ГЛАВА XVII

Мы попали в Уральск в то время, когда к нему со всех окрестностей съезжались на багрение. Запись отца гласит: «18 января приехали в столь долгожданный Уральск. Какое горькое разочарование. Грязная деревня с поразительным сходством во всем с Троицком».

Нам удалось найти небольшой отдельный домик, который хозяева нам отдали в наем за восемнадцать рублей. Жизнь в Уральске была недорога. Цирк холодный, но уборные в нем оказались хорошо устроенными и теплыми. Стоял он на базарной площади на очень выгодном месте, так как через площадь вели все дороги и в центр города, и на окраины.

Уральск был очень своеобразен по укладу жизни. Мы ездили с Альбертом Суром и Байдони за 25 верст смотреть на багрение. Народу туда понаехало очень много. Всю дорогу мы видели со всех сторон направлявшихся на багрение казаков на санях в тулупах, с длинными шестами. Повозки ехали одна за другой, гуськом. Народу собралось несколько тысяч, наверное. На реке в присутствии губернатора был отслужен молебен. Ровно в двенадцать часов раздался пушечный выстрел. Все бросились на лед и начали ломами пробивать в нем отверстия. В образовавшуюся большую сравнительно дыру опускали шест и начинали шарить им по дну. Если удавалось нащупать большую рыбу, то звали на помощь, чтобы ломать лед, если же рыба была среднего размера, справлялись с ней сами. Иногда попадались белуги чудовищной величины.

Самую крупную рыбину преподносили губернатору. Ее потрошили тут же на берегу, промывали икру и угощали ею губернатора, чиновников и духовенство. Так начиналось знаменитое багрение. Торги происходили часто еще тогда, когда рыба была подо льдом. Возьмутся и продавец и покупатель за багор и торгуются. Были такие специалисты, которые удивительно точню умели определить вес и размер рыбы, ощупав ее только багром. Казакам же деньги были нужны прежде всего на водку. Без нее нигде дело не обходилось.

Дня через два после того, как началось багрение, на площади вокруг цирка сплошной стеной, как бревна, стояли стоймя замороженные рыбины огромных размеров. Некоторые из них были на десяток пудов. А рыбу все везли и везли. С подъезжавших саней спрыгивал казак, вставлял в снег на площади два багра, привязывал к ним поперечный шест и ставил стоймя свою рыбу. Если улов был удачный, то образовывалось нечто вроде палатки из рыб.

Мелкую рыбу продавали местному населению. Нас очень интересовал вопрос, как они узнавали, где нужно проламывать лед и искать рыбу. И нам рассказывали, что как только на реке осенью появляется первый «жирок», казаки ночью с факелами ходят по берегу и смотрят, где уснула рыба. Эти места отмечают метками и зимою уже прямо бегут на намеченное заранее место. Рыбу покупали наглаз, с удивительной точностью определяя вес рыбы и икры в ней.

Перед постом в городе после удачных багрений можно было видеть свадебные процессии. Свадебный обряд здесь тоже проходил своеобразно. После венчания в церкви бывал скромный обед, и молодые уходили к себе. На другой день начиналась гулянка, пляски, водка, песни и веселье. Всей компанией отправлялись по родственникам. Женщины в лентах и цветах под гармонию пляшут и поют. Если невеста до брака была целомудренна, то у всех в бутылках и четвертях водка. Бутылки и четверти перевязаны лентами. По дороге пьют и закусывают из мисок, которые несут с собой. У знакомого дома останавливаются, вызывают хозяев, угощают их, те со своей стороны выносят угощение. Такое хождение по знакомым продолжается дня два.

Если же невеста оказывается женщиной, а не девушкой, то в бутылках и четвертях несут молоко. Свахи по дороге причитают. Невеста идет заплаканная. Ходят только к родным, у знакомых ие останавливаются. Жених срамит невесту тут же на улице, а свахи плачут и горланят. Водку пьют только в доме, и весь расход по свадьбе родители невесты берут на себя.

Надо было видеть эту процессию, чтобы понять, до какого унижения можно довести человека и насколько темен и жесток был народ.

20 января 1914 года состоялся наш дебют в Уральске. Прошел он успешно. Сборы в цирке были средние. По субботам не играли, так как публика в цирк не шла и давать представления было бессмысленно.

Масленица в Уральске проходила тоже своеобразно. У каждого дома строилась горка из снега. Хозяин выносил (смотря по своему состоянию) поднос с водкой и закуской. Ставил поднос на горку. Молодежь верхами на лошадях нападала на горку, а защищала ее пешая молодежь с кнутами, на концах которых привязаны были обледенелые лапти. Этими обледенелыми лаптями и орудовали с таким азартом, что часто разбивали в кровь лица и носы и вышибали зубы. Кому удавалось завладеть горкой, тот получал закуску и выпивку.

Ходили друг к другу в гости на блины и наедались их до одурения. Блины подавались с каймаком. Каймак — снятые с молока пенки, наложенные одна на другую и подмороженные. Жирен каймак до приторности.

Первое время сборы в цирке были очень хорошие, но в марте они стали падать из-за потепления и начавшейся непролазном грязи. Трудно себе представить, что творилось. Ходить можно было только в сапогах и то не по всем улицам. К цирку — не подойти и не подъехать. Если едешь на извозчике, то приходилось поднимать ноги, так как грязь лилась через пролетку. Ехавшие на верблюдах клали ноги на его горб, чтобы не запачкаться. Вот запись отца: «Не играем из-за неприступной грязи. К цирку не пройти, и проехать на лошадях нет возможности. Сур из-за невозможности добраться до цирка на репетиции не был, так как извозчики отказались ехать. Вечером хотели пойти в кино, но вернулись. Причина простая: добраться до главной улицы невозможно. У квартиры Сура утонула у извозчика лошадь в луже. Невиданное до сих пор зрелище».

Цирк не играл с 16 по 25 марта из-за грязи. Сур очень волновался, но платил артистам жалованье сполна. Так пробивались до конца марта. В конце месяца Сур с частью труппы переехал в Козлов. Отец уехал на несколько дней в Москву на учредительное собрание Русской артистической ложи.

Он вернулся в Козлов тогда, когда еще не были известны результаты выборов в правление ложи. Уже по возвращении обратно в Козлов отец получил письмо от Эди Джерети, что избраны были Рибо, Бим Радунский и В. Дуров. Избрание их мотивировалось тем, что они чаще других бывают в Москве: «Решение мудро, но своеобразно, — пишет отец, — поживем — увидим». Он был недоволен, что выбраны первачи-артисты, очень обеспеченные, из неимущей же артистической братии никто в правление не попал.

7 апреля состоялось открытие цирка в Козлове. Всю пасхальную неделю представления шли с аншлагом. Сур воскрес. Но скоро опять случилась неприятность. Цирк стоял на базаре; мальчишки заранее забирались на крышу и ножами прорезали шапито. Один из кучеров увидел, что мальчишка режет шапито, и ткнул его палкой, чтобы согнать с крыши. По случайности он попал ему в глаз. Мальчишка начал орать. На крик его сбежались крестьяне, находившиеся на базаре, и сначала хотели разнести цирк, а потом стали таскать к цирку солому, чтобы поджечь его. Находящаяся рядом пожарная команда

подоспела во-время и предупредила пожар. Происходило это рано утром. Сур прибежал в одних кальсонах и в пальто, накинутом на плечи. Едва удалось уговорить толпу разойтись, и она успокоилась только тогда, когда кучера повели в участок.

В это же самое время пришло письмо от управляющего Байдони, который остался с частью труппы в Уральске. Байдони писал о происшедшем в уральском отделении цирка несчастном случае, жертвой которого сделался борец Чуркин, выступавший в номере «Капитан бессмертного полка». Чуркину дан был бенефис. Номер его усиленно рекламировали. Заключался он в следующем. На арену выносили шомпольное ружье, тут же на арене его заряжали. Приносили стекло на поларшина в квадрате. «Капитан бессмертного полка» брал в руки стекло, держал его у груди. Стрелявший в него человек отходил на десять шагов и стрелял. Стекло разлеталось вдребезги, а картечь падала к ногам капитана. Номер был эффектный и очень выигрышный для бенефиса. Делался он просто. Заказывалась магазинка по размеру дула, легко входящая в него. На манеж выносят шомпольное ружье и поднос со всеми принадлежностями, чтобы ружье можно было зарядить. Одному из публики предлагают насыпать порох в ружье и забить его пыжом. Ружье переносят на другую сторону арены; ассистент «Капитана бессмертного полка» незаметно опускает в дуло магазинку и предлагает кому-нибудь из публики опустить в ружье картечь. Когда все это проделано, ассистент брал пыж, на глазах у публики забивал его шомполом и шомполом же незаметно вытаскивал магазинку с картечью так, что заряд получался холостой. Капитан, надевал перчатки; вместе со стеклом ему незаметно подавали нагретую картечь. Стекло было надрезано алмазом. Когда раздавался выстрел, капитан нажимал на стекло, ломал его и бросал картечь на ковер. Вот и весь секрет этого номера.

По рассказам Байдони, на этот раз, когда ассистент забивал шомполом пыж, то никак не мог вынуть магазинку. Ничего никому не сказав, он побежал за другим шомполом. Чуркин же думал, что все готово, вызвал на арену стрелка, взял стекло и скомандовал: «стреляй».

Весь залп с картечью и магазинкой попал ему прямо в грудь, и он упал на арену, обливаясь кровью. Через несколько минут он скончался. На следствии выяснилось, что было приготовлено два ружья, но перепутали шомполы, и когда ассистент побежал за другим шомполом, то уборная оказалась закрытой на замок, он стал искать, у кого ключ, никому йичего не говоря. Чуркин этого не знал, думал, что все в порядке. В это-то время и произошла вся трагедия.

Следствие велось долго, и потребовалось довольно много денег чтобы замять это дело. Как ни странно, полицейская власть обвиняла Байдони, а он в это время был в кассе и принимал сбор от кассирши. Цирк закрыли, не дав отработать чемпионату. Байдони вывернулся только потому, что афиша была подписана полицмейстером, и он утверждал, что сам не знал, как делается этот номер. Суру вся эта история обошлась около трехсот рублей. Конечно, много значило и то, что у Чуркина не было родных, что был он одиноким человеком.

В Козлове я на собственном опыте убедился, что такое тренировка вообще и для циркового артиста в частности. Я хотел по приезде дать номер с аэропланом. Не тут-то было: номер не шел. Правда, трюк был довольно трудный. Проходил он так: я говорил отцу, что у меня есть аэроплан собственной конструкции. Выносили на арену четырехаршинный шест диаметром в обхват руки. Отец спрашивал: «А где же мотор?» Я уходил на передний ход, становился на барьер, брался за шест и скакал на нем, держась за верхушку и поддергивая шест всем телом кверху в такт музыке. Так я проскакивал всю арену. При каждодневной тренировке я это проделывал легко, но стоило мне только 15 дней не потренироваться, как я этого номера выполнить не мог. Так бывало не со мной одним, и, конечно, это лучшее доказательство необходимости тренировки, в особенности для жанров акробатических. Нельзя доводить себя, тренируясь, до усталости, но тренироваться необходимо каждый день.

23 апреля состоялось открытие чемпионата борьбы Петра Крылова. Несмотря на приличный состав чемпионата, сборы вначале были средние, но потом публика начала входить в азарт, и цирк бывал полон.

11 мая 1914 года мы с лучшей частью труппы из Козлова выехали в Шую. В Козлове мы оставили несколько номеров для первого отделения и борьбу. Они должны были закончить сезон.

Шуя — город очень маленький, скорее большое село, чем город. Цирк не был готов, так как новый администратор Сура запьянствовал и не приготовил цирка во-время. По приезде Сур сам энергично принялся за стройку. Мы по его просьбе разбрелись по городу и базару в поисках плотников. 15 мая в Шуе был «престольный» праздник, и Суру непременно хотелось открыть цирк в этот день. Нам удалось найти плотников, и мы принялись помогать им. Таскали доски, пилили, убирали цирк. Пятнадцатого мая в семь часов вечера цирк был готов. Сур послал всех домой отдохнуть и хоть два часа поспать, и в девять с половиною часов открытие состоялось в переполненном народом цирке. Представление во всех своих частях прошло очень хорошо. Но нас исправник просил зайти к нему на другой день «на кофе».

Из записи отца видно, что исправник просил не касаться ни членов Государственной думы, ни самой думы. Далее запись следующая: «Пошел завтракать в общественное собрание, где буфетчик заявил, что советом старшин постановили в собрание артистов нашего цирка не пускать. Поводом к этому послужила грязная выходка акробатов Богуславских. Хорошая реклама для цирковых хулиганов, из-за которых и создалось у общества существующее извращенное мнение о всех циркачах. Сур, узнав это, послал за произведенный дебош извиниться, и если это еще раз повторится, он решил рассчитать Богуславских».

Надо сказать, что в труппе всегда было два-три человека, которые считали хулиганские выходки особым ухарством, причем они, проделывали каверзы не только вне цирка, но часто и на работе, особенно процветало хулиганство в тех цирках, где дирекция не особенно энергично боролась с этим явлением. Но и в цирках со строгой дирекцией бывали так называемые цирковые шутейники. Начиналось это обычно с мелких шуток и кончалось крупными скандалами. Хорошо ещё, когда скандалы происходили в стенах цирка. А то в труппе подбиралась компания таких шутейников, которые после представления, в ресторанах, как говорили циркачи, «давали пачек»: не только скандалили с теми, кто их задирал, но и приставали сами к мирной публике. Кончались такие вылазки в рестораны протоколом и участком.

Шутки в цирке начинались большей частью с «мешка». Эта шутка так вкоренилась в жизнь цирка, что стоило появиться на арене постороннему человеку во время репетиции, как уже кто-то кричит: «Давай мешок». Хватают на конюшие первый попавшийся мешок (в лучшем случае попадается мешок из-под овса, а то часто грязный и пыльный), забираются в губернаторскую ложу или в оркестр и бросают мешок, стараясь накинуть его на намеченную жертву, а сами убегают. Если это проделано с артистом, он говорил: «Ну подожди, я тебя угощу». И вечером брал замок, на дужку его надевал петли пиджака, брюк, пальто и т. д., а ключ забрасывал. Виновник шутки с мешком не мог одеться до тех пор, пока не сломает замка,

Или возьмут шутейники и зашьют подкладку в рукавах пиджака, или наложат в карманы навоз, или засунут в ботинки тухлое яйцо, или прибьют к полу гвоздиками галоши. В конце концов это обычно кончалось скандалами и дракой.

Хуже всего бывало, когда начинали шутить во время работыты: жонглерам мазали все предметы вазелином. С ними трудно было работать, и они падали; насыпали в трико чесательного порошка; крошили в грим ляписа, а на другой день, когда выйдешь на солнце, все лицо покрывалось темными пятнами.

Несмотря на строгость, «шутили» даже у Рудольфо Труцци. Так, во время постановки «Пана Твардовского» артисты во втором акте одеты чертями в трико и масках. В следующем действии они быстро должны преобразиться в знатных поляков. И вот кто-то взял и вымазал маски чертей в средине сажей. Когда маски были сняты, то у всех артистов лица оказались перепачканными. Все они опоздали к выходу. Труцци давал пятьдесят рублей тому, кто раскроет виновника этой выходки. Все молчали.

Когда артисты в этой пантомиме одеты были чертями, их трудно было узнать, и многие из них нарочно бегали в буфет, брали пирожки и, бросив буфетчику «за мной», убегали. Буфетчик не знал, за кем записывать взятое. Это вошло у «чертей» как бы в привычку. Буфетчик жаловался Труцци — ничего не помогало. Количество неоплаченных пирожков и бутербродов росло. В труппе был джигит Пац. Он был по характеру очень тихий и смирный человек. Ему рассказали про пирожки, и он тоже раз, загримированный чортом, зашел в буфет, взял пирожок, сказал «за мной!» и ушел.

На другой день Труцци собрал всех артистов, выстроил их в ряд и велел всем протянуть руки. Оказывается, буфетчик заявил, что пирожки и бутерброды в буфете берет тот, у кого нет одного пальца. Одного пальца на руке не оказалось у Паца, ему пришлось уплатить буфетчику двадцать пять рублей и штраф десять рублей. Его нарочно подзадорили, чтобы он взял пирожок, а сами предупредили насчет его пальца буфетчика. Пац по простоте своей за один съеденный пирожок поплатился тридцатью пятью рублями, что для него, конечно, было нелегко.

Чего только ни придумывали шутники. Посылали письма, назначали свидания в отдаленной части города и потом смеялись над тем, кто верил таким письмам. Подговаривали городового, и тот несуществующей печатью запечатывал комнату. Владелец комнаты бегал по полицейским участкам, разыскивая того, кто наложил печать, чтобы снять ее. Посылали на дом знакомым гробы или предлагали дешево купить костюм и посылали гробовщика снимать мерку.

Часто шутки бывали очень грубые и приносили человеку и материальные и душевные страдания. Отец мой не любил этого, и нам не позволял шутить над товарищами и разыгрывать их. Если же мы, увлекшись цирковой традицией, позволяли себе это делать, то нам всегда от него попадало.

Но вернусь к Шуе и нашей работе в шуйском цирке.

28 мая отец записывает: «Антре редкостно стройно и публике очень понравилось. Взрыв рукоплесканий вызвала вставка о срезавшейся на экзаменах в женской гимназии дочери дворника. Все, ее знающие, прочили ей золотую медаль. Новый директор гимназии, ставленник и родственник Касоо[49], повернулся спиной к плебейкам и на экзаменах резал и косил все низшие классы, особенно девушек недворянского происхождения. Мы эту грустную историю провели в начале антре, — прием был очень горячий».

Вскоре в цирке начал работать чемпионат. Сур решил давать только два отделения. Труппа разделилась, и мы выехали в Муром.

19 июня состоялось открытие муромского отделения цирка.

Впечатление от города было такое, как будто мы только вчера уехали отсюда. Цирк выстроен был на том же месте. Та же ярмарка, с тем же пьяным угаром, те же лица. Приехали мы с чемпионатом, и труппа при нем была небольшая. Публику сразу захватила борьба, и сборы все время были хорошие. У нас было много знакомых в городе, и мы часто гуляли и ездили за город.

Однажды с одним местным богатеем мы поехали на уху к рыбакам в Карачарово на моторной лодке. Я первый рав видел, как приготовляют уху рыбаки. Мы взяли с собой из города лимоны, перец, лавровый лист и чистую простыню.. Когда мы приехали, рыбаки забродили сети. На берегу был разведен большой костер, и над ним повесили порядочных размеров котел. Вытащили сети, сейчас же отделили всю мелкую рыбу и часть ее в простыне положили в котел. Пока котел закипал, рыбаки чистили на реке стерлядь. Рыба в простыне хорошо прокипела, ее вынули вместе с простыней, отжали крепко, выбросили вон, наложили свежей рыбы и опять положили в котел.

Так они делали три раза. Когда вся мелкая рыба была еварена, тогда только в бульон из-под нее положили сначала специи, а затем стерлядь. Получилась такая уха, какой я в жини не едал. Мы все просто объелись и едва вечером работали. Уху приготовлял старый рыбак с большой седой бородой. Ему было уже восемьдесят пять лет. В Карачарово он приехал десятилетним мальчиком со своим отцом. С тех пор не уезжал отсюда и все время работал с рыбаками, а потом стал баканщиком. Отец его умер, когда мальчику было пятнадцать лет, пришли люди с попом, отпели отца, но нести его десять верст до села не захотели и закопали его тут же на косе. Он сам потом сложил отцу из камней крест.

17 июля 1914 года мы закрыли цирк. В этот день объявлена была мобилизация,

18 июля мы выехали обратно в Шую. Но расписание было отменено из-за мобилизации, и мы вместо девяти часов уехали из Мурома в одиннадцать. В Шуе мобилизация была в полном разгаре. Сур очень боялся, что у него могут по мобилизации отнять лошадей. Но страх его был напрасен, так как имущество иностранных подданных не подлежало мобилизации.

20 июля отец записывает: «Патриотическая манифестация, забрав от нас наш оркестр для демонстрации по городу, не дала нам открыть представления, хотя полиция ничего не имела против. Речь белобрысого студента перед цирком при тысячной толпе и портретах царя сделала свое дело, и мы не играли».

На другой дань Сур собрал всю труппу и заявил, что дирекции Сура больше ие существует. Сказал, что цирковое имущество принадлежит его жене, французской подданной. Предложил нам составить товарищество и играть на марки. Мы согласились. Но исправник, несмотря на то, что на афише стояло «Товарищество русских артистов», нам играть не разрешил, пока все не успокоится. Окончилось дело тем, что неожиданно пришел приказ в трехдневный срок снести цирк. Мотив был тот, что Сур — германский подданный..

Таким образом, мы, как и все остальные артисты, остались без работы. Отец послал в разные места письма с предложением наших услуг, но ответа ниоткуда не получил. От Сура при расчете мы получили сто пятьдесят рублей вместо заработанных двухсот тридцати. Положение Сура было действительно, тяжелое и артистам поневоле пришлось пойти на уступки.

С цирка было снято шапито, мы ходили репетировать под открытым небом. Через несколько дней

Сур стал распродавать лошадей. Мы продолжали жить в Шуе, ожидая писем, а арена цирка начала уже порастать травой.

30 июля отец записывает: «Первая отправка из Шуи двух эшелонов на театр войны, проводы не поддаются описанию».

Труппа стала понемногу разъезжаться. Мы не получали ни откуда ответа. Сидели и ждали ангажемента. Цирк разобрали. Мы репетировали или во дворе, или в лесу, куда ходили с отцом. 21 августа у отца запись: «Давидсон своей фамилией показался здешней полиции подозрительным, результатом чего явилась проверка. Нас всех вызвали с паспортами в полицию».

А 28-го он записывает: «В девять часов вечера при громадном стечении народа привезли транспорт раненых. Волновавшаяся до прихода поезда масса с остановкой поезда застыла. У многих на глазах слезы. Момент, редко в жизни переживаемый. Городское управление и земство оказались на высоте своих обязанностей. Всё приготовлено и все предупреждено в самой лучшей форме… Приготовленным санитарам народ не дал притронуться до больных, всех несли сами».

Неожиданно пришло предложение от директора Копылъцова из Калуги. Мы очень обрадовались, но решили оставить мать с девочками в Шуе, а сами налегке отправились в Калугу, распрощавшись навсегда со стариком Альбертом Суром.

Цирк в Калуге был плохой, деревянный, под шапито. Труппа слабая, второе отделение занимала борьба. Сборы средние. Дирекция, явно не крепкая, могла существовать только со сборов. Есть сборы — и артистам будет выплачиваться жалованье, нет сборов — ищи ветра в поле. Нас устраивало это единственно постольку, поскольку мы могли репетировать и не забывать своего репертуара. Отец воевал с дирекцией, вырывал жалованье по грошам. По слухам, со всех концов России доходившим до нас, мы знали, что артистам сейчас всюду приходится туго. Исключение представляли Крым и Кавказ, где еще не объявили мобилизации. Много иностранных артистов, немцев и австрийцев, было выслано в Сибирь. Казалось, что в цирках должна быть недохватка артистических сил, и, несмотря на это, по собственному опыту мы видели, как трудно получить ангажемент.

В эти первые месяцы войны в Калуге сильно было развито пьянство. В магазинах вином не торговали, зато его продавали в ресторанах; и там пьянка шла жуткая. Правда, за появление к нетрезвом виде жители подвергались штрафу в двадцать пять рублей. В цирке сборы были очень и очень средние. Подняли их гастроли дрессировщиков львов и медведей Альпера Фарруха и Пашеты. Они собрали публику на несколько представлений. Выпал снег, начались большие холода, и мы решили уехать обратно в Шую к матери и сестрам, которые ждали нас с нетерпением.

Вскоре, после нашего приезда на семейном совете решено было в Шуе не оставаться, а всей семьей перебраться в Москву. Москва была центром всех артистических дел, туда съезжались все директора, и это нас, конечно, устраивало. Порешили иметь постоянную квартиру в Москве, мы же с отцом должны были разъезжать, возвращаясь по окончаний ангажемента в Москву.

4 ноября отец выехал один, а 10-го перебрались в Москву и мы. Отцу удалось опять снять в номерах «Белосток» большую комнату с двумя темными спаленками, и у нас получилась опять подобие отдельной квартиры.

Пришло предложение из Сибири от Изако приехать к нему. В цирке Саламонского в это время директором был Радунский — Бим. Директорство его было случайным и вынужденным. Сиял цирк Саламонского Девинье и ангажировал на зимний сезон среди других артистов Бима и Бома. Вскоре Девинье был выслан из Москвы как германский подданный. Цирк остался без руководителя. Тогда после долгих уговоров всей труппы Радунский взялся быть руководителем труппы и директором цирка.

Хотя труппа была уже скомплектована, Радунский все же предложил отцу работать в цирке, на жалованъи в двести пятьдесят рублей. Мы долго думали, принять ли его предложение, и, наконец, решили, что лучше получать меньше и жить в Москве всем вместе, чем при большем жалованьи жить на два дома и скитаться по провинции.

Бим предупредил отца, что не будет загружать нас работой, приберегая нас на следующий сезон. Мы должны быть, так сказать, внештатными. Все это, конечно, нас мало устраивало, но делать было нечего, положение повсюду оставалось очень сложным и неопределенным.

Программу цирка составили с большим вкусом. Она была неболъшая, но крепкая и доходила до публики. В труппу входил прекрасный наездник Баренко, очень искусные акробаты Брусио и Маджио, гладиаторы-акробаты Аполлонос, танцоры-акробаты Мизгуэт и Максли, упражнение на кольцах — труппа Цапа, «мертвая точка» — Шерай, лошади Дратянкина, плясунья на канате негритянка Техас-Хети, наездница Анета Аберг, клоуны Брасо и Фриц.

Очень талантливым артистом был клоун Фриц. Он был хороший прыгун и редкостный комик. К сожалению, только два-три из его антре можно действительно назвать первоклассными. В других антре он работал уже гораздо слабее. В жизни это был человек ракамболевских похождений. Артист на манеже, он вне манежа, казалось,, собрал в себе все хулиганские выходки того времени.

В цирке, кроме всех мною перечисленных артистов, работала еще труппа –арабов. Программу заканчивали Бим и Бом — И. С. Радунский и М. А. Станевский. Они создали совершенно новый жанр в цирке. Опыт большого пройденного пути и внутренняя культура создали неповторимую пару Бим-Бома. Многие пытались их копировать, но это всегда было лишь жалкой потугой. Я с большим вниманием следил за их работой. Из всех музыкальных клоунов, которых мне приходилось видеть, я считаю их лучшими. Вся работа их была построена на разговоре, музыке и пении. Бом обладал очень приятным голосом. Ему не раз предлагали перейти в оперетту. Выходил он на арену в черном смокинге, чуть-чуть шаржированном (например, нарочно заказывал себе брюки короче обычного). Он первый начал носить цветные парики — фиолетовый, зеленый, красный и носки в цвет парика. Был он симпатично-смешон, прекрасно смеялся и плакал. Номер свой они планировали так: выходили с репризой, потом шла музыка, давали злободневную репризу, опять музыку и кончали куплетами на злободневные темы. Иногда в середине номера Бом пел с огромным успехом комический романс. Исполняемый ими куплет «Труба и барабан» вошел в репертуар огромного числа цирковых и эстрадных артистов, и его исполняют и до сих пор.

В те годы номеров с арены цирка не объявляли, но достаточно было оркестру заиграть для выхода Бим-Бома, и публика шумно приветствовала их.

Трудно было стать «любимцем публики», но раз уже любовь ее была завоевана, то публика горячо принимала отмеченных ею артистов. У Бим-Бома весь репертуар был подобран и сделан на редкость талантливо, с большим вкусом и артистическим тактом.

14 ноября в их бенефис цены были бешено подняты, но цирк тем не менее переполнен до отказа, арена завалена цветами и ценными подарками.

Репертуаром они располагали очень обширным, всего его не передашь и не перескажешь. Я остановлюсь только на нескольких номерах.

Приведу куплеты, которые они распевали на манеже про французский и русский язык.

БИМ. Что француз нам ни взболтнет, выйдет деликатно.

БОМ. Ну, а русский как загнет, берегись, понятно.

БИМ: По-французски — ле савон, БОМ: А по-русски — мыло.

У французов — миль пардон, А у русских — в рыло.

По французскому — рояль, А у нас — гармошка.

У французов — этуаль, А у нас — Матрешка.

У французов — все салат, А у нас — закуска.

По-французски — променад, А у нас — кутузка.

У французов — редерер, А у нас — присядка.

По-французски — «шмен-де-фер» А у нас — накладка.

По-французски — сосьете, А по-русски — шайка.

У французов — либерте, А у нас — нагайка.

У французов — все фромаж, А У нас — бутылка.

По-французски — ле вояж, А по-руссски — ссылка.

По-французски — диллетант, А у нас — любитель.

У французов — интендант, А у нас — грабитель.

В своем роде любопытны были патриотические куплеты, написанные поэтом Славянским, который впоследствии пытался подражать Бим-Бому. Бом выходил загримированный турецким султаном с шарманкой и обезьянкой и пел эти куплеты, начинавшиеся словами:

Я султаном смирным был,

На Босфоре мирно жил.

Как я упомянул выше, многие пытались копировать Бим-Бома, но никто из подражателей не был так талантлив, как они сами. Скажу, между прочим, о скверной цирковой традиции — подражании. Достаточно было появиться на арене какому-нибудь новому номеру, приему или жанру и его разновидности, как моментально его подхватывали, начинали имитировать и затаскивали до того, что потом уже и талантливый создатель новшества не имел того успеха, который справедливо заслужил. А сколько творческих мук переживал талантливый цирковой артист, обдумывая свою работу, новый номер или прием. Ведь помощи ниоткуда он не получал, все им придумывалось и выполнялось самостоятельно. А добьется артист совершенного исполнения после многих месяцев работы и тренировки, посылает предложение дирекции, — дирекция отвечает, что у нее этот номер уже исполняет такой-то артист, совершенно не признавая преимущественных прав автора на исполнение созданного им номера

Как только закончили работать Бим-Бом, цирк стал готовиться к гастроли Анатолия Дурова. На одной из репетиций выяснилось с большей определенностью наше положение. Вот запись отца от 13 ноября: «На репетиции мальчики поразили всех акробатов своим трюком — поворачиваться. Старик Фиоки и Гавана поразились комбинацией и красотой трюка. Под этим впечатлением Радунский предложил на пробу отработать в воскресенье днем».

Нас с Костей огорчило предложение отработать днем. Наш номер был не хуже номеров других акробатов, получавших в цирке большое жалованье. К общей радости нашей семьи работа наша прошла очень удачно. Нас смотрела вся труппа, явилась даже вторая жена Саламонского. Отец пишет: «Дебют мальчиков прошел очень хорошо. Бим — Радунский выразил удовольствие по поводу дебюта». Но одни похвальные отзывы нас с Костей не устраивали. Работая у Труцци в Риге или у Альберта Сура, мы занимали определенное самостоятельное положение. Труцци никому не давал гулять и всегда говорил, что ему нужны маленькие артисты столько же, сколько и большие. Здесь же в Москве все было по-иному. Программа составлялась только из номеров артистов, уже имевших имя.

Наш дебют с отцом состоялся 21 ноября. По совету Бома — Станевского, мы выбрали антре «Стаканы». Разговора в этом антре почти нет. Я проделываю ряд за рядом несколько сальто, каждый раз вынимая из кармана стаканы с пивом. Последний раз я вытаскиваю из кармана большую кружку с пивом, а после нее маленький аэроплан. Антре почти без слов прошло у нас хорошо. Но я опять не был доволен. Пробовал говорить с отцом, он отвечал одно: «Теперь не время. Кроме того, тебе скоро призываться. Нужно все терпеть».

Как-то поставили меня одного с репризой к наезднице, я взял и прочел в репризе «ются». Публика мне много аплодировала. Я опять начал уговаривать отца, просил его выступать с разговорными репризами, но он стоял на своем: не надо с этим спешить.

Через несколько дней меня увидел в репризе Бом. После номера он сказал мне, что говорить не нужно, а лучше делать репризы гимнастические. Это меня навело на мысль, что наша администрация не любила, когда клоуны говорят.

27 ноября 1914 года отец записывает: «Из-за «ются», которые Митя читал ежедневно, местный пристав создал целый инцидент, чуть не дошедший до протокола, от которого удержал мой довод». Отец заметил приставу, «что у начальства протокол вместо нашего порицания вызовет вопрос, почему он не запретил стихотворения сразу, а только через восемь-десять дней?» При помощи администратора Сазонова удалось пристава уломать, и инцидент оказался исчерпанным.

Начались у нас в цирке гастроли Анатолия Дурова, а в цирке Никитиных на Садовой-Триумфальной — гастроли его брата Владимира Дурова. Это был очень любопытный в цирковой жизни момент. Мы все напряженно ждали, что будет. Более неудачных гастролей мне не приходилось видеть. У отца следующая запись: «В первый раз пережил ужасное чувство при колоссальном фиаско, которое мне когда-либо приходилось видеть. Это сегодняшний дебют А. Дурова, который при вступлении на арену не мог вспомнить вступительное стихотворение, и, сколько раз ни старался, не выходило. Так и бросил. В публике — подавленная, мертвая тишина, которая и продолжалась во все время его номера…»

Случилось же следующее. Как только Анатолий Леонидович начал работать в нашем цирке, Никитин тотчас пригласил к себе Владимира Леонидовича. В городе одновременно появились рекламы двух цирков с именами двух братьев. Дебютировали они в один день. Дебют брата приводил Анатолия в нервное состояние. Он просил меня ему помочь. Я оделся в униформу и пошел на манеж. Свое выступление Анатолий Леонидович должен был начать со стихотворения, которое он на репетиции твердо знал. Стихотворение было недлинное и нетрудное. Начиналось оно словами:

Я снова здесь, как в оны годы…

И кончалось:

Чтоб хоть на миг забыть кошмар войны,

К веселью всех я призываю…

Немного развлекаться все должны…

Итак, я начинаю.

Анатолий Дуров обладал, как я уже говорил, феноменальной памятью и острым даром слова. Вышел он под гром аплодисментов и начал: «Я снова здесь, как в оны годы…» Сказал первую строчку и молчит. Я стоял сзади и сейчас же начал суфлировать ему вторую строку. Он молчит. Я подаю ему первую строку. Он молчит. Я опять повторяю первую строку. Тогда он начинает опять: «Я снова здесь, как в оны годы…», умолкает и говорит, обращаясь к публике: «Господа, я волнуюсь… сегодня брат мой выступает в цирке Никитина… Я снова здесь, как в оны годы…» Молчит опять, затем, не слушая того, что я ему суфлирую, обращается к униформе: «Дайте моих собачек!..»

Он вывел собачек и закончил номер при жидких аплодисментах.

Когда я пришел к нему в уборную, он сидел на стуле, запрокинув голову назад, и ни с кем не разговаривал. Жутко было смотреть на него. Я ушел, ничего не понимая. Для меня и сейчас его провал — полная загадка. Неужели же ненависть к брату, выступавшему на другой арене в том же городе, была так велика, что овладела им всецело и мешала ему вести свою, привычную ему, работу?

Немного попозже я опять зашел к нему в уборную. Он, очевидно, и сам был поражен, тем, что с ним случилось. Прочел мне стихотворение несколько раз подряд, затем начинал его с любой строки, наконец, прочел снизу вверх так же безошибочно.

Через двадцать дней состоялся его бенефис. Отец записывает: «Сбор — слезы. В манеже кто-то с мест бросил бенефицианту завернутую в газету метлу. Впечатление отвратительное.»

Так закончил свои гастроли Анатолий Дуров в цирке, где его так недавно забрасывали цветами и ценными подарками. Одна маленькая неудача — и все было забыто. Любимец, которого уносили с арены на руках, превратился в неудачника, которого надо гнать с манежа метлой.

1 декабря 1914 года у отца запись: «Антре прошло очень хорошо, но с протоколом. Какие-то два франта, назвавшись один присяжным поверенным, а другой почетным мировым судьей, потребовали составления протокола на администрацию за то, что она допустила наше антре в присутствии пятисот солдат, на которых похороны со свечкой и посыпание песком подействуют кощунственным и нарушающим благочиние образом, тем более в переживаемый момент войны. Все смеются нелепости такого протокола. Управляющий Вольбург даже ручается, что хода протоколу не будет, но все-таки в отзыве своем отметил, что за все выходы клоуны отвечают самостоятельно. Значит, дружба — дружбой, а табачок — врозь. Словом, нужно быть наготове. Везет в Москве на протоколы. За месяц в Москве — уже второй». А запись от 7 декабря гласит: «По словам Вольбурга, делопроизводитель градоначальства сообщил ему, что на протоколе за антре «Колодец» градоначальник наложил резолюцию: «выслать». Инициаторы (протокола) были лично у градоначальника с объяснениями. По делу может помочь только одно лицо, к которому он (Вольбург) завтра поедет и все устроит. Поразительно глупое положение. Никаких объяснений. «Выслать» и баста».

Инцидент был улажен управляющим Вольбургом, и дело замято.

20 декабря отец отмечает: «Ходили с кружками Красного креста по улицам. Успех средний. Заметно публика охладела и к раненым и к войне».

19 января 1915 года вся артистическая Москва производила сбор табака для посылки на передовые позиции. Цирк собрал больше всех.

25 февраля в фойе цирка Никитина состоялось утверждение устава Российского общества варьетэ и цирка. Было выбрано правление общества. Избранными оказались: Н. Бутелер, В. Дуров, Н. Никитин, Бом-Станевский и С. Алъперов.

9 марта отец отмечает взятие Перемышля русскими войсками. «На Тверской грандиозная патриотическая манифестация».

7 апреля было закрытие сезона 1914-1915 года. На закрытии разыгрался колоссальный скандал. Борец Шемякин заявил о неуплате ему арбитром-хозяином следуемых ему денег за то, что он не хотел лечь под Поддубного. В цирке началось невообразимое смятение. Была пущена в ход вся полиция, которая постепенно очистила цирк от публики.

После закрытия сезона мы получили приглашение выступать шесть дней в кино в Муроме, работая после сеансов за двадцать пять рублей в день, так как решено было, что мы начинаем оседлый образ жизни в Москве, то отец снял квартиру из шести комнат. Три комнаты мы сдали, а три оставили себе. После этого мы выехали в Муром.

Работа в кино мне не понравилась. Когда работаешь несколько раз в вечер одни и те же номера, то нет необходимого подъема, чувствуешь себя ремесленником и делаешь все механически.

Покончив через силу с кино, мы вернулись в Москву и через несколько дней выехали в Дмитров в цирк Байдони (бывший управляющий А. Сура).

Мы получили предложения и в большие цирки, но я в самое ближайшее время ждал призыва и потому не мог заключать длительных контрактов. Цирк Байдони был под шапито.

В таком маленьком цирке мне еще не приходилось работать. В нем было только четыре ряда скамеек, а за ними шли стоячие места. Труппа крохотная. Цирк играл через день. Жалованье мы получали аккуратно в тот вечер, когда играли. Сборы были хорошие. Проработав семь дней в Дмитрове, Байдони решил ехать в Вичугу. До моего призыва оставалось десять дней, и мы решили поехать с Байдони. Вичуга представляла собою большое фабрично-торговое село. Но крупная фабрика братьев Разореновых не работала: ярмарка, ко времени которой прибыл цирк, оказалась довольно многолюдной. На нее приехало много крестьян из окрестных сел и деревень. Ночевали они под открытым небом. Ночью жгли костры, и, когда мы возвращались после представлений домой, нам казалось, что кругом расположилось какое-то древнее становище. По обеим сторонам мелькали огни костров и слышался неустанный, несмолкаемый, говор тысячи людей,

Сборы приличные, а и у меня и у отца настроение плохое, трудно работать, когда впереди призыв. Из Вичуги мы отправили Костю в Москву, а сами поехали через Рыбинск в Петроград, где я должен был призыватъся.

С тяжелым чувством подъезжал я к Петрограду. Итти служить с перспективой попасть на войну — и это в то время, как я курицы не мог зарезать. А тут еще сознание, что отец остается с моим уходом без помощника и семья без материальной поддержки. А моя любовь к цирку? Я так любил его, что скучал в те дни, когда не было представления, шел в пустой цирк и весь день проводил там. Я был совершенно подавлен и угнетен. Отец понимал мое состояние, он записывает: «При всем старании, елико возможно, всеми имеющимися средствами отвлечь мысли мрачно настроенного Мити мне это не удается. Страх за исход его призыва слишком ясно отпечатан наего лице».