"Проклятие" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)

Акт третий. Дочь Марина

А свихнувшиеся философы не ждали вовсе, что принесет ее нелегкая, что безумная старуха бесшумно нагрянет, ворвется неистовом смерчем, застанет праведников врасплох за молитвой, псалмопением; они не удосужились даже крючок набросить, подстраховаться, не остереглись, объективная, черная, художественная (еще говорят — символическая) игра случая, оплошность, халатность, всё, как нарочно, как на зло, лукавый подстроил, о полезном крючке вовсе забыли: вечеря, сверхъестественное божественное установление, медитации, пир сердца, молитвенное созерцание перерастает в свежий готический порыв к Абсолюту и Первосущности, полное и простодушное забвение себя, расцветает, цветет агапа во всю и махровым, пышным цветом, порыв восторга, экстаз феноменального дикого танца, если это действо допустимо назвать танцем, вообще-то это было безудержное верчение на пятке правой ноги, хлыстовский проверенный, точный прием, хоровое, свальное спасение, слияние и единение с беспредельным, абсолютным и вечным Началом…

Они разгорячены, серьезнейший, ответственнейший момент. Пунктир, суть (разумеется, это наша реконструкция, но что-то такое было, раз тайна, значит, есть что скрывать!): во всю ухают, бухают юные сердца, кульминация мистического оргазма, всё в соответствии с ритуальной литургической формулой, намечается церемониальная смена партнерш, девочки в буквальном и точном смысле слова идут по рукам, сложный номер, требующий дьявольской ловкости, с первого раза у вас не получится, тренаж, навык нужен, проворство, притом поразительное проворство, и сверхъестественная энергия, секрет этого акробатического действа, изловчения, видимо, ныне утерян или представляет великую тайну; постороннему, не участвующему в мистерии, профану, не положено лицезреть священное безумие, глазеть, разинув профанную пасть, на таинство, символизирующее и воплощающее великую гармонию, музыку сфер, раскрытую, разжеванную еще божественным Платоном, таинство из таинств, гимн жизни, сверхобедня — сие очевидно и без комментариев…

А Анна Ильинична была оголтело, исчерпывающе и как стеклышко безрелигиозна, как подавляющее большинство ее сверстников (таково все поколение, даже несколько поколений, И долго, долго о Тебе / Ни слуха не было, ни духа), требуется сильнее, определеннее сказать нечто о еврейском безумии: она инстинктивно, глубоко, чистосердечно и искренне гнушалась православия, была одержимым безбожником в духе небезызвестного Емельяна Ярославского, безжалостно, с неистовой сатанинской злобой штурмующим тусклое, затхлое православное Небо: Бога нет, элементарный, медицинский, надменный факт.

Она глянула в ужасе, как на последнее позорище, не просекла соли метафоры, сути напряженного, сосредоточенного, интенсивного религиозного действа, уникальности ярчайшего, волнующего момента, включая табуированную сакраментальную сердцевину интима, глубокого, всеохватывающего пробуждения, преображения, полноты, плеромы, мистерия уносит вас в высь Неба, просиявшая тварь, необузданная аллилуйя. Ее телесные, объективные, профанные глаза видели диковинную, гадкую, пошлейшую, экспрессивно-дионисийскую, сюрреалистическую (нынче мы бы определили как концептуалистскую) картинку, непристойный кордебалет, противоречащую внутренним нравственным ориентирам и координатам, царапающую глубинный, интимный пласт души, оскорбляющую, шокирующую непосредственное нравственное чувство…

Видим (опять-таки — реконструкция): мальчики, они совсем еще юные, зеленые, в белых мелькающих рубашках, ниже в натуральном, голом виде вертятся отчаянно, эксцентрично, офонарело на пятках, если точнее — на пятке правой ноги, держат вовсе, как в раю, голеньких, ну совсем нагих, девочек, подхватив предприимчиво, целеустремленно под растопыренные ножки, интересная поддержка, подробности мы опускаем, глаза тупим долу, словом, попросту эти невинные деточки честно, откровенно, самозабвенно совокупляются; фи — групповой секс, притом чистейшей воды, вакханалия, непристойные позы, корчи, гримасы, пляска, кручение, верчение, черт ли что выделывается, вертятся, как бесноватые, безобразия выкаблучивают, под музыку, сочетая с ритмичным, правильным дыханием, усиленным, напоминающие оккультные упражнения и оккультную гимнастику, смелый отрыв от вульгарной повседневности, экстатический выход в астрал (не будем опошлять, утверждать, что вся деликатная, интимная жизнь дерзкой философской коммуны проходила вот так, на виду, нет и нет, все не так просто: такое, выход в астрал, лишь в полнолуние, значит, арифметика, считайте сами, сколько раз в году).

Хотя психика Анны Ильиничны была достаточно натренирована лагерем, насмотрелась на всякие безобразия, на гнусных коблов, чего только ни увидишь за бесконечные 17 лет, бездонная вечность, но тут все существо ее возмущено, протестовало, негодовало, в зобу дыхание сперло, такое, такое! нет слов! бешеное, эксцентричное верчение мужской особи на пятке, так что в глазах рябит, дух заходит, голова кружится, всё по часовой стрелке, пик мистического переживания, бьет через край, фонтанирует сумасшедший восторг!..

Возможно, с религиозно-мистической точки зрения мы имеем дело с трагическим недоразумением: на это действо ни в коем случае нельзя смотреть непосвященному, тем паче не положено Анне Ильиничне видеть великую мистерию, видеть темными, профанными, телесными глазами. Рабство глаза у жесткой философско-конструктивистской концепции — страшная вещь! А потому она не просекла высокого смысла акробатической мистики, не могла просечь ее глубинной, огненной сущности, ничего не поняла: загрязнено внутреннее око; не приняла, всё отвергла, ощутила лишь физиологическое омерзение. Влетела (само благородное негодование в чистом виде, взъерошенные седые волосы ведьмы: явление!), и — ударила в колокол! стой, полиция нравов! а ее взмыленный зять, интеллигентный юноша, математик (позже мы узнали, что очень талантливый), остолбенел от ужаса, перед ним аспидная безумная теща, старая карга, зуда, каких свет не видывал, посекатель зла, свирепая старуха громко лязгает зубами, на паркете в восемь пар мухи танцевали и, увидев паука, в обморок упали. У нервного, меланхоличного, немного малахольного юноши в глазах потемнело, руки безвольно сами собой разжались, сплоховал и одурел от жуткого страха и неожиданности, опростоволосился, лопухнулся, малодушно опустил руки (тюха, бестолочь, мудило грешный!), вытянулся весь, стоит по стойке смирно — эдакий паинька; а Марина, следите, представляете картину, в этот момент в его руках была она, и вот — ухнула нескладно и глупо голой задницей на пол; муж взвыл благим матом, крик животный, душераздирающий, открытый, врач потом зафиксировал вывих члена (факт, было, больно! на этой записи врача держится вся реконструкция событий), подгулял, не удержал (в этом радикальное отличие витальной мощи Луки Мудищева, который, как сообщают устное, былинное, достоверное, есть у Пушкина, предание, Еще при Грозном службу нес, / И, поднимая х.ем гири, / Смешил царя порой до слез) вдохновенный, надменный оратор, дьявольский орган, прометеевски-мятежный, революционный, не выдержал тяжести Марины: баба, скажем, хряпнулась знатно, копчик могла запросто сломать, калекой стать, расслабленной, обошлось, видать, умела падать, а может, ангелы подхватили ее, кормчую богородицу, понесли на руках, чудо, коли так (Пс 90, 11-12).

Несчастный, больше других пострадавший муж валялся две недели полунемым, мычащим пластом, скрученным в три погибели, скособочен, маялся, выл, порой разражался приступами истерического хохота, неладное стряслось, везет, как утопленнику, встать на ноги не мог, сваливала боль, резь рвущая, невыносимая. А ведь человеку требуется и по нужде летать, так мир устроен, всё живое летает; “больничный” нужен, в школе работает, просили и умоляли врача написать в больничном листе что-нибудь другое, приличное, а не это самое, вывих, оскоплен любимой женой. Да причем тут жена, во всем виновата теща, человечество со времен потопа считает тещу виновницей всех бед, вечный конфликт зятя и тещи, в первобытном мире предусмотрительно не допускались встречи зятя и тещи, табу, даже в след тещи зять не имел право вступать, а с приходом цивилизации, частной собственности, как уверяет Энгельс, на исторической арене является теща, абсолютное зло, а из этого неумолимо следует, что при коммунизме тещи не будет, милый анекдот, зять выбрасывает тещу с балкона, мама, куда вы? Врач, упрямое полено, педант, уперся, отказался, а как такой больничный принесешь в школу? если эта бодяга получит огласку и станет известна низинному, профанному мирку Березняков (какой позор! в немудреных Березняках, тьфу, темная провинция, сроду о таком не слыхивали), поползут гадкие слухи, хорошую культуру принесли в народ юные светочи, есть сельскому люду чему поучиться у Москвы.

Догадываетесь, представляете? православная Марина поднялась с пола, стоит голой, вызверилась на родную мать, заверещала гундосым, голосящим дурным порося, который, о, подлец! о, прозрение! не опираясь на книжную премудрость, предузнал намерения хозяина, готов биться об заклад, что его интуиция безошибочна относительно судьбоносности момента, что его собираются резать, и никак ему не втолкуешь, что предназначение поросенка в том и состоит, чтобы пойти на отбивные котлеты; взрыв бомбы. Марина превратилась в сущую волчицу ада, тот еще изверг, Люцифер сорвался с цепи, семейное, наследственное, вся в мать, бойцовый темперамент, воительница, украсила нутряной, отвратительный, искренний крик дурными, хульными, грязными, отборными и предпоследними словами, брызгала слюной, изрыгала экспрессивную брань, а смысл всего сводился к одному: не твое, мамаша, дело! подавись, падаль, своей позорной, большевистской пенсией, не нуждаемся в твоей помощи! в удивительных, голубых глазах Марины плясало зеленое, русалочье пламя: она выгнала мать из философских Березняков, хлестнула пронзительным по самые плечи хлыстом истерики, вошь ты тифозная, язва сибирская, акт третий! вали отсюда! вон! Чтобы духа твоего здесь не было!

Ой-ай! Так с матерью на Святой Руси не разговаривают, даже когда ты с этого самого, надменного сорвалась: заповедь требует чтить (Ис. 19, 12) отца и мать, не гнать взашей не потому, что они замечательные, а просто, хоть ты тресни, почитать; впрочем — на Руси всё бывает и было; бывает и пьяный блевает, здоровая реакция организма на его отравление. А то! Частенько мы громко несдержанны на язык, раздражительны, несем сгоряча черт знает, бывает, с кем не бывает.

Вникаем, вдумываемся, опять проклятия, дочь проклинает мать, семейка, опять гены! Хоть ты тресни, ничем другим не объяснишь. И вот — роковое продолжение дурной, черной драмы. Слово дочери на этот раз, как страшный меч, пронзило душу безумной, несчастной матери, как ни странно, насморк разом прошел, как рукой сняло, и хитрых лекарств не надо, она не замечает, что перестала шмыгать носом, она, сокрушенная сердцем, выскочила, как ошпаренная, в безнадежно стрессовом состоянии покатилась колбаской вон. Занималась тьма, той неприятной осенью очень обижались на непогоду, бабьего лета вовсе не было, а в этот бесславный вечер погода выдалась на редкость непроглядно и безнадежно паскудная, самая что ни на есть гнусная, ветер выл, старался, саднил, подхлестывал и метался, беспросветно, тоталитарно, пьяно, того гляди начнется подлый, жуткий дождина; ближе к автобусу бодрого стрекача дала наша Анна Ильинична, всё бегом да на больных, ватных ногах, чешет, их не чувствуя, несется, как молодая, гнала себя, на хороший аллюр перешла, Москва—Воронеж, скорость развила, как если бы не бесконечно обожаемая дочь, свет ее глаз, а она сама сорвалась с этого самого, надменного, вывихнутого, в котором, как известно, есть кость, сорвешься, покатишься, полетишь еще как, когда только что видела мистерию, мерзкую, отвратительную, жуткую, когда тебя отфутболят злобно и за дело, впечатление глубокое, надо думать, в ушах гремят проклятия Марины, ватные ноги истово будут сверкать летящий галоп, чуть автобусную остановку не пролетела, заблудилась кругаля лишнего дала; автобус, дальше электричка, вот и Москва, почему-то сначала она рванулась не к себе, не в престижную, распрекрасную двухкомнатную квартиру, что на улице Чкалова, славное местожительство (по стандартам того времени), тепло, светло и мухи не кусают, а к нам, на Кухню, стремилась и неостуженной примчалась, впрочем, всё понятно, надо высказаться, требуется. Мы проявили слепоту, оказались не на высоте, хотя видели, что несчастной плохо, она в прострации, в сомнамбулическом самозабвении, она уже десятый раз подряд сбивается, рассказывает одно и то же, повторяет, как заклинание, описывает во всех красках то, чему оказалась невольной свидетельницей…

(ее рассказ дышал достоверностью — еще одно основание для реконструкции астралов, имевших место в Березняках, согласитесь, трудно допустить, что бешеное кружение на пятке причудилось, во сне приснилось безумной старухе или то была просто-напросто художественная гипербола, содержащая злобную клевету на любимую дочь, впавшую ненароком в ненавистное православие; единственное, что нас весьма сильно смущало и делало нарисованную картину недостаточно справедливой, так это ее явная тенденциозность — соль в том, что все это смахивало на тривиальные, стандартные, стереотипные обвинения, которыми ортодоксальное сознание награждает большинство религиозных сект, инкриминируя им половую распущенность, половые извращения и всякие чудовищные изуверства.)

…говорит, говорит, как заведенная, заговаривается, заикаться начала, зациклилась на одном и том же, остановившийся взгляд, словно кость в глазу, тяжелый случай; ушла от нас, мы облегченно, свободно вздохнули, тяжело иметь дело с душевно больной, успеет ли на последнее метро? Успела.

Она у себя. Мечется беспорядочно, бестолково, неуемно по комнате туда-сюда, как зверь в клетке, места не находила, душа раздавлена ужасом, боль души, неугасимая, страшная боль, поджимает, нарастает всё выше, выше, расходится, терзает, как тигр, куда себя деть от боли, состояние беспамятства и умоисступления, глотает поспешно, машинально, жадно несколько бесполезных таблеток пургена, затем без тягомотины (тягомотина характерна для печального шекспировского Гамлета: задержки сценического действия — художественный прием), очень торопится, бесхитростно, машинально намыливает шнурок, надежный лаз в смерть, желанную, позыв к полной гибели всерьез, полнота воодушевления, накинула петлю на шею, где гвоздь, куда подевался, родимый и милый, а добрый, правильный, верный костыль готов, давно терпеливо ждет ее. Вспорхнула, как молодая, легче птички на табуретку, раз! отпихнула ее капризно, злобно, решительно, зловещая простота, сколько можоху силенок (до двух никто не считает в такие минуты, считать до двух — это уже мудрость!), дернулась, судорожно дернулась еще и еще раз, навсегда затихла, готово, давно пора, чем раньше, тем лучше. Анна Ильинична нашла в старательно намыленной петле последнюю участь. Оставила скоропостижную записку, читаешь, сердце разрывается, отчаянный крик подбитой чайки: “Прости Мариночка, люблю, нет больше сил”.

Была и не малая наша вина в том, что этой выдающейся женщины нет в живых, мы, мы пронзили сердце наивной и простодушной Анны Ильиничне, доняли, сердце заныло, заболело, повело, увы, всё получилось с нашей безответственной натырки, с нашей подачи, виноваты-то мы виноваты, обличаемы совестью, но слишком долго обижаться на самих себя не очень у нас получилось, не наша стихия, да и вообще так устроена психика, удачно устроена. Бубер писал о “греховности самоистязания”, увлечение самоистязанием ведет к унынию, а уныние — явный грех, Бонэр с гордостью сообщает, что Андрей Сахаров, счастливый характер, не бичевал себя за то, что создал преступное оружие для преступного режима под руководством преступника Берия, зачем заниматься самоистязанием, не лучше что-то сделать полезное, возглавить правозащитное движение, подкрепить это движение авторитетом великого ученого? Поэтому мы подзабыли о своей вине, полностью переключились на обвинения Марины; дело в том, такая катавасия, о смерти Анны Ильиничны наши вегетарианцы-постники, праведники, святоши, угодники узнали не сразу, а чуть ли не через месяц — оказалось, странно, никто им не соизволил сообщить; соседи вообще не знали, есть ли у нее родственники (так живем!), взломали дверь: смрад густой шел, нос зажимай, неромантическая картина открылась им, висит женщина, ноги до пола достают, так шея оттянулась под весом тела, язык вывалился, огромный, как у отменной коровы, черный юмор, на плече язык лежит, открытый рот забит наглыми опарышами, шныряют гады, копошатся, жуть сколько, туда-сюда, на такой жирный, кондиционный опарыш хорошо карась берет, сразу поплавок кладет, лови мгновение, хотя вообще-то карась прихотлив, непредсказуем, порою лучше использовать манку; сколько этих противных опарышей! тьма, бездна; драма шекспирова, король на завтраке, не он завтракает, а им завтракают! Гениально, круговорот материи в природе, цикл…

Хоронили старую и заслуженную революционерку в закрытом гробу, на похороны никто из родных не пришел (если бы и знали, не пришли: муж Марины тяжко болел, не мог, у Марины характер, искренно прокляла мать чужой совсем мать для нее стала, не подумала бы являться, может, да и совестно было на глаза людям показываться).

Нежданно Кухне пришлось изумиться: оказалось, что Анна Ильинична не просто персональный пенсионер 1-й категории и старейший член партии, а имеет особые заслуги, словом, крупная фигура и знаменитость! Хоронили ее по высшему разряду, с чувством глубокой скорби, траурная музыка, почетные караулы, урну торжественно везли на лафете пушки, замуровали в кремлевской стене, отданы — вот что удивительно! — истинно воинские почести…

Тут придется сделать пояснение: случай, совпадение, то, что в физике зовется резонансом (Перельмана читайте — Занимательная физика), одновременность колебаний, от которой мосты запросто и то и дело рушатся. Долгое время причину победы революции и большевизма объясняли мистически (мистика, сгущающаяся и волнующая, тайна тайн, в белом венчике из роз впереди Иисус Христос — с большевиками Бог, Бог истории — Краткий курс, учили, сдавали, помним, революция победила потому что она не могла не победить!). После XX съезда пошла, поехала дрянь и чепуха полная, подкашивающая невнятица, неразбериха, чуть приоткрылись архивы, разворошили прошлое, перед нами махина новых, неосмысленных фактов, некоторые исследователи делают попытку трезво, честно взглянуть на события и передряги революционной эпохи с иной стороны, успехи большевиков в гражданской войне связывают (что естественно) с использованием военных спецов, имя Троцкого еще одиозно, отвержено, а товарищ Анна реабилитирована полностью (“за отсутствием в действиях, приписываемых обвиняемой, состава преступления”), вырвана из забвения, магическое имя, не звук пустой, эта почти демоническая фигура гражданской войны — вспомнили ее титанические усилия по строительству Красной Армии, оказывается, это она являлась застрельщицей и неутомимой закоперщицей и, вопреки козням военной оппозиции, поддерживаемой, вдохновляемой Сталиным (Военную оппозицию оппозицией не считать!), пробила гигантской смелости идею (риск был, доктринерские опасения военной оппозиции не были лишены основания, перенапряженная динамическая спираль склонна к непонятностям и фокусам, но кто не рискует, тот не выигрывает) — привлечь к делу военных спецов. Более 60% командиров Красной Армии были (потрясающие цифры, переворачивающие наши представления о прошлом) бывшими царскими офицерами, и это, только это (так стали считать в начале 60-х годов, новый, кукишистский, дерзкий, современный, научный, сильнее скажем, сверхнаучный ответ на вопрос, почему большевики выиграли гражданскую войну, в чем тайна их успеха? ответ получен с помощью ЭВМ, Урал-4, каждая эпоха дает свой резон на подобные закавыки, увы!) определило успех, победу на фронтах гражданской войны (истина — это успех); именно это дало возможность преодолеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный, околесицу, подавить злые крестьянские восстания.

Итак, она герой, великая женщина, умудрившаяся, пройдя через все фантастические превратности, сохранить чистое сердце и идеалы молодости, легенда, неразгаданный символ, посмертная слава (дым?), сияние славы, фанфары трубят — хоть пиши оптимистическую трагедию! Старые большевики, вся ленинская гвардия, тени отгремевшей эпохи, восторженно пожирают глазами ее портрет в траурной раме, подходят по очереди, ничтоже сумняшеся прикладываются к нему, как к чудотворной иконе, надрывно и с неизбывным староверческим упрямством зацеловывают.

Вот так-то, триумф, посмертным признанием закончилась цветистая биография Анны Ильиничны. Лучше поздно, чем никогда!

А вот вы отгрохайте 17 лет (на параше не просидишь), а потом и иронизируйте:

— Анна Ильинична, а вы сидели в БУРе?

Наконец, ничего не зная и не ведая о самоубийстве, о фанфарах и посмертной славе Анны Ильиничны, заявилась в Москву из своих Березняков наша непредсказуемая Губошлепия (очередной набег на Кухню), и это пришлось как раз на сороковины. Ахнули мазурики (не ждали такого подарочка, гром среди ясного неба), однако быстро оправились, молодые были, сил избыток, подл, подл, человек, сказал бы Достоевский.

Муж Марины, эдакая жалкая раскоряка на костылях, пагубные предосудительные последствия, жертва необычайного вывиха, со страшненькой, скучной, деревянной улыбочкой сообщал всем и каждому громким дружески-доверительным, сугубо конфиденциальным шепотом сообщал гадости, наговаривал встречному и поперечному три короба на Анну Ильиничну — страшный характер у тещи, если говорить по правде, невыносимый, ее, конечно, по-человечески бесконечно жаль, ее можно понять, надо понять и простить, простим, простим ее за всё, — пускал подобающую и приличествующую случаю слезу. После слезы начинались рассуждения, с другой, соперничающей стороны, — вы, конечно понимаете, что это клинический случай, типичный, хорошо известный по научной литературе, обстоятельно объяснен, разжеван Фрейдом, характерные симптомы налицо, легко просчитываются и описаны у Ясперса; затем осторожно упоминается о семейном проклятии, пущенном еще во времена Александра III, миротворца, неистовой местечковой бабкой, давящем на психику (вот только когда Кухня узнала о проклятии, узнать-то узнали, но большего значения не придали), объясняется, что ничего странного, загадочного в случившемся нет, вы ж умные люди, сами понимаете, всё на ладошке: шизофрения, мы имеем дело с профессиональной самоубийцей! Точно, как у достопамятной Цветаевой (“Послушайте! Еще меня любите / За то, что я умру) - взбалмошная, аномальная любовь к дочери, черная патология, синдром Цветаевой, неуживчивость, невыносимая сварливость, вздорность, ела их поедом, покойная теща непрерывно раздувала из мухи громадного слона, прямо мамонта, каких в природе не бывает (— Я смерть зову! Страшная катастрофа, у меня пропали очки! — Да вот они, Анна Ильинична!), склочность, стервозность, склонность к самоуправству, ревность, дрянцо с пыльцой, диктаторские замашки, “в комиссарах дух самодержавья”, она тиранствовала непрестанно, непрерывно, заедала чужой век, учила, как жить, взяла такую привычку, лезла куда не надо “комиссар дьявола”, загораживала свет солнца, мешала идти по выбранной дороге, патологическая ненависть к русской Православной церкви, не теща, а сущий изверг, та еще гнида, мешала людям честно жить, честно делать свое дело; дальше говорились о теще-удавленице уж откровенные и несусветные гадости, умственная ущербность, даже слабоумие, да, да, слабоумие, загадочная шизофрения сочеталась с тяжелым запором, выпячивались одни факты, замалчивались другие, установка на гибкую, хитрую мистификацию и продувной психоанализ, то же припев, следует быть честными и справедливыми, не надо обманывать самих себя, она была безнадежна и неизлечимо больна, одно к одному, деструктивный, революционный пафос саморазрушения, пафос жертвы, вы, разумеется, понимали, что Анна Ильинична не могла не кончить, как кончила, это столь естественно, никуда не денешься, не этим, так тем или иным изобретательным фортелем. Словом, жизнь, пусть она и подлянка, продолжается, едем дальше! мы вас ждем на блины с красной икрой, всё, как у людей, без модных новшеств, вкусен блин на поминках, за уши не оторвешь, пальчики оближешь, под водочку отлично идет, угощение на широкую руку, уплетай икру, сколько твоей душеньке угодно. Русские поминки, тризна — можно ли отказаться, когда так радушно приглашают, на таких поминках, если вы русский, невозможно, уж поверьте, искренне и окончательно не улиться, как последняя грязная, подлая свинья…

Дальнейшее нетрудно вычислить, предсказать, хорош спектакль со скандальчиком получился, безобразный постмодернизм вынырнул из-за угла, прощай радения, идеи, прощай община, долой матриархат, трам-бам-бам твою мать! долой, трам-бам-бам твою мать, перемать, гнет, иго, тиранию Марины! изустная апокрифическая, подмигивающая молва куковала и ликовала (еще и еще раз припомним Достоевского, знатока подполья, знатока беспросветно подлого человеческого сердца: Ничто нас так не радует, как падение праведника и позор его). Радуйся вражья рать, Березняки изжиты, свернуты, свергнуты, и если навсегда, то навсегда прощайте, рухнула, как карточный домик, большая, славная семья, союз нерушимый, в тартар провалился целый мир, кончились так печально глубокие, благотекущие религиозно-философские искания замечательной молодежи и их смелые, пионерские дерзания, черная кошка между ними проскочила. Водевильный разворот событий — всем тошно, агапа накрылась кое-чем, как говорят в лагере, хорошо говорят, разом всё превратилось в гадюшник, и они на какое-то время рванули, разбежались без оглядки все в разные и противоположные стороны, возненавидели друг друга наши божьи люди, праведники, их жены давно испытывали друг к другу тайное недоброжелательство.

Марина пытается возобновить на новой основе (уже в рамках моногамии) игры с мужем, неудачно всё пошло, разладилось, через пень-колоду, трудится карась, с гигантскими усилиями на щуку взгромоздясь (со школьных лет всем известный текст, запоминающийся, а какая рифма! карась — взгромоздясь!), сексуальное расстройство, пусть и временное, давало о себе знать, язвило, удручало, безумно трудно было подстроиться к костыльно сиволапому инвалиду, бедная женщина терялась в догадках, как ей исхитриться, подладиться, как принять вид, удобный для логарифмирования; вывих, саднило, как-то они устраивались, функционировали, приспособлялись, получилось, не ветром же надуло. Вновь Марина сделалась стельной, минуло всего семь месяцев, на свет появился ребенок, на сей раз мальчик, стало четыре дочери и сынок, припозднившийся.

Вообще-то, помнится, мы его впервые увидели, когда ему было так годика три. Слюни, сопли текут, и какие сопли, уйма-уймище соплей, с гноем, неприятные, противные, гной, гной, язык весь выворотил изо рта, непослушный, бесформенный язык, во рту поместиться не может, жуткий, синий, как у собаки породы чао-чао, тошнит вас, когда вы видите эти гнойные сопли, этот непомерный синий язык, каких не бывает и не должно быть у белого человека, болезненный дегенеративный недоносок, как в сказке Ершова, “младший вовсе был дурак”, длиннющая, как у жирафа, худая шея, на ней несоизмеримо большая, тяжелая голова, головастик, шея худа и не держит голову, лицо заметно дегенеративное, в глазах пустота да вода болотная, крошечный пацан, от горшка два вершка, кожа да кости, кости здорово просвечивают, хилый, вялый, отрешенный ребенок, всё это усугубляется бесконечными болезнями, того гляди в ящик сыграет и станет олухом Царя Небесного, то и дело уходил в себя, в свою скорлупу, корпускулу, заторможен, защемлен, смотрит на вас пустым, тупым, испуганно-бессмысленным, растерянным, лживоживотным (да у собаки более выразительные глаза), дебильным мутно-васильковым взглядом, за что такое наказание родителям, несправедливо, только что появившийся на свет ребенок уже неполноценен (как за что? за дело! и в творении есть иерархия), поскребыш, неприглядный, неприятно влажные ладошки, ублюдочный слизняк и заморыш во всех отношениях, над ним тряслись, не говори, одни болезни, хоть криком кричи, чем только он ни болел: дифтерит, скарлатина, тиф, корь, свинка, опять свинка, да так не бывает, ангины то и дело, даже туберкулез нашли, тощий, как макаронина, глиста в глубоком обмороке, кожа да кости, кости голубоватыми пятнами просвечивали сквозь кожу, словно кровь была голубой, как кровь осьминога, как глаза, все говорили, не жилец на белом свете, родители тревожились и надышаться на него не могли, называли нежно: Голубчик (возможно, где-то в глубине души родители и желали его смерти, во всяком случае, мы допускали такие чувства и не осудили бы их). Он не только отставал в умственным развитии, а, уже говорилось, был прямо и явно слабоумным, ни бум-бум, были серьезные опасения, что так и не преодолеет дегенеративности, гугнивости, так толком не научится говорить, нечленораздельно мычит, быдло бессловесное, сплошные дыл бур шул, капризно гукает, сопит, усиленно и постоянно сосет то язык, непомерный, то тряпку, то угол одеяла (предрасположенность к автоэротизму?), причмокивает, то начинает языком щелкать, затейливо, как птица, невосполнимо обделен природой. Вы смотрите на мальчика и невольно начинаете думать об агапках, да, да, всё это очень возможно было последствием пагубного унизительного отцовского недуга, немощи, попросту, жертва обидного, курьезного, неприличного, злосчастного вывиха родителя, такое каверзное, диковинное приключение даром не проходит, годы нужны воздержания для полного выздоровления (православные, лучше подальше от этих неистовых радений, свального греха, пестроты, излишеств, моды, новшеств, соблазнительных агап, прочь от неистового верчения на пятке с обожаемой женщиной на руках, прочь от несусветной мистики, вхождения в клетку ко льву и мистических объятий с Богом). А может быть, просто обычный плод позднего, квелого, вялого чадородия родителей, усталое от родов чрево исторгло непотребство, кому-то смех и злая сплетня, а родителям дефективного мальчика никак не позавидуешь: явно дегенеративный недоносок, родился на седьмом месяце, величиной со столовую ложку, не больше, что-то не то, неблагополучный, больной ребенок, по отношению к такому экземпляру вы начинаете совершенно невольно испытывать чувство брезгливости, позора, хочется отвернуться, на него не смотреть, уйти, не видеть, как он трогательно держится за юбку матери, убогий дичок. Ладно, страшная худоба, ладно, слабая длиннющая шея — слабо выражены признаки пола, мошонка, как у мышонка, как у комара, должна же у мальчика быть мошонка, а то! всякая мужская особь имеет прежде всего мошонку (муде-колеса) — закон, аксиома биологии. А тут лупа нужна, чтобы разглядеть; в детский сад, позор на весь мир, не отдашь с такой комариной, неуловимой мошонкой, да его и не собирались отдавать, не говорит, мычит, сплошное му-му, капризничает, повышенная, прямо гипертрофическая чувствительность к боли, укол иглы не выносит, извивается, не удержишь, на стенку лезет, ор невероятный, верещит, поросенка режут.

Семья шибко православная, естественно мальчика крестили, как положено, еще грудным принял и уестествил млеко Святого Крещения, крестным был выбран замечательный, бывалый дядя — Феликс Карелин, бывший лагерник, имел четвертную, с людьми ел, широко известный в шестидесятые годы в религиозных кругах, задающий тон, тонкий, обалденный, фантастический прорицатель, глаза — масленые маслины, озорные, остроглаз, прямо в душу вам зырит, словно правильную петлю закидывает, притягивает, примагничивает, исхитряется читать изнанку души, целитель и врачеватель душевных ран, женской истерии, ловец человеков, имеющий особую потенцию толковать Апокалипсис, вообще с ярко выраженными пророчески-медиумическими данными, видевший звезду (о нем, правда, нехорошо говорили Кузьма, Шмаин, Федоров, подло распускали темные, порочащие апокрифы, злобствовали, обвиняли и в воинственной пошлости, и в черной азефовщине, но всё, что они говорили, не точно, а сейчас уже и невозможно проверить, а потому беспочвенно, думается, из зависти, сколько гадостей из зависти мы делаем). Не только душевных ран был целитель крестный, энергично организовал соборование больного ребенка, и после соборования у малыша обнаружились более-менее заметные сдвиги в физическом развитии, обнаружились первичные признаки, мошонка и т.д., может, и не слишком казистые по современным европейским стандартам, но кое-что. А главное — появилась надежда, подсуетились родители, какое-то лекарство достали, заграничное, страшно дорогое, американское, одним из ингредиентов которого являлись гормоны самца орангутанга, уколы, еще уколы, Паша от уколов орал, как резаный.

Не поверите, можно пуститься в пляс, помогло заморское зелье, как на дрожжах стали эволюционировать половые органы, может, дозу лекарства закатили чересчур большую, любя перестарались, передозировка препарата, опять, знаете ли, не слава Богу, не в меру рано проснулся и восстал потаенный враг и губитель, маячит, жуткий, не поддается никакому укрощению половой инстинкт, ребенок воспарял, вошел в раж, начал непрерывно мастурбировать, полюбил это дело до крайности, красноречиво, наглядно, без стыда и совести (какая совесть? он же урод, умственно отсталый), оскорблял естественный стыд сестер, не знали куда глаза девать бедные девчурки, заглядываются на сухостой, невозможный гриб, подосиновик, шапочка красная, несоразмерная, девочки глядят, глядят, интересно, невольно испытывают сексуальное возбуждение, хотя они и маленькие, старшая, уже совсем нимфетка (Набоков), возраст переходный, организм перестраивается, готовится, бутон, того гляди распустится и улыбнется писаной красавицей, вся в мать, в свои 12 лет ловко, махом взбирается на крылатого Пегаса, удивляет интенсивностью, яркостью таланта, она-то смущена больше других, глядит на мятежный подосиновик, ужас священный испытывает, Субчик-голубчик, стой, не балуй, / Девкам моим не показывай…, так-то. Паша уставился на сестренку, готовую заневеститься, наяривает, бабах, преодолен сухостой, первый оргазм, опять за дело принялся, наивная бесстыжесть, детство, рай, голым ходит, ему попку вытирают, а у него новое, интересное занятие взрослого юноши, новой страстью захвачен; как-то ночью тихо прокрался и оказался в кровати старшей сестры, ловок, как павиан, не чета его деду, Алексею, который в лагерных условиях сплоховал, если бы не отдельная кабинка, вообще дело было бы швах, наш-то подосиновик оказался настоящим орлом. Старшая и ахнуть не успела, сонная предрасположенность, самой приспичило, истома, и случился грех между ними, влетели в грех, полюбили грех, может, она свою беду предчувствовала, раннюю смерть; родители, вот уж дураки, не уследили, не доглядели, прошляпили, разделять нужно девочек и мальчиков, братьев и сестер, по блату, по блату, дала сестричка брату. Потом родители рвали и метали, а что оставалось им делать? ну — ходили, куда положено, просили, требовали новую квартиру, чтобы отделить мальчика от девочек, излагали точку зрения на проблему, представьте, получили, многокомнатную, на Малом Гнездниковском переулке, отличное место, самый центр Москвы.

Сколько-то миновало лет, уже не сообразим, годы летят, трагически мелькают, рябит в глазах, как в вакхической карусели, сплошная эфемерность (Жизнь-то прошла, словно и не жил, — Чехов; у того же Чехова: Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. И — трам-бам-бам твою мать, занавес.) Бессмысленная смена поколений, всё исчезает, “от бациллы до слона”, проваливается в какую-то глубокую задницу негра, черная дыра, всё деградирует, не гордое и самовлюбленное становление, а сплошная, огульная редукция, пошлятина, препохабие, движение вспять. Да, не становление, а именно редукция, деградация.

Одно к одному. Припомним, что случилось с мужем Марины на агапках, душа его давно полонена страхом и трепетом, пребывает в туге и печали, и всё из-за нескладного, еретического, злосчастного, позорного вывиха, нигде не описанного, правды не найти, да такого не было вообще никогда со времен сотворения мира, ну, по крайней мере с изгнания из рая. Бедняге стало казаться (может, не без некоторого основания, такое даром не проходит), что отныне он порчен, жидковат, вял, функционально слаб и недоброкачественен как муж — изъян серьезный, жалящая стигмата ужаса, ты ему стой! а он, как боевой конь, не стоит; поневоле приходится предпочесть интиму с женой нечто иное, визионерство, солипсизм — попал под влияние младшего сына, зараза эдакая! втихаря мастурбирует свою вялую импотенцию. Еще молод, к врачу бы пойти, к врачу обращаться совестно, непреодолимо стыдно, да и что может сказать врач, ведь загадка не сугубо терапевтическая, а больше психологическая, низкая, грубая истина, случай небывалый, исключительный, напрочь медицине неизвестный; напоказ несчастный сердце не держит, страшная изнанка сердца, скрывает, что вылетел за борт сексуальной жизни, хоть в петлю по примеру тещи (моление о чаше! еще Достоевский, острый психолог, говаривал, что ад есть страдание о том, что нельзя уже больше любить); очень опасается быть разоблаченным, смешным, боится садистического внимания друзей, уж эти мне друзья, всегда они тут как тут, всё видят, всё понимают, страшно стать посмешищем, не приведи Господи! Все мы опасаемся оказаться жертвой психологической проницательности, досужего домысла и любопытства друзей. Сколько сложностей, одни сложности, закомплексован, впрочем, и сам не знает, так это всё или не так, может, не плоть хила, инвалидна, а просто жена надоела, опротивела, осточертела хуже горькой редьки, не волнует, может, с другими женщинами дело пойдет, всё будет иначе, получится, придет желаемое исцеление? Нужна умная проверка и достаточно серьезная, нужны опровержения твоей внезапной, ранней инвалидности, только счастливый опыт годности и пригодности может ободрить трусливую душу, снять проклятый, страшный комплекс безумного Гоголя, тотальный, гремучий, пронзительный страх перед женщиной; ходил в страхе, страсти по Гоголю, вей-вей, душа рвалась к честному эксперименту, опыт — гибнущим подмога, у нашего сексуального инвалида, в отличие от Николая Васильевича Гоголя, иная опасная крайность, трудный, кошмарный, противоречивый случай сексуальной инвалидности: с одной стороны — жуткий, патологический страх каждой новой женщины, с другой — всё это перемешано, но плохо перемешано, сосуществует, живет самостоятельной жизнью.

Так вот, мы к тому: мямля, безответный, муху не обидит, прирученная, тихая размазня, с рук ест, пешка, слюнтяй, подкаблучник; да, пусть пешка, но и пешка может фортель выкинуть, начнет жить, как ей любо, возмечтает в свободные ферзи рвануть. Словом, после того страшного случая на агапках у мужика было масса переживаний, грустил, скучал, мучался, кризис жанра, стиля, на душе ужасно фуево, как сказал бы Солженицын, а Солженицын знаток русского языка, непререкаемый авторитет, читайте внимательно “Один день Ивана Денисовича”; несчастный муж, а что ему оставалось делать, стал исправно и старательно прикладываться к бутылке, устраивать сложный церемониал, когда открывал очередную, душевно священнодействовать, искать спасения в чрезмерных возлияниях, всё с горя, (этого раньше не водилось, в Березняках наши святоши-романтики были твердыми, воинственными трезвенниками, однако, будем помнить, что романтизм коварен, легко перескочить из одной крайности в другую, очень даже опасен, нам бы бурю, нам бы штормик, нам бы шквалик, нам бы шкалик, вспомним рисунки Гофмана на полях дневника)! Всё с горя, для русского так характерно, наш недуг, любой предлог подходит, утешения ищем в ней, родимой, без продыха, без просыха…

И сделался муж Марины банальным выпивохой; нашел утешение на дне бутылки, истина в вине, алкоголь в голову долбает крепко, если это дело без должной тренировки и закалки, во всем нужна сноровка, закалка-тренировка, хватишь стакан, другой — обретается последняя свобода, заносит она нас, еще стакан — своеволие заявляешь, значит, и прощелыжностъ, жестокость, упрямство (а жизнь не черновик, не исправишь, не напишешь набело). В итоге ее муж взбрыкнул, занесло крепко, к удивлению многих он оказался не только не обремененным совестью, а напротив — порядочным бестией, меньше всего думающим о последствиях своеволия. У него пятеро детей, младший совершенно дефективный, а он как с цепи сорвался, одержимость, неразборчив, орангутанг, о пагубных последствиях не думая, набросился на баб, крутит романы, ведет тайный дневник, ведет донжуанский список (ничего тут такого, великий Пушкин вел донжуанский список); в минуты соития не забывается окончательно, прислушивался внутренним ухом, предусмотрительно и исподтишка сквозисто, украдкой подглядывает, зырит внутреннем глазом, следит за собою, за гротескным боевым братом-ослом, так бы выразился на нашем месте Франциск Ассизский, за своей ненадежный, коварной, каверзной мужской физиологией, ищет правды, секс с гносеологическим соусом, себе, своей душе доказывает полноценность, годность, нормальная бушующая плоть.

В донжуанском списке Пушкина насчитывается 100 баб (у Дон Жуана за 1000 перевалило), а наш несчастный догнал до 7, тень истины, понять толком не может, одолел ли демона; временами катастрофическое улучшение, победа над слабостью, благоприобретенной немощью, плачевным вывихом, преображение, надменен, милиционер, пленный, военный, самый здоровенный, красавец, химия, химия, синяя, с мглисто фиолетовым отливом, порою пепельно-пурпурно-красная, врубелевская гамма, в подобных, врубелевских, блоковских цветах богослов Флоренский, проницательный, редкостный ум, видит — цвет сатаны, свиреп родимый, сгусток энергии, мощное демоническое разрушающее и оплодотворяющее начало! хоть на пятаки руби, дикая, сверхъестественная энергия, мощен, как утреннее восходящее неправдоподобное солнце, как боевой конь, похвально, как в юности. Но раз на раз не приходится, строптив, временами позорная вялость, безголосие, случаются превратности, мучим внутренней диалектикой, противоречия, концы с концами не сходятся, станешь психоложником, психопатом, впадешь в черную и несусветную меланхолию, болезнь прошлого столетия — может, от луны все зависит? загадка, уравнение со многими неизвестными, математические иксы, игреки; ничего, как-нибудь?

Всё же удостоверился в своей годности, опираясь на славный метод индукции, рекомендованный на все случаи жизни Бэконом, обрел новую веру, одолел недуг, третья правда, ура! с этим знанием жить можно, трали-вали, отпустило, преодолен синдром Кьеркегора, протухшие яйца, видит оптимистический свет в конце туннеля, до потолка, умора, эх! сестра моя жизнь и брат мой осел, маячит, подавай любую Регину нам, хоть подтаскивай, хоть оттаскивай, хоть блондинку, хоть брюнетку, оформим, то да се и на бочек, сон сразит, мертвецкий, не зря, поди, это дело называют (удачно! хтоническая глубина!) — переспать. Сердце успокоилось и развеселилось, обрел вкус к жизни, пора бы опомниться, перебесился, выздоровел, спеши к семейному очагу возвратиться; не всё так просто, наметились психопатологические искривления, деформации души. Во всю успел поработать искуситель-змей, замутил душу, она влипла, как муха, в медовый сюжет; разболтан донельзя, душа развращена, заражена (чуть ночь, мой демон тут как тут: больная, губительная игра воображения, пред нею бледнеет и кажется скучной действительность), неуправляемая подлая чувственность, попал под черный, жесткий тоталитаризм страсти, болезнь души, сексуальный маньяк, с самим собой не справляется, шалун, жуткий шалун (в просторечии — блядун), нутро насквозь и глубже прогнило, душа рокальна, всё куда-то отчалило, всё испортилось крепко, омрачена душа грехом, привычкой, трясина, психологические дебри, продолжает, как тут у нас удачно выразился Веня Ерофеев, “гневить Бога”. Ненасытен, как развернувшийся кровопийца Дракула, демон неги и сладострастия (античность его изображала в образе юноши с тремя членами, стоящими, отбиты, не сохранились, реконструкция, существуют лишь в воображении искусствоведов, все-таки эти древние чего-то знали, чего-то понимали); пусть это плод фантазии, пусть фикция, но и фикция преследует, еще как, докучает. Сменился химический состав крови, уже не члена вывих, а души, что опаснее много, хуже лечится, грешит не тело, а душа, душа жаждет новизны, солененького, идет затягивающая, засасывающая, безрадостная, вечная погоня за греховной новизной (сначала себя обманывал, фарисейски надувал: — Нет, жена лучше, жена у меня чуткая, замечательная), зуд и чад похоти отравил душу, дни тьмы, эта самая дурная, бесовская похоть быстро пустила глубинные корни, они кровожадным, кровососным вампиром сосут сердце, искривилась, кривда глубокая, до неузнаваемости покоробилась нежная душа, назад ходу нет как нет. Всё, как у Адама (синдром Адама — извращение природной сущности человека, феномен известен с незапамятных времен, ходит с Мафусаиловой бородой, описан у апостола Павла, у Блаженного Августина, но нашей современной медициной не то что плохо, а вовсе не изучен), деформировался весь внутренний уклад сердца, уже невозможно остановиться, в пропасть летит, привык по прихоти страстей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам, — в женской красоте есть что-то страшное, инфернальное, несет, несет, свежо, интересно, шлея под хвост попала, очередной раз подкатишься со шкодливо-медоточивыми, игривыми, рискованными разговорами, смелыми речами, щекочущими нервы, шуры-муры, понял, как мужик бабу донял, никакое не домогательство, не нахрап, а сродство душ, тут как тут избирательное сродство душ (в стихах это изумительно: Ветер воет, дождь идет, / Вечер к ночи клонится / Парень девушку е..т, / Хочет познакомиться!) — как не обнять, не приласкать девочку, ей же это надо, хочется, а взялся за грудь, оговорка, за гуж, не говори, что не дюж, всё само в руки плывет. Женщины его любят, развилось демоническое, сверхъестественное чутье, еще новая добыча, новая дичь, здоровый аппетит, юность прекрасна, ножка, эти ножки, чудо! отказаться — выше сил, нет мочи, а прелестницы сами ножки показывают, увлекают, завлекают, провоцируют, соблазн, сами нас раззадоривают, а чего они ножки показывают, великий бог деталей (Пастернак), искушают, дразнят, на аморалку толкают. Причем тут мода и ее злой террор, о моде кому другому рассказывайте, разве не для этого самого они ножки нам кажут, чтобы мы клюнули, ястребами кидались на новую добычу, на новую дичь? сами, сами стараются устранить, избежать глубоких отношений, побалуйся, мальчик, со мною, а там, глядишь, на крючок сядешь. Задержанное, болезненное наслаждение, спазмы крайнего восторга, жизнь хороша!..

И поскользнувшийся, влипший в сладкую паутину греха праведник повел отнюдь (даже отнюдь в квадрате!) не православные разговоры о прорыве к автономии (прошлое с Мариной было ошибкой юности!), о правах человека, о свободном, честном, справедливом демократическом выборе, прежде всего о праве на простое счастье, на развод с нелюбимой, постылой женой; хочет задрав хвост рвануть в сторону, деру дать от грубой Марины, а хорошо ли это? народил пять ртов, мал-мала, а теперь намерен (озарение!) начать новую жизнь с юным и ненаглядным существом, говорит, что эта бабенка прямо-таки создана для него: утешения и спасения от напастей. Говорит, что на развод право имеет! Какие еще права? там, где любовь, не нужны разговоры о правах, в Березняках были гармония, согласие, симфония, в семье нет, не должно быть этих самых пресловутых прав человека, в семье цветет любовь (Бог есть любовь, в глубинах и недрах святой Троицы нет набивших оскомину свободы и прав, не об ипостасных границах и правах ведут беседу ангелы в “Троице” Рублева).

Решил и твердо бросить семью, бросить Марину с четырьмя девочками и дегенеративным сынком …

(что бы там ни говорили некоторые, а легко прослеживается загадочная, поучительная корреляция (корреляция не предполагает причинную связь: двусмысленный и осторожный, псевдообъективный термин статистики): большая часть демократического движения вербовалось из нервных, черствых мужей, утомленных семейной жизнью, которым сильно осточертели их милые жены и всё такое, и они готовы хоть в омут головой, тем паче рады обменять пресное семейное супружеское ложе на Хельсинкские соглашения; нет, нет, не всё так просто, не одно вопиющее легкомыслие и эгоизм: они, мужья, готовы к самопожертвованию, они серьезны, рады отдать жизнь за новые идеалы, за идеалы свободы, прогресса и демократии; а вообще-то, что правду таить, наша нравственность настолько извращена витальным имморализмом и пронизана грубым, элементарным идеологизмом, настолько политизирована, что мы не считаем за грех измену жене, разрушение семьи, это отнюдь не зазорно, как говорится, дело житейское, можно, дозволено, с другой, представляете, сорвется у вас с языка ненароком, что вы любите Россию и Шолохов хороший писатель, всё, руки вам не будут подавать в элитарном обществе. А не дай Бог вы замешкались, не встали с бокалом вина, когда провозглашен тост за английскую королеву, совсем беда, пить за английскую королеву, оказывается, кто ж знал, надо стоя, женщины могут сидеть, таков обычай на Руси (как и: на ночь слушать Би-Би-Си), высший нерушимый нравственный закон; а еще, совсем ужасное преступление: вы брякнете, желая эпатировать либеральную честную публику и под пьяную лавочку такую гадость, мол, в 21-м году в Политбюро входило три еврея, грузин, а русские — основное население великой России, представлены Лениным, в котором маловато русской крови, хотя и есть, ну сказали, что тут такого? Слова, слова, слова. Разве это не так? Конец, крышка вам, если не заработаете крепко, вкусно, со смаком по морде, можно дать гарантию, будете вычеркнуты из мира приличных, образованных, культурных, цивилизованных людей, вокруг вас образуется глубокий вакуум, лучше бы вам вообще не родиться на Божий свет!

…в оправдание мужа все же обмолвимся, что Марина после родов ублюдочного Паши очень изменилась, внешние и внутренние перемены, необычные — непутевый, запущенный дом, сама стала жуткой неряхой, опростилась, таскает вольготный, вульгарный, грязный халат, вольготные тапочки, не следит за собой, ужас, смотреть противно, чулок съехал, другой — гармошка, перейдены все мыслимые и немыслимые границы, опустилась, как говорят французы, у Толстого что-то подобное произошло с Наташей, которая превратилась в мистическую самку, аппарат для деторождения, читайте эпилог “Войны и мира”. Стряслось и с нашей Мариной что-то непонятное, тетехой сделалась, где былая змеино-женская гибкость? где твоя цепкая, ослепительная мистическая красота? где чудо? где твое совершенство, стихи, тонкие парфюмы души и копна чудных волос? где заразительный смех, внимательные, лукавые, озорные глаза? Фантом, мираж — всё исчезло, как не бывало.

А ты поди роди пятерых, растолстеешь еще не так! …

(всякая красота со временем приглядится, прискучит — неточная цитата из Молоховец; опытные, умные люди полагают: чтобы женщина сохраняла стати и привлекательность для мужчин после родов, полагается ей и ее мужу пить боржоми около года. Однако в Березняках этого мудрого правила не придерживались, принципы большой семьи и религия не позволяли, увлекались религиозно-философскими исканиями, и всё шло хорошо, гладко, девочки беременели, после родов сохраняли форму, привлекательность, не толстели безумно — так почему же именно после падения Березняков и последних родов эта женщина так раздобрела, почему так разнесло ее? Как баржа, прет, завозня, в двери не входит, хотя и родила на седьмом месяце; выходит, зря мы неповторимые, философские Березняки оплевали, что-то там было, что угодно Провидению. Память о Березняках всё больше украшается благотворными легендами и апокрифами, шла неспешная творческая работа по выработке более совершенной формы семьи, признаем, уже не раз нами отмечалось, что распад семей нынче в большом обыкновении, статистика, се ля ви, от статистики некуда деться, скучная, грустная, горькая проза жизни, как говорится в таких случаях, дело житейское, обыкновенные истории, нынешние формы семьи не отвечают духу времени)

…Помнится, все Марины несчастны, большинство кончают жизнь самоубийством, их всегда бросают мужья: великомученица, 17 июля, одержимая, морская, антиохийская. Осознав наконец, что ей грозит развод, Марина вовсе спятила, напрочь разболтаны нервы, развила несусветную, дикую истерию — представляете, что такое женская истерия при нечаянности и наивности огромного женского сердца, читайте Фрейда, Юнга, старательно, внимательно читайте, икру метала, убивалась, темпераментно (в духе своей прабабки по линии матери, узнавшей, что ее единственный сын не только крестился, но и стал православным священником, батюшкой, в рясе ходит, прихожанки руки ему целуют, ну и запустила прабабка проклятие — первопричина нашего сюжета, каким-то образом испортила гены), рвала на себе волосы, воздевала к небу руки, извелась, свихнулась, дико активна, пускалась во все тяжкие, искала приворота, трав, работала с травами, всякие суеверия испробовала, цеплялась за астрологию и хиромантию, к цыганкам неслась, гадала, к подругам за советами лезла, душу выворачивала наизнанку, всем рассказывала о своей великой беде, все входили в детали ее положения, понимали, что изменить ничего нельзя, надо смириться. Сокрушенная сердцем, повадилась к отцу Тавриону, мчалась сломя голову со всем стадом детей. Возможно, преподобный провидец, глаз у него был набит, наметан, заглянул в будущее, закрытое непроницаемой пеленой, уловил, что окаянный враг людей вложил в сердце женщины отчаянную, злобную, страшную мысль; зело мудр был старец, но повел себя старец непонятно и чудно, позеленел весь и насквозь, даже борода вдруг сделалась зеленая, эдакая гадкая плесень на бороде выскочила, накричал на Марину, затопал сердито ногами, что ты загадала? что ты задумала? она разревелась, горько, горько ревела, отец Таврион погладил несчастную женщину по голове (психотерапия?), вынес шоколадку, дал ей, как маленькой, как глупенькой дурочке, шоколадку (ей мужик нужен, муж, а не шоколадка, лучше бы взял ремень и выдрал, как следует, крепко, как секли в России дураков сравнительно недавно), как это трактовать в духе пророчества? Символ, знак? Еще к какому-то мудрому старцу моталось, бесполезно, сорвала сердце. Вернулась после очередной поездки к отцам-канальям, преподобным отцам-шарлатанам, вся черная, сажа и уголь, перебиты, поломаны крылья, адской болию душу свело, даже в голубых глазах рвануло канкан бордово-пурпурно-черное пламя.

Вытащила на расправу Юру…

(этот подкаблучник (оказывается) имел имя, зовут зовуткой, величают уткой, притом просто-напросто Юрой звали, кто мог подумать, собственное имя, значит, личность, а не тень, не только читатель, но и мы впервые об этом услышали. А еще узнали, что он очень увлечен правами человека и всякими там Хельсинскими соглашениями, без оглядки ударился в диссидентство и подписантство, жил этим, время такое было, 60-е годы, самый конец, запойная, романтическая, мужская дружба с Якиром, Красиным, Пашей Литвиновым, диссидентская аристократия, наши! дум высокое стремление, правозащитники в законе, самая сливка, рыцари абсолютных общечеловеческих ценностей, вещуны, светочи; ходит в новом стаде, смелые правозащитные речи, восторг, порабощен и интегрирован ими полностью, вместе с Ковалевым пока на побегушках, шестерки, подписывает всякие там крамольные, бесстрашные, дерзкие письма, которые затем передают разные голоса, смело шастает, костыли давно отбросив, по академикам, смущает их, волнует, сбивает с толку, уговаривает подписать крамольную бумагу, в крайнем случае деньгами помогут демократическому движению, расшатывает систему, сотрясает здание; сотрясли в конце концов, разве не так?)

…на совесть мужа давила …

(у Юры совесть оказалась дубовой, непрозорливой, спала сладким, крепким сном, не совесть, а псовесть, лишь грубит, огрызается, ты меня никогда не понимала! сытая, бесстрастная, обрюзгшая физиономия, возраст о себе дает знать, искажалась порою гримасой скуки; он по-прежнему, а то! считал себя честным человеком, который делает важное историческое дело, с восторгом и без оглядки готов, как Марченко, отдать этой битве все свои силы, всю свою жизнь, сознание его полностью заворожено и порабощено великой идеей правозащитного движения, идеалом Хельсинкского соглашения, идеалами Запада)

…кляла, …

(в Березняках она всегда ощущала себя орудием Бога, привыкла тиранствовать, привыкла, что ей повинуются с первого слова, а время ее прошло)

…болью терзаема …

(самая ужасная боль — душевная, мочи нет, некуда, кроме петли, от нее деться; а еще говорят, кто испытал, что очень болит утраченная конечность, болит нога, а ее нет, тебе страшно, душа сверзается в пучину страха и необузданной паники, прыскает безоглядно в разные стороны: что же болит, что такое боль, когда болит то, чего нет? — предмет и пища для глубокого философского размышления)

…глубоко проросло зерно безумия. Вот задрожала заметной, крупной дрожью, как собака над костью, бесом нечистым, когтистым когтима, в состоянии абсолютной офонарелости издала утробный вой, выкрикнула злобно, истерично, одним духом:

— Истукан! Сукин кот! Гадина! Что за тип? Кому говорят? Кому русским языком говорю? У тебя сын урод! Аспид глухой! Бревно бессердечное, стена бесчувственная! Пеняй на себя, подлец! Больше детей не увидишь!

Тут как тут — акт четвертый драмы.