ГЛАВА XVIII

Восемнадцатого мая мы приехали в Петроград. Пользуясь свободным временем, побывали в цирке «Модерн» на Петроградской стороне. Цирк большой, деревянный. Труппа хорошая. Мы провели в этом цирке целый день. Встретили там клоунов Костанди. Ночевать мы пошли к Жакомино, который был фаворитом Петрограда.

Жакомино как клоун ничего из себя не представлял. Начал он свою артистическую карьеру на моих глазах. У Чинизелли бегал под ковер. Позднее мы встречались с ним в Одессе в цирке Малевича. Он был симпатичный человек в жизни, владел четырьмя языками, иа арену выходил «красавцем». Раньше служил в труппе акробатов, прыгал прилично, и все его антре были построены на акробатике. Но он умел и любил себя рекламировать.

В те времена, когда интерес к цирку был большой, артисты цирка почти нигде не бывали. Их можно было встретить только в ресторанах. Жакомино в этом смьисле был исключением. Он бывал везде: в собраниях, в клубах, в литературных кругах. Дружил с литераторами. Рассказывал повсюду о цирке, приглашал в цирк нужных и интересных людей. Подписывая последний контракт с Чинизелли, он по договору с ним имел в цирке свою ложу и в нее приглашал тех, кто мог ему помочь и в смысле газетных заметок и в смысле рекламы. Рекламу он любил. Возьмет и закажет тысячи маленьких кружочков со своим портретом. Обратную сторону прикажет вымазать гуммиарабиком и, выйдя из цирка, соберет мальчишек, которые всегда вертятся у цирка, раздает им по сотне, другой кружочков и велит расклеить в определенном районе на окнах, перилах, дверях и скамейках. А за это потом пропускает мальчишек бесплатно в цирк на представление.

Сделал он еще такую штуку: заказал себе штамп со своей фамилией. Придет в магазин, где его знают, и попросит поставить штамп на оберточную бумагу, в которую завертывают покупки. Так его фамилия становилась знакомой широкой публике.

Бывало и так. Позовет он артистов с собою в кафе и уславливается:

— Я отойду вперед, а вы войдите; в кафе попозже. Увидите меня и кричите: «Жакомино, Жакомино, ты здесь?» Кричите так, как будто видите меня сегодня первый раз. За кофе плачу я.

Ну, конечно, услышав громкие голоса и знакомую по афишам фамилию, посетители кафе оборачиваются, смотрят и говорят вполголоса:

— Смотрите, вот клоун Жакомино.

В Петербурге он добился большой популярности, и его бенефисы назначались заранее на три дня подряд. Билеты можно было получить с трудом. Бенефицианта засыпали цветами и подарками. Знали его все. Он жил в прекрасной, хорошо обставленной квартире. Чего только у него ни было. Когда я ночевал у него, он показывал мне целую гору разнообразных

фотографий, массу подарков и отдельный чемоданчик, полный бумажниками, полученными от публики.

Я переночевал у него одну ночь и на следующее утро в десять часов утра пошел на призыв. Когда я увидел себя среди голых тщедушных тел своих сотоварищей по призыву, то решил, что песенка моя спета и что меня обязательно возьмут на войну. Был я среди них великаном. Голыми проторчали мы в приемной с часу до половины третьего. Наконец, городовой выкрикнул мою фамилию, и меня вытолкнули в другую комнату, где за столом сидело несколько военных. Когда я вошел, кто-то произнес: «Ну вот, хоть один в гвардию».

У меня в руках было удостоверение от професоора-ушника. В одном ухе у меня не было барабанной перепонки. Ее мне повредил во время акробатического упражнения Костя, Слишком твердо придя ко мне после сальтомортале на плечи. Удостоверение у меня из рук взяли. Доктор осмотрел мне зеркалом ухо и сказал: «Полнейшее прободение. Негоден».

От радости я сразу как был голый, проскочил через две комнаты к отцу, который в волнении ждал меня на лестнице.

Когда я отыскал свои вещи и оделся, мы вышли на улицу и пошли бродить по Петрограду, отец записал в дневнике: «Митя возвратился из кабинета присутствия навеки свободным человеком. Свободен по чистому билету. Что делалось со мной за время отсутствия его, нет сил передать. Но если бы я жил неограниченное время, я бы ни за какое число лет не забыл этот час. Мне кажется, я постарел на полвека, но все-таки это самый счастливый день моей жизни».

Разговаривая, мы пробродили по улицам Петрограда до полуночи и только в вагоне вспомнили, что забыли послать матери телеграмму о моем освобождении и за целый день ничего не ели.

На следующий день мы прибыли в Москву. Мать плакала от радости, настроение у всех было праздничное.

28 мая в Москве начался погром немецких фирм. По всей Москве творилось что-то невообразимое. Я никогда не забуду, как с четвертого этажа летели пианино и рояли и, падая, издавали совершенно особое, незабываемо-жалобное дребезжание. А за ними, как белые птицы, летели нотные листы ценнейших партитур. То громили фирму Циммермана. Громилы ходили толпами, выискивали магазины с нерусскими фамилиями и начинали погром, а, вернее, просто грабеж. Случалось, что наряду с немецкими магазинами грабили магазины дружественных держав. Где уж тут было разобраться: иностраищы! Громи, грабь, ломай!..-

В доме, где мы жили, был винный подвал Егора Леве. Громилы ворвались в подвал, выкатили бочки, тут же повыбили из них днища и пили, пили досыта, а потом валялись пьяные на дворе.

Отец записывает: «Все ужасы, пережитые мною за жизнь, ничто в сравнении с сегодняшним погромом немецких магазинов. Не хуже, чем после землетрясения в Мессине». 29-го запись: «…не ограничились разгромом магазинов, большинство из них предано огню… Черкасский переулок весь объят пламенем… говорят, убытки всех разоренных фирм равняются чуть ли не миллиарду. Ходят упорные слухи, что на некоторое время закроют все увеселения в Москве».

Мы пробыли, отдыхая от всего пережитого, в Москве около недели.

8 июня мы выехали в Рыбинск к Сайковскому, с которым отец договорился на месяц работы.

Цирк в Рыбинске был под шапито и очень маленький по размерам. Директор — простой человек, своеобразный по складу. Открытие вышло очень неудачным, так как вся труппа еще не съехалась и программа была неполная. Эта первая неудача отразилась и на последующих сборах. Мы с Костей решили давать номер другого, необычного для нас характера. Я выходил в смокинге, а он комиком. Первое время работа наша была сырой. Постепенно мы поняли, что нужно, и привыкли к своим костюмам.

Костюм в работе артиста цирка имеет огромное значение. Перемена его очень нервирует и отражается на ходе всей работы. Костюм того же покроя, но новый, уже разлаживает работу. Да что костюм! Ботинки и то дают себя чувствовать. В работе каждое движение рассчитано, а тут привходит что-то новое, необычное.

За время пребывания в Москве мы с отцом подготовили новый репертуар. В то время вошли в большую моду политические монологи. Их можно было купить на артистической бирже, которая бывала с двенадцати до трех у Филиппова в кафе. Здесь встречались директора, приехавшие для ангажемента с артистами, ищущими работы. Сюда приходили и артисты цирка, и артисты шантана. В эти часы вы могли за столиками встретить и антрепренера и журналиста. Тут заключались контракты и совершались сделки.

Монологи почти все строились на один лад. У нас их было несколько: «Черный царь», «Кровавое танго» и «Шакалы». Пожалуй, «Шакалы» были талантливее остальных. Я во всяком случае предпочитал это стихотворение. В нем проводится аналогия между шакалами, пожирающими раненых и трупы павших на войне, с теми мародерами войны, которые наживаются в дни народного бедствия.

Любопытно, что в разных городах эти стихотворения принимались разно.

Мы с отцом больше всего любили выступать с мелкими злободневными репризами, в которых вскрывались неполадки бытового и продовольственного характера. Публика их принимала хорошо, так как они касались ее жизненных интересов. Часто патриотические монологи диктовались администрацией. Случалось, что администрация запрещала чтение того или иного стихотворения, находя его слишком «левым». Как пример, приведу запрещение Акимом Никитиным монолога «В защиту солдат», с которым я выступал на арене весною 1917 года. Кончалось это стихотворение так:

Эй вы, сидящие в бриллиантах и уюте,

Не смейте их судить!

Смысл был такой: не смейте судить солдат за то, что они хотят кончить войну и уходят с фронта.

Б Рыбинске мы получили предложение от Рудольфо Труцци подписать с ним контракт на год. Отец послал согласие. На последнем представлении Сайковский пришел к нам в уборную, чтобы расплатиться с нами за работу. Он попросил нас закрыть дверь на крючок и спросил, есть ли у нас ножницы. Когда дверь была закрыта и ножницы ему даны, он снял штаны и стал пороть подкладку кальсон. Вынул из-под подкладки мешочек с деньгами. Вынул деньги, отсчитал то, что причиталось нам, передал отцу и, подмигивая ему, сказал: «Ни жене, ни банку не доверяю. Как соберутся деньги, сейчас меняно на крупные и в кальсоны. Уж тут не пропадут».

В наших дальнейших странствованиях мы не раз вспоминали Сайковского и его «банк в кальсонах».

В Рыбинске нам часто приходилось выступать в лазаретах, развлекая раненых. Патриотический пыл среди населения прошел, и раненые находились часто в очень скверных условиях. Нам приходилось бывать и у немецких пленных офицеров. У них всего было вдоволь: и конфеты, и шоколад, и хорошие папиросы. Обидно становилось за наших солдат, у которых часто не то что дешевых конфет или махорки, но и хлеба не было. Я был знаком с сестрами, расспрашивал их, в чем тут дело, они всегда отвечали, что это распоряжение «свыше».

Мы уехали от Сайковского, пробыли два дня в Москве у матери и сестер и отправились к Труцци в Ревель.

Ревель многим мне напомнил Ригу, только жить в нем было очень дорого. Отец записывает: «На вид базар грандиозный, но купить что-либо можно с большими затруднениями, главным образом за недоступностью цен. Соль и та шесть копеек фунт. Что-то сказочное».

Ревель был на военном положении, и ходить по улицам разрешалась только до часу ночи. По первому гудку все окна должны были закрываться, чтобы не проходил свет. Город погружался тогда в абсолютную тьму. Часто во время спектакля раздавался гудок, свет тушили, публика в темноте тихо уходила из цирка. Все с этим мирились, никто не роптал; ощупью добирались домой.

Часто бывало, что во время представления входил военный, говорил что-то коменданту, и тогда все зрители-военные быстро вставали и уходили.

В Ревеле было много англичан-военных из командного состава английских подводных лодок.

Несмотря на военное положение и постоянную тревогу, цирк работал в смысле сборов превосходно. Труппа у Труцци была небольшая, но, как всегда, из квалифицированных артистов. Наездники были: Альберто-де-Вре, «человек-лягушка» — Перкинс, дрессировщик — Коломбо, японская труппа — Яма-саки, французские эксцентрики — Базола, клоуны — Бонжорно и Коко, Ж. и П. Момино и С. и Д. Альперовы. Балетмейстер Прозерпи ставил небольшие пантомимы.

Когда Труцци просмотрел наш с Костей номер, он предложил переименовать его, и на афишах стали писать: «Оригинальные комики-акробаты Констан и его партнер Диметр». Номер наш прошел с большим успехом.

Работать у Труцци приходилось очень много. Мы с Костей радовались. У Труцци нельзя было не работать, это не то что в Москве. Отец же ворчал, говорил, что Труцци все соки выжимает.

8 августа у отца запись: «В городе царит невообразимая неразбериха, по поводу бомбардировки города Пернова. До истинного положения нельзя добраться. Болтают, кто во что горазд. В частности в труппе панику наводят Прозерпи и Бонжорно. Хнычут, суетятся, а сами ни с места. Курьезнее всего, что в цирке полные сборы. Никакого впечатления на толпу это поистине военное положение не производит. Как будто это — в порядке вещей. Целый день слышна была канонада».

24 августа отец записывает: «Получена официальная телеграмма, запрещающая играть с 26-го по 29-е. Как говорят, инициатива этого симпатичного распоряжения исходит от попов, которым кажется, что если не будет в эти дни увеселений, то мы обязательно выиграем войну».

В конце августа в городе стал чувствоваться недостаток во многом, — то нельзя достать сахара, то нет керосина. На базаре же цены на них спекулятивные. В магазинах была объявлена распродажа галантереи и предметов первой необходимости. Рассказывали, что распродажа шла по распоряжению сверху. Говорили, что производилась негласная эвакуация.

12 октября, когда мы давали в Ревеле наше последнее представление, наступила настоящая зима. Несмотря на холод в цирке, работающем под шапито, все представления шли в октябре с аншлагом.

Труцци с большим трудом через связи с военными властями удалось выхлопотать вагоны для лошадей и два классных вагона для артистов. Маршрут наш был: через Москву без пересадки в Бкатеринослав. В Москве нам удалось побывать дома и повидаться с матерью и сестрами.

17 октября мы прибыли в Екатеринослав. Первую ночь пришлось ночевать в цирке, так как ни в одной гостинице не было свободных номеров. Комнату мы нашли только через день. В городе заметно было значительное количество военных. Несмотря на запрещение продажи водки, на улицах шаталось много пьяных. Рассказывали, что все шантаны торгуют виноградным вином и в них идет настоящий разгул.

Во время представления, когда мы с братом исполняли наш номер, на арену неожиданно вышел офицер с георгиевскими крестами. Он был совершенно пьян, размахивал обнаженной шашкой. Ни полиция, ни офицерство не попытались остановить его. Если бы мы с Костей не отскочили в сторону, он, наверное, ранил бы нас.

Цирк в Екатеринославе отапливался; несмотря на это, играть было холодно. Здание выстроил Жижетто Труцци, который уступил его брату Рудольфо, так как тот из-за войны не мог играть в Риге. Рудольфо старался не ударить лицом в грязь и давал самые лучшие номера. Но из-за холода публика слабо посещала цирк. После ревельских сборов Рудольфо все казалось плохим. Он был не в духе, не знал, на ком сорвать зло и, конечно, в первую очередь обрушивался на артистов.

Гастролеры сменялись у нас чуть ли не через день. Шталмейстер Джиовани был совершенно измучен, так как Труцци почти каждый день вытаскивал из сундуков новые сбруи и показывал новую дрессировку. Он был самолюбив и тщеславен: ему хотелось, чтобы после его отъезда говорили, что цирк Рудольфо сильнее цирка Жижетто Труцци.

Из гастролеров самым интересным являлся укротитель Гамильтон с группой львов и тигров. Звери были на редкость добродушные. Настоящая фамилия Гамильтона была Веретин. Был он русский, свою карьеру укротителя начал с того, что еще мальчиком прислуживал и работал около зверей. За двадцать лет работы с ними он изучил все привычки и повадки артистов-зверей, то есть тигров и львов.

Как он умел обращаться с ними, как кормил их, как лечил в случае болезни! У льва Каро был флюс, и я сам видел, как Веретин в клетке подтаскивал его к себе и прикладывал ему к больному месту горячие припарки. Звери лизали ему руки, он же себя чувствовал среди них совершенно спокойно. Подчинялись они ему беспрекословно. Странно было видеть, что дикие звери так охотно и дружелюбно подчиняются человеку.

Однажды он попросил, чтобы мы, человек десять, вошли вместе с ним в клетку и снялись с ним и со зверьми. Мы согласились. Все шло очень хорошо. В клетку мы вошли спокойно, расселись. Вдруг вспышка магния, звери всполошились и стали кидаться в разные стороны. Мы, конечно, перепугались и бросились к выходу, но достаточно было приказания Веретина — и тотчас все львы и тигры пошли по местам. Вторая вспышка магния прошла при полном спокойствии зверей, и вышла прекрасная фотография.

Гамильтон-Веретин делал битковые сборы.

Вскоре пришла телеграмма, что с 26 декабря мы должны освободить здание. Труцци с управляющим уехали на поиски другого здания для цирка. В Киеве им удалось сговориться со Стрепетовым, снявшим Гиппо-палас Крутикова, о совместной работе в одном здании. Артисты сомневались, чтобы три кита: Крутиков, Рудольфо Труцци и Стрепетов могли ужиться вместе.

23 декабря мы выехали в Киев. Приехали 24-го и увидели, что по городу уже расклеены афиши об открытии 26-го декабря цирка Труцци и Стрепетова в Гиппо-паласе.

Программа была очень большая, так что половина артистов сидела без дела и не работала. Одних клоунов было шесть пар. В представлении принимали участие четыре пары, две пары отдыхали. В числе приглашенных на работу клоунов оказался старый партнер отца — Бернардо. Работал он в паре с клоуном Вольдемаром, и работа их шла не очень ладно. Встреча отца с Бернардо была очень трогательной. Мы сняли номера в одной гостинице и все время проводили вместе. Бернардо жаловался, что ему не везет. Когда он увидел меня, то был поражен моим ростом. Ход нашей работы на арене, ее слаженность его очень удивили.

У нас с отцом был свой жанр, и конкуренция других клоунов нам не была опасной. Работа шла так: мы выходили с двумя-тремя репризами, потом отец читал монолог, его сменял я, заканчивали мы мелким комическим трюком. Монологи принимались публикой очень хорошо и всегда имели успех. Они вносили в программу разнообразие. Перед нами было три клоунских выхода, мы заканчивали программу. Три пары клоунов, работавших до нас, давали буффонаду, наш же жанр был другим, на них не похожим.

После первого дебюта Вольдемара и Бернардо поставили на программу в первом отделении вторым номером. Это их обоих очень укололо. Отец пишет: «Вольдемар хотел итти к дирекции протестовать против такого унизительного нарушения их авторитета. У нас антре — с громом».

Мне было очень жаль Бернардо, когда он со слезами на глазах жаловался, что ему на старости лет приходится работать вторым номером. Только следя за их работой, я понял, что значит сработанность в клоунском искусстве. Бернардо был исключительным комиком, Вольдемар хорошим клоуном, но вместе у них не было ансамбля, той необъяснимой словами внутренней связи, которая так необходима для клоунского ансамбля.

Нет связи, нет внутреннего огонька — нет и успеха. Это отсутствие внутренней спайки публика ощущает с поразительной чуткостью. Часто бывало — работают два клоуна вместе, имеют уже хорошее имя, расходятся. Сходятся затем с другими партнерами, прекрасными артистами, но работа не идет, не чувствуют они друг друга, нет законченности, нет нужной простоты. И публика не верит в то, что они дают. Нет у них правды, а в клоунском жанре — это главное. Клоунское искусство в том и заключается, что ты даешь несуразности, детски-наивные вещи, но сам веришь в них, и они доходят до публики. В этом — залог успеха клоуна. У Бернардо и Вольдемара этого необходимейшего в работе качества не было.

В цирке происходило много неприятностей из-за того, что три директора никак не могли поладить между собой. Рудольфо Труцци расплачивался с нами аккуратно. Стрепетовские же артисты не получали в срок жалованья. Каждый из директоров старался выдвинуть своих артистов. Таким образом создавались всяческие трения и недоразумения.

8 февраля 1916 года в цирке состоялся гала-спектакль в пользу Русского театрального общества. Участвовать должны были лучшие театральные силы Киева. Афишу выпустили умопомрачительную, цены на билеты назначили бешеные. Валовой сбор дошел до пятнадцати тысяч рублей. Первый ряд стоил двадцать пять рублей.

Представление начали в десять часов вечера, так как декорации не поспели к сроку. На манеже были сооружены колоссальные колонны греческого храма, на фоне которого шла «Прекрасная Елена». Елену исполняла артистка Пионтковская.

В первых двух отделениях драматические артисты, как выразился один из рецензентов, «игрались в цирк», причем делали они это очень неудачно. В публике раздавались по их адресу свистки. Отец записывает: «Материальная сторона вполне удовлетворительна, но зато художественная часть прямо-таки сплошной низкопробный балаган. Исключение — Люсина Месаль. Гг. Барский и Руденков взялись за клоунскую часть и были забавны и комичны — как английское воскресенье».

Через день появилась рецензия «Гала-ган (вместо балаган) в цирке», в которой разносили в пух и прах всю программу. Кончалась рецензия так: «… если театральному обществу в следующем году понадобится пятнадцать тысяч рублей, мы их ему дадим, но просим не устраивать таких позорных спектаклей».

После спектакля театрального общества сборы в цирке упали. Незаметно подкрался пост, самое глухое время в цирке. 5 марта на улицах расклеены были объявления о переосвидетельствовании белобилетников. Отец заволновался и телеграммой вызвал в Киев мать, чтобы дать ей возможность повидаться со мной, если меня заберут.

Мать моя тотчас приехала. Настроение у нас было угнетенное. В назначенный день я отправился в призывной пункт. Вдруг выходит секретарь и объявляет, что переосвидетельствование приостановлено на неопределенный срок по телеграмме из Петрограда, но что уже ожидающих комиссия осмотрит. Я сразу сообразил, что надо во что бы то ни стало уйти. Но как это сделать? Я оделся, подошел к секретарю и сказал, что я артист цирка. Он бывал в цирке, узнал меня и дал совет уйти как можно скорее, сказал, что бумаги мои он от председателя возьмет. Он пошел к председателю, а я стал соображать, как мне уйти. У дверей стояли часовые и городовой. Секретарь вернулся с бумагой, подошел к городовому, и что-то сказав ему, затем обернулся ко мне и тихо сказал, что бумаги у него. Я не знал, что мне делать. Вдруг городовой говорит: «Кто в уборную, за мной иди». Я и еще два человека пошли за ним. Вошел я в уборную, вижу окно. Рванул раму. Рама открылась. Смотрю — второй этаж. Во дворе никого. Под окном сложенные ящики. Одна минута — и я на окне, затем на ящиках, сделал прыжок — и я на дворе. Прошел спокойно двор, вышел на улицу и пошел домой.

Дома рассказал обо всем отцу, тот испугался, как бы чего не вышло, но на другой день в газетах появилось официальное извещение о том, что переосвидетельствование отложено на неопределенный срок.

Вечером секретарь принес мне бумаги в цирк и с удовольствием смотрел наше представление.

Еще через день в газетах появилось извещение, что призыв 18-го года должен приписаться к воинским присутствиям. В этот досрочный призыв попадал уже брат Костя.

4 апреля труппа Труцци переехала в Курск — городок маленъкий, грязный, разбросанный частью в низине, частью на гористой местности. С большим трудом артисты нашли себе пристанище. Нам посчастливилось и удалось устроиться недалеко от цирка.

На второй день пасхи, 11 апреля, состоялось открытие цирка. Отец записывает: «После нашего антре пришел управляющий Никольский просить, чтобы мы купцов не трогали». Я прочитал как раз монолог «Шакалы». Публика аплодировала мало. Очевидно, шакалам «Шакалы» не понравились. Дальше отец пишет: «Большинство города состоит из заправских шакалов. Давно не видал такой хамской публики, как здесь. На пикантный трюк совсем не аплодируют, а подавай только одно сало, да побольше».

В это как раз время с арены цирка стали преподносить публике очень сальные репризы. Принимались они одобрительно, особенно партером. Откуда пошла тяга к пошлостям, я затрудняюсь сказать. Может быть, война и общее огрубение нравов, связанное с ней, имели влияние на снижение и огрубение репертуара. Большие мастера не прибегали к пошлостям, но мелкие и средние артисты делали все, чтобы только заслужить аплодисменты, причем заслужившая одобрение публики реприза сейчас же кралась артистами других цирков и получала широкое распространение.

Приведу одну из них, более «невинную» по содержанию.

Выходил клоун и говорил, что с его женой случилось несчастье. Она поехала кататься на автомобиле, шофер неудачно повернул руль, машина повернула вправо, жена упала влево, попала под колесо, ей переехало ногу, и с тех пор нога у нее пухнет, пухнет и пухнет.

Рыжий отвечал, что его жена тоже летом каталась на автомобиле, шофер повернул влево, жена выпала вправо.

Клоун (перебивая). Ну, и попала под колесо…

Рыжий. Нет, не под колесо, а под шофера.

Клоун. Ну, и что же?

Рыжий. С тех пор жена моя пухнет, пухнет и пухнет…

Такими репризами пользовались главным образом те клоуны, у которых не было своего, выработанного ими самими репертуара.

В цирках на третий год войны стал чувствоваться недостаток в артистах. Артисты-немцы были военнопленными. Из русских артистов многие были взяты в солдаты, притока свежих артистических сил из-за границы не было. Даже столичным директорам приходилось посылать в провинцию управляющих или ездить самим, подыскивая себе нужных артистов.

В Курск приехал Н. А. Никитин с целью набрать труппу на зиму в Москву и в Нижний на ярмарку. Он ангажировал нас, и отец покончил с ним, подписав контракт.

1 мая у отца запись: «Печальная новость: запретили ввоз в Курск столичных газет и журналов. До тошноты скучно без газет, а местный суррогат не удовлетворяет… «Курскую быль» (пыль) и в руки брать ие хочется».

Жить в Курске становилось все труднее и труднее. За мясом стояли длинные очереди чуть не с ночи. Костя уехал в Москву призываться. Труцци хотел уменьшить нам жалованье, хотя мы с отцом стали давать больше реприз. Отец не согласился. Мы порвали с Труцци и раньше времени уехали в Москву.

В Москве спрос на артистов был в это время очень большой — от предложений не было отбою. Косте дали на три месяца отсрочку по болезни. Он решил за эти три месяца пройти курс мотоцикла, чтобы не попасть в рядовые.

Бом — Станевский открыл в Москве на Тверской кафе, и вся артистическая биржа перекочевала к нему. Мы встретили там директора цирка Горца, и он предложил нам поехать на месяц в Смоленск.

Мы с отцом решили ехать к Горцу вдвоем. Костя же остался в Москве на курсах по мотоциклу.

Труппа в Смоленске оказалась очень слабою. Цирк — под шапито. Вся программа рассчитана на чемпионат. Руководство и состав чемпионата приличные, сборы хорошие.

Наш бенефис прошел при битковом сборе. Аншлаг повесили уже в три часа дня. После бенефиса мы вернулись в Москву. Дней десять мы потратили на то, чтобы подобрать репертуар, который годился бы и для Нижнего на ярмарку и зимою для Москвы. Нашли несколько удачных реприз и монолог «Страшный суд». Монолог этот пользовался успехом. Содержание его: суд над спекулянтами-купцами, которые «в тяжкий год морили голодом народ» и над «лукавыми отцами города», которые обманывали своих сограждан. Кончался он восклицанием: «Ура, свободная страна!»

Монолог этот по своим художественным достоинствам был не выше тех, что я уже приводил. И пользовался он успехом потому, что тяжелое экомическое положение уже давало себя чувствовать, продукты систематически исчезали с рынка, и когда опять появлялись, то цены их возрастали в два-три раза.

Обнищание страны уже сильно чувствовалось. Особенно заметно это было, когда мы попали на Нижегородскую ярмарку. Запись отца от 15 июля 1916 года в этом смысле очень характерна: «Что будет дальше, не знаю. Пока же, несмотря на поднятие флага, ярмарка больше чем наполовину пуста… увеселительных мест открыто много». Дальше он отмечает толпы людей в Азиатском переулке и бросающиеся в глаза «цветистость» женских платьев и защитные гимнастерки солдат. «Водкой не торгуют, но пьяных много». «Пили все — и политуру, и ханжу, и одеколон».

Пьянство на ярмарке было прежнее, но бьющая ключом жизнь и особый ярмарочный угар, оживление, шум и гам исчезли. Все звуки, которые шли с ярмарочной территории в окна нашей гостиницы, воспринимались мною, как какой-то замогильный стон. Ночью по переулкам ходить было страшно, и всю ночь то тут, то там раздавалось: «Караул! грабят!..»

Балаганов на ярмарке было меньше. Работали они по будням; от шести до семи часов вечера, по праздникам и воскресеньям — целый день. Все балаганщики жаловались на плохие сборы.

Самое жуткое и отвратительное впечатление производили находившиеся на Самокате «квасни». «Квасня» делилась на два отделения или, вернее, закутка. В первом стояла бочка с квасом, бутылками и стаканами, лежала на тарелке ржавая селедка с луком и нарезанный ломтями хлеб. В квас прибавляли ханжи. Второе отделение было завешено рогожей. В нем на сколоченных из досок нарах лежала женщина. Она часами не вставала со своего ложа, принимая в день до двадцати посетителей и получая с каждого из них от пятидесяти копеек до рубля.

Страшно было смотреть на стоявших около квасни и ждущих своей очереди людей. Сюда тянулись и раненые на костылях с георгиевским крестом на гимнастерке, и уволившиеся в отпуск солдаты, и грузчики, и просто оборванцы, которых всегда много на Каждой ярмарке. Всех их тянуло на Самокат. А где-нибудь рядом с «квасней» шла игра в «очко». Тут же среди толпы пробирался пикет, проверял документы и забирал солдат без увольнительных записок. И только издали слышалось:

— Православные, ратуйте!.. да за что же я кровь проливал?

Жуткая и страшная была жизнь. А в городе ночью в шантанах разгул офицерства, бессмысленная трата денег, переодетые сестры милосердия, спекулянты всех родов, наживающиеся на войне. Вина в шантанах сколько угодно разница только в том, что подают его в кувшинах, а попозже, когда посетители перепьются и администрация шантана напоит дежурного полицейского, появится вино и просто в бутылках. В третьеразрядных шайтанах для вида и дивертисмент, и хоры, но в сущности в этих грязных, наскоро сколоченных помещениях все расчеты построе ны на продаже вина. На маленькой, плохо сбитой сцене идут номера, а за столиками посетители угощаются водкой и вином, наливая их из чайников. В каждом шантане был свой агент по поставке спирта. Агенты получали его или по подложным документам для армии и заводов, или за взятки. Водка и вино были главной приманкой; гуляли с каким-то бешенством и ценами не стеснялись.

Был такой случай.

В шантане «Россия» кутили студенты, рядом за столиком два стриженых в скобку купца пили чай из самоварчика. Студенты попросили самовар и льду, вылили из самовара воду в ведро, вытрясли угли, в трубу наложили льду, в самовар налили шампанского, потребовали чашек и стали пить шампанское с блюдечек, подражая манерам купцов.

Купцы заметили, что над ними смеются и их передразнивают. Один из них подозвал официанта и велел позвать из хора толстую и некрасивую хористку. Когда хористка пришла, купец велел ей принести булавки. Хористка недоумевала, но приказание купца исполнила и принесла целую коробку булавок. Купец полез за пазуху, достал толстый засаленный бумажник, вынул оттуда три пачки кредиток разного достоинства и давай прикалывать к платью некрасивой хористки трех– пяти– и десятирублевки. Когда запас булавок истощился, а хористка вся сплошь была увешана кредитками, купец пнул ее сзади коленом: «Ступай к чортовой матери!» Потом крикнул студентам: «Ну, вы, храпоидолы, видали, как наши гуляют! Не чета вашим!» — и под дружные аплодисменты сидящих за столиками купцы вышли из зала и пошли продолжать чаепитие в отдельный кабинет.

Нередко бывало, что подвыпившая и загулявшая компания звала хозяина шантана, платила ему крупную сумму; хозяин удалял всю постороннюю публику, оставшаяся компания звала хористок и шансонеток, и кутеж шел до утра.

Хорошо торговали бани в Азиатском переулке. Ездили туда не мыться, а играть в карты. Снимут номер за пять рублей в час и дуются до рассвета. Тут же достают водку, закуску же приносят с собой.

Часто номера в банях служили пристанищем евреев, не имевших права жительства в Нижнем. Соберется их несколько человек, снимут номер и сидят в этом номере днем и отдыхают ночью. Паспорта с них не требовали. Оплата производилась по часам, один-два рубля с человека в час. Полиция в бани не заглядывала, получая регулярно от хозяев бань свою долю.

Такова была Нижегородская ярмарка в 1916 году.

В цирке сборы все же были битковые. Труппа была приличная, но без обычного никитинского размаха. Встретили нас артисты по-родственному, публика нас принимала очень горячо. У отца следующая запись по поводу нашего бенефиса:

«Вчерашний небывалый сбор (две тысячи рублей) на наш бенефис продолжает служить темой разговора всей труппы и по справкам старой дирекционной записи оказался рекордным сбором. Никто еще на ярмарке не делал такого сбора. Этого бенефиса я не забуду, он поднял нам престиж в глазах всей труппы».

27 августа работа на Нижегородской ярмарке окончилась, цирк снялся, и мы переехали в Москву.

За время нашего отсутствия брата взяли на военную службу, он попал в мотоциклетный отряд, имевший свои мастерские в Москве.

Труппа подобрана была хорошо. Из иностранцев в нее входили только итальянцы и французы. Наездники были: труппа Прозерпи, новый жанр езды — акробаты на тройке. На арене расстилался белый ковер и на невидимых публике колесах выезжали сани, запряженные тройкой. Но сани были особого устройства, и на них проделывались акробатические упражнения, пирамиды и различные трюки. В труппу была ангажирована семья Лавровых — клоуны. Был приглашен «эквилибрист на эйфелевой башне» Степанов, ставший от постоянной тренировки на голове ненормальным. К открытию приехали акробаты Папи Бруно, наши старые знакомые, и жонглер на лошади Н. А. Никитин. Коверным рыжим был Алекс Цхомелидзе, прекрасный клоун и пантомимист. Режиссером и дрессировщиком – Преде. Из наездниц были сестры Гамсакурдия.

Открытие состоялось 30 августа очень торжественно,

Цирк по устройству и убранству был одним из лучших в России. Во множестве зеркал дробился и переливался свет и отражались людские толпы. За рядами партера шли ложи. За ложами — балкон. На балконе много рядов скамеек, за ними еще ярус и уже совершенно отдельно галлерея с особым входом прямо с улицы.

Цирк был так построен, что не было видно ни одного столба.

Конюшню устроили в два яруса — светлую и темную. Только артистические уборные, хотя и достаточные по величине, не отличались особыми удобствами.

При постройке цирка архитектор был связан пространством, отведенным для здания, и ему нехватило площади, чтобы широко развернуть все служебные помещения цирка.

Публика посещала цирк Никитина охотно, и сборы его были выше сборов цирка Саламонского. Играло роль и местоположение цирка на стыке Тверской и Садовой-Триумфальной. В него приходили, как говорится, «на огонек», мимоходом, а к Саламонскому на Цветной бульвар надо было ехать специально.

Цены были доступные и по праздникам галерка набивалась доотказа. В цирке в праздничные дни было очень душно и жарко, и часто с галерки раздавалось: «Тише! не давите так!.., ох, задавили совсем!..» И народ, как волна, подавался то в ту, то в другую сторону.

У отца следующая запись, относящаяся ко дню открытия цирка: «На наше антре почему-то вся дирекция высыпала в передний проход и прямо-таки ржала от удовольствия, смотря на наш поистине громадный успех».

Только работая в цирке Никитина, я окончательно убедился, что успех клоунского номера зависит от его злободневности. Недостаточно, если вся работа состоит из одних трюков, злободневность необходима. Залог успеха клоуна — меткое слово. Это — главное. Слово в цирке, как пуля: летит и ранит.

У нас было несколько хорошо построенных и доходящих до публики реприз. Была реприза о том, какая разница, между купцом военного и довоенного времени. Ответ был такой: купец до войны готов был за Русь свой живот положить, а наступила война — и купец готов Русь в свой живот положить.

Реприза «Сестра» вызвала на третьем представлении скандал. Отец говорил, что приехала с фронта его сестра и привезла «Георгия».

Я. И моя сестра приехала и тоже привезла…

Отец. Тоже Георгия?

Я. Нет, маленького Петьку.

Это не понравилось какому-то офицеру, который поднял шум. Дирекция во избежание эксцессов просила нас больше эту репризу не говорить.

В этот сезон пользовались большим успехом монологи Н. Поморского «Солдаты», «Память казенке».

Ряд за рядом прошли сборы то на табак солдатам, то в пользу сирот войны. В цирке во время последнего сбора было продано с аукциона брошенное в рот слону яблоко за семьсот двадцать пять рублей.

Отношение публики к артистам цирка было очень хорошее.

Нас наперерыв приглашали отужинать в рестораны. Лучшим рестораном в то время считался «Ампир». Здесь собирались богатеи Москвы. Войной со всеми ее ужасами и тягостями здесь не пахло. Бриллианты, декольте, цветы, вина, дорогие закуски. Это так не вязалось с тем, как жили обыватели в провинции, так резко и грубо противоречило всему, что шло с войны.

В цирке часто бывали журналисты. Познакомились мы с писателем Пазухиным, родственником клоуна Брагина. Частым гостем цирка был Н. Балиев, режиссер «Летучей мыши», и артист Малого театра В. В. Максимов, А. М. Данкман, юрисконсульт нашего союза, буквально пропадал в цирке. Его можно было встретить и на репетициях, и перед представлением. Это был настоящий друг цирка. Он интересовался артистами, их профессиональной работой, условиями труда, их бытом. Как юрисконсульт союза всегда отстаивал интересы артистов перед дирекцией.

В середине октября 1916 года в цирке начались репетиции пантомим. Одновременно мы были приглашены сниматься в кинокартине из цирковой жизни, в которой главную роль исполнял В. В. Максимов. Надо признать, что ни одна кинокартина до сих пор не осветила правильно жизни цирка. Когда мы, артисты, видим нашу жизнь на экране, мы всегда смеемся. Жизнь в цирке гораздо проще, будничнее, а главное — труднее, чем та жизнь, которую показывают в кино. В каждой профессии есть свои прелести и свои недочеты, свой быт, своя специфика. Ни один врач не сумеет так быстро и хорошо вправить при вывихе ногу или руку, как это сделает старик — артист цирка. Подойдет, возьмется за конечность, подержит — и сустав на месте. Или заставит ногой катать бутылку, смотришь — и все пришло в норму. Бывали случаи, что во время работы у артиста выскочит из сустава кость, он вскрикнет и тут же сам вправит ее и работает дальше. А знаменитая цирковая мазь «флуид эмбрикешен» или, как говорят в цирке, «флоид эмбрикошюм», куда входит скипидар, шесть сортов различных спиртов — муравьиный, горчичный и др.— и сырое яйцо! Из всего этого получается смесь, жидкая, как молоко. Ее втирают при ушибах, и она, как рукой, снимает боль.

В цирке часты падения и ушибы от них. Зашиб себе артист копчик (кончик позвонка), так зашиб, что с трудом работает и едва сидит. Сейчас же набьют мелко кирпич, раскалят его в печке или на примусе, завернут в мокрое хорошо отжатое полотенце, приложат — и больной быстро выздоравливает.

И люди в цирке своеобразные, и психика их особенная. Человек исключительного самообладания, бесстрашный укротитель львов и тигров Гамильтон-Веретин безумно боялся собак. В одном из провинциальных городов, когда он выходил из какой-то квартиры, на него набросилось несколько собак. Он начал кричать. Вышел дворник, отстал собак и сказал Гамильтону назидательно: «Ишь, чорт, собак испугался. Ты бы, посмотрел, как: один дядька в цирке ко львам и тиграм входит и ими командует».

Жонглер Сластушинский, очень ловкий на манеже, был очень неповоротлив в жизни. Товарищи прозвали его «Епиходов». То толкнет и уронит что-нибудь, то за обедом разольет вино или разобьет посуду. Полетчик Каврели делал перелеты под куполом цирка с трапеции на трапецию и не мог смотреть из окна второго этажа на улицу, так как у него от этого кружилась голова.

Дрессировщик Крастон не мог выдрессировать свою комнатную собачку, так как жалел ее, и отдал ее для дрессировки другому дрессировщику.

Боб О'Коннор[50], заставлявший публику покатываться в цирке от смеха, лечился от ипохондрии у специалиета-невропатолога. Тот прописал ему обтирания холодной водой, дал ряд советов и сказал в заключение: «Пойдите вы для развлечения в цирк. Там такой смешной клоун Боб О'Коннор, вам невольно станет весело».

— Это я Боб О'Коннор, — ответил артист уныло.

Таких фактов, свидетельствующих о странностях психики артистов цирка, я мог бы привести очень много. Цирк — особый мир со своими радостями и огорчениями, со своим жизненным и бытовым укладом, и нужно всю жизнь провести в цирковой семье, в стенах цирка и под его шапито, чтобы до конца понять этот сложный и своеобразный организм.

Осенью 1916 года опять начались разговоры о переосвидетельствовании белобилетчиков: Гамсакурдия имели большие связи в военных кругах, и с их помощью мне удалось попасть на работавший на оборону чугунолитейный завод Доброва и Набгольца. Сначала я помогал опытным рабочим, затем очень скоро стал сам работать на станке.

С этого времени началась моя двойная жизнь. Днем с шести часов утра до семи вечера я был рабочим на заводе, вечером артистом. В перерыв я успевал забежать домой и поесть. Наш номер с отцом ставили последним в третьем отделении.

В цирк был ангажирован Вильямс Труцци, сын Жижетто Труцци. Родился он в 1889 году. Он считался в начале XX века одним из лучших дрессировщиков лошадей. У нас в цирке он выступал с двумя дрессированными слонами.

От десятилетнего возраста мы росли вместе и были очень дружны. Родители его были так поглощены работой, что Вилли рос почти безнадзорным. Моя мать постоянно прикармливала и обихаживала его, он и дневал и ночевал у нас. Потом мы расстались, я видел его только раз в одном из цирков, где он был на амплуа жокея.

Вильямс Труцци был одним из лучших представителей циркового искусства, пройдя все этапы обучения, мастерства и творчества циркового артиста. Для того чтобы стать таким всеобъемлющим знатоком-мастером, надо было уметь все, начиная с жонглерской езды, кончая дрессировкой и режиссурой.

Вильямс владел французским, немецким и английским языками в совершенстве. Хорошо говорил по-русски, отличался редкостным трудолюбием, обладал большой фантазией, был очень начитан. В часы отдыха перед представлением, ночью после представления я не раз заставал его за книгой. Круг его интересов был весьма широк. Он был талантлив и как постановщик («Черный пират», «Карнавал в Гренаде», «Ковбой из Техаса», «Махновщина», «Тысяча и одна ночь»). В Вильямсе Труцци счастливо сочетались все лучшие качества остальных членов семьи Труцци.

В 1916 году он выступал со слонами. Слоны его помогали

нам производить в цирке сборы, они ходили по манежу, протягивали публике свои хоботы с такой неуклюжей живостью, так ловко брали мельчайшие монеты, что зрители невольно становились щедрее.

Сборы в тот сезон поистине мучили нас. В пользу чего только мы ни собирали. Помню, например, сбор в пользу общестна покровительства животным.

И это во время свирепейшей из войн, когда кровь на фронте лилась рекой!..

16 ноября со мной произошел несчастный случай. Искры раскаленного чугуна попами мне на не защищенное кожей башмака место и сделали две больших очень болезненных раны. От работы на заводе я был освобожден. В цирке же работать продолжал, выходил, правда, на арену, сильно прихрамывая.

Не могу не отметить моего посещения Малого театра. Шла пьеса «Светлый путь» с М. Н. Ермоловой. Пьеса была неважная, но игра Марии Николаевны меня просто потрясла. Простота, искренность интонаций, особый тембр голоса, обаяние, которое шло от всей ее фигуры, сделали то, что я не воспринимал игры остальвых артистов.

25 декабря в Большом театре была устроена благотворительная елка. Из цирка Саламонского для дивертисмента пригласили Бим-Бома, из цирка Никитиных — отца, меня и наездника-жонглера Н.А. Никитина.

Я, конечно, бывал в Большом театре как зритель, но никогда не был за кулисами театра. Удобство уборных, убранство, величина сцены нас, привыкших ютиться в убогих цирковых артистических, несказанно поразили. В дивертисменте мы дали антре «Шляпы», причем я вынул из кармана до двадцати шляп, а ружье, из которого в меня стрелял отец, выстрелило вместо пули водой.

Отмечу еще одно небывалое явление в цирковой жизни того сезона. Директор, артист Бим-Радунский, заплатил всем артистам цирка Саламонского за три нерабочих дня (23, 24, 25 декабря) полностью. Это доказывает, что артист, попавший по выбору в дирекцию, сумел быть справедливым и стоял на страже интересов своих товарищей. Никитины вычли за эти три дня у нас всех из жалованья, как всегда, несмотря на то, что мы с 26 декабря по 6 января играли по два раза (утром и вечером).

В начале января отец отмечает в записной книжке, что дирекция, видя наш успех, стала писать в афишах и в газетных анонсах перед нашими именами «любимцы публики».

С 1 по 15 января мой завод был закрыт из-за нехватки сырья. На заводах и фабриках Москвы то тут, то там начались волнения. Когда открылся наш завод, то во время перерыва на обед в сушилке, где сушили стержни, кто-то из рабочих прочел воззвание — обращение петроградских рабочих к рабочим Москвы. Я работал в цеху, и мне его услышать не удалось. Сейчас же откуда-то появилась конная и пешая полиция и разогнала рабочих и из сушилки, и из цехов. Несколько человек было арестовано и завод закрыт. По Москве же продолжали ходить слухи о волнениях на ряде фабрик и заводов.

Положение страны в смысле продовольствия становилось все хуже и хуже. 22 января у отца запись: «Приехали наши квартирантки из Екатеринбурга и рассказывают о повальном голоде… Ни за какие деньги ничего не достать».

31 января был арестован председатель РОАВЦ (Российское общество артистов варьетэ и цирка) Бутлер. Бом занял место председателя, отец — непременного члена правления.

Бутлер был режиссером и администратором «Аквариума» и «Максима», принадлежащих негру Томсону. Арест был произведен за незаконную продажу вина.

Мы, работники цирка, из всей этой истории поняли, что нам надо отделиться от артистов варьетэ и устроить свое особое общество цирковых артистов. Эту мысль стал особенно развивать и пропагандировать А. М. Данкман. Так родилось решение организовать Международный союз артистов цирка. Выполнить эту мысль удалось только после Февральской революции.

А политические события шли и развивались своим чередом. Надо правду сказать: мы, цирковые артисты, мало понимали, что происходит. Газеты читали теперь многие. Начиная с войны, интерес к газетам возрос, но разобраться в направлении газет, а главное — понять, что двигает событиями и куда они ведут, никто из нас не умел. Даже самые развитые и умные из циркачей и те терялись.

28 февраля 1917 года отец записывает: «Политические события, начавшись в Петрограде, сегодня начались здесь. Газеты не вышли. Трамваи не ходят и вообще в воздухе весьма повышенное настроение. Всевозможных слухов миллионы. Но чему верить — не знаем, ибо один слух опровергает другой… Уличных беспорядков не было, несмотря на многочисленные толпы манифестантов во всех концах города».

1 марта: «Не играли по случаю народного движения, к которому примкнуло большинство московского гарнизона. На улицах — оживление, какого я в жизни не видел. Всюду войска встречают с необычайным подъемом».

2 марта: «Не поддается никакому перу картина парада всех революционных войск Московского гарнизона перед Городской думой. Миллионная толпа каждую часть встречала с колоссальным энтузиазмом. Порядок образцовый. Полиция вся арестована с градоначальником во главе. Охранку сожгли. Ликование на каждом лице. Восторг неподдельный».

Лично я был свидетелем следующих событий. В один из последних дней февраля я пошел на завод. Подходя к заводу, увидел выходящую из ворот его демонстрацию рабочих с красным знаменем. Мне закричали: «Альлеров, иди с нами!» Я примкнул к демонстрации.

Мы пошли к зданию Городской думы (теперешняя площадь Революции). Там стояли какие-то воинские части с артиллерией, примкнувшие к народному движению. Пожилой полковник произносил речь. Я постоял немного, но так как ничего не было слышно, я решил пройти домой, чтобы успокоить мать, которая, наверное, волновалась, что меня нет. Дома я переоделся. Сидеть дома не мог и вышел на Сретенку. На Сретенке увидел огромную толпу народа, двигавшуюся по направлению к Сухаревке. Я пошел с ними. У Спасских казарм стояло очень много войск. Ворота казарм были закрыты, около них — часовые. Толпа остановилась и стала с волнением следить за происходящим у ворот. Видно было, что между войсками, стоящими у казарм, и той частью, которая находилась в казармах, шли переговоры.

Вдруг от стоявших тесно революционных войск отделилась фигура в серой шинели и раздалась команда: «Ружья на прицел!»

Толпа поняла, что может начаться перестрелка, стала отходить и жаться к домам. Я влез на забор и увидел, как распахнулись ворота Спасских казарм и оттуда нестройными толпами стали выбегать солдаты с красными флагами, с красными ленточками на штыках и на шинелях. Революционное войско и народ встретили их восторженным «ура»! Солдаты обнимались, целовались, публика, бросилась к солдатам и жала им руки. Затем, не сговариваясь, точно по команде, все двинулись к зданию Городской думы. Я пошел за толпой. Когда мы вышли на площадь, я вдруг услыхал, что кто-то громко зовет меня по фамилии. Обернулся, смотрю — грузовик, на грузовике, полном вооруженных солдат, Сергей Сокольский. Откуда-то неожиданно появился Костя. Оба мы прыгнули в машину. Дорогой узнали, что Сокольский с солдатами едут арестовывать пристава Пятницкой части. Распоряжался всем на машине Сокольский.

В части все было разворочено, сломано, валялись горы бумаги, и среди этого хаоса ходил очень старый городовой и шамкал беспомощно: «Господа, уж вы тут не безобразничайте…» На него никто не обращал внимания.

Пристава в части мы не нашли и бросились к нему на квартиру. Нарядная горничная показала нам все комнаты и сказала, что пристав уже арестован, а жена его скрылась. Произвели мы в квартире обыск, забрали несколько браунингов.

Вечером жгли охранку. Кто-то из подошедших стал уговаривать поджигавших бумаги не уничтожать их, говоря, что среди них есть нужные и важные, но его не слушали. Откуда-то подъехали автомобили и увезли часть папок, уцелевших от огня.

После двух дней перерыва, 3 марта, в цирке состоялось представление. При чтении отцом монолога «Первое марта» цирк сотрясался от аплодисментов. Начинался этот монолог:

— Привет, свободные граждане!

Дальше шли следующие стихи:

Уж нету старого режима.

Ликует русская страна.

Вперед, вперед неудержимо

Плывет народная волна.

Народ наш стал не бесприютен.

И канул в вечность грязный вал,

Подумать страшно, что Распутин

У нас Россией управлял.

В один из последующих дней мы дали выезд: в кореннике был запряжен пристав, пристяжными были городовые, я стоял на коляске с огромным красным флагом, а отец погонял тройку кнутом.

Репризы о коронованной немке и об арестованных министрах вызвали бурю восторга. Выступление наше было сплошным триумфом.

Многие из артистов, в том числе и мой отец, думали, что с падением царского режима изменится и положение циркового артиста. Любимой их поговоркой было: «Цирковое дело — орлянка. У дирекции — орел и решка. У нас — ребро. Когда все станет на ребро, то и положение наше изменится». Они думали, что все «стало на ребро» в феврале 1917 года.

На самом же деле вплоть до Октябрьской революции в цирке по существу ничего не изменилось. Провинциальные артисты ехали в Москву с надеждой узнать, что в столицах условия работы и быта артистов стали иными, и уезжали из Москвы и Петрограда разочарованные. В провинции их ждали те же холодные цирки, полуголодное существование, штрафы и вместо заработанных грошей — векселя.

Многие из них с отчаяния бросались открывать собственные маленькие цирки, прогорали, бедствовали, разорялись и опять шли служить к старым директорам, влача жалкое существование и не видя из него никакого выхода.

Коренную ломку всего уклада цирка, сложившегося в течение многих десятилетий, произвела только Октябрьская революция. Я счастлив, что мне выпало на долю быть, председателем первого циркового месткома.

Проблеском нового положения вещей был правительственный декрет, коснуквшийся и цирковых артистов, об отдыхе в понедельник.

Свободный понедельник был первой ласточкой.

О том, как менялась жизнь цирка, я расскажу в книге «На арене советского цирка».