"Жизнь цирковых животных" - читать интересную книгу автора (Брэм Кристофер)8– Извини, – сказал Руфус. – Не знал, что у тебя гости. Генри подождал, пока не раздался щелчок дверного замка. – Не гости. Личный помощник. – Хм-м. – Ничего подобного. Женщина. Ужасно толковая. Но чересчур любопытная. На чем мы остановились? – Не буду отрывать тебя от твоего снадобья. – Похоже, Руфус и сам не хотел отрываться от чего-то – или кого-то. – Но жизнь по-прежнему прекрасна? – поинтересовался Генри. – Ты доволен работой? – Я нахожу удовлетворение в жизни, а не в работе. Никогда не был настоящим артистом, как ты, Генри. Ладно, мне пора. Увидимся через месяц. Береги себя. – Да. Разумеется. Спасибо за звонок, – с прохладцей ответил Генри. – Спокойной ночи, Ген. – Спокойной ночи. – Нажав на кнопку, он бросил трубку в кресло. Настоящий артист? И что же это значит? Зато теперь он один. Наконец-то. Побыть в одиночестве так хорошо. С самого начала вечернего спектакля Генри нетерпеливо дожидался момента, когда он перестанет существовать для других, побудет самим собой. Он уставился в телевизор. Молчаливые тени мужчин и женщин скользили по экрану. Успокаивающее зрелище, словно рыбки в аквариуме. А жаль, что Джесси ушла. Не в том дело, что ему требуется компания, но разве можно так обращаться с женщиной? Только о себе, о себе любимом. Не спросил, как жизнь, что не ладится с приятелем и кто он такой, чем занимается, хороший ли у них секс. Ему, конечно, все равно, зато на минутку бы отвлекся, подумал о ком-то другом. Однако Джесси могла неправильно истолковать его вопросы: рискованно поощрять обожательницу, проявлять к ней интерес. Эгоистичное поведение гораздо порядочнее в таком случае. Чем хороша сценическая игра: думаешь только о текущем моменте, потом о следующем, и еще одном. Не оглядываешься назад, как в обычной жизни, припоминая дурные поступки и упущенные возможности. Еще оставалось полкосячка, но Генри предпочел воздержаться. И так уже обкурился. Лучше принять душ. Одежда свалилась с тела, как старая шерсть с линяющего зверя. Вода горячими иголками колола, расчесывала мех. Волосы на груди и там, внизу, казались мягкими, как норка, или, скорее, серебристый лис – полно седины. Махровые полотенца становились предметом изысканной роскоши, когда касались его тела. Генри облачился в халат, и мысли его вернулись к работе. Всего два месяца в Нью-Йорке, а ощущение новизны жизни уже повыветрилось. Вернулось беспокойство, недовольство собой. Спектакль успешный, рецензии положительные, делать нечего – выполнять условия контракта в надежде, что обломится работа в кино или на телевидении. А пока что – тоска и скука. Чем заняться в пятницу вечером? В любом квартале Нью-Йорка люди заняты тем, чем занято в пятницу вечером все человечество: совокупляются. В одном квартале отсюда – «Театр Гейети». Еще есть бар под названием «Стелла». Но для поисков проститута придется одеться, выйти на улицу, а Генри устал, вожделение смешивалось с приятной расслабленностью от травки. Он чувствовал зуд, своего рода сексуальный «жор», и мысленно возблагодарил небеса за чудесное изобретение Томаса Эдисона. Забрал из гостиной телефон, устроился на кровати, обложившись откровенными журнальчиками (запасся месяц назад, когда Майкл, художник по костюмам, знакомил британца с «голубым» Нью-Йорком). Попробуй, выбери из сотен объявлений: ангельские лица мальчиков из хора, крепкие парни с подбородками, словно высеченными в камне, пузатые лошадки, затянутые в кожу. Наконец, Генри решился и набрал номер. Ответил жесткий, хрипловатый голос, записанный на магнитофон: – Добро пожаловать в «Рай». Вам должно быть больше восемнадцати лет. Счет будет выписан на ваш телефонный номер. Если вы согласны с этими условиями, нажмите звездочку. Генри привычным движением нажал кнопку, послышались щелчки, словно кто-то набирал комбинацию сейфового замка. Потом музыкальная фраза – кажется, из «Старика-Реки» – и включилась другая запись: – Ваш запрос принят. Добро пожаловать в «Рай». Ухо наполнилось живыми голосами: – У меня уже стоит. – Подстилка с Уолл– Стрита ищет покрышку. – Как насчет розог? – Эй, Уолл-Стрит! Десять дюймов крепкого мужского мяса войдут в твою дырочку? – Где ты? – В Кэнерси.[14] Актеры, плохие актеры, пошлый сценарий, плоские реплики. Хороший актер сотворил бы чудеса и с третьесортным материалом, но эти ребята безнадежны. Только один, тихий и ровный голос привлек внимание Генри. – Кто-нибудь хочет поговорить? – тихо спросил Голос. – Только слова, больше ничего. Я сегодня останусь дома. Я сумею завести нас обоих словами. – Эй, Любитель слов! – сказал Генри голосом портового грузчика. – По-моему, ты – то, что мне нужно. – Отлично. Дай мне свой номер телефона. Генри назвал номер и повесил трубку. Прилег на кровать в тревожном ожидании, чувствуя себя немного глупо – разлегся тут в халате. Пора подстричь ногти на левой ноге. Наконец, телефон зазвонил. – Это ты? – спросил он. – Это я. – Как тебя зовут? – Обойдемся без имен. – Мне по хрену… – пробормотал Генри. – Какие предложения? – Мы в церкви, – сказал Голос. – Ночь. Только что закончилась вечерняя служба. – О'кей, – без особой уверенности откликнулся Генри. – Мы ждем очереди в исповедальню. Кроме нас здесь еще с десяток женщин, мужчин нет. Мы заметили друг друга. Наверное, и грехи у нас одинаковые. Ничего столь конкретного Генри никогда еще не слышал по анонимной телефонной линии, но этот парень хорош. Он знал, как обставить сцену. Генри католическое чувство греха не волновало, зато с католиками бывают горячие ночки. Его собеседник говорил тенором с приятной нью-йоркской гнусавинкой. Неужели люди еще ходят на исповедь? – Хорошо, – подхватил Генри. – Я вхожу в исповедальню первым. Договорились? – Конечно. – Я пробыл там долго. Выходя, я смотрю в твою сторону. – И я смотрю на тебя. Мы улыбаемся друг другу. – Пауза. – Я встаю, чтобы войти в исповедальню. У меня эрекция. – Да-да, Вижу сквозь ткань джинсов. – Нет, я не в джинсах. Мы оба в пиджаках, при галстуке. Одеты, как пролетарии на похоронах. Такие приличные мальчики, живут с мамочками. Этот парень – мастер деталей. – Хорошо, – сказал Генри. – Ты входишь в исповедальню. У тебя эрекция. В чем ты исповедуешься? – Тебе не положено знать. – О'кей. – Но когда я выхожу, я снова вижу тебя, ты стоишь на коленях и молишься. Я не молюсь. Подхожу к боковой двери, той, что выходит на кладбище. Выхожу, оглядываясь на тебя через плечо. Закрываю за собой дверь. – Я встаю, прохожу мимо алтаря, осеняю себя крестом… – Нет. Перекреститься ты забыл. – О'кей. Открываю дверь на кладбище. Где ты сейчас? – Уже темно. Я жду тебя в сумраке, в стороне от фонаря. Сижу, прислонившись спиной к надгробью. База радиотелефона стояла на тумбочке у кровати. Рядом красовалась маленькая пластиковая коробочка – определитель. Джесси уговорила его поставить определитель в надежде защитить Генри от современных коммивояжеров. Раньше он не пользовался этим устройством, забыл о нем. Теперь, однако, спохватился и украдкой глянул на окошечко определителя – хотелось угадать, к какой расе принадлежит собеседник, дать пищу воображению. В окошке мерцало: «Дойл, Калеб». – Ты колеблешься, – продолжал голос, – нервничаешь. Ты очень возбужден. – О да! – Неужели это брат Джесси? Быть не может. Сила самовнушения: только что Джесси была здесь, он все еще думает о ней. Генри присмотрелся внимательнее: «Дойл, Калеб». Хорошо, Дойл – распространенное имя, но сколько в Манхэттене голубых – Ты подходишь ко мне, – продолжал Голос, – от тебя пахнет «Одд Спайсом». Я хватаю тебя за галстук, наши лица почти соприкасаются. – Да, бэби, да, – отозвался Генри. – Я просовываю язык тебе в рот. – Теплый язык. Да, я его чувствую. Чувствую холодный камень надгробья сквозь брюки. Памятники бдительно окружают нас со всех сторон. Генри ни разу не встречался с Калебом Дойлом. «Венеру в мехах» он, вроде бы, читал, но ничего не запомнил: главная роль явно не подходила ему. Портрет Дойла он как-то раз видел, но забыл, как он выглядит. Ему представлялось, будто он целует близнеца своей ассистентки – извращение, но приятное. – Я расстегиваю твой пояс, – сказал Генри. – Расстегиваю молнию. О, Боже! Какой ты большой! – прошептал он. – Ну-ну. Не больше, чем у других. Но сам вид чужой эрекции так возбуждает, что пенис кажется огромным. Верно, подумал Генри, но большинство мужчин подобного рода психологический реализм только отпугнул бы. Я опускаюсь на колени, – сказал Генри. – Стягиваю с тебя брюки и кальсоны. – Что? – Трусы. – «Кальсоны» – так говорят в Австралии, а не в Америке, он перепутал. – Да! Я чувствую голой задницей холодный камень. Чувствую твое дыхание на моем члене. – Это еще не все, малыш. Я не могу остановиться. Открываю рот, облизываю головку языком. Беру его. Беру его весь. – О, да. Я чувствую волоски у тебя под нижней губой. Боже, а ты умеешь работать языком! – Ммм, – промычал Генри и постарался издать более насыщенный звук, будто рот забит до отказа: – Ммммм! – Так оно правдоподобнее. – А твой член? – спохватился Дойл. – Что ты делаешь с ним? – Я вытащил его. Глажу. – Чистая правда. Генри распахнул халат, откинулся на теплой постели в ярко освещенной комнате, опустился на колени на сырой кладбищенской земле с чужим пенисом во рту. До чего же эластичен и вместителен наш ум! – Я поднял ногу, – сказал драматург, – и глажу твой член и яйца. – Какая на тебе обувь? – спросил Генри. – Мокасины. – Нет. Туфли к костюму. С маленькими дырочками для шнурков. Как там они называются? «Инспектора». Хочу ощутить смазанные ваксой шнурки на своих яйцах. Дойл заколебался. Генри испугался, что драматург станет спорить, но тот уступил: – Ладно, «инспектора». – Я просовываю свободную руку тебе под куртку, под рубашку, – продолжал Генри. – Пощипываю сосок. – О, да! Я обеими руками сжимаю твою голову. Обвожу большим пальцем мочку правого уха. Волосы у тебя коротко подстрижены, пахнут «Олд Спайсом». Ты предпочитаешь «Олд Спайс», потому что им пользовался твой отец. Твой отец умер. – Угу. – От такого разговора член не встанет. Генри поспешил вернуться к первоосновам: – Твои яйца твердеют. Ты вот-вот взорвешься. – Да! Да! Я готов. А ты? – Еще немного, малыш. Сейчас. Мгновение они помолчали, только вздыхали и мычали в трубку. Вдруг Калеб торопливо заговорил: – Теперь я прижимаюсь к тебе сзади, мы оба голые, на берегу моря, мой член вонзился в твою задницу, я сжимаю твой член рукой! – Да, да, бэби! Давай! – подхватил Генри, стараясь не удивляться внезапной смене декораций. – Я подожду, пока ты кончишь, а когда твоя задница сожмет мой член… Генри испустил стон, якобы кончая, а на самом деле лишь для того, чтобы поощрить партнера. Ничто так не способствует оргазму, как любовный стон. – Ах! – вскрикнул драматург. – Да, Тоби, да! Ах! А-а! Просто замечательно – слушать, как партнер кончает, но и это не помогло Генри. Чересчур обкурился. Изогнув спину, он пробормотал: – Глубже, бэби! Боже! Давай, давай! – но даже талант актера не мог преодолеть разрыв между разумом и телом. Тем не менее, он покорно внес свою лепту стонов и воплей – в такие моменты у любого иссякнут слова – пока не наступила тишина, нарушаемая лишь частыми вздохами. – Спасибо! – прошептал Генри. – Спасибо тебе. Он посмотрел на свой член – тугой, упрямый, неподвижный. И все же он получил некоторое удовлетворение, завел публику. Растрясли косточки твоему Тоби! – Тоби? – с тревогой переспросил Калеб. – Ты назвал меня Тоби, верно? – Пустое, не стоит вдаваться в подробности, подумал Генри. После оргазма мужчина бывает нервным и непредсказуемым, пусть он и лежит в постели на другом конце города. На другом конце трубки вздохи сменились сдержанным дыханием, похоже, драматург чем-то недоволен. – Спасибо, – повторил Генри. – Это было замечательно. Хочешь как-нибудь повторить? – Нет. Извини. Ты славный малый, но – нет. Таковы мои правила. Один раз – и точка. – Что ж. У тебя есть мой телефон, на случай, если передумаешь. – Не удержавшись, Генри добавил: – У тебя богатое воображение. Мог бы пьесы писать. – Спокойной ночи. – Сладких снов, – пожелал Генри. Щелчок в трубке. Так Генри лежал в постели, гадая, почему его так возбудило это открытие. Мир полон тайн, и чужие секреты всегда кажутся интереснее собственных. Запахнув халат и завязав пояс, Генри вернулся в гостиную. Что-то он тут такое видел. Ага, вот оно: на стопке из дюжины книг лежала пьеса Калеба Дойла, не «Венера в мехах», а та, новая, «Теория хаоса». Джесси забыла, наверное. Сигнальный экземпляр в лиловом переплете без портрета автора. Раскрыв книгу, Генри прочел посвящение, не Тоби, а Бену: «Бену, мудрому и доброму человеку. Люблю и помню. 1952–1995». Мертв – вот уже шесть лет. Для актеров это целый век. Для сценаристов, может быть, не так долго. Хорошо хоть, сегодня на кладбище Дойл трахал не привидение. Но кто же такой Тоби? Кто такой Бен? И самое главное – кто такой Калеб Дойл? Еще одна пьеса о математиках – помешались, что ли, драматурги на точных науках? – однако Генри попытался ее прочесть, в надежде найти ключ к странной и таинственной личности, обожающей кладбища и «Олд Спайс». |
||
|