"Степень вины" - читать интересную книгу автора (Паттерсон Ричард Норт)

5

Надзирательница вывела Марию на открытую площадку напротив камер с запертыми в них накурившимися марихуаны проститутками.

— До скорого, цыпочка, — насмешливо прокричала одна из них. — Хорошенького дружка тебе!

Дверь лифта закрылась, и они остались одни. Она обессиленно прислонилась к стене.

— Как ты смог меня вытащить? — устало спросила она.

Пейджит нажал кнопку. Лифт, поскрипывая, пополз вниз.

Мария, наверное, согласилась бы оставаться в замкнутом пространстве этой кабинки, подумал он, лишь бы никто не беспокоил.

Дверь лифта открылась.

За входной стеклянной дверью подстерегала толпа репортеров, сдерживаемая полицейским кордоном. Коридорное эхо вторило звукам их приглушенных голосов.

Мария отпрянула назад. Пэйджит остановился. Хотя предупреждал ее об этом, сам не был готов к столь скорой встрече с прессой.

— Что нам делать? — спросила она.

Он увидел, что один из операторов уже засек их и проталкивается вперед, чтобы занять удобную позицию. От него пошло движение по всей толпе. Пэйджит почувствовал приступ раздражения и на журналистов, и на Марию.

— Сделаю короткое заявление, — наконец решил он. — И пойдем. Ты — жертва, потрясена, но чувства собственного достоинства не потеряла. — Обернулся к ней и сказал, улавливая горечь в своем голосе: — Тебя впервые увидят после того, как убит Ренсом. И всякое экстренное сообщение будет начинаться с того, какое у тебя лицо. Что запомнят люди — что запомнит Карло — это то, как ты выглядела.

Она неспешно кивнула, как будто не замечая его тона. Потом взяла его под руку.

Пэйджит посмотрел вниз, на ее пальцы.

— Нас впервые увидят после Вашингтона, — спокойно заметила она. — Что они запомнят — это то, как мы выглядим.

Спокойствие было в ее голосе, спокойствие было в ее глазах. Пэйджит неожиданно понял, что ее уход из его жизни был всего лишь иллюзией. Страшная усталость навалилась на него; приговор однажды вынесенный, подумал он, никогда не будет отменен, долги прошлому никогда не будут возвращены.

Ночью, накануне того дня, когда они должны были давать показания в сенате, Мария позвонила ему.

— Я должна видеть тебя, — сказала она.

Был час ночи, а Пэйджит все никак не мог уснуть. Всего два месяца назад она делила с ним постель — теперь это было невозможно.

— Почему бы не поговорить по телефону? — возразил он.

— Мне нужно видеть тебя, Крис.

— Что именно тебе нужно? Все уже сказано.

— Это не о Ласко. — Ее голос был холоден и решителен. — Это личное.

Он смотрел в темноту комнаты, в ничто.

— Где? — наконец спросил он. — У меня?

— Я не хочу, чтобы нас видели вместе — двух главных свидетелей, как раз накануне дня показаний. Подумают, мы обсуждаем, что мне говорить. — В ее голосе сквозила ирония. — Жди меня у памятника Джефферсону. Ты как-то говорил, что тебе там нравится.

Ночь была по-осеннему холодной. Обрамленный полукольцом вишневых деревьев, купол был темен, в бледном свете одиноким каменным изваянием стоял Джефферсон, всматривался вдаль, как будто ждал кого-то, кто, может быть, никогда не придет. Пэйджит повернул к зацементированной площадке возле Тайдл Бейсн, приливного бассейна. Вода была как черная тушь; дальше, в центре прямоугольного газона длиной в добрую милю[11], темнел памятник Вашингтону, и вершина его исчезала в ночи. Дальний край прямоугольника мемориала Линкольна был так далек, что выглядел как на туристской открытке. Пэйджит был один.

— Привет, Крис.

Он обернулся. Мария была одета в темные шерстяные слаксы, шелковую блузку, на плечах — строгий жакет, серебряные серьги в ушах. В лунном свете лицо ее казалось очень загорелым, а волосы отливали глянцем, как только что вымытые. Она словно пришла на свидание.

— Как я понимаю, — начала она, — ты был занят последние два месяца. С нашего последнего разговора.

— Как и ты, я слышал. — Он помедлил, всматриваясь в ее лицо. — Интересно, что же мы с тобой должны уладить.

— О, я сгораю от смущения.

Пэйджит едва сдержал невольную улыбку и снова посмотрел на нее.

— Я беременна, Крис.

Он замер, ошеломленный.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Он отвернулся, уставил неподвижный взгляд на воду бассейна. Потом взглянул ей в глаза:

— От кого?

На мгновение она как будто окаменела, потом слабо улыбнулась.

— Едва ли это приятно слышать.

Пэйджит пожал плечами:

— Последние два месяца начисто вышибли из меня всякую романтику.

Мария смотрела в сторону.

— Настолько, что ты забыл наш последний уик-энд?

— Ты все прекрасно понимаешь, — сказал он после продолжительной паузы.

Она придвинулась к нему:

— Горькая правда в том, Крис, что в тот уик-энд мы забыли о многом.

Он скрестил руки на груди:

— Почему ты решила сообщить мне свою новость сегодня ночью? Именно сегодня ночью?

— Потому что раньше или позже я должна была сказать тебе это. — Мария помолчала. — Думаю, потом ты поймешь, почему ты должен был узнать это сейчас.

— Зачем интриговать меня?

Она расправила плечи:

— Затем, что это моя тайна.

Пэйджит пристально посмотрел на нее:

— Ты, должно быть, шутишь?

— Нет, — решительно отрезала она. — И не забывай: я — католичка.

И, хотя Пэйджит был озадачен и сконфужен, он едва не рассмеялся:

— Ты все твердила мне, что хочешь избавиться от «пут» — родителей, церкви, мужа-троглодита, который требовал, чтобы ты нарожала детей и «дома использовала свое образование». И у меня совершенно не укладывается в голове, что ты можешь руководствоваться глубоким религиозным чувством. Или, может быть, в то воскресенье, когда мы занимались любовью, тебе явился ангел, который потребовал тебя к мессе?

Мария нахмурилась:

— Ты всегда был очень умным. Но я действительно католичка, к счастью или нет. Оценить те или иные обстоятельства можно, лишь попав в них. Мне кажется, есть тысяча вещей, которые ты не в состоянии понять.

Пэйджит поймал себя на том, что смотрит мимо нее.

— Мария Карелли, — прошептал он. — «Христова невеста».

Вновь обратился к ней взглядом. На ее лице было лишь настороженное внимание.

— Не взыщи, что не готов к такому обороту дел.

В темноте фигура Марии казалась жалкой и ссутулившейся. Пэйджит хотел спросить, как она себя чувствует, но она снова выпрямилась и сухо заявила:

— В данный момент едва ли имеет значение то, что ты думаешь.

В этих словах была окончательность и необратимость случившегося, они переводили его в иную реальность: у этой женщины, и ни у какой другой, будет его ребенок. Оба молчали, и он непроизвольно осматривал ее, ища изменения, которых еще не могло быть.

— Ты устала? — наконец спросил он.

Она опустила взгляд:

— Немного. Не смертельно.

— Может быть, тебе присесть?

Сели на скамью у бассейна, над самой водой, в нескольких футах друг от друга. Еще чувствительнее показался холод ночи.

— Что ты хочешь от меня?

Ее лицо в профиль — она улыбалась черной воде.

— Свадьбы, конечно. Домик на ранчо, где-нибудь на Потомаке.

Он молча ждал, пока ее улыбка не погасла.

— Ничего, — выдохнула она. — Просто хотела, чтобы ты знал. Чтобы в будущем ты сделал все, что нужно.

— В будущем? — повторил он. — Из твоей логики следует: время ты выбрала совсем не случайно.

— Думай, как хочешь. — Мария не отрывала взгляда от воды. — Это зависит от того, какое значение ты придаешь тем или иным вещам. Единственное, в чем я уверена: у меня скоро будет ребенок.

Пэйджит прищурился.

— И в том, — добавил он, — что завтра ты даешь показания в сенате.

— Разумеется. — Она по-прежнему не смотрела на него. — Не думаю, что в этом своеобразном мужском клубе дают освобождение матерям-одиночкам.

Пэйджит осознал вдруг, что прямо перед ними, где-то там, вдали, скрытый ночной мглой и безлистными деревьями, Белый дом.

— Тогда нам лучше идти.

Мария повернулась к нему, всматриваясь в его лицо.

— Да, — ответила она. — Нам лучше идти.

Ее «фольксваген» был припаркован в тени полукольца деревьев. Пэйджит провожал ее до машины, держа руки в карманах. Потом наблюдал, как она открывает дверцу.

Скользнув на сиденье, она взглянула на него снизу вверх:

— Ночь впереди еще долгая. Для меня, по крайней мере.

Он смотрел на задние огни ее машины, пока они не исчезли.

На следующее утро в зале заседаний Мария выглядела как обычно, будто ничего не произошло.

Оставив своего законника, она прошла к Пэйджиту в конец зала. То, как она держалась, свидетельствовало о самообладании и ясности духа. Пэйджит был уверен: никто, кроме него, не заметил следов бессонной ночи у нее под глазами. Репортеры и фотографы занимали позиции, сенаторы и их штат толпились у деревянной скамьи на возвышении, никто не обратил внимания на Пэйджита и Марию.

— Ты будешь смотреть? — прошептала она. Пэйджит кивнул, бросил беглый взгляд вокруг.

— Ты же прекрасно понимаешь, — тихо ответил он, — какое все это имеет значение.

Мария придвинулась ближе, глядя на него снизу.

— Моя жизнь все равно уже изменилась, — ровно, спокойно произнесла она. — И не из-за Ласко.

И, повернувшись, пошла к местам свидетелей.

Карло в библиотеке смотрел телевизор. На экране были они.

В комнате было темно; Пэйджит и Мария цветными изображениями выходили из стеклянной двери Дворца правосудия, как будто материализовались из пустоты. Впившись в них глазами, Карло не оглянулся, не проронил ни слова.

Пэйджит коснулся его плеча:

— Извини. Не было времени рассказать тебе.

Карло поднял руку, призывая к тишине.

На экране Пэйджит и Мария были окружены репортерами, камерами, полицейскими. Камера сделала наезд, показав лицо Марии крупным планом; в этот момент, как бы инстинктивным движением отпрянув назад, Мария прислонилась к его плечу и посмотрела в объектив. В ее глазах были боль и покорность судьбе, обида и неуверенность.

Это было превосходно, оценил Пэйджит. Но с этой стороны, по крайней мере, Мария более не удивляла его.

Еще пятнадцать лет назад он понял, что ее лицо создано для экрана.

Сменился кадр, появилось изображение: тот самый момент — да, именно таким он запечатлелся в памяти Пэйджита.

Черноволосая женщина лет тридцати наклонилась к микрофону, готовясь говорить, и спокойно смотрела в сенаторский ряд, взиравший на нее со своей высоты. Ожидая в комнате свидетелей, Пэйджит вглядывался в ее экранное изображение с ощущением, что видит ее впервые: широко расставленные темные глаза, высокие скулы, полные, красиво очерченные губы, слегка раздвоенный подбородок, чистые линии которого совершенны, как у античной скульптуры. На экране лицо живее и ярче, чем в жизни.

Слова телекомментатора повторялись эхом в библиотеке Пэйджита.

— Еще молодым юристом, — говорил телекомментатор, — Мария Карелли привлекла к себе внимание нации. В транслировавшемся по телевидению слушании сенатской комиссией хода расследования скандала, связанного с Уильямом Ласко, мисс Карелли подтвердила справедливость обвинения в коррупции, выдвинутого Кристофером Пэйджитом — ее теперешним адвокатом — против председателя Комиссии по экономическим преступлениям.

Комментатор исчез, с экрана высокомерно-пренебрежительно цедил слова Толмедж, сенатор от штата Джорджия, уже давным-давно умерший.

— Мисс Карелли, — тянул Толмедж, — я попрошу вас как можно подробнее рассказать комиссии о том, как вы впервые поняли, что председатель Джек Вудс выдает сведения о проводимом мистером Пэйджитом расследовании Уильяму Ласко, желая спасти президента от некоторых затруднений либо, скажем так, неприятностей более крупного масштаба. Задавая этот весьма важный вопрос, должен предупредить, что, насколько мы в состоянии судить, лишь одна вы можете знать, прав ли мистер Пэйджит, обвиняя председателя Вудса в соучастии.

Пэйджит почувствовал, как напряглись плечи Карло, как будто снова неясен исход событий, происходивших до его рождения.

— Мне очень жаль, сенатор, но я не могу заявить, — говорила Мария с экрана, — что делаю это с радостью. В ночь на двадцать седьмое августа произошли самые ужасные события моей жизни, перевернувшие мои представления о многом, и теперь мое самое страстное желание — забыть их.

Мария сделала паузу. В тишине камера панорамировала зал. И вот Мария уже видна крохотной фигуркой как бы в пещере со стенами, обшитыми дубовыми панелями, и с канделябрами замысловатой формы; перед ней сидят в ряд тринадцать сенаторов, окруженных своими помощниками, за ней, в зале, теснятся репортеры и фотографы.

Когда камера снова захватила ее в объектив, Мария расправила плечи, совсем как накануне ночью.

— Тем не менее, — спокойно закончила она, — я расскажу все, что знаю.

И на целый час приковала к себе внимание страны.

Находясь в одиночестве в комнате свидетелей, Пэйджит замер перед телеэкраном, как и миллионы других людей по всей стране. О чем будет говорить Мария, он не знал, знал лишь, что потом сразу наступит его очередь давать показания.

События, о которых она поведала, были достаточно драматичны: гибель свидетеля, попытка убить Пэйджита, то, что происходило ночью, когда Мария и Пэйджит застали Джека Вудса, председателя их комиссии, в момент, когда он пытался уничтожить документы-улики, которые Пэйджит убрал в свой стол.

Но Пэйджит видел, что и сама Мария не может не приковать внимания: неослабевающий интерес к тому, что она рассказывала, сопровождался подлинным изумлением от того, как она это говорила. Печаль и радость, устремленность к высоким идеалам и ранимость самолюбия, страх и решимость, фатализм, наконец, — все это звучало в ее голосе, все отражалось на ее лице. Она многое потеряла и многому научилась, теперь она заговорила, и, видимо, пришло ее время сказать правду.

Глядя на нее, вначале он просто удивлялся, потом не мог не восхищаться. И думал о том, что никогда по-настоящему не знал ее.

Когда она закончила и поднялась из-за стола свидетелей, Пэйджит услышал, что за его спиной открылась дверь.

Это был помощник Толмеджа, очкарик, едва ли старше Пэйджита.

— Вы следующий, — напомнил он.

Странно, но это оказалось неожиданностью для Пэйджита. Следуя за помощником в зал заседаний, он все еще был погружен в то, что увидел и услышал.

Мария шла ему навстречу, преследуемая репортерами, которые надеялись подхватить какую-нибудь оброненную ею фразу, чтобы тут же процитировать ее в репортаже. Поравнявшись с ним, она остановилась.

Окруженные репортерами, они стояли лицом к лицу, в двух дюймах друг от друга.

— Смотрел меня? — спросила она.

— Да, — просто сказал Пэйджит. — Я смотрел тебя.

Теперь сын видел тот момент их встречи.

Камера была на расстоянии, и губы их — вначале ее, потом его — шевелились беззвучно. Лицо к лицу, запечатленная интимность.

— До самой гибели Марка Ренсома, — говорил комментатор, — имена Кристофера Пэйджита и Марии Карелли не упоминались вместе более пятнадцати лет.

И без всякого перехода их снова показали крупным планом у Дворца правосудия. Пэйджит снова почувствовал озноб, как в ночном кошмаре, видя лица, орущие из полутьмы.

Усатый репортер ткнул ей в лицо микрофон, и Мария опять отпрянула. Ее волосы коснулись щеки Пэйджита.

— Вы представляете интересы мисс Карелли? — спросил репортер.

— Я лишь помогаю мисс Карелли. Адвокат ей не нужен.

— Значит, у вас с мисс Карелли личные отношения?

Глядя на экран, Пэйджит краем глаза видел, как окаменел Карло; он чувствовал, что жизнь, которую мальчик нарисовал в своем воображении для них двоих, развеялась как туман. А на экране он спокойно отвечал:

— Да, мы друзья.

И поднял руку, призывая толпу к вниманию:

— У меня совсем краткое заявление. Единственное, о чем просит мисс Карелли: вначале выслушайте, а потом пусть идет, без помех с вашей стороны, долгий и медленный процесс исцеления — полагаю, каждый отнесется к этому с пониманием.

Пэйджит собирался с мыслями, подыскивал подходящие слова.

— Сегодня днем, примерно в двенадцать, — начал он, — в номере отеля «Флуд» Марк Ренсом пытался изнасиловать Марию Карелли. — Гул голосов, резкие фотовспышки, отдельные выкрики. Не обращая ни на что внимания, Пэйджит продолжал: — Это было под предлогом деловой встречи, как нередко делается. Это было неожиданно, как это часто бывает. И к этому не было ни малейшего повода, как это случается всегда. — Пэйджит сделал паузу. Теперь они притихли, ждали, что он скажет еще. — Была борьба. Пистолет выстрелил. В результате величайшее несчастье: попытка изнасилования закончилась трагедией и для насильника, и для жертвы.

Мария опустила голову, потом снова стала смотреть в камеру.

— Смерть Марка Ренсома — это трагедия. Мария Карелли не хотела смерти этого талантливого, но с садистскими наклонностями человека, однако не могла допустить, чтобы он надругался над ней. И ее трагедия в том, что отныне она обречена жить, помня о покушении на ее честь, помня об этой смерти. В том, что обвинение не будет предъявлено, я уверен. И на что я искренне надеюсь: те, кто не знает Марию Карелли лично, отнесутся к ней с не меньшим состраданием, чем ее друзья и знакомые.

На экране появилось лицо Марии крупным планом. С удивлением Пэйджит увидел в ее глазах слезы.

Когда полицейский быстро повел их к лимузину, она взяла Пэйджита под руку. И не отпускала его руку, пока дверца машины не закрылась за ними.

Теперь они были одни — за темными окнами со стеклами односторонней проводимости, отделенные от водителя стеклянным экраном.

— Это было, — сказала Мария, — почти безупречно.

Пэйджит смотрел мимо нее. Репортеры и камеры слепо тыкались в окна, но окна были непрозрачны для них.

— Да, — ответил он. — Как всегда.

Она отодвинулась от него:

— Полагаю, близости довольно. По крайней мере, на сегодня.

— Да. Думаю, достаточно.

Больше они не произнесли ни слова. Сделав два поворота в жилом квартале, оставив позади репортеров, лимузин подвез Пэйджита к его автомобилю.

Карло убрал звук. В голубом мерцании экрана он выглядел старше, чем утром. За ним светились беззвучные изображения — рты открывались, но слов не было слышно.

— Почему она не здесь, папа? Почему ты не привез ее домой?

— Из Эй-би-си прислали лимузин, ее отвезли в отель и будут охранять, чтобы никто не нарушал ее уединения. — Пэйджит помолчал в нерешительности. — Она в лучшем состоянии, чем ты думаешь, просто устала.

Карло покачал головой:

— Но она одна.

— Понимаю. Только это как раз то, что ей нужно. Я знаю ее.

Карло сделал паузу, потом выпрямился, как будто подставляя грудь напору ветра.

— Расскажи мне, что случилось, — попросил он. — Все расскажи.

Пэйджит сел рядом с ним. Потом как можно понятнее и проще повторил то, что Мария рассказала Монку.

Глаза Карло застыли, взгляд был устремлен в одну точку. Для отца эта неподвижность была хуже слез.

— Они верят ей?

— Они не знают, верить ли ей. — Пэйджит смотрел на немой телевизор. — С их точки зрения, никто, кроме нее, не может знать правды.

Мальчик, казалось, изучал его лицо. Тихо спросил:

— Ты веришь ей?

Пэйджит медлил, стараясь разобраться в интонациях сына, — вопрос был не о Марии, вопрос был о нем.

— Да, — ответил он. — По сути.

— С тех пор как я живу здесь, вел ли ты когда-нибудь дело об убийстве?

— Нет.

— Тогда ты должен сказать ей, что не можешь взяться за это.

Пэйджит почувствовал усталость.

— Это сложнее, чем само дело.

— Но ты не можешь вести дело, если не доверяешь ей.

— Ты неправильно понял меня, Карло. Я принимаю во внимание, что речь идет о твоей маме. Но мы говорим и о человеке, обвиняемом в убийстве и перепуганном до смерти. В этих обстоятельствах человек может забыть нечто очень важное. Или не в состоянии рассказать о случившемся. Или замалчивает кое-какие факты, чтобы не показывать себя в неприглядном свете, хотя эти факты вовсе не означают, что он виновен. — Пэйджит старался говорить помягче. — По своей жизни твоя мать достойна канонизации, но даже у святых есть недостатки.

Карло, казалось, взвешивал его слова. Наконец спросил:

— Ты когда-нибудь любил ее?

Пэйджит посмотрел на сына. Как сказать об этом, думал он, если каждое слово может выдать скрываемое: своей жизнью Карло обязан случайности.

— Мне она казалась прекрасной, Карло. Кроме того, я считал ее незаурядной женщиной. — Пэйджит помедлил. — Любил ли я ее? Любила ли она меня? Честно говоря, не знаю.

— Почему?

— Обстоятельства разлучили нас до того, как мы смогли разобраться в этом. Мы были очень волевыми людьми, и ни один не полагался полностью на другого. Мы яростно спорили о вещах принципиальных; потом попали в тяжелую ситуацию, когда надо было отстаивать свою позицию публично, — мы давали свидетельские показания в конгрессе. Это закончилось катастрофой для Джека Вудса, человека, у которого она работала и которого боготворила, это погубило президента, которого они оба поддерживали. Наши отношения стали просто невозможными.

Карло по-петушиному наклонил голову.

— А ты старался?

Пэйджит понял невысказанный вопрос мальчика: может быть, из-за меня ты посчитал, что не стоит стараться?

— Знаю, это трудно понять, — наконец произнес он. — Ты мог бы быть причиной, но тогда мы не знали тебя. Я понимаю, теперь это звучит странно, но тогда ты был всего лишь абстракцией. Ты не был ты тогда. — Пэйджит помедлил, потом неуверенно продолжал: — Мы не собирались вступать в брак, у нас не было оснований думать, что это стоит делать, и множество причин думать обратное. Брак такого рода отнюдь не благо для ребенка.

В голосе Карло появилось упрямство:

— Тогда почему она не сделала аборт?

— Не знаю. Она могла сделать аборт, и я никогда бы не узнал об этом. — Пэйджит снова умолк, подыскивая приемлемый для Карло ответ. — Понимаешь, я так скажу — мы оба уже заранее любили тебя, даже не зная, каким ты вырастешь. — Он коснулся плеча мальчика. — Ты был нужен нам. В брак вступать мы не хотели и не очень задумывались, будешь ли ты этого требовать от нас.

— Когда-нибудь вы говорили об этом?

— По сути, нет. Большинство романов, подобных нашему, заканчиваются ничем. Нам повезло — у нас родился ты, мы и не рассчитывали на такое. — Пэйджит попытался улыбнуться. — А ты получил ни много ни мало жизнь, ничем особенно не обремененную, к тому же меня в отцы.

Карло не ответил на его улыбку. Пэйджит уже знал следующий вопрос сына.

— Почему она бросила меня?

Сто раз, наверное, мысленно приготовляясь к этому моменту, он перебрал сотню вариантов ответа.

— Она не хотела, — промолвил он после недолгого молчания. — Я этого добился.

— Почему?

— Тебе больше приходилось бывать с дедушкой и бабушкой, чем с Марией, — она была в постоянных разъездах. Дед и бабушка любили тебя, но они были уже старенькие. Она понимала это. — Пэйджит внимательно смотрел на сына. — Возможно, я был эгоистичен. И достаточно тверд, чтобы дойти до суда. Это она тоже понимала.

— А что она сказала об этом?

— В конце концов она согласилась, что тебе лучше жить со мной. Ей было трудно расстаться с тобой и еще труднее — жить без тебя.

— Почему она так сделала?

Пэйджит опять помолчал.

— Чтобы я стал твоей семьей, — наконец сказал он. — Чтобы не строить из себя идеальную мамашу, порхая туда-сюда. Чтобы дать тебе и мне возможность самим устраиваться, даже если обстоятельства сложатся неблагоприятно. Какие бы сложные чувства она во мне ни вызывала, я знаю: у Марии Карелли есть характер, и ты должен уважать ее за это.

Впервые за долгое время Карло посмотрел ему в глаза. Было видно, что, раздираемый противоположными чувствами, он не может склониться ни к какому выводу.

— Как это все запутано! Ты бы на моем месте…

— Понимаю.

— Она возвращается, а тут это…

Голос Карло замер. Как заклинание, Пэйджит бормотал:

— Все в порядке, сынок. Все будет хорошо.

И вспомнил, что те же самые слова говорил испуганному мальчику восемь лет назад. Но Карло, конечно, забыл.

— Я очень устал, — проговорил он.

Пэйджит понял, что этот разговор окончен или, по крайней мере, отложен на время.

— Конечно. Но если нужно поговорить, разбуди меня.

Карло кивнул и встал, чтобы уйти.

Помедлив, отец спросил:

— Как игра?

На секунду на лице Карло отразилось недоумение.

— О, — ответил он. — Отлично.

Пэйджит уже размышлял, не спросить ли, кто выиграл и как играл Карло, но побоялся, что сын увидит в этом безразличие к судьбе его матери. И момент для вопроса был упущен. Он молча смотрел, как мальчик поднимается по ступенькам.

Он устал больше, чем ему казалось, но ложь всегда так на него действовала, особенно если приходилось лгать Карло. Так было и раньше.