Глава 4

Когда Тиша ушла из кабинки, Гил медленно оделся, все еще словно оглушенный теми отношениями, которые установились теперь между ними, пытаясь разобраться, что они означают. Девушка много чего сказала ему. Она сказала, что они оба — одной породы, редкие птицы в этом обществе, почему-то непригодные для него, странные создания, наделенные способностью испытывать нежность к другим людям. Редкостные… Она сказала, что Рози тоже присуща эта способность. И старый седоволосый Франц тоже умеет сострадать. Но она не может вспомнить больше ни одного человека, который волновался бы о ком-то еще, кроме самого себя.

— Не может быть, — возразил он. — Ты ошибаешься.

— Ошибаюсь?

— Конечно.

— Нет, я думаю, ты просто не замечал, каков этот мир на самом деле. Неудивительно, в конце концов, ты ведь сын Великого Мейстро и наверняка вел несколько уединенную и безопасную жизнь. Назови мне хоть одного человека, который искренне сочувствовал бы другим, кроме тех четверых, кого я уже упомянула. Ну?

— Мой отец, — сказал он.

— Расскажи мне о каком-нибудь случае, когда это сочувствие проявилось.

Гил собрался было заговорить, но понял, что не может припомнить такого случая. Отец всегда прежде всего думал о своих собственных интересах, о своем имидже. Они никогда не были близки между собой, и теперь Гил осознал почему. Дело вовсе не в том, что они принадлежали к разным поколениям, а в том, что относились к совершенно разным человеческим типам. Тиша была права.

И теперь, когда он покинул помещения за Большим залом и вышел наружу, в голове теснились мысли. Он не замечал свежести наступающего вечера, мысль его перескакивала с предмета на предмет, перебирая многозначительные пороки, которые он вдруг увидел сегодня в этом так называемом утопическом мире. Кровожадность зрителей на арене. Неправедность судей по отношению к Тише — и радостная готовность, с которой зрители приняли эту нечестность. Жестокость самих ритуалов, варварски высокий процент здоровых юношей, которых отправили в мусоросжигательные печи. И, не отдавая себе отчета, он причислил руины сектора популяров к цепи мерзостей общества музыкантов. Он не мог объяснить, почему так считает, ведь популяры — это мутировавшие земляне, изуродованные и искалеченные последствиями собственных дурацких войн. И все же…

Он свернул с улицы, которая вела к Башне Конгресса и апартаментам отца, и пошел к кольцу садов неоновых камней, которые обозначали собой границу между городом-государством музыкантов и сектором популяров. Ближайшее кольцо камней — белое — только-только начинало мерцать в эти первые минуты сумерек. Следующее кольцо было светло-зеленым, потом шло темно-зеленое, дальше — синее, фиолетовое, густо-желтое, оранжевое и наконец самое последнее — огненно-красное. Он остановился у последнего кольца и посмотрел на руины — точно так же, как вчера, когда шел домой с уроков.

Это был другой участок развалин. Среди куч и гор мусора стояли три здания — три усталых караульщика. Два, построенные из пластмассы и стали, немного оплавились и привалились друг к другу, как подвыпившие приятели, поддерживающие один другого; без такой взаимной опоры оба здания обвалились бы и рассыпались, смешавшись с грудами известки и камня у своих подножий. Третье здание, каменное — Гил с трудом припомнил, что эти прямоугольные красные блоки, из которых оно построено, назывались «кирпичи», — стояло почти неповрежденное. В нем даже оставалось несколько окон с целыми стеклами, хоть их и покрывала корка грязи. Сосредоточив взгляд на одном таком окне, он увидел, что там, внутри, кто-то есть и смотрит на него…

Гил не мог разглядеть никаких деталей, слишком толст был слой грязи на стекле. А потом у него на глазах тот исчез.

Гил снова вернулся к мысли, что общество музыкантов как-то ответственно за сектор популяров. Почему они его не восстановили? Почему не предложили блага цивилизации популярам, мутантам? О, он знал стандартные объяснения: мутанты — это дикари, они не поддаются цивилизации, радиация причинила вред не только их телам, но и разуму, музыканты и так проявили милосердие, не уничтожив их вообще. И все же… И все же…

Он уловил какое-то движение на крыше уцелевшего дома и поднял глаза, чтобы рассмотреть, что там такое. Там, глядя на него сверху, стояла черная фигура без лица.

«Это просто игра света и тени, — подумал Гил. — Из-за тени я просто не могу рассмотреть лица. На самом-то деле оно у него есть, не может не быть!»

А есть ли?

Он содрогнулся.

Никакие правила не ограничивают пределы вариации форм популяров. Гил видел образчики существ, которые когда-то были людьми, но теперь ничем не напоминали человека. Попадались среди них даже червеобразные мутанты, червеформы, которые имели человеческое лицо на конце мягкого сегментированного тела. И человек без лица, разумеется, ничуть не удивительнее, чем эти черви.

Гил попытался отвести взгляд, но не смог.

И безлицый человек помахал ему.

Невольно Гил помахал в ответ.

После этого безлицый человек исчез.

Постояв еще немного, Гил повернулся и пошел через сад неоновых камней, обратно от ярких цветов к белой границе парка, за которой начинался мерцающий камень улицы.

Когда он попал домой, ему пришлось снести торжество, устроенное отцом, чудовищное, изобильное торжество, где ничего не было упущено, с безумно дорогим примитивным оркестром, который играл на настоящих древних инструментах. Домашний робот-оркестр спрятали куда-то в шкаф. Собрались добрые две сотни поздравляющих и лизоблюдов, все в половинных или полных масках. Украшенная блестками мерцающая ткань мягко обтягивала их лица, но почему-то не могла скрыть — от Гила по крайней мере — звериной сущности, которая таилась в подлинном выражении их лиц и вырывалась из рядов Большого зала всего несколько часов назад.

Отец схватил его за руку выше локтя, пальцы впились как клещи. Словно скованного, тащил он юношу по комнате от одного гостя к другому — здесь его поздравляли, там похлопывали по спине.

— А вот, — сказал отец, — человек, которого ты должен узнать, хоть он и в маске.

Это был Фредерик, Гил сразу понял, хоть и не мог ясно разглядеть птичье лицо. Однако глаза не были прикрыты вуалью, и этого вполне хватило бы. Ибо они горели под воспаленными красными веками и сверлили его, выискивая уязвимые места. И все-таки не глаза первыми сказали Гилу, что это его учитель. Прежде всего он заметил ремешок. Даже сейчас, не на уроках, на светском приеме, злобный педант носил эту хищную кожаную полоску при себе, она петлей свисала с пояса его мантии, болталась у левого бедра, очень напоминая револьвер древнего ковбоя.

— Мои поздравления, — проговорил Фредерик, хотя было ясно, что слова эти идут не от сердца. Неискренность буквально капала с них, как змеиный яд.

— Благодарю вас, — сдержанно отреагировал Гил.

— Столп ничуть не напугал его! — сказал отец. Он ухмыльнулся, стиснув руку Гила еще сильнее. — Он уже входил в такой Столп, когда был совсем ребенком. Ты это знал?

— Нет, — сказал Фредерик.

— Зашел прямо внутрь! И это ему ничуть не повредило!

— Только сунул голову, — поправил Гил.

— Что?

— Я только сунул голову внутрь, отец.

— Все равно, — отмахнулся Великий Мейстро. — Все равно, для совсем еще ребенка…

— Как ты намерен устроить свою жизнь теперь, когда заслужил право на нее? — спросил Фредерик.

— Я еще не успел как следует подумать об этом.

Глаза вспыхнули ярче, впились глубже.

— Обучение других музыке, конечно, исключено. Разве что ты будешь учить игре на гитаре. Но это — ограниченное поле деятельности. Ты мог бы, пожалуй, заняться техническим обслуживанием.

Отец Гила поперхнулся.

— Поддерживать Башни и все прочие конфигурации в нужной форме и рабочем состоянии — достаточно благородная задача, — напомнил Фредерик, переводя пронзительный взгляд на Мейстро.

— Я думал, что мальчик может пойти в биологическую отрасль, — сказал Мейстро. — Он всегда проявлял способности к наукам, не относящимся к теории звука. Нам необходимы хорошие биологи, чтобы отслеживать новые направления мутаций у популяров и анализировать их.

— Или попробовать испытать свои силы в индустрии развлечений, — предложил Фредерик. — Работать в съемочных командах, которые делают игровые фильмы о популярах.

— Не думаю, — возразил Гил. — Но, по обычаю, я имею год на размышление. Так что не стану спешить.

— Конечно, конечно, — согласился отец.

— Конечно, — эхом отозвался Фредерик.

Гил заметил, что рука учителя потянулась к ремешку. Костлявые пальцы подергали жалящую кожу, словно та доставляла ему какие-то приятные ощущения.

Но наконец гости разошлись, и Гил остался наедине с отцом, стоящим у огнеимитационного камина, в котором за решеткой из мерцающей меди колыхались языки звукового пламени.

— «Der Erlkönig», — проговорил Гил и отпил глоток зеленого вина, которое лилось рекой весь вечер.

— Это просто песня, — сказал отец, явно испытывая неловкость.

— Нет.

— Просто песня!

Лицо Мейстро казалось уродливой живой маской трупа, которого страх не оставляет даже после смерти.

— Я думаю, Владислович не понял Девятого Правила звука, — сказал Гил.

— Это ересь! — Мейстро подавил в себе гнев и тоже выпил вина, но вздувшиеся мышцы шеи противоречили его показному спокойствию. — Девятого Правила не существует.

— А Столп? А страна за ним?

— Звуковая конфигурация. И ничего более. Как все прочие звуковые конфигурации.

Ненастоящее пламя потрескивало, распространяя холод.

— Тебе известна история Столпа, отец?

— Он создан в качестве заключительного испытания для ритуалов Дня Вступления в Возраст, чтобы…

— Нет. Я в этом сомневаюсь.

Отец залпом допил вино, схватил другой стакан, наполовину пустой и выпачканный синей губной помадой.

— Создан в качестве заключительного испытания каким-то мастером, который думал…

— Владисловичем. Он сам создал Столп, но это тщательно скрываемый факт, забытый за прошедшие столетия — или почти забытый. Вот это, я думаю, истинная правда. Владислович пытался овладеть Девятым Правилом звука, Девятым Правилом всего сущего. Назовем его бессмертием. Но он не сумел победить Смерть. Она победила его.

— Заткнулся бы ты! Об этом лучше помалкивать.

— А что скажешь об исследователях, которые не вернулись оттуда?

— Не было никаких исследователей. Все это — детские сказки. За Столпом нет никакого мира, просто иллюзия.

— Легенды говорят, что исследователи были настоящие.

— А я говорю — сказки!

— Почему мы не посылали других исследователей? Почему боимся того, что там, за Столпом?

— Теперь у тебя будет собственная комната, — сказал Мейстро, пытаясь переменить тему.

— И тем мы доказали бы, что чтим отвагу Владисловича, пусть даже он не сумел овладеть Девятым Правилом, что воздаем ему честь попыткой повторить, хотя бы в меньшем масштабе, сделанное им, ибо он сам был одним из тех, кто не вернулся с другой стороны Столпа, одним из исследователей, которые…

— У тебя будет собственная комната и собственный сенсоник, — гнул свое Мейстро.

Синяя помада частично стерлась со стакана и теперь окружила его губы гротескным кольцом.

— Сенсоник?

Гил слышал это слово раньше — его всегда употребляли в некоем мистическом смысле и всегда как предмет, существование которого отрицалось в присутствии детей. Но он больше не был ребенком ни в каком смысле этого слова.

— Ты увидишь. Скоро увидишь. Он придает жизни настоящую цену, Гил. Ради него стоит жить.

— Даже зная о «Короле эльфов?»

Великий Мейстро бросился к сыну и хлестнул его по лицу ладонью.

— Замолчи! Замолчи!

Ему как будто слюной залепило горло, он не мог говорить внятно, мог только издавать булькающие и хлюпающие звуки, точно тонущее животное. Он схватил сына за лацканы фрака и принялся трясти. Когда оба уже перестали что-либо видеть за прыгающими волосами, когда у обоих побагровели лица, отец отшвырнул его к каменному крылу камина и принялся мерить шагами комнату. Открыл бутылку вина, налил стакан…

Наконец он повернулся к сыну. Лицо его уже избавилось от гнева, теперь на нем сияла заговорщическая улыбка.

— Идем. Я покажу тебе твою новую комнату.

Новая комната оказалась огромной — сто футов в длину, восемьдесят в ширину, вдоль стен тянулись книжные полки, ожидавшие, пока хозяин заполнит их по своему вкусу. Потолок напоминал купол планетария — на нем было изображено ночное небо раннего июня. Даже при выключенных лампах ненастоящие звезды отражались в темных хрустальных стенах, и комната купалась в меланхолическом сером свете.

— А вот твой сенсоник — раз уж ты теперь мужчина.

Отец, явно уже опьяневший, махнул бутылкой в сторону кровати.

— Просто кровать?

Отец широко улыбнулся, но что-то в этой улыбке напомнило крик боли. Гил отвел глаза.

— Сам убедишься, это просто кровать или не просто, — сказал отец, пятясь к выходу из комнаты, как раб перед королем, немного согнувшись, кивая головой в поклоне.

Закрывающаяся дверь скользнула, как нож гильотины, и голова исчезла, будто отсеченная — если не от плеч, то от взгляда Гила.

Гил бегло осмотрел помещение, а потом сдался — слишком уж сегодня устал. Он раздевался при свете псевдозвезд, а перед глазами жаворонком порхало видение — нежное податливое тело на твердых плитках пола душевой кабины…

Постель была мягкая, она прильнула к усталому телу, как пушинка. Какое-то время Гил лежал, глядя на звезды, потом заметил красный пульт, вмонтированный в спинку изголовья. Он перекатился в ту сторону, нажал первую кнопку. Кровать повернулась влево. Вторая кнопка повернула ее вправо. Третья остановила вращение. Четвертая принесла сны…

Его тело окутала пелена сексуальных ощущений, просачиваясь в каждую пору, переполняя свирепой радостью. Смутные тени начали принимать форму туманных существ. Туман становился все гуще… Уже не туман — густое облако… Густое облако подернулось дымкой воспоминаний, и теперь остался всего один шаг до реальности… Реальность… Грудастые женщины, похотливые, голые, с бешеными от желания глазами, возникали ниоткуда, нетерпеливо стремясь удовлетворить… Звуковые конфигурации…

Это были всего лишь звуковые конфигурации, подобно домам, в которых жили люди, подобно чудовищам, с которыми он сражался на арене. Но, как и чудовища, они могли воздействовать на него. Чудовища могли убить. Звуковые женщины могли возбудить в нем желание и довести до кульминации.

Они потащили его вниз и расплющили горами плоти, поволокли по реке с поверхностью из влажной кожи к океану — темному и ожидающему. Гилу даже показалось, будто это страна в Столпе, пока он не нырнул туда и не понял, что на самом деле — это матка, а он скользит по влажной поверхности, закручивается по спирали, устремляясь к оргазму своего физического и психологического «я», который высосет из него все семя на тысячелетие вперед…

Задыхаясь, он дотянулся до спинки кровати и нажал пятую кнопку, отключив теплые и чувственные звуковые конфигурации раньше, чем они успели довести его до кульминации. Женщины исчезали постепенно, их губы и груди все еще гротескно висели в воздухе, когда все остальное уже растаяло.

Коричневые соски набухли, взорвались и оставили дыры в качающихся грудях…

Потом пропали и груди.

Остался один лишь рот, голодный язык облизывает острые зубы, сворачиваясь и разворачиваясь, сворачиваясь и разворачиваясь, маня его…

Наконец Гил снова остался один, с неосуществленными желаниями, вино прокладывало горький след в горле, снизу вверх. Он собрал все силы — даже не думал, что после крайней усталости в нем осталось еще столько сил, — и подавил в себе горечь.

Сенсоник! Так вот это что такое. Великое мистическое переживание, ради которого стоит жить, как уверял его отец совсем недавно. Электронная похоть. Вот почему у матери и отца отдельные спальни — чтобы ощущение настоящей супруги не вторгалось на подсознательном уровне в тела звуковых шлюх.

Это было и печально, и отвратительно. Гил ощущал невыносимое безысходное отчаяние, которое бурлило в каждой косточке и било гейзером из каждой клетки, отчаяние, которое тем не менее придется вынести и нести в себе всю жизнь.

Электрический секс. Деторождение — это просто долг, обязанность, которую нужно выполнять время от времени для продолжения существования расы. И если бы Владислович смог овладеть Девятым Правилом, если бы нашел способ достичь бессмертия средствами манипуляций со звуком, то необходимость в деторождении вообще исчезла бы. А если сделать еще следующий логически обоснованный шаг, то настоящие женщины не будут больше нужны, ведь коль скоро никто не умирает, то нет смысла рожать детей. Биологический вид навсегда останется устойчивым и могучим.

Только сейчас Гил в первый раз до конца осознал положение женщины в обществе музыкантов. Это существо ненамного выше, чем популяр. Полезное орудие, обеспечивающее продолжение рода, — и ничего сверх того. Теперь ему стало ясно, что угроза со стороны Тиши была весьма серьезна. Когда судьи и советники поняли, что существо с молочными железами и вагиной попыталось — и почти успешно! — вторгнуться в их владения, они вынуждены были принять меры, чтобы устранить такое опасное и честолюбивое существо. И наверняка ей не позволят прожить долго. Они не станут избавляться от нее немедленно, это выглядело бы слишком подозрительно, но через неделю, через две недели… Через месяц… Пусть даже через год — все равно печь.

У него гулко колотилось сердце. Он хотел немедленно найти Тишу и предупредить. Но она спит сейчас после всего пережитого, а он даже не знает где. Да и у него самого слишком много сил отняли испытания, Столп, любовь в душевой кабинке, праздничный прием и, наконец, сенсоник. Несмотря на панику в душе, он погрузился в объятия сна…

И снова нахлынули сновидения…

Где-то в глубине его мозга запись сообщения, имплантированная давным-давно, решила, что нужное число лет уже прошло. Ограничительные химические связи растворились, и запись выплеснула свое сообщение.

ТЫ НЕ ГИЛЬОМ ДЮФЕ ГРИГ. ТЫ — НЕ НАСТОЯЩИЙ СЫН ЯНА СТАМИЦА ГРИГА.

ТЫ — ГИДЕОН, СЫН СИЛАЧА, ПОПУЛЯРА. ТЫ ПОПУЛЯР. ТЫ РОДИЛСЯ НЕМУТИРОВАННЫМ.

ПОПУЛЯР ПО ИМЕНИ ПРЫГУН…

И так далее.

Намного позже он проснулся с криком…