Глава 3

Теперь на трибуне победителей сидели четверо, и публика успокаивалась, шумела все меньше и меньше по мере того, как приближалось испытание последнего юноши. Гил пощупал повязку на голове, решил, что она совсем маленькая, беспокоиться нечего, и улыбнулся. Выдержал! Пробился! По крайней мере, через первый этап, через грозные испытания арены. Оставался только Столп Последнего Звука, объятие самой Смерти. Но разве можно представить себе нечто хуже, чем арена, более мучительное, чем драконий ящик Пандоры, более страшное, чем кровяные твари или личинки, которые пытались выбраться через змеиное горло?.. Последний Звук будет всего лишь формальностью; а короля эльфов он победил!

Пока Гил радовался тому, что его жизнь теперь устроена, сформирована и не угрожает дальнейшими осложнениями, к Скамье, опустив сгорбленные плечи, приблизился Рози. Гил вспомнил их разговор накануне вечером и весь обратился в слух: что же такое поразительное задумал Рози?

Рози остановился и поднял глаза.

— Джироламо Фрескобальди Чимароза? — спросил судья.

— Это я, ваша честь.

— Готов ли ты к началу испытаний?

— Нет, ваша честь.

Нет?

Нет! Чтобы зафиксировать это слово и понять его значение, потребовалось некоторое время. Разум был настроен на стандартный ответ, такой, как давали все юноши, а теперь прозвучало что-то совершенно иное; этот ответ требовал мысленной перестройки. Ропот изумления пробежал по рядам, тысячи зрителей недоуменно засуетились, тут и там один поворачивался к другому переспросить, не ослышался ли он, — люди не верили своим ушам.

Гил наклонился вперед, хоть ему и так было отлично видно и слышно.

— Прежде чем продолжить, — заговорил судья, явно озадаченный не меньше чем все остальные в зале, — я обязан сказать тебе, что ты рекомендован своим учителем на должность Первого Класса.

Зал ахнул. Половина публики мгновенно вскочила на ноги, вторая половина нестройно последовала их примеру. Ситуация требовала прямого взгляда на Скамью, хоть на своих индивидуальных экранах люди могли увидеть все намного лучше. Гил догадывался, что Рози ждет высокое место, но не мог предугадать полного статуса — Первого Класса. Его самого ограничили Четвертым Классом в основном из-за мятежной натуры и врожденной музыкальной бездарности, а вовсе не потому, что он хуже других умел использовать Восемь Правил. И он ожидал, что Рози предназначат для более низкого Класса просто из-за его стигматов. Но сейчас судья предлагал ему высшее место в обществе…

— Не принимаю! — сказал Рози. В тоне его не было ни презрения, ни страха. В его голосе звучало что-то иное — возможно гордость.

— Ты не принимаешь? — каркнул судья, теперь уже рассвирепевший; руки его вырвались из-под широкой мантии, тощая шея вытянулась из оранжевого судейского кольца на воротнике.

Рози стоял, ожидая, — жалкая фигурка на обширном пространстве пола, совсем крохотная по сравнению со Скамьей. Поняв, что юноша дожидается продолжения традиционных вопросов, судья откашлялся, прочищая горло, взял себя в руки и проговорил:

— Есть ли у тебя какие-то особые пожелания или заявления, которые ты хотел бы высказать сейчас?

— Есть!

Рози внезапно словно стал прямее, словно преодолел скрюченность своих костей и мышц. Гил никогда не видел его в такой позе.

— Каковы они?

— Я хочу отказаться от испытаний Четырех Классов, чтобы пройти экзамен на получение Медальона композитора.

Рев ничем не сдержанного возбуждения, пролетевший по рядам, был намного громче воплей, испускаемых музыкантами и их леди во время традиционных гладиаторских испытаний, предшествовавших этому моменту. Он отразился от стен, сотряс трибуны буйным громом, он оказался не по силам даже безмерной жадности акустических стен, которые должны были впитать его и погасить. Громовый шум захватил и поглотил Гила, юноша казался себе крошкой пищи, которая попала в глотку великану. Почему-то под этим раскатистым эхом он вдруг ощутил себя более живым. Он был возбужден как никогда прежде. И не только своим собственным успехом — ведь теперь случилось такое! Неужели Рози на самом деле думает, что у него получится? За четыреста лет лишь четырнадцать юношей пробовали свои силы, а добился успеха один Аарон Копленд [11] Моцарт. Это было… когда же? Двести двенадцать лет назад.

И вот теперь Рози… «А я знаком с ним! — думал Гил. — И не важно, получится у него или нет, все равно он войдет в историю города Вивальди!»

После задержки в несколько минут на арене появился громадный клавишный оркестр. Аудитория затихла, когда юный горбун подошел к инструменту, придвинул табурет, пробежал пальцами по ста двадцати клавишам, скользнул ногой по одиннадцати педалям и обвел глазами три ряда синих и красных переключателей, выстроившихся по двадцать штук в шеренге над клавишами.

Рози втянул в себя воздух и склонился над клавиатурой, как почти слепой человек — над книгой. Зрители опустились в свои кресла с гулким звуком, как будто ударили в сгустившемся воздухе крылья огромной птицы. Гил вдруг понял, что все это время не дышал. Он перевел дух, а Рози начал свою оригинальную композицию…

Открывающая тема звучала гордо и рыцарственно. Вел ее один рояль, но за его голосом ощущалось обещание большего. Октавы для левой руки приближались к пределу возможности фортепиано. Казалось, только полный оркестр с трубами и барабанами может отдать должное величественному замыслу. И вдруг, внезапно, когда Рози перебросил переключатели и нажал на педали, действительно зазвучал полный оркестр.

Затишье…

Нескончаемо долгое затишье.

«Все кончено? — удивился Гил. — Уже все кончилось?»

Но нет! Зазвучала безыскусная мелодия, напоминающая народную песенку, ее вел солирующий фагот, играл андантино[12] и каприччиозо[13], весело, беззаботно. В Большом зале стояла мертвая тишина — звучала только музыка. Людей не было слышно, словно все умерли или перенеслись в какую-то другую пространственно-временную систему.

К середине этой части начало нарастать напряжение. Прорезались тремоло струнных, вступили грозные голоса тромбонов и труб… Скрипки… За ними — повторение темы виолончелями и деревянными духовыми.

Звуки величественно прокатывались по Большому залу, смерчами взвихривались в тайниках разума Гила, пронизывали зубы невыносимой вибрацией, силой тащили его через темные волны темы и контртемы по мере того, как инструмент выступал против инструмента, одна рука против другой, теневой оркестр против главного оркестра, диссонанс против консонанса, ибо одно невозможно без другого.

Струны, струны, проволочный водопад струн. Скрипки, альты, виолончель, контрабас, играющие легато, стаккато, потом снова легато. Вдруг, внезапно — каденция флейты-пикколо, не задержавшая могучего стремления к кульминации… горны, горны, вызов, брошенный медными духовыми в глухую полночь… вихрь, вспышка, столкновение, сокрушающиеся кости!.. И тишина.

Гил стоял, тяжело дыша, все его тело сотрясалось, пальцы цеплялись за ограждение трибуны, как будто хотели раздавить поручень. Он ощущал ноги под собой ракетами, готовыми выстрелить его в потолок, с языками пламени позади. Он начал кричать «браво», но толпа забила его, надрывая глотки в бешеном вопле. И все равно он кричал со слезами на щеках и бешено размахивал руками, но вот Рози поднялся, и эти проклятые сгорбленные плечи словно исчезли перед лицом абсолютного и потрясающего триумфа. Годы и годы битвы юного мутанта слились в этом миге, в финальной награде, которая более чем воздала ему по заслугам за тяготы и муки детства.

Гил с затуманенными от слез глазами повернулся к Скамье и увидел, что судьи тоже ошеломлены. Гендель колотил кулаками по борту Скамьи, колотил и колотил, пока они, наверное, не покрылись синяками и ссадинами, колотил от радости, а не для того, чтобы призвать к порядку. Живые молотки стучали вместе, не чувствуя собственной боли, и гулкие удары перекрывали даже буйство толпы.

В тот момент, когда Гил полностью уверился, что звуковая конфигурация Большого зала сейчас не выдержит, разрушится и исчезнет, обратившись в ничто, Рози повернулся к аудитории и поклонился. Восторженные крики зазвучали с удвоенной силой, утроенной, учетверенной, когда десять тысяч пар легких напряглись, разрывая себя на части. Звуки рушились на Гила, пока не стало больно ушам. И тем не менее вопли продолжались и будут продолжаться до тех пор, пока легкие не вспыхнут огнем и начнут лопаться гортани. Да, Рози был Композитором! Одним из величайших за все времена, если судить по сыгранной вещи. И он был одним из них!

Со временем неистовство угасло.

Рози получил Медальон композитора, который мог изменить вибрации любого механизма и любого входа, обеспечивая хозяину доступ куда угодно и возможность использовать что угодно. Медальон не просто открывал замки — он полностью растворял двери на то время, пока человек пройдет, настраивал машины в тон со своими схемами, и они начинали работать для композитора так, будто были продолжением его рук. В обмен композитор должен был лишь делиться с людьми произведениями своего таланта.

В конце, когда все требуемые ситуацией ритуалы были завершены, судья спросил, есть ли у Рози какие-либо просьбы теперь, когда он уже освобожден от испытаний и Столпа Последнего Звука.

И тут разорвалась новая бомба…

Рози попросил, чтобы его сестре позволили пройти испытания на арене с целью получения статуса.

Это было совершенно абсурдное пожелание. Женщины — это леди. Женщины никогда не бывают музыкантами. Такое требование было небывалым и невозможным, не имеющим себе места в их упорядоченном обществе. Все равно что предложить людям двадцатого века выбрать своим президентом дельфина потому лишь, что наука доказала наличие у дельфинов разума. Владислович, Отец Мира, видел назначение женщин лишь в деторождении — и ни в чем больше. Он сказал с абсолютной ясностью, что задача женщин — вынашивать детей, что именно они поддерживают существование вида и бессмертие имени самого Владисловича, но никогда не должны получать статус. Никогда. Статус — это знак мужчины, и потому женщина со статусом разрушит самые основы порядка вещей.

И все же, хоть требование казалось абсурдным, такой была и сама ситуация. Музыканты получили своего первого за два столетия композитора. История рассказывает о блеске и славе века, когда жил последний композитор, о величии общества, которое он вдохновлял в течение всей своей жизни. Появление композитора действует на общество как необъяснимый катализатор, возбудитель, переворачивает социум, пока он не расцветет пышно и многокрасочно. Не нашлось бы в Большом зале ни одной души, которая не стремилась бы к такой Золотой эре. Следовательно, Рози был сейчас для всех присутствующих почти что Богом. Да, собственно, после смерти он со временем будет канонизирован, а потом, по прошествии долгих лет, перейдет от святости к божественности. Завтра, возможно, они будут в этом не столь уверены, но сегодня счастье било в них ключом — и они согласились на его просьбу.

А кроме того, какая женщина сумеет выжить на арене? У нее нет практически никаких шансов на успех. Стало быть, потом не возникнет никаких проблем. Так ведь?

Толпа, весело переговариваясь, снова занимала свои места. Гил тоже опустился в кресло, и тут на трибуну поднялся Рози и сел рядом с ним.

— А я и не знал, что у тебя есть сестра, — сказал Гил, стараясь подавить в себе благоговение и говорить с Рози по-дружески, как прежде, до того, как тому вручили Медальон.

— О да, Гил. Сестра. — Рози широко улыбнулся. — Подожди, увидишь. Да вот она идет — Тиша![14]

Гил прищурился, пытаясь разглядеть девушку на другом конце обширной арены. Ее учитель шел слева и чуть сзади, немного покачиваясь на ходу. Это был седовласый Франц! Мягкое лицо, спокойные манеры и гордая осанка сказали Гилу, что это действительно тот старик, который учил его играть на гитаре, который так терпеливо сносил его неуклюжесть (в отличие от Фредерика) и который показал ему, что на самом деле он все-таки обладает музыкальными талантами, пусть и минимальными.

Гил подавил желание помахать рукой и снова перевел взгляд на девушку. С трудом сглотнул комок в горле и ощутил, как, подобно пойманному зверьку, прыгнуло его адамово яблоко. А кого он ожидал увидеть — горбунью, такую же, как Рози? Изуродованную мутантку, еще одну ошибку камеры генного жонглирования? От красоты девушки у него перехватило дух, а горло, и без того воспаленное, полыхнуло огнем и непривычным стремлением, которому он не мог найти имя.

«Она великолепна», — подумал Гил.

Рози улыбнулся.

Прекрасная девушка. Пять футов три дюйма ростом, тоненькая, но возбуждающая благоговейное восхищение. Она была одета в винно-красное гимнастическое трико и легкие тапочки ему в тон. Трико плотно — даже слишком плотно — облегало нежные контуры ее тела. Ошеломляюще длинные ноги, прямо-таки поразительно длинные для такой невысокой девушки, бедра безупречной ширины, тоненькая — пальцами двух рук можно обхватить — талия, крепкая высокая грудь и шея, словно вырезанный и отполированный искусными руками изгиб ореховой древесины. Лицо ее, изысканное, как нежнейшая китайская вышивка, обрамляли волны черных волос, а глаза были зелено-голубого цвета, какого они встречаются только у кошек. Даже через всю арену Гил заметил, что лицо это лучится обаянием, от которого у него заплясали нервы. Да уж, генные инженеры проявили искреннее раскаяние за прошлые ошибки, когда создавали эту ошеломительную девушку… женщину…

— Она… она…

— Да, она есть она! — Рози коротко рассмеялся.

И вот они дошли до Скамьи, остановились и замерли. Тиша плотно сдвинула пятки, прогнула спину, очень смело и очень красиво, а старый Франц стоял чуть ссутулившись, с видом усталым, но тем не менее боевым. Отзвучала литания, и толпа в коллективном вздохе втянула в себя, наверное, половину воздуха в помещении, когда Франц объявил, что он, будучи учителем девушки и гордясь тем, чего она достигла под его руководством, рекомендует ее для Первого Класса. Просьба Рози и без того была достаточно дерзкой, но рекомендовать Первый Класс — это совсем уже выходило за рамки приличия.

У судей вид тоже был изрядно скептический.

Однако, думал Гил, наверное, куда лучше ей будет завоевать Первый Класс, а не Четвертый. Он быстро сообразил, что если Тиша добьется статуса Четвертого Класса, то на других представителей этого класса со стороны лиц, занимающих более высокое место в социальном порядке, посыплются язвительные насмешки: «Да бросьте, даже женщина может добиться вашего несчастного Четвертого Класса!» Именно потому ей нужен был лишь самый высокий статус.

Судьи неохотно согласились позволить Тише подвергнуться испытаниям. С их стороны это была уступка великому Рози. А кроме того, они были твердо убеждены, что она может только потерпеть поражение.

Но девушка не умерла.

Она безошибочно сражалась против куда большего числа ужасных монстров, чем Гил, сражалась, умело используя свое оружие — весь набор из четырнадцати предметов, которыми полагалось овладеть соискателям Первого Класса. В течение получаса она хладнокровно встречала насланных на нее чудовищ, используя акустическое боло, звуковые ружья, духовые трубки, выбрасывающие звуковые стрелки, наподобие оружия древних тропических народов. Было совершенно очевидно, что судьи намерены играть против нее нечестно, что мастера испытаний за Скамьей заставят ее выдержать вдвое больше схваток, чем пришлось на долю других кандидатов на Первый Класс.

Она сразила человеко-волков, которые изверглись из ливня копошащихся червей.

Она уничтожила стрекоз со скорпионьими хвостами, стаей поднявшихся из трупов человеко-волков…

Когда мастера испытаний не могли уже больше продолжать экзамен, не показав открыто, что стараются ее провалить, и испытания закончились, ей в награду достались лишь нестройные аплодисменты, в основном от леди на трибунах. Мужчины были слишком заняты — размышляли о том, что все это будет означать для них. Девушку сопроводили на трибуну, где она обняла Рози и поцеловала в щеку Гила, потому что Рози назвал его своим единственным другом.

Наконец для всех, кроме Рози, настало время предстать перед Столпом Последнего Звука. Гил под руку повел Тишу с трибуны, и грудь его вздымалась чуть выше обычного оттого, что он держал ее под руку, пусть даже так недолго.

А потом из внезапно возникшего отверстия в полу поднялся со стонущим гулом Столп Последнего Звука…

Когда вертящаяся, отбрасывающая глубокую тень колонна выросла над ними, гудя с мрачной и неприятной монотонностью, которую создавали тысячи субмотивов, вплетенных в миллионы синкопированных ритмов и исполняемых в контрапункте[15] вторичных мелодий, сливающихся почти в какофонию, Гил твердо и без колебаний понял, что Столп Последнего Звука намного страшнее, чем испытания на арене. Он пытался возразить себе, напоминая, что сунул голову в Столп в тот день, когда приходил вместе с отцом, и сумел пережить видение и ощущение того таинственного мира, воротами в который был Столп. Так что теперь в этом Столпе для него не должно быть ничего страшного, так ведь? Да. Да… или должно? Когда совсем ребенком он смотрел на неведомое царство за Столпом, он был слишком маленький и не мог понять, что это такое и что оно означает. А теперь, став старше и наслушавшись рассказов об исследователях, которые рискнули войти туда и не вернулись, он понимал, что страна за Столпом — это Смерть. В этом понимании и заключалась вся разница… У него отчаянно скрутило желудок, возникло непереносимое желание выбросить все его содержимое…

Столп играл гимны.

Но мелодии их звучали мрачно и зловеще…

Порядок испытания был установлен жребием. Гил оказался в очереди последним, Тиша — сразу перед ним. Он чувствовал, как съеживаются и леденеют руки, как потрескивают кости пальцев, когда плоть пытается уползти сама в себя.

Люди на трибунах тоже ощутили страх. Сейчас они притихли, стали серьезными и, кажется, немного нервничали. Ветерок с невидимого кладбища пронесся вдоль помещения, зрители от него содрогнулись — словно десять тысяч зубов застучало в челюстях Большого зала.

Судьи не отрываясь смотрели со Скамьи в напряженном ожидании.

В сопровождении двух ассистентов появился врач. Он был психиатром, ассистенты — медиками общего профиля. Задачей старшего доктора было обследовать каждого юношу (а теперь и девушку!) после того, как он — или она — выйдет из Столпа, а потом вынести заключение об эмоциональной устойчивости обследованного. Кого-то из экзаменующихся эта последняя проба сокрушит. Остальные пройдут ее без особенных затруднений. Итог зависел от того, насколько ты еще ребенок, насколько сохранил детскую веру в собственное бессмертие.

По команде врача первый юноша шагнул вперед и вошел в Столп. Он пробыл внутри всего несколько секунд и вернулся с достаточно бодрым видом. Психиатр закрепил у него на запястьях ленты датчиков сканера, надвинул ему на голову шапочку из металлической сетки. Сканирование было завершено в считанные секунды, и психиатр объявил, что этот человек прошел тест и в рисунке его мыслительных волн не возникло недопустимой нестабильности.

За первым юношей последовал второй, этот шагнул в колонну нерешительно. Когда прошло три минуты, а испытуемый не появился, психиатр сам частично погрузился в Столп, нашел его и вынес наружу. Губы несчастного были приоткрыты, их, словно слизь, покрывала слюна, в глазах застыло пустое, отсутствующее выражение. Он так глубоко погрузился в шизофреническое состояние, что вернуть его к норме уже не удастся никогда. Еще одного увезут в мусоросжигательную печь…

И вот, после ряда испытуемых, настала очередь Тиши. Она без колебаний вышла вперед и исчезла за гудящей бурой стеной звука. Гилу хотелось протянуть руки, остановить ее, но он не мог. Это была ее битва. Через минуту она вышла обратно, улыбаясь, и подошла к психиатру. Было совершенно очевидно, что пережитое в Столпе не повлияло на ее психику, что разум ее оказался в состоянии воспринять атмосферу мира за Столпом, не утратив контроля над собой. Эта замечательная девушка смогла умереть на миг, а после вернуться в мир живых и не потерять рассудка.

Но психиатр объявил, что ее психика расстроена.

Тиша запротестовала, повернулась к судьям и потребовала контрольного обследования другим психиатром с другой сканирующей машиной.

Судьи лишь кивнули.

Психиатр заявил, что нет необходимости отправлять девушку в мусоросжигательную печь, поскольку нестабильность ее психики не настолько серьезна.

— И все же достаточно серьезна, чтобы помешать мне получить Класс? — спросила Тиша, уперев руки в бока и глядя на него со всей решимостью.

— Я объявил свое заключение! — сказал доктор и отвернулся от нее.

— Кандидатура отклонена, — произнес судья.

— Вы не имеете права так поступить со мной! — воскликнула девушка.

— Имеем, — сказал судья. И повторил: — Кандидатура отклонена.

Гил смотрел, как она уходит по этому медному полу обратно в помещения за ареной, ей осталось только переодеться и уйти. У Рози хватило влияния — по крайней мере в тот момент, — чтобы добиться для нее права пройти испытания на Класс, но и его влияние имело границы. Да, он — композитор, но чтобы изменить порядок вещей, установленный Владисловичем, недостаточно быть будущим святым и Богом. Судьи опомнились, увидели свою ошибку, осознали, что этот прецедент может открыть двери и для других женщин, желающих получить Класс, и нашли способ захлопнуть дверь у Тиши перед носом.

Следующим был Гил.

Какое-то мгновение он взвешивал, не следует ли ему отказаться на том основании, что с девушкой поступили нечестно. Но решил, что это будет неразумно, даже глупо. В конце концов, кто он такой, чтобы спорить с судьями? И кто он такой, чтобы заявлять, будто обычаи, установленные Владисловичем, следует нарушить? У него впереди мирная жизнь в комфортабельном обществе. Нет причин бастовать и губить собственное будущее. Ему не под силу в одиночку изменить политику мужского шовинизма, под силу ему лишь разбиться о каменную стену…

Он шагнул вперед.

Столп гудел и пульсировал, меняя цвет от темно-коричневого к светло-коричневому и обратно.

«Я уже сталкивался со Столпом совсем маленьким. Надо все время помнить об этом».

Он шагнул внутрь Столпа и прошел через ворота в иной мир — мир Смерти, из которого не возвращались исследовательские группы…

Над ним распростерлось небо цвета воронова крыла, черное от горизонта до горизонта, лишь кое-где проколотое блеклыми коричневыми звездами. Справа тянулась гряда гор шоколадного цвета, прорезанная сверкающей, как самоцвет, рекой — очень темного зеленого цвета и жутко широкой. И внезапно Гил подумал о своем сне…

Там, над тусклыми берегами зеленой реки, поднимается голая стена, камни торчат из нее, и скальная полка из полированного оникса нависает в сотне футов над головой. Время — какой-то неопределенный ночной час. Небо чистое, но не синее. На глазах у него небесную черноту пронизывают более светлые оттенки, странный коричневый и гнилостно-бурый, и там, где эти два цвета перекрывают друг друга, они выглядят как засохшая струпьями кровь. На излучине реки ониксовая полка выступает далеко, простираясь над водой до другого берега, и образует крышу, а на этой крыше стоит пурпурное здание с массивными колоннами вдоль фасада, каждая из которых обрамлена поверху черными каменными ликами. Гил приближается к зданию, всплывая вверх от воды на черном листе…

Тогда он развивает сон, делает еще один шаг дальше…

Внутри здания, видит он в первый раз, нечто, как будто скачущие, приплясывающие фигуры, которые…

Тут Гил понял, что находится внутри колонны слишком долго. Лучше выйти через обычный промежуток времени, не давая психиатру с его машинками лишнего шанса закрыть ему дорогу к взрослости.

Он вышел обратно в Большой зал.

На мгновение его поразило печальное, почти ошеломляющее ощущение потери. Шагнул вперед психиатр, обмотал его запястья лентами, надел на голову сетчатую шапочку с датчиками. Но никаких сенсаций не последовало. После Рози и Тиши Гил уже никого не волновал.

Итак, он прошел заключительное испытание. Все кончено. Завершено… Но болезненно-сладкое чувство внутри говорило ему, что дело далеко не кончено, что до завершения долгий-долгий путь…

Вытянувшись цепочкой один за другим, юноши покинули Большой зал, а Столп-тотем позади с гулким ревом пел песню сирен…

В помещениях позади Большого зала он нашел раздевалку и душевую кабину. Отшвырнул свой плащ, схватился за грудь, стиснув себя обеими руками. Он думал о Столпе Последнего Звука, о трепещущем в груди желании вернуться туда — и содержимое желудка вывернуло прямо на красивый голубой пол; но все было запрограммировано с учетом опыта прошлых испытаний Дня Вступления в Возраст, и звуковые волны мгновенно уничтожили гнусную жидкость…

Звуковой душ, включенный опознавательной песней Гила, «смыл» с тела пот и обстрелял его невидимыми ядрышками мелодичного очистителя. Но душ не мог проникнуть влажными пальцами через внутреннюю дрянь и очистить душу, тогда как именно она была загрязнена, выпачкана куда сильнее, чем кожа. Всего один день, а столько всего случилось, и мир внезапно стал злобным и неправильным. Во-первых, он увидел бешеную похотливую кровожадность, прячущуюся под обличием музыкантов, которые объявляли себя вершиной цивилизованной жизни. Это испугало его не меньше, чем Столп. Он больше не чувствовал, что знает этих людей, среди которых прожил все свои годы. Внезапно они сорвали с себя маски и показали шакалий оскал. А дальше, конечно, был Столп и неописуемый магнетизм ландшафта за ним. Ему хотелось вернуться туда. Часть его разума тосковала по этому черно-коричневому небу и эфирному сумеречному пейзажу.

— Ты держался очень смело, — произнес чей-то голос у него за спиной.

Тоненький голос, тоненький и негромкий.

Ее голос.

Он повернулся — и застыл, смущенный наготой Тиши, лихорадочно соображая, что схватить — и откуда? — чтобы прикрыть собственное тело. Но ее, казалось, это вовсе не трогало, как будто они купались вместе уже тысячу раз. И мысли его обратились к ее красоте, к изгибам и выпуклостям ее тела, которое ни в чем не уступало неописуемо обаятельному лицу.

Она шагнула под соседний излучатель звукового душа:

— Рози за тебя боялся.

— А я боялся за Рози, — сказал он, потом рассмеялся, и напряжение немного отпустило его.

— Я понимаю, почему ты смеешься. Да, Рози не нуждается в жалости. Я это всегда знала.

— Ты и сама держалась замечательно, — сказал он, пытаясь найти такое продолжение беседы, которое не показало бы слишком явно, насколько он захвачен ее наготой.

— Не так уж замечательно.

Тиша взяла значок Гила и поднесла к излучателю душа, включила — и зазвучали первые такты «Военного марша».

— Они сжульничали с тобой, — сказал он. Девушка пожала плечами, груди ее упруго подпрыгнули.

Гил повернулся лицом к динамикам душа, закрыл глаза. Невидимые пальцы выдавили новые капли пота из его кожи, и он хотел, чтобы песня звукового душа смыла их.

— Ты думаешь, это воодушевит других девушек? — спросил он.

— Ты о чем?

— Я имею в виду — добиваться статуса.

— Что же тут воодушевит их? — горько спросила Тиша. — По всему городу будут сплетничать, как меня унизили и отвергли. К тому же ни у одной другой девушки нет брата композитора, который помог бы ей хотя бы зайти так далеко, как удалось мне с помощью Рози.

— Да уж!

— А ты был не такой, как все, — сказала девушка, поворачиваясь к Гилу.

Его взгляд блуждал по ее телу. Он с усилием поднял глаза к ее лицу, заметно покраснев.

— В каком смысле?

— Ты надеялся, что я выиграю.

— Конечно.

— А больше — никто. Кроме Рози. Все они дожидались, что я погибну на арене или сойду с ума в Столпе. Все мечтали, чтобы меня сволокли в печь.

— Не знаю, можно ли делать такие обобщения.

— Это не обобщения, это правда, сам знаешь.

Гил замер на мгновение, пытаясь найти хоть слово в защиту того общества, частью которого он теперь стал. Но не мог сказать ничего, кроме правды.

— Ты права, — выдавил он наконец.

Тиша засмеялась — на миг сверкнули зубы и тут же исчезли.

— Ты видел черное и коричневое небо? — спросила она.

— Оно было особенно перекошенное и крапчатое над шоколадными горами, — отозвался Гил, повернулся к душу и снова закрыл глаза.

— А река — как сукровица.

— Все там такое, — подтвердил он, испытывая одновременно ужас и восторг. Снова нахлынуло на него болезненно-сладкое желание.

— Гил! — сказала Тиша, коснувшись пальцем его закрытого глаза и пытаясь поднять веко. — Я пришла к тебе потому, что ты один-единственный желал мне победы. Тебе было не безразлично, что творится. И еще потому, что я боюсь, — думаю, они взяли меня на заметку, ведь я пыталась изменить порядок вещей.

— Боишься?! Ты?

Она смотрела на него, покачивая головой.

И вместе со звуком, игравшим престиссимо[16] и падающим на их поющие тела на искрящемся каменном полу, они нашли прозрение душ, сливаясь в общем движении и стараясь подарить друг другу момент для заключительной каденции…

А когда-то…

Прыгун вовремя избавился от тела ребенка, потому что буквально через секунду в дальнем конце переулка появились преследующие его музыканты. Он повернулся и побежал в другую сторону. Но музыканты внезапно перекрыли и этот путь к отступлению.

Тогда он выхватил нож и метнул. Нож отскочил от желтого щита — да Прыгун и знал, что так будет. Он повернулся, осматривая стену за собой. Наверху, футах в пятнадцати, заметил разбитое окно с выступающим наружу подоконником. Подпрыгнул, зацепился рукой за выбоины в стене, оттолкнулся ногами, закинул ступню в ту же выбоину, вытянул вверх свободную руку, схватился за край подоконника и подтянулся.

— У него нет ребенка! — закричал кто-то.

На темно-красных стенах заплясал желтый свет.

Прыгун разрезал руку об осколки стекла, торчащие из рамы. Кровоточащими пальцами вцепился он в гнилое дерево.

— Не дайте ему…

— Остановите его, не то…

— Да подстрелите же кто-нибудь проклятого…

Под ножом холодного звукового луча его ступня лопнула перезрелым плодом. Кости реверберировали [17], как сдвинутые впритык концами звучащие камертоны. В отчаянном усилии он перевалился через край окна и растянулся на полу заброшенного здания. Голоса снаружи стихли, превратившись в невнятное бормотание.

Воздух в доме пропах плесенью. Прыгун пощупал ногу и обнаружил только обрубок. Вот о таком он не подумал… Скрипя широкими зубами, он содрал с себя набедренную повязку, свернул жгутом и перетянул ею ногу, чтобы хоть немного унять кровь. Прыгун, хоть и готов был умереть ради дела, вовсе не торопился сдаваться. Он оттолкнулся от пола, опираясь на руки и одну ногу и держа раненую конечность на отлете, как собака, собравшаяся помочиться. Голова кружилась, кипела, булькала, ныла, сознание то проваливалось в черноту, то прояснялось снова.

Здание это было давным-давно заброшенным складом, и пол во многих местах прогнил. Прыгун был уверен, что музыканты, если полезут сюда за ним всей толпой, провалятся в подвал. Он угрюмо пробирался через комнату к лесенке, ведущей на галерейку, которая шла вокруг всего главного помещения. С этой галерейки попадали когда-то в комнаты второго этажа.

Выходящая в переулок стена взорвалась, посыпался град кирпичей, поднялось облако пыли, через образовавшуюся брешь проник желтый свет, а потом полезли музыканты, подсаживая друг друга.

Прыгун удвоил усилия; цепляясь за шаткие, готовые в любой момент сломаться перила, запрыгал со ступеньки на ступеньку на здоровой ноге. Музыканты оказались в главном помещении в тот момент, когда он перевалился на галерейку.

— Наверху! — раздался крик.

Они кинулись вдогонку. Но пол под ними не выдержал и проломился. Пятеро из двенадцати преследователей с криками провалились через дыру в гнилых досках, и даже их щиты не смогли поглотить силу удара при падении с высоты в тридцать футов на старые ржавые балки, мусор и врытые торчком рельсы. Но семеро уцелели.

Они рассыпались цепью, чтобы распределить свой вес по большей площади, и двинулись к лесенке с разных сторон. Они заметили Прыгуна, который, цепляясь за перила, пытался добраться до какой-нибудь двери, и вскинули ружья.

— Не убивать! Только ранить!

Пропел луч, и Прыгун почувствовал, как ему оторвало три пальца на правой руке. Он запнулся, закачался, пытаясь удержать равновесие на одной ноге, а потом рухнул, проломив перила и гнилой пол внизу, и сломал свою бычью шею на спицах ржавого велосипеда, который валялся в подвале.

«По крайней мере, — успел он подумать в последний миг, — начало выполнению плана положено. Наш подставной младенец попадет в Башни музыкантов вместо настоящего Гильома Дюфе Грига…»

А дальше была лишь чернота.

Семеро музыкантов обшаривали окрестные переулки в поисках младенца, но их поиски оказались бесплодными. В эту ночь крысы были очень голодны…