"Проклятие" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)

Акт второй. Товарищ Анна

За что же пощечина?

Проклятый сын, а потом отец Анны Ильиничны, нашей славной героини, с которой мы отлично знакомы, начитался, нахлебался, видать, Достоевского, Данилевского, полюбил Россию и русскую культуру, возмечтал о всеобщем братстве, сделался православным священником, сан принял — отсюда и пощечина, проклятие, крепкая, заслуженная заушеница. С гневной, напористой, упрямой, как истинная еврейка, фанатичной матерью своей он больше не встречался — крута, бескомпромиссна, как сказали бы мы сейчас. Частенько можно слышать, что в старину люди были более цельны, хорошо замешены, не то, что нынешнее племя, а впрочем, и сейчас кое-что есть, может быть, еще похлеще, вот об этом наш сказ.

Анна Ильинична в свою очередь, примечайте, смелее прогнозируйте развитие драмы, запущен страшный перпетуум мобиль, проклята отцом — не отец, а обезумевший зверь, видать, наследственное, изрыгнул на дочь хульную брань, и так началось, пошло-поехало, бесом завертелось, акт второй, стремительное развитие драмы, вновь, так сказать, нашла коса на камень — и как нашла! Искры дружно полетели в разные стороны, с этого по сути и начинается подлинная, достоверная история, предшествующее всё лишь предыстория. С легким, веселым сердцем наша восторженная героиня изверглась из отчего дома (так ни разу не вспомнила за всю жизнь об отце, его судьба ей неизвестна), запулила напоследок порцию свежеиспеченных глумов с перехлестом и горлобесием, громко, демонстративно хлопнула, дерболызнула дверью, так что надежные окна задрожали и стало тошно унылому, бескрасочному, кислому, вечно сочащемуся небу. Вся в обалденном, чахоточно-восторженном, революционном запое, вкусила и познала новую истину — она прямо-таки всосана, растворилась полностью и свободно в той среде, где по неписаным законам — увы, веление времени! мода! стиль!— было принято, престижно, как сказали бы мы сейчас, потрясать нравственные устои, отказываться от родителей, мужественно отвергать вековое рабство и всю ту грязь, что связана с проклятым прошлым, частную собственность, привилегии, угнетение. Это всё называлось, как писал робкий, осторожный Чехов, “выдавливать по капле из себя раба”, что в сущности значило и сводилось к тому, чтобы совсем отказаться, публично, принципиально, от зазорных родителей, прежде всего от такого отца, который был православным священником, значит, реакционер, мракобес, обскурант, мистик, откровенный, бессовестный черносотенец, с небезызвестным Константином Леонтьевым переписывался, якшался с Союзом русского народа, в просвещенном Западе видел каинитов, бесовщину, предприимчивую, активную, шумную, пустую, опасную, воинственную. Помните “Отцы и дети”? есть такая вещица у Тургенева, в школе проходили, опять же “Бесы” Достоевского, там изображены либерал, краснобай, человек сороковых годов Степан Трофимович и его родной сын, Петр Степанович, революционер, террорист, хам; вспомним еще и футуризм, молодого Маяковского, задор, сбрасывали отцов, корифеев, с парохода современности. Проходили, было, было, вот и наша героиня из той же компании, из той же глины слеплена, ею овладела новая система ценностей, она крутила безумный роман с Историей, опьянена ею; словом, она делала революцию.

И — сделала! перехватить у эсеров аграрную программу — ее счастливая идея, Троцкий, большая умница, с лету оценил, находка, лестно назвал ее “генератором идей” (еще раньше она предложила на паритетных началах объединиться с большевиками, щедро сеяла, разбрасывала, дарила и одалживала идеи). Жизнь есть борьба, жук буржуй и жук рабочий гибнут в классовой борьбе, лишь пролетариат обречен на особую, фантастическую, мессианскую роль, облыжно и бестолково обязан победить, самоосуществляя глубокие, дерзкие пророчества о царствии Божьем на земле, — таковы суть и логика мировой истории и истина исторических процессов. Теперь она даже больше большевичка, чем всякие там и другие, кремень, сделала свое сердце кремнем, так надо! гвозди бы делать из этих людей.

Иной, волнительный, интереснейший краткий курс открывается перед нами, спешите, разиньте шире ваши уши. Чушь собачья, не их компания примкнула к большевикам, да и чего хорошего в заскорузлой большевистской догматике, старообрядческая схоластика, оторванная от реальности, перемежающаяся с надоевшей всем и вялотекущей распрей с меньшевиками, а как раз наоборот, большевики примкнули к новому, молодому, единственно творческому, волевому, энергичному движению, трансформировавшись в партию нового типа.

Во время неразберихи и хаоса гражданской войны она проявила себя во всем блеске, реактивна, полет, свободное парение, она на всех фронтах и во всех штабных вагонах, воительница, амазонка, разгулялась, вовсю комиссарит, триумф дерзновенной воли — ее звездный час, светлый и прекрасный (эх, если бы не запоры, несносная наследственность, от которой не уйти, отец всю жизнь страдал запорами). Бешеные инициативы, бешеная энергия, вздремнет на лафете, дальше летит, и, если бы вы ее видели в те годы, наверняка вам в голову заскочила бы мысля, естественная мысля, что миром движут отнюдь не имманентные законы экономики, открытые Марксом, а идеи и безумные страсти: воля к строительству хрустального дворца, воля ко всемирному братству.

Затем — бурные двадцатые годы. Для товарищей по партии она — “товарищ Анна”, самый молодой профессор, читает лекции в институте Красной профессуры, сотрудничает в журнале “Под знаменем марксизма”, колдует, ворожит, ночами пишет книгу о Наполеоне, которого всегда безотчетно, непутево и нежно любила, совершенно не замечала его маленький рост (ей он был бы по плечо), очень импонировало даже то, что Наполеон корсиканец, для Франции чужак, любила Наполеона вопреки разумным доводам и гэвэплехановским научным, гордым, схоластическим схемам.

После разгрома оппозиции — а-та-та! получай на чай! первое, еще легкое, пустяковое, халтурное, вегетарианское проскрипционное действо, полумера, без нормального, положенного по заслугам кровопускания, а она кадр — превосходной троцкистской выпечки, сверхактивна (феминистская экспансия, ощущала себя сильнее их, малосольных, сильнее во всех отношениях), хлестала арапником горячего слова каждого, кто чуть справа или чуть слева (пеньки! надо не ушами хлопать, а дело делать, шевелитесь, они, пеньки, тщеславные сибариты, включая Льва Давидовича, Преображенского, Белобородова, Пятакова, Антонова-Овсеенко, беса тешат, надменничают, погрязли в пустых и бесплодных контроверзах о тусклой российской специфике базисных отношений). Все сильные, жесткие, артикулированные формулировки всемирно-исторического, скроенного на злобу дня и на злобу вечности “Заявления 46-ти”, наделавшего много шума в партийных кругах, бьющего крепко по тухлым мозгам (“Режим, установившийся в партии, совершенно нетерпим”), вписаны ее энергичной, смелой, беспощадной, заботливой, умной рукой; это так говорят: правила стиль — легче заново написать, чем их, вельмож косноязычных, ленивых, стиль править, добиться филигранной четкости, это вам не митинг, а бумага! Ею полностью написано “Заявление 46-ти” — слово это меч, это Бог.

Перепечатывала, организовывала подписи, носилась по Москве (еле уговорила труса Антонова-Овсеенко дать свою подпись); немало грехов, участвовала в самом пекле потасовок XIV съезда партии! А за это — не балуй, а-та-та! повторная (те же обвинения) ссылка, ветер истории плевал, крутил, выл, как разъяренный бык: у-у! уе-у! Никем не разгаданная загадка, феномен Сталина, гения власти, а Сталин кроме того, ей-ей, в этом вы не сомневайтесь, сильный марксист, раскусила много раньше других! ты ему — цитату, он тебе — ссылку!

Потом их вернули: полевел курс (левый курс партии вызвал брожение среди ссыльных троцкистов: Преображенский, Иоффе), громче музыка! за левый курс они и боролись, победа, их победа! Она даже успешно сотрудничала в “Правде”. Опять поволокло по кочкам, хитросплетения, превратности, ужимки сюжета лихой жизни, эх и ах, оказываются, кому-то врежут, врежут как следует, обречена головушка: ссылка.

С Алексеем она познакомилась позже, уже в лагере. Вообще говоря, они встречались и раньше, он был ее студентом, но она его не помнила, не заметила этой открытой, солнечной улыбки; только в лагере они узнали друг друга. Он был нерешителен и дико труслив как мужчина, нелепо робок, нелепо застенчив, да и она до 38 лет никого не любила, оставалась девственницей. В те золотые времена лагерь цвел всеми цветами радуги: женщины не отделены от мужиков, на работе вообще все были вместе, весело упирались, вкалывали, в рабочей зоне поджениться ничего не стоило, да и само начальство смотрело на лагерную любовь сквозь пальцы, жестоко не карало, когда застукивало зэков в нежных позах, не преследовало сурово, как это случалось позже, после войны. Алексей был вторым помощником нарядчика, недурно устроился, грязной тачкой рук не пачкал, работа не пыльная, не бей лежачего, придурок, лагерная аристократия — так и дурак проживет, как говорилось в тех краях; она — в санчасти, фельдшер, курсы окончила, справка есть, неплохо, всё не общие, за зону не выходит, в тепле, слава Богу. Алексей жил не в общем бараке, а в отдельной, я те дам! кабинке (отнюдь не типично для лагеря), лафа, не нужно одеяло вешать между нар, когда баба заскакивает, все удобства. Кипятили чай, славно трапезничали, откровенно забыв обо всем на свете. Уж слишком он был робок, стеснителен, конфузлив, болезненно застенчив, недели две они сидели просто обнявшись, сладко замирало и таяло сердце в груди, потом у них, вернее у него, ничего не получилось, сначала загорелся и почему-то погас, вконец погас, безнадега, негодно вял, полный конфуз, нехудожественно провис, как плачевный парус без ветра, потерян, растерян, досадно; а она была малограмотной, даже просто безграмотной девственницей, хотя ей уж 38 даже с гаком; значит так вроде получается, рассудила она, ее тускнеющие, жухнущие прелести — ой, они абсолютно не волнуют его, не вдохновляют, выходит, куда денешься, она просто не возбуждает его как женщина, получается, что он гнушается ею и их отношения обречены на невыносимый, унижающий ее как женщину оскорбительный, омерзительный платонизм. Смятение чувств нарастало, увеличивалось, менялся настрой безумно испуганной души, она начинала белениться, обида больно язвила, поднималась, подпирала, пенилась злоба, ею питалась вздорность, и зрела, параллельно шмыгала, околачивалась, свербела, ожесточала сердце, через край хватая, вульгарная мысль, дикая догадка, не что иное, как стародевическая мнительность (эти подлые двойные, а то и тройные, мысли с гадкой подпалинкой, хорошо знакомы Достоевскому: неистребимы, чуть что — бросаются в разные стороны, как волки при опасности, за подлое существование упрямо борются, каждая живет своей упрямой жизнью, хочет жить, выжить), что ее избранник просто-напросто тривиальный жалкий импотент, машинка не работает: жидкая кость, несущая оплодотворяющее вещество, не возносится в торжествующую твердую кость, оно не возгоняется.

Она была большой дурой, неосведомлена, неопытна, тупа, бестолкова и прямо-таки патологически неграмотна как женщина, совсем невдомек ей, что у мужчин могут быть сложности, сбои, особенно у таких нежных, страстных, растерянных девственников (бабской прозорливости, интуиции, хухры-мухры, на которой весь свет стоит, ни на грош в ней не было — феноменальная, плотная глупость и темнота!). Лежала на нарах у себя в бараке, женском, уперлась глазами в бесконечный потолок, изводили тоска, досада, злилась, она вообще сильнее этих слабаков, во всех отношениях сильнее мужчин, интеллектуально мощнее Троцкого, Иоффе, много мощнее Алексея, не всхлипывала бабьи, не рыдала, глаза сами и чрезмерно размокропогодились, слезы беззвучно, незамеченные ею, несвойственные ей, горячими ручьями лились и лились (мысль, что этот мальчик импотент, обрела силу, удельность, суверенность, автономию, эта мысль гвоздила, жила и действовала независимо от ее желания и воли, полностью отделилась от ее сознания, как отделился и жил надменно, самостоятельно и автономно нос у гоголевского майора Ковалева).

Всё само, просто получилось, и она ничего не успела сообразить, внезапно увенчалось успехом, иррациональный могучий скачок, диалектика природы, новое дьявольское качество — даровитый, высокохудожественный, первоклассный, перманентно дышащий, дымящийся Везувий, физиологическая неудача далеко в прошлом, получилось, наладилось, наконец-то, еще как! продемонстрировал недюжие потенции, бейте в жизнь без промаха, русский Геркулес, милый мальчик, яростный, нетерпеливый павиан, дикий динозавр, мой! мой! полундра! хорошо пошло, как по маслу: легко распаляется, разгорается, жаркою страстью пылает, горит, горазд, еще как горазд, долго не гаснет, зверски сладострастен, выкладывается, старался угодить, порою брал верх над ней, а в скачке еще скачок, торжествующий храп, конь, кентавр, стальной конь, трактор, дует, шурует красиво, не о себе только думает, чудный, замечательный бритоголовый мальчик, какая же она дура: он исполнен свирепого огня, сильный мужчина, пассионарен; солнечная нелепая улыбка Алексей — чара и ее погибель, иллюминация в душе, длинношеее милое существо, несообразный, трогательный мальчик, жалобные чудные голубые глаза, волнующие телячьи нежности, космическая истома, грубый восторг, неукротимо страстен… Жадно соединялись и были счастливы; в ней разбужено, проснулось от спячки, как выразился бы Розанов, “вечно-бабье”; возвращалась от Алексея в свой барак, как шальная, махом запархивала на нары, тотчас отключалась, не воспринимала окружающее, теряла ощущение места, времени, сомнамбула, теряла ощущение истории, России, впадала в мечтательность, визионерство, разжижение мозгов, удобно устраивалась в сладких грезах, видела перед собой, как на яви, сверкающие чудными безумными звездами, осатаневшие глаза Алексея, милый, чудный мальчик, она любит его больше жизни, какая же я дура, дура, дура; тихо мурлыкала себе под нос нечто несуразное, глупое, не ругай меня, мамаша, это было первый раз, священный фаллос, есть, есть в нем кость, есть! не может тут быть двух мнений, есть, есть! ее женское сердце чует и знает, каким образом мужская плодотворная кровь вскипает, из жидкой, мозговой кости возгоняется, сублимируется, превращается в твердую, дымящуюся, волнующую, торжествующую, деспотичную новую мощь, желанную кость, пронзительно-прекрасную, дальше и дальше, сильнее дымится, исступление, извержение, обжигающее, сорокаградусное, как у павиана, чистое золото, впрыскиваемая, обильно вливается в нее, впитывается, сладостью парализует душу и всё тело жидкое это чудесное золото дождя Юпитера, божественный бык, мой, мой! чудный мальчик, сверхфизическая истома овладевает всеми четырьмя сторонами ее души, продлись, продлись очарование, вновь и вновь возбуждает прикосновением губ его желание, опять превращает в формообразующую желанную кость, опять жгучее жидкое самоформирующееся золото пронизывает ее душу! Под бредовое мурлыканье проваливалась в сладкий сон без всяких снов, на другой день после работы летела к Алексею, она совершенно ошалела от простого счастья и жутко поглупела, котелок варить перестал, как не поглупеть от налетевшего, нахлынувшего половодья? Но теперь в промежутках между восторгами они с большим воодушевлением, взахлеб, непрерывно, без остановки чесали языки, гомонились, забалтывались, запой, не давая шанса милиционеру родиться, заскок, уносились за облака, говорили о международном положении, о приближающейся войне, о судьбах революции, запой, экая тема поперла, война и рабочий класс, судьбы революции, тема богатая, бездонная, история лжет, лжет непрестанно, их песенка еще не спета, хватались за соломинку надежды, жгла непреодолимая потребность чесать языки всё об одном и том же, толковать, порицать описки истории, революционный держите шаг и — шире, неугомонный не дремлет враг, обострено чувство справедливости. Она вдруг и неожиданно для себя стала утверждать и горячо, что “в конечном счете” (выражение гениального Маркса), как результирующий вектор, восторжествует их большая правда, вовсю моноложила, одна говорила, монологична, незаслоняемая, неисчерпаемая правда, от ссылки к лагерю, от лагеря к ссылке, до полной и окончательной победы мировой революции, идей IV Интернационала. И на нашей улице будет праздник, солнце, яркое солнце, а пока гнилое небо, мороз, холодрыга, тюрьмы, лагеря, будем тверды! бодро глядим вперед! Только вперед! Вперед и выше. Выдержка и хладнокровие!

— Москву тебе дарю, тебе, мой мальчик!

В глазах Всевышнего, даже наверняка так, она подарила Москву своему светоносному супругу: есть реальная история, она на небесах, только она, ее Небесный Иерусалим, истинны, а мы живем в профанном мире, который есть лишь тусклое отражение великой идеи, великого Замысла, потому-то всё так безрадостно, серо, преступно, грехи, казни, всё то, что творится на земле грешной, оно забывается, зачеркивается и перечеркивается.

Тороплива, всё на лету, на ходу, как у какаду, вне быта, коротка, ярка, цветет всеми цветами радуги, совершенна лагерная любовь.

Они ждали ребенка.

Они уже не говорили о их любви, а тем паче о судьбах революции, она непрерывно капризничала, упрекала Алексея, что он ее не любит, что для него она стара, на 12 лет его старше, вонючая старуха, подурнела. Алексей молча обнимал ее. Она капризничала, злилась, плакала, горько, шпыняла, нудила, зудела, донимала жалкими словами, шипела: молчун бессердечный, завеса молчания, не прорвешься, умоляю, только не молчи! опять и опять шпыняла, глаза его равнодушны, пусты и лживы, В них нет любви; то было отнюдь не нежное шипение, а злое, одержимое, страшное. Она жутко переменилась. Алексей слышал, что женщины очень капризны, истеричны, нервны, раздражительны, когда захвачены беременностью, меланхолично тупо терпел, затылок чесал. Оставался сдержан, стоически тих, обычен. Ни разу не сорвался.

Стало известно (Алексей узнал первым: второй помощник нарядилы), что большую партию готовят к этапу, в списке и он, и Анна Ильинична. Она была на сносях, раздуло, разнесло, яйцевидна, почти шар, нетранспортабельна, и ее легко вычеркнули из списка, хотя она числилась кадровой троцкисткой, наши чекисты не звери какие, верны в главном, без особого труда уладили дело, жесткая разнарядка, кем-то заменили (свято место пусто не бывает)…

Немудрый приказ серьезного наркома товарища Ежова за № 00447 от 30 июля 1937 года с Приложением № (без номера! легенда и мрачная загадка нашего века!), выполнялся строго и неукоснительно, нагнал приказ за № 00447 на всех непомерного страха (и бьется о борт (аборт?) корабля), крепко тряхнуло (по кочкам, по ямочкам, по ровненькой дорожке, бух в яму). Взбесившееся время; даже бывалым, кадровым энкавэдэшникам стало казаться это странным, жутким излишеством, хаотическим нагромождением нелепостей, что сие всё значит, не могли взять в голову толк свистопляски и вакханалии; и в головах у славных стражей революции пошли круги, карусели, а в перепуганной насмерть первопрестольной Москве, вообще-то видавшей виды, циркулировал анекдот, умора, ха-ха! и на вопрос, как живете, откликались, как в троллейбусе: одна половина сидит, другая — трясется, но это так, к слову, а вообще-то жизнь кажется (не кажется, а по сути так!) ярче, прекраснее, когда берут не тебя, а соседа, севрюжина с хреном особенно вкусна была в тот незабвенный год, Москва дико веселилась, неизъяснимы наслажденья, говаривал Пушкин, на пиру во время чумы.

Ключевое слово — “троцкизм”, емкое, звонкое слово! (несмываемое, черное клеймо: злые языки мололи, язык без костей, молва легкокрыла, назойлива, будто бы Анна Ильинична сподобилась особого внимания Льва Давыдовича, осчастливил ее великий человек, да близкого ничего не было, даже поползновений, легкой интрижки или там рандеву под пьяную лавочку, а ведь нравы их среды до крайностей либеральны, агрессивны по отношению к вековым предрассудкам, лицемерной буржуазной морали, мещанским привычкам, штурм неба, семьи, частной собственности, пророчески прост сексуальный катехизис революционера: кто кого сгреб! Алексей знал, что она осталась закоренелой девственницей, глубокой, стерильно чистой, ничуть не оскоромившейся в кошмаре социальных катаклизмов, умела себя блюсти, ждала его, принца, избранника, единственного, несравненного, без малого сорок лет ждала!)

У Анны Ильиничны начались родовые схватки. Алексей приходил к окнам больницы прощаться, боли такие, небо с овчинку, узок таз, ей было не до него. Алексей хотел сына, но родилась девочка, маленькая, с чудесными, ангельскими, голубыми глазками: глаза Алексея. Он так и не узнал, что у него девочка: тех, кто ушел на этап, без особых церемоний, не рассусоливая, шлепнули, меры энергичны, решительны, подробности неизвестны, никогда уже достоверно не будут известны, да и — тьфу, надоели все эти пустые разговоры, осточертела вся эта риторика о загадочном, шарадном 37-м годе, перекормлены лагересловием, под завязку, поташнивает, довольно, будет, хватит, тема репрессий, лагеря изжила себя, обращайтесь к Шаламову, это трубадур той эпохи, у Шаламова высший авторитет в интерпретации лагерной темы, непревзойденный бытописатель, стилизатор, туфту заряжал, чернушник, нагнетатель ужасов, создатель новых стереотипов, всё у него найдете.

Неотвязчиво лихо одноглазое, когда пристанет, приклеится, банный лист — троцкизм, троцкизм! сущая повесть о горе-злочастье, ах! что вы! ах, бросьте, да неужто так навылет, прямо и троцкизм? Лагерь, ссылка, опять новые злополучия, опять — по новой, опять взяли за жопу, загудела, в который раз, сколько можно! Лефортовская тюрьма, мать родная, альма мутер, а ну, давай рассказывай! погибли юность и талант в стенах твоих, следствие, КРТД, причесали, вологодский конвой шутить не любит, шаг вправо, шаг влево считается побегом; опять лагерь, война, калорий дюже мало, во всю старается жареный петух, Ванюшин неиствует, вездесущ, будь он проклят в веках, неугомонен, сверхъестественная энергия, они прокладывают железную дорогу, шпалы тяжелы, не сдвинешь, трое еле поднимаем, стране нужен уголь, куем победу, припекло, самобытная реальность, их перебросили на соседний ОЛП, две трети ОЛПа дистрофики (здесь от пеллагры, кровавый, голодный понос, никаких запоров, умирал и умер в эти дни ее отец, священник, но она не знала, так и не узнала, что их почти столкнула лбами коварная судьба, сумбур, сплошная нелепица, странная, мистическая сага, дыхание фатума хорошо чувствовали древние, лишняя, бессмысленна была бы эта встреча: она давно вычеркнула отца из своего сердца), целебный душистый необыкновенно воздух, аграрные противоречия, умри сегодня, а я умру завтра, потеря памяти, личности, бред, пожухли адаманты ее чудных глаз.

Так она отмахала злополучные 17 лет, не жук чихнул, а куда денешься, исковерканная жизнь, живуча оказалась, сдюжила. Весь мир заряжен неудачей, успевай поворачиваться, безнадежная, безысходная, злая ссылка в Красноярском крае, притормозилась и застряла навсегда, ущип, еще ущип, еще как защемило, вольняшка, даже отмечаться не надо, да в лагере хоть была общедоступная, святая пайка, здесь, на этой подлой воле, хуже чем в лагере, плотно припухла, не получается никак вырваться из лабиринта проблем, бытовых трудностей, тяжелый конфликт с обстоятельствами, везде и всюду проблемы и сложности, невыносимые, великая усталость, атрофия воли, апатия, чего она раньше не знала, даже не понимала, почему так припухал Наполеон на Святой Елене, мистический страх собственной тени, будешь бояться, когда эдакое со всех сторон и дружными рядами прет на тебя; безбытность, безбытность на безбытности сидит, безбытностью погоняет, горький, крутой настой неурядиц, мыкалась, пропадала, хоть голову в петлю суй, укатали сивку крутые горки, улыбка исчезла с ее лица, даже страдальческая, ко всему безразлична, даже к запорам, бесчувственна, апатия, деревянная, не причесывается, не чистит зубы, нет тревожных мыслей о завтрашнем дне, забыла и думать о мировой революции, у натур кипучих, бурных, целеустремленных, энергичных, когда они попадают в ситуацию вынужденной пассивности и безделья, теряется воля к жизни.

Она была отчаянно одинока, и кольцо одиночества сжималось, душило, безотчетный ужас, хуже некуда.

Мир не без добрых людей, и к ней проявлена сердобольность, сжалились, подобрали, помогли, преподает в школе английский язык, не то что разрешили, а как-то так, мухлеж, смотрят сквозь пальцы, числилась преподавателем жена директора, зачем-то ей нужно, шел стаж, а на самом деле детей учила, получала зарплату Анна Ильинична, вновь стала улыбаться, следит за собой, чистит зубы и так далее, всех устраивал этот маленький шахер-махер, сходило с рук, хотя директор, конечно, очень и очень рисковал.

Тихая пристань. Чудес и перемен она не ждала, они могли быть только к худшему. Дни, недели, месяцы катились.

О дочери она забыла: не думала, не вспоминала.

Во сне она иногда видела свою дочь: маленькая девочка лет трех, такой Марину забрали родители Алексея из лагеря где-то перед войной.

Сиротка до смерти пуганула бабушку, которая было затеяла безобидную игру, шла коза рогатая, тю-тю-тю, сю-сю! Мариночка в ответ разгонисто, сноровисто, свирепо устремила в глаза растерявшейся бабушке растопыренные пальцы, указательный и средний (сложился символ — V, победа!), при этом еще присовокупила несколько слов, сплошная, смачная феня (что вы хотите, классическая лагерная шутка! мы из лагеря), бабушка — шарахнулась, глаза на лоб скаканули, нет продыха, словно в поддых от души врезали, забулькала, заурчала, как испорченный унитаз, синеет, готова концы отдать.

— Не бзди, ё…ая в рот! — визжала крошечная бандитка, патентованное, ортодоксальное дитя лагеря; залилась злым, грубым, неприятным, торжествующим, отнюдь не детским смехом, глазки Алексея, голубые, но злые; непонятным волчком вертелась, никак не успокаивалась. Сюрприз. И это называется невинное создание? Крепко приложила уркаганистая сиротка, чуть не загнала бабушку в инфаркт. Видать, в те годы московская интеллигенция еще не знала прелестей лагеря, темна была: еле в себя пришла бабушка, еле опомнилась. Весело было нам.

Пришлось почесать затылок, что делать? А что оставалось интеллигентной бабушке? Надо бы по-лагерному, еще слово, и будешь горбатой! Но не сечь же малютку. Значит, а куда деться, осторожно, усердно, кропотливо, целеустремленно переучивать? Смотреть в оба. Коррозия души не должна зайти слишком глубоко, не всё потеряно, еще ребенок. Начался роман воспитания, терпеливо преодолевали прекословие, выдавливали уродства и весь этот регрессивный лагерный постмодернизм, каплю за каплей; пошло репрессивное давление культуры, правил приличия, цензуры, цивилизованных норм — нет, разумеется, не секли маленького бесенка, как Сидорову козу, дурь розгой не выбивали, пасли, перевоспитывали, повышали интонации голоса, надо находить слова, цепляющие, царапающие сердце, строжить, строжить и строжить, лапочка, радость наша, так говорить плохо, неприлично, гадко, пришлось на культуру натаскивать, на приличную детскую классику: Айболит, Бармалей, Дядя Степа, Мистер Твистер.

Здравствуйте, я ваша тетя, новая страница истории, тут как тут, мутно небо, ночь мутна, перелистнули страницу. Да как не заметить, очень даже заметили. Чейн—Сток, 5 марта 1953 года, сгустился мрак по всей земле, умерло солнце — Солнце Сталина, а говорили, все говорили, что он бессмертен, не вообще, символически бессмертен, как Ленин, вечно живой, а физически бессмертен, при этом в свое оправдание говорили, что грузины долго живут, очень долго, практически не умирают.

Сияющий, зияющий мрак! Известие прокололо, пронзило навылет душу, прожгло, и она почувствовала, что состарилась по крайней мере на добрые 10 лет. В состоянии нервного подъема, обуреваема каким-то демоном, даже не наведя марафета на морде, не до марафета, она вылезла на трибуну без приглашения, выла на митинге, обалденная, страстная, рыдающая речь, зарыдало и всё тело митинга, ревом ревело, те, кто ее здесь знал, не догадывались, какой она пламенный, вдохновенный оратор.

Она не ошиблась — всему конец, конец великой эпохи, ураган захлебнулся, сошел на нет. Интуиция, нюх, историческое чутье, если не считать короткого периода, когда она, как шальная и шальная, любила Алексея, никогда ее не подводили. Всё, чему она посвятила жизнь, - псу под хвост. Худо, худо, ложись и помирай.

Потом, после митинга, Анна Ильинична одетая валялась на кровати, нашло, накатило, буря в душе, страшенная, и от бури черные круги перед сухими глазами, с головой неладно, ощущала физически, как внутри ее сгущается тьма, мучилась, чугунная, свинцовая боль, раскаленный обруч беспощадно сжимает голову, боль, боль, кому дано понять эту боль? То ползут, то скачут прокаженные мысли, не подбираются, теряются слова — барахталась в словах, жива! я жива! Жива! Найденные слова тут же дробятся на части, дыр, быр, щур, и рифмуются между собой ладно и складно, хаос, смута, мозга за мозгу зацепилась, что-то мешает сосредоточиться, занедужила, на крючок села, не сойти, пытка истиной, — знаете ли вы, что такое пытка истиной?

Казалось вначале, что это еще не приступ, справится, отвращение к жизни, надо взять себя в руки, может, выйти на улицу, там свежий бодрящий воздух, прошвырнуться, проветриться, лучше чашечку кофе, без кофе она не человек, согрею, всё пройдет само.

Расстрелян Алексей! Держите меня, а то я сорвусь с цепи, такого наговорю! Жуй два! Убиты все, все, кто творил своими руками нерукотворный, в белом венчике из роз, прекрасный Октябрь. А царствию Октября не будет конца! Точка! Революция сама пожирает своих детей. Закон. Это всегда! Она, она, товарищ Анна, ускользнула от расплаты, случай. Она жива! А зачем?

Вся в раздрыге. Хаос и смута. Трепет и страх. Метель метет, метель метелей, буран, зачумленность, тяжелые шаги Командора, круговерть, настоящие корчи на вертеле галопирующей с ветропросвистом истории, раскололся, разваливается космос, сало капает, капает, всё в огонь капает, кипит и пенится, смрад и запах серы. Она перед вечно молчащим Сфинксом, надрывно блажит: За что? Ответь! Нет ответа. Болевые, огненные иглы вонзаются, пронизывают насквозь мозг.

И вдруг — озарение, видение недоступное уму, ощущение жуткого невыносимого счастья. Революцию в белых перчатках не делают. Левый курс, индустриализация, Малевич, “Черный квадрат”, великие стройки, без всякого “психоложества” (Маяковский) и всей буржуазной мути, подменяющей реальность, затем жесткие, стальные объятия конструктивизма, конструктивизм без берегов и всех мастей, ГОЭЛРО, Днепрогэс, Беломорканал, Россия преобразовалась до неузнаваемости, сдвинулось с места, люди, люди стали другими, тоталитаризм формы, обуздывающий хаос, победа культуры над хаосом, победа над природой, над смертью, последним врагом всего живого! Она больна от этих въедливых, липких мыслей. Нет эксплуатации человека человеком, нет классов, нет частной собственности, страшной язвы цивилизации. Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка! Существует лишь одна истина, великая, высшая ценность: история! Вне исторической перспективы нет истины, нет добра и зла. Будущие поколения должны быть счастливы, их счастье куплено дорогой ценой, они и права не имеют не быть счастливы, просто права не имеют, да, да! не имеют!

И опять неодолимый, тяжелый, густой непроницаемый мрак: темно, как у негра. Она подолгу смотрела в одну точку, тяжело, нехорошо задумывалась. Само не прошло, нервный срыв, она начала неожиданно для себя выть, как хлысты, как волки в полнолуние, вопль пугающий, сражающий; от крика стихала боль, укорачивалась, уходила, на время прекращалась, она продолжала бессюжетно выть ошалелым волком, уже не соображала, не соображала, где она, что с ней, разбудила соседей, сердобольные соседи вызвали скорую.

Она попала в психиатрическую больницу, с головкой плохо, дрянь дело, голос Алексея из вечности: — Quantum satis. Оказана медицинская помощь, уколы, таблетки, опять умиротворяющие уколы, удвоенная доза, усугубляли беспощадно дозу, превращали больную в овощ, чтобы всем ужасно не мешала существовать на этом свете, окружающему населению нельзя без отдыха слышать этот вой. Врач-психиатр из ссыльных, желчный, озлобленный, нехороший человек, вообразил себя гениальным Фрейдом, говорил гадости, таких садистов давить надо, во всяком случае гнать в шею из медицины, запретить работать по специальности; видя эти тяжелые, мутные глаза затюканной троцкистки, считал, что из мути подсознания болезнь надо перевести в сознание, недуг пройдет; глядя в глаза, отпускал смачно, со вкусом шутку (хороша шутка!), что ее болезнь в том и заключается, что она слишком любит советскую власть, которая ей крепко врезала, душа повреждена идеей, которая ее когтит и мучит, мучит денно и нощно; так и говорит несчастной пациентке:

— Чем сильнее вы больны, тем сильнее советскую власть любите.

Хорошо изучен феномен: жертва начинает любить палача, мучителя, насильника, сексуальный вывих, мрачный демон погружает вас в безумие, чаще всего этой болезнью мозга поражены женщины, которые начинают безумно обожать насильника, испытывают неизъяснимы наслаждения, когда их насилуют, истязают.

Губы кривились самодовольной, едкой, ядовитой, сальной, гнусной усмешкой.

Но вот настало метельное, динамичное время, очередной жесткий крутой вираж сюжета, развенчан Сталин, XX съезд, новые, весенние причуды, капель шепелявит, всё разрешилось само собой и неожиданно, справедливость восторжествовала, судьба-индейка смилостивилась, лихо подмигнула, затем улыбнулась мягкой, простой улыбкой, подфартило, кончились невзгоды, ее, бедолагу затырканную, полностью реабилитировали, восстановлена в партии, с таким стажем, как у нее, мало кого осталось, раз, два — обчелся. Кончились круговерти и превратности судьбы, вернулась к нормальной человеческой жизни, всеми уважаемая, к ней уважительное отношение, пирог мимо не проносят, уважают, облизывают и ублажают, пенсия старых большевиков и всякие льготы и вкусности, как из рога изобилия, посыпались, двухкомнатная квартира со всеми удобствами и невообразимой, бал можно устраивать, танцы, кухней на улице Чкалова, смело начинай нормальную человеческую жизнь, новенькая, с иголочки, сияет, блестит, сверкает, разлюли-малина, реальность за сказкой угналась, царский, завидный, лакомый по тем временам кус, еще очень немногие в пятидесятые годы жили в отдельных квартирах.

И это — после бездомных, бездарных 17 лет! Тут бы жить достойно поживать, вековать, предаваться радостям жизни, консерватория, музеи, импрессионисты, Ван-Гог, разлюли-малина, волшебная сказка с типичным, счастливым концом, катарсис — какого еще рожна надо для полного счастья?

Это — новое веянье времени, подарок истории.

Напомним и будем помнить, не у одной Анны Ильиничны изменилась жизнь, не одну ее выпустили из лагеря и милостиво разрешили прописку в Москве: из лагерей вышли целые шалманы озлобленных зэков, захваченных кипящей похотью мести; реабилитирован Кузьма реабилитированы и его славные апостолы, вся спаянная, закадычная камарилья, так называемая “Молодая Россия”; хлебнули лагерей, срок-то отбывали в разных местах, кто на Колыме, кто в Джезказгане, кто в Ветлаге, кто героически упирался, соединял Волгу с Доном, а вышли эти кореши со схожими, стандартными убеждениями, которыми обильно напитал, накачал их лагерь. Отлично подкованы, лягаются. Хлебом не корми, а дай возможность позубоскалить, накинуться всей злобной сварой, продемонстрировать свою, зэковскую, высшую правду, а другой правды, они так считали, нет и быть не может: история послереволюционной России это история лагерей (где, кого, за что и как сажали! кстати, генеральная мысль “Архипелага ГУЛАГа”).

И эта молодежь махрово, нахально расцвела, обнаружила волю к конфронтации, неймется о себе заявить, не пальцем деланы, проявляет живость ума, изъявила интеллектуальные претензии, свергает все авторитеты, “стучится в дверь”, выражение Ибсена (его тема), полагает себя имеющей важный исторический опыт, политически прожжены и искушены, уверенно и мужественно держат руку на пульсе современности (герой, помнится, Чехова, умирающий врач, говорит другому врачу: — Мы-то с вами знаем, что никакого пульса нет). Да какой у них опыт, всего ничего, шесть лет — детский срок, изображают себя лагерной косточкой, битыми фраерами приличной закалки; это уже не тихие, долгие, у кольца нет конца (дурная бесконечность — Гегель), думы на нарах, встали в агрессивную позитуру, махали картинно идеологической шпагой, имели повадку развязно угощать пламенную революционерку пошлыми пирогами, кажется просто непостижимым, что между поколениями лагерников никакого понимания, смычки или просто серьезного разговора не получалось; одни наскоки, агрессивность, жаркая дискуссия переходила в распрю и тяжелую свару, слово за слово, громовые стрелы, пошло — поехало (— Рук у вас нет? — хотелось резко одернуть).

Они отрицали напропалую и с максималистским, фрондистским пафосом самое святое: революцию, Октябрь! Вякали, дескать, Анна Ильинична завязла, застряла в марксистском болоте; шло плотное, век свободки не видать, кощунственное осмеяние незыблемых, святых установок. Мол, вообще никакой революции не надо было, даже Февральской, подлой, бескровной (да какая она бескровная? читайте Бунина), с самого начала сплошной обман и демагогия, пошлость, подлость, террор, разгулялись бесовские полчища, надвинулась над Россией страшная туча и закрыла наглухо свет, вольготно гуляют нетворческие, деструктивные, разрушительные, инфернальные силы; Ленин с самого начала подл, отвратителен, преступен (сейчас это расхожее мнение, а тогда! О! черт знает что! спросите Ахмадулину), хуже Сталина. Всё это лепилось с торжествующими пошлыми улыбочками, хамье, насмешники, броня непонимания, да как им не стыдно, всё же они младше, имейте уважение к сединам; молодые злые и зловредные языки, максималисты, залетевшие в антисоветское бешенство; великие, упрямые спорщики, театрально освистывали, улюлюкали, исступленно и нещадно дразнили, ей-ей! перед нами вражья рать.

Кто они, если поименно?

Прежде всех — отец всех отцов и отец нового русского анархизма Кузьма, далее — путаник Краснов, до неприличия растолстевший несравненный Эдик Бирон, Шмаин, Александров, Витька Красин, Федоров. То было на редкость сплоченное, спаянное братство, славное братство образца 1955 года: бактерии вредные и заразные, яд лагеря неизбывный.

Себя показывая, сгущали краски, высыпали неимоверное множество аргументов в пользу царского режима, хватали через край, еще как через край, избыток злобы, ненасытные мстители, дидактическая бредятина, плавали и болтались в сугубых крайностях, тот еще размах идей, в упоении несли черт знает что, — да это в нормальной, трезвой интеллигентной голове просто не укладывается; мололи, молотили языками, бесноватые речи, покушались на самое святое и дорогое, рисовали безумие революции, русской смуты, восхваляли абсолютно безответственно и без зазрения совести дореволюционную идиллию России (вспомнить следует и не забывать, что они были арестованы в 1949 году и загудели в лагерь как истинные ленинцы; славно эту публику лагерь переделал, перевоспитал — университет! лучше нам не вникать в подполье психики бывших лагерников, в ее демонические истоки, диктующие максимализм, вообще-то перед нами поэты и фантазеры, не будем их бешеные слова воспринимать буквально). Дескать, всего-то в этой распрекрасной интеллигибельной России, канувшей в холодную жуткую Лету, утраченной навсегда, было с избытком, сало с салом крестьянство ело, жируйся — не хочу, это была экономически благополучная, здоровая страна, стремительно рвущаяся вперед, за 20 предвоенных лет население увеличилось на 50 миллионов, то бишь на 40%, урожайность зерновых выросла в два с лишнем раза, добыча угля в 5 раз, рисуются ретроспективные огненные дали, масло-масляное. Если вас не оставляло чувство юмора, можете слушать эту чушь, чушь собачью, они вам порасскажут, что число студентов в дореволюционной России было больше, чем во Франции, Англии, США вместе взятых, количество вышедших книг в предвоенном году превосходило все страны Европы, прямо-таки, ни дать, ни взять, культурное и экономическое чудо, да здравствует монархия (знай наших!), а Февральская революция была несчастьем для России, не говоря уже об Октябрьском преступном путче, Гучкова и Милюкова следовало повесить на фонаре, Петроград сдать немцам. Пошлятину изрыгают — контра базарная, колоритная, противно слушать, пошлятину изрекают! Этому шалману, видите ли, вообще не нужна никакая революция! Революция — деструктивное зло, зло по своей природе. А война с Германией была просто выиграна, во всяком случае до Волги немцы не доходили, как при Сталине, в 16-м году наметился перелом в войне, Брусиловский прорыв, а в 17-м, если бы не ваша проклятая революция (февральская, подлая!), вообще война была бы победоносно завершена, содрали бы с Германии контрибуцию, промышленность безболезненно построили, через какое-то десятилетие Россия должна была обогнать США по всем показателям.

— Тенденциозный подбор фактов! — нервно, истошно, задиристо выступала и наступала Анна Ильинична; гневом сверкали ее адаманты, она в отличной форме, где былая апатия, безразличие к жизни? гляньте: бесстрашная воительница, тренированный боксер, наносит точные, профессиональные удары.

Эй, братва, взялись за руки, навались! Худо будет, попадетесь на узенькой дорожке. Они стояли ноги в ряд, их было восемь.

Назидательное зрелище, народ этот, известное дело, лагерный контингент, зэчье царство, с большой всячинкой, куча мала, не слушали, что им говорят, гомонились щедро и с явным самодовольством, над ней откровенно глумились (Блок: Юность — это возмездие), культурненько прикладывали, разнообразно и затейливо потешались и занозисто ехидничали. Не нормальная, честная дискуссия, а сплошной тарарам, горлопанство, подколки. Мол, болтались вы, мадам бабуля, по лагерям и тюрьмам 17 лет, шишак наварили, но так ничего и не поняли, жизнь ничему не научила, всё еще лелеете дурацкую мечту о хрустальном дворце, всё еще верите, панацея от всех бед, ликвидировав частную собственность, осчастливите человечество. Кто просил вас осчастливливать Россию? Читали “Историю города Глупова”, осчастливливание надо проводить умеренно, по возможности избегая кровопролития.

Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить.

Они умели и старались задеть за живое. Нет общего знаменателя, общей почвы для разговора, никакого обмена опытом с остервенелыми охальниками не получилось, сказывалась разница поколений и претензий: их дубленая, бескомпромиссная зэковская совесть полагала себя всегда и во всем правой (чувство собственной правоты — крайне опасное чувство, так с легким сердцем можно проявить глубочайшее неуважение к самому святому, а значит, вообще к живой человеческой личности, можно и бревно в своем глазу перестать видеть).

— Не на ту лошадь поставили! — визжала Анна Ильинична, при этом делала физиономию волчицы страшенной, того гляди тяпнет, у этой старухи страшные клыки, желтые, мощные, очень желтые. — Я не ждала войны! По себе не судите! Я не ждала и не жду засраных американцев! Говорите да не заговаривайтесь! За такие слова можно и по морде схлопотать!

Она обладала блестящим искусством сажать оппонента в лужу, эрудированна в различных областях знания, в оборот брала их, ратобортствовала, с полуоборота заводилась, шла вразнос, бросалась тигрицей, начинался сыр-бор, перепалка перерастала в перебранку, сцеплялись, интеллектуальная потасовка кончалась сварой, диким визгом, ором ненормальным — буйнопомешанные, злобный клубок, прямые оскорбления.

— Хватит словоблудия, блефа, брехни, пустой болтовни о слезинке ребенка. Хватит туфту заряжать! Жизнь, Пол, шквал, Революция вне нравственности, выше ее. Революция всегда и во всем права. Кто вы такие, чтобы судить революцию?

Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?

А где вы были во время революции? Почему вас не было? Отвечайте, если вы такие умные!

Петля распри затягивалась туже и больнее, слово за слово, становилось еще жарче, она их хлестко оттягивала, хорошо причесывала, обвинила в невежестве, верхоглядстве, в отсутствии самой элементарной честности, в полном непонимании сути социальных конфликтов, завораживающей эсхатологической мистики исторического процесса, в непонимании марксизма и того, что принято называть требованием истории, когда частная собственность отменяется. Юноши, бледные, бедные юноши, пора бы преодолеть лагерь и его злобные мифы, нехорошо и глупо обижаться на историю. История и ее хитрая, таинственная канитель вас мудрее.

— Мадам революция, а как вы все же к Сталину относитесь? — пускается хамская, ядовитая, острая стрела, очередная каверза.

Никакого замешательства. В остервенении, с которым она обеляла Сталина, проявлялась странная, неуемная, черная болезнь этой замечательной женщины. Она в каком-то темпераментном дидактическом надрыве готова была драться дальше, идти напролом, оправдывала коллективизацию.

Остается развести руками, не знаем, что и думать.

— Своей головой живите, — кричит на нас, походя хлещет по мордам, унасекомливает, внятно укорачивает лагерных головорезов, отважно ведет одинокий бой с превосходящими силами противника. — Не пойте с чужого голоса!

Следует апология Сталину.

Скучная проза аргументов, которыми вряд ли кого убедишь, а тем паче бывших зэков, не в меру озлобленных, неприятная публика, лишь воду мутят.

Пламень неистовства, она легко переходит в наступление.

Знаете ли вы, что в 28-м году в стране не хватало товарного хлеба, даже пришлось ввести карточки? А не знаете, так молчите! Рушатся на их головы всеми забытые факты, перед ними не начетчик-марксист, а бесстрашный интеллектуал, свободный в своих изысканиях, бескомпромиссный, смелый, следуют ссылки на Сталина, Бухарина, сыплется, сеется цифирь, въедливые, корректные цифры, въедливые голые факты, как из рога изобилия. Теснящая, бесстрашная, стремительная аргументация.

Большевики, значит, ловко перехватили программу эсеров, лопухов этих, страна круто обречена на социализм, крестьянство дружно, хором голосует за социализм. Земля передана народу, крестьянам, в соответствии с его волей. А вы, юноши бледные, сторонники демократии, верите и уважаете волю народа? А результат? Мелкое и среднее крестьянство производило недостаточно товарного хлеба, чтобы кормить страну, хотя урожаи были хорошие, не меньше, чем в знаменитом и пресловутом 13-м году: крестьяне хлеб сами съедали и подчистую, городу не хватает. А нужны запасы хлеба для армии. Тупик. Что делать? Поговорим вплотную, прикиньте, упражнение для ума. Вот вам тема для размышления. Единственный выход из тупика, если мы хотим при этом сохранить истину социализма, создание мощных хозяйств, использующих современную технику. Колхозам нет альтернативы! Коллективизация была порождена не злой волей Сталина, а грозным ходом истории. Хлеба не хватало не потому, вернее не только потому, что вредный кулак, главная помеха, главная опасность революции, зажал хлеб, хотел поморить город, не только потому, что был дефицит промышленных товаров, всяких там ситцев и гвоздей, а потому и только потому, что этот хлеб раньше давали крупные помещичьи и кулацкие хозяйства, приспособившиеся к новым условиям, у помещиков было всего 15% земель, но именно такие хозяйства, неудобные факты, неудобная статистика, давали весь товарный хлеб, кормили и Россию, и Европу, а эти рентабельные хозяйства революция ликвидировала, по воле народа всё поделили.

А юношам бледным, лагерным вонючкам, хоть кол на голове теши, хлебнули лагерной сивухи и отнюдь не цепляются за социализм, даже напротив, капитализм им подавай, голенький, чистый, эксплуатацию человека человеком на блюдечке с голубой каемочкой им подавай, а самой идее социализма готовы вбить в сердце осиновый кол и изничтожить на веки вечные, дерзко и бесстыже на кулака готовы ставки ставить, пусть будет всё, как у Гитлера, уничтожим бедняка, как класс, бедняка на плот посадим и обольем бензином! О чем говорить с такими? Вот с каким багажом они вышли из-за колючей проволоки! Хихикают, мол, не сдаемся, уроки лагеря не прошли даром, всей колядой, всей камарильей давят.

А как быть с пактом? пакт с Гитлером.

И здесь у нее позиция. Реакция молниеносна. Следует контратака, смелая, бойцовые качества что надо, наотмашь бьет, смущая робких, у которых дрожат коленки (закалка двадцатых годов; гордое самоощущение: она одна владеет тайной марксизма!), хорошо угостила:

— Гениальное решение!

Если вы цельны умом, должны знать и понимать, что межгосударственные отношения определяются соображениями целесообразности, только целесообразности. Прагматизм. И в тот момент это было единственно правильным решением, дерзким. Да у Сталина просто не было другого выбора. Сколько раз Чемберлен и лорд Галифакс, морда лорда смотрит гордо, отклоняли предложения русской дипломатии о созыве конференции по выработке коллективных гарантий против агрессии Германии? Да это Англия и Франция, разлюбезная ваша демократия, загнали Сталина в пакт! Чемберлены, лорды Галифаксы отказывались от альянсов и совместной борьбы с фашизмом, хотели втравить Гитлера в войну с СССР, а Сталин сумел науськать Гитлера на них, рассчитывал, что Гитлер ослабнет, завязнет в войне, а Сталин всадит ему нож в спину. Не мог же Сталин предполагать, что Франция, накануне разбившая Германию, поднимет кверху лапки, что Гитлер разобьет французиков за 18 дней. В конечном счете внешняя политика была продиктована объективными обстоятельствами. Может быть, была допущена одна тактическая, психологическая ошибка, в 40-м году в Берлин должен был ехать сам Сталин, он бы запросто очаровал Гитлера, как это он умел очаровывать, когда хотел, не следовало посылать вместо себя бездарного Молотова, которого еще Ленин называл “чугунной жопой”. И вся история пошла бы иначе! Европа давно была бы наша! Это и есть перманентная революция!

— Скажите, кто выиграл войну, Гитлер или Сталин? Отвечайте! Жидки на ответ! Молчите, потому что вам нечего сказать!

Справедливость требует признать, что ее страстная, рыдающая, хорошо оснащенная цифрами и примерами речь произвела сильное и даже зловещее впечатление, смутила тугодумов, дала богатую пищу уму; шутки в сторону, на их головы обрушивались забытые, непонятные факты, о многом, что говорила эта бешеная старуха, страсть как надо думать, упорно мозговать; а она продолжала с жаром тузить фраеров, всё еще не преодолевших лагерь, уделывала, остроумно, ставила на место, смеялась — ехиден смех, надменен интеллект; объясняла, что партия это не дискуссионный клуб, а главный инструмент, данный историей рабочему классу для построения бесклассового общества, в котором не будет ни богатых, ни бедных. Удивительная женщина! Вы наверняка узнаете ее в поэме Коржавина “Танька” (затейливый, ехидный, запоминающийся рефрен: “Дочерью правящей партии я вспоминаю тебя”), в рассказе Федорова “Quantum satis”, ей посвящена лучшая работа Соколика.

У Анны Ильиничны была слабина, одна, но пламенная страсть, а страсть настигает, ранит, убивает наповал: ее угораздило на старости лет безумно, всецело, умопомрачительно сосредоточиться на родной дочери, неожиданное, саднящее, снедающее, жуткое наваждение, при этом она продолжала видеть во взрослой, замужней женщине, матери четверых детей, трехлетнюю крошку, нуждающуюся в помочах, в ее вечной и неугомонной ласке — вечные и неугомонные наставления, непрерывно, в тупой, одержимой уверенности в своей правоте и правде, неуемно учила и воспитывала, мыла холки, накручивала хвосты, и Марина становилась объектом непрерывного, неустанного, неукротимого, агрессивного попечения. Страсть как любила она свою ненаглядную бедную девочку, голубоглазую, любовь была умопомрачительна (Данте был уверен, что любовь определяет ход по небу луны и солнца; все поэты думают нечто подобное, к примеру, Мандельштам: “И море, и Гомер — всё движется любовью”), обычное материнское чувство, стоит еще вспомнить, что дочь, а это можно сказать без большого преувеличения, спасла ей жизнь, она была беременна Мариной, потому не ушла на этап, который был расстрелян! О! это — сильно! А кроме того: дитя для матери есть не что иное, как эманация ее самой, плоть ее, плоть едина. А Марина, знаете, не подарочек, характер ее не сахар, не шоколадный пряник, следовало бы помнить, что она давно не ребенок, замужем, четверо маленьких детей (на редкость быстро растут чужие дети, не успеваешь оглянуться), то и дело беременна (множатся в Березняках, как дрозофилы), у нее своя жизнь, своя злоба дня.

— Не зли меня! — как ненормальная, взрывалась Марина, хамски орала на мать.

Мать молчала, как если бы ничего не замечала, молча сносила безобразные выходки дочери.

До замужества Марина была самим совершенством, ладно скроена, еще лучше сшита, легкая, грациозная, танцующая походка, немного дылда, самую малость (скоро такой рост войдет в моду), копна чудных волос, за пазухой идеальной формы угодья, есть за что мальчику подержаться, заразительный серебристый смех, мило щебетала, мило мурлыкала, царство отличного, точного вкуса, трансмиссия оглушительной, неопровержимой женственности, да чего там — пугающее, убивающее наповал совершенство, видение чистой красоты, чудное мгновение, а кроме того — опасный изгибчик талии (Достоевский); от ее неотразимо-пленительного мурлыканья сохли, теряли головы, сходили с ума мальчики, она стала царицей и безраздельным кумиром компании умненьких, замечательных юношей, как не влюбиться в эти цветущие бездонной, мистической лазурью миндалевидные глаза газели, глубина и нездешняя тайна, всегда внимательные, понимающие вас, завораживающие, выразительные, как у собаки, в них навалом мистической чувствительности; порою эти глаза озарялись инфернальным блеском; естественно, все мальчики в нее по уши и без памяти втрескались, иначе и быть не могло, эта худенькая, чуть экзальтированная девочка, эманация эфира, эльф, эльф, поэтическая натура, ладит и ухватисто стихи, писала даже лучше Цветаевой…

(Между прочим, ее поэтические запои, экстазы случались в нужнике, только самые близкие знали, где Марина проводила многие и тяжелые часы, это эльфическое создание страдало сумасшедшими запорами, лишь пурген имел счастливое действие на ее организм, и дешев, глотала таблетки пачками, пурген, пурга, катарсис, вздох облегчения, но нельзя же всю жизнь сидеть на таблетках, как-то не фильтикультяписто, стихи не пахнут, оторвись, отлезь, но это ломает наши стереотипы о поэтическом вдохновении, кряхтит, старается, а тут гениальные стихи выскакивают, притом пачками; говорят, и Хемингуэй писал в подобающем нужнике, превращенном в цветущую библиотеку, получается, страдал запорами, умело маскировался, прятался, напрасно, от острого, всюду проникающего фрейдистского взгляда никуда не денешься, мало читал он, мало интересовался общими вопросами, не знал, что все писатели страдают запорами, работа такая, за столом сидишь, геморрой наживаешь, нелегкая эта работа, как роды, из болота тащить бегемота, — если угодно, это наше маленькое открытие, версия, с которой мы нигде в литературе не встречались.)

…так считалось! Всеми! использовала новую, переусложненную эстетику. Марина была высшим авторитетом для них во всех вопросах, божок и тиран, судила и рядила, задавала тон, дирижировала, как хотела, поведет бровью — закон.

Так вот, эта активная, феерическая, фантастическая девушка нашла слово и его дерзко изрекла милым, чуть гнусавым капризным голосом, повела плечиком, поманила пальчиком, мизинцем и — умыкнула сердца: романтически, идеалистически настроенные мальчики, оранжерейные питомцы МГУ, поголовно оказались околдованы, подцепили высокую болезнь, дурдом сплошной, задрав штаны рванули на подвиг, наперегонки кинулись исполнять приказ, снялись с места, согласным хором рванули на новое место жительства, в деревню, в глухомань, в медвежий угол, в глубинку, буколическая идиллия, жизнь на природе (провернуть эдакое нужны особая женская логика и особая искренность; кто-то все же этим идиотам дал разумный совет сохранить московскую прописку, так, мол, на всякий случай), они полетели просвещать народ, нести в темные массы свет, правду и культуру, водружать знамя новой, преображенной Истины — из свежей, набухшей почки клюнул яркий листок! На подвижничество, на подвиг потянуло, поволокло. Новое поветрие, мода времени!

Идея носилась в воздухе. Их подвиг корреспондируется и коррелируется с главными драматическими событиями того славного периода русской истории, возникновением благоуханной деревенской прозы, Распутин, Белов, Астафьев, смелой проповедью великого почвенника Солженицына, противопоставившего истину провинциальной жизни московским консерваториям и театрам, выходит в свет его гениальный рассказ “Матренин двор”, в эти уже забытые годы многие сорвались с мест, презирали стиляг в уродливо обуженных гнусного вида брюках (давление лукавого Запада вообще-то, что плохого в капризах моды, в тех же узких брюках, самый шик, шик-блеск, красиво, мода установилась надолго, хорошо выявляет стройность мужской фигуры), искали смелой, суровой, простой жизни, потому что жить надо так, как живет простой народ, как живет вся Россия! Дум высокое стремленье, дух захватывающая перспектива, поиск смысла жизни, предвосхищение главной тенденции времени. Громадный, мощный, важный, ответственный, золотой период, всё определивший в дальнейшей их судьбе.

Много было интересного, повально серьезного. Опыт обогащает, питает, они напропалую и с жаром философствовали, читали вслух и нараспев великие Четьи Минеи, летали всем шалманом и к Шпиллеру (кажется, они распустили слух, что он не хранит тайну исповеди), и к Дудко, и к Меню.

Естественно, наши молодые, горячие головы не могли удовлетворить формы современного полуказенного и в сущности вполне благополучного православия, которое есть и было стоячей, зловонной лужей мещанства, прибежищем невеж и негодяев. Смешно ведь думать, курам на смех, что истинное христианство состоит в том и только в том, чтобы прийти в храм, поставить свечку, приложиться к иконам, исповедоваться и причаститься, выслушать проповедь священника, окрестить детей и внуков, обвенчать их, отпеть родителей, дать наказ, чтобы отпели и тебя, когда придет час, причаститься перед смертью. Серость, бездарность, в православном храме всё скучно, пресно, затхло, пошло! В этой скучной, серой, тусклой казенной схеме нет места творческой активности, нет творчества, свободы, порыва, нет стремления к Богопознанию и Богооткровению. Молодежь возвышенная, яркая альтернатива. Ведь всякому более чем очевидно, что жизнь христианина имеет отношение ко всем сторонам бытия общественного организма, она является прежде всего творческой, свободной, будоражащей, созидающей силой, а отнюдь не деструктивной, разрушающей, не толкающей нас к самодовольной скуке, к спячке, вспять, назад. Надо идти смело вперед, вслед за нашим Господом Богом Иисусом Христом, быть ведомыми Духом Святым. Вперед и вверх, души пьют восторг, только вверх, не дрогнуть перед последними вопросами. Мы на людей становимся похожими. Обратимся к добрым примерам, к жизни Серафима Саровского, стяжавшего Духа Святого…

Но они искали живого, нового, не порывая с святоотечественной традицией. Они рвались истово и всей душой к тому, чтобы жить праведной, чистой жизнью, как первые христиане, горячий, страстный порыв к Трансцендентному, стремление открыть глубины истинной веры, освободить истину Христа, зафиксированную в Святом Писании (Деян. 4. 32 -— основной источник вечной истины, которая просвещает и окрыляет сердца благочестивых, ревностных верующих), от позднейших сомнительных, печальных, досадных наслоений, вернуть ей былой напор, динамику, это не значит рвать с традиционным благочестием, они продолжали славить аорист, целиком и полностью оставались в границах святоотеческого предания, истинного; взялись за то, чтобы воскрешать активный, творческий христианский идеал, создать подлинную солнечную коммуну (Деян. 2. 44): все общее, братство и взаимопомощь, вечный образец и жемчужину веры — раннехристианская община, просветленное коллективное тело, естественно, общее застолье, общая чаша с родимой (хлебушко — Томас Манн) гуляет по кругу, можно лишь символически пригубить, можно и прополоскать горло, в качестве исключения хлестануть богатырскую, гомерическую дозу, как же без этого? Обрели подлинное, плотное бытие, обрели истинное единство большой семьи, к чему стремилось раннее христианство, это у всех почему-то так! словом, “одно сердце и одна душа”, особенное, цветущее, замечательное и таинственное слово: агапа! вечеря любви, завещанная Спасителем на Тайной вечере, славное пиршество первых христиан, забытое действо, прищемленное слегка соборами, скомпрометированное человеческой непроходимой глупостью, слабостью, бледностью современного евангельского сознания, перерастающего на каждом шагу в прямое, откровенное, злостное предательство, с отказом от цельного мировоззрения, от активной веры (вера без дела мертва), от главного завета первых христиан, что Христос всегда пребывает в христианской общине, которая и есть тело Христово, где жизнь и вера сливаются в одно нераздельное целое, другими словами, жизнь есть и должна быть вечной, непрерывной Пасхой. Где страх перед безмерной тайной? Где? Не видим. Церковь осторожно, если не сказать трусливо, ориентирована на тех, кто спотыкался, падал, по слабости увлекался, упивался вином на агапах, утучнял тела свои сладкими яствами (Кор. 1, 11, 21; Иуд. ст. 12; Тертуллиан: Апостол, гл. 39). Истину нельзя рассматривать с разных сторон, на вкус пробовать, рационально умом схватывать. Ее можно познать, ею лишь можно наполниться, наполниться до краев…

И вот они вкушали радостно истину, не разменивались на мелочи, вкушали с восхищением и восторгом, победа над грехом, в мистико-экстатическом танце наполнялись Истиной, рвались к Абсолюту, сливались с Ним. Марина была их богородицей, кормчей корабля, который смело шел вперед среди житейских бурь, мещанства, серости и скуки, которые отвратительно пошлы, ни уму, ни сердцу. А какие умные разговоры они вели о сексе, об отношении полов, конечно, не будем всё пересказывать, у внешнего, постороннего человека (профана) могут волосы встать дыбом от дерзости и смелости их емкой философской мысли. В Евангелии, к примеру, говорится, что не гоже в старые меха вливать новое, молодое вино, нужны новые меха, новые формы, и наши новообновленцы готовы внести дерзкие коррективы в устаревшие формы брака. Семья разрушается, разводы, одни разводы, нет и одной благополучной семьи, не случайно, что-то надо в корне менять, что-то предпринимать, а новое — пронафталиненное и крепко забытое старое. Христос ясно и недвусмысленно учил, что не должно быть разводов, но нигде не сказал, что у мужчины должна быть одна жена, в их общине будет всё общее: и жены, и мужья, естественно, а то! половая связь должна быть разумно упорядочена, тем самым преодолеваются психофизиологические антиномии семейной жизни, с одной женщиной живет мужчина месяц, понятно почему месяц, дальше — замена, новый, энергичный партнер (партнерша), всем хорошо, большая, крепкая семья, ибо сказано авторитетно, что человек родовое существо. Никаких абортов, никаких грязных, гадких презервативов, еще эту мерзкую, гнусную пошлятину называют гондонами по имени изобретателя (Гондон, наверняка, двух мнений быть не может, француз, вся мерзость идет из Франции, с лукавого, растленного Запада), всяких там иных и изощренных хиро(херо?)мантий, прочих противных православной душе противозачаточных средств. Дети считаются общими, общая забота о потомстве. Сказано, хорошо сказано, плодитесь и размножайтесь. Смелое строительство семьи нового типа, есть, есть какая-то правда в их начинании, во всяком случае дети хорошо в этом колхозе родились, демографический взрыв, и все девки, нескончаемые девки, прекрасный пол. Они, блистательная, критически мыслящая, бунтующая против серости, пошлости молодежь, получили от недругов прозвище Губошлепов, узнаем пародийное изображение событий их жития в романе В. Кормера “Наследство”, а ведь Володя если прямо не входил в их компанию, то уж бесспорно примыкал к ней, бывал на сборищах, роился с ними, пусть не на равных, соглядатай, материал собирал для великого романа, да разве так романы пишут. Ничего не понял Володя, не разобрался, ничего не увидел, главного не заметил, мистерий, агапы!

По существу, то был всё тот же хрустальный дворец, осмысляемый Достоевским, воля ко всемирному братству, та же идея, поиск идеала в евангельских временах, смелое движение вспять, золотой век всегда в далеком туманном, мутном прошлом, а почему это великолепное прошлое преодолено другой практикой, мы не задумываемся, недосуг. Известно и давно, что не существует единого для всех и каждого пути к Абсолюту, а потому верчение на пятке, экстаз дикого танца — одна из возможных тропинок: они рвались пробиться, прорваться к Богу, все это близко к наследию апофатической теологии, позднего, увядающего цветка тысячелетней византийской культуры. Осмелимся повторить, что они, преодолев и легко отбросив примитивный катехизис, не вышли из жестких рамок православия и святоотеческой традиции, видели себя православными крепкого посола, всецело и целиком укорененными в лоне Церкви, в главном русле традиции, усердно держались постов, среду и пятницу — рыбный день (полезно! в рыбе есть фосфор, еще на морковку нажимали, тоже дюже пользительна), каждое воскресение, вымыв шею и еще кое-что еще и кое-что иное, о чем не говорят, чему не учат в школе, всей компанией, захватив многочисленных чад, торжественно, смотреть любо-дорого, направлялись в церковь, отстаивали литургию, чуть ли не каждое воскресение исповедовались и причащались. На исповедях, долго и старательно толкла воду о своих грехах, естественно, говорила в общих чертах. Лишь об отношениях с матерью доходила до конкретности — ничего с собой поделать не может, плакалась, слезы горячие лила, говорила, что не властна над чувствами, раздражается, увидев мать, спеет и начинает кипеть злоба высокой консистенции, не может выносить материнских причитаний, проповедей, срывается, обрушивает на мать потоки грязной ругани (еще Марина наладилась плакаться отцу Александру Меню, что частенько слышит непристойные, непотребные, гадкие слова, именно когда священник держит перед собою чашу со святыми дарами, произносит “Со страхом Божием приступите”, надо подходить к чаше, а какой-то голос, голос женский, старческий, сзади, вполуха кудахчет, неразборчиво, затем явственно, громко, развязно, пошло, так, что она вздрагивает, оглядывается, мерзость слышит, и она вспоминает грех, постыдный, о котором, как на зло, забыла сказать священнику на исповеди). О том, что происходит в Березняках молчала, не потому что опасались напороться на темный обскурантизм духовенства, а как-то так, да и кто на исповеди говорит о своих добродетелях: они жили в Истине, утончали на агапках свои души, стяжали Утешителя, Духа Святаго, о котором так хорошо и вдохновенно говорил, если верить Мотовилову, Серафим Саровский. Всё это было в соответствии с традицией, никогда они не покушаясь на неограниченную власть традиции, на ее крепость, просто на несколько веков эта молодежь опередила свое историческое время, они сказали смелое слово, положили бродильные дрожжи в пресное тесто (действовали мощные силы притяжения, и к ним, как к божьим людям, праведникам, знающим тайну жизни, стремились ищущие, взыскующие, ездили на поклон и за правдой, подолгу останавливались, все, все интеллектуальные егозы, ловящие правду за хвост, как жар-птицу, стремились сюда, в Березняки, особенно рвались те, кто искал внутреннего света, жаждал преодолеть реальность как низшую сферу бытия, вся мистическая Россия побывала у них), сделали весну, вдохнули новую жизнь в современное христианство; то было блистательное торжество православной мысли, идеи Третьего Завета…

Но дьявол не дремлет, неугомонен, дико активен, сверхактивен, неуемен, дошл, ушл.

Ша!

Очень даже острое, интересное меню намечается.

Анна Ильинична вообще-то, примечайте, вовсе не была в курсе того, что такое Березняки, чем там дышат (никаких березовых рощ поблизости не было, возможно, когда-то и были, но так называлась их философская деревня; пейзаж суровый, северный, не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный, это где-то за Загорском и у черта на куличиках, на автобусе из Загорска надо трястись, долго трястись), моталась туда — сюда, вела активный, здоровый образ жизни, всю пенсию сполна тратила на всякие там холодильники, стиральные машины, которые целеустремленно и настырно поставляла Марине, подбрасывала и всегда нелишних, невредных хрустов (надо же, говорят, что старики — бесполезный народ, вздор, вздор!), пенсия старых большевиков весьма полновесна и прилична, не обижали заслуженное, почетное старичье, баловали, позволяла пенсия подсластить жизнь ненаглядной девочке, пусть крошка живет по-человечески, а самой ей ничего не нужно: всё драгоценной дочери, внучкам. Вообще говоря, она оказалась в быту тяжелым человеком, сварлива, занудна, склонна к чрезмерной, болезненной чистоплотности, чего у дочери не было. Уже говорилось, что дочь она любила совершенно безумно, а это чувство, которое обычно называется любовью, далеко не всегда взаимно, современная изощренная постфрейдистская, постюнговская психология видит известную опасность в такого рода дарах и приношениях, если они с лихвой не возвращаются, если ничем вовремя не отдариваются, ведь эти дары есть не что иное, как некое энергетическое поле, агрессивно распространяемое на получателя Дара, дар хранит важную частицу души дарителя, его сакральной силы (маны), это не бескорыстное самоотречение, а грубый жест экспансии, распространение ауры далеко за пределы тела и личности. Всё так сложно.

Марина не просто была равнодушна к матери, а откровенно ненавидела (за глаза звала “мамашкой”; ведь “мадам революция” свалилась на нее нежданно-негаданно, когда та была вовсе взрослой, великолепно и без матери устраивалась, свалилась, как снег на голову), непрестанно и заковыристо дерзила; схватывало с полуоборота, никакого запаса терпения, дико раздражалась на каждую ее докуку, впадала в транс бешенства, здесь тебе светить не будет (мать, оробелая, жалкая устрица, обреченная на заклание, тихо, озадаченно, испуганно роняла: — Как ты груба! — вспоминаются невольно слова апостола Павла: “Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине”); она не знала, как отвадить мать, отбить охоту от крутых набегов на Березняки, да не нужны мне твои холодильники, оставь меня в покое, покоя прошу! чего ты здесь всё время проповедуешь! хватит нотаций, не учи меня жить, сама всё знаю! — разрешала появляться лишь раз в неделю, вечером в пятницу, милое дело, помой посуду, накопившуюся за неделю, поучаствуй в купанье детей, а в субботу после обеда — наше вам с кисточкой, катись восвояси (не рассказывать же матери, что в Воскресение всей семьей, большой, они собираются в Троице-Сергиевскую Лавру, исповедь, Божественная литургия, Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов, Со страхом Божиим и верою приступите! Благословен Грядый во Имя Господне, Бог Господь и явися нам, Тело Христово приимите, Источника бессмертного вкусите, причастие).

Как-то Анна Ильинична заскочила к нам, какое-то лекарство срочно требовалось, вынь да положь, она была необыкновенно мнительной (как же с такой невероятной сверхмнительностью она в лагере существовала?), ей всё время казалось, что напасти так и прут на нее толпой, до чрезвычайности увлекалась лекарствами, педантично и непрестанно лечилась, любила лечебные процедуры, дорвалась, по докторам шлендала, благо была прикреплена к классной, ведомственной поликлинике, пропускали ее за заслуги вне очереди, никто профессионально не хватал за рукав: “вас здесь не стояло”; словом, в этот раз что-то у нее разболелось, одновременно насморк прошиб, расчихалась, температура вообще-то нормальная, какого-то лекарства не оказалось (катастрофа!) в привилегированной аптеке, где она прикреплена, одно к одному, как на грех, вообще-то аптека хорошая, на редкость, в данный момент не оказалось, и она заскочила на нашу Кухню, а нас тут словно черт дернул за язык (угораздило!), неловко рассказывать, однако придется сознаться, что именно в тот раз, именно на нашей интеллигентной Кухне, именно мы открыли глаза Анне Ильиничне на то, что происходит в срамных и печальных Березняках, для пущей убедительности плеснули желчи, постарались, прокололи пелену ее слеповатых, восторженных глаз… Да мы вовсе не подозревали, упаси боже, что наша просветительная кляуза таит в себе роковые, страшные последствия, а Анна Ильинична была не такой, чтобы пропускать гадости мимо ушей, имеющий уши да слышит, уразумела, взбеленилась, именно наши подстрекательства подвигли ее на решительные действия. Мы натравили, просветили, науськали: фас! — да всё по глупости, к слову пришлось, бес попутал. Виноваты, вывалили ей горькие истины и много лишнего, объяснили, что не одна высокая, чистая и заоблачная философия царит в философской обители, где уединились и отшельничали оголтелые умники, а кое-что еще, ищущая юность ударилась в религию, там, в Березняках, свило гнездо новое ревностное русское православие, истинные филадельфийцы завелись и развелись, в подвигах аскезы просияли, торжество мистики, агрессивно чадят, озорно волну гонят, пытаются нас, взрослых, видавших виды и знающих жизнь, обратить в свою веру, зла на них не хватает, за их идеологией мы прозрели умопомрачительные уродства и срамные художества…

Имели на это право, не досужие сомнительные, непроверенные сплетни, а как в аптеке; дело в том, что юные теологи и юные философы взяли такую моду: из распрекрасных философских Березняков делали агрессивные набеги на нашу Кухню, балду гнали, проповедовали, проговаривались, хвастались большой философской семьей, не знающей разводов, учили жить, развязно вещали, а в нас поднимался консервативней мятеж, распирал, бурлил, а они всё дальше, всё настырнее бахвалились, разводили откровенную хлестаковщину, всё о Третьем Завете, об эпохе Духа Святаго, Господа животворного. Желая хорошенько, густо насолить младой зарвавшейся поросли и решили мы использовать Анну Ильиничну в качестве тарана, вывалили ей всё, что знали и о чем догадывались. И она сразу клюнула на навет: муха укусила, ядовитая, душа ее взъерошилась дикобразом, бедняга взвилась ракетой, взовьешься, такое прослышав, исполнилась праведного гнева и стала на тропу войны: уличать, разоблачать, выводить на чистую воду, рванулась, руша установленное расписание, вся, как в чаду, как подхваченная вихрем, с сумасшествинкой в сверкающих адамантах (какая там апатия!), вперед в Березняки! пресечь безобразия! пресечь Таврионов! с корнем вырвать зло, кто-то словит! кто-то огребет! (терпение лопнуло, не попадайтесь под горячую руку, о каком терпении может быть речь, тут принцип, волевая установка на скандал) кому-то врежут!