"Проклятие" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)

Акт четвертый. Паша, сын Марины

Да, всякое и разное бывает в этой жизни, даже и такое — адский акт возмездия, волновавший Эврипида; не промазал духовидец отец Таврион. Сказано — сделано. Увидеть-то детей Юра увидел, но (увы!) уже мертвыми. Марина под каким-то предлогом на ночь загнала всю шумную ораву на кухню, а когда дети уснули, под снотворным сон глубок и крепок, она смело, гордо отвергла, отринула статус брошенной жены, гори всё синем пламенем, себе сыпанула горсть люминала, жадно заглотила, запила молоком, автоматизм, отметила, не пропадать же добру, допила остаток молока, эх, дар напрасный, дар случайный, позыв к полной гибели всерьез, сильный позыв, просты наши законы, написаны в крови, метнулась к газовой плите, знакомый, явственный голос за спиной (неотступный, женский, старческий, убедительный, она этот голос не раз слышала, когда подходила к чаше с причастием) произнес знакомую формулу: — Не бзди, ё..ная в рот! Без малейшего колебания, деловито, спокойно открыла газ; адский голос восторженно сказал, как бы поздравляя ее: — П..дец! Вот он, праздник последней, предельной свободы, рука ее бескомпромиссна, надежна, не дрожала, молодцом держалась, хочется! хочется! камнем бултыхнулась в сон без снов (Фрейд полагает, что воля к смерти — по ту сторону принципа удовольствия, высшее)…

На мертвом лице ее цвела самодовольная, торжествующая улыбка. Что она узрела за стеной смерти? На эту тему и думать жутко, не хочется. Даже злобной записки не оставила, да зачем записка, никакой жутковатой мистерии самоуничтожения и небытия в могилу она не унесла, и так понятно, что подвигло ее на выходку, разборчиво и очевидно, всякая записка излишня, писулька только затемнила, замутила бы суть: имеем дело с невостребованной мужем, озлобленной, оскорбленной женщиной. Немеет язык, кровь леденеет, волосы дыбом встают. Преступление века!

Москву трудно чем-либо по-настоящему удивить, видала виды, но такое не на каждом шагу и каждый день случается, в голове не умещается, все ахнули, потрясены, столбняк прошиб. Медея, злобная, отвратительная, баснословно иступленная, страшная Медея! Была б жива — содрать бы заживо кожу. Мало кожу содрать, мало! Детей жалко. К жизни их не вернуть никому.

Что тут будешь делать? Тяжко вздохнув, покачали головами, шухер пошел о неблагополучных, вредных, загрязненных генах, о загадочной и интересной шизофрении, притом наследственной, вся в мать, одержима, еще похлеще, из ряда вон, тот еще изверг, клинический случай. Всё же очень любопытно, как передается из поколения в поколение вредная бацилла безумия, как ее цепляют — неужто действуют имманентные, внутренние законы, самоосуществляющееся проклятие? а что если проклятие прапрабабки поразило пресловутые гены? мысль эта ужас наводит, что если это гнев небесной канцелярии, ну тогда дело швах!

С Марины взятки гладки — копыта отбросила, самоубийство. Удалось спасти младшего, голубоглазого и недоразвитого идиотика Пашу; впрочем, никто не спасал, всё само, словно Смерть оплошала, промахнулась непогрешимая коса, не преступила кем-то очерченный магический круг: жив, невредим, притом у мальчика даже голова не болела, ни в одном глазу, что просто поразительно. Заносчивые медицинские авторитеты смущены, растеряны, сбиты с толка, хвост поджали, наводят тень на плетень, пытаются ничего не заметить, глаза в сторону отводят, в лучшем случае разводят руками, ничего, мол, не понимаем (шатко наше представление о мире, о так называемой объективной реальности — неприятная западня для нормального материалистического, рационального ума, что-то на уровне воскрешения Лазаря, такого быть не может, потому что не может быть никогда); абсолютно необъяснимо с научной, медицинской точки зрения (показан кукиш науке, еще какой кукиш!) — как же этот рыхлый, дегенеративный ребенок смог выжить, как смерть обошла его, не заметила? Если называть вещи собственными именами, то эту непонятную науке игру природы следует квалифицировать как самое фантастическое чудо, а чудо всегда впечатляет (не будем с порога отвергать тезис, что спасли мальчика заступничество и всегдашние горячие проникновенные молитвы его крестного отца Феликса Карелина, мужа со сверхъестественными мистическими способностями и телескопическим духовным зрением, оставившим след во множестве душ; Кузьма, правда, почему-то слабо верил в таланты Карелина, издевался над нами, пошляк ваш Феликс, мышей совсем не ловит и не может ловить), выдалось чудо чистейшей, прозрачнейшей воды! Другого слова под случай не подберешь.

Мальчик был одутловатым увальнем, видно, что ненормален, язык сосет, а сестры — кровь с молоком, крепконогие, писаные красавицы, одна ярче, лучше другой, княжны голубоглазые, а как талантливы, как музыкальны, на фортепьянах шпарили, на скрипке, пели сочными, проникновенными голосами, заслушаешься, Сирены (когда приходили гости, им всякий раз демонстрировали дрессированных девочек, а мальчика, неприличие сплошное, полное, прятали). Чудные девочки погибли, а недоносок, ублюдок чудесным образом остался жив, как огурчик, газ не только не убил его, напротив, подействовал как целительное лекарство, как Камский неукоснительный кумыс, панацея от многих бед. Из глубокого нокаута, в котором он находился со дня рождения, он выплыл на свет Божий совершенно другим — так сказать, сменил личность. Бывает, бывает, но не часто, ущипните себя, чтобы проснуться; нет, не сон, всё наяву, корректно, чудо есть чудо, и чудо есть Бог; те, кто предрасположен к мистическому восприятию окружающего мира, усмотрели, разглядели во всем этом Замысел.

После фантастического спасения, а иначе как объяснишь, сестры, мать погибли, а на него газ никак не подействовал, ему тьфу и хоть бы хны, мальчик, уже говорилось, повторяем и еще раз повторяем, переменился, словно подменили, — второе рождение, не помнил, что было до этого, отбита память, затерлась, нервная встряска; шоковая терапия модна в наше тревожное, шалое время, широко используется в медицине и даже в экономике, хорошо подействовала, пошло на пользу, отменный результат. Сразу, на другой день, как невидимой рукой сняло всякую хворь, ушли гаймориты, гнойники, корчи спинного мозга, ушла эта нежизнеспособность, перестал мастурбировать, даже голос переменился, пропала, словно вовсе не бывала, безнадежная гугнивость, не узнать, исчезла сразу, вмиг, как ведьмы у Шекспира (Макбет), оставив в памяти окружающих нечто неприятное, у многих возникли всякие дурные предчувствия. Представляете, голос уже не писклявый, детский, даже не петушиный, юношеский, ломающийся, а сразу бас развился, иерихонская труба, словно грома рокотанье, аппетит самый что ни на есть волчий проснулся, уплетает манную кашу, ненавидимую всеми детьми, за ушами трещит — перед нами варан дикий и голодающий. Сразу, прямо на глазах, стал расти, как опарыши во рту бабки, как на дрожжах, как в сказке Пушкина, не по дням, а по часам, верзила эдакий, вымахал амбалисто, знатно (загляденье!) окреп, геркулесовое сложение, лось, здоровый лоб; вымахал, накачал бицепсы, теленка за хвост удержит, куда вся недоразвитость, отсталость подевались? в мать, в бабку — нескисающий темперамент, полное перевоплощение, не узнать. У этого охломона был какой-то громадный пупок, как у Будды, некрасивый, уродливый, омрачавший бабушку пупок; всё живое растет пупком, пупок — символ роста! — эволюционировал сразу, заметно до чрезвычайности. Говорилось, шепотом, с оглядкой, больше полунамеками, мол, и признаки пола, первичные, сделались раблезиански внушительны, смущают, пугают, до моржового, устрашающего неприличия вымахали эти самые, витальная мощь налицо, подобна (пусть не равна) герою русского эпоса, чертей глушить в самый раз, у Паши не будет огрехов, как у его несчастного, злополучного, запутавшегося, завравшегося отца-математика; допускали даже, что Паша запросто удержит девочку, впечатляющая мощь, конская, волнующая.

Невероятное, болезненное потрясение всего организма дало ошеломительный эффект, наложило неизгладимую печать на всю дальнейшую жизнь Паши (еще бы: мать родная, подательница жизни, любимая, ласковая, обожаемая, хотела, занесла руку, намеревалась его, “ненаглядного зайчика”, лишить живота, античный ужас, убила запросто, махом, старших сестер, и он, потерянная сиротка, омыл горячими слезами гробы православной матери и четырех православных сестер, о! эти надгробные детские искренние, душераздирающие рыдания, не слышать бы их никогда)!..

Обычно потрясение делает умного еще более умным, а глупого более глупым; у нас всё наоборот, всё не как у людей: у недоумка Паши проснулись многие и разнообразные таланты и свойства ума необычайные, пугающие: скрипка (абсолютный слух был у ребенка и в период гугливости, сидит на горшке, Моцарта насвистывает), наблатыкался в шахматы, развивался отчаянно быстро. Перед нами, присмотритесь внимательно, какая умница — балды не балдеет, не лоботрясничает, не шалопайничает, как детки некоторых, за уроки не засадишь, книжный червь, не теряет драгоценного времени даром, легко наверстывает упущенное. Пристрастился — взасос, упорно читает до умопомрачения и безумия, книгочей, книгоед, несметное количество книг проглотил, так и хавает книгу за книгой, взахлеб, за уши не оторвешь, пашет с утра до вечера и каждый Божий день напитывается знаниями, преуспел интеллектуально, горазд, хватка, нет предела совершенствованию, давка в голове от новых, разных идей, невероятные способности к языкам, не успели оглянуться, кажется, на другой день после гибели матери и сестер, развил и вошел в совершенство, как трава весной, светоносный ум, лихо обскакал сверстников: очень правильно и умно распространяется на тему православия, любит поговорить о неисповедимой глубине христианских догматов, о том, что душу Церкви выражают наиболее полно святые, о преимуществе православия над католицизмом, и о том, что иудейская мысль, ориентированная на тупой монотеизм, не в состоянии охватить великой идеи Троицы; чуткий, чистый, гармоничный, высоконравственный мальчик, чистоплотен душой и помыслами, не блажит по ночам от нетерпения, никакого автоэротизма, страстного, неистового рукоблудия, словно был вне хитростей непокладистого, неуемного, строптивого полового инстинкта, словно не знал роковых и трагических мук плоти, высоких, до потолка, дымящихся болезней, которыми отравлена жизнь юношей, никаких дурных, вредных мальчишеских привычек, не курил, как все вокруг балбесы сверстники, капли возбудительных спиртных напитков не принимал в рот даже когда дураки взрослые старательно потчевали, подбивали: ангел во плоти, светлая, в хорошем смысле яркая, сверкающая, люциферическая натура, жизнь с Граалем, словно родился в таинственном астрале, словно создан из вещества такого же, как сон, словом, продолжение следует, сюжет сам собою развивается, развертывается, раскручивается в полную силу, скоро и 5-й акт, ждите, скоро, скоро, терпение.

Чудесное спасение Паши явилось как бы преддверием последующих событий, не на пустом месте, не всё с бухты барахты, не всё так вдруг, бывает, ой как бывает! иной говорит одно, а в подсознании незаметным образом зреет, обильно бухнет иной плод, иной идеал, иная совесть, о которых он сам не догадывается. Неуловим порою для постороннего, невнимательного глаза интеллектуальный рост ребенка, бежит ему 14-й годик, пострел, а ведь крайне интересно наблюдать со стороны, как формируется личность, ее самозарождение; представляете, еще вчера первый самостоятельный прыжок с кровати на горшок, а сегодня — вычурная штучка! еще какая! умора!

Для нас он оставался шалуном, мальчиком в коротеньких штанишках: ничего не икалось, диву даемся. Буйство проповеди, многоречив, любит щегольнуть великолепной эрудицией и памятью, воображала, не без этого, однако надо признать, что никакого верхоглядства, суровый приверженец вечной истины и вечной справедливости, всё тяжеловесно, основательно, гигантский кругозор, обезоруживающая зоркость, пугающее, унижающее вас и всех всезнайство, от которого вы невольно скучаете и рветесь бежать прочь, бежать без оглядки; Паша, как виртуозный верблюд, плюнул в нас на нашей знаменитой Кухне, в упор плюнул и с двух шагов складным, потрясным монологом, свидетельствовавшим, что его ум далеко не детский — перед нами не какой-то там жалкий первоклашка, поражает вас невнятно-высокий штиль говорения — неприятный (брось пожалуйста, дорогой, не будем), отталкивающий, чересчур заумный.

Представляете, этот юнец смело смазал карту будней, даже слишком смело, взгромоздился на риторические ходули, яро и громко, выстрел из пушки (бабах, словно то бабахнула Царь-пушка!), запустил в нас высокопарным, высокомерным, блистательным и обстоятельным докладом — шпарит, как по добротной, умело составленной шпаргалке, во! — вид у Паши зрелищный, лоб здоровый, такой, словно с пеленок вскормлен с конца меча, всегда на стезе Правды, шастает твердо в Истине, не было и в помине чахлого, дегенеративного детства. Текст пошел, рванул — плотный, никакой былой, беспросветной гугнивости, хватка, цитаты сами, как горох из мешка, пропасть цитат, сыплются, убедительные, всё для пущей научности; латынь, смело иврит запускает, ноздри при этом широко раздувает, всё ему ясно, словно он сам Господь Бог, черта чисто еврейская.

А сказал он вот что, вот какой возвышенный псалом он нам пропел! Центральным образом мирового исторического процесса ему видится фигура невинного страдальца, видится отчетливо, как под хорошим увеличительным стеклом, и этот страдалец является ключом к пониманию главной и великой тайны и пружины всемирной истории.

Оригинальный, необычайный ход рассуждения, — нет, как мы поглядим, это отнюдь не робкая, зеленая, незрелая, детская мысль, а нечто, шизойднуться можно, опасный водоворот, серьезные идеологические завихрения, триумф смелой, бескомпромиссной мысли! Перед нами пытливый и беспокойный искатель истины, честный, пусть с заумью и загибончиками.

Образ невинного страдальца присущ всем великим культурам, но в наибольшей степени древним литературам Ближнего Востока, и как завершение ближневосточной традиции следует особо выделить библейскую Книгу Иова. Уже в библейскую эпоху, судя по упоминанию Иова у пророка Иезекииля, и, бесспорно, с начала раввинической эпохи вплоть до наших дней Иов воспринимается еврейской традицией как праведник и страдалец вообще.

…О, ужас, что мы слышим? он в 14 лет спокойно рассуждает о Книге Иова! Все еврейские дети вундеркинды, но этот! Что-то пугающее. Гений!

Чем дальше в лес, тем больше дров. Представить следует, зеленый сорванец, вчерашний ублюдок этак спокойно, даже весело сообщает нам об исключительном и особо пристальном внимании послепленной иудейской мысли к типу невинного страдальца; размышления об Иове и Данииле, об истолковании пророчеств, о рабе Господнем Исайе, всё это появилось в катастрофическую эпоху разрушения Второго Храма и гонения Мессии из колена Иосифа. Еще более рельефно смысл искупительной жертвы невинного страдальца виден в истории мучений рабби Ишмаэля, описанной в Аггаде. Чему учит эта пронзительная история? Оказывается, Бог вкладывает судьбу мира в руки мученика, и невинный страдалец волен уничтожить этот несправедливый, страшный, безумный, преступный, отвратительный мир, но он предпочитает благословить его своей смертью: он, и только он, оказывается спасителем и искупителем мира!

В евангельские и последующие времена христианская Церковь в полной мере разделяла с Израилем экстатический порыв сообразовать жизнь общины с образом невинного страдальца Она видела себя, говоря словами Оригена, “кровью и водой, истекающими из ребер Спасителя на Кресте и питающими весь мир”. Церковь вела богословские диспуты с иудеями, иудеи энергично отлучали христиан от синагоги, но была жива иудео-христианская община, традиции, и взаимопонимание еще было возможно, несмотря на все злые песни. Но вот христианство становится государственной религией Римской империи, отпадает от Истины, это и трагедия всего человечества; увы, с этого момента вся ситуация радикально меняется. Стоит вспомнить, что в 346 году, сорок лет спустя после преследования Максимина Дазы, еще при жизни некоторых исповедников, были запрещены языческие культы и начались отвратительные гонения на язычников. Именно с этого момента, стоит отметить, подчеркнуть, Церковь христианская изменяет самой себе, изменяет своим идеалам, которые не от мира сего, решительно расходится с общественным идеалом и историческим путем Израиля. Отныне историческая церковь не ставит себе цели быть для мира тем, чем для тела служит душа, по слову Послания к Диогнету: незримым, неистребимым, безответным смыслом его бытия. Она хочет руководить миром, воспитывать, украсить и увенчать его. При всем чрезвычайном разнообразии в истории поместных церквей и глубоком различии между историческими концепциями православной, католической и протестантской конфессий, отметим общее: добровольно, не будучи поставлена в безвыходное положение, ни одна христианская церковь не отказывалась от ориентации на силу и могущество, на собственную власть, костры или на поддержку светской власти; за веком век бежал, она эволюционировалась плотно и окончательно, всё больше с каждым столетием превращаясь в тело сатаны; всё это старо, всем известно, как известно, что изображение Невинного Страдальца находилось в каждом храме.

Но жизненный путь Невинного Страдальца был продолжен на земле в историческом пути еврейского народа, избравшего добровольное мучение как основную форму жизни. После разрушения Второго Храма выражение киддуш хашем (освящение Имени) глубоко внедряется в постоянный литургический арсенал еврейского народа, и в ярких образах Ханны и ее семерых сыновей, десяти мучеников и других подобных им, входит в благочестие и традицию. Да далеко за примерами не нужно ходить, тем паче не нужно глубокого знакомства с историей, чтобы уразуметь и надлежаще закрепить: практика мученичества входит в быт. На совете в Лоде законоучители формально придают выражению киддуш хашем смысл самопожертвования из религиозных соображений. Киддуш хашем объявлен долгом каждого еврея, принуждаемого совершить идолопоклонство: крещение, убийство, прелюбодеяние. Еврей должен предпочесть смерть нарушению Субботы и Праздников, ритуальной чистоты, употреблению нечистой пищи. Это засвидетельствовано в чеканной форме в Послании к Йеменцам (Эгерет Тейманим) Маймонида, где пересказывается древняя формула принятия прозелита: Если кто-нибудь проявляет желание стать иудеем, его спрашивают: “А знаешь ли ты, что значит быть иудеем? Это не значит стать сыном Авраама, но значит потерять родину. Это не значит быть отцом Исаака, но потерять сына, не быть Иосифом, но быть проданным в рабство, не быть Исайей, но быть замученным до смерти. Всё потерять, жить в унижении и погибнуть — вот что значит быть иудеем”. И если тот ритуально ответит: “Я знаю, и я недостоин” — его принимают без дальнейших расспросов. Так сформулирована и так воплотилась в истории ориентация Исторического Израиля на образ Невинного Страдальца, и в этом аспекте не христианская Церковь, а Израиль с его фундаментальной, принципиальной, онтологической нерастворимостью в реальном историческом плане являл и являет собою распятое тело Христово.

В общих чертах уместно напомнить печально знаменитые антиеврейские проповеди Иоанна Златоуста, произнесенные в 387 году в Антиохии и легшие в основу всей последующей антисемитской литературы, а некоторые новеллы императора Юстиниана, касающиеся евреев, поражают текстуальным предвосхищением нюрнбергских законов Третьего Рейха. Так было всегда и всюду: где Церковь влиятельна, там евреев преследовали свирепей, чем там, где инициатива исходила от светских властей, словно Церковь христианская испытывала ревность к Израилю, непонятную и необъяснимую в свете доктрины о Новом Израиле, пришедшем на смену Ветхому. Значит (опять бойко, смело и без оглядки дует, непостижимые и дерзкие мысли!), Церковь сознавала, что еврейский народ идет именно по тому историческому пути, по которому должна была идти христианская Церковь, и, не желая иметь перед глазами пример во всей его исторической актуальности, стремилась принудить Израиль отречься от самого себя. Историческая Голгофа была возложена на плечи евреев, и это самое важное, ценное, глубокое, что есть в нашей замечательной истории, Голгофа стала нашим главным и единственным таинством. Исполняя евангельский пусть, евреи сами не знали о его сверхисторическом значении, мысль иудаизма билась в тупике, из которого можно выйти лишь в таинство Воскресения, которое не что иное, как тело Христово, распинаемое гонителями. Судя по действиям нацистов, само историческое бытие Израиля представляет собой абсолютную мистическую ценность, промыслительное таинство.

Христианские Церкви, прежде всего православие, должны преодолеть гордыню и ослиное упрямство, отречься глубоко, полностью чистосердечно от порчи, от сатаны, которому по существу поклоняются и причащаются полторы тысячи лет (догадываетесь, куда клонит? звучит тихое, вкрадчивое слово), обрести свободу от мира сего, его властей, всем своим историческим бытием сделать шаг вперед и выйти навстречу евреям, войти с ними в Освенцим и там из рук евреев принять терновый венец, обрести свой подлинный исторический образ и истинное назначение — выбрать путь Невинного Страдальца, отрока Господняя, Иисуса Христа!

Кольнуло в бок, каково! Ну — сиротка (недоносок, вчерашний заморыш)! Ну — детина-дитятко! Ну — дает! Долго соображаем, мучаемся, что же такое он нам сказал, сидим, словно аршин проглотили, а голос Паши нахрапист, набрал силу, в нем появился металл (не медь звенящая, гудящая, а сталь), прогарцевал будь здоров, эдакое загнул; смекалист, речист, во всех вопросах очень сведущ, такая ума палата, быстр разумом, вундеркинд, а не жалкая, гнусная жертва печально-трагического, зазорного вывиха, недоносок, родившийся величиной с ложку на седьмом месяце! Опупели, заворожены пусть и не очень съедобным фруктом, плод незрел, кисел, неудобоварим. Тревожный симптом.

А всё же, всё же, что сей сон значит? Напустил мглистых, многоцветных, импрессионистических туманов. Есть ли в нем своя животрепещущая, неукоснительная правда и здравый смысл или всё это басня, наваждения и фантазерство четырнадцатилетнего, задающегося, жутко переучившегося еврейского болвана, имеющего, к несчастью, совершенную, емкую, абсолютную память и вообразившего себя столпом и основателем новой истины? Сколько тут гордого, запредельного высокоумия и высокомерия, и это в 14 лет, неплохо пострел, беда с ним способная бестия, крылат, да этот даст фору любому взрослому и сборит; установка на гениальность (вообще-то для интеллигентной, прогрессивной, просвещенной Кухни это не очень большая новость, к вундеркиндам у нас давно привыкли, все наши дети поголовно вундеркинды, все на скрипках пиликают, пилят, играют), рехнуться можно, крепко, наотмашь, хамски бьет по мозгам и нервам, тут ничего не попишешь! Все разжевал и в рот положил, нахраписто на психику давит, а глотать нам не хочется.

По правде сказать, мало радости эдакую велеречивую заумь слушать, помнить невероятное, фантастическое; вчера это был недоносок, убогий ублюдок, дебил, на которого пальцем только показывать, которого интеллектуальные родители очень совестились, скрывали, от интеллигентных гостей прятали, а нынче это поучающий вас всезнайка, притом обалдую всего 14 лет! Внезапно вымахала орясина, уже знает всякие там подозрительные, тревожные, мутные вещи, откуда такие дети берутся, проморгали развившуюся ослепительную вундеркиндность, а строен! кипарис! заглядение, юный Давид! плюс — задатки гения, а гений, по определению, несколько не в себе, нервные припадки, разные сомнительные и странные голоса слышит, шестикрылые галлюцинации на перепутье ему запросто и частенько являются, знаем и побаиваемся бескомпромиссных, клинических пророков, которые слышат всякое там, бодро следуют за тем, кого слышат, по ту сторону добра и зла, всё дозволено; предпочитаем норму, меру, нормальность, средний царский путь, больше трезвости, реализма, подальше бы от этих.

Наши чувства растерзаны, расхлестаны. Все же в глубине души дико гордимся Пашей, восхищаемся, речь не юнца, а мужа! да какое мужа, выше поднимай, на наших глазах рождается пророк. Все одновременно и разом вспомнили, что крестным отцом Паши был Феликс Карелин, ясновидящий, его введение во храм православной Церкви сопровождалось сверхъестественными явлениями, яркую, как солнце, чудную звезду видели, что бы там некоторые ни говорили, а Карелин имеет богатейший мистический опыт, не меньший, чем у Даниила Андреева.

Кухня дезориентирована, у нас в душе раздрай, дрогнула, затряслась мелким дрипом фибра, неприлично, нервно, ощутили несостоятельность, неполноценность, испытываем чувствительный укол самолюбия, охвачены немотой, на всякий пожарный случай ретиво моргаем глазами, вякнешь, в калошу сядешь, напяливаем на лица гнилые улыбочки терпения, снисходительные, елейные, бакалейные, согласитесь, не очень приятно всё это выслушать, как-то и почему-то смертельно и не на шутку струсилось от настырной, звонкой зауми, тарабарщины, в которой трудно сходу разобраться путем; тускло, скучно и бессмысленно улыбаемся, нам предлагают открыть глаза, проснуться, сделать умственное усилие, преодолеть зашоренность, в ответ мы огрызаемся, даем отбрех, тявкаем что-то жалкое, пустое, во всем этом блестящем построении смутно чувствуется что-то подколодное; неясное, тревожное, опасное, баламутное, бунтарское, подпахивающее злым апокалипсисом, чего следует активно сторониться. Соблазн, соблазн. Не хотим! И мы заявляем, что не собираемся ему кадить, шумно рукоплескать. Так-то.

Еще сколько-то лет минуло, на стене его комнаты появилась и сияла карта Израиля, мотаем себе на ус, так! и где он такую откопал, красавица, Афродита, оторваться нельзя, притягивает глаз! произведение высокого искусства! Ах вот оно что (следует крепко помнить, что в тс годы отвальные настроения еще не носились в воздухе и эти смелые идеи еще не имели на Кухне четких опознавательных знаков)! Точно, как в воду глядели, предвосхищение, теперь-то ясно, куда его сносит, впрочем, не придаем большого значения всем этим интеллектуальным шашням с иудаизмом (возрастное? крайность мнений? парадоксализм? идеологические завихрения и выкрутасы юности?). А напрасно! Опасны и блудливы пути разума, в этой пытливой, творческой голове зреет (или уже созрела) интеллектуальная авантюра, уязвлен Израилем, и эта неотлипная идея переехала, перепахала его душу, звериная, генная тяга, намылился на историческую, заветную родину. Пусть у нас и Евклидов ум, да и не требуется глубокого знания человеческого сердца, чтобы уловить, какую отраву паренек вкусил, чем кормится, чем раскочегаривается юношеское охломонское воображение, к чему всё это и куда этот умник клонит, куда укоренилось сердце избранника, сохнет, куда скользит, соскальзывает. Слышим, всё этим сказано, избранность никогда и никем не отменялась и не может отмениться, так-то, и это явится предтечей и предвестником общих завтрашних настроений: ехать надо!

Наступил, нахлобучился сомнительной, даже враждебной, непредусмотренной ушанкой новый день; трубный, агрессивный глас генной памяти воссоздал и возродил цельное мировоззрение, неистовым фонтаном прорвался внутренний родник правды, взбрыкнула томящаяся, мятежная душа. Вообще-то он еще ребенок, дитя, ему было без малого 16 лет, и по вдохновению свыше, преодолев душевную чересполосицу, расторопно, решительно влетел в курьезный сюжет; вот вам эмоциональный, переживательный, напряженный, тенденциозный спектакль — с холодным, ясным сознанием, смело (новая, горячая любовь, требующая сосредоточения сердца и ума, изгнала бабьи сказки, темные страхи и все глупые, гнетущие языческие суеверия, чуждые и противные истинному, цельному иудейскому самосознанию) и без лишних слов отчубучил, решительно набедокурил, нашкодил по-крупному, учинил то, что когда-то скромно (полно и точно) называлось смачно и просто погромом; изловил, урвал момент, когда опостылевшей, тухлой, недалекой, пошлой и непроходимой зануды-бабушки (русская, маразматическая, беспамятливое ничтожество), не было дома…

Представляете, самый конец мая, выдался на редкость теплый, тихий, мягкий денек, тридцатое мая, в соседнем дворе скамеечка, сумасшедше цветет сирень, буйство сирени, бабуля выплыла посидеть на скамейке, задумалась, челюсть как-то сама отклячилась, частенько в возрасте недоразумения с челюстью случаются, подстерегают (покойникам следует вообще челюсть подвязывать, чтобы они с противной, откляченной челюстью вечно не гнили в земле), размечталась под влиянием весенних дурманов, расслабилась, а что тут плохого, предалась воспоминаниям, грезы наяву, наваждение, возмечтала, разомлела, где и когда ей дарили цветы, было, было, когда же это было последний раз? и за ноги хватали! всё в жизни было; затем она почему-то стала припоминать, что знала, о Екатерине Великой, та предпочитала молодых, имела их в большом изобилии, и у блудницы на троне наступил последний раз, от этого не уйти, всё и у всех случается это в последний раз, хлебаешь воздух и — конец; сирень, сирень цветет, цветет и отцветет, белая мышь, странно белая, юркнула в помойку, поди разбери, может, символ быстротекущей жизни, у Толстого где-то притча — лев, дракон, заблудок висит на кусту, над пропастью, цепко держится, стебель куста мыши жрут, подтачивают, мелькают, белая, черная, день, ночь — сутки прочь, а этот легкомысленный недоумок плюнул на дракона, на льва, на мышей, набросился на сладкие ягоды, что на кусте растут, а может, прав он, мудр, лови мгновение? дети слишком рано в дремучие, бесстрастные старухи записали и упекли, женское и всё такое у нее не кончилось, вполне могла бы развернуться, давать дрозда, как та грандиозная царица, в 67 лет имела любовника, которому и тридцати не было, никакой гримасы, никакого извращения, Платон Зубов вполне был доволен своей участью, чего еще надо: вошел в историю, любой школьник его имя знает…

Опять бабуля вспомянула, как хватали ее за ноги, томные чувства заволокли сознание, таила и таила; потом она ясно видела связь между ее мечтаниями, чертов выплеск, и тем, что случилось, как между причиной и следствием; лукавый попутал, горькие слезы лила, глаза закатывала, как курица, я этого не заслужила, вздыхала тяжко, словно готова была разразиться проклятиями, не решалась покуситься, крикнуть, звать — Торквемаду и с винтом на вас, Гитлера и с винтом! а этот, как дорвавшийся свирепый вепрь, увлекся, активен, раж, горячая потеха, утеха, в итоге ничего не соображал, запал специфический, идейный, горел огнем, семейное, наследственное, разбушевавшаяся стихия (стихия, природа, штормы, бури — вне морали), не унимался долго, бурный дух революционный, учинил настоящий погром, а еще говорят, звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, порубал топором иконы, бабушкины и те, что остались от матери; оперативно, старательно, честно, нравственно серьезно хозяйничал, со смаком, словно решил поразмяться, ах, раззудись плечо, удаль молодецкая, вдохновляет и организует волю спущенная и запущенная на произвол волн мускульная энергия, лучше, чем слово, организует, настоящее дело бодрит сердце, не понарошку всё, дядя не шутит, экстаз самоидентификации, горячка битвы, похоть жаркая, то, что по Фрейду зовется сублимацией половой энергии, эй, вы, Небо, снимите шляпу! Наскок, интересный, рискованный наскок, прорыв, так рождается, становится (становление!) герой и творится культурный подвиг, провоцирующим соблазн, манящим топориком, сим победиши, надежным, цельнометаллическим, отцовским; усердно и вкусно бесчинствовал, блажь, бунтарь, от души выложился, страсть, удача, удалось, дух разрушения есть дух созидания, учил еще Бакунин. Порубал проказник, прыткий шалун, несносный воитель (едрит его, дурака, недоноска, мать, бабушку и прапрабабушку, красавец светло-русый, русский богатырь с голубыми глазами, витязь, князь, под стать Есенину в юности, узкие бедра, широкие плечи, строен, слишком, до стандартности, куда вся плюгавость делась? сошла, как с гуся вода) ценного, просто музейного Спаса, завидного, в считанные минуты разделал, динамизму нет предела, кипучая энергия, а икона мамина, а раз мамина, мама, родная мамочка, а значит, понятно, его, Пашина, наследственная, а не старой и безмозглой, впавшей в детство дуры-бабушки, сокрушающейся сердцем (бабушек вообще никто и никогда не слушает), а раз его, вы признаете, что его икона, так чего жлобитесь, не ваше собачье, сучье дело! Всё понятно, это он в порыве благородного бешенства усердствовал, стильно, есть стиль, разумеется — авангард, настоящий, честный, точно рассчитанный обнаженный сильный прием при обнаженном подсознании, Маяковский, Малевич, Эйзенштейн, Мейерхольд, конструктивисты, Татлин, Родченко, словоизвержение, приговаривал, запускал дидактику, экспрессия, не плох риторический уровень, нравственный закон внутри нас, я вам покажу торжество православия, помнить будете, чертовы идолопоклонники, мракобесы, антисемиты! порубал Спаса, молодо-зелено, не делайте из мухи слона, всего-то ничего, характер показал, обнажил, задор, ревущий романтизм, жесткий нонконформизм, возрастное, горазд рубать, отвел душу, в азарт вошел, гулял, как ненормальный, засос, силушка по жилушкам похаживает, соскальзывая с перехлестом без большого затруднения в беспредел; а этой иконе, трагизм положения! весело было нам! слезы, слезы! скорее кумекайте, XVI век, в хорошем состоянии, эту икону, цены ей нет, ой, не лады, музейная вещица, с руками оторвали бы, велик соблазн такую порубать, ай-ай, нисколечко не одобряем темного погрома, несправедливое деяние, глупое, гадкое, идиотское! без ножа зарезал, уж как нашей благоразумной, трезвой, теплой, интеллигентной просвещенной, прогрессивной Кухне очень горько было, что Спаса так форсированно, бездарно, мерзко употребили,…

(горько, язвящая язва: за этим агрессивным поступком можно увидеть, наверняка найдутся такие, неприметно увидят нечто подозрительное, неслучайное, темное, нехорошее, о чем и думать страшно; скажут, без микроскопа угадывается наше коммунальное, общее подполье, мура и муть, вечное, темное — предмет вечных вожделений, тайных, но мы, мол, это не хотим видеть и узнавать, не можем честно признать и гневно отвергаем с порога, будем отрицать даже под пытками, а вот в поступке Паши всё это легко отгадывается, выплыло, легко просматривается, просчитывается надличный знак, бурно прорвавшийся наружу сквозь строгую цензуру из потайных, секретных глубин подсознания. Скрываемое, тайное этак нагло откровенно вылезло, выперло наружу, выскочило, выплеснулось, оголилось, и мы разом вспомнили, вспомнили и разом, дружно вильнули, промолчали: картинка, представьте — Генрих Ягода в предбаннике, голый, как в раю, в этом смак и немалый, с револьвером в руках, злобно, экстатично, сладострастно расстреливает иконы; а вот еще картиночка, забывши страх и стыд — Лазарь Каганович, собственной персоной, совсем распоясался мазурик, бесстрашно, собственноручно, демонстративно включает рубильник, раз! бенц! эффектное шоу! метафора! полетел ко всем чертям с матерями храм Христа Спасителя, символ мракобесия, обскурантизма, черносотенства, словом — православия. Пусть легенда, всё одно что-то в этой легенде есть, не случайно, именно ему, подонку, клеится, инкриминируется это деяние, а не кому-то еще, ее принимают за чистую правду, в нее верят, пустил, вошло навеки в историю, крепко, плотно приложил, припечатал, звезданул, превосходно сформулировал, талантливые люди эти евреи, все талантливы, даже подонки! отдать надо должное, знал, играл, шалун, ой, шалун, шалунишка! что делал, что творил, отдавал себе отчет, хорошо сказал, невероятно талантлив, блеск! помнить будут в веках: — Задерем подал у матушки России! И — задрал! Хорошо задрал! Сознайтесь, отлично сказано! Блеск! Самое опасное, а такие есть, не мало, все стали умными, начитанными, какой-нибудь Парамонов, если не струсит, в этом поступке Паши узрит некую метапсихологию, коллективную, общий менталитет, отгадает, признает нечто архетипическое, тщательно скрываемое тайное желание каждого еврея, проявление его тайной сущности; не в бровь, а в глаз, что из подобных отменных, энергичных, символичных подвигов как бы и состоит наша тайная летопись, коллективные сны, подсознательное, устойчивое, наша тайная священная история, сплошной, плотный, непрерывный ряд, стоят друг другу в затылок: Яши Свердлов, Юровский, со сладострастием убивающие царя, Николая Кровавого, и царевича, ребенка, государь взял мальчика на руки, Каганович, шоумен, со вкусом взрывающий храм Христа Спасителя, всю душу художника вложивший в это шоу, Ягода, голый, расстреливает иконы, и наконец, полюбуйтесь вы на нас, голубчик Паша, нами, на Кухне, выпестованный, наш славный гений! Вот вам архетип во всей невозможной красе, всё, никуда не денешься, любуйтесь, сверхличный символ Юнга, и от этого потрясного, страшного открытия можно прийти в ужас, страшны архетипические глубины безумной еврейской психики, ради Бога не обобщайте, вон Фрейдов, Юнгов, Парамоновых, не будем годить, вон! вон весь этот неподобающий, безответственный, подлый, лживый психоанализ!)

…и Кухня с безумного, патологического перепугу отпустила худое увещание нашему темпераментному, разгулявшемуся гению, безапелляционно объявившему себя усердным и ревностным орудием Бога. Не до шуток, да к этому золотому Спасу на пушечный выстрел не надо было подпускать переучившегося возмутителя спокойствия, страдающего пароксизмами азартной, лютой шизофрении (стихийное бедствие); хотелось кроме всего прочего начистить ему зубы, желание вполне естественное и в то же время педагогическое воспитание простого приличия, очень хотелось привести его в чувство, запереть под замок, как безумного. Неужели так никто и никогда не начистит? Порка, простая русская порка — первое лекарство от высокоумия, отлично выбивает дурь, очень полезна, бы(и?)тие определяет сознание, а задница — могучий орган познания. А теперь от идиотки-бабушки жди оды Гитлеру или еще какую-нибудь свободную импровизацию на близкую, интимную тему. С этой роковой семейкой что-нибудь такое, малоприличное, то и дело творится.

Международный женский день, мальчикам положено картинно преподносить девушкам цветы, хороший обычай, рыцарский, забудем о Кларе Цеткин, радостный весенний праздник, а у нас всё не слава Богу, опять искры посыпались в разные стороны, опять коса на камень, принцип. Слушаем Пашу, умно резонит, ловко в словах барахтается, поет, заслушаешься, чистая, пронзительная трель соловья, заумные речи, всегда высоко держал планку, сызмальства блистал незаурядным умом (ревность не по возрасту, а лишь по мощи чистого разума!), мы подавлены, не решались добродушно комментировать (выпущена обойма агрессивных, важных, ключевых терминов еврейского словаря), зелено, молодо, боготворили его, самую чуточку терялись и страшились сверкающих молний детского разума (пора аплодировать или это опять та самая клейкая, привязчивая, неотступная наследственная шизофрения? в его волшебных васильковых глазах дико пляшет, видно невооруженным глазом, черное пламя, заслоняя голубизну, агрессивный недуг, опасная, губящая дурь; нам одно оставалось: понимающе и многозначительно качать головами, взирая на буйную, заносчивую, нетерпеливую юность), помалкивали в тряпочку, выдавали дежурные улыбки, напуганы не на шутку, сокрушаемся сердцем, трухнули, как бы чего не вышло, видели в смелом и решительном подвиге не печальное затмение детского ума, а символ — и смелый, дерзкий, указующий путь, хотя с отвратительным привкусом, смущающим, коробящим совесть, компрометирующим чистоту идеи и чистоту сверхценности. А он свихнулся совсем и, как все свихнувшиеся (читайте Дон Кихота), сложно и затейливо изъяснил подвиг открытием новой, сверкающей, ошеломляющей истины, которой очарован, испытывал победоносный, патетический, гремучий восторг, если бы знали, что такое вдохновение, если бы хоть раз в жизни слышали торжественный гул под черепом, то взмахи крыльев тысячи тысяч орлов!

Тараторил быстро, следить не успевали, сто слов в минуту, может и больше, ну — божий пулемет, со слуха трудновато ловить смысл, слушаем новое откровение юного всезнайки, гипертоника, страдающего головными болями, запорами, и его рассуждения о Константиновом периоде в истории христианства, названном по имени римского императора Константина, который Паша решительно обозвал сатанинским, — вообще этого смелого, хлесткого выражения и следовало ждать, к этому дело, сами понимаете, неумолимо шло. Слушайте дальше! Внимание!

Христианство, пользуясь поддержкой власти, в свою очередь являясь главной опорой власти (Рим 13, 1), зачастую прямо выступая в качестве власти, фактически доминирует в ту эпоху на Западе да по существу и в остальном христианском мире. В границах рассматриваемой парадигмы, которую мы определили как сатанинскую, существуют всевозможные варианты отношения Церкви к государству, но суть одна и та же, а потому естественно и везде оформились стереотипы христианского антисемитизма, хотя корни их уходят в доконстантиновское прошлое, имеется в виду представление о евреях как о богоубийцах, злобно распявших саму Истину. Несмотря на то, что непосредственными и прямыми организаторами Холокоста выступили не христиане, а нацисты, адепты бурной творческой новоязыческой идеологии, в которой, как известно, сильна примесь магизма, тем не менее, и это не вызывает никакого сомнения, только века христианского антисемитизма сделали возможной Катастрофу, уничтожение шести миллионов евреев, и все христианские конфессии несут моральную ответственность за истребление еврейства нацистами. Примечательны, проницательны слова объективного еврейского историка Хильберга. Опять бах-бах-бах, сбацал, ей-ей — пулемет, вынимает заготовленную бумажку, зачитывает: “Христианские миссионеры говорили нам, в сущности, следующее: вы не имеете права жить среди нас как евреи. Пришедшие им на смену светские правители провозгласили: вы не имеете права жить среди нас. Наконец, немецкие постановили: вы не имеете права жить! Таким образом, этот процесс начался с попытки насильно обратить евреев в христианство, развитием этого процесса стало изгнание преследуемых, а в конце обрекли евреев на газовые камеры, дышите глубже, сколько можно, каждый день газовая камера? Нацисты не привнесли что-то новое и интересное, лишь завершили логически то, что начали христиане”.

Между прочим, отметим, западные, честные, творческие христианские конфессии согласны с таким тезисом и осознают свою ответственность за уничтожение евреев нацизмом. Выдающийся христианский богослов Мец настаивает, что теология и литургическая практика после Освенцима должна радикально измениться, а согласно Маквартдту, после Освенцима вообще следует переменить не только жизнь, но и суть христианской веры, необходимо радикально переосмыслить основные догмы христианства, изменить символ веры.

Однако Русская Православная Церковь ни в коей мере не осознает свою ответственность, полностью разделяет традиционный антииудаизм, постоянно перерастающий в цветущий, пылающий махровым цветом антисемитизм. Русская церковь, душа-то византийская, под подозрением, пошла безоглядно на грехопадение, на союз с коммунистической властью, целиком и полностью приняв политику Совдепии, разделив ответственность. Эта позиция получила наименование “сергианства”, по имени митрополита, а позже пресловутого, с теми еще рогами и копытами, не к ночи будь помянут, патриарха Сергия. Поддержка Церковью коммунистической власти явилась одной из причин ГУЛАГа. У русского православия нет перспектив, оно было, останется во власти князя тьмы. Эту публику, вопреки букве символа веры, скажем, в качестве исключения перекрещивать следует — так бездонно падение, им хоть кол на голове теши, твердят свое: у нас старцы! Какие старцы? Да все эти бесчисленные Таврионы, Иоанны Крестьянкины — черносотенцы, антисемиты. А чего стоит суеверное поклонение иконам, мирротечение, чудеса? Идолопоклонство, темное, преступное, влекущее в преисподнюю жутковатого язычества, ультрареакционного, близкого фокус-покусам нацистов…

Бу-бу-бу, как из бочки, надменно шлепает губами, трубит булькающим, бычьим голосом о том, о сем, нервно и до чрезвычайности нажимает, припечатывает. Еще мысль, красочная — мол, существует поверие, что на их семье лежит проклятие, наведшее порчу на род, которое следует снять, смыть, следует покаяться и очиститься, чушь, кто верит в неблагополучные гены, в неблагополучный или счастливый жребий, тот ходит по струне и боком, как в древнем Египте, и не верит в Бога!

Продолжает нас дразнить, поддевать, подковыривать, драконить, всё в этом мире неспроста, нет случайности в историческом процессе, всё, что случалось и случилось с евреями, — возмездие! Потрудитесь осмыслить и запомнить, потом не говорите, что ничего не понимали, не ведали, не знали, не зря нам, евреям, послан сей предупреждающий трагический опыт, глаза разуйте, необходимо честно осмыслить Катастрофу, религиозно осмыслить! Ему, Паше, противно это жалкое, подлое бегство от фактов, от истории, бегство от жизни и ее правды, насквозь вас вижу, амфибии, перевертыши! Здесь вам светить не будет, не обманывайте сами себя, не верьте Меню, попу вонючему, никогда мы здесь не станем своими. Наше предательство, мимикрия, приспособленчество было вызовом Небу, естественно обернулось бумерангом, крепко стукнуло, всегда будет оборачиваться так.

Паша изрекает дерзко, даже слишком дерзко, вовсю старается, пророк, еще не такие вас ждут катастрофы, если не перестанем сами себя обманывать, обкрадывать, если не опомнимся, если не спадут с глаз страшные бельма, если не проснемся. Он проснулся, очнулся от глубокого обморока, проколоты бельма, вижу, вижу, вижу и слышу! Израиль, слышу благую весть! перевернут, перепахан вдоль и поперек идеей Израиля; колоссальное, невероятное прозрение. Станешь серьезным — такое услышишь. Говорит, говорит, обрушивает на нас всю мудрость и мощь тысячелетней истории, интеллектуально изворотлив, в глазах злой, безжалостный, беспощадный, абсолютный апокалипсис пляшет. Бьет тревогу! Сеет панику. Сквозняк…

Судьба евреев в наше время, выключая Катастрофу, плата за измену, за беззастенчивое предательство, за любовь к чужому небу и этим подлым, фальшивым березкам, к дурацким, пошлым русским песням, летят утки, за неумеренную любовь к Пушкину, за смешанные браки. Кант, Фрейд открыли, растолковали, разжевали, что разум человека не только не чист, но прямо-таки грязен. Нет чистого разума! А разум же еврея, следует добавить, подчеркнуть жирной чертой, сугубо не чист, мутен, сален, непристоен, и он, Паша, ненавидит, презирает, не находит прощения евреям, влюбленным в Россию, в загадочную славянскую душу, в отвратительную карамазовщину, есть, есть такие, тот же Пастернак, и он ненавидит лютой ненавистью Пастернака с его насквозь фальшивым, насквозь лживым доктором, с пошлой идеей ассимиляции еврейства. Он, Паша, сам таким был, знает, знает изнутри скользких, подлых устриц, знает, как устроен их подлый мозг. Лжецы, обманщики, фальшивомонетчики, прежде всего себя обманываете. Да, он перемахнул через себя единым смелым махом, из сердца изверг Россию, презирает эту страну, ее культуру, ее Церковь, Православие, ее народ, неё русское, ненавидит русские глупые, пошлые сны, русскую идею, Третий Рим, Филофеев и других сукиных детей, всяких старцев, пустынников, лживые, подлые березки, в гробу их видал, в белых тапочках, ненавидит русскую лень, вечный перекур с дремотой, пьянь, пьянство, русское свинство, обломовщину, авось, трали-вали, муде-колеса, дикость. Россия — это вторая Византия, позор цивилизованного мира, грязная, отвратительная лаборатория духовных ядов, антисемитизма. Да русский Иван, родства не помнящий, продаст вас и любого за бутылку водки, продаст со всеми потрохами! Гнушаюсь! Чужие мы здесь, иной, другой породы, у нас другой психологический механизм, иначе работает, другая группа крови, чешите отсюда, дальнейшее пребывание в России равносильно самоубийству, а то поздно будет, промешкаете, прособираетесь, идиоты безмозглые, трусливые, локти потом будете кусать!

Надменный, гордый интеллект — задал высокую тональность: жми в Израиль, жми да и только, довольно коптить чужое, лживое, насквозь фальшивое, тухлое небо, отваливайте, стыдно вечно унижаться, приспосабливаться, жить во лжи и в вечной панике и страхе, скорее, поторапливайтесь, пока выпускают, пока дверь хоть полуоткрыта, эта дверь в любой момент может закрыться, захлопнутся, тогда полный каюк, кранты! Да не будьте, наконец, идиотами! Дух ярости, дух огненного Савла обильно подсоливался, подперчивался, приправлялся интересными, унижающими собеседника, уместными и разными цитатами из Торы, исхожена вдоль и поперек, вечный источник вдохновения, умно, тщательно и крохоборски подобранными; велик, полюбуйтесь вы на нас, бледность лица, волнующая женское сердце, (злые языки компании Кузьмы говорили, что бледность от запоров), а — эрудиция! внятно, заранее продумано, давно готовилось. Уже не из книг, не влияние, а свое, из души и пупка вдохновение черпается, без затей втолковывает нам, собравшимся в этот памятный всем вечер на кухне, раздухарился, искренне и самозабвенно одухотворен лозунгом, рвущимся из сердца, талдычит с радостным причмокиванием, хитро караулит нас васильковым, внимательным, терпким глазом.

Не моргнув:

— Хватит греться у чужих костров! Внемлите, шевелите мозгами, добра вам, наконец, желаю! Дело говорю!

Стрессовая ситуация, духовное насилие, а мы, какие-никакие, какие есть, такие уж уродились на свет Божий, вывернул душу наизнанку, стегает, метелит, прет, как на буфет, сердится, зашелся, солидны, серьезны перекаты баса, гремят, они перетекают в жуткие, дурные волчьи завывания, пугающие, кошмар за кошмаром гонит. И — зашелся в бесноватой знойной гневливости, — вломился в пафос: Ибаррури, Пассионария.

— Я не слезу с вас! В этой стране всё затхло, душно от смрадного, подлого, сатанинского византинизма, невыносимо, тошнотворно и рвотно. Дышать нечем!

Обременен тяжелым самосознанием мессии, дождался своего часа, гремит раскатистым иерихонским громом, грозит, гремит анафемой, нагнетает ощущение сиротства и паники, всполошил всех страшными, активными словами, имеющими претензию на высокую объективность, а значит выгравированными в сердцах и на новых скрижалях, во всю занимается сионизмом в международный женский день, слабину быстро и легко надыбал, причмокивает, знатно вмазал послание к евреям, гудок запузырен во всю мощь:

— Кончай самообман, притворство и трусливое, гадкое изворачивание, русофобия во всех тайниках вашего сердца, не лицемерьте, не фарисействуйте, никого не обманете, ни для кого не секрет ваша онтологическая злокачественность, ваша нутряная, генная, астрономическая, черная, патологическая ненависть к православию! К Христу!

Взывает к простому здравому смыслу, уличает, уличил, схватил за руку, увлекся, импровизация, летят комья грязной хулы, довольно лжи, канальства, посредничества и жульничества. Кончай самообман, во лжи живете, склонность к высшему интеллектуальному мошенничеству, темные, закулисные сделки с совестью — страшный порок еврейства, вечная нечаянность, аморальный, глубокий, вечный основной корень зла! Отвергните самих себя. Оторвись! Сгиньте, бегите и не оглядывайтесь. И не извольте беспокоится. Вон из гетто, бегом, всякое промедление — подобно смерти! Наше место не здесь, мы — другие, есть специфика еврейского менталитета, вы это отлично знаете, евреи отличаются особым протеизмом, особым талантом притворства, подражания, умения вживаться в чужую культуру, посредничать, овладевать ею, всё и вся извратить, но такое не проходит даром, психика еврея, я это знаю по себе, будьте честны хоть раз в жизни, отворите двери вашей совести, ум лукав и изворотлив, еврейская психика искажена, деформирована метафизически вечным состоянием измены, трусости, декаданса, предательства!.. Поразительное признание! явный перегиб, загиб, зачем всё так упрощать, сложное сводить к простому, элементарному, страшен, тяжел кнут идеи, успевай поворачиваться, удар ниже пояса — запрещенный прием, ну ты рискуешь; этому славному юнцу цельности не занимать, редкостная цельность без всякой подделки и наигрыша! его сердце фигуряет, выкидывает лапидарное, твердое, однозначное, без всякой подделки и наигрыша, солнечное, абсолютное: — Нет!

Нам страшно. Откуда это у Паши? Гнетущая, гипнотизирующая власть слов, власть ключей. Ищем выхода, вспоминаем очень вовремя и к месту, что-то такое и эдакое, близкое выкрикивал Геббельс из суфлерской будки! А Горький не преминул бы в данном, конкретном случае умозаключить: “Странные бывают совпадения мнений”. У нас по понятным причинам перегар во рту, хотя в рот не брали, воровато отводим глаза в сторону, просим обороны, в глубине души сознаем некоторую, пусть незначительную справедливость его слов.

Вновь слышим обвинения, тычет, у вас мозги корыстные, лжецы мы и виртуозы предательства, никогда себя не признаем виновными, виноват весь мир, всё человечество, но не мы, ловко умеем себя оправдывать, обманывать, мы — нация с нечистой совестью, даже нация без совести и чести, хотим выжить во что бы то ни стало, присосались к древу жизни, простодушно, не различая добра и зла, у нас отсутствует самая элементарная интеллектуальная честность; не случайно здесь и везде среди других народов нас идентифицируют с ползучей подлостью! нас в России все ненавидят, а если какой русский не антисемит, значит — круглый дурак.

Каково? Знай край, свинья ты препорядочная, да как ему не стыдно! Пошел, понес, гонит волну паники, все всерьез, никакого наигрыша, смущены не на шутку, опять политические декларации, будь он неладен, уймись, жарит, революционный, дерзновенный, яростный пыл нетерпения, рвется вперед, сильный, прямо шекспировский характер, окаянный лом в глазах, молнией злой правды озарял путь, отряхнем прах с наших ног, отряхнем поверхностную, наносную пену христианства! а дальше начинается сущий бред, созрел и перезрел, зовет на решительный бой, труба зовет, призыв из глубин еврейского духа, фантасмагория, подвиг! брань хульная изрыгается, обнажим глубинные процессы души: бывает, всё бывает, вовсе распоясался, забыто о тех, кто не собирается ехать, пугает, вгоняет Кухню в беспамятство ужаса, хлещет нас активными словами, чистая, откровенная демонстрация, демонстративно расплевался, максимализм, давай не будем, осади, твори безобразия дома у себя, на Гнездниковском, а не на славной Кухне, зачем повадился на наши сборища, зачастил? Кафедру нашел? Огни рампы?

Непристойная буффонада, докатился, самозабвенно резвится, искушение, ой! искушение, ку-ку! Перед нами блистательный интеллектуал, критически мыслящий интеллигент, всё символично, мощный символ! Гляньте! Не верим. Элегантно кидает в угол кухни, где мусорное ведро, томик Пушкина. Там, в Израиле, Пушкин абсолютно без надобности и одно искушение, дудки, русские могут сколь угодно молиться на идола, за бугром, на просвещенном, цивилизованном Западе, Пушкина всерьез не принимают, в грош не ставят. Опять, опять, в этой демонстрации проявлена высшая форма самоотчуждения и самоидентификации, честность высокая, ипостасная (емкий, точный термин), непокорная; мозгами смелее, энергичнее ворочайте! Ну — хватил, слишком распоясался, тише, тише, давай не будем, гонит волну, зарвался, что мелешь! Гуляй! Говори да не заговаривайся, горлан, проклятая семейка, он, видите ли, единственный зрячий среди слепых, а у нас у всех — шоры, бельма; опять брань хульная, чрезмерность, ярится на нашу рыбью кровь, с разбега лает злобным овчаром, жуткий хай поднял, взывает, требует, чтобы мы преодолели теплохладность, приступ гнева, преступил, нарушил все границы, принудительно загоняет в идеологический угол, признак дурного тона и невоспитанности. Ну — масштаб! Давно никакой сиротскости, а тут вдобавок духарится, в плену азарта, ломает и напрочь отбрасывает устаревшую систему моральных координат, все дозволено, идея сверкает. Честная, зрелая, здоровая, фундаменталистская ревность, чуть, самую малость увлекся, сам себя завел, психанул, гуляет, решительно, энергично и без устали злодействует, одуматься и сообразить что к чему не дает, сгущает краски, наступает, искусство гона, гон, вера в себя, в свою звезду, чик-чирик, младая кровь вовсю играет. Акт мятежного, надменного экстремизма, веселился, тешился аспидно, жутко, самоотверженно; виртуозно, нахраписто, зело язвит, прямо-таки станок, безостановочный автомат классической русофобии. Это не импровизация безумца на заданную тему, а голос сурового Бога, рык страшного, могучего, мощного льва, царя зверей, наводящий мистический ужас на все живое, коленки дрожат, этот бесноватый голос нас опечаливает, смущает, достает, донимает, лишает напрочь элементарного душевного покоя, внутренней тишины, пугает, как пророка Иону, который утек в побег и за которым пришлось даже Левиафана морского гнать, пугает откровенной, бешеной русофобией, не прикрытой фиговым листом правозащитного движения и Хельсинкскими соглашениями или еще каким-либо удобным эвфемизмом, каким-либо тра-та-та (вообще-то не очень принято и гоже в приличном обществе демонстрировать такую откровенную, агрессивную, хлесткую, цветистую матрицу русофобии).

Полная раскрутка, словесный понос, еще одна эскапада, сказанул, завернул, гонит художественный текст, поэма, перл, совсем сдурел, глаза его занялись злобным пламенем и из ясно голубых сделались темными, почти черными, как бурная ночь, у последней черты; новый, новейший репертуар, продолжается целеустремленная, энергичная, слабину нашу надыбал, выставляет нас на позор, промывка мозгов, смелое слово, волну гонит, девятый вал бурной, опупелой, романтической русофобии, рявкнул, злющий окрик, разбушевался, как ненормальный, истерика, голос изменился, не узнать, свинью режут, подлый, отвратительный визг:

— Пушкина вам жаль? Давно пора выбросить из головы пошлые иллюзии шестидесятников и прочих либеральных остолопов. Чужой нам Пушкин. Здесь — водораздел. Не нужен, забудьте о нем! Послушайте, только не будем притворяться и кривить душой, махать руками, вам дорог Пушкин, вы его любите? Ложь. Мутная еврейская ложь! Вы же прекрасно знаете, что это откровенный, одержимый империалист, махровый, непереносимый русский шовинист! Не наш он, и это, поверьте, уже азбука. Это для них это незабвенный гений, гений из гениев, поэт поэтов, вся Россия пушкинский дом! Пушкин, Пушкин — твердят на каждом шагу, слюну сладкую пускают. А у меня он возбуждает лишь омерзение. Здесь все носятся с Пушкиным, как с писаной торбой. Икона! Сказать правду о Пушкине, всю — равносильно тому, что в икону плюнуть, кощунство. А нам он абсолютно чужой. Пушкин должен быть преодолен, остраннен, отстранен. Полюбуйтесь! Красуйся град Петров и стой неколебимо, как Россия. Каков протобестия! Такова, увы и ах, реальность, правда без прикрас, без глянца. От вас узнал я плен Варшавы, / Вы стали вестницею славы / И вдохновеньем для меня! Иль нам с Европой спорить ново? / Иль русского царя уже бессильно слово? Смирись, Кавказ, идет Ермолов! Или победу над врагом Россия снова торжествует. Хорош, а? Так с кем вы, евреи? С кем вы, мастера культуры? С империализмом? С блефом? С Пушкиным? Давно пора низвергнуть и похоронить всех национальных идолов!

Паша полоснул нас, как бритвой, взглядом умалишенного, темперамент, как у шизоидной и достопамятной революционерки бабы Анюты (“мадам революция”), удавленницы. Триумф идеи, бич Божий, Аттила. (“Да поможет мне Бог! Аминь”.) Мощнейший, всесокрушающий, неукротимый, такое в голове не умещается, властный темперамент, несгибаемость, энергетика значимого, событийного, культурного, дымящегося жеста: легкий прищур, показуха, тот еще фрукт, вердикт прост и ясен, не сухостой, нетворческий акт, а знак — прицелился горящим глазом, и очередной томик удачно, красиво, художественно, только так и никак иначе, беспрецедентно и революционно, веселись, как черт, мать честная, курица мясная, утробная истина, страсть великой веры, одухотворенной, кураж и острая инициатива молодого сердца, распни, бдительно-мстительный прицел, реальность (и возможность), в которую не хочется даже верить (не было! забудем! у Борхеса в рассказе “Другая смерть” проводится мысль, что прошлое это лишь память о нем, а память запросто можно деформировать, тасовать, менять), брошен с неподдельной и искренней злобой; раз так нахально, хамски брошен, то и летит, художественный точный расчет, удар по нервам, живописно парит, роскошная, кондиционная метафора, культурный и культовый жест, грандиозное, подавляющее зрелище, то что в семиотике последнее модное время называется — “стратегия”, не ошибся, театр абсурда, эффектный смертельный номер, пиши пропало …

(Пауза, немая, выразительная жанровая сцена, как в финале у незабвенного Гоголя в “Ревизоре”.

Шок, головокружение.

Робкий, неряшливый, нерешительный, вялый, безвольный жест протеста, жест робкого, растерянного, нерешительного возмущения, не способного как-то влиять на нормальное, естественное течение жизненных процессов. Японский городовой! А потому может сложиться превратное и даже прямо ложное впечатление, что мы виляем, используем намеренно обтекаемые выражения, мол, молодо-зелено, зелено-молодо, милый проказник, шалый, интеллектуальная придурь, озорует, хмель романтики, молодости, не очень и не слишком энергично дистанцируемся, петляем, как заяц, что-то недоговариваем, не осуждаем плохой, некрасивый поступок, безвольно созерцаем безобразие, агрессивная русофобия которого услаждает наше тайное ухо, а безобразие явно уникальное, не желаем, хоть ты тресни, видеть в откровенном безобразии некий архетип поведения, в сущности малодушно, мнимо восторженно пасуем перед молодостью, силой и энергией, тем самым отчасти возвращая, восстанавливая чистую совесть Паши, контрабандой оппортунистически и малодушно реабилитируем его, тем паче не вступаем открыто, искренне, откровенно в борьбу с опасными тенденциями, эко, мол, диво, всё лишь слова, слова, слова, даже мастим ему, кадим, да, на словах может и клеймим, возбужденно машем руками, но осуждение наше фальшиво, наигранно, сердца наши радуются и ликуют, приветствуют злобные выбросы, мы охотно толчем воду в ступе, муссируем, даже немного любуемся героем, героем нашего времени (верность времени!), смотрим на него с почтительным благоговением, привносим утомительную амбивалентность в простой, пусть затейливый, занимательный, но по существу абсолютно ясный, прозрачный и легко прогнозируемый сюжет.

Мать честная, курица мясная! Да кто устоит против размашистой, бравурной тирании слов, против такой бешеной энергии, эдакого мощного, дремучий ужас наводящего, нечеловеческого напора? Оробели, страшновато, поджилки конвульсивно трясутся, коленки прыгают, как у покойного Женьки Васяева в кабинете следователя, икота прошибает. Нет, нет, вопиющая понапраслина, и в мыслях ничего такого не имеем, честно, совсем честно, отнюдь не одобряем Пашу. Напротив, глаза бы не глядели. Земля из-под ног уходит. Озноб берет, бьет, еврейские корчи начинаются. Что за наказание. Это уже не лирические стихи, не романтическая ирония, которую в Хулио Хуренито воспел Эренбург, не ложка дегтя, а нечто, что надо опустить, изничтожить, лишить бытия и не помнить, забыть намертво подробности, конкретику этого страшного паскудства хотелось бы вычеркнуть из памяти, нельзя с нами так, употребил грубый штопор, откупорил нас, ураган, наводнение, пожар, общественное бедствие. Хочется укротить и укоротить, закатать в глаз. В крайнем случае — клизму поставить, преогромную (с хорошим винтом)! Рта, в котором полынная горечь, нет мочи открыть, да и не знаем адекватных лингвистических средств для того, чтобы отбить охоту повторять такие и подобные срамные истории, не выработаны еще…

Судите сами. Всмотритесь! Вчувствуйтесь! Вслушайтесь в эти специфические хамские интонации, с каким вкусом и удовольствием наводит, напускает панику! Ощутите и почувствуйте сполна тяжелый кнут идеи. Разве надо объяснять, почему поведение противного юнца, едрит его, дурака, мать, бабушку и прапрабабушку налево и в перекиси марганца, оставляет крайне неприятный, гадкий осадок? Серой, быстрой мышкой мелькнула мысль, да чего он в своих грязных калошах лезет в наши души, теребит, пистон страстный, горячий нам ставит, молокосос, подавили порядочную икоту, страсть как смущены, озадачены вздорным, агрессивным сумасбродством, вредным и опасным, не слезает с нас, задал нам этот Паша, как говорят немцы, феферу и уебунгу; так или иначе (заверяем!), нас отнюдь не радует, что юнец со справкой и белым билетом, переучившийся гипертоник, зараза, страдающий запорами, моча ему в голову крепко саданула, сын невменяемой, шальной психопатки, Медеи и самоубийцы, внук сумасшедшей в точном смысле слова старухи, свирепой революционерки, троцкистки, общественной чумы, самоубийцы, в роду их, в крови демоническое начало, воля к самоубийству, самоуничтожению, к небытию, и он выдает себя за эдакого мессию, да какой он мессия, недоносок, родился величиной с ложку на седьмом месяце, не с истиной он, всё словно бы так, похоже, сплошняком и навалом пошлая приблизительность, рядом, мимо, ложь оглушительная, в вычурной фанаберии нос воротит, вопиюще бестактно перегнул палку, взрывно, революционно нетерпим в своих паранойных порывах и завихрениях, отлучен от совести, порядком забылся, а подобное осмысленное окаянство, хамство, дерзкий, обнаженно и откровенно фудаменталистский пафос, крутой вираж в досадную грязную подлянку (ему-то что, а нам, засвеченным, без вины виноватым, расхлебывать, послан нам на погибель, нам держать ответ, свинья-свиньей, наплевательское, скотское, грязное свинство, да это бесстыдное свинство того гляди обернется боком, начнутся порядочно серьезные неприятности, о масштабе которых страшно и подумать, бенц, сказано, не напрасно, вспомним русскую, очень русскую, пословицу, как аукнется, так и откликнется) — сей феномен породит, даже наверняка, как пить дать, в отношении евреев излишнюю и зловещую подозрительность, к чему взывать к Небесам о помощи, помощь не придет, раз сами виноваты, заносит, крепко увлеклись, теряем всякую разумную меру, порождаем, воспроизводим опасную, мистическую ситуацию: ведь со времен незабвенной, прекрасной Есфири, прославленной в Книге, сама в голову лезет картина Рембрандта: “Артаксеркс, Аман и Есфирь”, какая Есфирь, невежество, гораздо раньше! наш народ вызывает изначальную неприязнь и иррациональную, беспричинную ненависть у абсолютно всех племен, населяющих необъятную вселенную (мы при этом энергично, шумно и всеми возможными способами пытаемся доказать, что этой ненависти нет никаких реальных оснований — Ницше, Достоевский), и эту ненависть не следует специально усугублять, обнажая и разоблачая еврейское подполье, давать ей разумную, рациональную, как дважды два, основу. Не только не хватает самого элементарного такта и самой элементарной культуры, вообще сплошная безумная подлянка, какой такт? такта не ночевало! Как это не интеллигентно! Что ты — дурак, гипертоник или с роду так? Откуда лезет столько шизофрении и ее злой, разрушительной энергии? Заткнись! Да за такое можно и Гитлера схлопотать. И — поделом, поделом. Жди реквиема, дышите глубже, словишь реквием, икнется, да поздно будет. Остановись, мазурик, знай край! Намылился, не тяни кота за хвост, уезжай тихо, уматывай, катись и не выдумывай оправдывающую идеологию, не надо нам идеологического накала и фанфаронства, с тобой никто не спорит, не держит за фалды лапсердака. Прежде всего и во-первых, надо помнить и о тех, кто не собирается отчаливать, рвать когти, не надо обобщать, не надо! чушь, никто в тайных глубинах души, как глубоко ни копай, не считает, что рано или поздно все уедем из этой проклятой страны, не сами — так дети!..

И у нас одновременно родилось слово, соскочило, шлепнулось лягушкой:

— Чудовище!

Делаем глаза абсолютно квадратными, как у Малевича. Ну и дела! Аж сердце заболело. Дрянь дела.)

…безобразный апофеоз сумасбродства и русофобии: дерболызг, хам и урод, урод нравственный, достоин остракизма, это похлеще, чем “Прогулки с Пушкиным”; и слышно было до рассвета, как ликовал француз, хлестко прогулялся, просвистел, угодил в угол, в полупустое мусорное ведро.

Сметь! быть всегда на высоте простого подвига. И — смеет (это те мощные паруса, которые его вынесли в Израиль, его благословил сам Феликс Карелин, крестный, к которому Паша прилепился, как к отцу родному, сильнее, отца родного он и за человека не считает), сжег мосты, беспрецедентная, непредсказуемая вседозволенность, когда-то надо сказать простую правду, пусть для них Пушкин икона, плевал с тринадцатого этажа, плевать, нам не до жалких предрассудков.

Свобода!

Стихия, похоть мести, а Небеса не разверзлись, никакого светопреставления, молчат, как всегда в таких и аналогичных случаях, и явно никогда не разверзнутся; Паша уверенно возвел обе руки к бесконечному небу, как когда-то Моисей, прогудел, как ненормальный, то был, разумеется, последний, прощальный гудок локомотива, локомотива истории:

— Россия — гнойник на теле человечества! Не о себе, так о детях думайте!

Итак, определился, разрешился окончательно: свободен!

А славно устроен всяк из нас! Как гармонична, ладна наша психика! Как ловко, хитро подгоняем мы ее к разным разностям обстоятельств жизни. Достоевский назвал человека “подлецом” за его умение приспосабливать, приноравливать психику к обстоятельствам.

Перелетное существо, рвется хлебнуть истинного счастья, воспален вечной непримиримостью к Христу, усердием к иудаизму, смотрит весело, маем-майским, подлинность свободы и бытия, образчик Божий. Интимно и полностью вжился в новый образ (никто диву не дается, не спросит, как же так, абсурд какой-то, припомним, ахнем, что подлинно еврейской, ценной, божественной крови в нем кот наплакал, 1/8, не прожидь, а одно недоразумение даже с точки зрения честного, ортодоксального нацизма, а они всерьез и щепетильно занимались научной генетикой, субъекта с такой ничтожной червоточиной и евреем считать нельзя, на гены не грешите, только уши еврейские, музыкальные, абсолютный слух; о Паше не грех сказать — сухая, полностью отмершая ветвь), надел банальную кипу, добротный иудаизм, трефное, кошерное, насущные хлопоты, аврал, купил два русских самовара, разумеется, о чем речь, пригодятся, расторопен, 11-я, сбивающая с толка, гипнотизирующая, заповедь — не зевай, прыток, как прыток! пробивная энергия, мощный порыв, приспичило, не озираясь по сторонам, вперед и выше, всё сметая на своем славном пути, резкий взлет, одно только слово твердит, мобилен, поднатужился, обратил безотлагательно тыл, преодолел заслоны, да какие заслоны, препоны, всё по плечу нашему энергичному вездепроходцу, авантюристический душок, стальные нервы, пустяки, было бы желание, будет прыть, а она есть и горы сдвигает: вон из России! (то был безбрежный, безоглядный, повальный пик утечки мозгов, и каких мозгов! Апофеоз беспочвенности!) Безоседлость, на цыпочки приподнялся (вершина вставшей волны, ее пенящийся, красивый гребень), вспорхнул с русского, неблагополучного, затхлого, смердящего, заколдованного болота, где люди пятого пункта живут в дикой всеобщей панике, в вечной и последней экзистенциальной тревоге (не надоело? сколько можно?); надеемся, очень надеемся, последний курбет, наш устряк и Голубчик, слава тебе, Господи, в урочный час воспарил орлом, шасть, шасть, убыл от нас, ухилял, честь имеем, Шереметьево-2, провожали густой толпой, унесла наконец нелегкая, отвалил, можно вздохнуть широкой грудью и с облегчением, горячие слезы лить не будем, катись, утомил и замучил нас неиссякаемым, непрекращающимся фонтаном интеллектуальных провокаций и лающего, наступательного горлобесия, дискредитируя жизненно важный инстинкт еврейства, да что он, падла, совсем, падла, спятил, меньше бы триллерствовал и густые, плотные кошмары гнал, без тебя всё знаем, не маленькие, уезжал бы тихо, тихой сапой, без шухера лишнего, по-умному, молчком.

Оторвался, свободный и никем не прерванный полет, в заду пропеллер или там современный реактивный двигатель, был таков, отряхнем прах с наших ног, на твердом берегу: восхищен на Святую землю, земля, почва, кровь, корни, историческая родина. Ура! Пустыня внемлет Богу, тишина в душе, никакого пафоса и шумных безобразий в явлениях природы.

Эка славная минута!

Сбылось, не заржавело, желанная весна, мечта, греза, галлюцинация стали реальностью, потенция, возможность переросла в действительность и знак, слово стало плотью, свершилось. Смело всё поставил на кон и сбил банк, унесся на легких, сверкающих, прекрасных крыльях прочь. Так, только так и не иначе. Кончено, получилось, свершилось.

Вот и прискакала счастливая развязка хитросплетений переусложненного рисунка непомерно затянувшейся драмы.

Если вы всё это время видите в Паше обезумевшего, наскакивающего бойцовым петухом крикуна, если вас оскорбила и покоробила откровенная, настырная, не так уж, скажем, непредвиденно расцветшая простенькая русофобия и теперь вы распираемы злым духом разоблачительства, не прочь осадить его хорошенько, но не умеете, не знаете, к чему придраться, как больно укусить, — так вот мы, исполняя как бы обязанность адвоката дьявола, охотно пособим вам, есть возможность. Вместе громко и от всей души посмеемся смехом Мефистофеля: так ему и надо, больно боек и умен! Удачлив и шустер! Чересчур много дано ему природой! Посплетничаем всласть, почему не посплетничать: нет ничего более интересного сплетен. С языка соскальзывает компромат, ну не то что прямо компромат, а так, вроде: дети у Паши прелесть, загляденье, ничего не скажешь, дети, отметим ради справедливости, замечательные, а вот баба, злорадствуйте, морда — страшнее войны, ее прозвали “Квазимода в юбке”, ну — мордоворот, мурло, смотреть неприятно, противно, по такой морде всякому хочется прогуляться, бесцветные, зассанные глазки, внушительный, ой, здоров, батюшки! стальной шнобель, как у злющей, агрессивной вороны, карикатурен, по своему стилен, шея, как у жабы, отсутствует, фигура — устрашающая сфера, мощью устрашающая, эко разнесло ее, прямо-таки Йехо звероподобная, боязно и помыслить, такая залезет к тебе в кровать, а бедному Паше приходится каждый день видеть, всегда рядом, ночью под боком, с ума сойдешь, постоянно слышать ее брех — ужас, фефела, хабалка, халда, уйдешь в бега, как сделал в свое время и на своем месте его непутевый отец Юра (всплывают в нашей памяти знаменитые и разнузданные Юрины художества), паранджу бы носила, да дай вам все царства мира и славу их, не позарились бы, не женились бы на этой воинствующей, пошлой дурынде, будь она хоть трижды неразбавленная, стопроцентная еврейка, к тому же эта страхолюда его на семь лет старше, невообразимый и форменный мастодонт, образина длинноносая, глупа, откровенно, агрессивно, рта не закрывает, тараторит пошло надоеда, бурный, стремительный поток пошлости, балаболка пошлая, густой, бабий невыносимый словесный понос; полагали, доберется Паша до Израиля, жена не роскошь, а средство передвижения, даст, как водится, под зад коленкой, катись колбаской, бросит ее, фиктивный брак; ан — нет, имеем дело с прелюбопытнейшим, завораживающим внимание психологическим казусом, перед нами праведник, подвижник, верный, самоотверженный, безукоризненный правильный муж, не начал жизнь с гнусного, каверзного, бессовестного обмана новой прекрасной во всех отношениях родины, и ноуменально, и феноменально верен жене, так вот! диво, а чужая душа потемки, мутна вода; плотный мрак, теряемся, смущены, что-то всегда ускользает от напряженного нашего внимания к альковной, интимной жизни Паши, откуда черпается энергия для подвига самообуздания, должна же быть какая-то логика чувств! Впадаем в недоумение. Не по изъявлению же сердца он ее взял? Не одно же спокойное, надежное благородство? Да на такую нельзя позариться! а чем-то она его окрутила, чем-то держит, почему прикипел, неужели глаз нет? сколько прелестных разлучниц пытаются пробиться к его сердцу, стать подругами великого сына замечательной страны, все бесполезно; впиваемся острым зрением, в замешательстве, сумбур в голове, не находим благочестивого объяснения, не понимаем, чем она его держит, а всё это вместе взятое порождает волну кривотолков, злословий; груди ее, согласны, никто не спорит, чудовищных размеров, гири тяжеленные, символ неиссякаемого безумного плодородия, Изиду с нее интересно лепить, Бирон прозрел в ее образе какое-то всасывающее, поглощающее, пожирающее, зубастое, плотоядное начало, некий вечный символ женственности, назвал ее улыбку “порочной, порнографической, неприличной”, а что, если эта бабец в постели норовиста, бескорыстна, шаловлива, резва, чертовски любит это дело (что искренне и с любовью вершится, то всегда хорошо удается), шебутна, лютует, склонна к военным хитростям и сексуальным изыскам, а это самое оно! ее женский организм вырабатывает особые, гениальные (смерть мужикам!) гормоны, а с лица, чай, все говорят, знать, правда, не воду пить, вообще-то эта порочная морда с оригинальным клювом злобной вороны может озадачить, ночью все кошки серы, — кстати о кошках, у них в хозяйстве роскошный кот, величиной прямо с доброго тигра, не меньше, может и больше, любят кота здесь, очень, называют то и дело наш сладкий зверь, а что если Паша — о! гениальная догадка! всё проще пареной репы — решил во что бы то ни стало не походить на отца, бросившего и в сущности убившего мать, бывает, такое бывает, а еще, может, мы имеем дело со своеобразным фрейдистским, шизоидным феноменом, упражнение в смерти, бабка, мать — самоубийцы, а может, Паша, погружаясь в бездонность и непомерность жены, как бы погружается, бултыхается в могилу? Темен и неконвертируем смысл их интима, без поллитры не разобраться. Хватит, да и бесперспективно, бесцеремонно копаться, рыться, ковыряться в чужой психологии.

Что еще можно молвить?

Живем исключительно интересными, густыми, волнующими, ароматными слухами. Вестимо дело, можно лопухнуться, сморозить не то. Мы мало смыслим в этой загадочной, удивительной стране, живущей напряженной творческой жизнью. Наши сведения из вторых рук, все с чужого голоса.

Параши Шехерезады, сорока нынче на хвосте принесла, заслушаешься. Расстегнули от удивления рты, уши развесили, говори, говори, милок. Какие идешки там ходят, оголились, легкомысленные, озорные юбочки, шаловливые, халтура, одно название что юбочки, сексуальная революция, прорыв, каверзные, коротенькие, щеголеватые; даровитые, породистые, загорелые, веселые ножки! свежие, смелые, бедовые до помрачения рассудка, в голове карусель начинается, соблазн сплошной, при виде их начинают цвести пышным цветом шаловливые, либеральные фантазии, я бы ее! эх! о смерти надо думать, а всё кругами идет. Какими разными разностями они там питаются? не девичьи ножки, а сладкий грех! Прознобят. Глаза и липнут, и разбегаются.

Коли внимаешь россказням, само, непостижимым образом сорвется с языка:

— Нет страны лучше Израиля!

Больше жизни. Спешите, летите в Израиль, сами увидите. Сказывают, как есть все, что лучше раз своими глазами увидеть, чем 10 раз слышать басни и лишь облизываться.

Вроде — эпилог.

Пускай, эко диво, это немного испорченный телефон, просочилось, степень достоверности высокая, наслышаны, прежде всего стало нам известно, что Паша, наш Паша, освободился от мучительных, вечных, генных, шизофренистических запоров, от всех немощей, семейных недугов, уже забыл, что такое пурген, катарсис; питание? действующие на организм пользительные, витаминные соки? На удивление переменился, другой, перед нами мужик в соку, сияет в сто сорок солнц, как сказал бы Маяковский, хочется сказать сильнее, заматерел, степенен, хороших кондиций, сморкается солидно, культурно вытирает нос белоснежным платком, нажрал этот самый, который между ног болтается и на букву ха называется, так изящно выразился Бирон, имея в виду, не подумайте плохого, хобот, нарастил брюшко, которое непрерывно и явно с удовольствием поглаживает, величает “трудовая мозоль”, и это внезапное брюшко, удав заглотил слона, баба на восьмом месяце, на сносях, того гляди родит у вас на глазах, смущает арбуз, наводит на лукавые мысли, а вдруг это беременность, та вожделенная земля полна чудес, непорочное зачатие, вознесение Ильи пророка живым на небо в огненной колеснице, воскрешения мертвых, чего только не было на этой удивительной земле!..

Нет, не узнать Пашу, пышет здоровьем, лоснится, с прекрасным, стройным кипарисом его не сравнишь, не назовешь тем паче юным Давидом, по-новому вылепляет себя, умная игра ланитных мышц, умная улыбка, холит отличную, скажем сильнее, роскошную, несоразмерную русую бороду, отнюдь не иудейскую, а славянскую (девушки, поди, глазеют на эту бороду, думают, раз у него такие славные вторичные половые признаки, какие же первичные!), мягкая славянская фактура лица, всё ему на пользу, неузнаваем, гипертонию, запоры как рукой сняло, дело в том, что у расторопного Паши на зависть всё удалось, давно не в подвешенном состоянии, всё на зависть благополучно. Нисколечко не преувеличиваем, не свист, его ласкает счастье, удачлив с первой примерки, жребий благословляет его, да и сам не промах, фарт плывет в руки, чему способствуют природные данные и объективные обстоятельства, легко и безболезненно врос в новую жизнь, в те непонятные джунгли малопонятного мира, где всё продается и покупается, отлично себя чувствует в другой культуре, никого внутреннего разлада с самим собой, что на витрине, то и в магазине, сапог оказался как раз по размеру, во всем ультрасовременен, много, успешно работает, исключительно и до абсурда всем доволен, не скучает, настроение замечательное (всегда!), жизнелюб, радость умножается, нет словесных поносов, кривляний, уродливой одержимости, нет былого апломба, не раскочегаривает, как бывало, в себе ненависть к России, к византинизму, перегорели страсти, глубокое прозябание, исчезли былой и воинственный пыл, и былой нонконформизм, пикейность, степенен, обмяк, возрастное, “ожирел сердцем”, так сказанул бы в данном случае Блаженный Августин (“Исповедь”), забурел, выскочив из мощного магнитного поля России, ловко набросил узду на мечту, завязал, как говорится, тугим узлом. Перед нами не вчерашний неисправимый, оголтелый романтик, а трезвый реалист, взирающий на мир с высоты удавшегося, слаженного сюжета, испарился юношеский романтизм, обещал умру романтиком, сулил, так как же? вечно бодрствует, сверзился с облаков фантазии в нормальность и прозу, без завихрений, пафоса, никакого визионерства, внутренне опрятен, какая-то сверхлогическая голова, устроился вне хрустального дворца, всемирного братства, которое проклято еще его прапрапрабабкой, без поэзии, красивых мифов и вечных русских утопий, разумен и до абсурда рационален, просто стал взрослым, уравновешенным, объясняет всё простым и естественным ходом времени, великодушен, надежен, хочется сказать, исключительно буржуазен, покладист, респектабелен, исчезли неприятные волчьи завывания и всякие там грозовые интонации голоса, исчезла булькающая, надменная, причмокивающая манера речи, исцелился, никаких взасос, свободен от повседневного мятежа, стоически уравновешен, но не брюзга и мымра, не педант, живет легко и весело, знает толк в хорошем коньяке, но не назюзюкивается, как некоторые, как его отец, кое-кто еще, вообще нормален, уравновешен, нивелировка вкуса, мнений, не одержимый воитель, нет кусачести, сумасбродствующей, аспидной, вообще не изверг, каким был раньше, каким мы его знали, поет другие песни, не такой, каким был в России, появилась простота, непосредственность, открытость, приятен в человеческом плане, психически талантлив, перестал гениальничать, идеологический хмель, как водка на третий день после загула, улетучился, нет былой неприятной кичливости, словно в России весь пар растранжирил, умиротворен, отрезанный ломоть, интеллектуально перебесился, заметна умственная лень, некоторая замшелость, чего раньше не замечалось, улыбчив, улыбка то и дело делается открытой, солнечной, снисходительно и с аппетитом хохмит, не пренебрегает здравым смыслом, воинственные легкость и бессодержательность балагурства, словно в Израиле подвергся оскоплению, всегда в хорошем, приподнятом настроении, имеет дар художественно и со смаком плести смешные истории, в невинной, похмыкивающей, балаганной манере травит вам дешевые еврейские анекдоты, запускает анекдоты под небеса, чем занимается Рабинович на необитаемом острове? ищет следы антисемитизма! радушен, пуляет душевные слова, производит самое что ни на есть благоприятное впечатление, космос в душе.

О новых временах, о перестройке, о Горбачеве слушает с интересом и вниманием, а вообще-то стал откровенно неидеологичен, как отрезало, в память о прошлом забил осиновый кол, вампир ностальгии не сосет душу, спасибо, сыты по горло, тоска зеленая, скука, скука, рожу кислую корчит, словно лимон заглотил. Нет и нет, Россию он по-своему любит, уважает, любит замечательную русскую интеллигенцию, но не верит в нее, соблюдает некоторые традиции, блины с красной икрой на масленицу, водочка, недавно на симпозиуме, в Италии где-то, делал доклад о религиозности позднего Пушкина (зря выбрасывал: и в Израиле пригодился бы Пушкин, ссора с Пушкиным — ссора с Россией, а Паша больше ни с кем не хочет ссориться), хорошо, корректно расставил акценты, закрыл тему, хвалили все, доклад понравился самому Лесскису. В их доме гостеприимство налицо, кутить так кутить, очень гостеприимен, у него всегда можно остановиться, встречает всех и каждого колдовской, солнечной улыбкой, на которую невозможно не купиться, все покупаются, голосище тот же, не изменился, до неприличия басовит, как из бочки, трое детей, лук на грядке, действительно большой ученый, в Иерусалимском университете играет роль (сказать “играет роль” — сильнее, чем “играет большую роль”), обскакал многих, замечен, уважаем, в этом качестве вполне благоденствует, у него отнюдь не пустячная, а приличная харизма, да поприличнее, чем у других хватких, недобросовестных наглецов, проныр, прощелыг и спекулянтов (всё на шермачка, всё дуриком), перевертышей, из осиного гнезда, ловких, бессовестных интриганов, прочей понаехавшей шантрапы, дряни, штакетника, швали, шушеры, шоблы, отмечен свыше, под интересной звездой родился, обозначен в полном смысле этого слова необыкновенной, чудесной судьбой. Можно сказать, честно и без всяких дураков побывал в душегубке, в натуральной газовой камере Освенцима, не скопытился, как его одержимая мать, как его краснощекие красавицы сестры, девки — кровь с молоком, сама жизнь, не только не сыграл в ящик, остался жив, но позвольте нам выражение, сыграл в жизнь (газовая камера как бы пошла ему очень на пользу, самое оно — оглушительное чудо! осмеяна, посрамлена медицина!), даже голова ни чуточки не болела, как у других и некоторых, намек, Божий знак на нем! В Израиле отличные шансы, зацелован, красное солнышко, фавора что надо, всё само в руки плывет и клеится к нему, галушки сами в рот скачут, да какие галушки! успевай открывай, везет невероятно, сказочно (Наполеону, большевикам до поры до времени баснословно везло, шахматисты сделали интересное наблюдение, везет сильнейшему); словом, речь идет о том, как он сделался царем, ну не буквально царем, нынче нет моды на царей, поговаривают, дошли слухи, вроде ему корячится портфель министра культуры. Может, всё брех пустой, а хорошо бы! пусть всё свершится, как в прекрасной сказке Ершова, младшему фартит, карты в руки, козыри так и идут, звезды подмигивают, судьба, как честная, старательная баба, во всю подмахивает ему, в Израиле он почтенная фигура, не какой-нибудь профессор кислых щей, а доброкачественный, большой лингвист, удался, для вечности что-то сделал, состоялся, всех затмил и за пояс заткнул, укрепил здесь науку, да там и нет настоящей, истиной в нашем понимании лингвистики, они даже не знают, что это такое, не доросли до нее! ну — Дима Сегал, Ланглебен и обчелся, Мельчук в США, учит дураков американцев, мозги им вправляет, чем является и должна быть современная наука о слове, отстали от нас на столетие. Отнюдь не странно, что Паша окружен ореолом, будущее у него в кармане, сознание вполне можно не перегружать излишне сентиментальной мечтательностью, дар, умеет совместить, казалось бы, несовместимое, не обычная еврейская борзовость, уникальные лингвистические способности и уникальная, энциклопедическая ученость (энциклопедист и эрудит) оценены по достоинству, нарасхват, очень преуспел, развернулся как ученый, эрудиция, сверхфилолог, острый аналитический, вышколенный ум, с весом в научной, университетской среде. Здесь он величина, органично вписался, не просто вписался, а полностью растворился (иврит в совершенстве знает — о чем говорить, способности к языкам сверхъестественные, на семи новых языках дует, и древние знает, греческий, латынь), реноме отличное, слава гремит, остается множить эпитеты, прибавлять хвалу к хвале, корифей, птица высокого орлиного полета, светило, профессор с оттиснутым знаком Божиим на челе и с преогромной харизмой, за добрую русскую версту видна харизма (по гамбургскому табелю о рангах вообще черт знает что, высоко вознесся, ихний Эйнштейн, ихний Шагал, кто рискнет, осмелится, скажет правду, что Шагал неважный, слабый живописец? Да еще правда ли это?). У них там все заправские профессора, какая-то неясность в этом деле, нам, русским, этого не дано провентилировать, сдаемся без всякого боя. Так у них принято, не наше дело.

Значит, само собой получается, никуда не денешься, наш Паша просиял фасоном — вилла в горах (не на реке: дача на реке проклята авангардистами, Маяковским), отлично обустроена, бассейн с подогревом, прочие штучки, какие вам и не снились, а то! жить можно в приятности, отлично вписалась в скалистый, суровый пейзаж, а сколько такая вилла долларов тянет, подумать страшно, у них там не принято интересоваться, считается дурным тоном, а нам всё равно до жути увлекательно, долгожданная вилла в месте очень напоминающем наш Коктебель, вот чем сердце любого успокоится, нам бы с вами такую, читатель, огненная мечта поэта, восторг! сооружена по замечательному проекту Вильки Свечинского, стильна, шедевр новой современной архитектуры, острое, смелое столкновение асимметричных линий, последний писк моды, полное торжество жизни, губа не дура, изыск, фантастика, с причудливыми заморскими финтифлюшками и выдумками, зрелищна, восьмое чудо света, что вам сады Семирамиды, смотрите, завораживает, свихнуться от зависти можно, чувствуется, что хозяин со вкусом (бездна вкуса! хоть отбавляй! не взбалмошный, точный, смелый вкус, фасон крепко) и не равнодушен к перспективным образцам хорошего современного искусства, а что с любовью делается, всегда это чувствуется, всегда хорошо, уют, настоящий завидный стопроцентный еврейский уют, живет, не тужит и в свое удовольствие, полнота, духовная пенсия, благоприобретенный, обязательный оптимизм, насыщенность жизни, автономен и самодостаточен, может, слишком специалист, а специалист, как флюс, односторонен (Кузьма Прутков; а Плотин полагает, у него свои соображения, отменный, проницательный мистик, что и деятель ограничен), всё удалось во славу, состоялся! Еще как состоялся! Наслышаны, наслышаны, рады за него, рады, всё это не обывательское болото, а воплощение замысла, умысла и знака, осуществил миссию своей жизни, идею и завет бесчисленных, как морской песок, своих предков, предписанную, предначертанную и вложенную в пылающее юношеское сердце Творцом и Зиждителем. Он на уровне своей судьбы, всего того, что было ему дано, что на роду написано, осмыслено.

(Думается, не очень стилизуем быль с ее таинственными онтологическими сгустками, верно передали неподдельный, сверх и — метафорический, целостный план, а о мелочах мы не будем беспокоиться и распространяться, жанр требует хорошего конца, как в упомянутой сказке Конек-Горбунок, на спине с двумя горбами и аршинными ушами.)