столь универсальны, как ей казалось? Возможно, между ними не было никакой связи — хотя, чтобы представить это, Пекке пришлось отринуть твердое убеждение в обратном. А может, магия начинает рассыпаться по швам…

— Отведи силы! — прошептала чародейка про себя и метнулась ко второму столу, недоумевая, что же случилось с желудем.

На белой тарелке громоздилась кучка грязи, но ростка не было видно. Пекка поковыряла землю, пытаясь достать желудь. Может, с надеждой подумала она, просто бесплодный попался? Если так, можно понять, почему и остальные опыты ничего не дали: желуди не были на самом деле сродственны. Это мог бы подсказать даже самый простой магический тест.

— Да где же этот клятый желудь?! — взорвалась она.

Пекка твердо помнила, что зарыла его на палец в глубину на вершине крохотного кургана. Но желудя там не было. Она перерыла всю кучу, разворошила ее, рассыпав по тарелке и столу тонким слоем. Желудь все равно не нашелся.

Забыв, что ладони у нее в грязи, Пекка уперла руки в бока. Она прекрасно помнила, что зарыла желудь в землю. Перенести его во вторую кучку и закопать вместе с первым желудем она никак не могла… или могла? Дома с ней и не такое случалось временами — с кем не бывает? Но в лаборатории она не могла совершить столь грубой ошибки… верно?

— Силы горние, — сказала она сама себе. — Если бы я такое натворила, Лейно в жизни не дал бы мне об этом забыть. Никто бы не дал, и поделом.

Она вернулась к первому столу. Если она исхитрилась каким-то образом — Пекка представить не могла, каким, но допустим — засунуть оба желудя в одну кучку земли, оттуда должны были показаться два одинаковых ростка. Если она совершила ошибку и второй желудь оказался бесплоден… Она покачала головой. Насколько малы были шансы на совпадение двух невероятностей, Пекка и сама понимала.

— Но если так, то где мой желудь? — поинтересовалась она у пустой лаборатории.

Ответа не было, хотя к этому моменту чародейка уже не удивилась бы, если бы с ней заговорил лабораторный стол.

На всякий случай она просеяла до последней крошки всю землю из первой кучки, выдернув оттуда молодой дубок. Пропавшего желудя не было и там. Испытывать от этого облегчение или нет, Пекка не знала. С одной стороны, непростительных глупостей она не натворила. С другой — если обошлось без непростительных глупостей, без ответа оставался главный вопрос: куда задевался злосчастный желудь?

— Где он должен быть, я знаю, — пробормотала Пекка, возвращаясь к кучке земли, куда она зарыла — совершенно точно зарыла — пропавший желудь.

Может, упал со стола? Как это могло случиться, Пекка не понимала, но не могла и сообразить, куда желудь делся. Чародейка опустилась на четвереньки и, отставив зад, прижалась щекой к каменному полу и заглянула под стол. Желудя не было и там. Пекка оставила его в назначенном месте. В этом она уверилась окончательно. А теперь желудь пропал. Это ей тоже стало ясно.

— Ну и где он? — спросила она сама себя и весь мир в придачу. — Как прикажете мне записывать протокол опыта, если я не понимаю, какой получила результат?

Она составила список всех мест, где желудя не было: его не было в почве, на тарелке, на столе, на втором столе, на полу — собственно говоря, его вообще не было в лаборатории. Это были внятные, проверяемые данные. Место им было в протоколе, и Пекка внесла их туда.

Однако данные это были… отрицательные. А куда подевался желудь? Добыть какие-либо позитивные сведения оказалось куда сложнее. «Желудь, — написала Пекка в сердцах, — унесли дьёндьёшские шпионы». Потом старательно замазала чернилами, хотя смысла в этом предположении было не меньше, чем в любом из тех, что приходили ей в голову, — и больше, чем во многих.

Чародейка предприняла еще одну попытку. «Параметры опыта», — записала она, после чего внесла в протокол подробнейший список всех своих действий, включая изменения, которые вносила в заклятие быстрого роста. «Контрольный желудь проявил себя под действием чар как ожидалось. Второй желудь, несмотря на то, что был помещен в среду, связанную с первым по законам сродства и контакта одновременно, не проклюнулся под воздействием заклятия и не был обнаружен в опытной среде или в непосредственной близости к ней, невзирая на тщательные поиски».

Вот так. Все это была чистая правда, несмотря на словесные увертки. Но что это все значило, Пекка так и не поняла. Возможно, один из ее более талантливых коллег сможет сообразить, что именно натворила чародейка. С другой стороны, талантливые коллеги могут просто надорвать животики, читая описание ее нелепых экспериментов.

— Предположим, — проговорила она, — просто предположим, допустим… что опыт был проведен правильно. Предположим, что случилось нечто.

Загоревшись новой целью, чародейка решительно кивнула. Скорей всего, она просто сделала глупость. Но, повторив опыт со всей возможной аккуратностью, она точно узнает, так ли это.

Чтобы уменьшить риск магического заражения, Пекка для нового опыта выбрала другие столы, другие тарелки и свежую грязь со двора. Желуди, само собой, тоже были новые. В этот раз она заметила и записала, куда попал каждый из них. Над одним она прочла заклятие роста. Из земли пробился молодой дубок. На другом столе ничего не выросло. Пекка просеяла кучку земли. Желудя не было.

— Значит, это на самом деле, — выдохнула она.

А потом расхохоталась. Что означает этот опыт, у нее пока не было ни малейшего представления.