"Лётчик и девушка" - читать интересную книгу автора (Онойко Ольга)2. ДевушкаНа рабочем столе у Марты Андреевны — ноутбук, очешник и сувенирный плазменный шар. Шар подарил кто-то из друзей. Сказал: чтобы Марта была ещё больше похожа на колдунью. Когда во время работы она выключает верхний свет, шар на столе красиво играет молниями. Отсветы мечутся по стенам. Но всё равно шар похож на домашний ночник. Марта Андреевна не выглядит чародейкой, даже когда кладёт на него ладонь, и прирученные молнии покусывают её через стекло. Руку на шаре она держит тоже не красоты ради, а чтобы во время работы меньше хотелось курить. Ей помогает. У Марты Андреевны маленькие пухлые ладошки с треугольными пальцами. Она сама красит себе ногти. У неё есть привычка возить вверх-вниз по пальцам свои финифтяные перстеньки, поэтому лак непременно где-нибудь смазан или сколот. Губы у неё всегда накрашены красным-красным: Марта Андреевна без помады чувствует себя голой. Она полная, с объёмистым животиком, а ещё она на голову ниже Лизы, которая и сама-то ростом не вышла. Лиза всегда диву давалась, как Марте Андреевне — в её годах, с её весом! — удаётся выглядеть такой изящной. …Лиза перелила в электрочайник воду из фильтра и поставила чайник на базу. — Кнопку забыла нажать, — донеслось от Марты Андреевны. Лиза, спохватившись, щёлкнула по кнопке и улыбнулась. Ма даже замечания делала смешно и необидно. Сначала Марта Андреевна превратилась в Мартандре, потом в Марту и наконец просто в Ма… Сейчас Ма сидела на краю кресла, поставив подбородок на край стола, и из такой невообразимой позы смотрела в экран ноутбука. — Ма, — заметила Лиза в свой черёд, — ты бы села прямо и очки надела. Шея же заболит. — И то верно, — согласилась Ма и послушалась. Лиза подошла и под довольное кряхтение помассировала ей шею. — Кто у нас сейчас? — спросила Лиза. — Ну не сейчас! — басовито отвечала Ма, — мы ещё чайку попьём… Кирилл. — Кирилл Вадимыч? — уточнила Лиза и поморщилась. Ма тяжело вздохнула и тоже поморщилась. — А уж мне-то как надоело! — согласилась она. — Бьюсь и бьюсь… как в закрытую дверь. Или об косяк. Ты-то как чувствуешь? Лиза прикинула. Щёлкнул, вскипев, чайник и сбил её с настройки, так что она прикинула ещё раз. — В каменную стенку, Ма, — сказала она, наконец. — Нечему там открываться. Либо перфоратором, либо динамитом. Марта Андреевна замолчала. Пока Лиза разливала чай и резала кекс, она всё размышляла безмолвно, и только едва приметно вздрагивал её палец на тачпаде компьютера: она играла в маджонг. Маджонг тоже помогал курить меньше. — Нет, — проговорила Ма тихо, — никакого динамита. Мы больше вообще не будем то место трогать. Должно же быть что-то ещё. Вот мы это «ещё» и станем искать… Лиза только сморгнула. Ей подумалось, что Марта Андреевна как есть колдунья, и потому-то любые шары, карты и свечи ей лишние. Ма даже в радость быть колдуньей чуть меньше. Чуть реже. Не так интенсивно. Лиза ни за что не созналась бы, но в глубине души она верила, что Ма способна и чайник вскипятить усилием мысли. Она просто слишком многое видела, пока работала с ней, хотя работала, смешно сказать, всего-то два года. Лиза — медиум-медсестра. «Кандидат медицинских наук, психохирург высшей категории Чупрынина М. А.» — так значилось у Ма на визитке. Своего кабинета у Марты Андреевны никогда не было, она уже много лет ютилась то здесь, то там, по договорённости с разными администрациями. На памяти Лизы они поменяли три офиса. Полгода работали в кабинете психотерапевта в районной поликлинике — пока на свободную вакансию не пришёл врач. (В кабинете стоял допотопный компьютер с допотопным монитором и допотопным матричным принтером, как по нынешним временам — игрушка и почти антиквариат. Их велели беречь как зеницу ока. В душе у Ма проснулся ребёнок, и она предложила безвозмездно обменять старьё на новьё. Лиза всегда смеялась, когда приходила к Ма в гости и видела её воркующей над Восемьдесят Шестым). Потом — недели две — был кабинет школьного психолога в какой-то гимназии, без арендной платы, только за право зачислить доктора Чупрынину в штат. Но РОНО не поняло такой инициативы, а доктор Чупрынина скоро сбежала. «Либо я работаю, — так сказала она, — либо сижу в глухой обороне. В резиновых перчатках работать можно, но не в свинцовых». Лиза тогда не избавилась ещё от привычки молча сносить неудобства, но и для медиума работа в школьных стенах была настоящим адом. Теперь их офис расположился в огромном Центре детского и юношеского творчества, дивной красоты золотистом дворце-лабиринте. Выстроили его на деньги отцов юношества, и деньги эти не были чистыми. «Это ничего, — сказала Марта Андреевна, когда они переезжали, — это не страшно. Вон, погляди, какая выставка у выпускного класса по живописи. Красота. И скрипочки тут, и флейточки… всё будет хорошо, Лиз. Ты сходи ещё за угол, там керамика и скульптура». И действительно, понемногу место становилось всё светлее. Ма даже не приходилось особенно стараться для этого, хотя она порой пивала чаи в учительской и болтала там о всяком, о женском… О, как она умела болтать! Лиза не смогла бы объяснить, в чём тут соль. Как-то так получалось, что колдовство Ма выражалось через болтовню. Оно проистекало в словах. Ма могла нести любую чушь, хихикать и для смеху басить, она могла диктовать под запись, читать лекцию, размышлять вслух — и всё это было колдовством и изменяло мир. Изменяло людей. А если Ма бралась за дело всерьёз, подбирала и взвешивала могущественные свои слова, то сила их равнялась силе сказочных заклинаний, творила события, подобные мифическим чудесам. Много раз Лиза видела это своими глазами. Да что там, она была главной помощницей Ма. Всё равно дух захватывало. …Лиза уселась на табуретку, пристроившись боком к тяжёлому столу, и взяла ломтик кекса. Пару секунд Ма напряжённо смотрела в расклад маджонга на экране, потом решительно отодвинула ноутбук и придвинула чашку. Лиза почувствовала, что на самом деле ей хочется достать сигарету. Ма посмотрела на неё с вопросом. Лиза посмотрела на Ма укоризненно. Ма обречённо вздохнула и вгрызлась в кекс. Уже месяц она старательно пыталась бросить. «Врачу, — подумала Лиза, — исцелися сам», — а потом стала вспоминать, что Ма говорила о клиенте. Нужно было собраться перед работой. Кирилл Вадимыч, с которым они столько бились, был печальный тихий мужчина, такой же толстый и маленький, как Ма. Но если Ма отлили из легированной стали, то его вылепили из желе, и желе обтекало капельками. Остатки волос Кирилла Вадимыча частью прилипали к лысине, частью стояли над ней торчком, как антеннки. Ему было тридцать девять лет, но выглядел он сильно за пятьдесят. Он пришёл к Ма от отчаяния. — В жизни мужчины, — говорила Ма, — есть три главные женские фигуры. Про неглавные мы сейчас говорить не будем. Главные фигуры — это Мать, Жена и Дочь, и это должны быть три разные женщины. Но функции часто смещаются. Самая пластичная фигура — жена. Когда она становится для мужчины мамой или дочкой, это плохо, конечно, но каким именно образом? Это плохо для созревания личности, для самосовершенствования, а кого в наше время волнуют такие вещи. Смещения функции жены даже социум не осуждает. Но дальше — хуже… Ма задумчиво уставилась в потолок и сделала затяжку. Лиза так и глядела на неё, примостившись на краешке клиентского кресла. Она проглотила комок в горле, облизнула высохшие и воспалённые губы. — Эх ты, — сказала ей Ма и спрыгнула с подоконника. Покопалась в верхнем ящике тумбочки, достала тюбик с какой-то мазью. — На, кругом рта помажь. И купи себе такую же, не забудь. Ну, пошли дальше. Когда смещается функция дочери, это само по себе плохо, потому что дочь — юный человек, ей бы расти, идти вперёд, а ей приходится играть роли людей уже поживших или, чего доброго, старых. У неё отбирают часть жизни, самую лучшую часть. А если дочери приходится играть роль Жены, то это попахивает инцестом, будь он проклят. Ма помолчала. — Я женщина, — сказала она, — и женщинам сейчас сочувствую, а надо бы сочувствовать всем. Хуже всего для мужчины — когда смещается функция матери. И в этом случае чаще всего виновата мать. Лиза кивнула. — Да, — сказала Ма, — это дело известное, когда свекровь ревнует сына к невестке. Но бывает ещё хуже. Вот как у нашего Кирилла Вадимыча. У него мать не только Жена… Марта Андреевна докурила, затушила бычок и, поморщившись, махнула рукой. — …но и Дочь, — понимающе закончила за неё Лиза. И заговорила горячей, сбиваясь: — Она… она в его сознании всё время меняется. Как привидение, честное слово, Ма. Как ведьма. Она то могущественная и тёмная, всевидящая, страшная… как гроза ночью, то загадочная и такая… эмоциональная, а потом вдруг беззащитная и непонятливая… Ма размышляла. — Ведьма… — пробормотала она, скосоротившись. — Дура она, а не ведьма… Лиза опустила взгляд. Она не знала, что сказать, а кроме того, её потрясла картина, которую она сама только что описала. Она не подыскивала слова, не собиралась с мыслями, просто говорила о том, что видела — но из этого рождалось нечто большее… — Ма, — осторожно спросила она, — а ведь я сейчас описывала… ну… то есть… — Царицу Шаммурамат, — фыркнула Ма и сказала уже серьёзно: — да, ты описала прекрасный образ женщины. С большой буквы. — А почему так вышло… — уныло сказала Лиза, — ну, это… почему получилась — дура? Ма расхохоталась. Потом напустила на себя загадочный вид и заговорила: — Всякий, кто гнетёт то, чему предназначено расти, и поддерживает то, чему предназначено погибнуть… круглый, набитый, полный дурак! — закончила она резко и звонко хлопнула в ладоши. — Лизка! Чего мы тут сидим, лясы точим? Работать пора! Лиза улыбнулась. Лиза работала. Ма расположилась у себя за столом, клиент — в удобном кресле перед нею, Лиза стояла в сторонке, в тени, у шкафа в углу. Она не любила сидеть во время работы: рисковала забыться и уйти слишком глубоко. Она была очень хорошим медиумом. Лиза работала и знала, что у мальчика Кирюши никогда не было девочки, что он никогда не был влюблён, что он хотел бы поговорить об этом, но не решается. Ещё — что он считает Лизу красивой, как фотомодель, и ему мучительно стыдно показывать надменной красавице свои жалкие, убогие мысли… грязные, стыдные мысли. Лиза окунулась глубже в его сознание, и губы её тронула улыбка: хотела б она вправду быть такой принцессой. А что до мыслей, то Лиза видела мысли многих людей, и ничего особенного Кирюша не воображал. Её, напротив, удивляло, что он не любит порнографию и не испытывает желания мстить женщинам. Она спускалась всё ниже и достигла наконец бледной поверхности, напоминавшей поверхность воды. Это была тоска — жгучая тоска одиночества, мучившая Кирюшу. Такая же тоска жила в сердце Лизы. Сердце её отозвалось эхом, она зажмурилась и беззвучно вздохнула. «Лиза!» — мысленно позвала Ма. «Я в порядке, — ответила Лиза, — можно начинать». Ма кивнула. — Давайте немного отвлечёмся, — сказала она клиенту. Кирилл Вадимыч покорно кивнул. «Мы ни разу не говорили с ним о женщинах и об одиночестве, — подумала Лиза, — странно это». Они тратили часы и часы на анализ его отношений с матерью — тяжёлых, страшных, ещё более мрачных, чем у Лизы, но дальше не шли. «Может быть, сегодня, — думала Лиза. — Ма что-то задумала». Пока что Марта Андреевна спрашивала, Кирилл Вадимыч отвечал: всё шло как обычно. — Расскажите, как вы представляете себе свой дом, — вдруг попросила Ма. — Квартиру? — рассеянно сказал Кирилл Вадимыч. — Ну, мы живём в двухкомнатной… — Нет. Идеальный дом. Воображаемый дом, в котором вам хорошо и спокойно. — Ма поглядела на него и уточнила: — Необязательно настоящий. Кирилл Вадимыч снова кивнул, лицо его выразило облегчение. Он подумал, помялся и стал описывать дом на дереве — то ли волшебный, то ли игрушечный детский домик. Из жёлтых струганных досок, с двускатной крышей. Ма кивала, чуть улыбалась, задавала наводящие вопросы, и он разговорился. «Туда можно забраться только по веревочной лестнице, — говорил он, — а потом втянуть её наверх… На окошках резные наличники, а внутри пахнет деревом. Из окошек далеко видно…» «Труднодостижимое, — отметила Лиза, — воображаемое, неустойчивое, необычное, в то же время инфантильное». «Не думай! — пришло ей от Марты Андреевны. — Чувствуй!» Лиза покраснела от неловкости и послушно почувствовала. «Дом на дереве, — почувствовала она, — это то, что отвлекает. Он украшение. Он иллюзия. Он ненастоящий». И глаза Марты Андреевны сузились. — Это ваш дом? — вслух, громко и напористо спросила она. — На дереве действительно ваш дом? — Да. — Опишите само дерево. Какое оно? — Большое… огромное. С толстым стволом. Раскидистое. Кора бугристая. Корни… узловатые. Это очень большое дерево… Ма помолчала. — Может быть, на самом деле ваш дом — дерево? — спросила она. …И началось. Лиза видела это много раз, но всё равно мурашки побежали у неё по спине. Ма наконец попала в точку, добралась до истины. И совсем не весело оттого стало клиенту. Кирилл Вадимыч рассказывал — частил, торопился, захлёбывался словами — рассказывал, как жил ребёнком на даче, как ходил хвостом за большими мальчишками. Большие, они взяли у кошки новорожденных котят и закопали котят под этим деревом, живых, пищащих, тёплых, слепых, просто так, от скуки. Сначала он смотрел, не в силах двинуться с места, и ему вроде как тоже было интересно. Потом стало страшно. Лиза видела всё это — заново происходящим в его памяти. Ей тоже стало отчаянно жалко котят и страшно от близкого убийства. «Лиза!» — точно ветром принесло от Марты Андреевны, и она, спохватившись, вернулась к чувствам Кирюши. Нужно было смотреть пристальней. «Там что-то другое, — ощутила она. — Не только любопытство и желание стать взрослым. Совсем нет куража. Там…» — Ты хотел спасти котят? — внятно спросила Ма. Незаметно и мгновенно она перешла на «ты». — Да, — ответил Кирилл Вадимыч. — Но тебе не дали. — Я ничего не сделал. Я стоял… — Ты боялся? Ты боялся больших мальчишек? — Да… — Что было потом? Они ушли? — Да… — Что ты сделал? — Я стоял… стоял… потом пошёл домой… я испугался… Ма умолкла. Лобастое, львицыно лицо её опустилось к сложенным на столе рукам. — Вот в чём дело, — глухо сказала она. — Там, вместе с котятами, они закопали твою смелость. Твоё мужество. Лиза глубоко вдохнула и прикоснулась затылком к стене. У неё немного кружилась голова. А клиента трясло мелкой дрожью: слёзы текли по толстым щекам из зажмуренных глаз. И Ма прогремела: — Ты должен вернуть своё мужество. Ты должен вернуться туда и выкопать его. Повисло молчание. Стало слышно, как гудят лампы. Кирилл Вадимыч набрал воздуху в грудь, но долго не решался заговорить. «Ну!» — изобразили губы Ма. — Там… — он болезненно покривился, — там котята. Мёртвые. С червями… Ма прикрыла глаза. — Котята умерли, — сказала она, и над головами их, под высоким, белым потолком кабинета птицей промелькнула печаль, но немедля исчезла, когда голос Ма стал твёрдым: — Дерево выпило соки их тел, а остальное забрали насекомые и цветы. Но мужество нетленно и несокрушимо! Оно всё ещё там. Ты должен его вернуть. Ты сейчас в том времени, у дачи, возле дерева? — Да… — Возьми лопату. «Лиза!» — снова накрыл неслышимый голос Ма. Лиза вздрогнула. Миг спустя, сосредоточившись, она вновь нырнула в пространство сознания, в жаркую, дрожащую картину памяти — и протянула мальчику Кирюше лопату. Кирилл Вадимович взял её и вонзил в чёрную землю у корней. Вначале ему казалось, что его мужество — серебряный меч. Но вышло проще. Это была палка, увесистая серебряная палка вроде лома. Очистив её от комьев и рассмотрев, он улыбнулся. Всё было правильно. Лиза тоже чувствовала, что всё правильно. Его собственная палка, родная, была лучше и красивей, чем любые мечи. Она сама ложилась в руки… она втекала в руки сквозь кожу, поднималась по артериям серебряной кровью, распространялась в теле, даруя незнакомую прежде твёрдость. Кирюша глубоко вздохнул: ему наконец стало спокойно. — Вот, — удовлетворённо сказала Ма, когда он открыл глаза. — Сегодня хорошо поработали. Кирилл Вадимыч сиял. Он порывисто встал с кресла и стал горячо благодарить Ма. Та только качала головой, улыбаясь. Она видела, и Лиза видела, и сам Кирилл Вадимыч понимал: что-то переменилось к лучшему. Осанка его стала другой, спина распрямилась. Спустя тридцать лет серебряная палка заняла, наконец, законное место в его теле… «Это ещё не всё, — говорила Ма, — мы будем работать дальше», — и он часто кивал, а потом кинулся к её столу и неуклюже пожал ей руку. — Ну, с почином нас, — с усмешкой сказала Ма, когда счастливый клиент ушёл. Она уже отворила окно, уселась на подоконник и успела раскурить сигарету — так быстро, что Лиза даже не заметила. Лиза поколебалась, не посмотреть ли ей укоризненно, но не стала. Марту Андреевну так воодушевила победа. Не хотелось её расстраивать. — Дальше будет лучше, — продолжала Ма. — Тридцать девять лет… да он ещё внуков понянчит. Ну что, Лизка, чай пить будем или сразу к делу? Ты как? Лиза закрыла глаза и потёрла виски. Очень хотелось сразу приступить к делу, но путешествие в чужое прошлое вымотало её. Сил не было. — Ма, — смущённо попросила она, — давай ещё чаю… — Ох ты, — проворчала Ма, ловко пробираясь к чайнику, — что ж ты, Лизка, опять себя не жалеешь… Вроде разобрались же с этим. А ты рецидивистка. Что-то это значит. Что-то важное тут зарыто. Лиз, что ты там держишь, а?… Лиза медленно прошла к клиентскому креслу и села. За окнами смерклось, близилась ночь. На сегодня Кирилл Вадимыч был последним клиентом. Наступила очередь Лизы. …Лиза не может произнести слово «мама». Это плохое слово. Это слово гонит, кричит, унижает. Это слово говорит: «Внешность у тебя на любителя». Это слово говорит: «Ты неряха», «Ты бездельница и лентяйка». Это слово говорит: «Не бывает никаких друзей. Не верь людям. Люди используют тебя. Только я тебя никогда не предам, поняла?», — а потом говорит: «Да кому ты нужна такая!» Ещё это слово говорит, что женщина должна продать себя как можно дороже, и утверждает, что так сказал Лев Толстой. Лиза ненавидит Льва Толстого. Когда Лиза плачет, это слово раздражается. Когда Лиза улыбается — это слово недовольно и требует ответить, что у неё может быть весёлого. Когда Лиза замирает, застывает, становится как манекен, ничего не чувствует, не думает, почти не дышит, только делает всё, что велят, — это слово злится и говорит: «Родила дочь! Бревно бесчувственное». На самом деле это даже к лучшему: то, что у Лизы нет слова «мама». Она ни с кем не перепутает Ма. И ещё кое-что: не может стать медиумом тот, кого в детстве хоть кто-то любил. Так странно устроен этот печальный дар — умение видеть чужие мысли и испытывать чувства, способность входить в чужие внутренние миры. Если малышу есть, на кого положиться, если он знает, что его защитят и поддержат, не ждёт ежеминутно окрика и пинка, если он счастлив, — он никогда не узнает, каково это. Зачем счастливому человеку становиться тонкой мембраной, тугой струной? Оставаться человеком куда приятней. Многим способности медиумов кажутся чудесными. Медиумам завидуют, их боятся, мечтают иметь такую же власть. Лиза неизменно удивлялась, когда слышала о таком, хотя удивляться было, в сущности, нечему: люди часто хотят получить результат, не прикладывая усилий. «Но тут ведь и об усилиях речи нет», — думала она. Медиум начинается с измученного страхом ребёнка, который не знает, чем провинился. У него есть только один способ уберечься от взрослых — угадать, о чём они думают. Год минует за годом, одна мучительная боль сменяет другую, чутьё становится всё тоньше, зрение — всё острей… «И в этой пытке многократной рождается клинок булатный», — Ма цитировала стихи, но Лиза всё равно не видела в даре медиума ничего красивого. К подростковому возрасту созревает странное, искорёженное существо, способное вобрать чувства целой компании и даже немного изменить их — скажем, когда нужно пройти незамеченным сквозь пьяную банду… Но это очень тяжело, страшно, невыносимо. Это нельзя назвать ни силой, ни властью — это слабость, доведённая до предела. До точки исчезновения. Погружаясь в чужую личность, медиум теряет себя. …«Всё будет иначе, — клянётся Ма. — Мы с этим справимся, Лиз. Поверь, справимся!» Поначалу Лиза не верила. Теперь — верит. Дело движется, и она чувствует себя странно. Например, раньше она была некрасивой, а сейчас красивая по частям. Как будто детальки паззла смешали, смели в кучку, и одни детальки вызолотили, а другие оставили грязно-серыми. Пройдёт время, и Лиза увидит себя такой, какая она есть. Конечно, не царевной-русалкой, какой увидел Кирилл Вадимыч… а может быть… всё может быть… У Лизы красиво вырезанные глаза и губы, высокий лоб. Только нос у неё всё время чуть-чуть опухший и чуть-чуть розовый, как будто она недавно плакала. Раньше у Лизы были прыщи — прошли за одну ночь. Ма поболтала с ней о какой-то чепухе, потом вытерла ей лицо обычной дезинфицирующей салфеткой. Утром Лиза не узнала себя в зеркале. Ма назвала это «снять печать», но клялась, что никакой магии не применяла. Ещё Ма сказала, что нос тоже станет нормальным, чуть попозже. Вот грубые русо-серые волосы достались Лизе от рождения и заколдовать их никак нельзя. Однажды Лиза отрежет косы и выкрасит волосы в ярко-рыжий. Но это будет не скоро. Совсем недавно Лизе перестали хамить в магазинах, перестали толкать в транпорте. Узнав об этом, Ма рассмеялась. — Раньше, — сказала она, — твои глаза говорили: «Я маленькая и беспомощная», — и спрашивали: «Вы не хотите меня ударить?» Люди есть люди. Многие отвечали: «Хочу». Сейчас твои глаза по-прежнему говорят, что ты слабая, только спрашивают другое. Хочешь узнать, что? Лиза только ресницами дрогнула. Она смотрела на Ма завороженно. Ма подалась к ней, нависла сверху — грозная, большая, хоть и малого роста. — «Вы не хотите меня ударить?» — произнесла она полушёпотом. — «Почему вы хотите меня ударить? Что вы чувствуете? Что вас мучит? Что у вас болит? Какой же была ваша жизнь до сих пор, раз теперь вы так хотите ударить кого-то слабого и беззащитного?…» Лиза поёжилась. Это звучало так… напористо. Совсем не по ней. — Так и есть, — торжественно сказала Ма. — А будет ещё лучше. Лиза верила. Она верила Ма почти во всём. Не верила, что сама когда-нибудь станет такой же, хотя и прилагала для этого все усилия… Вот, уже третий курс заочного института, уже и сокурсники начинают практику, отстав от Лизы на два года, уже пора прикидывать тему диплома, думать о будущей работе, специализации. — Посмотри на себя! — требовала Ма. — Посмотри, ты опережаешь всех. Ты уникальна, великолепна, незаменима. Лизка, ты мои руки и мои очки. Без тебя я бы и половины не сделала того, что сделала за эти два года! Но эти слова тоже не достигали её сердца. Если по-честному, то Лиза вовсе не опережала сокурсников. Они практиковали как психохирурги-ассистенты, а она — как медиум-медсестра. А если совсем по-честному, то справку об окончании трёхмесячных курсов медиум-медсестёр Марта Андреевна выправила ей липовую, и Лиза даже не знала, чему там учат. «Зачем тебе там сидеть?! — изумлялась Ма. — Только время тратить. Лучше в это время поработать. И себе поможешь, и другим. А справка только деканату нужна. Хочешь, я сама в деканат приду?» Лиза отказывалась, чуть не плача, и Ма снова клялась, что она, Лиза, всё умеет сама, что она — лучшая… Но в это Лиза не умела верить. Ма её так и не научила. Когда Ма нашла её, Лизе исполнилось двадцать три года. Она уже закончила пединститут, стала учительницей русского языка и литературы. Её ожидала незаметная молодость, блёклая зрелость и долгое, долгое старение в обществе ученических тетрадей, кошки и мамы. Уже десять или пятнадцать лет Лиза страдала от невротической депрессии, но сама она об этом не знала, мама её не желала об этом знать, а больше вокруг не было людей, которых беспокоила судьба Лизы. Ма говорила, что схватилась за неё, потому что второй раз в жизни видела медиума такой силы. Первый раз такого медиума она видела в зеркале, но это было много-много лет назад и осталось в прошлом… Вытаскивая Лизу на свет, Ма пошла не только против собственных принципов, но и против законов цеха. Лизе нужна была помощь, но по правилам, она должна была попросить о помощи. Хотя бы сказать об этом. Но Ма знала, что она этого не сделает. И Ма решила за неё, потому что сама Лиза решить ничего не могла — не умела. Никогда в жизни ничего не решала. Теперь — училась. — Ну ладно, — сказала Марта Андреевна, — поехали, что ли. Лиза привычно сосредоточилась и расслабилась. В этот момент у Ма зазвонил мобильник. Она раздражённо открыла раскладушку и рявкнула: — Алло! Я работаю! Но голос её вдруг стал глухим и словно бы надтреснутым: — Костя? Что? Я же просила тебя… Что? Она долго-долго слушала. Лиза, встрепенувшись, пристально следила за ней: казалось, что с каждой минутой Ма стареет на год. Голова её клонилась к столу от усталости — не этого дня, многих и многих дней… — Лиза, — сказала она, отключившись, — пожалуйста, помоги мне. Сегодня придётся задержаться. Ещё поработать. Лиза решительно встала и молча кивнула. Марта Андреевна собиралась стремительно, как на пожар. Лизе нужно было только намотать шарф и застегнуть куртку, поэтому она всё равно опередила её. «Тьфу ты, Костька, — бормотала Ма, сгребая вещи, — просили же его… Его просили, а он всё равно звонит. Значит, что-то… что-то важное тут…» — и она обернула к Лизе: — В больницу, Лиз. В реанимацию. Ты уж прости, что сегодня так… — Всё в порядке, Ма. Я готова. Лиза погасила свет в кабинете. По светлым, долгим лестницам золотого дворца-лабиринта они заспешили на улицу. Несмотря на позднее время, в фойе внизу у раздевалки толпились дети. Лиза узнала знакомых. «Значит, четверг, — вспомнила она, — в четверг у них хор». Звукоизоляция во дворце-школе была отличная, и в кабинет Ма не доносились ни пение хора, ни вой медных инструментов в неумелых руках. Здесь, в фойе, слышались отголоски: кто-то наверху ещё занимался. Художественное отделение школы опять поменяло выставку — теперь темой её была «Золотая осень». Совсем недетские по стилю и величине работы красовались на стенах. Напоследок Лиза вдохнула — не лёгкими, а иначе — тот свет и юную силу, которыми полнились золотистые стены. На улице шёл дождь. Ноябрьская ночь обливала прохожих недобрым простудным душем. Вчерашний снег растаял, блёклые огни фонарей отражались в глубоких лужах, но не давали света. Ма что-то проворчала. Лиза не расслышала слов, но прочитала мысли. «Да, — согласилась она, — на проезжей части море разливанное». Ма остерегалась, что проезжающие машины их обольют, и меняла мир словом — чтоб не облили. Лиза бы не стала тратить могущество на такую мелочь, но Ма знала лучше. Они вышли на тротуар и встали под фонарём. Некоторое время Ма спокойно ждала, потом медленно подняла руку — коротенькую, полную, перетянутую браслетами и перстнями. Спустя пару минут рядом с ними притормозила синяя иномарка, отворила дверцу. Водителем оказался мужчина средних лет с красивой и несовременной бородой барда. — Нам, — размеренно сказала Ма, — в Первую Градскую. И по лизиной спине пробежал холодок. Неспроста, выходило, остановилась именно эта машина… Бородач-водитель, услышав адрес, точно поблёк, стал старше своих сорока. Глаза его потемнели. Он посмотрел на Ма, и психохирург едва заметно кивнула. — Сам туда еду, — сказал он. — Садитесь. Лиза юркнула на заднее сиденье. Ма села рядом с шофёром. Осторожно и бережно, самыми кончиками пальцев Лиза окунулась в его сознание — и закусила губу. Да, у неё был большой опыт. Она много чувствовала чужого горя. Но каждое новое горе казалось первым, самым первым в счастливом доселе мире, и резало сердце, словно ланцет… Водитель ехал в Первую Градскую. «Политравма, — донеслись до Лизы спокойные мысли Ма. — Черепно-мозговая тож. Несчастный случай с ребёнком. Кома». Больше Ма ничего не знала. Но Лизе было достаточно: она поняла, что им предстоит сделать. Выводить людей из комы она тоже умела, делала это дважды. Ей даже не пришлось учиться — с первого раза получилось само. Ма потом долго шумела, бегала кругами и восторгалась Лизой, всё пыталась доказать ей, что она уникум и самородок… Лиза не ценила в себе то, что давалось без труда, и слова Марты Андреевны её смутили. Она только порадовалась, что может помогать людям ещё и так. «Вывести из комы, — думала она, — на самом деле очень просто… И почему Ма так растревожилась? Что-то тут важное зарыто». Для медиума кома выглядела очень страшно: тьма, неизмеримые бездны, за которыми грезится Остров Яблок… сени за порогом смертной избы. Но стоило пройти чуть глубже видимого спектра, и оставалось только взять человека за руку и показать выход. Если, конечно, он хотел жить дальше. «Может, в этом дело?» — спросила Лиза. Ответа не было. Седеющий, украшенный узлом волос с нефритовой шпилькой затылок Ма не шевельнулся. Лиза подумала, что в Первой Градской вряд ли определяют такие вещи. Политравма есть политравма. «Ребёнок, — продолжала размышлять она. — Может, несчастный случай — не такой уж случай? Может… это кто-то вроде меня-маленькой? Только ему было ещё хуже, гораздо хуже, чем мне, он не знал, как спастись, и поэтому вызвал к себе несчастье… Если так, то это действительно будет очень сложно. И… и…» Дальше Лиза не могла проговорить даже мысленно. Она опасалась, что не сможет помочь. Если малышу, впавшему в кому, действительно было настолько плохо, она его просто не сумеет уговорить. Прошло двадцать три года жизни, и у Лизы появилась Марта Андреевна. Лиза любила Ма, и Ма её любила. Любит ли кто-нибудь того, маленького?… У ворот больницы курил высокий седой мужчина в белом халате. «Хирург», — поняла Лиза, едва они вышли из машины. Марта Андреевна медленно-медленно закрывала дверцу, даже водитель успел выйти. Старый хирург показался Лизе очень красивым. У него было чеканное, волевое лицо разведчика из советских фильмов, впалые щёки, нос с лёгкой горбинкой и ярко-голубые глаза. Марта Андреевна подошла к нему, чуть прихрамывая, утиной походкой. Он подался вперёд, как леопард, бросил сигарету. Он оказался чуть ли не вдвое выше маленькой Ма. — Здравствуй, Костя, — хрипловато проговорила Марта Андреевна. — Это Лиза, моя медиум. Лиза, это Константин Владимирович Сорин. Лиза на мгновение закрыла глаза. Так вот оно что… «Почему ты не вышла за него замуж, Ма? Тогда, тридцать пять лет назад?…» Безнадёжная любовь сидела в Константине Владимировиче как мелкий, с иглу, осколок снаряда сидит возле сердца. Лиза поняла, что однажды осколок может начать движение, и тогда… Марта Андреевна подёргала её за рукав, возвращая к реальности. Подошёл водитель синей машины. — Константин Владимирович, — проговорил он, и голос его сорвался. Хирург нахмурился. — Делаем, что можем, Пётр Палыч, — сказал он. — Вот, ещё одного психохирурга вызвали. На консилиум. Да вы же сами подвезли. Бородач даже отступил на шаг. Глаза его расширились, он беспомощно перевёл взгляд на Ма, потом — на Лизу. Лизе неловко стало от его взгляда. Очень неловко это — быть последней надеждой. — Я… — пробормотал он. — Вы… — Марта Андреевна, — представилась Ма. — На консилиум? Пошли, Костя, быстрее, время позднее. Лиза, не отставай. Пока они торопились от ворот к корпусу, бородач поспешал за ними. Константин Владимирович что-то говорил Ма, наклоняясь к ней с высоты двухметрового роста, а Лиза переставляла ноги на автопилоте. Будто бы вместе со светом редких фонарей она растворялась в глухой осенней ночи: она впускала и испытывала чувства сразу троих человек. Лиза не прислушивалась к словам. Слова не требовались. Ма вышагивала по асфальту, целеустремлённая и решительная, ей даже не хотелось курить, её ждало дело, — но стоило окунуться чуть глубже, и открывалось, как ей горько и неуютно, почти мучительно, почти страшно, и она спасается в своей решимости, как в шлюпке. Так же горько было Константину Владимировичу — а под его горечью крылись надежды, целых две, и одна из них становилась для него пыткой хуже отчаяния. Костя Сорин никогда не переставал ждать свою бывшую сокурсницу; и знал, что не дождётся, и не желал забывать. А бородача-водителя, шедшего следом, звали Петя, дядя Петя, папа Петя, и он был отцом того малыша, которого приехали спасать Ма и Лиза. Поняв это, Лиза немного расслабилась. Папа Петя по-настоящему любил своего сына. Очень любил. Значит, что бы ни случилось, Лиза сможет напомнить мальчику о добром папе, который ждёт его на земле живых и будет плакать, если сын не вернётся. Константин Владимирович влетел в двери, как метеор, и едва успел придержать их перед Ма. Та вкатилась следом, словно пушечное ядро. Для Лизы двери придержал папа Петя. Лиза ему улыбнулась. — Идёмте, Пётр Палыч, — сказал хирург, — поднимемся вместе. — Лиза, — велела Ма, — подожди здесь. Прошло пятнадцать минут, а по внутреннему времени — больше часа. Лиза вконец измучилась от сидения в приемном покое. Целый день она работала. Усталость давила на плечи и сыпалась песком в глаза. Но Лизе нужно было оставаться собранной, а главное, чуткой, и значит, сейчас она не имела права крепить мысленные щиты. Приходилось чувствовать всё, — вот проклятие медиума! — и растворяться, расплываться, подниматься облаком к бледному потолку, осязать, впитывать, понимать… Лиза привыкла к вязкой тине неврозов и язвам стыда, к зыбучим пескам депрессий, мокнущим опухолям созависимостей. Если бы ей дали время на подготовку, пожалуй, она смогла бы войти даже в страшно искорёженное сознание психотика или во внутреннюю вселенную шизофреника, неописуемую ни красками, ни словами. Здесь этого не было. Здесь ее окружало простое телесное страдание — но не только оно. Вот провезли на скрипучей каталке крепкого, ухоженного мужчину средних лет. Лиза, тонким туманом повисшая под потолком коридора, протянула к нему одну из бесчисленных прозрачных рук… Зовут Серёга, делал ремонт, упал, сломал позвоночник… Над ним, держа его за руку, шла женщина, жена, обезумевшая от горя и все равно прекрасная. Упрямая, отважная любовь горела в её глазах. Но Лиза против собственной воли окуналась глубже и видела, И ходил-ходил вдалеке бедный дедушка, бородатый и оборванный, но чистый, ничего не понимал, только просил отвести его в туалет. Всем было не до него. Лиза хотела ему помочь, но она сама не знала, где тут туалет, а когда встала поискать, обнаружила, что стены вокруг неё кренятся, лампы вращаются, и сама она мало что понимает — где она, кто она? — и заплетается у неё язык… Она насилу вернулась на стул и вцепилась в него. Дедушка всё просил вдалеке жалобно, как ребёнок, а потом уже ходил в мокрых штанах… …Лиза видела много муки. Её сердце отзывалось всякой чужой боли, было полно своей. Но эту боль причиняли люди: друг другу или сами себе. В ней всегда был кто-то виновен, и от неё всегда можно было избавиться. Но здесь была и боль, возникшая случайно, без повода, из несчастливого стечения обстоятельств — и ещё из чего-то немыслимого, что даже медиум едва мог почувствовать и не имел сил назвать. Текли минуты. Из дальней двери показались две женщины. Выжившую из ума старушку лет вела под руку дочь, сама уже старая, горбатая карлица… У Лизы в горле встал ржавый ком. Она была невидимым облаком, но даже облако уже таяло, перерождаясь в самодостаточный орган — Граничи-граничи… — говорили друг другу старушки, кивали и улыбались, — граничи-граничи… И тогда Лиза испугалась. У нее уже не было сил сострадать. Она испугалась за себя. Ей предстояло окунуться в сознания этих страшно несчастных, неизлечимых, безнадёжно неполных людей. И ей нужно было сохранить здравый рассудок и способность действовать! Что, если Марта Андреевна придет сейчас?… Старушки шли медленно-медленно: у одной были больные ноги, второй мешал горб. Они льнули друг к другу, улыбались и переговаривались — одним-единственным словом, одной интонацией. Граничи-граничи… «Господи! — безмолвно закричала Лиза, — зачем Ты это делаешь?» — и ещё: «Ма, почему ты оставила меня здесь?!» …И руки Ма легли ей на плечи. Только в этот миг Лиза поняла, какая её колотит дрожь. Она едва владела собственным телом. Немудрено: только что её тела для неё не существовало… А Ма стояла над ней спокойная, как каменная баба. Она была в белом халате, на сгибе локтя висел второй. — Идем, — невозмутимо сказала Ма. Подождала секунду, подняла Лизу за плечи и сама одела её в медицинский халат. Марта Андреевна припасла и бахилы, и одноразовые чепцы — достала их из карманов уже у дверей отделения. Всю дорогу она держала Лизу за руку, и та почти успокоилась. «Ты не переживай, — бурчала Ма себе под нос, — это я виновата, старая дура. Совсем очумела. Бросила тебя там. Прости меня, Лизка, пожалуйста». Лиза не могла ответить. Больше всего ей хотелось уткнуться носом в плечо Ма, в кусачую шерсть малинового её свитера, и посидеть так. Но времени не было. Вдоль стены коридора тянулся ряд жёстких стульев. Лиза села и стала натягивать бахилы. Ма плюхнулась рядом. Некоторое время Лиза слушала её смешное, родное пыхтение. Она знала, что её утешают, и не могло быть утешения лучше… Из-за угла показался папа Петя. Он вёл с собой маленькую исплаканную женщину, бесцветную от горя. Лиза на мгновение подняла взгляд. Женщину звали мама Ксюша. Окунувшись в её сознание, Лиза так обрадовалась, что даже не заплакала вместе с ней. Мама Ксюша тоже оказалась хорошей. Хорошие, настоящие папа и мама! Их мальчик никогда, никогда не стал бы медиумом. Прежде чем случилась беда, они были счастливой семьёй, и значит, оставалась всего пара часов работы Лизы и Ма до того, как они снова станут счастливыми. Лиза улыбнулась. — Здрасте, — сказала Ма. — Пётр Палыч, вы представьте меня, что ли. — Это Марта Андреевна, — с готовностью сказал тот и шепнул жене: — Ксюх, ну что ты. Не плачь. Вот человек же… — А это Лиза, — продолжала Ма жизнерадостно, словно не видела слёз. — Медиум-медсестра. Лучший специалист! Мы сейчас пойдём, посмотрим, Лиза поработает. Вы сядьте, сядьте. Вы ей расскажите, что случилось. Лиза так смутилась, что онемела, но мама Ксюша не заметила её замешательства. Она послушно села рядом с ней на жёсткий стул и заговорила прерывистым полушёпотом: — Лиза, Лиза, вы… Это я виновата. Я не уследила. Я. Саша играл, так весело играл, — она снова заплакала, без слёз, и Лиза отстранилась невольно: чужая боль вкручивалась в грудь, точно штопор. — На балконе, — монотонно продолжала мама Ксюша. — Я не уследила… Саша играл в лётчика. Он летал. И упал. И летел… Она замолкла и сгорбилась. Остальное Лиза прочитала в мыслях. Каким-то чудом упавший с балкона мальчик действительно пролетел несколько метров в сторону — отнесло ли ветром, спланировал ли на курточке, или неведомое провидение опустило маленького лётчика на мягкую землю клумбы… Но он переломал кости, а главное — ударился лбом о камень. Скорая приехала быстро, врачи сделали всё, что могли, но он так и не пришёл в себя. Появился Константин Владимирович, и Ма встала. — Лиза, — сказала она, — пойдём. В отделении было очень тихо и белым-бело. Пахло грустно и странно. Высоко над постелями молчали серые мониторы. Лиза шла как по ниточке, боясь нечаянно прикоснуться к чему-нибудь и впитать отгоревшее уже страдание. Ма снова взяла её за руку. От руки исходили тепло и покой, и Лиза крепко сжала пальцы Ма с финифтяными перстеньками. «Ш-ш-ш, — прошептала Ма, — всё будет хорошо». Константин Владимирович подвёл их к кровати, в которой Лиза не сразу разглядела мальчика. Худенький, малорослый для своих семи лет, он был белее, чем простынь. Лиза глубоко вздохнула. Ощущая мысленное разрешение Константина Владимировича, она села прямо на край кровати и задумалась. За спиной её встали рядом Костя и Ма. Они молчали и ждали, мысли их остановились, и они почти не мешали Лизе работать — почти, потому что не чувствовать они не могли, и уйти не могли тоже. «Это ничего, — сказала себе Лиза. — Главное — малыш. Главное — найти малыша». Она закрыла глаза и стала вслушиваться в огромное тёмное безмолвие, всё шире открывавшееся перед ней. Огромное. Бесконечное. Оно не двигалось, не дышало, не перекатывало валы, и за ним не играл листвой Остров Яблок. Лиза опускалась во тьму плавно и безмятежно, как опавший листок в безветрии. Глубже и глубже, сквозь пояса сублимаций и реактивных покрытий, сквозь пояс неврозов, через грань восприятия туда, где должны быть безусловные рефлексы и ещё ниже… Пустота. Ни мыслей, ни чувств, ни движений. Только молчание и мрак, молчание и мрак, устремляющиеся к пределу. К точке исчезновения. «Нет. О нет», — Лиза в единый миг вырвалась из потёмок и нервно сглотнула. Там, в темноте, почти ничего не было. То есть всё почти кончилось. Почти… Ма услышала её мысли и насторожилась. Она хорошо знала своего медиума. Кинуться на выручку тому, кто нуждается в помощи, потратить все силы и довести себя до изнеможения и болезни — это Лиза умела. «Лизка, — подумала Ма, — погоди. Ты примерься получше. Можешь — делай, не можешь — отступись! Ты мне живая нужна и здоровая. Если парень ушёл уже, толку биться?…» «Ма, — мысленно взмолилась Лиза, — не говори этого!» Но Ма зафыркала и сделала по-своему. — Костя, — очень ровно спросила она, — а стоит ли?… Костя взвился. Лиза сидела спиной к нему, но видела через Ма: глаза хирурга побледнели и сверкнули, как скальпели. — Шесть часов собирали! — едва слышно крикнул он. — Ходить будет. Бегать будет! Клянусь! — Лиза! — сказала Ма вслух. «Костька не видит, — продолжала она мысленно, — а мы-то видим. Тихо слишком, Лизка…» Она не продолжала, а Лиза не торопилась отвечать. Лиза осторожно наклонилась над мальчиком и опустила лоб на подушку рядом с маленьким ухом. Она слушала. Она думала, чувствовала и поняла наконец, что у неё есть своё мнение. И если Марта Андреевна скажет сейчас: «Предназначено погибнуть», — Лиза будет дурой и не послушается её. Но Ма молчала. Очень медленно, точно боясь потерять, расплескать найденное, Лиза поднялась и обернулась к двум хирургам. — Марта Андреевна, — сказала она, — это не так. Та поняла с полуслова. — А как? — Он как будто уже… всё. — Как будто? — уточнила Ма. — Есть тонкая ниточка. Тонкая-тонкая. Но я вижу через неё, — Лиза помолчала, заново всматриваясь и внимая. — Там мир, свет, — сказала она. — Ему там хорошо. «Детям там хорошо, — подумал Костя так громко, что Лиза услышала. — Но мы всё равно не пускаем их. Изо всех сил». — Позови его, — теперь без всяких сомнений велела Ма. И Лиза не сомневалась. Она снова положила голову на подушку, устроилась поудобней и замерла, прислушиваясь. Хирурги смотрели на неё во все глаза. Они тоже оцепенели. Они касались друг друга краешками рукавов, но ни один не поворачивал головы. Лиза думала о них, таких сильных, таких больших своими делами, таких старых уже… Почему, зачем так вышло? Что заставило их разъединить свои жизни? Никогда не узнать. Тем временем Лиза была где-то вовне и одновременно — внутри, протянутая вдоль тончайшей нити между жизнью и жизнью, среди трепета и мерцания бесплотных троп, в напряжённом блеске и чьём-то огромном тёплом дыхании. И она ступала по иной земле. А потом он, тот самый, коснулся её ладони, пока над ними в солнечном воздухе выстреливали конфетти, и она пошла рядом с ним со счастливой улыбкой — держась за руку давно уже взрослого мужчины, ребёнка только лишь сердцем, за руку защитника, друга, солдата и мастера, доброго и храброго человека. …Спустя несколько минут Лиза поднялась и поцеловала мальчика в холодную щеку и в лоб. — Лети ко мне, — сказала она с улыбкой, — лети, не задерживайся, лётчик. |
||
|