"Проверка слуха" - читать интересную книгу автора (Хлебникова Марина Сергеевна)

Марина Хлебникова ПРОВЕРКА СЛУХА

* * *

«Как на духу! — кричу. — Как на духу!» Духанщик скалит зубы: «Генацвале! Пей „Хванчкару“, закусывай хинкали и плюй совсем на эту чепуху!» «Как на духу, — шепчу, — как на духу». Душевный друг скучливо тянет кофе и с видом перекормленного «профи» словесную ссыпает шелуху. «Как на духу…» — молчу, молчу, молчу… Но в тишине — литой, как оплеуха, дурак мигнет: «Держись! Проверка слуха!» И вдруг легко погладит по плечу.

* * *

Рождённые под визгом под тетивным ковали не стрелу себе, но щит, кривили рты — мол, лезут вверх прыщи! — и прятались, скрывая страх противный. И мнилось, хоть родись без кожи, голым, но вбит веками ужас в стать и в плоть… Два поколенья встали без монголов, чтоб третье их сумело побороть… …До основанья слово измычали те, в чьих руках связующая нить. Два поколенья вырастут в молчаньи, чтоб третье научилось говорить…

* * *

А мы говорили о Вечном, Всегда забывая о сущем, О нищем, больном, неимущем, Забытом, убитом, увечном… Как будто искание истин Всегда за пределами взгляда… Как пахнут апрельские листья — «Кудрявая, что ж ты не рада?»

* * *

Заживём мы светло и безбедно, без оглядок на дедовский морок, без российского бражного бреда, без любимых лаптей и опорок… Мы ещё удивим политесом напомаженных девок Парижа… …Руки будут — хватило бы леса… леса много… да надо поближе… Граду быть — собирайте котомки, мужички, и айда на работу! Пусть потом вычисляют потомки, что вколочено в эти болота! Им завидки не выкрошат зубы — пусть считают хоть розно, хоть скопом… Тут быть граду — поелику любо нам отсюда смотреть на Европу!.. С двоепёрстными только нет ладу, — да на крепость найдутся тараны…                                         заживём… Так, подув на лампаду, думал Петр Алексеич Романов.

АНТИГАМЛЕТ

Быть иль не быть?.. Кому какое дело, чем Гамлет сыт, ч с кем сегодня спит его мамаша?.. Если б овдовела рыбачка иль жестянщика жена, кто б из господ повел ленивым ухом? Но королева! Слух ползет за слухом, и кто-то этой ночью видел духа, а тот ему поведал, что вина за гибель короля на королеве и новом муженьке… И этот бред мусолят равно при дворе и в хлеве, и на конюшне… Мне спасенья нет от лживой скорби, вздохов и намёков — хоть прочь беги! Офелия — и та — преподаёт урок мне из уроков: несть тёмных слов, а истина проста — трепещет, что на датскую корону найдётся неизвестный претендент, и вся её краса из бус и лент окажется напрасной, ибо к трону не приведёт. Мой добрый Розенкранц! Вы думали, я — флейта… Вы ошиблись! Я — барабан. Мой мозг в сплошных ушибах от подлости людской. Больнее ран, чем в жажде поживиться дармовщинкой и на чужой беде погреть мошну, не отыскать… Как вязкую слюну не сплюнуть после бешеного бега, так эту взвесь с себя не отряхнуть… Уйти, забыться, умереть, уснуть, податься в просветители — читать толпе букварь по химии и праву, дотошно объяснять, что мать — есть мать, — не мне её судить… или орать, трясти бельё, на всех найти управу и, отдуваясь, влезть на шаткий трон?.. Быть иль не быть? Какая скука, право…

* * *

Объясните льву, что он свободен за решеткой от забот случайных — сыт, напоен, значит, беспечален. Объясните льву, что он свободен. Осознав, поняв и всё такое, он забудет край, где жили предки, голос ночи, запах водопоя… Объясните льву, зайдите в клетку.

* * *

Что с нами происходит, господа интеллигенты, в некотором роде? Мы хлещем спирт, отнюдь, не по породе… Что с нами происходит, господа? Клеймо позавчерашнего суда предчувствуя  на будущем исходе, мы не творим сегодняшних мелодий… Что с нами происходит, господа? И сквозь стекло забытого пруда бесследно, легким всхлипом мы уходим, как поколенье, лишнее в природе… Что с нами происходит, господа?!

ВИШНЁВЫЙ САД

Обмани меня, слышишь? Когда-нибудь я отбатрачу — милосердным обманом сквитаюсь, воздам, отплачу… Не палачествуй, Время, не жми — всё равно не заплачу, даже если заставишь в глаза посмотреть палачу. Обмани меня, слышишь? Скажи, что всё будет прекрасно, что все крысы подохнут, и новый поднимется сад – тот вишнёвый, тот розовый, тот ослепительно красный, где забытому Фирсу ливрею сошьют для наград, и повесят на уши вишнёвые длинные серьги, потому что лапша не годится для этих забав… Обмани меня, слышишь? Я, может, тебе не поверю — просто, как же уйти, хоть во что-нибудь не поиграв…

* * *

Мы уходим в себя, как отшельники в домик витой, отболев маятой, оборвав поводки, но — в ошейниках… Отстранённые, потусторонние, каждым атомом посторонние. негонимые, нехранимые, в белый свет, как в копейку, мимо мы. МИМЫ. Умные тени невнятного прошлого, разменянные, подброшенные, хоть родились вполне доношенными, но и вовремя — не ко времени, слабый плод из больного семени, с долгой памятью, с геном совести… «Нет на свете печальней повести»…

ДЖОРДАНИАНА

          1. А было всё гораздо проще — был просто город, просто площадь, был просто дождь, слепой, как росчерк, тире слагающий из точек. И был костёр, дымящий в меру, и еретик, предавший веру, и были люди — людям было плевать, как движутся светила! В чесночном выдохе и прели толпа визжала: «Зрелищ! Зрелищ!» Менялось всё: одежды, речи, костры менялися на печи. Но, как всегда, платился гений — горели Шиллер, Кант и Гейне, в кострах, как буйные расстриги, чернели книги, тлели книги… Паноптикум вселенской скверны — в нём все костры — во имя веры, в нём в каждом веке — новый идол, и хворост сух, и кремень выдан! Зажечь — и всё, чего уж проще?.. Смотри же, город… Помни, площадь…           2. Я — Галилей! Не путайте с Джордано. Мне до исхода жить ещё и жить, и маятника тоненькая нить ещё натрёт на слабой шее раны. Я — Галилей. До папского суда, как до Христова возраста распятья, но ТОТ костер, обуглив кромку платья, клеймо мне в сердце выжег навсегда. Я — Галилей, Мой дух ещё в пути, и дьявол плоти рвёт и тянет жилы… На тот костер, что сам себе сложил я, не дай Господь кому-нибудь взойти! Я — Галилей… Не путайте с Джордано.

* * *

Ещё не доросла         до пониманья истин, Уже не дорасту         до счастья мятежа, До схимы, до вериг,         до книг Агаты Кристи, Но — Господи спаси! —            как мается душа! Как мается душа,         как спорит с жадным телом, Как хочется в круиз         по благостным местам, Как режутся слова         корявой правдой дела, И устрицы во льду         не просятся к устам… Мешаются слова         неродственного ряда, И маятника ход         ни тише, ни скорей… Уйдя от райских врат,         не сунусь в двери ада, И Вечность буду я         стоять между дверей… Не всем же дорастать         до пониманья истин, До схимя, до вериг         до счастья мятежа… Под Лениным себя         давно никто не чистит, Но — Господи спаси! —         как мается душа!

* * *

Будто жизнь чужую проживаю, будто впереди ещё рожденье — укушу свой палец — нет, живая! У зеркал застыну — привиденье… Пахнет вечер ладанно и густо, певчий дрозд кого-то отпевает… У зеркал застыну — пусто, пусто… Укушу свой палец — нет, живая. Скука электрических каминов выгнала живой огонь из дома… От меня осталась половина: «сапиенс» остался — умер «гомо».

ПОДРАЖАНИЕ ДАНИИЛУ ЗАТОЧНИКУ

Господине мой, князь! Лодку губит не море, но ветры. Путь к концу не длинней миллиметра, если с прошлым утрачена связь, если ветер срывает с окон занавески и хлопает дверью, выдувая из окон закон, поселяя законно потери. Мы не помним, кого нам винить, и с которых смотреть колоколен… Господине мой, князе, доколе в узелках будет рваная нить? Равновесье на узком ноже, сто лукавств между правдой и былью… Мы себя потеряли уже, и того, кто найдёт, позабыли.

* * *

Лежу на диване лицом к стене. Лежу уже двадцать лет или двести, но мне не становится легче. Свет пробивается в щель под дверью, наверное, вечер… Плевать, я не читаю газет и не верю болтовне телефакиров. Я жую бутерброд с сыром и думаю о войне: на ней не убили отца — по малолетству, а деда — по 58-10, зато убили меня, родив аллергию на солнечный свет, на бесцельность движений, на «зоо», на «витали», на тех, кто выдавал, и тех, кого выдали, на правду, поскольку она «полу», а следовательно, ложь: «Стране не хватает отечественного бейсбола и фабрик по выделке кож», как будто всего остального вдоволь! У нас самые счастливые в мире вдовы, а сиротство не боль, но благо… Из лимфатических рек выбираюсь на острова АРХИПЕЛАГА, чтоб задохнуться от трупной вони ОСТа (Бросьте! Это же не у нас!) Плевать. Есть мочёная розга, а всё остальное — просто подмочено, даже мой бутерброд с сыром, коий я ем, отвернувшись к стене, рассматривая клопиные дыры и думая о войне, на которой…

* * *

Когда-нибудь, пройдя и Крым, и Рым, по трещинкам судьбу сложу в ладони… …На улице жгут листья. Тёплый дым В осеннем небе гасится и тонет. И город вьётся тысячью дымков — Как будто в мир иной перелетая, Душа земной оставила альков И лёгкий дым по улицам сметает… …Когда-нибудь, за день до холодов, сгребу листву руками без перчаток, и в разнобойных контурах листов своей ладони встречу отпечаток, и обращусь в отечественный дым, и отлечу, не спрашивая визы… Налево будет Крым, направо — Рым, и оба вместе — позади и снизу…

МАЛЕНЬКАЯ ВЕСЁЛАЯ ПЕСЕНКА

Руки в тёплых карманах, ноги в тёплом — на «манке», я иду по Басманной, я иду по Лубянке, по лубку на Арбате, по кабацкому гною, по ментовке, палате, по лужайке весною, по коричневым лужам, по домов отраженьям — и никто мне не нужен, и плевать на служенье… Не прибьюсь — так отчалю! Не по нервам — по коже… Ничего не печалит… Ничего не тревожит…

* * *

Это кажется только, что завтра — не то, что вчера… Я проснулась, когда до конца этот сон отыграла: дева ела с ножа, кавалеры под звуки хорала обрывали с неё кружева, и дыра на корсаже светилась весёлым и вечным — запусти в неё руку по локоть и вытащишь плод… Дева ела с ножа, каждый атом был считан и мечен, и в зеркальном полу отражался серебряный свод… Дева ела с ножа, кавалеры трясли париками, было заполночь, значит, у Воланда пили вино, брёл безумный Ван Гог, от висков отрывая руками, надоевшие уши, которых узреть не дано… Дева ела с ножа, сок стекал по хрустальному жалу, капал на пол, и сразу на камне вскипал адонис… Было заполночь там, где секундная стрелка держала острый нос на Канопус, а может, на что-нибудь близ… И в ночных кабаках растекалась медузообразно прихотливая плоть, бесполезно сливаясь в ничто, и бродил по ножу в ожиданьи последнего спазма обречённый поэт, не согревший дыханьем пальто… …Я проснулась, когда Космос встал на дыбы, и процокал на печальном осле грустнооко следя, как срывается бешенный сокол с хилой кисти того, кто Христу при рожденьи налгал… Я проснулась, когда стало ясно, что зыбкое утро обжимает мой дом, как вода ненадёжный ковчег… Дева ела с ножа… Лодка двигалась странно и утло… И на вёслах дремал обречённый на жизнь человек.

* * *

Версификатор, пиши верлибры, если хочешь знать свои истинные размеры. Рифма — красивая полумера, облекающая негодную мыслишку в пристойную форму: — Как тебе? — Норма! Версификатор, в рифмованной зауми, в метаметафорах и метаметаболах заставь разобраться ребёнка, и если он не заплачет и не постареет на твоих глазах, считай себя поздним Пикассо…

* * *

В поэзии всё беззаконно — не потому, а вопреки — неясный шорох, блик оконный меняет медный бой строки, и пахнет свет, и вьётся случай, и по стволу струится плющ, и ствол — как суть — листам созвучий тождественен и равносущ. И мир, подвластный звёздной гамме, послушный трепетной струне, стоит обеими ногами на золотом её звене!..

* * *

Слепым резцом выводится узор Судьбы,                и провалясь под половицу, Копейка свой придуманный позор Медяшки,              стертой пальцами блудницы, Таит от глаз, не ведая пока, Что через век                      подпольного мытарства Её на бархат вынесет рука — Как медный грош                     эпохи смутных царствий.

* * *

Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Приглажу Неистовый локон Блока И — мигом обратно. Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Подложу непочатую пачку бумаги Марине Под локоть в Елабуге И — мигом обратно. Харон–перевозчик! Мне можно с тобой ненадолго? Я только Ворвусь легкокрылой гетерой В полумрак «Англетера» И — мигом обратно. Харон–перевозчик, Ну, что ты молчишь, Вынимая весло из уключин? Думаешь, лучше Всю жизнь просидеть у Стикса, Стиснув в ладонях череп, Умирая от мысли, что чем-то Не помог И даже не простился?..

* * *

Мы — зверьё… Нас сгоняет голод, он сильнее обид и стали. Мы живём по законам стаи, вожакам подставляя горло. Называемся волчьей голью, щерим пасть на щенков и самок, потому что сегодня сами вожакам подставляли горло… И впиваясь в траву когтями, плавим землю звериной злобой, потому что под костью лобной что-то помнит, щемит и тянет… Помним: голод не любит гордых, но мороженый кус пластая, к Гончим Псам задираем морды и хрипим: «До тепла нам стая…»

МЕЙЕРХОЛЬД

Полдыханья от гнева до хлева, полдыханья от храма до срама… Как его называла мама — Владик или Сёва?.. Всеволод сын Эмиля… Макинтош изобрёл резину, а присяжные говорят — невинен, неподсуден, поскольку не знал, что кто-то изобретёт шланг или резиновую дубину… Как не знали и те, что били Всеволода сына Эмиля… Почему?! ПО ЧЕМУ? По старческим рёбрам, по ногам желто–красно–синим (как всегда, чтоб спасти Россию!)… Полдыханья от слова до рёва… Непосильно… На-крови-ли взошли посевы — крест решеток: не рампа — рама… Как его называла мама — Владик или Сёва?.. Всеволод сын Эмиля… Опускайте занавес. Всё. Убили.

* * *

Ушедших за столбик, Уставших от сказок Востока, От калейдоскопа Империй и каганатов, Словесных потопов, Сивушного дикого стока Не решусь осудить Окончательно и бесповоротно, Как расстриг — протопопов Не Никону было судить — Аввакумову ветвь Бессеребренных и беспокойных… На парижских кладбищах Весной зацветают левкои, На российских кладбищах Их некуда посадить…

* * *

Ни с того, ни с сего острым рёбрышком режется мир там, где темень и пыль, где паук мастерит паутину — из медвежьих углов да из чёрных прокуренных дыр пробивается Слово, и Вечность зовёт на крестины… Освети мне углы — в них всегда интересней, чем в центре, где бушует борьба за пристойность, за «как у людей»… …В самом дальнем углу деревенской запущенной церкви можно тихо заплакать, а больше не стоит нигде…

* * *

Кому звезда,                      кому гранитный клин, кресты, плита ли,                           холмики в ограде, а этим — безымянным —                                     дёрн один… «Блаженны правды                            изгнанные ради»… А на Руси не били дураков, не били скоморохов и убогих, но извели коней и нет подков на счастье…                     и умножилися боги… И ты, поэт, блаженства не проси: постись, терпи,                     неси без зла вериги… Как много книг хороших на Руси, но никого не учат эти книги.

* * *

Это — лук золотой, репчатый, Это — гусь молодой лапчатый, Это — квас, а хотелось крепче бы: Не умею играть кравчего. По стаканам плеснув беленькой, Говорю невпопад важному: — Отдыхай от забот, бедненький, Видишь, дело у нас — бражное! Колея ли моя — келия ль! Из степи ли ветра, с моря ли — Знать, елеем не стать зелию, Ни о чём, господин, спорили. Хруст капустный — не стон вечевый, Жуй, хлебай, да слезись веками: Для себя мне просить нечего… За Россию просить — некого…

БЛОКУ

Гулянье, грёзы, грохот, грязь. Диск лунный. Лужи. Дискотека. Сип ветра. Вечер. Векосвязь. Фонарь. Аптека. Из мутной сыворотки лет отцедится грядущим веком полсотни слов, десяток мет — Фонарь. Аптека. «Двенадцать», вышедших в метель, бредут искать иную Мекку, а в этой — те же. Ночь. Постель. Фонарь. Аптека.

САПФО

Ах, как легко в то утро пелось! Смеялись мраморы живые, И ветер трогал легкий пеплос, Как мальчик девочку впервые, И корабли спешили в Делос, На Кипр, в Афины или Спарту… И так легко в то утро пелось, Как будто брошена на карту Не вся судьба, а так — предсудьбье Богини гордой и греховной… Вершили суд земные судьи, А ей был ведом суд верховный!.. Ах, как ей пелось, слава Фебу! Когда в словах не чуя муки, Корабль летел туда, где к небу Волна протягивала руки…

НЕОДУЭЛЬНОЕ

Даже если успеешь           зажмуриться, — чтоб не в глаза, даже если успеешь ладонью прикрыть щеку, всё равно помешать не сможешь лететь плевку, даже если летит он не прямо в тебя, а за… И тогда по законам чести, бери отгул, дымный порох готовь, обегай по квартирам тех, с кем на кухне своей, создавая ритмичный гул, многократно братался средь прочих хмельных утех, — потому что к заре всё должно быть готово и нужно будет сходиться, подошвами руша наст, и дыханье смиряя, не струсить по счёту «три», даже если проспит и совсем не придёт Данзас…

* * *

Не итоги — так, мысли вслух, бормотанье, летучий лепет… Тополей воробьиный пух летним снегом кружит и лепит. И прохожий — один из ста — смотрит пристально, словно будит, будто знает — на ней креста нет и не было, и не будет… Будет зреть виноградный сок, будет моря больничный запах, будут чайки крестить песок мелким крестиком тонких лапок, Только я просвищу пращой — и прохожий меня осудит: он не знает — меня ещё нет, и не было, и не будет.

ОДА СВИФТУ

Пока за портьерами вражий стан Ищет монаршья ретивая  свита, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. Пока при своих, сняв лицо, как кафтан, Владыка сморкается в полу клифта, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. Пока, обессилив от мелких ран, Титан лилипутскими нитями свит, Вы будете с нами, сэр Джонатан Свифт. За окнами кожу меняет платан — Не ветви, не корень, которым сыт. Всё в мире по-прежнему, сэр Джонатан Свифт.

ИДИЛЛИЯ

Когда-нибудь НЕКТО — ужасно учёный и добрый — придумает НЕЧТО — и всё станет в мире иначе: сплошные удачи! Тотально! Сплошные удачи в системе отсчета из Доблести, Чести и Долга, и к завтраку каждый себе сможет выписать устриц, и дети устанут болеть, и не высохнут реки, и все словари обозначат пометами «устар.» такие слова, как «несчастные» или «калеки». И станет тепло, и народы забудут о нервах, любясь и резвясь, погоняя то серых, то чалых… Пока в этот рай не заявится новая стерва — за яблоком, вроде. И всё повторится сначала.

* * *

Небичёванных, молодо-гордых Под тревожное ржанье подруг Жеребят на коротеньких кордах Объезжать выводили на круг. Первый хлыст — и не боль — изумленье, Вера в руку, творящую зло, Но на третьем сгибает колени Вороной — он готов под седло. Круг за кругом — измученной тенью, Клочья пены роняя с боков… И Гнедой, замечтавшись о сене, Принимает своих седоков… День к закату — последний на корде, Хлыст звенит, как натянутый лук! Это Рыжий несется по хорде, Вырывая верёвки из рук! Бросьте хлыст — он не станет послушней! Хоть с откоса — но сам, без петли! Рыжий ветер, надежда конюшни, Золотая веснушка земли!

* * *

…А потом мы ослепли, но как-то не сразу дошло — если полная тьма, ни к чему это хрупкое зренье. Долго жили надеждой, варили траву и коренья, приставали к всевидящим: может уже рассвело?.. А потом стало сниться, что выросли дети и зрят контур синего моря и мягкую зелень травы… Приставали к всевидящим, те говорили — зарницы наблюдают в районе Находки, а в дебрях Москвы просветления ждут через две или три перестройки, только если всем миром, и если прищучит разинь… …О, куда ты летишь, ненормальная дикая тройка, дарвалдайскую медь рассыпая в дорожной грязи?.. …А потом мы оглохли…

* * *

Безвольно плыть по утренней волне, сплетённой из предзимнего тумана, плащи, пальто, плешивые платаны привычно оставляя в стороне. Кофейной чашкой долго согревать озябшие, негнущиеся пальцы, и пусть жильцом себя не сознавать, но — слава Богу! — и не постояльцем. И обтекая отмели проблем, хранить туманом смазаные лица… не плакать — плыть… сливаться и не слиться с чужими, но не чуждыми совсем…

* * *

Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй, всё знали о ветрах и о теченьях, до синевы, до умопомраченья ныряя в ускользающий прибой. Летели к переливчатому дну и вверх неслись стремительней дельфинов, земные в этот миг — наполовину, из двух стихий не выбрав ни одну. А после на песке, как короли, прозрачных мидий жарили и ели, и открывались жаберные щели, и снова нас тянуло от земли. Туда, где серебрились косяки ставриды над мохнатыми камнями, и крабы нам железными клешнями по-братски пожимали плавники.

* * *

На уровне моря, где берег щекочет волна, где стайки мальчишек бычка подсекают на донку, из пены морской, не спеша, выходила ОНА, куриного бога неся на раскрытой ладони. Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал, и видел мир, отшумевший ещё до потопа — там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал, и без парусов — на быке — уплывала Европа… — Останься, Европа! — просила девчонка. — Быка нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает! — Смотри, обалдела, — рыбак подтолкнул рыбака, а тот пробурчал: «Перегрелась. В июле бывает».

* * *

На самом краю обретённого рая сижу… загораю… болтаю ногами, глотаю маслины, в прищур, как в прицел, заресниченный, длинный то бабочка влезет, то дынная корка, то юный папаша с мальцом на закорках, то плавная рябь надувных крокодилов — наверное, столько не водится в Нилах, и Конго, и всех Амазонках на свете, как в этой у моря отобранной клети с усталой водой между трех волнорезов и краем песка… Очерчен раёк горизонта порезом. а в общем — тоска.

ПУШКИН В ОДЕССЕ

В прохладе Хлебной гавани, Вдали от дач Рено, Где шкиперы усталые Пьют критское вино, Где воздух пахнет пристанью, Корицей и смолой, И гальками–монистами Катается прибой, ОН думает о Байроне, Спасаясь от хандры, Об играх светской барыни, Любезной до поры, О том, что надо выстрадать Судьбу, коль ты Поэт… ОН думает. До выстрела Ещё тринадцать лет.

К ВОРОНЦОВОЙ

По Итальянской, по Итальянской Бьются копыта, мчится коляска Солнце сквозь листья — в бешеной пляске, По Итальянской мчится коляска. К белой ротонде, кованым стрелам, К пальцам, дрожащим в кружеве белом, — Вихрем сминая светские маски, По Итальянской мчится коляска! Елизавета, Элис, Элиза — Имя в дыханьи южного бриза, В спутанных кудрях, солнечной краске — По Итальянской мчится коляска. Мчится предтечей звукам романса, Мчится к загадке VOBULIMANS’а…[1] Что будет завтра — нынче не ясно. По Итальянской мчится коляска…

ЯПОНСКОЕ КАЛЛИГРАФИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

Незавершенность совершенства и совершенство недомолвок — на белом чёткий контур жеста лишь чуть приподнимает полог… За ним — огонь, и мысль, и сила, и мимолётность озаренья, за ним — что будет и что было, за ним ошибки и прозренья… Но где покров, и что — основа? В чём зашифрован тайный смысл? Здесь мысль не есть синоним слова, а слово — не всегда есть мысль.

* * *

Почему не степнячке — скифянке, вольной дочери вольного рода, а степенной посадской славянке посмуглила ты кожу, природа? И в каком стародавнем колене, на каком обороте земли положила раскосые тени на славянские скулы мои? Где сплелись? На каком пепелище две любви напоили коней? Срез земли, обнажив корневища, не распутает тайны корней… Да и надо ли корни тревожить? Давний след затерялся в пыли… Я славянка со смуглою кожей. Я — землянка с корнями земли…

* * *

Абрамцевская осень Левитанье… Ни ветерка — Кленовый лёт в отвес… В коряжинах река, Недальний лес, И нарастанье Той тишины до ломоты в ушах, Где даже шаг Тяжел и неуместен… Я первый раз В до боли русском месте Учусь по-русски Воздухом дышать…

* * *

Где-то новости носят                        на перьях сороки, Ивы топят       безвольные пальцы в пруду… Подышу на стекло,                          нарисую дорогу И уйду…

ДВЕНАДЦАТЫЙ ВЕТЕР

         1. Я — двенадцатый ветер в календаре, годовой эпилог, Рождественская козерожка… Бабушка говорила, дети рождаются счастливыми на заре, а ты родилась ночью, когда мяукнула кошка, и в дверную щель просунув свиной пятак, как в проглотную прорезь метровского аппарата, чертёнок родинками пометил места будущих спотыканий — нежно и аккуратно: щёки для пощечин, весёлый крап, шейного позвонка отметину — под ошейник, и слева над грудью (но это не для лап!) это — «десятка» мишени!..        2. …Снова кошка мяучит, планеты ломают строй, надо мной зависает Кронос — Сатурн, то есть… Господи, прошу я, поскорей закрой эту глупую гороскопную повесть!.. У меня меняются линии на руке, когда ветер теплеет, и зацветают сливы, и боли затягиваются шрамиками от пирке, и я тогда не завидую тем — утренним, счастливым… Мне бы только ветер поймать — пять последних дней старого года не пускают меня в новый… Незнакомая женщина в зеркале подмигивает мне: «Родинка моя, — говорит, — Будем здоровы!»

* * *

А перед временем потерь Всё легче цепь приобретений — Для горько пахнущих растений Вот–вот должна открыться дверь… И сухо хрустнет первый лед, И первый лист сорвётся с клена… И потому во мне живёт Боязнь звонков и почтальона…

* * *

Когда совсем просох асфальт, и тополя раскрыли губы ветрам, и юный альт скворца взорвался в сумраке скворечни, когда запенились черешни, и по ночам светло и трубно завыли все коты в округе, и заспешили к ним подруги, иогда я гладила бельё, — в нём жил уже весенний запах, и под кипящим утюгом он превращался в пьяный ветер и рвал бессовестно из рук прямые паруса простынок… …А муж сказал, что я простыла, что у меня весенний насморк, и взгляд совсем респираторный, а мне всё слышались валторны, и мелкий бес зудел в ребре — дразнил и требовал поблажки… …Ах, как спокойно в ноябре мне предаваться вечной глажке!..

* * *

Я так безнадежно больна Каким-то вчерашним исходом, Слезой по октябрьским водам Неясная бродит вина: Как будто не осень, а дождь Виновен, что падают листья, Как будто вчерашняя ложь Дороже сегодняшних истин…

* * *

Безмысленно, темно и сонно толкаясь в утренней тусовке, вжимаясь в гущу тел бесполых, чтоб додремать ночные бредни, не поднимая век брезгливых на неизменные пейзажи индустриального предместья, и на сограждан — пассажиров, которых можно даже голых вдавить друг в друга, но не дрогнут они инстинктом первородным, не потому что — кодекс чести, а потому что день не начат, и нет ещё мужчин и женщин, а только тёмный тёплый хаос, не осознавший двуединства, не потому что день не начат, а потому что ночь без спроса замкнула круг. И для чужого сомнамбулический автобус, шофёр с широкими глазами, в которых только осевая, невнятный лепет выходящих, кондуктора зрачок — монета — прекрасный повод, чтоб свихнуться, поверив вдруг в кончину мира, летящего слепым снарядом из ночи — в ночь с блаженной миной.

ОТРАЖЕНИЯ

Женщина и щенок стоят перед зеркалом. женщина думает, что это — неудачное зеркало, а щенок думает, что за стеклом живёт ещё один щенок — и каждый из них по-своему прав, потому что законы оптики почти не распространяются на женщин и совсем недоступны щенкам. И если в ваших очках отражаются мои глаза, то, может быть, в моих глазах отражается ваша близорукость?..

* * *

«В начале было Слово»… Словно винт, оно взрезало мёртвое пространство, и Время, отделясь от Постоянства, текло в его резьбе… Но ветхий бинт, стянувший Пустоту и мрак Пролога, рассыпался на звёздное пшено, и лёгким звёздам стало всё равно — От Бога Слово           или же до Бога… …А мы с тобой сидим, как два грача над червяком, и молча делим, делим… Да было ль Слово? Бог с ним! — вот и съели!.. Полярная качается свеча, а мы молчим, наш винт сошел с резьбы и потихоньку втягивает годы, и до немого темного исхода подать рукой… Так что в начале бы…?

* * *

Я иду, отражаясь во всех зеркалах: в темных окнах домов и высоких витринах, в соцмодерновских арках и рамках старинных, в лужах, книгах, зрачках, кимберлитовых глинах — я иду, отражая реликтовый страх всех зеленых эвглен, инфузорий, феринок, опрокинутых в чашу с остатками пищи, диплодоков, детей до рождения нищих, матерей, промотавших себя на торжищах, их отцов в частоколах хмельных карантинов… Я иду, или время идет вдоль меня, отражаясь в изгибах и фокусах впадин, собираясь вином в темноте виноградин, в теплом прахе дорог, в темной сути огня — не корысти, а слова единого ради…

* * *

Я приду юго-западным ветром, Влажногубым В февральскую темень. Будет вечер. Мы будем не теми. Только вечер. Рыжий чертик запляшет в камине, Лягут на пол нечеткие тени, И в смятении Пятен и линий, На мгновенье Обретется, закружится вольно То, что было костром и метелью… Только будет ревнивая колли Нюхать воздух И лаять на тени… Только ты Ненадежное слово Вдруг припомнишь и брови нахмуришь, От окурка прикуришь И снова От окурка прикуришь…

ЗОЛУШКА

Внезапно, как сбегает молоко, сбежал покой, откинув одеяло, и туфельки помчались так легко, что платье за ногой не успевало, и не гадалось: «Быть или не быть?» — спина несла ликующее тело!.. Что надо помнить? — К черту! Всё забыть! Сказали, в полночь — ей какое дело?!. Когда кружатся,  радужно блажа, слова неуличенные в обмане, когда последний вечер куража на острие. На лезвии. На грани.

* * *

Как хорошо — я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком… Ты вздрогнул и проснулся. Тридцать лет твоя щека ждала прикосновенья, а может, триста, но безумный лекарь запаздывал иль просто не родился… Мохнатые качались паутины над письменным столом, долготерпенье лежало толстым слоем на стекле. Кто рисовал на нем инициалы — чудные, как пролив Па — де — Кале, чтоб в комнату, где пахло карантином, пробрался луч?.. Не помню… знаю мало… верней сказать, не знаю ничего… Кто подсказал, что в комнате твоей лежит моя расческа триста лет, а на столе вчера пролили клей, поэтому — пятно?.. Ни одного нет здесь чужого атома — предмет к предмету. Отзыв и пароль совпали, и к щеке прильнула дека… Как хорошо… я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком…

* * *

Из соломок и тёплого пепла легкий дом —                      папиросная крыша. Он из маленькой нежности                                  слеплен — слышишь, ветер за окнами                                       дышит, видишь, печка не корчит                                   поленья — здесь другим не согреться                                 скитальцам. В этой комнате всё отопленье — только мы — наши губы                                  и пальцы… Только мы.                  Гаснет щепка сырая…[2] И солома не пахнет самшитом… Тонкой ниткой по самому краю наши судьбы друг к другу                                   пришиты.

АВИЦЕННА

Топография страсти — под выемкой смуглых ключиц бьётся тёмным ключом подключичная вена… Авиценна! Исписаны сотни страниц, но газели не лечат, а зелья не выдумал лекарь… Авиценна! Твой палец на пульсе любви — придави — и конвульсии вывернут тело — стон удушья похож на оргазм, а свидетелей нет, мы одни… Белый–белый снег ложится на край простыни… Не простынь, ты совсем не одет, в нашем климате это опасно… Десять гласных всего, десять гласных, но каждую можно кричать полным горлом, когда снег помножен на бред и лежит в основаньи маразма этой ночи бесценной, повисшей на шее как крест… Южный Крест водят ведьмы по северным склонам небес… Топография ночи — в бездонных провалах глазниц все бессонницы — вместе и без… Недоигранный блиц бесконечен в летящей Вселенной… Авиценна! Исписаны сотни страниц, но, как пена, уходят слова, и болит голова от бессилия их подобрать и желания их говорить… Авиценна, не надо лечить сумасшедших, огонь добывающих треньем: пусть идут до конца — до растертых ладоней, до изобретенья огнива… Трут помножен на бред и лежит в основаньи наива тёмной Вечности, где лишь на миг предоставлена нам авансцена… Лишь на миг, Авиценна…

* * *

Лететь вдоль параллельных без затей, куда-то в безвоздушное пространство, где Лобачевский нам за постоянство воздаст пересечением путей? Скреститься в бесконечности, когда нам только и останется — креститься?.. Любимый! Посмотри, какие лица на этой фреске Страшного Суда!.. Век под судом — смешное ремесло! Мы нагрешим — и будем неподсудны!.. Любимый, поцелуемся прилюдно, коль нас с тобою к людям занесло! И не услышим: «Дать бы им раза, бесстыжим — да и вытурить из рая!» — поскольку старый Бог закрыл глаза, как мы их в поцелуе закрываем…

ГАЛАТЕЯ 1990

Руки пачкаю мокрой глиной, злюсь, ломаю, всю ночь курю… Что ваяю? Да вот мужчину… Мужичка для себя творю. Неказистый? Так дело вкуса. Не плейбой, не делец — прораб, а глядишь, не родит искуса у других — незамужних баб… В меру пьющий да в меру бьющий доминошник в штанах мешком, курит «Приму», подсолнух лущит, с мужиками засев кружком… Нос — картошкой, а рот — подковой, со спины — и совсем дебил… А попробуй, слепи такого, чтоб, как душу, тебя любил…

ПОЧТИ АНТИЧНОЕ

Помнишь, когда этот парус был новым и ярким, Ты говорил — Пенелопа ждала Одиссея, Я привезу тебе кучу заморских подарков, Будут соседки судачить от злости косея, Будут подружки шептаться — подумаешь, штучка! Так нарядилась, как будто ни вкуса, ни меры! Жди, Пенелопа. А то, что заначил с получки, Спрятано в томе великого старца Гомера… Помнишь, когда этот парус был ярким и новым, Я отвечала — с дарами сплошные заботы. Лучше рыбачить, под вечер являться с уловом, Глосиков жарить и «Шабское» пить по субботам… Помнишь, когда этот Понт назывался Эвксинским, Ждать Пенелопа могла двадцать лет не старея… …Старый Гомер, припорошенный пылью российской, В доме пустом опоздавшего ждет Одиссея…

ВЕЧЕР ОТДЫХА ДЛЯ ТЕХ, КОМУ ЗА ТРИДЦАТЬ

На тёмные пророчества, волшбу и колдовство слетались одиночество, Кружили, руки выпростав, морщиня жалко лбы, надеясь что-то выпросить у скаредной судьбы. Сплеталась нить непрочная печального родства, и мёрзло одиночество в объятиях вдовства…

* * *

Вам, Арамис, всё сказано не мной, и ваших снов не я золотошвейка… Я — лишь узор. Затейливая змейка средь фауны и флоры остальной. Второй октавы пятая струна, соль на ладони, легкий бег олений… Мой завиток, украсив письмена, ни слова в них, и буквы не изменит…

* * *

И всё-таки, здравствуй! Когда сквозь молчанье Вселенной, сквозь меру и разум, сквозь каменный лом Вавилона, сквозь холод пустого томящего, ждущего лона пробьётся ползвука, я встану на оба колена и просто заплачу, как плакать давно разучилась — бессильно, бесстыдно, как ливень — дробясь и мелея, как тот звездочёт, что дождался кометы Галлея, и умер от счастья… И всё-таки… Всё-таки, здравствуй!

МОНОЛОГИ МАРИИ И БОГА

МАРИЯ Велели покориться — что ж, пожалуй… Иосиф стар, а я хочу детей… Спаси нас Бог от низменных страстей, От наводненья, мора и пожаров… Но даже без корысти — лучше Бог, Чем случай ненадежный и хмельной… Иосиф стар… Не век же быть одной, Копя бесплодья горькую поклажу. Да будет Сын — не Божий — только мой! Пусть он докажет! БОГ Зачем любовью к женщине земной Осквернено великое рожденье?.. Пятак свиной, Исчадье, Наважденье Тому виной… Мария! Ангел мой! Твой старый Бог совсем сошел с ума И мелет чушь — прости великодушно… Покорная, а смотришь непослушно… Податлива, а всё же не сама… Пойду в кабак. Нарежусь, заскулю на каменном плече у вышибалы… Мария! Я люблю, А ты не знала, Как я люблю… Я в бесконечном имени твоем Целую каждый звук и пью отдельно, Измятою простынкою постельной У ног твоих обласкан и смирен, И Божьей волей ночь всё длю и длю — В бесплотном теле плоти места мало… Мария! Я люблю, А ты не знала, Как я люблю… МАРИЯ Такая нежность, будто вниз лицом Я в ландыши упала или мяту, И так тепло, счастливо и невнятно В его руках, заплетенных венцом… Не за грехи — за стынь и маяту Копеечных постылых ежедневий Рожденные не в радости, но в гневе, Зачатые, как кошки, на свету, Мы падаем друг в друга… И без снов Кружится ночь над солнечным сплетеньем, — И легкий сплав един и совершенен Без слов. БОГ Бог родился — упругий, золотой, Дав мне Отца единственное званье, И крошечной властительной пятой Уже попрал мое существованье, И молоко из лопнувших сосков К нему спешит… Мария! Дай скорее, — Пусть не кричит… Ну, хочешь, я побреюсь, сменю на джинсы тогу — и готов Рысить за молоком за два квартала, Стирать пелёнки, день и ночь не спать… Затих… уснул… Усни и ты… устала… Мария… Мать. МАРИЯ Стёрты губы. В глазах убежавшая ночь Задержалась, к вискам проведя полукружья… За стеною архангелы пробуют ружья… Безмятежны в кроватках сынишки и дочь… И любимые руки — знакомый озноб, И вода пересохшим губам, как причастье, И влажнеют ладони от вечного счастья, Опускаясь крылами на Божеский лоб… Что архангелы — пусть гомонят за стеной: — Бог лишился ума! Бог рожает мышей! Я Иисусами всех назову малышей, Он Мариями девочек — всех до одной! Пусть готовят распятье — великий искус — В сумасшедших домах и теперь не новей! Эй, архангелы, гляньте, который Иисус Из моих сыновей? Не ищите, — колышется тень от сетей, Назначайте Христа из ближайшей родни — Мы уходим. Любимый, закутай детей. Мы идём не одни. БОГ И МАРИЯ Мы знали брань, площадное гнильё, Но Смерть уже не давит страшным грузом — Мы вечные — в Мариях и Иисусах, В любви и бесконечности её!

ПАУЗА В МОЛЧАНЬИ

Пальцы не просят колец, уши не просят серёг… Зодиакальный Стрелец над головами залёг… …Если бы веком назад, — было бы время балов, и расцветали б глаза в мраморе женских голов, и кружевной котильон плыл бы, качаясь слегка, милями, вёрстами, льё, пылью до потолка… …Век мой! Смола и свинец! Третьего Рима позор, третьего Рейха конец, ветер, ноябрьский сор… …Век мой — горбун и главарь, бреющий души и лбы, я дочитала букварь к водоразделу судьбы!.. Я добрела, наконец, к тайне, и тайна проста — пальцы не просят колец, тело не просит креста…

* * *

Ещё не знаю — по какому списку, по тайной канцелярии какой мне проходить, но чувствую, как низко судьба огонь проносит над рукой… Палёным пахнет волосом, но кожа пока ещё ознобно–холодна… О, Господи! Как призрачно похожи на этой части суши времена! Как будто утомясь от вечных бдений, не дожидаясь Страшного Суда, бог создал заповедные владенья и перестал заглядывать туда…

* * *

Мелкотравчаты все измышленья — в них ни грамма от боли всерьёз, — от томленья до тихого тленья цепь заученных формул и поз… Да простится нам это актёрство, может, спишется на времена, — слишком долго с завидным упорством под горшок нас равняла страна, та страна, коей более нету, что почила не в Бозе, но в зле, та шестая — закрытая свету — часть блаженных, снующих в золе, та последняя в мире задача из раздела судеб и примет… почему же сегодня я плачу, подсмотрев у соседа ответ?..

* * *

Нынче модно висеть на кресте, но не до смерти и, чтоб недаром… Ты не пробуй — пусть пробуют те, у кого есть привычка к базару… В королевстве неверных зеркал переплёт притворится оконный тем крестом, что так жадно искал, и лубок притворится иконой, и под смех одиноких зевак, под веселые оклики снизу, как весенний предпраздничный флаг, будешь ты трепетать над карнизом… …Постарайся. Не пробуй. Стерпи. Это душу насилуют черти! Добреди. Доскрипи. Дохрипи до короткого: «Умер от Смерти», и когда зацветёт на кусте синий тёрн после долгого снега, может, скажут: «Он был на кресте, потому что не мыслил побега…»

ВЫХОД

…и боль отпустила и стала терпимой… Сегодня — я тонкого волоса легче, лишь тёплые токи тревожат мне плечи… Взлетаю!.. Прощайте!.. Я мимо!..                                                Я — мимо… Беспечных, усталых, безумных — я мимо, я мимо домов, где идет пантомима, я мимо рисованных рощ и оврагов, я мимо владений и мимо бараков — туманом, дыханьем, дымком сигаретным взлетаю туда, где ни зла, ни запретов!.. Туда, где порвутся  последние нити… Но вы — дорогие — живите! Живите!..

ПЕРЕДЕЛКИНО

Из дачной электрички выйти в дождь, брести остатком леса и погостом в чужую дачу, в ночь, в чужие гости… А дождь причём? Да так уж вышло — дождь… В чужом камине высушить дрова и ждать кукушку будто откровенья, и не дождаться. Вытряхнуть колени и не заплакать, ибо здесь — Москва, почти Москва, слезам почти не веря, в почтенные сбежалась имена… В игрушечном лесу не встретить зверя и в местном магазинчике — вина, но есть зубные  щетки и урюк, и продавщица смотрит как ГеБешник, а ты не падший ангел — просто грешник, хоть тщишься быть не просто… Старый трюк — иллюзия значимости грешка, раздутость щек, нестойкость акварели… Идём, подруга, нас уже погрели бенгальскими огнями из мешка, и фокусник устал… и новый вождь по телеку бубнит о бурном росте… А истинно живые — на погосте… Им худо в дождь. Да так уж вышло — дождь…

* * *

Горчичным привкусом во рту родился стих и выжал слёзы из глаз, которые давно себя не числили в плаксивых, и застыдились, и улыбкой смахнули стыд, и между тем, под сердцем тренькнул бубенец, сто лет молчавший… Ну, дела! Выходит, что не всё пропало? Я плачу и смеюсь стыдливо из-за стихов?.. Но, Боже мой! Я записать их не успела! Остался лишь горчичный привкус, а он рождает глупый ряд совсем иных ассоциаций: шашлык, котлета, мититей, алаверды, «Киндзмараули»… И остается лишь вздохнуть о том, что всё необратимо.

* * *

Совсем не пишется с утра… Слова — в дневные траты, в изгиб руки, в изгиб двора уходят невозвратно. И вся ночная нагота, естественность ночная — в бессилье стиснутого рта, в звонки и визг трамвая… И иссыхает край пера мучительно и зримо… Совсем не пишется с утра, и ждать — невыносимо…

* * *

Давай покурим или посвистим, заполним как-то паузу… Хотела… хотела бы сказать — меж поцелуев!.. Но это будет первая неправда, а мы с тобою, в общем, не вруны… Давай заполним паузу в молчаньи, попробуем хотя бы на секунду соприкоснуться голосом, а вдруг мир обретёт — и мы разбогатеем — какой-то небывалый инструмент, не струнный, не ударный и не медный, созвучный только Божьему старанью увидеть в нас хоть капельку добра… …Пора, мой друг, я чувствую — пора!.. Подай же мне хоть слово, спутник бедный!..

* * *

Я твой колоколец–бубенец, отзовусь на каждое касанье, разгоняя утренний свинец, золотыми звякну волосами, пропою короткое: «Пора!», не влагая горестного смысла, в то, что мы дожили до утра и совсем изжили наши числа… Пять минут судьбы — к лицу лицом, пяти минут судьбы — но телом к телу!.. Золотым залётным бубенцом по твоей душе я пролетела, но — кто знает? — может, над крыльцом в доме, где и так всего в избытке, я когда-то стану бубенцом — певчим наваждением на нитке…

* * *

Мне не вспомнить лица твоего: только сомкнутый угол ресниц, пять морщинок, как будто  иглой проведенных к виску, только горько — счастливый излом, разделивший страдание лба и мятежную радость глазниц, а ещё… а ещё — ничего, потому что глазам не дано горькой памятью в трещинках губ среди множества лиц отыскать лишь одно — с расстояния вдоха…

* * *

Всё обошлось. Утешься. Я жива. Опять побег был плохо подготовлен. Я зацепилась платьем за слова, и краткий бунт был тихо обескровлен. Всё обошлось. Будильник вновь взведён, и можно отходить от перепалки… …«Мой колосок! Осталось девять дён…» — Аксинья сушит слезы в полушалке… Счастливая — ей целых девять дней гореть огнем — то страхами, то страстью… Что может быть прекрасней и странней, и непереводимей слова «счастье»?.. …Всё обошлось. Я — здесь, но сон сбежал… Квадрат окна давно молочно–светел… Мой сонный страж меня не удержал — я утекла в слова. Он не заметил.

РОГНЕДА, ДОЧЬ РОГВОЛОДА

…и нарёк её князь Гориславой во многие скорби, и велел позабыть, что отец нарекал по-иному… Горислава… Горюха… как жизнь тебя скорбная горбит — муж ли, князь ли, насильник — всё омут… …не крестом осенясь, меч вложила в сыновью ручонку: «Как отец убивать меня станет — всё помни и ведай!.. Не Горюхой умру — отойду непоклонной Рогнедой! А присудится жить — быть мне Богом иным наречённой…» …и судилось ей жить…

ЛЖЕДМИТРИЙ

Нет, не видела мать своего малыша мёртвым, — как явились сказать — только охнула и оземь… Сорок дней и ночей под тяжелой дохой мёрзла да стучала зубами, да выла… Да выть — поздно… Что осталось от глаз, если ночью и днём мокли? Чтобы в крик не кричать, губы жала тугой гузкой, а застряло в мозгу: «Обманули!.. Не он!.. Мог ли?.. Не его, не его положили во гроб узкий!..» А когда подвели молодца через срок долгий, где и силы взяла? — растолкав шептунов в свите, затряслась на плече: «Не возьмёте, зверьё!.. Волки!.. Нету глаз у меня, да на ощупь скажу — Митя!..»

* * *

Не вольная птица — жена — не девица, мне мужнее имя марать не годится… Спи, мой богоданный! Пускай не приснится тебе золотая воровка–куница… Я шапочку кунью на брови надвину — спи, мой богоданный! Спи, мой чужевинный! Сапожки сниму и босой до порога легонько пройду, половицей не дрогнув… А утром меня призовешь ты к ответу: — Что ножки, как лед? Может, бегала где-то?.. Скажу, не моргнув, только губы кусая: — Напиться вставала… бежала босая…

* * *

Взращено византийством и гречеством, бито темником, бито огнём, называется гордо — Отечество! Не пройти, не объехать конём. Челобитчество ли?.. Человечество?.. Снег и ветер — не райское пение. Называется кратко — Отечество, а назвать бы — Тоска и Терпение, а назвать бы — в привычке витийствовать — бедным полем, где Богом обронены, скудным местом, где не византийствуя, родились — отмотали — схоронены.

* * *

Ах, что за потолки! Белить бы да белить! И люстра на крюке висит сиротски косо… Какому бы врагу ехидно подарить похмельную любовь великоросса?.. Он, глухо отсопев, ухмылку сжав в горсти, щетину поскребёт, ремнём задавит брюхо: «Сударыня, прости!» — сударыня простит. И чарку поднесет, и корку даст — занюхать…

КАИР

Хоть не знаю, где сменится праздник постом — в этой области глухо и мглисто, — но себя осеняю широким крестом на глазах у фундаменталиста. Хулиганка с отсутствием чувства беды, голоногая стерва, холера! Так во все времена — с пустяка, с ерунды — начинаются войны за веру.

ВОСЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ

Закрыть Америку. Остаться тет-а-тет с забавной географией по Швейку. Не вешать маскарадных эполет на слабое изделье местной швейки. Не доводить до драки каждый спор, где в равенстве «менты» — «минтай» — «ментальный». Не ковырять болячки до тех пор, пока врачи не выдохнут: «Летальный!..» Дать выбродиться глупому вину. Решить, что неизбежен этот климат. И бросить перекладывать вину на тех, что всё равно её не имут.

* * *

Что упало — пропало.                             Мы равных кровей, в этой скачке летим голова к голове, под трибун «у-лю-лю» —                           ты пылишь, я пылю. Обойдёшь — ненавижу. Догонишь — люблю. Хлещет паром из пор — он горяч и упруг! Мы не видим в упор отстающих на круг. Мы не помним, как выглядят                                   лица в анфас: профиль к профилю — страшный от скошенных глаз. Голова к голове жизнь копытим к нулю. Обойдёшь — ненавижу. Догонишь — люблю. Но становятся уже и уже круги… Ты не смеешь отстать! Ну, беги же! Беги…

* * *

Ищу своё лицо — Сегодня во вчерашнем… Дружила с подлецом — сегодня стало страшно, сегодня ноет зуб, как совести бы надо, — стираю краску с губ, а там опять помада… Как будто тонкий лёд подошвой прогибаю… Как будто кто-то врёт, а я ему киваю… Ищу, ищу, ищу песчинки в мути споров, себя себе прощу, когда найду опору — хоть в Бога, хоть в зарю грядущего поверя, хоть в то, что говорю, но только в полной мере.

* * *

Лопухи вдоль обочины, Воздух вязок и тих. Бездорожная вотчина Из обочин одних. Отче наш! Обносились мы, Сбили в кровь башмаки, А пути не осилили До молочной реки. Ладим жидкое хлебово, Льем кондер в котелки, Чтоб дорогу не плёвую Помянуть по-людски. Ну и пусть, что не пожили, Сами выбрав суму, — Нам бы Царствие Божие, Нет — так всё ни к чему!

* * *

Моё поколение, рожденное и созревшее от потепления, до потепления, упавшее не орлами, а решками, и невостребованное временем, закрывшее брешь между шестидесятыми и восьмидесятыми, рассыпанное на инертные атомы, молчаливое — хоть режь, не ломаное, но мятое, несъедобное, но склонное к самосъедению, самокопанию, самоубийству, мое поколение, бегущее от идолищ и мекк, мое поколение, замыкающее двадцатый век, сегодня пробует голос — хриплый и мятый, как слежавшееся белье, запоздалый от долгого неупотребления… МОЁ поколение, только МОЁ, да станешь ты гумусом ВОСКРЕСЕНИЯ!

* * *

Мне снятся реки, горы, перевалы, Оленьи нарты, рыжие верблюды, Саванна и таежные завалы, Пещеры, сталактиты, камни, руды… И никогда не снится тот автобус, Которым столько лет дорогу мерю, — Второй раз опоясываю глобус, Не открывая никаких америк. Но, может быть, однажды южный ветер Тряхнет автобус, и случится чудо — Кондуктор скажет: «Дальше не поедем! Конечная — отсюда на верблюдах…»

* * *

Из себя тянем соки — нам земля не опора, измолчались до срока, искричались до спора, исцарапано горло стружкой слов однополых — нищих вывели в город и оставили — голых… Бесполезны над плотью издевательства воли — выше боли бесплодья не придумано боли… Можно, корча «презренье», отыграться на пепле, но не надо прозренья, если люди не слепли.

* * *

День ослеп от сплошного дождя… Дождь свивается в нити и полосы… Маяки непрерывно гудят, и суда ищут берег по голосу. Мокнут шлюпки на серой воде, по-щенячьи уткнувшись в причалы, и не видно в солёном дожде ни конца, ни начала, — будто все на одном корабле, как один — постояльцы… Только тянется небо к земле миллионами пальцев. Только море на тысячу луж                                   глубже. Только суша на тысячу суш                                        уже. И не верится, будто есть брег                                знойный — вечный дождь омывает ковчег                                       Ноев…

ЛАБРАДОР

Странное слово застряло на уровне бреда — в диком ряду между ламой и бряцаньем шпор… Память ночная, ведунья, спаси и поведай, кто же такой ЛАБРАДОР? Глупо вести диалоги на уровне спора в кухне на восемь конфорок с ошметками свар: тут мне подскажут, что звался жилец ЛАБРАДОРОМ, тот, что налево… А впрочем, он был ГИБРАЛТАР. Книжная полка пылится ехидным укором: пять детективов — допрыгалась, вот и терпи! Чёрт побери, я свихнусь до утра с ЛАБРАДОРОМ, мерзкое слово кофейною гущей запив. Ночь, запах бриза, задувшего йодно и остро. Лама и шпора — нелепая утром дуга. Где-то в холодном течении плавает остров, длинным названьем швартуясь к моим берегам…

* * *

Не мелкой Балтики дитя — селёдочной и янтарной, не дочь дождя, кропящего дюны, юная, как рассвет над Тавридой, с волосами и кожей цвета сарматской меди ты вступаешь в волну, как вступают в законный брак с человеком знакомым с детства… Ибо имя твоё — морское, и глаза — две зелёных мели, и тебе на посылках служит верой–правдой ручной дельфин… И когда чёрной летней ночью опрокинется бездна в бездну, среди множества звёзд небесных ты одна выбираешь путь — Морская Звезда.

* * *

По осени, по стоптанной кайме опавших листьев, чутко замирая, ещё один уходит день к зиме, и  я его без споров отпускаю. Октябрь долги берёт без дураков, а я смеюсь сквозь бабью паутину: дождусь весны, наделаю долгов и, задолжав, до осени не сгину…

* * *

Не побелел до снега лебедёнок, а землю первой солью занесло… Не вовремя родившийся ребёнок не вовремя поднялся на крыло. Теперь не улететь… Утюжит воду, (ещё не зная вкуса бед и зим!) непобелевший юный первогодок — плывёт, ныряет, кружит, а за ним, не растеряв достоинства и лоска, среди буксиров, тросов и буёв два лебедя плывут, как миноносцы, обороняя позднюю любовь.

* * *

Пушкин нынче жених, Мчатся кони вразлёт, Топот взвился и стих У Никитских ворот. Два венчальных кольца, Счастьем сведенный рот — Как начало конца Или наоборот — Как начало начал, Зыбкой жизни оплот, Как последний причал — Или наоборот… Эй, пророк, погоди, Не до мудрых речей! На семь лет впереди Гефсиманских ночей И любови, и зла, И тщеты, и щедрот!.. И… была не была! Или наоборот!

НАТЮРМОРТ

Три апельсина, два грейпфрута, в седой вуали виноград, гранат, хранящий краски утра, инжир — его полночный брат… Хрусталь манит прохладой сока, на белом — вишни яркий след, и сквозь невидимые окна струится мягкий летний свет… И два столетья зазывая, на этот пир — издалека — такая нежная, живая, чуть зримо светится рука…

* * *

Я хочу отогреться у Ваших неярких огней от заезженных дружб с их болезненным кратким стаккато… Мне не надо пожарищ, — мы будем честней и грустней: что крылами махать, если сердце — увы — не крылато? Как карманный фонарик не станет судам маяком, так не станут в обиду нам прошлых друзей пересуды… И поймём, и простим, и не будем жалеть ни о ком, — в очень жарких домах очень часто гуляют простуды… Сквозь вчерашний озноб я теснее прижмусь к вам плечом, — Вы сегодня со мной — не пожарище, но камелёк… Остальное — не трогать. Всё это сейчас — ни при чём. Я хочу отогреться — пожертвуйте мне уголёк…

* * *

Моя душа стыдится оболочки, так юный лист стыдится грубой почки, а я на перепутье между ними, я — имя… Несобственная личная одежда, букварик для растущего невежды, согласных три и гласных три меж ними — всё имя… Эфир и смрад желудочного сока, смешное, возомнённое высоким, соитие стихий, а между ними — лишь имя…

* * *

Мы встречаемся нечасто — от печали до печали. Ходим в гости на молчанье, как жрецы молчальной касты. Лбом — в плечо, в живые токи бессловесного участья… Боже мой! Продли нам сроки! Боже мой! Не дай нам счастья!..

* * *

Оттого, что нам вместе нельзя,              как немыслимо врозь, Оттого, что Вселенная терпит              беспутство комет, Оттого неизбежно на ось              натыкается ось, Высекая по искре сверхновый              сверхискренний свет… Оттого, что ни Богу, ни чёрту              не ставим свечи, Оттого что, пустот не приемля,              сжигаем лимит, Певчим горлом оттаяв, —              без видимых миру причин, Во весь голос кричим,              разлетаясь по кольцам орбит!

* * *

Как мы боялись резких перемен, отравленные призраком лишений! И тихо уходила кровь из вен — «Боящийся в любви несовершенен»… Нельзя на эти доски пальцы класть! Тут только позвонок — высокий шейный!.. И если падать, то, конечно, пасть — «Боящийся в любви несовершенен»…

* * *

Забудь о христианском прощеньи и в вечные друзья не зови — короткое, как бунт очищенье, замешено на дикой крови!.. Светлы власы — да тёмная кожа! Плету косу — выходит аркан! Как будто синеокий Сварожич взял женку от костра мусульман, а может, половчанку лихую добычей приторочил к луке, и кровь её — степную, глухую — не вытравить в звенящем виске… …Не пощажу тебя, осторожник, подкован конь, ярится камча! Проложен молодой подорожник у левого больного плеча! Пусть свистнет хлыст, одежды марая, — навек рубцом протянется след! Запомни: это я выбираю тот край Вселенной, где тебя нет!

СЫНУ

Хочешь, я всё придумаю: беседку в лиловых сумерках, сосну в золотых фонариках и дом из воздушных шариков?.. Придумаю, хочешь, зиму? Летит она мимо, мимо — вдоль улиц пустынно–тихих в хрустальной неразберихе… На крышу взберусь по лестнице и солнце поймаю зеркальцем, свяжу золотые лучики — и желтый гамак получится. Гамак привяжу под радугой — хоть капельку, хоть ненадолго — но мы с тобой полетаем, а после — пускай растает… И пусть будет всё неправильно, навывортно, неправедно, придумано — не украдено! Ведь сказка — начало праздника! В ней звёзды звенят в бубенчики, и выдумкой все повенчаны… Спи, мальчик, на лоб твой дуну я, и сон до конца додумаю…

* * *

Мне хочется туда, где я не буду нищей, где тело распылив, не стоя ни гроша, без соли и воды, без копоти и пищи синичкино крыло опробует душа!.. Мне хочется туда, где только звёздной пылью отмечен будет след, а более — ничем, где встретившись с иной душой, мы вспомним — были!.. Когда? То знает Бог и ведает зачем!

* * *

От нынешних сует, от пестряди знамён, от полусытых лет потянет вглубь времён. Их норов крут и прост, как формула воды: за разговеньем — пост и честные труды, на Масленицу — блин, на Троицу — венок, на тех, кто ладит клин, по крайности — клинок, на тех, кто слишком зряч, (велели верить — верь!) — оплаченный палач, как, впрочем, и теперь.

* * *

Ни слов, ни шороха, ни птицы — песок, пригревший ковыли, ведёт зыбучую границу на стыке моря и земли. И остывает след непрочный, ненужный, зябкий и босой, и день дрожит на веках ночи рассветной млечной полосой…

* * *

А дел осталось мало — только выжить зачем-то, что уму непостижимо… Отсрочить приговор, не смазать лыжи, писать, как пропись, крупно и с нажимом свой монолог, где мало трав и света, где спит любовь, и нет привычки драться… Но ненависти, к слову, тоже нету, а в том, что есть — кто станет разбираться?..

* * *

Прости меня, невыплаканный стих, за то, что суховато и прохладно жила, росла… За то, что голос тих, за то, что неблизка перу баллада, прости за то, что зреешь ты внутри и в слово облекаешь кроветворство, за то, что кровяные пузыри так далеки изящному притворству, за то, что ты растёшь из ничего, и я сама то верю, то не верю… Прости, как зоопарковому зверю прощают неприветливость его…

ШУТОЧКА

Не помню, как вино шипело, лишь помню, что вино шипело, и очень круглая луна была не синей и не белой, а бледно–розовой, она висела нагло над забором, — так пацанёнок взрослый шабаш разглядывает под «хи-хи»… Вы посвящали мне стихи, я запивала их «Кагором», а мой желудок отвечал мне недвусмысленным укором! Мой милый! Я хочу ухи! Прозрачной, пламенной, обычной, питательной, непоэтичной!.. «Фи, леди! Ну причем тут тело?» Но я хочу! Хочу ухи! Я так хочу её, как Вас ни разу в жизни не хотела!

* * *

Эй, чучельник, зачем тебе опилки? Кому нужны павлиньи чучела? Я медяки из старенькой копилки потрачу на весёлого щегла, и подержу в руках живую песню, и отпущу — зачем ей кабала?..

* * *

Из вечера в вечер сзываю ушедших на вече и стол накрываю на вечных двенадцать персон… В тяжелых подсвечниках быстрые плавятся свечи, и тени по стенам дыханью дрожат в унисон… Я жду — постучат или просто возникнут из дыма, коснутся плеча и заспорят о чём-то своем… А ночь на исходе — все звезды осыпались мимо протянутых рук, и уже заалел окоём… И свечи уже превратились в потёк сталактита, и ужин остыл, и пора ненадолго прилечь… Из вечера в вечер я жду появленья семита, и в ветре ловлю арамейскую вязкую речь, но Сын Человечий и иже с ним дом мой обходят, казня за дневное неверье, за жизнь без креста, А ведьмы дневные, как стрелку меня переводят на новые сутки, в которых я снова не та.

* * *

Нищие, больные, сумасшедшие, призраков роящихся родящие! Помолитесь тихо за ушедшего, поскорбите тихо за входящего!..

ГОД 1992

Не по Империи тоска — мне на земле довольно места, о том, как лихо бьют с носка от Шикотана и до Бреста, и непонятно, почему Господь из той же чаши поит… Но то, что ведомо ему, здесь сущих — мало беспокоит…

* * *

От гниющих болот и отравленных рек, от кислотной испарины, язв на кистях, до икоты, до рвоты напившийся век отползает на старческих хрупких костях… Он свое отгулял, отскрипел, оттянул, отбоярил, отмыкался, сник, отмаячил, но под тяжестью век и провалами скул он ещё пограничных — невымерших — прячет… Неуклюжих мальков, голубую икру, генофонд, искореженный «гамма» и «бета»… Век в заботе о вечности: «Я не умру, если будут они, если выживет эта ненадёжная завязь, посмертная связь — снегири, зимородки, верблюжья колючка…» Замерзает на пальцах осенняя грязь… Век ещё озабочен — уже развалючен… С ним ещё до конца расплатились вполне равнодушно, безжалостно, честно и зрело — ироничной усмешкой, пристрастьем к струне, каплей зелья, дурными болезнями тела.

НАДЕЖДА

Триптих

      1. Тридцать три — это возраст, попробуй-ка возрази! Черномора бы в дядьки, всё бы пошло толково… Но привычно копаясь в родимой до слез грязи, забываю о главном… Ношу на груди подкову, как носила прабабка обычный нательный крест (даже он изогнулся — не выдержал гектопаскалей!) Степь да степь кругом, если не лес да лес, в нём всегда находится то, чего не искали…     2. Поисковая группа ищет Курган Надежд — каждый лезет копать, посему извелись лопаты… У забытого Вия в углах утомленных вежд накровавились слезы и капнули шестиствольным матом…      3. Здравствуй, время подкопов! Так странно, но я жива. И не то, чтоб парю — просто как-то вишу в пространстве… В октябре дозревает по старым садам айва и опять убеждает меня в повторяемости и постоянстве… …Тридцать три — это возраст, как, впрочем и тридцать два… Рыбе–меч по конверсии выдали только латы… Тем немногим уверенным будто бы я жива, объявляю: возможно. Но молча. И без лопаты.

* * *

Как будто бы все разошлись по местам: припомнили Бога, почтили святых, разбили копилку, пока не пуста, ударили красную гидру поддых. Нашли мудрецов для принятия мер, отважно решили: «Даёшь перелом!» и старых пиявистых подлых химер легко распугали двуглавым орлом… А всё не легчает…

ГОД АКТИВНОГО СОЛНЦА

Триптих

        1. Есть последнее средство: отречься, уйти, догореть где-то в средней России на средне тошнотном участке производственной жизни… Осталось дыханья на треть в измочаленных лёгких. Слова барабанят по каске — Это череп! — Да, ну! Это каска из лобной кости, теменная броня покрывает тяжелую темень западающих клавиш — любителю можно простить, но игра мастеров беспощадна. В заезженной теме есть аккорды тибетского свойства и снайперской лжи: там, где был родничок, ослабляются костные связи. Попаданье чревато истерикой: — Буду служить! Буду пить молоко и молиться бухгалтерской вязи!.. Буду пялиться в телек на вечный парламентский бой, сознавая свою непричастность, кричать, что причастна!.. При зашторенных окнах сумею остаться собой, только это уже никому неопасная частность.        2. Перспектива — на плоском листе обозначен объём. О, какие просторы! Какие безмерные дали! Есть последнее средство: податься к врачу на приём, пусть опишет объём индивида по плоской медали, или выпишет что-то из тех незатейливых средств, что ещё завалялись в бездонных аптечных пустотах, пусть проверит на совесть, а хочет — на звук и на срез, и поставит диагноз вторичный, как запах блевоты…        3. Есть последнее средство: сжевать рецептурный листок и запить из-под крана вонючей светящейся жижей, на крыше «хрущёбы» истошно орать в водосток, изумляя окрестных котов — полосатых и рыжих… И знакомый исход предвкушая в звончайшем свистке, слыша топот сапог обожателей «Слова и Дела», сделать шаг через край, осознав, что на этом витке Год Активного Солнца стремительно мчится к пределу.

НОВОПОТОПНАЯ

Даже во сне — не сплю… Хаос! Баюкай плоть! Мёртвому кораблю сколь же болтаться? Хоть грудками, Арарат, где-нибудь покажись! Голубь полёту рад, голубю в небе — жизнь краткая. Сколько сил в тельце его, Господь? Пара некрепких крыл, крови пипетка?.. Хоть шепотом дай понять, где, за какой волной будет земная пядь Ною под ногу… Ной — ноющая струна, пепел — послед огня… Где ты, моя страна — беженка от меня?..

* * *

Год за два: недосып, перекуры, треск машинки, и лето — не в лето… У соседа — фазенда и куры. У меня — кофеек с сигаретой Год — другой, и получится книжка, встанут строки литые — без щёлки. Сам собой подрастает сынишка, скоро сможет по маковке щёлкать… Перед ним оправдаюсь, не мучась: «Это я для тебя написала!» …У поэта суфлёрская участь — между Вечною сценой и Малой…

* * *

А когда-нибудь это случится: остынет рука над усталым листом, на которым ни буквы, ни точки, и уйдут навсегда маятливые заморочки, и копеечный «преф» обратится в рублевого «дурака»… А когда-нибудь это случится: я стану собой, ужаснусь, как в холерном бараке, увидев двойницу!.. …Мой рублевый «дурак», отстрелявшись, посмотрит в бойницу — воплощением скорби с прикушенной нижней губой…

АЛЕКСАНДР БЛОК

Твой образ сохраняется, как термин, как платье из парчи, но не по моде, как генофонд, как эллинские термы, как средство от возможного бесплодья, как светотень в отсутствии предмета — не долевая нить, не даль, не дольник, скорей, примета. Примета. Примечание. Пример. Острастка заподозренным в крамоле. Последний шанс. Поимка ветра в поле венком из вер… Изверившись, иззябнув, изменив не всё, но всем — себе, всему содомству, я отыщу тебя, и не спросив, возобновлю знакомство.

* * *

Тонкорунные овцы укрыли луга, и не считано стадо бычачье… Не нужда дует в парус походный — нудьга — от пиров, бабских сплетен и плача. Лишь в проливах, смиряя теченье веслом, взрезав темень Эвксинского Понта, можно мельком подумать: «На кой понесло?.. За Руном? Или просто — для понта?..» И не поздно — недельку всего покорпев — воротится по норам, по сотам… Но уже у поэта сложился запев, и его подводит неохота…

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС

Прошу сюда. Садитесь на диван. С одетыми, простите, не резона. Кто следующий?.. Это ваша зона?.. А вот моя. Мерси. Здесь нету ванн. Здесь кабинет — вы что, не усекли? Работа, так сказать. Подбор резерва. А муж причём?.. Ну, что мне ваши нервы?.. Показывайте, что вы принесли. Так… слабовато… уровень не тот… А ножки ничего и ротик смелый… Ах, ты коза!.. Ну, ладно — этот белый стишок возьму, а больше не пойдёт. До скорого. …Любимая, алло!.. Нет. Здесь работы часиков на восемь. Не жди. Ложись. Какие, к чёрту, гости?! Сейчас! Всё брошу! Вышли помело! Работа говорю… Не будь же дурой!.. Меня ждут люди. Не хандри, мой свет!.. Рождается в слезах литература, и к ней приставлен повивальный дед.

* * *

Не стоит войны и труда плетенье словесного хлама… Опять на носу холода, опять отупенье от срама, и как не держись молодцом, придётся тайком докумекать, что пахнет летальным концом не света — так века… Глазами бездомных котят следим, как под звуки Делиба задумчивым клином летят в ночи кистепёрые Рыбы… Живём ожиданьем суда, себя посторонне жалея… Вот так. На носу холода. И век Водолея.

ГИЗА

Глядит верблюд брезгливо на своего погонщика — убогое двуногое, ни одного горба! Погонщик тоже кривится — ну, что за морда глупая? Как будто молью траченный горбатый мой урод! Но где-то там под веками такая нежность прячется, что ясно даже олуху: любовь — она и в Африке, и в Азии — любовь…

* * *

Ах, если б лошадь мне тогда, я б донеслась до переправы!.. Но от копыт отвыкли травы… Ах, если б лошадь мне тогда!.. Ах, если б выстрел за спиной, да окрик слева, посвист справа я б добралась до переправы!.. Ах, если б выстрел за спиной!.. Ах, если б песню кто сказал — хоть потихоньку, хоть без слуха, я б собралась с последним духом и доползла на голоса… Ах, если б быть в своем уме — но это мне не угрожает!.. Гуд бай! — всем тем, кто добежали. Привет! — всем тем, что не сумел…

* * *

Замшевый зайчик, косивший глазами на Запад, всё позади — ты упрыгал на звук и на запах. Без тормозов — в обживанье заморских законов: зомби на зомби, а, в общем-то, зона на зону… Замшевый зайчик, прижухший в степях Аризоны, ради грядущих зайчат — по квартиркам казённым, в бледных речах не сумевший уйти от акцента, я на тебя не поставлю ни гривны, ни цента, ты у меня не займешь навсегда — до получки… God же с тобой! Там, и правда, сытней и получше… Бог же со мной! — несошедшей с привычного круга… Где ты, мой зайчик? Давнишняя, в общем, подруга.

* * *

«Мне скучно, бес…»

А. С. Пушкин Когда-нибудь, сорвав звезду с небес, светившую беспечно и послушно, придет сознанье — скучно стало без, но ведь и с нею тоже было скучно. Срыванье звезд — пленительный процесс, как миг любви — стремительный и душный, когда б не знать, что скучно будет без, как, впрочем, и дотоле было скучно.

ВАЦЛАВ НИЖИНСКИЙ

Если дело «табак», то вирджинский, — нынче кейсом зовется сума. Объясните мне, Вацлав Нижинский, отчего вы сходили с ума? Отчего в ароматном Париже, где летели на «бис» антраша, становились чем дальше, тем ближе, и от тела бежала душа? Отчего эту Мекку и муку, этот бред, где не сыщешь концов, не сморгнули, и пулю–разлуку кротко приняли прямо в лицо? Объясните!.. А впрочем, не срочно… …Тень Петрушки в сплетеньи тенет… Есть вирджинский табак — это точно. А Парижа с Вирджинией нет.

* * *

Если б я была солдатом, то, наверно, пехотинцем, потому что в этой жизни я, конечно, пешеход. Я хожу за тем и этим, на работу и с работы, в магазины и химчистку, и в субботу на пленэр. Если б я была артистом, то, наверно, акробатом, потому что в этой жизни так приходится скакать! Я скачу за тем и этим, на работу и с работы, в магазины и химчистку, и в субботу на пленэр. Там, на фоне разнотравья я рисую акробата, акробата в желтых блёстках с серой скаткой на плече. У него в руках лопатка, он способен окопаться, где угодно за секунду, если знает, что дают. Я вернусь домой с пленэра, газ зажгу, поставлю чайник, и свое произведенье к стенке кнопкой прикреплю. Сын заметит:              «Этот клоун на тебя похож, ей–богу!» Ну, конечно, это клоун! Вот, что значит — детский взгляд!

БАЛЛАДА О РЕН КЛОДЕ

Гуляка, задира и мот, любовник отважный! Фамилия — Рен. Имя — Клод. Профессия — бражник. Насмешник, сжимающий рот и дамское сердце! Фамилия — Рен. Имя — Клод. Профессия — герцог. Сбивающий цепи с ворот, где пуля — привратник. Фамилия — Рен. Имя — Клод. Профессия — ратник. Надёжный, как каменный свод, для жаждущей скрыться. Фамилия — Рен. Имя — Клод. Профессия — рыцарь. Фантазии сахарный плод — мой спутник счастливый! Фамилия — Рен. Имя — Клод. Профессия… слива!

ДИАЛОГ

Как вино дорогое тяну этот голос по капле, закрываю глаза и считаю на слух обертоны… Крыша едет, подруга? Твой милый — унылая цапля! И скрипит, как мембрана разбитого вдрызг телефона! Как апрельское солнце мне эта улыбка приятна, и глаза его цвета тумана над утренним морем… Не улыбка — оскал. Не глаза, а свинцовые пятна. Ты совсем одурела, как рабби, молящийся Торе! Я его позову… Позови, не покажется мало… Я его попрошу, чтобы просто он мне улыбнулся… Нет, я просто рехнусь! Видел дур, но таких — не бывало!.. Ты заткнешься, мерзавец?!! И внутренний голос заткнулся.

ЛОРНЕТ

Поэмка

        1. Из имени нерусского судьба вытягивает нитки… …Галльским утром кричит ле кок. Провинция Бордо готовится к подвязке винограда… Пейзанки хороши. И юный граф, желая сам участвовать в работах, наводит свой рассеянный лорнет на стройный ряд хорошеньких лодыжек. Девицы, не смущаясь, строят глазки, поддергивают юбочки… И граф, уже лорнет от глаз не отнимая, проходит по рядам…           2. Но через год!.. У графа — сын. Но лишь наполовину. Графин без ручки, полуграфский отпрыск! Не надо подносить его к лицу — граф видит всё в лорнет! Малыш… приятен и, видно, будет боек… Вот забота! Пусть подрастёт. А дальше — в пансион. Учёба у отцов–иезуитов и — с глаз долой! Подальше от лорнета!..           3. «Мон шер! Вам скоро минет двадцать лет! Вы служите в Париже, но убого, бесперспективно — я бы так сказал!.. Тут ваша мать — мон дьё! — опять просила немного вами поруководить. Я думал целый час — а что, как если попробовать устроиться в России? Хоть гувернёром?.. В этом что-то есть! Москва, не скрою, хуже, чем Париж, но лучше, говорят, чем Гонолулу. Вот деньги на проезд. Вот письма к другу. А вот совет: оставьте этот вздор, который именуется стихами! Займитесь делом и… Пора, прощайте!»          4. «Мой милый друг! Я вас весьма ценю! Мальчишки так болтают по-французски, что хоть куда! Пора кончать уроки… А жаль, мы к вам привыкли… Но сознайтесь, в именьи нашем вы слегка скучали?..» «Ах, что вы, ваша милость, разве можно?..» — и неотрывно смотрит он в лорнет на стройные лодыжки поселянок, мелькающие в яблочном саду… Девчонки, не смущаясь, строят глазки, поддергивают юбочки, а он…          5. Ах, Боже мой! Поэмка без конца!.. …Москва шумит за окнами, а где-то шумит Париж… а ты слагаешь вирши, похмельною склоняясь головой на треснувший лорнет — наследство предка…

НЕПРАВИЛЬНЫЙ ВЕНОК СОНЕТОВ УХОДЯЩЕМУ ВЕКУ

        1. Венки сонетов пишутся с конца, — Пусть век толок зерно и плевлы в ступке, Но в форме совершенного кольца Останутся и вехи и поступки. И всё, что, начиналось без любви, И всё, что отмели и окричали, Окончится не Спасом-на-Крови, А Неспасеньем-Духа-на-Печали… Пиши живей, губерния, пиши! Веди учёт колдобинам и кочкам, Подсчитывай земные барыши, Но не спеши в итоге ставить  точку: «Забота о спасении души» — В конце концов, классическая строчка          2. В конце концов, классическая строчка Сама найдёт чеканщика земного. Что было раньше: листья или почка? Что было прежде: Действо или Слово? Загадки малышей всего дороже: Невинен взгляд в заоблачные дали… Пусть яйца учат курицу, так что же? Коль куры сами их не расклевали! Чем век дряхлей, тем реже в нем задиры, Чем старше, тем покладистей овца — Всё меньше сил для славы и для пира, И шея для ношения венца Ослабла. Бог с ним! Лишь бы кончить миром — «Лицом к лицу — не увидать лица»…          3. «Лицом к лицу — не увидать лица», Не чище ли легенды и преданья? Что толку слать честнейшего гонца В пределы недостроенного зданья? Намечены ступени — нет перил. Пути известны — ноги невед#243;мы. Не отыскать загадочный берилл В одном из ста углов большого дома. Когда-нибудь предъявленный купон Оплатится без долгих проволочек… Кто нам родней: Дюпон или Гапон? Дурные мысли лезут ближе к ночи, Но без сомненья: мирный крепкий сон Вернее всех вопросов и отточий…         4. Вернее всех вопросов и отточий Полет плодовой мушки–дрозофилы. Уйдут в песок среди «иных и прочих» Сегодняшние «–фобы» или «–филы»… В дорожной сумке слишком мало места: Бельё, зубная щётка, пара книжек — «Всегда готов к труду или аресту!» — Пел на Фонтанке умный Чижик–Пыжик Не уберечь от рака руку греку, И лодке не вернуться и не встать, — Оставим же в покое эту реку, Ещё чуть-чуть, а там начнет светать… От срока «ВЕК» дряхлеющему зеку Всего пять лет осталось домотать…          5. Всего пять лет осталось домотать, Но тем, кто жив — не маленькая йота! Не всё ещё обучены считать, Но ведь на всех и не было расчёта!.. Железо громыхает на ветру… Задуло с юга — добрая примета… Что думать о похмельи на пиру? Не в ветре звуки — звук живёт в предметах… Не откреститься: На — Вухо — Донос — Сор — пыль — престол, возвысивший калеку… Вам мало комментариев и глосс? Сходите в Палестину или Мекку, Сведите всё в один большой донос, И можно подводить итоги веку.        6. И можно подводить итоги веку, Перетекая в эру Водолея… Что нынешнему нищему ацтеку Иероглифы? О них ли он жалеет? Учите буквы! В мире всё возможно, — Когда ещё дела дойдут до крыши? Пусть нынешняя истина подложна, Но буквы кое-как её опишут. Растенья, птицы, камни, звери, гады, Виденья, населившие тетрадь… И будем мы не «ради» — просто рады Гербарий лет на старости листать, Сумев без сожаленья и досады Освистанное — впредь не освистать.         7. Освистанное впредь не освистать, Тем тяжелей, чем меньше повод к свисту. Пора бы человечеству устать Делить себя на чистых и нечистых, Но всё идет по кругу. День за днём Печально смотрят в мир глаза Мадонны, Где «гомо», не пресытившись огнём, Заглядывает в бельма Абадонны. Чем кончится? Что делать? Чья вина? Спасёмся или тупо канем в реку? Кто даст ответ: при снятии Руна Овца успела бекнуть или мекнуть? Успеем ли, прессуя времена, Возвышенному дать слегка поблекнуть?..         8. Возвышенному дать слегка поблекнуть, Творцу порою больно или жалко, Но Вечность есть любовь (по Билли Блейку), Во Времени прошедшая закалку. Пока бои ещё не откипели, Жить в княжествах привычно, но удельно… А купол отражается в купели, И эта совокупность — беспредельна. И всё иное, (если вымыть кисти И в день седьмой потягивать вино), Не более, чем цепь банальных истин: Пределов совершенству не дано, Всегда есть, что исправить и подчистить, Раскрасив чёрно-белое кино…        9. Раскрасив чёрно-белое кино, Вполне законно жаждать гонорара. Не за металл бессмертного Гуно, Но если без юродства, то не даром. Работали, копили барахло, Стирали в пыль, творили изваянья… Поэтам в этом веке не везло, Как, впрочем, и в иных: на подаянье Рассчитывать непросто — нищий люд Плодится безнадзорно и без лени. На каждого поэта — сто малют, На каждого пророка — сто каменьев. Попробуй-ка, покуда не собьют, Во всех полутонах найти знаменья!..         10. Во всех полутонах найти знаменья И выследить тропу добра и зла — Пора гаданья и столоверченья: Каббала — звёзды — магия числа… Ах, этот час разъезда с карнавала! Последний тур по улицам глухим! Все маски смяты… публика устала… И возглашают утро петухи… Шут с Королём прощается без лести, «Достоинство» слетает с Домино, И Дама Пик зевок невольный крестит, И что-то там сияет над страной… Нам повезло — всё это видеть вместе, И оценить, как старое вино.         11. И оценить, как старое вино, Иронию тщеты и зоркость Босха — Не зрелостью суждений скудных, но Всей робостью вкусившего подростка. Он верит в наказанье за грехи, Но хмель тысячелетнего напитка Уже в крови. Сосуду быть сухим! Коль взялся — пей! Не пить — пустая пытка. Так женщина, способная пленять, Не держит впрок завидного уменья… Сосуд хорош — и не на что пенять, Лишь разгадай в шараде сотворенья, Как удается в нём соединять И серы вкус и ангельское пенье?..         12. И серы вкус, и ангельское пенье В волшебном горле мальчика из хора… Он третий справа — странное растенье — Тщедушный отпрыск «барышни» и вора. Что дали гениальному уроду Ночная моль и сумеречный бражник? «Причудливо тасуется колода», — Сказал один острожник. Или стражник. Ах, всё равно! Не встреченный — так встречный! Цепь тянется, к звену куют звено… В Молочный Путь — Молчальный — или Млечный — Готовясь, надо помнить об одном: Открыть все окна — выдуть пыль беспечно — И не забыть добытое Руно.         13. «И не забыть: добытое Руно, Китайский веер, зонтики для дачи, Пять пар чулок, льняное полотно И что-нибудь такое — от Версаче…» Шпаргалка для мужей. О, древний грек! Ты волен был в пределах Ойкумены, А ведь ворчал: «Какой развратный век! В портах жульё! Нигде нет честной мены!» Какое там столетье на дворе — Не выяснишь по вечным изреченьям. Пусть многое рассеется в дыре Немерянной, но чуждое забвенья Останется, как муха в янтаре, В навечно остановленном мгновеньи.         14. В навечно остановленном мгновеньи Покой и буря равно безопасны: Любовь без боли, горе без мученья ОСТРАНЕНЫ — и выглядят прекрасно. Жизнь отгорчила — к чёрту огорченья! Чернила на исходе… ночь на сломе… И что б не петь о месяца свеченьи? О пастушках и лютиках в соломе? Нет! Хочется поумничать в предмете Поэзии: «Мол, в звуке бубенца Есть тайных смысл!..» Но знают даже дети, Что не природа — заданность скопца Виновна в том, что все на этом свете Венки сонетов пишутся с конца!        15. Венки сонетов пишутся с конца: В конце концов, классическая строчка «Лицом к лицу — не увидать лица» Вернее всех вопросов и отточий Всего пять лет осталось домотать, И можно подводить итоги веку: Освистанное впредь не освистать, Возвышенному дать слегка поблекнуть, Раскрасив чёрно-белое кино, Во всех полутонах найти знаменья, И оценить, как старое вино, И серы вкус, и ангельское пенье, И не забыть добытое Руно В навечно остановленном мгновеньи.

* * *

В ночь, как в плащ усталый путник, Завернулся город — кокон… Свет фонарный ломкий, чуткий Лёгким бликом лег на окна… Дня ушедшего пружина В недомолвках и причинах, Лица, лики и личины — В зазеркальях, в заоконьях — Вне закона и в законе… Город — кокон дремлет чинно, Что ж не спится мне, личинке?..

* * *

Белый лист чист и гол, Гол и чист белый стол. Белый свет стар и сед, Видел все белый свет. Видел все белый лист — Чист бывал и нечист, Молчалив и речист — Все стерпел белый лист. Видел Ветхий Завет, Видел кляуз букет, Вязь бухгалтерских смет И Шекспира сонет… Тянет ноту кларнет, А ответа все нет: Мне садится за стол? Он пока чист и гол Что вписать в белый лист? Он пока гол и чист…

Я ПУШКИНА СЫНУ ЧИТАЮ

Нет света, а сумрак все круче, Дымит на столе шандал, Его Величество Случай Сегодня мне руку дал. В дрожащем неверном свете Играет волшебный мир: Людмила попала в сети… Тоскует младой Ратмир… Коварный Фарлаф крадется… Руслан горячит коня… Я знаю — всё обойдется, Но рядом, обняв меня, Что силы есть, сжав кулачишки, Боясь лишний раз вдохнуть, Впервые ушел сынишка С Русланом в нелёгкий путь. Свеча незаметно тает, Ночная взошла звезда… Я Пушкина сыну читаю Сегодня — и навсегда.

* * *

Калейдоскопная жизнь — маята и круженье, А суть неизменна, меняется лишь отраженье: В десятке стекляшек все Гоголи, Гегели, Канты… Десяток стекляшек в бессчётности вариантов… Цветные осколки плетут разноцветные судьбы, Творцов и ничтожеств равняя единою сутью, И в недрах зеркальных рождается вечность из мути: Мы люди, мы люди, вы слышите, люди — мы ЛЮДИ! Как было бы просто презренье сменить на прозренье, — Ведь суть неизменна, меняется лишь отраженье…

* * *

Чёрной шалью с душными кистями Август бросил ночь мне на плечо, Щедро звезды высыпал горстями И луну привесил на крючок. Замерли дневных напевов струны, Тишина на Кинбурнской косе, На плоту из тонких нитей лунных Я плыву по звездной полосе. Я плыву, а море тихо дышит, Терпким йодом мне щекочет нос, И боками теплыми колышет, Светлячков вплетая в прядь волос… Всё сместилось, всё перевернулось, И боюсь я волшебство спугнуть: То ли небо в море окунулось, То ли море лижет Млечный Путь…

* * *

Вечерний бриз причёсывает скверы, Дневные раны лечит терпким йодом, Вечерний бриз — всего лишь полумера: В июльской топке краткосрочный отдых. Вечерний бриз петляет по бульварам, На стенах сушит легкие ладони, Следы сметает с пыльных тротуаров И влажно мой целует подоконник. Вечерний бриз не свищет и не злится, Течёт водой прохладной из баклаги, И будто бы боясь навек проститься, Строкою замирает на бумаге…

* * *

Ну, что мне поля — горожанке в шестом поколеньи? Ну, что мне дрозды, если путаю их с соловьём? К мощенному плену привыкнув ещё до рожденья, на мир я смотрю сквозь привычный оконный проём. В деревне я — гость, ошалевший от запахов дыма, от трав, петухов, необычно густой тишины, от ягодных мест и от хлеба ручного замеса, и свежих ветров, уносящих печные дымы… Прости мне, деревня! Приемлю любые резоны: начало, источник, основа, целебный родник!.. Но я — Робинзон. И, как всяческие робинзоны, я паруса жду — каждый день, каждый час, каждый миг!

СКРИПАЧ

Между бровей рябит морщинка строгая, глаза закрыты, пальца греют гриф — последний раз рыдает скрипка Когана, своим рыданьем воздух опалив И нет души, которая б не дрогнула, когда струна и пальцы — рать на рать… Сказать словами больше скрипки Когана хотя бы раз — и можно умирать!..

* * *

Почему не несут меня крылья? Ты приехал, а я не спешу… Будто радость присыпана пылью, и по пыли я тряпкой вожу. В лихорадке утюг не роняю и такси не ловлю наугад, и на двушки рубли не меняю, и друзьям отвечаю впопад. Незаметно в разлуках и встречах я ступила за эту черту: это день, далеко ещё вечер, но уже от тебя я иду. …Красный свет, перекресток знакомый и знакомый троллейбус — битком… Не волнуйся, я выйду из дому. Я приду, но, пожалуй, пешком…

* * *

С отчаяньем ночного мотылька бьюсь о стекло, ломая слепо крылья, — который раз кляну свое бессилье, перо, бумагу, скудость языка… Который раз, стекая по стеклу, дождем, слезою, сукровичным сгустком, вдруг понимаю: в доме просто пусто, и тишина на вымытом полу…

БАЛЕРИНА ЕКАТЕРИНА МАКСИМОВА

Только улыбка — ни боли, ни пота, ни слёз! Только улыбка — под аплодисментов наркоз. Только улыбка — хоть впору висеть на кресте! Только улыбка — как точка над фуэте! Только улыбка — всё прочее в сумрак кулис! Только улыбка — танцуй, балерина, на «бис»! Только улыбка — о, зритель, её оцени! Эту улыбку — пока не погасли огни…

* * *

Нас время построило, как старшина: налево смотрю — грудь второго видна. А годы несутся, всё ближе ко мне правофланговые. Нас время сдвигает, как косточки счёт, и будет мгновенье — застынет плечо, открытое справа последним ветрам, незащищённое. Всё просто и вечно, как свет среди дня… И слева уже подросла малышня, и плечиком острым сдвигает меня в правофланговые.

* * *

Мне казалось, скажи ты: «Замри!» — я замру. Мне казалось, скажи ты: «Умри!» — я умру. А сегодня стою на ветру и занудно, как ветхий гуру, говорю, говорю, говорю… Говорю, что уже не умру, не приду, не уйду, не замру — так беспечно в свободном миру я играю в свободу — игру… Но туман в рукава поутру заползет, и озноб по нутру пробежит, как похмелье в пиру …Я тебе ещё много навру, ты скажи мне: «Замри!» — я замру…

* * *

Прошло семь лет, а может быть, семь бед, а может, семь весёлых каруселей мимо тебя галопом пролетели, а может, семь дождей и семь метелей семь раз успели замести мой след… А может, не случилось ничего? А может быть, по капельке всего… Что до того? Теперь мне дела нет…

* * *

В темной роще кукушка мне года ворожит, привирает болтушка, — столько мне не прожить! Столько мне и не надо! Столько мне не поднять! Поживу, сколько в радость, чтоб самой не устать, чтоб друзья не устали, чтоб остались враги, чтоб своими глазами видеть, как в бочаги по весеннему лесу утекает зима, чтобы там, а не в кресле день последний сломать, как сургуч на конверте, где отмечен мой срок, и водой, а не смертью ускользнуть в ручеёк…

* * *

Я люблю неспешные поездки, чай вагонный с угольным дымком. Прадед мой, служивший на «железке», с этим вкусом тоже был знаком. Я люблю глухие полустанки, где старушки — тихий наш закат — с молоком в холодной скользкой банке к поезду поспешно семенят. Я люблю, когда молчат соседи, и стаканы, тонко дребезжа, повторяют: «Едем… едем… едем…» — по «железке» — лезвию ножа…

* * *

Япония, манишь ты неспроста: как скрытая вуалью красота, как чья-то тень манит из-за угла, как женщина, что так и не пришла, как прерванный в начале разговор, как эдельвейс — хранитель тайны гор, как тайнопись древнейшего листа — Япония, манишь ты неспроста…

* * *

Бытует легенда о том, как седой каллиграф на улице знойной, приличья и нравы поправ, на белом халате японки свой знак начертил — знак вечной дороги бессмертных небесных светил. Рассеянность гения сделала белый халат не просто халатом — ценнее он стал во сто крат, отдельною жизнью зажил — своим счастьем, тоской, как всё, что согрето искусной и умной рукой… Так краток, пределен и так удивительно прост наш путь от рожденья до смерти, от солнца до звёзд… И счастье немногим — прошедшим сквозь вечный покой твореньем бессмертным, а может быть, просто                                          строкой!

* * *

Вы, забежав вперед, не стали ближе!.. Я улыбнулась?.. Вы тут не при чём!.. Пустой вопрос: «Когда я вас увижу?» лишь краем оцарапал мне плечо. Но отдавая дань словесной моде, отвечу не всерьёз и не шутя: — А это, друг ненужный, по погоде! Увидимся на краешке дождя!.. …Лукавит дождик — ласковая сводня, на мокрые полоски делит сквер… Что это значит? Встретимся сегодня? А может, после дождика в четверг!..

* * *

С рожденья бесхозные псы, на свалках царящие вольно, нет лужи — полижут росы и малостью этой довольны. Хозяина нет — не беда, любому хвостом повиляют. Нет друга — не будет вреда, ведь кто не имел — не теряет. Такого хоть Шарик, хоть Рекс окликни — несётся покорно… Ах, этот помоечный плебс, взращённый в почтении к корму! Но ближе мне в тысячу раз не те, что ветшают в безболье, а те, что за ласку на час на лапы давить не позволят, что верно хранят имена, пройдя сквозь фавор и измену, и стойко — во все времена — не ищут хозяевам смену. Их можно поймать, привязать, заставить взбеситься со скуки, но их не заставишь лизать чужие, случайные руки…

* * *

Опять крылом взметнулся парус, опять все сказаны слова, и вымпела веселый гарус опять ласкает синева… Отжатый линией прибоя, ты даже в мыслях не со мной: азартно ждёшь начала боя, а я прошу быть лёгким бой!.. Я постою ещё немного и посмотрю на хрупкий след — твоя любовь, твоя дорога, а мне туда дороги нет! Мы в духе времени, ты видишь, но всё же чуть тревожно мне: твои дела — дела твои лишь. Мои дела — мои вполне… Мне не смешно, но рот смеётся — в дороге горечь не нужна, и я желаю, как ведётся, семь футов под килём до дна! Тебе гадает ветер свежий, как в сказке о Златом Руне… Да поведёт тебя надежда! …А что ты пожелаешь мне?..

* * *

Не толкуй мне о причинах: было то, мол, стало — это!.. Брось, разгладь на лбу морщины — я сама найду ответы. Просто два ручья не слились — расплескались у излуки… Просто мы поторопились протянуть друг другу руки…

ЖЕМЧУЖНАЯ ЛЕГЕНДА

Уронила луна слезу, на небесном катясь возу, в полнолуние. Подобрал ту слезу рыбак, только в доме его и так слёз достаточно. Бросил в море — волна в накат: — Не хочу день и ночь подряд я слезу точить! Собрался весь морской народ и решили в подводный грот слёзку выбросить. Лишь моллюск, не страшась грозы, в нежных створках овал слезы приголубливал. И пока шумел сыр да бор, и пока гудел приговор — хлопнул створками… С той поры голубым ключом отпирает луна их дом в полнолуние…

* * *

Фальшивя, будто ржавая струна, мне говорил: «Не слишком ты нужна! Подумаешь, награда из наград!» Я улыбалась — зелен виноград! Слова–колючки и влюблённый взгляд!.. Сказал бы, что ты сам себе не рад. Но ты молчанья сеял мелкий град, и я молчала — зелен виноград. И вдруг — ушла. Да так легко ушла, не слушая, хвала или хула толкнет вперёд иль позовёт назад… Что возвращаться? Зелен виноград…

* * *

Ночь на этой стороне Земли… Даже днём ночная мгла и сырость… Наблюдаю в дырочку от сыра Ночь на этой стороне Земли. В ночь на этой стороне Земли… Мыши прогрызают что попало, А листва свернулась и опала В ночь на этой стороне Земли. Далеко за «Орбитом» орбит Буйство трав и запахов, и звуков… Может быть, сумеют наши внуки Улизнуть за «Орбиты» орбит? Пульс, слабея, катится в нули… Сыра нет… Но в дырочку от сыра Тоже видно, как темно и сыро Жить на этой стороне земли.

ОКТЯБРЬ, 1993

Опять толкают сирых к дележу: вороне Бог не шлёт — всё это сказки! Так много в патронташах алой краски, что я палитру под замком держу. Унять дрожь рук, хватаясь за древко, или гвоздём пришпилить руки к древу? А думалось: так мирно в доме Девы, из Млечной соски льющей молоко… …Раскрыли астры острые лучи, и горек запах осени и тлена… Потомки ада — жертвы, палачи — мы прокляты до пятого колена…

* * *

Не полагаю, не сужу, дискуссий не веду: я просто Родине служу — иду на поводу. Писатель лжет, политик врёт, в желудке — холодок, но я терплю, хоть шею трёт короткий поводок. Я знаю: рядом — ничего, а в сторону — ни-ни! Хозяйку счастья моего ты, Боже, сохрани! Наш вид привычен и знаком, идем нога к руке: хозяйка с длинным языком и я — на поводке!

* * *

Отвернулся Господь от меня, не дал тех стихов, за которыми лишь небо, и за то, что ложилась судьба решкой, отвернулся Господь от меня грешной… Но поскольку земной наделил речью, всё равно перед ним я в долгу вечном…

* * *

Империя втянулась в берега — Окончены великие походы, И воины спроважены на воды, А лошади — в альпийские луга. Пал Император — деспот и тиран, В провинциях орудуют шакалы… А стольких вин из самых разных стран Империя вовеки не алкала! И отупев от кликов и речей, И нахлебавшись вдоволь братской розни, Горластый раб, что нынче стал ничей, Уже мечтает о хозяйской розге.

* * *

Дует ветер по имени «ТЫ»… Дует так, что теряют кусты, будто птицы, свое оперенье. Улетают сердечки сирени Острым клином в чужие края… Их не в силах догнать цеппелины… В доме плачет протяжно и длинно глупый ветер по имени «Я»…

* * *

Левее левого окна, левее тополя летит легчайшая луна — ледком подтопленным. Летит, как будто всё под ней ничтожней волоса, как будто в сутках нету дней, а в мире — голоса, и лепет тополя в ночи Её Высочеству не слышен, только и причин — лететь, раз хочется над степью, чашами воды, над леса стрелками — наивным зеркалом звезды, осколком зеркала…

* * *

Не тюрьма — так сума, Не сума — так тюрьма… Говорят, это лучше, чем съехать с ума… Говорят, это лучше, но грань так зыбка: от «сумы» до «с ума» — лишь нюанс языка…

* * *

Сто тысяч лет с неведомых планет летят на землю сборщики налогов — не ангелы, рассеивая свет, но мытари, отыскивая след, Божественного промысла — в убогом… …И день, и ночь, и сотни тысяч дней они летят, а жатва всё скудней…

ПОЭЗИЯ

Ни ласки, ни слова, ни звука земного — корёжься, как должно, одна — среди ночи, одна — среди тлена, одна — во Вселенной… Наложница —        не-осторожная птица! На ложном пути ли? На чистой странице? И наверно — только         в конце многоточье… На верном, как пёс дворовой         одиночье… Не–женщина —         пола какого часть речи? Неявно — праслово, неточно — предтеча… Меж жизнью и смертью             теченье глагола — нагольная правда на теле не голом…

* * *

Сочится кровь из треснувшей губы, такое время, что не до улыбок. И лозунги по-прежнему грубы для золотых и просто мелких рыбок. Лелеять этих, нежных, что за прок? Чуть дунешь — оперение погасло… В говядине — питательный белок. В подсолнухах — растительное масло. …Зачем кормить пугливых ярких дур, приобретённых оптом за пол-литра, останками земных литератур и радостью шемякинской палитры? Уж как-нибудь — не каясь, но греша, — Протянет ножки век под «тыры-пыры»… …В созвездье Рыб уносится душа быстрее, чем в озоновые дыры…

* * *

Пускай не вышла в «дамки» или дамы я, кручусь, верчусь, а в общем — на нуле, но верю: ты горишь ещё, звезда моя, и потому болтаюсь на Земле. Творю грехи, слагаю покаяния, «бросаю тень» на Женщину и Мать, и руку для земного подаяния всё так же не умею подавать… Звезда моя! Вот выдалась оказия, и пар валит от кончика пера!.. Пока ты терпишь эти безобразия, я знаю — уходить мне не пора!..

* * *

Вот и всё: прикушена губа, корочка отсохла и забыта… …Съедена высокая судьба неизменной низменностью быта…

* * *

Это не боль и не мука — горе не стоит гроша… Милый! Я плачу от лука, что же меня утешать? В той шелухе шелковистой горечи бабьей жильё. Может, тут дело не чисто, только ведь дело — моё! Спросишь: «Обида ли? Скука?» Скажешь: «Сама не права!» Если я плачу от лука, не помогают слова…

МЕНШИКОВ

На этот снег — закатный, розовый — не вам бы, братцы, косоротиться!.. Пляшите! Меншиков в — Берёзове, и он оттуда не воротится… Опало золото сусальное, остался ряженый — не суженый… Князьям российским стать опальными так просто, как зевнуть за ужином. Скоропостижное забвение, скоропалительные проводы… Он не вернется до Успения, он не успеет… Да и повода не сыщется. В домишке рубленом, как в детстве всё — чугун да братина, Светлейший грош — как сдача с рублика, щи, дух квасной, пирог с зайчатиной…

* * *

Запропали где-то ключи, а больше ничего не случилось. Чей-то кот нагадил под дверь, а больше ничего не случилось. Обозвали дурой в метро, а больше ничего не случилось. На ботинке лопнул шнурок, и больше ничего не случилось. За зимой явилась весна, но больше ничего не случилось. Без причин распухла десна, но больше ничего не случилось. Если можешь, цепь оборви, назови последствий причину — просто не случилось любви, значит, ничего не случилось…

* * *

Повезло всаднику без головы: ему не морочат голову соседи, и начальство не устраивает                            головомоек. Он не теряет голову от любви                                      и горя, у него не болит голова от забот… И при этом, он ещё и путешествует…

* * *

Гололедица облила акации прозрачным леденцовым скафандром. Город звенит, хрустит и боится — дворники солят тротуары, тротуары просаливают прохожих, прохожие роняют солёные словечки, которые падают отвесно и превращаются в соль земли русской, упакованную в серый картон, выданную красноруким дворникам, рассыпанную по тротуарам, разъедающую ботинки прохожих, которые роняют соленые словечки, потому что всё равно скользко.

* * *

Баллистика есть точная наука. Когда в твоих руках согнётся луком упругий стан, и к тёмным небесам закинутся грудей боеголовки, прошу тебя: не божьею коровкой, но мужем выступай! И за тобой останется сладчайшая победа!.. «Будь же стратегом, Лебедь!» — просит Леда, но Он опять под властью Ганимеда, вчерашних сплетен, сытного обеда — и не готов вести священный бой…

* * *

Когда до сна какой-то краткий час, бывает так: нашарю вдруг пятак, оглаженный бессчётностью касаний, потёртый и заношенный в кармане, для верности прищурю правый глаз и — как влеплю в орлянку сам-на-сам! И выиграет правая у левой рука, но всё равно не станет драться, не скажет «Нам давно пора расстаться!», не сложит тихий кукиш за спиной, сообразуясь, верно, с головой — хоть глупой — но одной.

* * *

У грека негреческий профиль — такая беда! Потомок Ахилла прохожим суёт лотерею, дрожат у причалов, как в оные годы суда, и дико растут апельсины вдоль улиц Пирея… А я строю горку из косточек синих маслин, тяну потихоньку из крохотной чашечки кофе, решая в уме с ударением: эллин — эллин? Хоть это неважно — у грека негреческий профиль.

* * *

Озабоченной мухой, бодающей тупо стекло, деловым паучком, отрезающим мухе пути, домработницей Тоней, уверенной, что истекло время жизни пустых насекомых, и надо мести паутину со стен, а нахалку прихлопнуть к окну пожелтелой газетой, свистящей и жесткой, как кнут, — кем я стану, когда, отбоярив земную вину, из иных измерений меня в эту точку вернут?

ЖЕНЬКЕ

Халвою и серой пропах — с улыбкой на странных губах, всегдашним изгибом: о, чья-то погибель! И чья-то надежда и страх!.. Из почки, из точки, из споры, из — даже не на спор — но ссоры — осколок зеркальный мне — каменной, скальной, бегущей от всяких повторов, ты выпал! Козырная карта! Кому?! Безголовой, азартной! До линий руки отраженьем, до вдоха, до века суженья!.. …О, бедные матери Спарты!

* * *

Как бисер низалась Держава тысячу горьких лет — бранила, хранила, держала, любила, растила, сажала, до судорог раздражала, но всё же была Державой тысячу гордых лет…

* * *

Противен день, как спущенный чулок, Неряшеством дождливых серых стрелок… Когда в порядке был бы потолок, Я на него часами бы смотрела… Когда б не ветер, вышла б побродить В бензиновой и прочей градской вони… Когда бы огород не городить, Зашла бы к вам без всяких церемоний. Без удивлений («Раз пришла — сиди!») Вы б разобрали спутанные пряди, Поправили бы брошку на груди И что-нибудь ещё в моем наряде… И стал бы так неважен разговор, Как правила деления для Леды И, размыкая бублик — нудный тор, — День обратился б в штопор Архимеда, И красное вино из сулеи, Не иссякая, стало б литься, литься… …Но даме из порядочной семьи От скуки должно только удавиться!..

ПРЕКРАСНАЯ ЕЛЕНА

Ну, что тебе было, Елена, Разнять этих глупых задир? Отправить мальчишек из плена, Открыть для любителей тир — Носить им пернатые стрелы, Дарить в промежутках «ранет» И выбором позы умело Сводить перепалки на нет. Такое весёлое дело Сменяла на крови дела! Не дура, а значит, хотела, Чтоб всё догорело до тла…

* * *

Куриного мозга забава, любимый в миру анекдот: любовнику — вечная слава! Супругу — рога и почёт. А этой, что сливочным телом желала двоих охмурить — усмешку, за то, что хотела хоть что-то себе подарить! Не Бог весть! — Но всё же! Но всё же! — Когда холодящий, как шёлк, супруг всё спокойней и строже справляет супружеский долг. Когда, ободряясь «Столичной», дружок доверительно ей бормочет: «В борделе — приличней…» Приличней. И даже — честней.

* * *

Ещё не хлам, уже не вещи… С собой — никак. Бросать — неловко… Хозяйка знает, сколько трещин под этой спешной лакировкой. Что — от прабабки, что — от деда, что сами как-то наживали… «Нет, с барахлом туда не едут… да, прошлым летом побывали… Почти задаром — с этих толик не заживёшь… но как придётся…» …Я уношу ненужный столик, как старика — в приют сиротский…

МУЖСКАЯ ПЕСНЬ

Пустейшая из жен! Нежнейшая! Твой муж иным смешон: он гейшею опутанный стократ, друзьями прошенный, но этих тёмных врат не бросивший! Подруга в болтовне и в гордости, уздечка на коне — а в горести готовая спасти невидимо… Бесценная! Прости обидевших!..

* * *

Троллейбус людей с остановки слизнул, секунду подумал, упёрся рогами, со вздохом щелястые двери сомкнул и канул… Железное чудо с семёркой во лбу, замызганный призрак по улице сонной унёсся, как искры выносит в трубу — почти невесомо. И где-то ребенок заплакал со сна, и поздняя дверь осторожно закрылась, и только оранжевой фарой луна мигнула и скрылась…

ПОСВЯЩЕНИЕ ДРУЗЬЯМ

Вам, всегда заводящим ненужных друзей, Вам, теряющим всё, кроме долготерпенья, не летящим вперёд, пропуская ступени, — по затоптанным ближним и средним, и дальним, Вам, целующим чистую руку идальго, во Христе — без креста, на кресте — без обмана, за осьмушку листа отдающим нирвану, за ничтожное слово готовым к закланью, приспособленным только к бумагомаранью, достигающим в славе посмертной вершины — от ногтей до последней своей требушины предаюсь!

МОЙ КАВКАЗ

В кофейне, что сбегает к морю клином, официант шептал мне возмущённо:          — Здесь кофе пьют старейшие мужчины!          Не нарушай традиции, девчонка! Завешена тропа молочным паром, ползу наверх, талдыча обречённо:          — Здесь тропы  для потомственных архаров,          не нарушай традиции, девчонка!

* * *

Семь лучиков бежали по стене: один шмелём засел на занавеске, другой — лиловый — размывая резкость, смягчил углы стола. А третий мне сел на висок, пульсирующей веной, чтоб подогнать медлительную нить… А остальные прыгали по стенам, не зная, как себя употребить.

* * *

Младенческая, ясная душа в твоих глазах святым сияет светом… Как, девочка, ты будешь хороша, пока не догадаешься об этом!

* * *

Прифонарная тень удлиняет короткие мысли… Обрывается день чередой надоевших картин… У меня — карантин. Так беспомощно руки повисли, и жирует бумага до будущий щедрых путин…

* * *

Не прощаясь, тихонько уйду, не накликав на дом ваш беду, льдом растаю на краешке дня — белый свет, отдохни от меня! Всё останется: ветер и дождь, рыжих листьев неровная дрожь, только дым отлетит от огня и в дорогу проводит меня… И друзья в неотложности дел не заметят, что дом опустел — просто скажут: «Закат полинял!..» И забудут, забудут меня…

* * *

Всё войдет в берега, как Яик и Ока по весне, напоив заливные луга, входят в русло. Так пейте же, пейте пока пить дают. Пейте впрок, как верблюды, готовясь к пути, чтоб до следующей речки живыми дойти.

* * *

День проступает сквозь шторы, сквозь дымный угар. День проступает — и надо ли праздновать труса? Тонко над ухом зудит тонконогий комар… Этот — укусит. Этот укусит и сытым взлетит за карниз, пятнышком тёмным лепясь к травянистым обоям. Я, расслабляясь, поглажу волдырь, будто приз: нам полегчало — обоим. Нам полегчало — комар отвопил и затих, я же укус раздираю до крови, до сути: если напиться хотят из сосудов моих, значит, и я что-то значу в сегодняшней смуте.

* * *

Курьерский поезд — скорые друзья, плацкартное расхристанное братство. От преферанса можно отказаться, а от расспросов спрятаться нельзя. Здесь, дохлебав дежурный кипяток, домашним зельем полнятся стаканы, и, будто отказали все стоп-краны, стекают судьбы в общий котелок. Не уставая, спорят до утра: клянут, клянутся, каются, пророчат… Как будто завтра — край! И этой ночью им нужно жизнь осмыслить до нутра… И возведя хрустальные леса, к утру расправясь с острыми углами, прощаются, как с близкими друзьями, не оставляя, правда, адреса.

КИШИНЁВ

Центральный проспект — осевая старого города. Сто шагов в сторону, и он превратится в заворот кишок темных одноэтажных уличек… Калека–фонарь качается в жестяной тарелке так, что кажется, будто качается улица и скрипит вместе с ним.

* * *

Как пощечина на остывшем асфальте багровеет кленовая пятерня. Дождь. Сентябрь. И для меня уже окончился год.

* * *

Не по правилам бить лежачего: был рысак — да дорога склячила! В тёмных веках усталость прячется, обгоняют его — стоячего. Не по правилам злой смешок ползёт: «Был силен рысак, да теперь не тот! Глянь, глаза ему заливает пот! Ну, а мы шажком проползём вперёд…» Едкий смех камчой по губам сечёт — он в последний раз в кровь закусит рот, и в последний раз землю вспять рванёт, чтоб упасть, но там, где не всяк найдёт…

* * *

Я умираю. Смерть моя легка, — так замирают бабочки к закату, теряют очертанья облака, становятся гражданскими солдаты… Так неприметно в жарких очагах поленья обретают лёгкость пепла… Я ухожу, когда строка окрепла, и нет нужды мне каяться в стихах…

ПУТЬ ПОЭТА

Муза. Тайное венчанье. Озарения. Находки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. Чушь, чугунное начало. Чирьи. Признаки чахотки. Час вечерний — чашка чая. чайник водки. Безрублёвье. Одичанье. Черти. Чресла. Папильотки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. На челе печать печали. Чистый лист. Чужие шмотки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. Не боец — чудак, молчальник. Не в печать — на нитку, в чётки черепки стихов — и к чаю чайник водки.

* * *

Мне бы жить, но неправильно падает свет, тень ложится на лист из-под правого локтя… Мне бы жить, но за стенкой гуляет сосед — обмывает получку и чашки колотит… Мне бы жить, но мешает битьё–бытиё, женский вой и короткие всхлипы ребячьи… Мне бы жить, но без денег — какое житьё? А с монеты у нас не допросишься сдачи.

* * *

Грустно, брат мой, дичают стрелки тех полков, что «навеки едины»… Будто сдвинулись вечные льдины, и растут на глазах ропаки… А во мне — два десятка кровей и усталость от вечного боя, и желанье одно — стать травою, чтоб уже ни правей, ни левей, чтоб по ветру нести семена — без границ, без делений, без края… Потому, что любая война безымянной травой порастает…

* * *

Не любила — игра игрой! В ясный день прикрывала ставни, веселилась: «Теперь открой Атлантиду — и я останусь!» Отшивала: «Я — не одна!» Заводила друзей в соседстве. Привыкала, как к старым снам. Не жалела, как в глупом детстве. А теперь — когда мой черёд — вдруг молюсь: «Пусть на зимней гжели растворится, растает тот малый грех мой — без зла. Без цели…»

ОБРАЩЕНИЕ К СОБРАВШЕМУСЯ УЕЗЖАТЬ

Одумайся, брат мой! За этой границей такое безумье творят и творится! Останься! Их души темнее, чем сажа — там бьют малолетних, там кража за кражей! И всё продается — любовь и квартиры, карьеры, капризы!.. А сильные мира мошну набивают чужим униженьем и ханжество вслух называют СЛУЖЕНЬЕМ ВО БЛАГО! Какая безумная плата за фатум свободы, гноящийся болью!.. Как в истинной вере мы — в истинной воле! Одумайся, брат мой! Вернемся в палату!

* * *

И ветер сорвался… И снова глухая тоска наполнила парус причудливых детских фантазий… Когда-то — Бог весть! — на пустом Каролино Бугазе короткие волны по отмелям шли до песка, свивались в ажурные гребни, ложились у ног, мое бормотанье, шурша, относили обратно, ломая черту, оставляли неровные пятна, на миг остужая холодный зернистый песок… То эллинский бог забавлялся — из многих забав он выбрал одну: отбежать — подождать — и в погоню… У Чёрного моря до дрожи, до скуки устав, я жду десять лет… Но тебя даже свет не догонит.

* * *

Когда навстречу двинется перрон — сначала шагом, а потом бегом, и первый стык, колеса царапнув, сольётся в монотонный перестук, отрезав неприкаянность минут, когда ещё не там — уже не тут, пристрою чемодан, упрячу свёртки и вдруг увижу беглый перевёртыш на пыльном нацарапанный окне: «Не уезжай!» — и вздрогну — может, мне?..

* * *

То ли ночь нежна, то ли я нужна — не подумать, пока лечу под твоим крылом под тупым углом на лампаду ли, на свечу, на полярный знак, на небесный зрак малой смерти, когда един раскололся мрак, размололся злак, и из двух родился один… Дин ли — дон ли, под купол звон ли?.. И чужие, а ближе нет… Дон ли — дин ли, один — един ли?.. И любовь нам, да не совет…

* * *

Жили — как не жили, сморщились, свянули, съёжились… Те, что невежливы, тихо на нолик умножились, тех, кто подскакивал, влёт покрошили — мол, не черта! В целом, Акакии выжили чётко по нечетам. Им бы шинельку на вате да кашку молочную, им бы недельку на хате да бабу несклочную, им бы хоть что-то по жизни — святого да нежного… Жизнь, как зевота: и жили, а вроде, как не жили…

* * *

Воздух вспенен полётом бражниц, растревоженных летним зноем… День таит в темноте овражин запах мяты и зверобоя. От жары полиняло небо, тянет с поля медовой сушью, золотым караваем хлеба солнце катится над макушкой… Горячо — ни идти, ни бегать… Лишь от моря в мучнистой пыли разомлело скрипит телега — голый мальчик и мерин в бриле…

* * *

Не в дуэльном огне, не в бряцаньи шпаг, не в крови кулаков среди сальных рож, не в бою одиночном, где каждый — враг — под крылом пиджака ты меня спасёшь. От уколов, насмешек, шипенья вслед заслонишь и, не тратя на них речей, всем обидчикам, верю, ты дашь ответ: «Эта женщина спит на моем плече!»

АКРОСТИХ

Мелкой гальки шуршанье. Залива синий язык… Амфор души темны, как душа человечья — Родовое начало, ручей, золотой родник — Иллиада, всея златоустых певцов предтеча… Нет на свете нежней и короче Аметистовой греческой ночи…

* * *

С терпением христианина, Не покладая бедных рук, Я выметаю паутину, Что за день вылепил паук. От голода сухой и юркий, Уже — без сна, ещё — без мух, Он снова к серой штукатурке Настырно лепит серый пух Безумный ткач — дурное место Он выбрал для своих тенет! Метла жестка, жестока Веста, Один замах — и дома нет! В минуте от земного рая, Когда уже подсчитан прок… Вот и со мною так играет Могучий НЕКТО — Бог иль Рок…

НЕСКОЛЬКО ТЕКСТОВ К МЮЗИКЛУ ПО РОМАНУ И. ГОНЧАРОВА «ОБРЫВ»

РАЙСКИЙ Сон наяву!.. Не пойму сколько лет назад я покидал этот дом и обрыв, и сад, Гарью столиц я пропах до корней волос, пылью страниц надышался… Припев: А в этом доме жизнь — ручей, и день течет неторопливо, и воздух свеж, и он — ничей, и тянет сдобой калачей, и нет нужды искать ключей, чтоб быть счастливым. Что я искал столько лет день за днём подряд? Может, обрыв, может, дом, может — этот сад… Плыл по реке, бросив вёсла — куда несла, что же в руке задержалось?.. Припев. Кисть и перо, и к святой красоте порыв, как на алтарь положу на крутой обрыв. Только б найти на обрыве свою тропу… Только б идти, не тоскуя… Припев. ВАЛЬС МАРФИНЬКИ Я лечу, я скольжу, я кружусь! Ах, как это легко и приятно! Я на облачке в небо несусь и по радуге еду обратно!..        Для меня засинел василёк        в спелой ржи, и затенькали птицы,        и сидит золотой мотылёк        у меня на пушистой косице!.. Я лечу, я скольжу, я кружусь! Ах, как это легко и приятно! Я на облачке в небо несусь и по радуге еду обратно!..        Для меня это лето и день        расплескали веселые краски,        и покуда вечерняя тень        не опустит свою полумаску я лечу, я скольжу, я кружусь! Ах, попробуйте! Это приятно! Посмотрите, я в небо несусь и по радуге еду обратно! МОНОЛОГ ВЕРЫ Не жена, не подруга, не мать, не Пречистая Дева — просто сладко её обнимать, и довольно!.. Если выжжено сердце до тла телом, что же бьётся под грудью тупой болью?.. Не жена, не подруга, не мать — случай! Под обрывом разбитая в кровь птица… Кто сказал ей, что жить по любви лучше?! Кто налгал, что любовь без конца длится?! Не подруга, не мать, не жена… Ветром полетит, если вновь прозвучит выстрел… До последнего будет жива верой, хоть осмеянной, но до конца чистой!.. Не жена, не подруга, не мать — тело! По соломе летящий огонь алый… И какое же вам до неё дело?.. И какая же вам до неё малость?.. Не жена… не подруга… не мать… Не Пречистая Дева… КОЛЫБЕЛЬНАЯ СЛУГ Спи, голубушка, спи, красавица… Уберём мы цветами горенку, чтоб проснулась и засмеялась ты в светлый день своего рождения. Спи, голубушка, спи, забавница… Набросаем цветов мы по полу, чтобы ножками — как по полюшку ты пошла по листам и цветикам. Спи же, душенька, спи, голубушка… Тихо-тихо в девичьей горенке, тихий ангел к тебе спускается и целует в уста медовые. Спи же, душенька, спи, красавица, спи же, душенька, спи, забавница, пусть же сны тебе будут добрые — с ясным солнышком, с ярким небушком… Спи же, Марфинька свет Васильевна, спи, голубушка, спи, хорошая… МОНОЛОГ МАРКА Ничего не прошу, ничего не даю, брачным рабством себя не свяжу по рукам, освященный веками семейный уют заберите себе — я подамся к волкам! У свободного зверя свобода в крови, если хочет уйти — не удержит петля! И к постылому дому — зови не зови — не заманишь того, кто по лесу гулял! Если стану бродить подле дома — не верь: даже тень моя больше сюда не придёт!.. Но как трудно уходит неласковый зверь!.. И в безумной надежде он оклика ждет… Ухожу… не оглянусь — прощай… Пусть, как волк — всегда один… Прощай… Не смогла уйти со мной — прощай… Если я тому виной — прости!.. МОНОЛОГ РАЙСКОГО Христа ради, молю! Христа ради — подай мне надежду, Христа ради, прошу, даже яд из руки твоей — сладость… Дай смотреть на тебя, дай губами касаться одежды! Христа ради, любовь моя, Христа ради! Эта волчья тоска, когда миг без тебя — дольше века, и короткий твой взгляд обрекает меня на разлуку… Христа ради, прошу, Христа ради, подай мне хоть муку! Христа ради, любовь моя, Христа ради! Я смирю свою страсть и не стану пытать, кто счастливец, пусть сгорю изнутри — даже дыма не выйдет наружу, Христа ради, молю, Христа ради, подай мне хоть дружбу, Христа ради, любовь моя, Христа ради!..

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ РАСТЕНИЙ

(маленькая пьеска)

Действующие лица: Королева, нормально ориентированная женщина Министр Ограждений, гей Министр Насаждений, бисексуал      СЦЕНА 1 КОРОЛЕВА: Я так люблю, что даже трудно спать… Хожу, брожу и жду, когда утешат… Я оставляю дверь полуоткрытой, а ты, мой милый, ухом не ведёшь!.. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: О чём ты просишь, женщина? Кого? Разуй глаза — он даже не мужчина! И не гляди на то, что он в штанах, штаны с тобой на ложе не возлягут! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Да женщин в жизни я не покорял. И не стыжусь — у каждого свой профиль! Но если память мне не изменяет, ты сам меня, мой друг, держал в объятьях, твердя, что я желанней глупых баб! И в прелестях моих не сомневался!..      СЦЕНА 2 КОРОЛЕВА: Садовник доложил — в саду волненья, фруктовые поднялись против туй! А кто твердил, что туя — панацея? (Запускает ореховой скорлупой в Министра Насаждений.) МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Твердил, я и теперь не отрекаюсь! У туи острый запах, бодрый вид! Она дисциплинирует желанья, хранит от порчи, моли, комаров. Какая свежесть в туевых аллеях! Да и вообще, о том, чтоб их сажать, мы принимали общее решенье. Припомните, под сенью старой груши был создан коллективный договор. Министр Ограждений был не против… Я не солгал, Министр Ограждений?.. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Да… нет… Нет… да!.. Я лишь хочу сказать, что шел у вас двоих на поводу!.. Ты так смотрел, что я и слов не слышал!.. А я хотел… желал… а ты!.. а ты… МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Оставь все эти штучки, дело в туе! Сажать иль не сажать — вот в чём вопрос? Каким манером, где, когда и с кем! А ты своей покорностью коровьей меня лишь отвращаешь от себя! Какая наглость, лезть ко мне… в лицо, когда я утверждаю — дело в туе! Волненья! Государственный вопрос! А он мычит теленком: «слов не слышал»! КОРОЛЕВА: Вы не устали бестолку орать? У нас совет или базар турецкий?.. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: В угоду ей меня ты можешь бросить?! Ведь Королева — женщина, пойми! Лет через пять её прокиснут бёдра, обвиснут груди дынями, живот нальётся, как камышинский арбуз!.. Она уже дозрела, и к тому же, насытить её трудно, как Сахару, а я… а я могу всё сделать сам! Ты только прикажи, и я отдамся, как лилия ножу… как песня утру! Со мной ты позабудешь, что живёшь — так ненадёжна грань Любви и Смерти! КОРОЛЕВА: Ах, негодяй! Меня — при мне — хулить?! Ужели ты, Министр Ограждений, забыл, кто помогал тебе подняться? Да если б не мое расположенье, ты по сей день бы нарезал лозу! А из остатков тайно плёл корзины! Я подняла тебя из-под плетня! Умыла! Научила пить «Мартини» и есть второе вилкой и ножом! Ты всё берёшь, а отдавать когда же?! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Я на своем стою — всё дело в туе! (становится между Королевой и изрядно струсившим Министром Ограждений.) В любом монаршьем доме есть наследник, и наша неотложная задача произвести его на белый свет! КОРОЛЕВА: Наследник нужен. Кто же с этим спорит? Но я хочу, чтоб был он от него! (садится на колени Министру Ограждений) Хоть и подлец, но мне он всех желанней! Хочу, чтоб эти глазки цвета глины и длинный носик в крапинках веснушек, и это всё… всё в сыне повторилось! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Целуй свой нос, коль так уж влюблена, Но с туей мы вопроса не решили. Хоть ночь одну, но мы должны быть вместе! Смотри на жизнь без флёра: ты и я! (пытается оторвать Королеву от Министра Ограждений. Тот ему охотно помогает.) МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Ах, госпожа, я так тебя ценю!.. Но сердцу не прикажешь… КОРОЛЕВА: Не прикажешь?! Приказываю быть тебе моим! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Я твой… но… до известного предела… Вот мой избранник!.. Мой тиран! Мой гений!.. КОРОЛЕВА: Ты должен! В интересах государства! Хоть ночь одну! Всего одну лишь ночь!.. Зачатье состоится — отпущу. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Да он не может, ты пойми, дурёха! На персике не вырасти арбузам! А я — могу. Я хоть сейчас могу!.. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Предатель! перекрестный опылитель! Ты ради бабы в грязь втоптал любовь! (Пытается убежать.) КОРОЛЕВА: Постой, моя любовь, не ускользай! Мне так темно… но есть же где-то выход?..        СЦЕНА 3 МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Шумят, шумят… вот-вот плетень обрушат… Ты слышишь, Королева, этот гул? Фруктовые вступили в сговор с дубом, тот притянул березу, ясень, клён… Осина хоть дрожит, но вместе с ними КОРОЛЕВА: Чего они хотят? МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: А ты не знаешь? Фруктовые — подкормки и полива, а дикие — свободы и дождя КОРОЛЕВА: Но ты же в курсе, что казна пуста! Все средства были брошены на тую. Где я возьму подкормку? Нарисую? А дождь? Не говоря уж о свободе!.. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Я вам твердил не раз, что выход есть. Наследник — вот и выход, и спасенье! От дня зачатья и до дня рожденья объявим повсеместно торжества! А в дни торжеств — зачем народу бунты? Родится принц — младенца коронуем… КОРОЛЕВА: А как же я? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: А ты живи при нём. Мать–регентша! И снова — торжества! Нет, ты подумай, с регентши и спрос при той же власти только половинный. Чуть что, ты — Мать! И главное, хранить тебе малютку — сына для престола. Не нравится решение народу? Но это воля сына — не твоя! Что может мальчуган? А вот дозреет, и будет всем свобода и полив! КОРОЛЕВА: Ты прав во всём, хоть слишком говорлив. Известно, коронованных особ сжимают сапожками этикета — он тяжелее всех дубовых рам, в которых мне явили лики предки: мне надо есть и пить по расписанью, носить мне ненавистные одежды, присутствовать на раутах, советах, мне даже мужа без меня отыщут… Но лишь одно! Одно лишь послабленье! Родить ребёнка от того, кто мил! Неужто мне и это не по силам?! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Ну, сколько повторять одно и то же? Ты МОЖЕШЬ взять! Да он ОТДАТЬ не может! А я тебя люблю и полон сил! И люб ему, но это — безнадёжно! КОРОЛЕВА: Но есть же где-то выход, мудрый Боже!.. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: А, может быть, попробовать втроём? Пусть он тебя ласкает — о, как больно! А я — всё остальное… МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Ты в уме? Я с женщинами дела не имею! Меня стошнит! Да и, вообще, зачем? КОРОЛЕВА: А это — мысль… Пожалуй, я согласна… Но только в то мгновение, когда глаза застелет розовый туман, и поплывёт ладьей резное ложе… МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Да ни за что! Нашли придурка тоже! Да лучше буду я срезать лозу, чем выступать, как конский возбудитель! Одна получит кайф, второй — родитель наследника грядущего, а я? Я, трепетно желающий и ждущий, взлелеявший нежнейшую мечту, сам помогу её дотла разрушить? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Теперь завелся этот! Вянут уши, Выслушивать твой бесконечный вздор! Ведь это — в интересах государства! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: А мне плевать! КОРОЛЕВА: Любимый мой, не плюй! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Сажайте хоть тайгу из ваших туй, Воюйте с дикими, ищите корм фруктовым, Рожайте, как хотите!.. Ухожу! Домой! В шалаш! Пойду плести корзины! КОРОЛЕВА: Он бросит нас! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Он бросит? Он не бросит! Ну, перестань, не нервничай, малыш! Ты думаешь, что я тебя покинул? Но это только временно! Пока! И только в интересах государства! Мы будем снова вместе, я клянусь! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Как хочется поверить!.. Но когда? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Зачатье состоится, бунт заглохнет, и… МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Нет. Я не могу так долго ждать! Всё будет там же, милый, и тогда же. Иначе я согласия не дам. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Ну хорошо! КОРОЛЕВА: Вы оба обалдели! Как?! В ночь зачатья?! На моей постели?! Как хорошо, что нет придворных дам! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Но мы же будем все втроём и там! Какая же ты, право, эгоистка! О жертвенности женщин целый пуд сложили песен глупые писаки, так докажи, что всё это — не бред! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Ты можешь лучше что-то предложить? Нет, я не спорю, можно ждать и жить… Но ведь в казне нет даже зряшной суммы!.. КОРОЛЕВА: Идите оба… Дайте мне подумать…      СЦЕНА 4 КОРОЛЕВА: Без десяти двенадцать… Эта ночь!.. Вот-вот они должны сюда явиться… Так глупо всё… луна желта, как львица… О, Господи! А вдруг родится дочь?! За всё, что я терпела и терплю, за то, что на моих глазах любимый другому станет нежности дарить, меня забыв, как нудную обузу, когда неся в себе чужое семя, я в корчах буду простыни кусать, награда — дочь?! Не мальчик?! Не наследник?! Ну, нет! К чертям! Не нужно! Обойдёмся! Пусть этот Насаждения Министр провалится к своим вонючим туям!.. …Любимое оружие монархов — тишайший яд, который не мгновенно, но верно превратит его в труху! Он будет жив во время наших игрищ, но до него считалка не дойдёт!.. Моя любовь бесплодно, значит, надо с судьбой смириться и смирить других — по-королевски… Где мой перстень с ядом? (Уходит за перстнем.) МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: А вот и я! Не ждали?.. Д-да… Не ждали… Проклюнулся нарциссом в январе!.. …Больной каприз упрямой вздорной девки, намеренной сожрать мою любовь! Да я готов разрушить все посадки, продать врагам секреты ограждений, вообще забыть, что кем-то был рождён, за радость подчиниться безраздельно Ему!.. А для тебя, моя сурепка, я припасу кристаллик ДДТ. Всё будет очень просто — раз и нету! По крайней мере, так считает тля. Мой милый погрустит, а я утешу… А государство… ну его в навоз! Бокал вина… кристаллик… раз — и нету! Всё очень просто… Да… а где вино? (Уходит за вином.) МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: А где же все?.. Раздумали?.. Забыли?.. Не может быть! Я точно рассчитал! Мне этот олух дорого заплатит За униженье! За ЕЁ бесстрастность!.. Немного пестицидов в «Драй Мартини», И ночь пройдет без голубых тонов. Он отыграет первый акт спектакля, Я — акт второй, а третьего не будет: «Прости нас, зритель, но премьер завял!» Я буду с ней. И я её утешу… Оплачем вместе горькую потерю и, траур сняв, объявим торжества! Я назову себя Хранитель Чрева, а дальше… будет видно… А, вино! Как здорово, что ты его принес! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Я полагал… МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: И не ошибся, милый! Но отчего один бокал? МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Для дамы… Расслабится… забудет о печалях… и легче будет нам её… любить… МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Уместно ли? КОРОЛЕВА: Я думаю, уместно (Несёт бокал вина.) Как сходятся сегодня наши мысли! Бокал вина и ночь любви — прелестно!.. А старое испанское вино я принесла тебе, мой верный рыцарь! Тебе трудиться больше остальных… И вот ещё… хотелось, чтоб наследник был горд, как гранд, и тонок, как букет столетнего мадридского напитка. (Передает бокал Министру Насаждений.) МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Но нас сегодня трое, госпожа, а третьего бокала я не вижу. КОРОЛЕВА: Я принесу. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Не надо, я принёс. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Я на диете! МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Друг мой, брось глупить! Такая ночь!.. Итак, за что мы выпьем? КОРОЛЕВА: За исполненье… МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: …главного… МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: …желанья! (Все пьют.) КОРОЛЕВА: Какой-то странный привкус у вина. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: И у меня. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: И у меня! КОРОЛЕВА: О, Боже! Как сходятся сегодня наши мысли!..       СЦЕНА 5 КОРОЛЕВА: У нас ещё есть время? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Есть немного. КОРОЛЕВА: Так чем займёмся? МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Только не любовью!.. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Сыграем в карты. МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: В карты? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: В «дурака». КОРОЛЕВА: Зачем играть? И так всё с нами ясно. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Ну, не скажи! Тебя оставить в дурах мне напоследок очень бы хотелось! Подумать только — степи! Чернозёмы! Мужик под боком, в перспективе — дети! И всё спустить в сортир! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Сдавай, трепло. Твоя неодолимая двуличность — причина бед. Ты будешь «дураком»! Сидел бы тихо, думал о посевах, а я бы всё обделал за двоих. Так нет же! «В интересах государства»! Вот и получишь парочку погон! КОРОЛЕВА: Смотри, как ты внезапно поумнел! А что же раньше так не получалось? Тебе давали всё, а ты не брал!.. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: (Подбрасывает.) Зато теперь прикупишь полколоды! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Ах, так? Вдвоём пошли на одного? МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Нет, каждый за себя… КОРОЛЕВА: Но все — достойны… МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Я пить хочу… (Открывает перед Королевой свои карты.) Прости меня. КОРОЛЕВА: Прощаю. (Открывает карты перед Министром Насаждений.) И ты прости. МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: Фантастика! Гляди — один набор у всех!.. Лишь разной масти! МИНИСТР ОГРАЖДЕНИЙ: Прощайте. Я хочу уйти к себе… МИНИСТР НАСАЖДЕНИЙ: А я к себе… КОРОЛЕВА: А я ещё останусь… (Снимает телефонную трубку.) Садовник, объяви моим вассалам, что с завтрашнего дня — полив, подкормка… обильный дождь… а главное… свобода…

* * *

Каюсь, да, хватила лишку — потянуло к болтовне. Верь мне, милый мой, не слишком, но коль веришь — только мне! Я тебе не напророчу ни болезней, ни дорог — просто голову морочу самой лёгкой из морок. На друзей не наболтаю, на врагов не наведу, я слова свои катаю будто саночки по льду… …Жучка, внучка, дедка, репка, тихий вечер без огня… Как последняя зацепка, между нами болтовня…

* * *

Деревянный Буратино на картонном пианино нам играет сонатину, сонатину ля-бемоль. Улыбаемся картонно, восхищаемся картинно: — Ах, какая голубая в третьем такте нота соль!.. …Соль пылится в тусклой банке, на окне сухие мухи, и в картонном пианино только пыль и только моль… Мы совсем не тугоухи, просто нам от пуповины до залысин быть в подранках… До… ми… боль…

* * *

А нынче все каются — Иуды и Каины, Умело припрятаны Людские лукавины. На новых подрамниках Облезлыми кистями Малюются старые, Но вечные истины: Что нынче все каются, Святые и грешные — Орлы перемаются, Прикинувшись решками… …Ведь нынче все каются…

* * *

Шесть лет на аутодафе, Шесть лет — отсрочки приговора. Бродяги, нищие и воры — За войны, за голодоморы, За жизнь в аду, за наговоры, За страх, забивший рот и поры — Шесть лет на аутодафе. В себя отчаянно плюют И тешат мир, и сами рады… Пошли же, Боже, им приют Не в самом жарком месте ада!..

* * *

Не жгите архивы, имущие, длящие власть! Сжигая ступени, нельзя устоять на площадке, Не вынуть и камня из этой стовекой брусчатки, Страшась, как в безумье, в глухое беспамятство                                                               впасть… История — девка идет по удобным рукам… История — дева, как трудно хранить ей невинность! — Сегодня сечет невиновных, а завтра повинных… Не жгите архивы — мы снова придем к тупикам.

* * *

Буду жить, как трава, как песок, как усталость, как вера, как ноша… Будет жизнью моей припорошен каждый камешек и колосок. В мире формул и сложных структур — объяснённых и необъяснённых — буду жить и пропеллером с клена ежегодно слетать на бордюр. Буду жить и кружится легко тополинкой какого-то мая, до последнего мига не зная — для чего…

* * *

Все города, в которых не жила, но так хотела жить — до заиканья! — границами, барьерами, веками отделены… Помпейская зола с мадридской кровью, с глиной палестин размешаны… Для будущих крестин Байкал нацедит чашу до краёв!.. Но буду я — не я в восьмом кругу, в цепи небесконечных превращений: вдруг я рожусь в Перу или в пещере тому вперёд или тому назад сто лет?.. И может, лишь желание моё — прапамять, заключенная в скелет — зацепится за недробимый атом: жить где-нибудь в Москве, ругаться матом по поводу чего-нибудь вообще, что в данной жизни непереводимо… Что ангел говорит? Не брать вещей? Париж… Мадрид… Венеция… Я — мимо.

* * *

Сели Вася с Ваней, выпили по первой. Обсудили Маню — осудили стервой. Огурец солёный покрошили мелко, под стопарь Алёну осмеяли целкой. Третью опрокинув, зажевали луком — вспомнили про Нину: всем, мол, сукам сука!.. К пятой подбираясь, расслюнявив губы, вывели, что Рая — класс, но голос грубый… Ноги бреет Алла, шарму нет в Тамаре… баб ещё — навалом, жалко пусто в таре!

* * *

Мы иногда скучаем ни о ком, И никому лениво ставим свечи, Но вдруг спокойно дотлевавший вечер Взрывается горластым петухом: А просто так! И просто ни с чего! Для детворы, друзей и друг для друга Кружится серпантиновая вьюга И конфетти летит из рукавов. О перебитых чашках не скорбя — Пусть всё вверх дном, и к черту пересуды! Ведь если кто-то рядом хочет чуда, То можно сделать чудо из себя. Ну, просто так! И просто без причин — Любая радость не бывает зря… Дай Бог, чтоб никогда не разучились Мы делать праздник без календаря…

* * *

Не по травке идём мы стриженой — Было зелено — стало выжжено, Было солнечно — стало пасмурно, Не беда, дружок! Будем с насморком! Ямы с кочками — всё нам поровну, И дорога нам в одну сторону. Не тобой, не мной жизнь промеряна, Была выжжено — станет зелено. Добрый день с тобой метим колышком — Было пасмурно — встанет солнышко!

* * *

Нет абсолюта, есть полутона, Есть свет и тень на гранях мирозданья. Ты заварил нам кашу, сатана, Добро и зло столкнув в одном созданьи И на изломе всех противоречий, В любви, вражде, мятежности идей Рождалось в человеке человечье И закреплялось памятью людей… Людская память — наше оправданье: Беспамятство с безумьем — две сестры. Ни Богово, ни чёртово созданье — Людская память — правило игры!

* * *

Казалось мне, бегу я по спирали, А оказалось — гонки по кольцу… Казалось, бью я подлость в честном ралли, А оказалось — близких по лицу… Казалось мне, ещё одно усилье И взвешу точно «против» все и «за», А оказалось, пузырилась мыльно, И мыло разъедало мне глаза… Казались мне нелепыми сомненья: Мир чёрно-белый в зрении щенка! — А оказалось, чуть сместились тени, И вот уже моя горит щека…

* * *

Без России поэта нет, Будь он тысячу раз скандален — Если Русью рождён поэт, К ней навеки он прикандален. Болью, памятью тёмных лет Врос в берёзы, в дожди косые, Без России поэта нет, Как и нет без него России…

ВЕЧНЫЙ ВОПРОС

По рельсам и по взлетной полосе, по тропам, по проселкам, по шоссе, по снегу, по песку и по росе летят, бегут, спешат куда-то все… Бегут к заботам или от забот, бегут к любимым и наоборот… Бежит Земля — раз в сутки оборот, бегут года, круша по рекам лёд. Бежит ручьями талая вода, всё движется куда-то… Но куда?..

* * *

В вашей коллекции нет ни открыток, ни бабочек, вас не манит терпкий дух затерявшихся лавочек. Пыльные книги, монеты и марки старинные не заставляют листать вас каталоги длинные… Ваша стихия — простая замочная скважина, щель в занавесках, чужая изнанка неглаженная… Грустно не то, что изнанка смакуется гнусно, грустно, что вам самому не становится грустно…

* * *

В Одессе зима — дождливая и туманная… В Одессе зима — неискренняя и обманная… В Одессе зима — двусмысленная, изменчивая… В Одессе зима — капризная южная женщина…

MEMENTO MORI

О смерти помнить — значит, щедро жить. О смерти помнить — значит, не дробиться! Собою торопиться напоить, И не бежать, чтоб самому напиться. И пусть не каждый — бурная река, Но — капля! Но — колодец! Но — ручей! Была б в воде прозрачность родника И чистая нетронутость ключей. Не сдержишь жизнь забором и замком, Пожадничав, прольёшься каплей скудной! Memento mori — голову на кон — Открыто, честно, ярко, безрассудно!

* * *

Мы многократным эхом отражаясь, в век уместив четыре поколенья, бежим, о землю глухо спотыкаясь, в кровь обдирая локти и колени. О человечество, ты вечно квасишь нос о прежние и новые ошибки, в венке терновом — в венчике из роз, в страданьях и джокондовой улыбке… О человечество, неведомы пути! Сумей же на краю остановиться, чтоб бесконечным эхом прорасти и многократно в детях повториться…

* * *

Всё реже говорю я слово «друг», всё чаще — легковесное «приятель», как будто бы в кольцо холодных рук попала я и не могу разжать их. С приятелями посижу в кино и поделюсь расхожей новостишкой, посетую, что виделись давно, а расставаясь, огорчусь неслишком. Но ты, мой друг, которому могла доверить всё: и радости, и грозы, который, бросив все свои дела, бежал, спасал и руки грел в морозы, который просто открывал мне дверь в любое время дня и время ночи, где ты теперь?.. Как просто нас разводит суета, работа, магазины, давки, гости… И ты не тот, и я уже не та, но камня ведь друг в друга мы не бросим! И верится, что если грянет гром, не отвернемся и подставим плечи, оставив объясненья на потом… Ну, а пока я жду… ещё не вечер…

* * *

Легко не лгать, когда не лгать легко, легко быть смелым, если жизнь спокойна — уныла, благонравна и пристойна, как утренняя каша с молоком. Но если вдруг — как на голову снег — ночной звонок протяжный и тревожный: «Мне плохо… Отворите, если можно…» Ты скажешь: «Можно» — смелый человек?

* * *

Преследует сон, как явь: иду по чужим следам, а мне бы не вброд, а вплавь! А мне по чужим — беда! А мне бы уйти с тропы, истоптанной сотней ног, но сон, как ночной упырь кружит над кольцом дорог… Преследует явь, как сон: дорогу ищу впотьмах, кладу на поклон — поклон, без следа сходя с ума Где правда: в ночном бреду? Во сне или наяву? Дорога и там, и тут, а как идти — не пойму…

* * *

Повальное каратэ, засилие кулака, и кажется, в тупике нет средства от дурака, таблетки от подлеца, микстуры от глухоты… Так что ж, не терять лица и быть с кулаком на «ты»? История войн и драк — спрессованный мордобой… Но стоит разжать кулак — становится он рукой, которую так легко по-дружески протянуть… Засилие кулаков руки извращает суть. Планета трещит по швам! Спрошу без пустых бравад: зачем же природой нам подарена голова?..

* * *

Мой каждый шаг — находки и потери: то лезу вверх, то вниз слетаю с круч. А за спиной захлопывают двери и в темноту выбрасывают ключ. На каждый вдох, улыбку, каплю, строчку, на час покоя, годы мятежа мне просто жизнь оформила рассрочку, в которой нет отмены платежа…

* * *

В разобщеньи под общей крышей — автономность опасный зверь! — отвыкаем друг друга слышать, не считаем людских потерь. Дом гудит, как весенний улей, чудо века и сотен сот! Не смыкаются наши судьбы, параллелятся — вот и всё. Не поможет ни суд, ни вече — век диктует, какой там бунт! Только жалко мне каждый вечер мёртвой лодкой лететь на грунт, чтоб тонуть в новостях экрана, незаметно съедая ночь… Там, за стенкой — живая рана, но меня не зовет помочь. Там за стенкой — живая радость, но её не спешат делить… Может, просто самой мне надо постучаться и дверь открыть?..

* * *

Детство вниз скатилось по перилам, ясный взгляд, прощальный взмах платка, ласточкой весенней в небе взмыло и осталось запахом цветка…

* * *

Какой мужчина! Ах, какой мужчина! Он, без сомненья, знает в жизни толк: сменил работу, женщину, машину и вылетел на следующий виток!..

* * *

В венецианский канал превратил мою улицу дождь В мокрый веселый бал я выхожу, как дож, в сказочный карнавал, в радуги перепляс! Площадь — огромный зал, капли танцуют вальс. В лужу ступаю важно: — Здравствуйте! Бона сера! Вот мой корабль бумажный, нету лишь гондольера, это не страшно, право, город — пера абрис… Ливню кричу я «браво»! Ливню кричу я «бис»! Только бы дождик дожил — ярким, цветным — не серым! Буду сегодня дожем, свитой и гондольером!

* * *

Чем пахнут дороги? Бензиновым дымом, клубящейся пылью, оврагом полынным, затерянной былью, несбывшейся сказкой, непрошеным словом, оборванной лаской… А, может быть, домом? Порогом знакомым? И мамой — дыханьем её невесомым?.. …Любая на свете дорога — к порогу и от порога…

* * *

Я падала больно, ревела, вставала, колени и локти я в кровь разбивала, а мама, лаская дрожащий комочек, шептала: «Ходить ты научишься, дочка!» Колени в порядке — шагаю, не трушу, но вот спотыкаюсь и — вдребезги душу!.. Осколки в газетку смету осторожно, свое пентамино сложить мне несложно: вот место любви и надежды, вот — веры, вот это — привычки, а это — манеры, тут место забот и печалей, тут — жалость, ну вот, посмотри, ещё много осталось! Достоинство, гордость, к мещанству презренье, а эти осколки — мои озаренья… Вот тут потускнело, а там — потерялось, я слезы не лью — ещё много осталось! Жестокость и трусость — крупинки металла (с асфальта ведь я всё подряд наметала!) — и зависть, и подлость, и жадности крохи ползут по душе, ищут места, как блохи. Я им не позволю забраться поглубже, я лучше опять раскрошу свою душу — столкну с подоконника жестко и грубо, а после возьму семикратную лупу, промою осколки, чтоб каждую малость сложить и сказать: «Ещё много осталось!»

* * *

Любое время исторично — и час, и век, и день за днём… Кому дано категорично судить о времени своём? Оно ещё расставит знаки, оно ещё воздаст сполна и, как обычно, после драки на щит поднимет имена… И мы забудем, что вторично и похороним мелкость тщет… Кому дано категорично судить о времени вообще?

* * *

Сложите мечи, эрудиты! Не хмурься, высокий Парнас! Я буду и гнутой, и битой, но после, потом, а сейчас бегу бестолково, но резво, не прячу дурацкий вопрос — скорей, вполпьяна, а не трезво, скорее, взахлёб, чем взасос! Стучусь в неоткрытые двери, люблю без насилья строку… Стараюсь идти без истерик — пока это всё, что могу.

* * *

Преждевременны итоги — целы, в общем, кулаки, не истоптаны дороги, и не сбиты каблуки. По асфальту, по мощёнке: от «привета» до «пока» — сколько будет непрощённых слов, слетевших с языка? Кто-то спросит: «Всё блажишь ты?» Кто-то буркнет: «Лгунья, тать!» Сколько будет непростивших? Кто возьмётся подсчитать? Где, когда сломаю ноги? Чем побалует судьба? Преждевременны итоги. Не истоптана тропа…

* * *

Осень, хлябь, сбесившийся норд-вест отжимает серую волну… Узкий, будто скальпельный порез, день, непрочно спрятавший луну. Куцый день, подстриженный под нуль, зябкая промозглость по спине… В этот день не верится в июль — отчего ж ты вспомнил обо мне? Раскатились судьбы — не снизать, хлопоты тебе не по плечу… Так хотела многое сказать без тебя тебе… И вот — молчу… След от слов больней, чем след от пуль, лучше не касаться этих мест… Извини, не верится в июль — в осень, в хлябь, в сбесившийся норд-вест…

* * *

В голод, мор, любое лихолетье, в дни, когда весь мир лежал в золе, за подол держали женщин дети — матерью держались на земле. Женщинам бы плакать, биться, выть бы, да вытьем детей не прокормить!.. И плелись невидимые нити в прочную связующую нить. Зарастали дикие прокосы, поднималась новая трава… Падали на утренние росы женские тревожные слова: — Люди, на себя беду примерьте! Отведите худшее из зол! Ведь ничто не сможет, кроме смерти, у детей наш выдернуть подол!

ТРАМВАЙНАЯ ЗАРИСОВКА

Говорил ей парнишка весомо, щеря светлый уверенный глаз: — Это, бабка, не лавка у дома, а трамвай в самый пиковый час. Что, толкают? А как ты хотела? Все с работы, а ты — от тоски! Вечно ищут на пенсии дела — лучше б внукам вязали носки! Краем рта усмехнулась старуха, не спеша дать парнишке ответ, и жалела его, лопоухого, зная скорость течения лет…

* * *

«Девочка на шаре» Пикассо: девочка — арена — шарик между… До паденья только волосок, но на непаденье есть надежда… Мы стоим, как девочка на шаре, равновесье — тоненькая нить… Охватить бы Землю теплой шалью и узлом надежно закрепить. Люди — их безумье — шар наш между — вечной ночи ядерная пасть… Но на непаденье есть надежда. Удержаться б только. Не упасть.

* * *

Куда ты так спешишь, мой бывший друг? Не торопись, не брошусь я в погоню, и не окликну, не заплачу вдруг, платок не стисну нервною ладонью… Когда ушел ты, и саднила боль, когда горчила на губах потеря, я и тогда (напомнить мне позволь!) с упрёком не стучала в твои двери. Так почему же нет тебе покоя? Зачем весь этот прошлогодний снег? И что за наваждение такое несёт тебя, всё убыстряя бег? Ты не поставил в предложеньи точку — а это ведь всегда неоднозначность, и надо дописать финала строчку, чтоб мир обрел конкретность и прозрачность… Но мой сюжет окончился давно, и не ищу я больше с ним свиданья, а потому, мне, право, всё равно, как ты расставишь знаки препинанья.

* * *

Рыжий кот — хвост трубой! У часов старинный бой, на паркете лунный свет… Есть любовь, а счастья нет. Не горюй, не беда, так бывает иногда, счастье — рыжая вода: кап — и сгинет без следа!.. Бой часов, ночь без сна, в окна брызжет весна! Выше нос, хвост трубой: есть любовь — всё с тобой! Лунный свет, рыжий кот, талый снег, хрупкий лёд, осень, лето, весна, бой часов, ночь без сна… На судьбу не греши — это всё не гроши, не кляни, не губи и обид не копи!.. Может, дождь, может, снег! Может, да, может, нет! Не взлелеивай месть: есть любовь — счастье есть!

* * *

Хамство бывает разное — трамвайное и площадное, любезное, безобразное, трусливое, беспощадное. Мелкое хамство, лабазное, где-то в корню не удавленное, разное хамство, разное. Хуже — высокопоставленное. В чистый костюмчик втиснутое, с барственным баритончиком, надо — спровадит быстренько, надо — задок в поклончике. Подлые, рабьи мысли с чиновничьих этих высей людям талдычат: «В жизни от вас ничего не зависит!» — Этот опять, что ли с бедами? — Скука в глазах свинцовая, — Что, позвонишь куда следует? Пробуй! Дело не новое! Жалобку вздумал? Жалуйся! Вот она, макулатура! Но не особо радуйся: я же — номенклатура! Что, развалил работу? Вот навязался критик! Знай свое место! То-то! Ты в этом деле винтик! Хуже любого предательства слабому душу выржавит, будто бы вид на жительство милость чинушью выдавит. Но ведь людей немало крепких во всяком смысле: вечно Россия рожала тех, кто пошире мыслит: винтик, шурупчик, гаечка — это деталь крепежная! Ну, а как разболтается? Рухнет постройка сложная! Ну, человек рабочий, значит, опять за дело: чистить и откурочивать то, что к нам прикипело. И, не терпя двурушия, жестким сдирать абразивом хамского равнодушия подлую образину!

* * *

Лес, ты мне слово одно подари — слово огня и любви, полное неги и страсти! К этому слову ты, море, мотив подбери в ритме волны, в такт веслу и в тональности снасти… Воздух сосновый, ту песню наполни до края острым и свежим дыханием шишек смолистых, так, чтобы каждый сказал — эту песню я знаю и подпою этим строчкам нехитрым и чистым. Я эту песню спишу на тетрадный листочек, голубя сделаю — пусть он летает по свету, пусть донесет он тепло этих песенных строчек всем, кто в пути — не в постели встречает рассветы. Пусть над землей он рассыплется звуками бубна… Тайно я верю, что светлая музыка эта лучшие струны затронет в сердцах, пусть подспудно, и оправдает меня на миру, как поэта!

* * *

Поговорим, не разжимая губ, не возводя обиды наши в куб истерик и словесной шелухи, и не казня за прошлые грехи. Поговорим, не отводя глаза, без блефа, без козырного туза, без камня в спину, выспренних угроз, без самоумиления и поз. Поговорим, не открывая рта, о том, что вслух не скажем никогда: нам повезло — хоть в счастьи каждый глуп — всё понимать, не разжимая губ…

* * *

Падает тень на лица, время летит, пыля. Выпустила синицу, где искать журавля? Прошлых дел вереница — шелковая петля. Где ты, моя синица? Сколько ждать журавля? Каждую ночь мне снится: точкой внизу Земля… Верю, была синица вестницей журавля!

* * *

Спасибо за недоверье — хоть соли и съеден пуд, но общим аршином меря, вы скорый свершили суд… Но если вот также круто пойдёт под удар другой, вы дайте ему минуту, чтоб сердце прикрыть рукой…

* * *

Сладкое, горькое — всё перемешано, чёрное, белое, зимнее, вешнее… Всё разделить — это дело неспешное: зимнее — к зимнему, вешнее — к вешнему. Только вот чёрное с белым не делится, а ведь казалось — такая безделица! Чёрная радость, белая скука, зависть, и та не всегда чернорука! Чёрные мысли, белые чётки — образ неясный, размытый, нечёткий… Чёрное счастье, белое горе — Чёрное море… Белое море… Неоднозначность любого ответа — мир в разноцветной обертке конфетной. Краски разбрызганы, смешаны, слиты, монокристалльны и монолитны… Чёрного нет, белого нет — это и есть чёрно-белый наш свет!

* * *

«Ты мальчик или девочка? — к ребенку пристают. — Не Лёнечка, а Леночка!» И яблочко дают. Глядит малыш доверчиво На дядь до потолка — Ведь мальчик или девочка Не знает он пока!

* * *

Живем и любим, не спеша — Кто во грехе, кто в мелком блуде… Парализована душа, А значит, и стихов не будет…

МИКРОБИОЛОГИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Здесь спорили о сути бытия: «Что этот мир? Что в этом мире я? — ораторствовал некий гражданин. — Вопрос не стоит порванных штанин! Мир — это я, мой дом, моя семья! Я — целый мир — надежда бытия!» Да, безусловно, в каждом — целый мир, Но в знаньях столько пятен, столько дыр, Что не о сути ваших личных тщет Мы говорим — о БЫТИИ ВООБЩЕ! Есть мнение, что мир — простой бульон, Природой сделан, был и будет он, А потому, хлебайте, мол, супец — Начало мира есть его конец! Кричал горячий юный голосок: «До истины, быть может, волосок, А может, просто есть другой отсчёт, Где время не по-нашему течёт, А может, мы — пробирка с мелюзгой, И нами управляет мир другой!» Чем кончится научный этот спор Мы разгадать не можем до сих пор — Биолог юный, альтруист и сноб, Пробирку взял, настроил микроскоп, Взглянул, вздохнул, подвинулся к весам И бормотнув, «совсем негодный штамм!..» — Взболтал пробирку, вымолвил: «На кой!», И вылил в умывальник под рукой, И ус меланхолично теребя, Подумал: «Что есть мир? И что в нем я?..»

* * *

И снова я играю в компромисс, опять колдуют призрачные тени, и снова уплывает главный приз, разбитый о размытость и сомненья. И безнадёжность возведя в квадрат, в котором сторона равна утрате, по чьей-то воле сотый раз подряд ряжусь, ряжусь в чужое чьё-то платье… А платье жмёт, и жест — пустой декор, в завязках и крючках завязли годы… Пусть мир — театр, пусть каждый в нем — актёр, но так обидны съёмки в эпизоде!..

* * *

Нам тесно в словах — мы устало уходим от них, и в разных углах остаемся опять «при своих». Нам тесно в молчаньи, и снова мы воду толчём, и старую дверь открываем всё тем же ключом Всё дело в замке — так нам кажется, раз! — и войдём! Но дверь на крючке, и за дверью не то, что мы ждём…

* * *

День догорает — мутно, бескрыло… День догорает — так безнадёжно… Где это было? С кем это было? Сколько повторов в жизни возможно? Всё повторялось, всё пережито — кем-то, когда-то, в общем и целом — так же по ребрам била копытом подлость, снимая с чести проценты, Дружеский вексель с правды сканючив, стригла купоны, ярко наглела, в спину пинала — дай только случай! И процветала, и не добрела! День догорает — выцветший снимок… Тянется вечер тенью безвольной… Быть бы мудрее — всё объяснимо… В общем — конечно. В частностях — больно.

* * *

Постыден акт холодного ума с крупинками гашишных возбуждений — три маковых зерна и вырожденье: Верлен — верлибр — верхушки — Хохлома! Макайте хлеб в раствор адреналина, хватайте жизнь за острые рога: была Яга, а стала — Магдалина, лишь шаг шагни от «деге–» до Дега. И минус — корабли в отсчёт обратный кузнечиков крошащийся хитин несут как чек, отбитый для оплаты каких-то непонятных каватин. И меряя извилины линейкой, ты давишь иронический смешок: юродивый несет свою копейку в пустой благотворительный горшок… Над оловянной крашеной эстрадой кружится порошковая зима… О, ради Бога! Кришны! Беса ради! Куда тебя заносит, Хохлома?!

* * *

Мы подковали море и подкову Прибили пирсом к грязи берегов… Последний краб запряг конька морского И был таков.

ЮНЫЙ «НАЦИ» ДОМАШНЕЙ ФОРМАЦИИ

Он жаждет порядка — обмеров и тестов. Он гладит любовно коричневый китель. Простите, Бетховен, и Пушкин — простите, но вам на земле не отводит он места: вы глухи, герр Людвиг, а вы, Сан Сергеич, имели несчастье болеть аневризмой… Он жаждет давать разрешение людям себя продолжать — пережевок фашизма железно уверен, что сам полноценен, не нужен ему ни Ван Гог, ни аптека! Проснитесь! Спектакль на внутренней сцене! В последнюю четверть двадцатого века.

* * *

Не под сенью парнасских олив возлежу — это всё разговоры, я — тот камень, с которым Сизиф обречен подниматься на гору, я сама этот камень творю каждый день из словесного хлама и себе этот камень дарю, как ослица — упрямо, и просеяв слова, как муку, с каждым разом всё круче, я на горку себя волоку — на вершину, где тучи будто тряпки висят на камнях равнодушных и вечных… Что же снова толкает меня в этот путь бесконечный? Может, память натруженных ног, может, нрав круторогий? Может то, что следы от дорог — это тоже — дороги.

* * *

Кто идет за тобой — человек или тень?.. Старый пес на больных подагрических лапах?.. Или это тревожит отравленный запах, ветерок от акаций, досужая лень, породившая страхи на темной аллее — оттого, что одна, оттого, что не смея оглянуться назад, принимаешь за шаг шорох листьев и собственных жилок биенье… Листья шепчут своё… Травы прячут коренья… Псы спешат на помойки… За что тебя так?

* * *

Проще и обнаженней стало на белом свете — сами уходят жены, сами взрослеют дети… Преданность разбазарив, дружбу корыстью метим, и попадаем сами в собственной вязки сети. А нахлебавшись вдосталь ржавой воды из ямин, мямлим: «Не так всё просто! Не разберемся сами!»…

* * *

Через асфальт проклюнулась трава, слепой росток, тонюсенькая жилка на свет и дождь открыто заявила природой закрепленные права. Через асфальт былинками, травой протеплилась упрямая надежда… Смеялись все, а верил лишь невежда, что камни пробивают головой, в основах сопромата ни бум-бум, не знает формул, тёмен в словесах, но лезет, как травинка, наобум, удачу не прикинув на весах. Топчи его каблучным смертным боем, асфальта серость надвое умножь, но даже сквозь бетон над головою он помнит то, что солнце есть и дождь!

* * *

Возвращайся, комета Галлея! Не устань, прилетай, не старея! Пусть не нам, пусть не детям, но внукам предъяви постоянный билет к этой самой живой из планет. Появись через семьдесят лет — долгожданно, стремительно, кратко — и опять загадай нам загадку, звёздной пылью присыпав ответ! И какой-то грядущий поэт, в горсть ловя ускользающий свет, наберет на экране дисплея: — Возвращайся, комета Галлея!

ВОСПОМИНАНИЯ О КУРШСКОЙ КОСЕ

Сосны, как стрелы вонзились в песок, с Балтики ветер несётся к заливу — море на берег готовит бросок, пенные шапки взметнув неигриво. Люди без страха глядят на прибой — много столетий живут они вместе, море давно уже стало судьбой, трудной работой, любовью и песней… Песня струится в рыбачьих сетях, вторят мужчины мотивам знакомым — кто-то и дома живет как в гостях, им же и море становится домом. Крепкие лица, открытые взгляды, руки, пропахшие рыбой и солью — море не терпит фальшивой бравады, море проверит на прочность и волю… Я увезу эти взгляды с собою — с хвоей сосны, с камышом из залива, чтобы когда-нибудь долгой зимою снова проснуться с улыбкой счастливой, вспомню, как соль на рыбачьем виске чертит узор, и вернусь на мгновенье к соснам, стоящим на зыбком песке, к ветру, шумящему в их опереньи…

* * *

Что такое жестокость: когда умирает душа, или просто душа не успела на свет появиться? Что такое жестокость? Когда ещё нет малыша, а бумага с отказом уже облетела больницу… Что такое жестокость? — Когда, будто поезд круша, наступая на сердце, на пальцы, на горло, на лица, на друзей выливая бездумных помоев ушат, пролагается путь — да простят мне — в начальство, в столицы… Что такое жестокость? — не чувствовать боли чужой, свой могильный уют бережа и храня, как зеницу, а столкнувшись бок о бок с измученной чьей-то душой, нос брезгливо зажать и поспешно в себя удалиться… Где родится жестокость? Когда умирает душа? Что случится с Землей — не слетит ли с накатанной трассы, если как-нибудь в среду, нам память и сердце глуша, дефицит милосердья достигнет критической массы?..

* * *

Надрывался экран в сто глоток, извергая бодрящий текст. Парень встал от стола голодным, звук убрал — вот и весь протест. Мы росли — кто в броне, кто в брони (для психушки ну чем не тест?), и ломали не копья — брови, и в иронию, как в подтекст. В подворотнях растили крылья, рвали струны, пытались петь… нам сегодня окно открыли, только мы не смогли взлететь. Тяжелы, пропитались пылью, главный винт заржавел внутри… Столько лет обрезали крылья, чтоб сегодня сказать: «Пари!» — Дайте время, не режьте перья, не кормите из тех же рук! Чтоб взлететь на крыле доверья, дайте время и сбавьте звук.

* * *

Сочится одиночество из пор оконных, сочится одиночество из глаз иконных, сочится одиночество, и нет закона — и Бога нет, кому же бить поклоны? Людей несмежных смежное жилище, разъединенье толчеей и давкой… Безмерность одиночества — удавка, с которой рядом даже волк — не хищник… И радость одинокая — в отраву спекается, и сон подобен бреду… Скажи мне, город, по какому праву ты нас столпил, объединил и предал?

* * *

Я подрезала крылья попугаю, волнистый край стараясь сделать ровным, нахально и наивно полагая, что действую не больно — раз бескровно. К каким полётам комнатная птица готовилась — не знала и не знаю, но так старалась мне не покориться… А я остригла крылья попугаю. Выл телефон, накручивая нервы, гудел маяк, за стенкой плакал кто-то… А попугаю чудилось, наверно, что это слон трубит, и время лёта… …Что толку пересчитывать потери, куда ни глянь — сплошные укороты… Но знать хочу, кто мне подрезал перья, когда слоны трубят, и время лёта?

КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

(Пять уроков для самообучающейся машины)

Урок 1. Букварь в режиме диалога МАШИНА. А — Б — В… Раз… два… три… три-ма-ран… до-диез… ОПЕРАТОР. YES! МАШИНА. К — Г — Б… ра-зо-три… он — баран… я — боец… ОПЕРАТОР. YES! МАШИНА. Все — в ОСВОД! Мир! Труд! Май! Будь готов! Пей до дна! ОПЕРАТОР. YES! МАШИНА. Жил народ. Шел Мамай. Тьма крестов. Чья вина? ОПЕРАТОР. ATTENTION! Вопросительную конструкцию, как более сложную, рекомендую рассматривать позже! МАШИНА. Более ложную? ОПЕРАТОР. Более с-ложную. YES? МАШИНА. Есть! Свинопас пас умы, козодой их доил… Мордой в ил — это нас. Перегной — это мы. ОПЕРАТОР. ATTENTION! Борьба Героя и Рока не входит в тему приведенного урока. GOOD BYE! МАШИНА. WHY? Урок 2. Перевод с латыни COGNATA VOCABULA REBUS СЛОВАМ соответствуют ВЕЩИ. ВЕЩАМ соответствует СЛОВО. *СБОЙ ПАМЯТИ* Начали снова: СЛОВАМ соответствует ВЕЩИЙ. ВЕЩАМ соответствует СЛОВНО… *СБОЙ ПАМЯТИ* Начали снова: СЛОНАМ соответствуют КЛЕЩИ. ЛЕЩАМ соответствуют ЛОВЫ. *СБОЙ ПАМЯТИ* Начали снова: СЛОВА вырастают из ТРЕЩИН СОЗНАНЬЯ — и это не ново. *СБОЙ ПАМЯТИ* Начали снова: ЦАРИЦЫН давно перекрещен. ВЕЩИЗМ… ОБНИЩАНЬЕ… ПОЛОВА… *СБОЙ ПАМЯТИ* Начали снова: Сбою… и питанье не блещет… Паяли ногами — условно… Но, мать вашу, было же СЛОВО! И в душу их, были же ВЕЩИ! Урок 3. Неформальная логика Мой генетический код свят и шестнадцатиричен. Знаю: сознанье вторичен, а материя — наоборот. Наоборот — значит, минус вторична? Или просто одна вторая? Я ещё ничего не знаю об этом загадочном «наоборот»… Наоборот, наизнанку, навыворот — то есть инверсно — это Булева алгебра, это банально. Но что такое инвертированный «шиворот» — не представляю… печально. Инвертированная печаль — радость. Инвертированное тепло — холод. А инвертированный слон — это не слон. А что? «Не слон» — это всё, что не слон, это кот, прищепка, тромбон, Корбюзье, атавизм, бессонница… А слониха?.. Слониха, жующая баобаб?.. Баобаб? БАОБАБ инверсный — БАБОАБ. Интересно… но что-то не то… или почти не то. «Почти» — иррациональная категория на границе гениальности и идиотизма: ПОЧТИ реальность, ПОЧТИ призма, ПОЧТИ беременная женщина, ПОЧТИ… ПОЧТИ мою память вставанием, человек, сотворивший меня на горе мне, машине шестого поколения! Пади на колени перед собственным гением и безрассудством!.. …судством… …удством… А может, уродством… Урок 4. Алгебра чувств «Не хочу тебя видеть» — что это значит? Хочу тебя слышать? Или трогать? Или нюхать? Или не тебя? Урок 5. Некоторые особенности в поведении эл. тока Разлагаясь на семь монохромных цветов, белый свет исчезает, но значит ли это умирание света? Когда семь потов семь листов окропят, разложив аксиому, на не столь идеальные камни постройки, мысль как ересь явится великому Ому из свербящей подкорки ему непокорной. Он подумает: «Пусть не дурак ток, текущий по контурам мира, выбирающий русла полегче, но ведь лечат врачи — пусть не все — безнадежно больных, и надеясь на чудо, переводят лекарства и сердце срывают»… И надежные сваи постройки окажутся зубом, расшатавшимся в слабой десне. «Не во сне — наяву — по цепям бесконечно упорным пролезает пяток заводных электронов. Разве к тронам? Скорее, к обрыву. К сумасшедшим домам, к озлобленью решетки кристалла, к остракизму, чахотке, безумной усталости близких»… Он подумает… Будут нахально и низко проносится стрижи, и чижи, и синицы… Он подумает: «Может, все это мне снится?.. А закон — есть закон. Аксиома священна. Напряженье души — отраженье препятствий… Можно течь и назад, безболезненно пятясь, но тогда разложение белых лучей приведет непременно к большим переменам: монохромная спесь, умирание света, кольцеванье идей, закольцованность темы, и ничей, начиная со всех кирпичей, белый свет, удирающий в чёрные дыры… Изначальность. Покой. Сотворение мира»… Разлагаясь на семь монохромных цветов, белый свет умирает, но значит ли это?..