"Тени Киновари" - читать интересную книгу автора (Абби Линн)

Глава 2

Все жители Урика абсолютно точно знали, когда начинается комендатский час Лорда Хаману, но мало кто знал, когда он заканчивался. Те, которые осмеливались смеяться над законами Короля-Льва, говорили, что комендантский час заканчивается в то же самое мгновение, что и начинается. Темплары говорили, что комендантский час заканчивается с подъемом солнца, и что они арестуют или возьмут штраф с любого, кого схватят на улице прежде, чем солнце поднимется над стенами города, но обычно они оставляли город на самого себя как только небо начинало светлеть. Кто-то должен был приготовить завтрак прежде, чем Великий и Могучий проснется. Кто-то должен был развлекать ночную стражу темпларов перед тем, как они шли выполнять свой долг, и после того, как они с чувством исполненного долга оставляли свои посты. Кто-то должен был подмести улицы, собрать мед с канков, зажечь огонь в печах; и кто-то должен был приготовить завтрак для бардов, уборщиков, сборщиков меда и поваров. И так как эти кто-то никогда не носили желтой одежды ночной темпларской стражи, шли на компромис, старый, как и комендантский час, который царил на ночных улицах Урика.

Законопослушные граждане — добрый и честный народ, которых в Урике было подавляющее большинство, и о которых Король-Лев заботился примерно также, как пастух заботится о своем стаде — были достаточно мудры и старались по ночам быть за дверью, закрытой на как можно более надежный засов, если у них, конечно, была такая дверь. Но другие жители Урика — те, которые были над законом, или жили вообще не зная о законах, или вне рамок закона, и также те, чья жизнь не вмещалась ни в какие рамки — занимались своим делом именно по ночам. Темплары, чьи сторожевые башни были как на внешних стенах города, так и на внутенних стенах, отделявших один квартал от другого, знали об этом народе, и даже знали многих из них в лицо. Но пока их регулярно и обильно подмазывали, они смотрели на это сквозь пальцы и позволяли делать все, что угодно. Так что улицы Урика ночью были опаснее, чем днем, но не менее организованы.

Нигде ритуал ночной жизни не был так организован и упорядочен, как в самом квартале темпларов, особенно в той его части, огороженной двойным кольцом стен, которую высшие темплары называли домом. Даже темплары из военного бюро, носившие цветные нити на рукавах своих желтых туник, знали наизусть кто приходит и уходит от их начальников. Так что они никогда не задерживали ни одного из воров и убийц, которые без сомнения были наняты их превосходительствами, и никогда не задавали им лишних вопросов, так как наказание для чересчур бдительного патрульного темплара могло последовать прямо на месте. И если стражники не рисковали связываться с преступниками в своем собственном районе, тем более они оставляли высших темпларов и их гостей наедине за двойным кольцом стен.

Небо над восточной стеной окрасилось желтым, когда дверь в одном из переулков открылось и падающий из нее свет на мгновение осветил строгую желтую стену с красными полосками резиденции одного из высших темпларов. Заметив вспышку света сержант-дварф на настенной башне тяжело наклонилась вперед, держась за перила, и пока тяжелый болт с характерным «кланк» вставал на место, успела рассмотреть на фоне желтой стены высокий и неестественно тонкий силуэт. Сержант фыркнула, мгновенно узнав силуэт и, следовательно, узнав все, что хотела.

Живые существа должны есть, пить и одеваться, защищаясь от ночного холода и дневной жары. Не дело темплара судить о жизни этой несчастной, но сержант решила про себя, что самое лучшее, что та могла сделать — лечь и умереть. За исключением позолоченных спален дворца Хаману, которые она никогда не видела, в Урике не было более отвратительного места, чем личные комнаты резиденции высшего темплара. И узкий силуэт, который проскальзывал через тень под ней почти каждую ночь именно в ее дежурство, неизменно оказывался в одном из этих позорных зданий.

— Да пребудет с тобой милосердие Великого Короля Хаману, дитя, — прошептала сержант, когда шаги затихли.

И это не было ругательством.

Матра чувствовала неизвестно чей взгляд на своей спине, когда она шла через квартал темпларов. Она не боялась тех, кто глядел на нее. Вообще в этой жизни было мало чего такого, чего она боялась. Прежде, чем они смогут запихнуть ее в какое-нибудь место с крепкими решетками на окнах, им придется как следует потрудиться, так как ее сделали так, что она очень хорошо умела защищать себя, и даже если не хватит ее собственных возможностей, ее покровители — высшие темплары — вытащат ее оттуда. В ней вообще было мало места для чувств. Страх, ненависть, любовь, дружба — все эти слова Матра знала, но не слишком часто ими пользовалась. Так что не страх заставил ее остановиться на секунду, чтобы поправить складки длинной темной шали, которая была туго обернута вокруг ее узких плеч.

И не из-за холода, тоже, хотя охладившийся за ночь предрассветный воздух мог пробирать тело до костей. Холод тоже был чувством, что-то вроде страха, которого у Матры не было, однако холод она понимала лучшем чем страх. Матра могла слушать, как холод движется через ближайшие здания: еле слышное шипение и потрескивание, как будто давно умершие кости, которые поддерживали их, все еще пытались согреться, шевелясь и вздрагивая. Уже скоро, когда с восходом солнца начнется утро, стены потеплеют, потом станут горячими, и кости, скрытые под камнями, будут стараться избавиться от тепла, вытягиваясь в длину со стонами и охами, как переработавшие рабы.

Никто другой, кроме Матры, не мог слышать разговор костей, пасовали даже высшие темплары, с их различными могущественными талантами, не говоря уже о ночном народе, с которым она обыкновенно общалась. Это страшно удивляло Матру, когда она только что приехала в Урик и привыкала к новой жизни. Ее чувствительность была совсем другой, она вообще была другой, непохожей. Матра сама видела свои отличия от других в драгоценных серебяных зеркалах, которые высшие темплары вешали на стены. Они говорили, что зеркала не умеют врать. Конечно, всякий будет выглядеть немного иначе в магическом отражении зеркала. Некоторые из тех, кого она встречала по ночам в этих совершенно одинаковых красно-полосатых резиденциях, были даже более непохожие, чем она. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: высшие темплары, которые председательствовали на тех сборищах, на которых бывала Матра, собирали все экзотическое, новое и непохожее, что только было в городе.

Но отличие Матры было другим, она была непохожа на остальных изнутри, вроде костей, скрытых внутри стен, как если бы она сама была сделана из старых костей. Отец сказал нет, она из плоти, крови и живых костей, она была сделана, а не рождена. Он был очень мудр, ее Отец, и очень стар, а она была еще совсем новой, но он не сумел объяснить ей разницу между сделаным и рожденым. Она была очень благодарна ему, и даже не могла ни вспомнить не представить свою жизнь без ежедневного утреннего приветствия, когда она возвращалась к их сделанной из костей хижине рядом с подземной водой, но что касается ее самой, Матра верила, что разница как в том, что можно увидеть в зеркалах высших темпларов, так и в том что она умеет слышать в стенах.

Ее кожа была белой, это было первое отличие — не бледной, как у куртизанок, которые никогда не выходили из дома днем, но белой, как мел, или соль, или высушенные на солнце кости животных. К тому же ее кожа была холодной наощупь, твердой и покрыта тонкими чешуйками, как если бы она частично была сделана из кожи змеи или ящерицы. На теле не росли волосы, которые могли бы прикрыть ее твердую кожу, само тело было как отполированное, а на плечах и вокруг бирюзовых глаз были разбросаны странной формы остроугольные метки, как если бы прямо в ее тело были впечатаны золотые листья. Эти метки создали ее создатели, но Матра не помнила, когда и как. Именно их создатели дали Матре для защиты самой себя, и она использовала их так же как те, которые были рождены, использовали зубы и ножи. Матра знала, что она могла защититься от любой угрозы, но она не могла объяснить, как она делает это, ни Отцу, ни самой себе.

Сановники и аристократы, которых она встречала на сборищах у высших темпларов, восхищались ее кожей — как они вообще восхищались всем экзотическим. Они постоянно старались ее пощупать, иногда нежно и страстно, иногда нет.

Матру не интересовали причины их восхищения, пока они давали ей то, что нужно, когда кончали. Лучше всего были монеты; их можно было использовать в самых разных целях. Она могла пойти с ними на рынок и обменять их на еду, топливо для костров, одежду или еще на что-нибудь, в чем нуждались Отец и другие жители пещеры с водой. Драгоценные камни были почти так же полезны; их можно было легко поменять на монеты на эльфийском рынке. Иногда, впрочем, ее ночные клиенты давали Матре вещи, которая она сохраняла для себя, вроде этой длинной черной шали, которая так хорошо защищала от утреннего холода.

Один купец-человек дал эту шаль Матре на одном из первых сборищ высших темпларов, куда ее позвали. Он сказал, что ткачи, живущие в лесном городе Галг, соткали ее из паутины поющего паука. Он сказал, что ей надо носить ее, чтобы сохранить ее нежную белую-белую кожу — а сам так хватал ее, что она покрылась черными крапинками. Она не стала спорить и подчинилась. Подчиниться всегда легче, чем спорить — ведь она тогда была совсем новой, а этот мир так стар.

Отец заскрежетал зубами, когда она дала ему шаль. Сожги ее, или продай, сказал он, бросая ее на грязный каменистый берег воды; есть намного лучшие способы жить на поверхности земли, если ты решила жить именно там. Но Отец не сказал ей, что это за «намного лучшие способы», как он не мог объяснить ей и разницу между сделаным и рожденым.

Так что она не подчинилась и хранила шаль, как сокровище. Шаль согревала ее, когда она шла из своей жалкой хижины к резиденции очередного высшего темплара, и она была так мягка, что Матра никогда не видела ни раньше ни потом что-нибудь более мягкое. Он больше не думала о купце; ни он, но его черные крапинки не остались в памяти. Ее кожа всегда становилась белой, и не важно какие темные пятна оставались на ней после событий ночи.

А шаль скрывала ее, и не важно, какого цвета была кожа.

Скрыть — именно поэтому Матра так тщательно обертывала шаль вокруг плеч. Взгляды людей, которые почти не отличались друг от друга, ранили ее намного больше, чем руки, которые лапали ее на сборищах у высших темпларов. Дети, которые отрывались от своих уличных игр только для того, чтобы крикнуть ей «Чучело» или «Приведение» или «Покажи свое лицо!», ранили ее еще сильнее, потому что они были такие же как и она, новые. Но детей кто-то родил; они могли ненавидеть, презирать или насмехаться. Ее сделали; она была другой, непохожей.

Матра придерживала шаль и шла, стараясь не выходить на свет, пока не оказалась на вчерашнем рынке. Рано встающий или ночной народ, вроде нее, сильно зависел от предприимчивых торговцев с вчерашних рынков: повозки с товарами, появлявшиеся каждое утро около стен Урика, оказывались на рынках очень не скоро. Вчерашние рынки служили тем, кто не мог ждать, когда ворота города откроются и поток фермеров и ремесленников хлынет на улицы и докатится до рыночных площадей, где они слезут со своих животных и начнут продавать товары. Продавцы на вчерашних рынках жили в полумраке и на рассвете, покупая остатки товаров дневного рынка, чтобы продать их на следующий день за другую цену.

Вчерашние рынки были не формальны, абсолютно незаконны, и тем не менее темплары Лорда Хаману смотрели на них сквозь пальцы, так как они были абсолютно необходимы для нормального функционирования города. И вместе с остальными вещами, которые выдержали испытание временем, вчерашние рынки стали традицеей Урика. Продавец полуэльф, тоговавший на северозападном углу пересечения Львиной Дороги и Плотницкого Ряда, продавал только вчерашние фрукты, и его отец, и отец его отца продавали только их с тележки, которую он прикатывал именно сюда, и его дети тоже будут их продавать, когда придет их черед. Его сонные покупатели, которые заканчивали или, наоборот, начинали свой рабочий день, полагались на его постоянство, и он в свою очередь, знал их всех, как любой чужак в Урике знает всех других чужаков.

Матра была одна из самых новых в Урике, и не могла в полной мере оценить великую традицию, которая приводила ее любимого продавца фруктов на этот угол каждое утро. Он просто был там в тот первый раз, когда она решила принести фрукты Отцу, и с тех пор так повторялось каждое утро.

— Кабры, элеганта, — сказал он с улыбкой, показывая на крепкие серые сферы. — Почти свежие, из поместья Долфилиуса. Самые первые из нового урожая и самые лучшие. Каждый за осколок, два осколка за несколько.

Продавец фруктов говорил не переставая, не ожидая ответа от Матры, и он называл ее элеганта, а Отец сказал, что это вежливое слово для тех, кто, как и она, выбрал не самую лучшую дорогу в жизни, но ей нравилось, как оно звучит. Матра любила кабры, хотя почти забыла о них. Сейчас, увидев их на тележке продавца, она вспомнила, не видела их много-много восходов солнца. Наверно целый год восходов, судя по этому полуэльфу.

Года и урожаи смущали Матру. Ее жизнь состояла из дней и ночей, как ожерелье из бусинок, за каждой темной обязательно следовала белая, без изменений. Другие говорили о неделях и годах, о том, что растут и становятся старше. Они говорили об урожаях, о выращивании растений и фруктов. Она была достаточно умна, чтобы составить вместе куски говоломки и понимала, что еду не делают в тележках, которые каждое утро появляются на вчерашнем рынке; еда рождается где-то за стенами города. Но рост, развитие, старость — довольно таки трудное понятие для того, кто сам не родился, никогда не был ребенком и не может вспомнить что он был другим, не таким как сейчас.

Глядя на кабры Матра опять почувствовала свое отличие от них — свою сделанность и новизну — как если бы она стояла в пустой пещере и ее жизнь была скудным собранием воспоминаний, спиралью, брошенной к ее ногам.

Сконцентрировшись, Матра обнаружила, что в ее воспоминаниях есть шесть мест с кабрами. Точно, шесть, значит шесть лет, так как кабры рождаются, потом они зреют, потом появляются на тележке продавца фруктов, ровно один раз в году. Тогда прошло ровно шесть лет с того момента, как она обнаружила себя в Урике и начались ее воспоминания, потому что самое первое место с каброй, когда ярко красный, холодный и очень сладкий нектар хлынул в ее горло, было в самом начале спирали. И сегодня она должна сделать в памяти отметку, сегодня она должна запомнить седьмое место с каброй. Ровно семь лет она находится в Урике и живет в хижине, сделанной из костей и стоящей на берегу подземной воды, ровно семь лет…

Перехватив шаль немного по другому, Матра протянула руку навстречу утреннему свету. Затем она вытянула один длинный узкий палец, заканчивавшийся темно-красным, длинным и острым ногтем.

— Только один, элеганта? А что с остальными? Купи, разделишь их со своими сестрамиМатра резко качнула головой. У нее нет сестер, нет семьи, не считая Отца, который говорит, что сладкий сок кабры портит его старые зубы. Впрочем, в их костяной хижине живет еще дварф, Мика. Как и у нее, у Мики нет семьи, но семья Мики погибла в огне, и Отец приютил Мику, так как он был рожден. Он был «юный», сказал Отец, но не совсем новый, и без родственников, которые могли бы позаботиться о нем.

Мика появился после последнего места с каброй. Матра не знала, любит ли он сладкие плоды.

Она протянула второй узкий палец.

— Умно, элеганта, очень умно. Дай мне твой мешокОна распутала клубок завязок на рукаве своего плаща. Пока Матра выбирал два осколка керамической монеты из своего кошелька, торговец подкинул целых четыре кабры в ее мешок. Матра не хотела других фруктов, но он не заметил этого, хотя она и покачала головой. Она подумала, что может быть стоит протянуть руку и коснуться его головы, чтобы привлечь его внимание; впрочем Отец говорил, что незнакомцы не касаются друг друга, если они не дети, а она — несмотря на свою новизну — не была ребенком. Взрослые люди привлекают внимание друг к другу словами.

Одной рукой придерживая шаль, и вытянув вперед вторую, с двумя керамическими осколками, Матра использовала свой голос и сказала, — Не четыре, только два.

— Э, элеганта? Я не понял тебя. Сними свою маску.

Матра отшатнулась. Она дала керамическим кусочкам упасть на землю, быстро зашнуровала свой мешок в рукаве с четыремя кабрами и испарилась.

— Элеганта…?

Но Матры уже не было, она бежала по направлению к эльфийскому рынку, подбородок опущен вниз, шаль окутывает плечи.

Она никогда не снимала свою маску, за исключением своей костяной, накрытой шкурами животных хижине, ну и в резиденциях высших темларов, конечно, но больше нигде. Хотя эта маска не была такой же частью ее, как, например, блестящие метки на плечах и на лице, но она носила ее в тот момент, когда начались ее воспоминания. Ее создатели дали ей маску, чтобы спрятать свои ошибки. Так сказал Отец, когда тщательно осмотрел части маски, сделанные из кожи и металла… и когда взглянул на ее лицо, которое должно было оставаться скрытым, по мнению ее создателей.

И вовсе не из-за маски ее слова было трудно понять; опять-таки ошибка ее создателей. Она сама упала на пол в тот первый раз, когда увидела свое лицо в серебряном зеркале — единственный раз за всю жизнь она потеряла сознание. Потом она со злости разбила зеркало и прокляла своих безымянных создателей: они забыли сделать ей нос. Две выгнутые щели с красными краями выходили из костяного гребня между глаз. Щели заканчивались около рта, который также был просто ужасной формы. Губы Матры были тонкие и почти не изгибались. А челюсти были слишком узкими для гибкого, подвижного языка, который другие разумные расы использовали, чтобы произносить слова. Язык, который ее создатели дали ей, как и тонкие чешуйки на ее белой коже, они, почти наверняка, взяли от ящерицы.

Не имела значения как сильно она старалась, как много раз она повторяла опять и опять слова, которые так отчетливо слышала в своей голове. Когда они выходили из ее рта, их было почти не узнать. Отец мог понимать ее, но Отец мог слышать слова в ее голове даже если она их и не говорила. Некоторые из высших темпларов и их гостей тоже имели такой дар. Зато из всех остальных только Мика мог понимать то, что она говорила, увы.

Эльфийский рынок был миром в себе внутри города Лорда Хаману. У него были собственные стены, построенные напротив стен города, и свои собственные ворота, открывавшиеся в Урик. Посты темпларов раполагались там, где двери были толстые и высокие, а их петли заржавели, так как ими давно не пользовались. Почему темплары располагались там, что они выискивали, на что смотрели, оставалось загадкой. Иногда они обыскивали тех, кто входил или выходил, некоторым из них не везло, и они исчезали, навсегда, даже если их не убивали на месте, но они никогда не обыскивали ее, даже когда она в панике вбегала в ворота, как сейчас.

Может быть они знали, кто она такая — или где она проводит ночи. Может быть она была слишком другой, непохожей — даже для них. Так что и этим утром они разрешили ей пройти через ворота не произнеся ни единого слова, как они делали это каждым утром.

В отличии от остальных рынков Урика эльфийский рынок не был пустым местом, куда приезжали фермеры, ремесленники и бродячие торговцы, которые распродавали свои товары и исчезали. Эльфийский рынок вообще был не рынком, а отдельным городом, первоначальным Уриком, возникшим еще до Дракона, королей-волшебников и безжизненных Пустых Земель, а теперь окруженным намного большим городом. Могучей силы Лорда Хаману здесь опасались всерьез, зато на его законы по большей части вообще не обращали внимания, так как неписанные законы этого древнего квартала были жестоки и эффективны.

Весь это похожий на лабиринт район был поделен на части смотрящими, и посетители шли через паутину узких улочек даже не подозревая, что за каждым их шагом, покупкой, и даже брошенным в сторону взглядом или смешком наблюдают и, если надо, запоминают невидимые глаза. Впрочем эти глаза глядели и на жителей района, которым приходилось довольно дорого платить за это удовольствие. Взамен те, которые жили за толстыми стенами эльфийского рынка, внутри которых даже одетые в желтое темплары Короля-Льва осмеливались появляться только группами не меньше шести человек, получали гарантию, что их защитят от любого врага, кроме самих защитников, разумеется.

Матра не была ни посетителем, ни жителем. Тем не менее она платила некоторым из смотрящих за возможность пройти через лабиринт его улочек ранним утром, когда рынок был так тих, насколько он вообще мог быть тихим. Заплатив за безопасный проход Матра никогда на уклонялась от разрешенного пути, так как знала, что глаза, глядевшие на нее с крыш старых зданий, из узких темных переулков или из полуоткрытых дверей немедленно сообщат смотрящим о любом ее неверном шаге.

Однажды, когда она была более новой, чем сейчас, любопытство соблазнило Матру сойти с оплаченного пути. Она не хотела никому повредить, но смотряшие не поверили — или не смогли понять — ее молчаливых протестов. Они послали своих молодых бандитов за ней, и те на своем собственном тяжелом опыте убедились, что Матра вполне способна защитить себя. Она не пострадала совсем, в отличие от них, не считая возросшей стоимости жизни и увеличившегося риска привлечь внимание Лорда Хаману к их маленьким делам.

В то давно прошедшее утро, когда она была еще очень новой и не понимала, что важно, а что неважно, Матра ничего не сказала Отцу, когда вернулась в пещеру, ничего не сказала и тогда, когда вечером опять пошла наверх, в ночь. Но когда она возвращалась на следующее утро у входа в помещение, откуда начинался путь в пещеру из эльфийского рынка, лежало пять трупов, все искалеченные до неузнаваемости. Смотрящие решили, что другие — самые обычные рожденные люди, неспособные защитить себя — заплатят за ее неблагоразумие.

Мужчины и женщины с оружием в руках ожидали ее в пещере, требуя справедливости и возмездия. Матра приготовилась защищаться, но Отец сказал ей «Нет!», и сам встал перед разьяренной толпой. Она услышала ужасные слова в этот день, в том числе и о себе собой, но Отец победил и толпа разошлась.

Когда они вернулись в костяную хижину, Отец схватил ее запястья своими сильными руками и сказал, что детям, живущим в пещере, можно сделать одну ошибку, не важно насколько серьезную, и он убедил остальных, что ей тоже можно позволить это, потому что она новая в этом мире, и ее можно считать ребенком. А потом, сжав ее запястья настолько сильно, что ей стало больно, Отец сказал, что она должна позаботиться о всех их соседях, живущих в пещере на берегах подземной воды. Она не должна подвергать опасности всю их общину ради собственного любопытства; она должна всегда идти только по той дороге, которую оплатила, иначе он сам накажет ее, и ничто из того, что ее создатели вложили в нее, не защитит ее от его гнева.

Тогда в первый раз Отец вошел в сознание Матры не как учитель, а в виде предостережения. Его лицо в этот момент было даже более ужасно, чем ее, и ужас, который он называл смерть, горел в его глазах. Перед ним она была бессильна. Тогда она впервые поняла, что такое страх, и с тех пор всегда шла только оплаченным путем.

И теперь, через шесть лет, рано встающие жители эльфийского квартала знали ее имя и иногда свистели, когда видели ее, торопящуюся по своим делам.

— Матра! Матра! — позвал женский голос за ее спиной, голос дварфа, сюда по глубокому тембру, и, учитывая то, что Матра была на своем пути, скорее всего Гомер, торговка, специализирующаяся на амулетах и бусах.

Матра остановилась и обернулась. Гомер сверкнула улыбкой и поманила ее к себе. Под взглядами с крыш, переулков и всех других мест, где мог притаиться невидимый эскорт, Матра подошла к женщине-дварф. Гомер продавала свои товары из похожего на ящик киоска, который находился на оплаченном пути Матры. Так что смотрящие не будут возражать — как и против того, что она оставит пару керамических осколков шестерке, который еще безусловно появится, делая вид, что участвует в торговле Гомер, прежде чем Матра уйдет из их района.

— Ну, что у тебя есть в мешке? Купила немного кабры, а? — Гомер знала, что Матра не самая разговорчивая девушка в Урике; так что она не хотела терять время на паузы между вопросами. — Значит они уже начали появляться на рынке? Похоже мне самой надо сходить наружу и взять себе несколько. Если мы не заключим сделку, ты и я. Тут слишком много фруктов для тебя одной. Если съешь все, можешь заболеть — даже ты. Но у меня есть кое-что, что тебе понравится намного больше, чем кабра — киноварь!

Мясистые, сильные руки Гомер быстро мелькнули над подносами со множеством мелких и крупных вещиц, лежавших на ее прилавке. Она разжала ладонь и на ней оказалась бусина, размером с сустав большого пальца, и такого же цвета, как ногти Матры. Это зрелище наполнило слюной рот Матры. Она любила кабру, но все ее существо желало эту грубо вырезанную бусину из красной киновари.

— Подумай, не хочешь ли ты ее, милочка, — хихикнула Гомер.

Она опять сомкнула пальцы на бусине, потрясла рукой, подула на нее, как если бы она собиралсь бросить кости в игре на большие ставки, а потом начала открывать пальцы, один за другим. К удивлению Матры бусинка исчезла.

— Но ведь ты хочешь ее, не правда ли?

Матра энергично кивнула. Дварф опять хихикнула. Она поводила рукой взад и вперед перед глазами удивленной Матры, а пором внезапно вновь разжала пальцы. На ладони среди мозолей лежало уже три бусины.

— Я хотела получить с тебя серебряную монету, именно столько они стоят, ты знаешь — особенно так как ты не перепродаешь их — но дай мне две из твоих кабр и я отдам их тебе всего за полдиска.

Матра пошла бы и на намного худшую сделку, лишь бы заполучить эти бусины, но предложение Гомер было идеально. Она вытащила две лишние кабры из своего мешка и пять керамических монет из кошелька. Гомер аккуратно ссыпала бусины в ее руку. Это были совершенно замечательные маленькие вещицы, на двух из них были вырезаны листья и цветы, а на третьей странное животное, которое она никогда не видела раньше. Но на самом деле ее возбуждала сама киноварь. Ее рука начала теплеть, когда красные бусины только коснулись ее.

— Наслаждайся, милочка, — сказала Гомер.

Дварф уравновесила один из крепких фруктов на своем бедре, и резко ударила по нему кулаком. Плод раскрылся, красный сок брызнул на ее тунику; на один удар сердца он выглядел как кровь. Матра не любила кровь и вид крови; это было что-то очень старое и глубокое в ней, за спиралями ее памяти. Внутренний голос приказал ей бежать, она подчинилась, хотя прекрасно знала, что эти капли всего навсего сладкий сок кабры.

Шестерка объявился некоторое время спустя. Это был человек-юноша, гибкий и мускулистый, один из тех типичных хорошо-откормленных бандитов, которые работали на смотрящих рынка. Он остановил ее. В руке у него был обсидиановый нож, челюсть высокомерно выставлена вперед, но он предусмотрительно держался подальше от нее, когда сказал:

— На счастье, Матра, — и протянул руку к ней. — Дай мне немного из того, что ты купила.

Она могла бы заплатить ему столько керамических монет, сколько он захотел, или пойти с ним в грязную дыру, которую он называл своим домом, но отдать ему ее бусины из киновари…

Она постаралась отказать ему как можно более вежливо, но, похоже, молодой бандит на понял ее жеста — а может быть для него существовало только его упрямое желание, на других ему было наплевать.

— Дай мне половину, — потребовал он, — или я все расскажу Мэпу.

Еще один здоровенный человек, Мэп, был местным смотрящим, и его недовольства надо было избежать. Матра подумала о пяти жестоко убитых людях, чьи трупы были найдены перед входом в пещеру шесть лет назад, потом посмотрела на три бусины в правой руке. Это число не могло быть так просто поделено на два. Хотя она и шестерка стояли на перекрестке, Матра чувствовала себя так, как будто ее загнали в угол. Переложив тяжелый мешок и бусины в одну руку, второй она залезла в свой кошелек, привязанный к поясу и достала оттуда одну серебряную монету.

Бандит нахмурился. — Я хочу то, что ты купила у Гомер. Она заключила с тобой особую сделку. Мэп безусловно захочет узнать об этом.

Это была уже угроза, и слишком большая, чтобы Матра могла спокойно это вынести. Она почувствовала себя в ловушке, в ее душе появились гнев и ярость, и блестящие метки на ее плечах начали нагреваться под шалью. По рукам распространилось оцепенение, потом оно спустилось по спине и достигло ног; она не могла двигаться. Метки вокруг ее глаз полыхнули огнем, зрение затуманилось, как будто на ее глаза скользнула полупрозрачная перепонка, предосторожность создателей, чтобы она не пострадала, пока будет себя защищать.

— Эй, эй! Успокойся, не надо так кипятиться, Матра! — запротестовал бандит. — Дай мне монету, и мы в расчете.

Метки Матры по прежнему горели огнем; она все видела как в тумане. Она почувствовала, как серебряную монету выхватили из ее пальцев, потом она услышала тяжелый топот, как если бы бандит удирал со всех ног, но понадобилось еще несколько ударов сердца, прежде чем перепонка на глазах исчезла, ноги и руки расслабились, дыханье успокоилось и она могла идти дальше.

Она не сделала ничего плохого, но Отец будет зол — очень зол. Он может не поверить, что это не было ее ошибкой, даже если посмотрит ей прямо в мысли, так как правда уже отложилась в ее памяти. Страх поднялся из самого дальнего уголка ее сознания и захватил все ее мысли, пока она шла дальше через рыночный лабиринт.

Ее целью была площадь, построенная вокруг широкого круглого фонтана, который ничем не отличался от десятков других фонтанов, разбросанных по всему Урику. Женщины всех рас стирали и полоскали в нем одежду, пока неубывающая вереница мужчин и детей наполняла кувшины для воды из его четырех струй. Старый эльф с искалеченной ногой как всегда мрачно смотрел за порядком, сидя на высоком кресле-каталке с тентом, защищавшем его от лучей уже вставшего темного солнца. Он был местный смотрящий, и эта площадь была всем его районом. Матра не подходила ни к нему, ни к приземистому каменному зданию на северозападном краю площади, пока он не узнавал ее и не манил к себе желтым наконечником своего костыля, который лежал у него на коленях.

Обычно он замечал ее за один удар сердца, после того как она появлялась на краю площади, но сегодня он глядел на небо и на рваную цепочку облаков, которая была слишком высока, чтобы угрожать дождем. Но и когда он опустил голову и приказал своим подручным повернуть кресло, он не подал вид, что узнал ее и не пригласил ее пересечь площадь. Матра испугалась, что можеть быть Мэп или его шестерка побывали здесь раньше нее, а потом испугалась еще чего-то, настолько глубокого, что не смогда дать ему названия — не считая того, что оно было темно и холодно, и поглотило все тепло, которое она получила от бусин киновари, которые по-прежнему сжимала в руке.

Девочка-полуэльф подбежала к ней. Матра опять переложила фрукты и бусины в одну руку, ожидая очередного требования, но ребенок остановился прямо перед ней и передала послание:

— Энторен, — сказала она, называя имя колченогого эльфа, — хочет, чтобы ты знала, что ты первой подошла к колодцу с того момента, как ночная стража в первый раз ударила в колокол. Он хранит мир. Он хочет, чтобы ты запомнила это.

Девочка низко поклонилась и убежала. Матра недоуменно поглядела на Энторена, сидевшего на своем кресле как на троне, который направил свою палку на нее, давая знак, что она может пересечь его маленькой район. Потом старый эльф опять вернулся к своему увлекательному занятию — смотреть на небо. Она тоже невольно подняла глаза, наполовину ожидая, что тучи опустятся и потемнеют, настолько ощутимо оказалось холодное и темное чувство, наполнившее ее сознание. Но облака остались далекими белыми полосками на лазоревом небосклоне.

Матра очень хотела спросить смотрящего, что он имеет в виду, почему сегодня утром он послал ребенка сказать ей то, что всегда было правдой: она всегда первой возвращалась домой, в пещеру, после полуночного колокола. Но спрашивать означало говорить, а говорить со смотрящим было намного страшнее, чем услышать его послание, намного страшнее, чем просто скользнуть мимо фонтана к маленькому каменному зданию с дверью, окованной металлом.

Глаза всех собравшихся на площади глядели ей в спину, когда она открывала дверь. Она немного поколебалась, но потом перешагнула порог и вошла в неосвещенную прихожую, но никто не бросился на нее из темноты и ничто не потекло ей под ноги. Не было ни единого звука — и не единого запаха, как это было тогда, годы назад, когда пять трупов лежали здесь как пример неподчинения смотрящим. У рожденного народа есть поговорка: тихо как в могиле.

Матра никогда не видел могилу, но там не могло быть тише, чем в этой прихожей без окон, откуда каменная лестница вела под землю. Она вошла внутрь и захлопнула дверь за собой.

Отец говорил, что у нее глаза человека, имея в виду, что она почти ничего не видит в темноте, но она так хорошо знала путь из прихожей в пещеру, что даже не нуждалась в одном из тех факелов, которые лежали около двери. Она постояла какое-то время наверху, подняла край своей маски и сунула одну из бусинок себе в рот. Ее узкие челюсти, так плохо приспособленные для обычной речи, были достаточно сильны, чтобы одним махом раздробить ее на части. Потом ее длинный язык быстро перебросил осколки в заднюю часть рта, где они начали рассасываться, вместе с ее недовольством и плохим настроением.

Мерцающая занавесь сине-зеленого цвета, отличительный признак охранного заклинания самого Короля-Льва, освещала верх лестницы, где при свете факелов можно было бы видеть вход в проход настолько высокий, что в него мог пройти не сгибаясь взрослый эльф. Темплары с их медальонами могли совершенно безопасно проходить через свет. Любой другой умер бы мгновенно. У жителей подземелья был другой путь, который наверняка был известен как смотрящим с рынка, так и одетым в желтое темпларам Урика. Используя границу заклинания Хаману как ориентир, Матра отошла на шаг в сторону, потом еще раз и еще, и ощутила под рукой вход в проход, который не мог осветить никакой факел, и никакой дварф или эльф не заметили бы. Десять перекошенных ступенек вниз, поворот, проход, опять поворот, еще один проход. Матра отправила в рот еще одну бусину, и совершенно спокойно и уверенно продолжала свой спуск вниз, без всякого света. Слабый запах угля и сгоревшего мяса повис в воздухе, немного необычно, но самые разные проишествия случались в темноте рядом с водой. Люди могли на мгновение стать беспечными и лампа опрокидывалась, бывало и так, что огонь убегал из печи. Мика таким образом лишился своей семьи, но Отец всегда был настороже и страх Мантры не вернулся.

До тех пор, пока она не повернула в последний раз и не очутилась в галерее над водой.

Отсюда она должна была увидеть весь поселок: тридцать хижин и усадьб, тридцать печей, горящих в вечной ночи пещеры. Но сейчас была только россыпь огней, и это были дикие огни, ни один из них не был огнем печки. Запах горелого наполнил весь воздух; Матра ощущала его через маску; чувствовала на коже и под шалью. Все было тихо, слушался только треск горящих огней. Не было ни смеха, ни веселых детских криков, ни обычной суматохи, которая обычно приветствововала ее уши.

— Отец? — прошептала Матра. — Мика?

Она бросилась бежать, но не сделала и десяти шагов, как запнулась и тяжело упала на колени. Кабры полетели в сторону. Она была не единственная среди жителей пещеры, кто не видел в полной темноте. Большинство из жителей поселка имели человеческие глаза. За загромождение дороги полагалось наказание, когда Отец и другие старейшины найдут того, кто это сделал.

Руки Матры коснулись чего-то круглого, и это был не плод кабры. Это были волосы…голова…безжизненное тело. С ее ладоней капала кровь, когда она отдернула их назад.

— Отец! Отец!

Она не могла бежать. На галерее были и другие тела.

Тела были везде, все безжизненные и в крови.

— Отец!

Матра дохромала до конца галереи к первой из усадьб, где пламя пожирало остатки костяной хижины, вроде ее собственной, и человеческая женщина, которую она узнала, лежала на спине, глядя вверх остановившимся взглядом.

— Далия!

Далия никогда не понимала запинающуюся речь Матры, но она не моргнула, услышав звук речи. Далия вообще не двигалась. Далия была безжизненна, как и все остальные, и внезапно Матра поняла, что она никак не может наполнить легкими воздух, хотя дышала очень тяжело. Ее метки опять стали наливаться теплом, защитная перепонка опустилась на уголки глаз.

— Нет! — выдохнула она, приказывая своему телу остановиться, как если бы оно принадлежало кому-нибудь другому.

Она не могла себе позволить лишиться зрения. Она должна видеть. Она должна найти Отца, но она не могла идти, и, сотрясаясь всем телом, поползла по хорошо знакомым дорожкам к еще одной горящей хижине.

В нескольких шагах от разрушенного горящего дома она сумела встать на колени. Создатели дали ей человеческие глаза, чтобы она могла различать, где свет, а где темнота, но они не дали ей человеческую способность плакать, как делают люди и другие мыслящие расы. Раньше это не было неудобством, но теперь — глядя на тело Мики, наполовину сожранное огнем, и его лицо, разрубленное ударом, прошедшим от макушки через правый глаз, нос и щеку, прежде чем закончиться на горле, Матра смогла только издать печальный негромкий шум, глубоко в горле. Звуки ранили сильнее, чем любые щипки, к которым она привыкла в резиденциях высших темпларов.

Но создатели сделали Матру сильной. Она встала на ноги и обошла тело Мики. Отец лежал в нескольких шагах дальше. Его тело не было тронуто огнем: на его голову обрушилась дубина, череп был раздроблен. Матра не могла видеть его лицо — оно было все в крови. Она опять встала на колени, осторожно просунула под него свои узкие руки и легко подняла его в воздух. Потом она перенесла его на берег, положила рядом с водой и смыла кровь его лица.

Звуки горя все еще рождались в основании горла Матры. Что-то невидимое, но острое цапнуло ее за сердце. Печаль, это печаль, сказала она себе, вспомни, как сверкали щеки Мики в ту ночь, когда умерла вся его семья. Печаль, холод и мрак. Смерть, внезапно поняла она, она здесь, более настоящая, чем все остальное, что было вокруг. Согнувшись, скрючившись с телом Отца в руках, Матра уставилась в темноту, ожидая что Смерть появится и возьмет ее.

Смерть была пещере, прямо сейчас. Она могла ощущать ее. Смерть возьмет и ее, как всех; она не в состоянии сопротивляться. Но когда она опустила тело Отца на каменный берег, он открыл оставшийся глаз.

МатраЕго голос звучал у ней голове, его губы не двигались.

— Отец? Отец — что произошло? Мика…Ты… Отец, скажи мне — Что я должна сделать?

Ты должна бежать, Матра. Они вернутся, их много, они возьмут верх даже над тобой-Кто? Почему? Ты никогда не делал ничего плохого, Отец; это не должно было случиться. Ты никогда не делал ничего плохого.

Не надо делать что-нибудь плохое, чтобы начались убийства, объяснил отец, терпеливый к ее новизне в этом мире даже сейчас.

— Убийство, — Матра почувствовала это слово в своих мыслях, потом произнесла его своим странным, плохо подходящим для слов языком. Это не было новым словом, но оно приобрело новый смысл. — Тебя убили, Отец?

Да.

— Тогда и я убью. Я убью тех, кто убил тебя. Я отвечу плохим на плохое, и все опять станет правильным.

Матра почувствовала печаль Отца. Он накажет ее, подумала она, как он наказал ее, когда она оставила себе черную шаль. Она знала, что плохое нельзя сделать правильным — она узнала об этом, глядя в зеркала высших темпларов.

Отец удивил ее. У тебя есть могущественные покровители, Матра. Они помогут тебе. Это не должно произойти опять. Ты должна позаботиться об этом.

И Отец сделал так, что в ее сознание появилось изображение, последнее, что он видел в своей жизни: дубина с каменным наконечником, опускающаяся рука и обезображенное шрамами лицо с дикими, безумными глазами за ней. После этого не было ничего, но и этой картины было достаточно.

На один удар серца ей показалось, что она никогда не видела это лицо, но рассмотрев в своем сознании изображение более пристально, Матра увидела отчетливо различимые черты халфлинга, скорее старого, чем молодого. Из области шрамов выходила одна единственная черная линия. Она дважды поварачивала и опять исчезала среди складок кожи и шрамов. Этого было вполне достаточно, особенно вместе со злыми глазами. Она знала его. — Какзим, — прошептала она, встала и пошла прочь, не бросив назад даже прощального взгляда.