"Ворон – Воронель" - читать интересную книгу автора (Воронель Нина)

Смятение в Донецке

Глупая Эльза в день своей свадьбы спустилась в погреб за пивом и увидела там топор на стене. Она горько заплакала при мысли, что топор может когда-нибудь упасть и убить ее будущего сына.
Я — глупая Эльза, и страх мой предметен, Как старый портрет в лакированной раме, И все топоры у меня на примете Под инвентарными номерами. А мутное солнце в пыли над Донецком Ничуть не стремится склониться к закату: Прикрыть бы — да нечем, сбежать бы — да не с кем, И рай не устроен нигде по заказу. Взвывают сирены, звонят телефоны, И воздух больничный карболкой пропитан, И в грязное небо торчат терриконы, Подобно египетским пирамидам. Я — глупая Эльза, и страх мой невидан, Он двадцать раз на день меняет личины, Вставляя все буквы от всех алфавитов В подынтегральные величины. Мой день, расчлененный на чет и на нечет, Часами торчит у прокопченных зданий, (надо бы: прокопчённых) Мой день промелькнет — и похвастаться нечем, И ночь не сулит никаких оправданий. Мой день, всем богам отслуживши обедни, Предложит десяток решений негодных, А вечер придумает новые бредни, Чтоб разом забыть о реальных невзгодах. Я — глупая Эльза, мой страх — это крепость, Под сенью его даже разум не страшен: Там верная глупость, простая, как репа, И денно, и нощно не дремлет на страже. 1966–1967

Август

Меня весь август лихорадило, Весь август в крайности бросало, А рядом ликовало радио И лихо войнами бряцало. А в мире спорили ученые, А в мире землю брали с бою, А в мире белые и черные Все помешались на футболе. Проникновенный голос диктора Кончал и начинал сначала, (может быть: Смолкал) А я не слышала, не видела И ничего не замечала. Я, подгоняемая страхами, Неслась, как лошадь призовая, И вещи от меня шарахались, Меня во мне не признавая. Мой стол под пальцами корежило, Мое перо из рук валилось, И зеркала кривыми рожами Выказывали мне немилость. И было мне плевать решительно На дыры в мировом цементе, И был мой август разрушительней Землетрясения в Ташкенте. 1967–1968

Моя душа желала мира…

Базар был вовсе не библейский: Был крытый рынок в землю врыт, И рдели редкие редиски Среди бочонков и корыт. От свеклы и от связок лука Я, бережа последний грош, Шла под развесистую клюкву, Где громоздились груды груш, Где хищно скалились гранаты, Где ярлыки нелепых цен В глазах взрывались, как гранаты, Вводя имущественный ценз. Я выбирала, как невесту, Один зеленый огурец, И шла по тающему насту В свой белокаменный дворец. Моя душа желала мира, Но мир не шел к моей душе, И коммунальная квартира Ждала на верхнем этаже. Набором вечных категорий Пестрели столбики газет, И волновалась в коридоре Большая очередь в клозет. Дымились в блюдечках окурки, Пылились книги в тесноте, Кипели чайники на кухне, И мира не было нигде… 1968

Городской ноктюрн

Когда вечер шагами заполнен И на сотни окон измельчен, Остывают июльские полдни В подворотнях, пропахших мочой. Остывают июльские грозы В полутьме коммунальных квартир… На работу выходит угрозыск, На охоту выходят коты. Бродит ветер, ленив и заносчив, И брезгливо касается стен; И дома выплывают из ночи, Осененной крестами антенн. 1968

Сиротское

Сперва мне было не до шуток На улицах твоих, Москва, Язык автобусных маршрутов Был непонятен мне сперва. Но мне открылся постепенно Крылатый смысл твоих кривых, И я в лицо узнала стены, И пульс мой к скорости привык. И, настрадавшись до отвала, Я приняла твои права, Но неизменно оставалась Ты мачехой моей, Москва. Как ни зови, как ни аукай, Никто не отзовется мне, И ни в одном из переулков Мне не зажжется свет в окне. Меня ни братом, ни сестрою Не одарила жизнь в Москве: Лишь с матерью-землей сырою Сиротство состоит в родстве. А мне бы только лампу в доме, Где у стола сидит семья, Чтоб затянулась на изломе И на излете жизнь моя. 1968 * * * Часы нанизывать, как бусы на шнурок, Так сладко, так спокойно, так утешно… И не искать подтекста между строк, И за судьбой не гнаться безуспешно, Не ведая, что в ярости поспешной, Противник нажимает на курок. Часы разбрасывать, как бисер для свиней, Так сладко, так утешно, так спокойно… И жизнь свою, не отмечая дней, Растрачивать беспечно и разбойно, Не ведая, что будущие войны Уже предел отмерили на ней. Часы разменивать, смеясь, по пустякам, — Не сделать ни одной ошибки крупной, И постигать премудрость по слогам, Так трудно для меня, так недоступно, Что и не стоит в робости преступной Пытаться русло перекрыть стихам. 1970

Суета

Я так живу, как будто сотни лет Отмерены мне щедрою судьбой: Все суета и суета сует, И некогда побыть самой собой, Чтоб в чьей-нибудь душе оставить след; Чтоб мусор от порога отгрести, Оберегая мир своей души; Чтоб удержать на время рубежи, Пока все мысли собраны в горсти, Пока еще судьба в моих руках, Пока она хранит следы тепла, Пока не растерялась в пустяках, Сквозь пальцы в суете не протекла. 1971

Так и верчусь…

Так и верчусь между вечным и срочным, Между «нельзя» и «надо». Между любовью, не лезущей в строчку, И флиртом с доставкой на дом. Так и верчусь между данным и взятым, Между «нельзя» и «можно», Между наследственным пышным задом И сухощавостью модной. Так и верчусь между мелким и ценным, Между пройденным и встреченным, Между нелепым еврейским акцентом И нормами русской речи. Так и верчусь между бывшим и будущим, Между кастрюль и книг, Между любовью к заботам будничным И нелюбовью к ним. Так и верчусь между жизнью и смертью, Между весами и гирей, Что означает: живу на свете Так же, как все другие. 1969

Гаданье

Мне стыдно признаться: я верю в приметы, — И в цифру тринадцать, и в порчу, и в сглаз… Твердит мне кукушка сегодня с рассвета, Что задан мой день и назначен мой час. Твердит мне кукушка, что путь мой намечен, Но, просьбы свои зажимая в горсти, С утра я гадаю на чет и на нечет В надежде руками беду развести. Провижу отчаянья край непочатый И, тщетно в закрытые двери стучась, Прошу у кукушки минутной пощады, Заведомой лжи и отсрочки на час. Но стонет кукушка в осиновых рощах, Но судит меня по законам земным, И ставит отказа двузубчатый росчерк, И плачет сама над бессильем своим. 1970

Апрельское пророчество

Мой апрель притворялся покладистым, Весь в цветах выползал из травы, Но стрелки в бородищах окладистых Встали в башнях его смотровых. Притворялся он другом в ошейнике, Псом доверчивым на поводке, Но при этом приклады ружейные Пристывали к холодной щеке. И, прикинувшись шелковой ниткою, Он ужом за иглою вился, Но таращились жерла зенитные В голубые его небеса. Он хотел быть сердечным поверенным, Он при всех мне коленки лизал, — Только я обреченно не верила Ни признаньям его, ни слезам. Я предвидела, как это будет, Завереньям его вопреки, Как за окнами грянут орудия И ударят из башен стрелки. Как, задохшись в угаре кровавом И сминая цветы на ходу, Пробегу я по выжженным травам И на желтый песок упаду. 1970

Прощание с Россией

Пришла пора прощания с Россией, — Проиграна игра по всем ходам, Но я прошу: О, Господи, прости ей Победный марш по чешским городам! За череду предательств и насилий, Заслуженную кару отменя, Не накажи и сжалься над Россией, Отторгнутой отныне от меня! Прошу не потому, что есть прощенье, Что верю в искупление вины, А потому, что в скорбный час прощанья Мне дни ее грядущие видны. Провижу я награды и расправы, Провижу призрак плахи и костра, И мне претит сомнительное право Играть в овечьем стаде роль козла. И в ореоле надписей настенных, В истошных криках: «Слава!» и «Хвала!» Я выпадаю накипью на стенах Бурлящего российского котла! 1971

Дачное воскресенье

Кофе, пустой болтовней и салатом Весь этот день был забит до отказа: Щедро отмеренный поздним закатом Был этот день мне как милость оказан. Весь этот день с суетой за обедом Был незаслуженно щедрой подачкой, — Я лишь потом догадалась об этом Среди разбросанной утвари дачной. Я лишь потом по случайным приметам, По пустякам догадалась о многом: Был этот день мне прощальным приветом Будто бы мир не лежал за порогом. Будто бы не было слежек и ссылок, И санитаров из желтого дома, И запрещенных тюремных посылок, И про евреев ни слова худого. Будто беды мы все время не ждали, Будто опять не захлопнулась клетка, — Так в этот день умывался дождями Милый мне лес в предвкушении лета! Так мне березы кивали повинно, Так покаянно прощенья просили, Будто бы Родиной, а не Чужбиной, Снова могла обернуться Россия! 1971

Високосный год

В неурожайном, високосном, роковом Ищу приюта, как бездомная собака, А за стеной интеллигентный разговор О самиздате и о музыке до Баха. А за стеной уже построена шкала По черным спискам от Христа до Робеспьера, И несмолкаемо во все колокола Звонят деревья облетающего сквера. Ах, в этот черный, високосный, роковой Заприте дверь свою и окна занавесьте, — Ведь все равно не догадаться, для кого Осенний благовест несет благие вести. Ведь все равно не угадать, что суждено, Не нарушая связи следственно-причинной: Пусть хоть разлука — не с разрухой заодно, Пусть хоть разрыв — но лишь концом, а не кончиной! Пусть расставанье — не враждой и не войной, Пусть кровь и око — не за кровь и не за око, Чтобы земля моя, покинутая мной, Не поплатилась — справедливо и жестоко! Но не земля на пепелищах, а зола, Но для амнистий, видно, время не приспело, И ловко шьются уголовные дела По черным спискам от Христа до Робеспьера. Но тверд расчет у орудийного ствола, Но раскаляется земная атмосфера… И несмолкаемо во все колокола Звонят деревья облетающего сквера… Октябрь-декабрь 1972

Ломбардная баллада

Монотонно, запасясь терпеньем, Оставляя город под собой, Я всхожу по каменным ступеням Вверх, на Исаакьевский собор. Подо мной парадом юбилеев Изукрашен мрамор колоннад, В доме за углом, где жил Рылеев, Деньги под залог дает ломбард. Возле стен, где рушились святыни, Где гудел набат бунтовщиков, Бережно хранятся в нафталине Вереницы шуб и пиджаков. В комнате, где крестным целованьем Отвергалась истинность присяг, Нежится каракуль в целлофане И часы безмолвные висят. За стеклом хранятся самоцветы И хрусталь упрятан под замок, Будто под огромные проценты Отдана история в залог. Будто стало прошлое обузой И его охотно сбыли с рук, Будто не распутать вечный узел И не разомкнуть проклятый круг. Будто бы вокруг стоят постоем Оккупационные войска, Будто бы стою я перед строем, Ощущая холод у виска. Будто бы к мостам, в стихах воспетым, Рухну я, подстреленная влет. …В Мойке, за гранитным парапетом Битые бутылки вмерзли в лед. 1972

Санкт-Петербург

Над сизой изморозью бухт, Над медленной рекой Начертан был Санкт-Петербург Немецкою рукой. И вырос город на воде, Шагая напрямик В неоспоримой правоте И краткости прямых. Там, отвергая русский крой И вычурность Москвы, Как по команде стали в строй Каналы и мосты. Там три столетия подряд В один и тот же час Дворцы выходят на парад, Мундирами кичась. Там, попирая топкий грунт, На утренней заре Дома становятся во фрунт И строятся в каре. Там, прозревая между строк Неписаный закон, Идут прохожие сквозь строй Нацеленных окон. Как неприятельский редут, Встал град передо мной, Чтоб утвердить немецкий дух Над варварской страной! 1972

Ax, только бы…

Ax, только бы воли себе не давать, Когда с ледяных берегов Колымы Грозит мне сиротство Синайской пустыней, И нет ничего холодней и постылей Российской судьбы и российской зимы, Российской сумы и российской тюрьмы, Куда не зазорно явиться с повинной, И где лишь кривые дороги прямы, И где не зазорно казенной холстиной Без всяких гробов мертвецов одевать. Ах, только бы воли себе не давать! Ах, только бы первой любви не предать, Когда из глубин поднимается страх, Когда Увертюрой Двенадцатого Года Ревет в репродукторах голос народа, А в сводках атаки и танки в тисках, И ярость в висках, и останки в песках, И ясно: в огне не отыщется брода, — Ведь жизни и смерти лежат на весах, Ведь жаждет погрома не горсточка сброда, А родины-мачехи грозная рать. Ах, только бы первой любви не предать! Ах, только б остаться самою собой, Когда в одинокий прозрения час Я в прошлом себя узнаю среди прочих, И я в этом прошлом не слово, а прочерк: У предков моих слишком яростный глаз, А нос слишком длинный и в профиль, и в фас, И нет мне березки в березовых рощах, И нет мне спасенья в Успенье и в Спас, И предков моих на Сенатскую площадь Никто б не пустил под штандарт голубой. Ах, только б остаться самою собой! Ах, только б найти Ариаднину нить, Чтоб сердце дотла отреченьем не сжечь, Когда умножаются правды и кривды, И каждая правда не стоит и гривны, А братство — лишь с теми, с кем общая печь, А прочие братства не стоят и свеч, И только на кровь неизменны тарифы… Лишь ты остаешься мне, русская речь, И только распев дактилической рифмы Сумел бы с Россией меня примирить. Ах, только 6 найти Ариаднину нить! 1973