"Путешествие шлюпок с «Глен Карриг»" - читать интересную книгу автора (Ходжсон Уильям Хоуп)

Голоса в долине

Как только мы, работая с лихорадочной поспешностью, закончили вытаскивать и крепить шлюпку, боцман занялся Джобом, ибо наш товарищ никак не мог прийти в себя после удара вальком весла в подбородок, полученного им во время нападения гигантской каракатицы.

Поначалу все усилия боцмана не приносили никакого результата, но когда он обмыл лицо Джоба морской водой и растер грудь ромом, юноша начал подавать признаки жизни; вскоре он открыл глаза, и боцман тотчас поднес ему добрую чарку рома, после чего спросил, как тот себя чувствует. Джоб пожаловался на головокружение и на сильную боль в шее и в затылке; при этом голос его звучал едва слышно, и боцман велел ему лежать, пока он не станет чувствовать себя лучше. Соорудив над Джобом легкий навес из стеблей тростника и парусины, мы оставили его в покое, ибо воздух был теплым, песок — мягким и сухим и нам казалось, что здесь нашему товарищу не грозит никакая опасность.

Сами мы под руководством боцмана расположились неподалеку и стали готовить обед, ибо к этому времени так сильно проголодались, словно завтракали не несколько часов, а по крайней мере несколько дней назад. Боцман сразу отправил двух матросов на противоположный берег острова собирать сухую траву для костра, так как мы собирались варить солонину: в последний раз мы ели вареное мясо незадолго до того, как покинули застрявший в ручье корабль, и успели соскучиться по горячей пище. Пока же наши товарищи ходили за топливом, боцман не давал нам скучать, занимая нас самыми разнообразными способами: двоих он послал нарубить тростника, еще двоим велел достать из шлюпки мясо и вычистить песком котел, захваченный нами со старого брига.

Наконец вернулись матросы, ходившие за дровами. Стебли морской травы, которых они притащили две большие вязанки, показались мне весьма примечательными, ибо среди них попадались куски толщиной почти с человеческую руку, однако и они были очень сухими и ломкими. Вскоре на берегу запылал отличный костер, который мы питали морской травой и нарубленным тростником; последний, впрочем, оказался неважным топливом, ибо содержал в себе слишком много сока, да и ломать его до нужного размера голыми руками было нелегко.

Когда костер как следует разгорелся, боцман до половины наполнил котел морской водой и опустил в нее мясо; котел он без колебаний поставил на самый жар и накрыл тяжелой, плотно подогнанной крышкой, так что вода внутри довольно скоро закипела и забулькала.

Завершив таким образом приготовления к обеду, боцман занялся устройством лагеря на ночь. Начал он с того, что сложил из тростниковых шестов простой, но прочный каркас, на который мы натянули сверху паруса и шлюпочный чехол, укрепив забитыми в песок колышками, изготовленными из расколотых пополам тростниковых стволов. Когда палатка была готова, мы перенесли в нее все наше имущество, и боцман повел нас на противоположную сторону острова за сухими водорослями, которых каждый набрал по две полные охапки.

Когда, неся запас топлива, мы вернулись к костру, мясо уже сварилось; не имея других неотложных дел, мы сели на песок и прекрасно пообедали вареной говядиной и галетами, запив их доброй чаркой рома. Когда с едой было покончено, боцман пошел проведать Джоба и обнаружил, что тот спокойно спит; правда, дышал он все еще с трудом, однако мы не знали, как облегчить его состояние, а потому решили не тревожить его в надежде, что природа возьмет свое и наш товарищ исцелится без нашего неумелого вмешательства.

День между тем понемногу склонялся к вечеру, и боцман объявил, что до заката каждый волен заниматься чем сочтет нужным, ибо все мы заслужили отдых; кроме того, ночью нам предстояло по очереди стоять вахты и охранять лагерь; несмотря на то что мы находимся не в море, а на твердой земле, утверждать, что нам не грозит никакая опасность, нельзя, о чем свидетельствуют события сегодняшнего утра; правда, по его мнению, каракатица была не страшна при условии, что мы не станем подходить слишком близко к воде.

После этого большинство матросов улеглись на песок и проспали почти до самой темноты, и только боцман в течение нескольких часов тщательно осматривал шлюпку, пытаясь обнаружить повреждения, которые мог причинить ей шторм или щупальца каракатицы. Довольно скоро он убедился, что кое-какой ремонт шлюпке понадобится, ибо вторая от киля планка обшивки треснула со стороны штирборта и прогнулась внутрь; такое повреждение мог причинить скрытый под поверхностью воды острый камень, на который, несомненно, толкнула шлюпку каракатица. К счастью, повреждение было не очень серьезным, однако, прежде чем выходить в море, шлюпку следовало как следует отремонтировать; в остальном же она, похоже, нисколько не пострадала.

Мне спать не хотелось, и я отправился с боцманом к шлюпке, чтобы помочь ему снять рыбины, а потом и наклонить корпус: надо было осмотреть пробоину также и снаружи. Покончив с этим, боцман вернулся к палатке проверить наши продовольственные припасы и рассчитать, насколько их еще хватит. В последнюю очередь он проинспектировал шлюпочные анкерки и сказал, что было бы не худо отыскать на острове источник или ручей.

Ближе к вечеру боцман снова пошел проведать Джоба, однако со времени последнего осмотра — а это было после обеда — его состояние почти не улучшилось. Тогда он велел мне принести из шлюпки самую длинную рыбину; мы уложили на нее Джоба, как на носилки, и таким манером доставили в палатку. После этого мы с боцманом перетащили в палатку все, что еще оставалось в шлюпке из движимого имущества, включая содержимое устроенных под банками рундуков: немного смоленой пеньки для конопачения швов, топорик, бухту полудюймового пенькового линя, пилу, пустую жестянку из-под сурепного масла, парусиновую кису[84] с медными гвоздями, несколько болтов с гайками, два мотка рыболовной лесы, три запасных уключины, трехзубую острогу без древка, два мотка шкимушгара, три катушки ликовины,[85] кусок брезента с воткнутыми в него парусными иглами, фонарь и штуку тонкого равендука[86] для ремонта шлюпочных парусов.

Вскоре на остров опустились вечерние сумерки, и боцман, разбудив наших товарищей, велел подбросить сухих водорослей в костер, успевший превратиться в груду золы, в которой еще тлело несколько горящих углей. После этого один из матросов налил в котел пресной воды, и каких-то четверть часа спустя мы с наслаждением поужинали холодным вареным мясом, галетами и ромом, который смешивали с горячей водой. За ужином боцман объявил расписание ночных вахт, подробно перечислив, кто и когда будет охранять лагерь (мне выпало дежурить с полуночи до часу); затем он рассказал, что случилось со шлюпкой, и объяснил, почему надо починить обшивку, прежде чем пускаться в дальнейший путь, а потом добавил, что начиная с сегодняшнего вечера, нам придется очень экономно расходовать провизию, ибо на острове мы пока не отыскали ничего такого, что можно было бы употреблять в пищу. Кроме того, он напомнил, что если мы не найдем источника или ручья, то, прежде чем покинуть остров, нам придется прибегнуть к перегонке морской воды.

Когда боцман закончил свои объяснения, мы уже поужинали и стали устраиваться на ночь; каждый нашел на песчаном полу палатки впадинку поудобнее и лег. Я последовал примеру товарищей, но долго не мог заснуть; решив, что все дело в слишком теплой ночи, я поднялся и вышел из палатки в надежде, что на открытом воздухе буду чувствовать себя лучше. Так и оказалось; улегшись рядом с одной из стенок палатки неподалеку от костра, я скоро погрузился в крепкий сон. Поначалу мне ничего не снилось, но потом меня посетило не слишком приятное видение: мне чудилось, будто я оказался на острове один и сижу, одинокий и несчастный, на краю виденной мною днем ямы с водой, по которой плывут клочья отвратительной бурой пены. Потом мне стало казаться, будто что-то неприятное и враждебное, чуждое всему моему существу, подкрадывается ко мне со спины. Дрожь страха охватила все мое тело, я попытался резко обернуться к зарослям грибов-поганок, которые обступали меня со всех сторон, но — как это часто бывает во сне — не смог даже пошевелиться. Между тем неведомый враг продолжал приближаться — я ощущал это каждой клеточкой своего тела, хотя не слышал ни звука, ни шороха, — от ужаса я закричал, вернее, попытался закричать, но из горла моего не вырвалось ни звука; в следующее мгновение что-то холодное и мокрое коснулось моего лица и скользнуло ниже, зажимая рот, здесь оно задержалось на несколько невероятно долгих и страшных секунд, и я почувствовал, что задыхаюсь, а нечто холодное и мокрое уже обвилось вокруг моего горла…

Кто-то споткнулся о мои вытянутые ноги, едва не упав, и я очнулся от своего кошмара. Это оказался наш часовой, который обходил палатку; о моем присутствии он не подозревал, пока не налетел на меня. Как легко догадаться, он был напуган не меньше моего, но быстро упокоился, поняв, что это всего лишь я, а не какая-то хищная тварь, притаившаяся в темноте в поисках жертвы; испытывая вполне понятное облегчение, он осыпал меня упреками и добродушной бранью, но, отвечая на его вопросы, я никак не мог отделаться от странного и довольно жуткого ощущения, что рядом со мной что-то было и это что-то поспешно отступило в темноту в тот самый миг, когда я проснулся. Ноздри мои щекотал несильный, но довольно мерзкий запах, показавшийся мне смутно знакомым; подняв руку к лицу, я со страхом обнаружил, что щеки у меня мокрые, а шею как-то странно пощипывает. Когда же я поднес пальцы к свету костра, то увидел, что они покрыты какой-то блестящей, липкой субстанцией; такую же слизь я обнаружил и на шее там, где во сне ее касалось мерзкое щупальце; кроме того, на горле я нащупал небольшое, болезненное вздутие, похожее на след от укуса москита, но, конечно же, причина была в чем-то другом.

Я так подробно рассказываю о том, что думал и чувствовал, что кто-то может подумать, будто с момента моего пробуждения прошло немало времени; в действительности же мне понадобилось меньше минуты, чтобы прийти в себя. Поднявшись с земли, я вслед за матросом подошел к костру, ибо меня все еще бил озноб, да и оставаться одному не хотелось. В котле я обнаружил немного воды и тщательно омыл ею лицо и шею, что помогло мне проснуться окончательно. Потом я попросил вахтенного осмотреть мое горло, надеясь, что он сможет рассказать, на что похожа обнаруженная мною странная припухлость; добрый малый поджег пучок травы и самым тщательным образом осмотрел кожу у меня на горле, но не увидел ничего необычного, кроме нескольких небольших кольцеобразных отметин, багровых в середине и белых по краям, одна из которых все еще слегка кровоточила. Тогда я спросил, не заметил ли он чего-нибудь странного возле палатки, но матрос ответил, что за всю вахту не произошло ровным счетом никаких внушающих тревогу событий; правда, по временам он действительно слышал какие-то звуки, но они доносились издалека, и он не решился разбудить боцмана. Столь же не стоящими внимания матрос счел и оставшиеся у меня на горле следы, предположив, что меня покусали песчаные блохи, но я покачал головой и рассказал ему свой сон, после чего парень, явно напуганный, старался не отходить от меня — как, впрочем, и я от него.

Так мы коротали время, пока не наступила моя вахта.

Матрос, которого я сменил, остался сидеть у огня рядом со мной, и я догадался, что, вероятно, из товарищеских побуждений он намерен составить мне компанию; я принялся уговаривать его идти спать, уверяя, что страх, который я испытывал по пробуждении, и особенно когда обнаружил на своем лице и шее странную слизь, совершенно прошел; в конце концов он согласился оставить меня, и спустя некоторое время я остался один.

Довольно долгое время сидел очень тихо и прислушивался, однако из темноты, окружившей лагерь, до меня не доносилось ни звука, и я невольно задумался, сколь уединенным, мрачным и даже зловещим местом был остров, куда забросила нас судьба. Не могу сказать, чтобы эти мысли меня подбодрили — напротив, мною с новой силой овладели печаль и тоска по родным краям.

Так я сидел, а костер, в который никто уже давно не подбрасывал топлива, постепенно угасал, и вскоре его свет сделался мерцающим и тусклым. Внезапно со стороны долины послышался тупой удар; в полной тишине, царившей вокруг, этот звук показался мне особенно громким, и я очнулся от своих мрачных размышлений. Почти сразу мне пришло в голову, что, упустив из вида необходимость поддерживать огонь, я плохо исполняю свой долг по отношению как к своим товарищам, так и к самому себе, и, упрекнув себя за бездействие, я схватил лежавшую поблизости охапку сухих водорослей и швырнул в костер. Тотчас ввысь взметнулся столб желтого пламени; вокруг стало светлее, и я поспешно огляделся, держа наготове тесак и мысленно благодаря Господа за то, что бездеятельное оцепенение, в которое я впал, по всей видимости, вследствие пережитого мною страха, не принесло моим товарищам никакого вреда. Я все еще стоял, когда слуха моего достиг новый звук, доносящийся откуда-то из глубины долины между утесами и похожий на продолжительный сухой шелест, словно там осторожно передвигались какие-то многочисленные чешуйчатые существа. Услышав его, я подбросил в огонь еще одну охапку морской травы, а сам повернулся в направлении источника звуков; в следующее мгновение мне показалось, будто я различаю какую-то тень, движущуюся как раз за границей круга света, отбрасываемого костром. Дежурный, которого я сменил, оставил свое копье воткнутым в песок рядом со мной; сейчас я схватил его и со всей силы метнул в предполагаемого врага, но, по-видимому, не попал, так как в ответ не раздалось ни звука. На остров снова опустилась глубокая тишина, которую нарушали только приглушенные всплески, раздававшиеся в море среди плавучей травы.

Легко догадаться — и догадка эта будет справедливой, — что все перечисленные выше происшествия привели меня в довольно взвинченное состояние; я с напряженным вниманием оглядывал окрестности, то и дело оборачиваясь через плечо, ибо мне чудилось, что какая-то многорукая дьявольская тварь вот-вот прыгнет на меня сзади. Прошло, однако, довольно много времени, а я по-прежнему не видел и не слышал ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии поблизости каких-то враждебных живых существ; не зная, что подумать, я готов был даже признать, что слышал странные звуки лишь в своем воображении.

Но пока, так сказать, колебался на пороге сомнений, я вдруг получил подтверждение того, что не ошибся, ибо внезапно вся долина вновь наполнилась шорохом и мягкими прыжками, сквозь которые до меня время от времени доносились приглушенные тупые удары и уже знакомый мне шелест ползущих существ. Решив, что целая стая каких-то злобных тварей вот-вот набросится на нас, я поспешил поднять тревогу.

Боцман первым выскочил из палатки; за ним торопились и остальные, и каждый — за исключением матроса, чье копье я метнул в невидимого врага (оно все еще валялось где-то в темноте за пределами круга света, ибо сходить за ним мне не хватило мужества), — держал наготове оружие. Разумеется, первым делом боцман спросил меня, что произошло, и почему я кричал, но я ничего не мог ответить и только поднял руку, призывая моих товарищей к тишине, однако, когда они замолчали, шорох и шелест в долине тоже прекратились. Боцман уже повернулся ко мне, собираясь потребовать объяснений, но я знаком попросил его помолчать еще немного; он согласно кивнул, и спустя минуту или около того странные звуки возобновились. Теперь мои товарищи слышали достаточно, чтобы понять, что я разбудил их не без оснований; пока же мы стояли, тревожно вглядываясь в темноту в той стороне, где лежала долина, мне вдруг показалось, что я снова вижу на границе света и тени какое-то странное движение. В тот же миг один из матросов громко вскрикнул и метнул свое оружие в темноту, но боцман тут же набросился на него с упреками: поступив столь безрассудно, парень остался без оружия и тем самым подверг опасности жизни товарищей. Я же при этих словах почувствовал глубокий стыд и раскаяние, ибо совсем недавно поступил точно так же.

Между тем в долине снова наступила тишина, которая казалась особенно зловещей после всех слышанных нами странных звуков; не зная, что может таиться во мраке между склизкими грибами-переростками, боцман поджег в костре большую охапку сушеных водорослей и побежал с нею через полосу песка, отделявшую нас от долины. Бросив горящую траву на самой границе грибных зарослей, он обернулся и крикнул, чтобы мы принесли еще топлива, ибо если мы будем иметь добрый огонь и здесь, то сможем увидеть всякого, кто попытается напасть на нас из долины.

Вскоре у границы грибного леса пылал еще один большой костер, при свете которого мы сразу отыскали оба копья; они торчали в песке на расстоянии меньше одного ярда друг от друга, что показалось мне довольно-таки странным.

После устройства второго костра из долины долго не доносилось ни шороха, ни шелеста — ночную тишину над островом не нарушал ни один звук, если не считать приглушенных расстоянием редких всплесков в глубине плавучего континента. Прошел примерно час с тех пор, как я поднял тревогу, когда один из матросов подошел к боцману и доложил, что наш запас топлива подошел к концу. При этом известии лицо боцмана невольно вытянулось; многие из наших товарищей тоже побледнели, что в сложившихся обстоятельствах было вовсе не удивительно, однако никто не знал, как исправить положение, пока один из матросов не вспомнил о запасе тростниковых жердей, которые мы нарезали для костра, но, убедившись, что они едва горят, отложили в сторону, предпочтя им сухие водоросли. Жерди эти обнаружились в глубине палатки; ими мы и топили костер, устроенный между нами и долиной; костром в лагере пришлось пожертвовать, ибо тростника было слишком мало, чтобы до утра поддерживать огонь в двух кострах одновременно.

Было еще темно, когда и тростниковые дрова закончились; в костре оставались лишь тлеющие угли, и шорохи в долине сразу возобновились. Эти звуки заставили нас собраться в кружок; мы пристально вглядывались в темноту, и каждый держал наготове оружие, готовясь пустить его в ход при первых признаках опасности. По временам странная какофония стихала, и тогда от тишины буквально звенело в ушах; потом шелест, топот и влажные шлепки возобновлялись, но мне кажется, что именно тишина действовала на нас сильнее всего.

Так и застал нас рассвет.