"Невозможно остановиться" - читать интересную книгу автора (Тоболяк Анатолий Самуилович)

10. ПОЛУЧАЮ ГОНОРАР И…

— Вот так, Илюша, — завершаю я свой рассказ.

Илюша в молодости бывал и не в таких переделках; он тонко чувствует подобные ситуации, он сопереживает, он прекрасный аналитик. Мы сидим в его кабинете, курим. Перед Илюшей на столе стопка авторских рукописей — слова, слова, слова, стихи, стихи, стихи. Половина одиннадцатого; день только разгорается и опять обещает быть солнечным, ясным, нетипичным для нашего июня. Одухотворенный такой день, и Илюша сегодня душевно ясный, как бы очищенный, не в пример мне, от всякой житейской скверны. Все в порядке, считает он. Забавный бытовой эпизод, только и всего. Вот он однажды ночью, в одном интеллигентном доме, перпутал постели дочки и мамы. Договоренность была с дочкой, а попал он в объятия мамы. Дочка утром была ужасно недовольна, нервничала, зато мама помолодела на много лет и распевала песенки. Вот и пойми; добро он принес в этот дом или зло? Но все, в конце концов, уладилось.

— Они отходчивые, — утешает меня Илюша. — Лиза твоя как убежала, так и прибежит. Да ты, по-моему, не особенно переживаешь? — проницательно спрашивает он.

— Умеренно. Есть другие проблемы.

— Долги?

— Угадал.

— Вот это серьезно, — говорит Илюша. — А самое печальное, что ты прервал творческий запой.

— Продолжу. Десятка у тебя найдется на прожитье?

— Десяточка-то у меня найдется, только долгов твоих она не уменьшит, — улыбается просветленный Илюша. — В тот раз ты много просадил?

— Да как… как сказать… давай забудем!

Забыли; и я дотягиваюсь до телефона, снимаю трубку. Звоню в кооперативное издательство. Попадаю на кого надо: это директор Владлен Поликарпович Чердаков.

— Привет, Владлен! — говорю я.

— Кто это? Тоболяк? А, извини, показалось, что Тоболяк. У вас голоса похожи. Он меня терроризирует. Ты тоже, конечно, насчёт гонорара?

— Вот именно. Пропадаю, Владлен.

Чердаков тяжело вздыхает.

— Ну что тебе сказать? Ну, приезжай, что ли.

— То есть? — вскидываюсь я.

— Приезжай, приезжай! Чемодан захвати, чтобы было куда складывать. Постарайся до обеда, а то бухгалтерша убежит.

Он кладет трубку, и я кладу свою, слегка ошеломленный.

— Что такое? — спрашивает Илюша. — Неужто подфартило?

— Похоже на то.

— Ну, поздравляю. — Илюша рад за меня. — А вообще-то, — говорит он задумчиво, — зачем тебе деньги? Ну, сегодня есть, а завтра уже не будет. Дело известное.

— Ну уж нет! — горячо протестует Теодоров, вставая. — На этот раз я их потрачу со смыслом. Отметим сигнал, конечно… так, слегка. А главное — отдам все долги! Оденусь по-новому… смотри, в чем я хожу! Клавдии куш для Ольки. И мотану-ка я, Илюша, на материк. К родителям заеду, к братьям. В Москву загляну, пошатаюсь… да и дела там есть! Да! Именно так и сделаю! — размашисто расхаживает Теодоров по кабинету.

— Что ж, планы хорошие, — одобряет Илюша, но по голосу чувствуется, что очень слабо он верит в осуществимость этих планов, сомневается, по силам ли они мне.

Вот тут я его не понимаю! Неужели он полагает, что я распоряжусь этими долгожданными деньгами как-то иначе? Случалось, просаживал гонорары… сгорали они в один момент, как на большом костре, бывало такое, не отрицаю. Но этот мне крайне необходим для добрых дел, для восстановления своего, так сказать, реноме в глазах знакомой общественности, уже поглядывающей с осуждением и состраданием на балдого оборванца Теодорова… Ну уж нет! Это святые в некотором роде деньги! Они требуют особо почетного к себе отношения, даже, черт побери, государственной охраны в Сбербанке, где уже года два лежит моя сберкнижка с остатком в пять рублей. Ошибаешься, Илюша! На этот раз ты крупно ошибаешься! Убедишься, каким рассудительным человеком и тонким экономистом может быть Теодоров, когда захочет!

Я потираю руки, я возбужден своими имперскими замыслами, я говорю:

— А знаешь, Илюша, одно столичное издательство уцепилось за мой роман. Получил письмо, что беспрекословно берут.

— Серьезно? Что ж ты молчал! — Илюша выходит из-за стола и пожимает мне руку.

— Так что повод посидеть сегодня есть. Даже два повода. Скромно, Илюша, без размаха! — предупреждаю я его движение. — Давай пообедаем в корейском ресторане. Пригласим ребят — кто на месте. Пообедаем и расстанемся. Все очень скромно.

Возникает пауза. Илюша долго смотрит на меня. О чем думает? Какие видения проносятся перед его умственным взором?

— Если скромно, то давай, — наконец, произносит он.

Эх, хороший все-таки парень! В сущности, — думает Теодоров, широко шагая по солнечной улице, — эта растерзанная российская действительность непредсказуема и тем очень интересна. Всегда находятся у нее в запасе неожиданные ходы, то и дело открываются чистые душевные просветы. Не смогу я жить на Западе, думает Теодоров, не поеду я туда! — хотя никто его на Запад не приглашает и никогда не пригласит. У нас, думает Теодоров, самая маленькая радость может стать значительным событием, вот как сейчас, потому что вокруг разруха и безнадега. А у них, там, при общем благоприятном числителе и счастливом знаменателе куда сложней, видимо, почувствовать острый вкус бытия. (Так он представляет далекое капиталистическое общество.) Ценны именно мгновения, а вся жизнь, выраженная в кубометрах и километрах времени, не заселена смыслом, ее не жаль.

Перебегаю улицу и удачно сажусь в нужный автобус. Четыре остановки. Вполне достаточно, чтобы бегло прикинуть свои долги. Набирается далеко за тысячу. Это то, что я легко припомнил, то, что лежит на поверхности. Но наверняка в моих посчетах есть белые пятна. И я мысленно прослеживаю учреждение за учреждением, где бываю, дом за домом, куда вхож. Вот еще набралось полторы сотни, но и это, видимо, не предел. Лиза! — вдруг осеняет меня. Четвертная! Что ж, вот и повод для звонка беглянке. Растворилась вчера в ночи, не вняв моим (не очень, впрочем, настойчивым) просьбам остаться, запретила провожать себя, предала меня анафеме, поклялась вычеркнуть из памяти… да-а! Неоднозначная особа эта Лиза Семёнова!

В кооперативном издательстве «Восток» меня радушно, даже как-то торжественно встречает его директор Чердаков. Это молодой еще, лысый человек в очках. Он трясет мне руку и улыбаясь достает из стола и вручает довольно-таки толстенькую, благообразную такую книжку с названием «Попытка». На светлой обложке моя фамилия. То есть, чтобы никто не сомневался, что написал эту книжку именно я.

— Поздравляю, — поздравляет Чердаков. — Авторские экземляры получишь поздней. Я вот думаю: может, ты и деньги получишь поздней, а? Зачем тебе деньги? У нас они будут в сохранности.

Что за черт! Второй уже человек не уверен, нужны ли мне деньги, и выражает сомнение в моей способности ими распорядиться. Это, в конце концов, обидно, оскорбительно даже.

— Кончай, Владлен, — жестко говорю я. — Ты мне все подсчитал?

— В смысле?

— Договор у нас на девять тысяч. Минус выданный аванс. Но ты обещал подкинуть еще пару тыщ, если тираж разойдется полностью.

— А он разошелся? Пока он в типографии без обложки. Тебе вот «сигнал» специально сляпали.

— Разойдется! Мои книги всегда расходятся. Это тоболяковские, может быть, лежат, а мои-то всегда разбирают! — надуваюсь я. — Заплати вперед, не ошибешься.

— А вот хренушки! — отвечает Чердаков. — Ты мне потом еще спасибо скажешь, когда будешь сидеть «на нуле». И не дыши в бухгалтерии, Христа ради. У тебя перегар.

— А ты дай автору мятную конфетку.

— Конфетки нет. Возьми вот валидолину. Отбивает. — Он одаряет меня таблеткой из капсулы. (Такой молодой, а уже сердечник. А все, видимо, потому, что заядлый трезвенник, мысленно жалею я Владлена. У меня в данный момент сердце бьется ясно, четко, осмысленно. Отличное сердце, которое я сдуру чуть не подвесил в ванной комнате!)

Процедура в бухгалтерии отнимает не много времени. Бухгалтерша, она же кассирша, раздражающе молода. Я стал замечать, что с каждым годом вокруг все больше людей, которые моложе меня. Такое впечатление, что я один неумолимо старею, а остальные застыли на постоянном возрасте или даже каким-то образом умудряются жить вспять, сбавляя годы.

— Ох, мне бы столько! — вздыхает эта молоденькая, выкладывая передо мной пачки и отсчитывая рассыпные купюры.

«Не дам! — мысленно отвечаю я. — Сама писать научись».

— Пересчитайте!

«И пересчитаю!»

В самом деле пересчитываю. Все сходится. Я рассовываю пачки по карманам куртки и брюк (сумки у меня нет) и замечаю за собой, что делаю это нервно, жадно, торопливо.

— Спасибо, — бурчу, как старый хрыч. — До свиданья. — Нет, чтобы сказать: «За мной цветы, девушка. Кстати, как вас зовут? А что, если сегодня вечером…» Но ничего такого не говорю: как-то стал сразу необщителен, подозрителен — ожидовел Теодоров.

Впрочем, на улице я расслабляюсь, а удачно поймав свободное такси и усевшись рядом с шофером, сразу чувствую себя свободным человеком в свободной экономической зоне. Делаю широкий заказ: по городу! Хмурый водила вопрошает: куда именно? По городу, друг, по нашему родному городу. Адресов много. Кое-где придется подождать. Заплачу, разумеется, не по счётчику. Вот так.

Еду, значит, с визитами к своим кредиторам, прикидывая маршрут.

Удобней всего заехать сначала в библиотеку к Клавдии, и я даю водилe направление. Давно уже — кажется, с год — не встречал я Клавдию: на улицах она мне не попадается, а посещение дочери всегда планирую на рабочее время. Библиотечка ее маленькая, в жилом доме, с двумя комнатами для книг и переоборудованной кухней для кабинета. В такое время читателей, конечно, никого нет (если они вообще тут бывают).

Но аккуратная Клавдия на месте за своей конторкой. Читает что-то, склонив голову, не замечает, что появился не рядовой посетитель, а как-никак бывший любимый муж Теодоров! Я негромко кашляю от двери, и она, вскинув голову, медленно встаёт.

— Здравствуй, Клавдия.

— Здравствуй. Проходи!

Прохожу, раз просит. С минуту так разглядываем друг друга. Что ж, изменения в ней произошли… есть изменения… и надо признать, что они положительные. Зримо похорошела и посвежела Клавдия экс-Теодорова. Ни морщин, ни теней под глазами, ни страдальческой складки губ… ничего из прежних памятных примет… словно омыта она животворной сказочной водой. Да-а! Очень благоприятно, однако, действует на женщин длительное отсутствие Теодорова! Ну, и преемник мой, надо думать, старается — холит и бережет жену… слава таким мужьям!

— Отлично выглядишь! — честно признаюсь я.

— А ты отвратительно, Юра.

— Да?

— Ужасно.

— Одет, что ли, плохо? — оглядываю я себя.

— Ну, одет ты вообще никак. То, что на тебе, считать одеждой нельзя. Но не в этом дело. Лицо какое… мрак! Ты лет на пятьдесят выглядишь.

— А мне говорят другое, — слегка оскорбляюсь я, неприятно задетый этой — видимо — правдой.

— Тебе льстят. Не верь.

— Ну ладно! Какой есть, такой есть. Зато живой. Я деньги принес, Клавдия.

— Какие деньги?

— Ну, не валюту, конечно. Сколько я тебе должен?

— МНЕ ты ничего не должен.

— Хорошо. Ольке.

— Оле ты тоже ничего НЕ ДОЛЖЕН. Если хочешь сделать ей подарок, сделай. Но она ни в чем не нуждается. У нее все есть.

— Помнится, по телефону ты изъяснялась иначе.

— Да, пару раз я напомнила о деньгах. Извини. Наверно, было дурное настроение.

— Все-таки возьми. Полторы тысячи. Больше не могу.

— Спрячь обратно и дай рублей двести, если хочешь. Я ей куплю что-нибудь от твоего имени. Сам ты не сумеешь. А лучше всего, если подаришь ей книжку. Вышла?

— Вроде бы.

— А в перспективе? Пишешь?

— Очень активно. Дни и ночи.

— Да, представляю… Жену себе еще не приискал? — улыбается она.

Я не верю своим ушам. Это спрашивает Клавдия! Та самая Клавдия, которая… Страшно все-таки изменчивы женщины, забывчивы, непостоянны… согласись, Лиза!

— Порекомендовать кого-нибудь хочешь? — хмурюсь я.

— Извини. Так просто спросила. Убери деньги. И купи себе что-нибудь приличное.

— Хорошо. Раз так решила, возьми Ольке на подарок. А я поеду на материк и оттуда ей что-нибудь привезу. Так пойдет?

— Ты ей ничего не привезешь, конечно. Но так пойдет, — улыбается Клавдия.

— Я спешу, Клавдия. Такси у дверей. Поцелуй за меня Ольку. Постараюсь к ней заглянуть. Оберегай ее, бди! Она того стоит.

— Это я и без тебя знаю, папа.

— Ну, пока! — Я иду к двери, но вспоминаю и останавливаюсь. — Сама-то как живешь?

— Прекрасно, Юра.

— Муж не обижает?

— Скорей я его обижаю.

— Ну, рад за вас. Продолжайте в том же духе, — даю я напутствие и ухожу.

Таксист выразительно смотрит на часы, но я опять ободряю его обещанием крупных чаевых, и он, поворчав, успокаивается.

Долги, должен сказать, отдавать чрезвычайно приятно. Я, во всяком случае, люблю это делать… когда позволяют обстоятельства. То есть я люблю радовать людей, которые уже давно поставили крест на занятой Теодорову сумме. Они уже не вспоминают об этой опрометчивой благотворительности, а тут вдруг являюсь я и, изящно извиняясь, что слегка задержался, вручаю им долг. Конечно, они поражены и благодарны. Они говорят: «спасибо, Юра», или «спасибо, Юрий Дмитриевич», или даже «ну, спасибо, Теодор, не ожидал!» — и я иной раз отвечаю «пожалуйста». Выхожу я из таких домов душевно облегченный.

Но не все кредиторы, конечно, благородные люди. Вот этот деятель пирожкового кооператива с университетским ромбиком на лацкане замшевого пиджака… он не думает меня благодарить за то, что пришел сам, не дожидаясь милицейского привода… нет, он, получив свои триста рэ, щелкает пальцами: бакшиш, мол, Теодоров, навар за просрочку!

— Хватит? — спрашиваю я, отсчитывая четыре десятки.

— Ну, допустим. А как насчет обещанного кабака?

— Не пью, Икс. Прощай.

— Заходи еще. Всегда рад тебе помочь, — сует он деньги в карман, и я, выходя от него на улицу, выкуриваю подряд две сигареты. Почему-то мне кажется, что этот малый долго не проживёт.

Много, короче, встречается Теодорову всяких интересных людей на его сложном, пересеченном маршруте по городу. Промтоварные магазины я решаю оставить на завтра, а деньги положить в сейф к Илюше, чтобы не отстаивать очередь в Сбербанке. В Чеховский фонд я возвращаюсь во втором часу, омоложенный, радостный, точно совершил глубокое церковное покаяние.

К четырём часам дня исполняется два часа, как мы безвыходно сидим в Корейском ресторане. Место уютное. Мы занимаем отдельный кабинетик на четверых, отгороженный от зала бамбуковым занавесом. Негромко играет легкая восточная музыка. Официантка — миниатюрная кореяночка — бесшумно возникает время от времени, чтобы осведомиться, не желаем ли мы чего. Цены, ясное дело, ударные, но качество блюд и обслуживание на высоком иностранном уровне. Мы уже отведали блюдо «хе» (особым способом приготовленный палтус), жареного папоротника, салата из морской капусты, маринованной, остро наперченной редьки; вкусили, полив соусом, лапшу-куксу; осилили по две порции маленьких (как официанточка) здешних пельменей. Пьем мы дагестанский коньяк, запивая его каким-то непонятным соком или морсом.

К концу второго часа мы уже, конечно, не те скромные литераторы, какими вошли сюда, в этот воздушно-бамбуковый райский уголок. Мы уже благополучно миновали стадию первоначального возбуждения, когда организмы, настроенные на дневной чаек или кефир, получают вдруг сорокаградусный напиток; затем согласованно отяжелели и осовели от обильной еды, — и вот, преодолев сытость и сонливость, вздрогнули, воспряли и дружно почувствовали растущий творческий подъем. Выражается это в окрепших, как бы возмужавших голосах, в горячем споре о том, кому все-таки принадлежат Южные Курилы, в непарламентских выражениях по адресу литературных монстров из правления СП РСФСР… наконец, в том, что, нарушая местный пиетет, мы закурили прямо в кабинете.

Я предлагаю сменить место действия, переселиться куда-нибудь. То есть, я хочу сказать, что застой вреден. Здесь, безусловно, хорошо. Здесь мы вроде бы как в Сеуле или Пхеньяне, но не пора ли хлебнуть отечественного воздуха? Трое, как по команде, смотрят на часы и обмениваются взглядами, Очень жаль, Юраша, но… Страшно обидно, но есть неотложные дела. У Илюши дела, у Андрея, и у Егора тоже дела. Они же на службе, они не такие счастливые, как я. Спасибо, Юраша, за угощение, век будем помнить. Даже, может быть, книжку твою прочтем в благодарность. А сейчас надо по делам.

После этого, не потеряв в дороге ни одного человека, мы оказываемся в кабинете Илюши с двумя бутылками коньяка в запасе. Илюша садится за телефон.

— Так! — деловито говорит он. — Вызываю, значит, такси. Куда поедем?

Странно, но вариантов немного. Вариантов многочисленной женской компании, собственно говоря, нет. Странно, но так. За последнее время знакомые наши, испытанные девицы как-то незаметно, поодиночке отпали от массового движения: одни уехали, другие вышли замуж, третьи просто-напросто подзабыты…

Звонит телефон. Директор Чеховского фонда поднимает трубку, откликается: «Да! Слушаю!» — и тут же прикладывает палец к губам. Мы замолкаем. Нам сразу становится ясно, что звонит Илюшина жена Дина. Идет какой-то хозяйственный разговор о гвоздях, электрических лампочках… Илюша его сокращает: извини, Дина, ко мне люди пришли. Да, чуть не забыл! Сегодня он, вероятно, слегка задержится. Такая неудача: на обеде в облисполкомовской столовой (да, он там обедал) его выловил Кривонос (заведующий отделом культуры) и — нечего ему делать! — включил в группу встречающих. Прилетает какая-то таиландская делегация. Та-и-ландс-кая! Поняла? Самолет будет под вечер, но уже сейчас ему надо идти получать инструктаж и все такое прочее. Да, вот так. Не повезло! Но он постарается освободиться побыстрей. Таиландцев после аэропортa повезут ужинать, вот тут он и улизнет. Непременно улизнет. Ну, пока.

Илюша кладет трубку и обращается к нам:

— А почему я приплел именно таиландцев, кто может сказать? — И сам себе отвечает: — Видимо, интуитивно сообразил, что японцы уже не котируются. Я дважды на них ссылался. Зачастили они слишком. А как говорил — убедительно?

Очень убедительно! — подтверждаем мы. А он действительно поедет встречать таиландцев?

— Да, — говорит Илюша. — Наливай.

— Сейф я тебе не открою. Денег я тебе не дам, Юраша. Не обижайся.

— Слушай, Илья. Деньги мои? Так?

— Ну, так.

— И в чем дело? Почему я не могу взять свои кровные деньги?

— А ты мне сказал: даю на сохранение. Вот я и сохраняю.

— Слушай, Илья, не дури. Ненавижу, когда меня опекают.

— Ладно. Сколько?

— Ну, триста.

— А от первых трехсот ничего не осталось?

— Неважно.

— Хорошо. Ты меня убедил, Юраша. Выдам тебе три сотни.

— Давай пять сотен на крайний случай.

— Хорошо. На пятьсот. Но больше ни-ни, учти.

— Буфет только для проживающих в гостинице.

— А почему?

— Такой порядок. У нас живут иностранцы.

— Ребята, предъявим документы! Видите, мы писатели. Вот это Теодоров, вообще писатель знаменитый. Мы можем написать жалобу, если рассердимся.

— А скандалить не будете?

— Не будем.

— Проходите и не задирайте, пожалуйста, иностранцев.

— Ни хрена себе! Сто двадцать бутылка. На кой мы сюда пришли?

— Спокойно, Егор. Не скандаль. Мое дело.

— Пусть платит. Чем быстрей он просадится, тем нам будет легче.

— Значит, так, девушка. Четыре бутерброда с икрой. Горбуша нынешнего разлива… то есть нынешнего урожая? Так. Четыре порции горбуши. Две бутылки коньяка.

— Одну!

— Спокойно, Андрюша. Не скандаль. Две, девушка. Спасибо. Садимся, ребята! А где Илюша?

— Отлить пошел.

— Тиш-ше, Егор!

— Здесь одни япошки. Что они понимают в наших делах! Они, поди, никогда не отливают.

— Только без национализма, Егор! Не обижай гостей. Ara, boт и Илюша! Садись, Илюша.

— Я тут около туалета кое с кем переговорил. Номер 416, Может пригодиться.

— Извините. Вы меня не помните?

— Не-ет.

— Недели две назад я давал интервью на улице вашей съемочной группе. А вы переводчица, правильно?

— Я переводчица. О! Я вас вспомнила. Вы Иван Медведев.

— Правильно. Не хотите пересесть к нашему столику? Это советские поэты. Мы вас не обидим.

— О, спасибо! Я не могу.

— Это хорошие поэты, Суни. Простите, как вас зовут?

— Томари. Но я никак не могу. Спасибо.

— Как жаль. Как жаль. Как жаль. Такая красивая девушка… как жаль!

— Спасибо.

— Что, Юраша, получил отлуп?

— Занята девица.

— А в 416-м живут две наши. Спортсменки. Заглянем?

— Хорошая мысль, Илюша.

— Но они, ребята, огромные. Баскетболистки. Или рэкетистки.

— Егор возьмет на себя нашу охрану. Возьмешь, Егор?

— К нашим я всегда пойду. Наши лучше ихних кривоножек. — А я пас. Я домой.

— Так нельзя, Андрюха! Это ренегатство. — Но мне надо! — Если идем, то берем еще пару бутылок, я так считаю.

— Здравствуйте, девушки, милые! Вы гостей принимаете?

— Ого как вас много! Ну, заходите. Да вы уже пьяные!

— Вот познакомьтесь, ребята. Это милые девушки Катя и Валя… правильно называю? А это все писатели. Вот это Теодоров Юрий Дмитриевич, знаменитый писатель, вы его, конечно, читали. Это Егор и Андрей. Они стихи пишут — зачитаешься. Мы немного посидим у вас, да? Мы не помешали, нет?

— Да садитесь, чего уж, раз пришли.

— Выпить у нас есть, да. Юраша? Закуска тоже есть. Мы немного посидим, поговорим, познакомимся.

— Я пойду. Мне домой надо.

— Ну вот, опять! Вы его не слушайте, Катя, Валя… Андрюша немного не в себе. У него и дома-то нет, а он все туда рвется. Стаканчики у вас найдутся, Катя? Очень хорошо. Курить у вас тоже можно, я так думаю. Тесно у вас, но это даже хорошо. По-моему, расместимся, да? Так. Сели. Командуй, Егор, у тебя рука сильная.

— А где ваши приятели? Смылись?

— Курят, курят. Придут, никуда не денутся. Налей нам всем, Юраша.

— Налью непременно, Илюша. Как же не налить!

— А не придут, и не надо! Нам и вчетвером неплохо, правда, мальчики?

— Але! Это общежитие медицинского училища? У вас проживает журналистка Елизавета Семенова. В триста девятой комнате. Да, в триста девятой. Большая просьба: пригласите ее, пожалуйста! Срочно нужно!

— Лиза, ты? Здравствуй. Странно, что ты на месте в такое горячее время. Теодорова помнишь? Это я. Здравствуй, Лиза.

— Здравствуйте. Дышите, пожалуйста, в сторону.

— Неужели чувствуешь?

— Представьте себе.

— Ага, мы уже в официальных отношениях! Что ж… ладно. Я вам звоню вот зачем, Лиза. Я у вас занимал, помнится, двадцать пять рублей. Так вот, я хочу их отдать. Как бы это сделать?

— Это не к спеху. Отдадите когда-нибудь. Я уезжаю в командировку.

— Когда?

— Неважно. Зачем вам это знать?

— Но в командировке деньги нужны.

— Я обойдусь. Можете отдать Жанне, если хотите, или Суни.

— Слушай, перестань! Ты можешь говорить с человеком человеческим языком?

— А я как говорю?

— Я сейчас приеду к тебе, хорошо? Все брошу и приеду.

— Не вздумайте!

— Обижаешь, Лиза. Крупно ты обижаешь крупного писателя.

— Ничего, переживет крупный писатель.

— Хорошо, Лиза, я тебя понял. Вот ты какая! Нет в тебе, Лиза, милосердия. Жестокая ты, беспощадная, тебе ничего не стоит убить человека… из-за двадцати пяти рублей!

— Ну, знаете, я сейчас не расположена слушать пьяный бред. До свиданья.

— Лиза!!

— Что?

— Молись, Лиза!

— Юраша, ты что-то долго звонил. Твоя Валюша уже соскучилась. А мы с Катюшей решили немножко отдохнуть, да, Катюша?

— Приятели ваши смылись. Ну и пусть! Закрывайте двери!

— Свет заодно погаси, Юраша. В темноте нам будет лучше. Какая ты большая, Катюша, про-дол-жи-тель-ная!

— Валюха у нас тоже не маленькая. Валюха, ты чего сидишь, как истуканша?

— А он меня и не думает лапать. Он меня боится, ха-ха!

— Почему же! Я баскетбол очень люблю. Сам играл в юности. Только я одетых баскетболисток не люблю… Помочь тебе? Сама справишься? Как ты там, Илюша? Устроился?

— Мне хорошо, Юраша. Тепло.

— Сейчас мне тоже, видимо, будет хорошо… да, Валя?

— А это от тебя зависит.

Страшный треск и писк гостиничных кроватей. Таких несуразно громадных девушек, мне кажется, мало на свете, считанные единицы. Она просто невероятна, эта Валя, которая вздымает и опускает меня. Я летаю в темноте и мгновениями боюсь разбиться. Держусь за ее жарко дышащие ягодицы. В особо страшные моменты окликаю Илюшу, чтобы убедиться, что я не один. Илюша, слегка задыхаясь, отвечает: «Тут я, тут! — И командует своей: — Поддай жару, Катюша!» — «Ах, пес! — откликается та. — Какой бойкий, гляди-ка! А твой как, Валюха?» — «Мой… не хуже твоего!» — защищает меня верная Валюха. Явно льстит мне. Я затерялся в ее лоне, — так много там пространства. Зато голове моей удобно и мягко между двух горячих, пульсирующих грудей. «Илюша, ты жив?» — вопрошаю, слыша какое-то слишком загнанное его дыхание. «Жив, Юраша! Нам хорошо с Катюшей!» — «Не мешай! Не отвлекай его!» — сердится Катюша. Моя Валюша тоже сердится, что я отвлекаюсь, и сильно шлепает меня ладонью по ягодицам. Ладони у нее широкие (под баскетбольный мяч), пальцы сильные и цепкие. Она способна, если пожелает, разодрать меня на две части. Но Валюша не такая. Ей хочется казаться маленькой, неразумной девочкой, — оттого голосок у нее тонкий, писклявый, капризный. «Ну, есе! Ну, есе немножко!» — ломает она язык. «Стараюсь, как могу, родная!» — «Ой, мне щикатно!» — веселится она (у нее получается «сикатно») — и я, убей меня, не пойму, что она имеет в виду. Не понимаю я ее великанских ужимок! Горячо мне, жарко, пот течет… мне кажется, что я произвожу какое-то индустриальное оплодотворение в плановых, хозяйственных целях. «Ну, как, солнышко?» — задыхаюсь. Она пищит: «И-и! и-и!» С соседней кровати, из темноты, доносится хрип. Я на миг приостанавливаюсь, пугаясь. Но тут же догадываюсь: это Илюша добился своего, это его Катюша так исходит страстью. А моя пискля умоляет: «Ну, исе, исе!» — бедная, бедная громадина, несчастное создание, нелегко ей, наверно, живется среди нас, нормальных. Я стискиваю зубы, собираю силы — и вот, вот, вот… «и-и!..» вот сейчас, вот… «и-и!..» совершаем оплодотворение одновременно с высоким экономическим эффектом.

— Быстренько, мальчики, а то они вас побьют! — командует Катя. Она еще крупней Вали (только сейчас рассмотрел), высокий Илюша ей разве что по плечо. — Быстренько!

Мы и так спешим. Нас подгоняет мысль о мужской половине этой жуткой компании. Гулливеры только что барабанили в дверь и пошли, видимо, в ресторан на поиски своих подруг. Нам не хотелось бы с ними встречаться — да, Илюша?.. «Да, Юраша. Я спорт вообще не терплю», — переговариваемся мы.

— А я не хосю, чтобы ты уходил, — ломая язык, капризничает моя невообразимая на кровати.

Я стараюсь на нее не смотреть (вдруг станет дурно!), а Илюша говорит:

— Нам тоже неохота уходить. Вы нам понравились, девочки. Мы еще заглянем как-нибудь… обязательно. На матч ваш придем поболеть за вас… обязательно. Пока, девочки!

Они машут нам громадными руками, и мы поспешно выходим из номера.

— Ну, Илюша, я тебе этого не прощу!

— А что такое? Плохо разве? Кайф! — смеется он. (Мы курим в безлюдном холле на этаже.)

— Лучше бы уж лилипуточки…

— Все в свое время, Юраша. Слушай! Там же бутылка осталась, почти полная. Вернемся?

— Никогда!

Илюша смотрит на часы: половина двенадцатого. Буфет закрыт, в ресторан уже не пустят. Наступает вроде бы глухая пора.

— Неужели бросишь меня одного? — спрашиваю я.

— Да ты что! — обижается Илюша. Нет, о доме сейчас речи не может быть. Дома лучше всего появляться под утро, когда все спят глубоким сном. Известное дело: утро вечера мудренее. Да в конце концов, он же не баклуши бьет, он как-никак встречает официальную делегацию. На Таиланде нелетная погода. Рейс задержался. От позднего ужина отказаться не удалось. Таиландцы славные ребята, они не подведут! Так размышляет Илюша, и Теодоров благодарен ему за солидарность. Возвращаться сейчас в пустую, расхристанную квартиру… к полузабытой уже, как бы незнакомой Марусе… об этом страшно и подумать Теодорову. А вот как у нас насчет финансов? Я шарю по карманам, нахожу две жалких десятки и трешки. На машину, следовательно, у нас есть — и, следовательно, Илюша, не обойтись нам без твоего сейфа.

— Нет, сейф я тебе не открою!

— Опять!

— Ты мне на сохранение дал?

— Ну, дал.

— Ну вот!

— Перестань, Илюша, жмотничать. Свои ты не бережешь, мои тебе, видишь ли, жалко. Так не пойдет! Нечего им там прокисать. Поехали!

— Ладно. Убедил. А потом?

— А потом на вокзал к таксистам и что-нибудь придумаем. Время не позднее.

— А ты как себя чувствуешь, Юраша?

— А знаешь, ничего. Пьяный, конечно; но ничего.

— Я тоже, знаешь, ничего. Это потому, что мы хорошо поели днем, — ставит медицинский диагноз Илюша.

Обняв друг друга за плечи, спускаемся вниз. Внизу, около стойки администратора стоят три гиганта в спортивных костюмах «Адидас». Переглянувшись, мы проскальзываем мимо них и выходим на улицу. Здесь Илюша истово крестится: пронесло!

Нарушаю последовательность изложения. Нет, последовательность сохраняется, но пропусков во времени избежать не удается. Ну и пусть! Это вольное сочинение на вольную тему, пусть развивается оно, как пожелает, без хронометража часов и минут.

Ранним утром, едва рассветает, ключ скрежещет в замке. Дверь с визгом распахивается и громкий добродушный голос объявляет: «Подъем, мужики! Заспались!» Я лежу не шевелясь, с открытыми глазами. Опыт пробуждений. О! он велик. Припомним спальные мешки и погасшие костры. Вот задымленный чум, ты лежишь в нем под оленьей шкурой. Арболитовый теплый домик гидрологов на льду пролива Вилькицкого, вблизи Северной Земли. Самолетные кресла; гул моторов. А это юрта чабана на высокогорном джайлоо. Кожаный топчан в медпункте на глухой фактории; кто-то стонет рядом. Баржа, которую маленький катер тянет по Нижней Тунгуске; горельник по берегам. Палатки, палатки… Гостиницы, гостиницы… Гамак в райском персиковом саду; пчелы жужжат. Деревянные нары в охотничьем зимовье. Треск переборок, плеск волны, качающийся матросский кубрик. Знакомая домашняя кровать; над ней висит эстамп. Можно даже подсчитать. Почти пятнадцать тысяч пробуждений я пережил — рядовых и немыслимых.

Это не рядовое. Перед моими глазами серая бетонная стена. Кто-то срывает с меня одеяло, и тот же громкий, добродушный голос спрашивает:

— А тебе что, особое приглашение надо?

— Не встану, — говорю я, поджимая под себя колени.

— Как это не встанешь? — удивляется голос. — Поднимать тебя, что ли? Я могу.

Я переворачиваюсь на спину. Сомнений нет: передо мной стражник в милицейской форме. И куда же он погонит меня сейчас — на какой лесоповал или в какой угольный карьер?

— А куда вы нас погоните — на лесоповал или шурфы рыть? — хриплю я.

Он беззлобно смеется, нестарый еще, широколицый, краснощекий; он умеет смеяться в такую рань среди бетонных стен.

— А надо бы! — говорит. — Не помешало бы! Ну, вставай, вставай! шевелись!

— Попрощаться с близкими дадите?

— Дадим, дадим! Двигайся!

Просторная камера; зарешеченное окно, в него бьет дождь. Яркая лампа в металлической сетке под потолком. Железная дверь с глазком. Все так знакомо, узнаваемо, точно я провел здесь многие годы. Тени гулаговских узников, чудится мне, живут среди этих стен.

Шлепая босыми ногами по полу, поеживаясь, обхватив голое тело руками, Теодоров в сопровождении друга-сержанта выходит в коридор.

— Теперь куда?

— Отливать направо! Потом на правеж! — Он с грохотом закрывает за собой дверь камеры.

«Ага, пытки! — думаю я. — Вырвут ногти, раздавят яйца… прощай, Лиза!»

В тесном туалете еще с десяток таких же, как я, мучеников, — в трусах, страшные, безобразные, как я. Хрипят, стонут, отплевываются, матерятся. Я выстаиваю очередь, делаю свое дело, ополаскиваюсь под краном, жадно пью из пригоршни. Теперь, значит, на правеж.

«В пользу какой разведки вы работали, Теодоров? Советуем честно признаться».

«Я работал в пользу японского телевидения под псевдонимом Иван Медведев. Я продал за бесценок Южную Курильскую гряду вместе с жителями».

Приблизительно так. Может быть, по-другому:

«Что вам известно о деятельности Чеховского культурного фонда и его директоре?»

«Очень немного, начальник. Хилая организация. Не могут даже ссудить денег в долг. А директор позволяет себе писать лирические стихи. Сборники выпускает, представьте!»

«Суни! Вам знакомо это имя?»

«Да. Слышал».

«В каких вы отношениях с этой кореянкой?»

«В половых. Уже давно. Наша связь законспирирована. Не понимаю, как вы узнали…»

«А кто такая Лиза Семенова? Отвечайте быстрей!»

«Это… это завербованная мной практикантка из МГУ. Поставляет мне сведения из журналистских источников. Я плачу ей самогоном».

«Не ерничайте, Теодоров! Кто такая Маруся?»

«А вот это уж хрен скажу! Это мое личное дело! Не трогайте Марусю! Я ее породил, и я ее, если надо будет, прикончу».

— Теодоров!! — доносится из дежурки.

Впереди меня в коридоре жмется по стенкам еще человек семь, а вызывают почему-то вне очереди Теодорова. Я вхожу в дежурку, дрожащий, в трусах — очень непредставительный. Здесь за столами двое; еще двое, чином поменьше, стоят около стен как наблюдатели.

— Садитесь.

Я сажусь. Дрожу.

— Что, зябко? — усмехается тот, что в центре, усатый майор.

— Не теп-пло.

— Теодоров Юрий Дмитриевич, так? Улица Есенина… дом… квартира… так, так. Работаете где?

— Я говорил вчера. Я… собственно говоря… писатель.

— Да, здесь записано: писатель. А место вашей работы?

— Место моей работы — кухонный стол. А на учете я состою в п-писательской организации.

— Так! Ясно. Писатели у нас не частые гости. Уже доводилось бывать здесь?

— Н-не д-доводилось.

— Ну и как? — ухмыляется он, и все остальные синхронно ухмыляются: один тощий, другой лысый, третий мордоворот.

— Об-бслуживание на уровне. П-приятно у вас тут. Кофе бы по утрам не помешал бы.

— И стопарь, да? — подмигивает он мне.

— Н-не отказался бы, — соглашаюсь я. — А есть у вас?

— Сейчас принесем. Потапов, что ж ты стоишь! Похмели писателя. Видишь, его дрожь бьет.

Мордоворот Потапов густо хохочет. Юмор здесь, видимо, в почете. Смеются тощий и лысый. Сытые, теплые, веселые ребята!

— Да-а, товарищ писатель, — посерьезнев, продолжает остроумный майор, — нехорошо, нехорошо себя ведете. Я понимаю, что вам, писателям, надо познавать жизнь во всех, так сказать, аспектах. А кстати, что вы такое написали? Вот Пикуля я, например, читал. А вашей фамилии что-то не слышал.

— Эт-то естественно. Я пишу исключительно о любви. 3-зачем вам это?

— О любви?! — удивляется майор, откидываясь на стуле, и трое дружно смеются. — Порнография, что ли?

— Ну-у, как сказать. Поцелуи в основном. Невинная любовь.

— Поцелуи? Невинная?! Надо бы почитать! Надо бы почитать! Мы с любовью часто сталкиваемся — скажи, Потапов! Ты вчера эту блядь где подобрал? На вокзале? У нас тут в шестой камере, — обращается он ко мне, — одна блядина сидит. Вот роман готовый! Может, познакомить вас?

— В д-другой раз.

— Эх, писатели, мать вашу так! — вдруг свирепеет он. — Помнишь, как сюда попал?

— Смутно.

— То-то, смутно! Я тебе, писатель, из любви к литературе закачу по высшей мере. Когда будешь платить?

— Сейчас и заплачу. А орать-то зачем, читатель?

— Я не ору, а говорю! Если бы я заорал, ты бы обмочился тут. Из каких это сумм ты прямо сейчас заплатишь? У тебя тут изъято… вот!.. семь рублей семьдесят девять копеек.

— Как так? Деньги были.

— Ага! Деньги у него были, слышишь, Потапов? У всех у них, алкашей, были деньги! А милиция, видишь, почистила — это хочешь сказать, писатель? Ни хрена у тебя не было! Семь рублей семьдесят девять копеек, носовой платок, ключ и презерватив.

— Презерватив не мой, — твердо говорю я.

— А чей? Мой, что ли? Индийскими пользуешься! Наши тебя не устраивают! И баб, поди, иностранных имеешь?

— Баб я имею всяких. Вам такие и не снились.

— Ишь ты, какой! Стихами их, поди, заговариваешь? На, забирай! Иди одевайся. И будешь тут сидеть, пока не заплатишь, понял?

— Дайте позвонить.

— Звони!

Я подхожу к телефону. Не дрожу уже. Зато появился позыв на рвоту. Хорошо бы выблеваться прямо на майорский стол… но тогда не выйти мне отсюда, да и покалечат, наверно.

Илюшин домашний телефон долго не отвечает: неужели нет Илюши? Но вот кто-то снимает трубку, надсадно кашляет — он!

— Илья! — зову. — Але!

— Юра… ты, что ли?

Эти четверо замолкают, глядя на меня. Интересно им, кому это звонит писатель и что он сейчас скажет, и как отнесутся к его просьбе.

— Слушай, Илья. Подробности потом. Я тут в небольшую историю влип. Звоню из застенка. — Хозяева переглядываются. — Ну, из вытрезвителя, Илья, это одно и то же. Выручай, Илья. Возьми деньги в сейфе… (Эти переглядываются)… там еще осталось, наверно, и гони на машине сюда. Побольше возьми, Илья. И но возможности быстрей, ладно? — Я сглатываю едкую слюну. — Нет, физических мер пока не применяют. Люди тут культурные. Пикуля читают. О литературе беседуем. Уважают писателей. Жду, Илюша!

Я кладу трубку и стремглав выбегаю в коридор, а по коридору мимо мужиков в трусах — в туалет, где меня, прости, Лиза, выворачивает наизнанку.

Мама, отец!.. братья!.. Олька, Клавдия!.. друзья!.. читатели!.. ты, Лиза!.. Теодоров умирает от любви и горя. Все, что он имеет, некому отдать. Смертный, как и вы, он говорит: остановиться невозможно. Все мы перемещаемся из пункта А в пункт Б, внешне неотличимый от А, с теми же приметами ночи и дня, с американизированной Луной и всеобщим пока что Солнцем. Скорость механического передвижения для всех одинакова — хоть беги бегом, хоть плетись, шаркая ногами. А когда невозможно остановиться — это, считайте, что невозможно стать иным ни при каких обстоятельствах, пусть даже заплутал и забрел в темные окрестности своей души. Однажды выбрав свое любимое «я» (но не пренебрегая иными местоимениями), выбрав и заклеймив его личным клеймом, ты, Теодоров, верен ему до самопожертвования. Ты не видишь различия между собой нынешним и подростком-однофамильцем, у которого ломался голос, пробивались усишки… уже поседевший и заматеревший, ты такой же, каким вышел из кокона детства. Да и в детстве ты уже был тем же Теодоровым! не могущим остановиться и оглядеться по сторонам. В девять, кажется, лет — вспомни! — поколотил дворового мальчишку (вы звали его Крысой) за то, что не давал свой футбольный мяч и не разрешал никому прокатиться на своем велосипеде, а сейчас ты мысленно покалечил служебное лицо, майора милиции… это эпизоды одного порядка. Такие люди подчиняются иным, непонятным тебе — может быть, внеземным — законам. Ты не хочешь даже задуматься, чья жизнь полновесней — их или твоя — для этого надо остановиться, а ты не способен. В измерении, которое ты выбрал, пустынно, немноголюдно. Сюда забегают, заскакивают иной раз близкие тебе люди, но они всегда ищут надпись «выход». Это разумно. Не тебе осуждать или обсуждать их расписание на будущее! Они, безусловно, мудрей, чем ты, Теодоров. Они соответствуют своему возрасту, ценят тяжко добытые познания, стараются не повторять ошибок молодости. Они, сами того не сознавая, тоже готовятся к смерти, но обстоятельно, по собственным правилам, с дальним прицелом. И неважно, кто из вас прав, так, Теодоров? Иногда у тебя возникает легкая зависть к такому осмысленному движению, но она быстро, очень быстро проходит. Словом, рад тебя видеть, Илья!

— Не понял. Почему «словом»?

— А я тут, понимаешь, поразмыслил насчет Теодорова. Хреново кончит.

— Ясно, ясно. Похмельное самобичевание. Знакомо. Пошли, Юра! Ты свободен.