"Интермеццо" - читать интересную книгу автора (Анджеевский Ежи)

Ежи Анджеевский. Интермеццо

Мареку

К концу второй недели войны Анджей Варнецкий, техник-строитель из Варшавы, добрался со своей женой до деревни, лежавшей неподалеку от Влодавского тракта. Деревня, как значилось на табличке-указателе, была примерно в километре, называлась Завойе и отсюда, с опушки ольшаника, казалась большой и густо застроенной. Сразу же за ольшаником расстилался луг, ровной зеленью подступавший к тыльной стороне деревни.

Анджей Варнецкий остановился, оперся спиной о тонкое деревце и, вынув из кармана куртки щепотку табаку, принялся скручивать цигарку. Зоська немного отстала. Жалкая ее фигурка, согбенная под тяжестью рюкзака, с повисшими руками и опущенной головой, выражала крайнюю степень изнурения. Зато Анджей вовсе не казался усталым. Высокий, крепкого сложения, с продолговатым, загорелым лицом, он в своей спортивной одежде больше походил на туриста, чем на одного из сентябрьских беженцев. Он жадно затянулся, раз, другой, и, прищурившись, посмотрел прямо перед собой.

Плоская равнина открывалась глазу далеко, до самого горизонта. Печальный это был пейзаж, убогий, очень характерный для полесской низменности в осеннюю пору — ржавая стерня с пожелтевшими стогами, зеленые полосы картофельной ботвы и серо-фиолетовые — зяби, кое-где шаровидные вербы, обозначающие крутой поворот дороги, еще дальше — мельница, недвижно воткнутая в небо, и пара черепичных крыш на одиноких хуторских домишках.

Близились сумерки. Жара немного спала — потянуло холодком от луга, но дальше, над полями, под небом без единого облачка, которое объяло высохшую землю голубой своей громадой, вероятно, по-прежнему царил зной. Тончайшего узора голубоватые тени уже вплетались меж ольховых пеньков, и холодный изумрудный мат подернул спокойствие луга, зато дальше пейзаж был пронизан ярким отблеском заката, ржавым, мерцающим свечением, в котором густыми облаками вздымалась над дорогой пыль. Из глубины ее, подобно громовым раскатам, доносился глухой рокот телег и грузовиков, близких, дальних и совсем далеких, беспрерывной чередой тянувшихся из-под самого горизонта. Когда временами пыльное облако редело, из желтоватой дымки выступало темное скопище людей, — они торопливо двигались по обочине. Издалека люди эти выглядели ничтожно маленькими и похожи были на странных, быстро ползущих насекомых.

Сравнение это, когда пыль поднялась над дорогой, сразу пришло Варнецкому в голову. «Дураки!»— подумал он. И почувствовал свое превосходство над этим людским муравейником, он-то знал уже из собственного опыта, что вперед надо пробираться проселками, избегая магистральных дорог. Он скользнул взглядом по лугу, прикидывая, как быстрее и лучше подойти к деревне. Колея_ в траве, примятой тележными колесами, пересекала луг наискось. Если идти по ней, до деревни на глаз не было и километра. Варнецкий затянулся бычком, отбросил его и, подтянув повыше рюкзак, распрямил плечи.

— Идем! — сказал он.

Зоська не шелохнулась и не отозвалась. Варнецкий — он успел уже пройти несколько шагов — остановился, мельком взглянул на жену. Она стояла ссутулившись, плечи ее бессильно поникли; жалкие, совсем бесцветные волосы — во время одного из налетов она в суматохе потеряла шляпу и с тех пор шла с непокрытой головой — редкими прядками свисали ей на лоб и на виски. Зеленоватое платье, обшитое у шеи и по краю коротких рукавов пожелтелыми кружавчиками, висело на исхудавшем ее теле как грязная, мятая тряпка. Варнецкая была так хрупка и так мала ростом, что порой, при характерном для нее движении головы и плеч, напоминала карлицу. Ни следа загара не было заметно на ее белых руках и ногах, торчавших из запыленных, стоптанных туфель. Она выглядела так нелепо и такая была нескладная, что могла вызвать только сострадание и неприязнь.

Анджей окинул жену холодным недобрым взглядом. И наконец промолвил:

— Тут, что ли, хочешь остаться?

Зоська, не подняв головы, шевельнула губами.

— Что ты сказала?

Теперь только она взглянула на него и с явным усилием смочила губы кончиком языка.

— Не могу я дальше, Анджей.

— Значит, здесь остаешься, да?

— Здесь? — Анемичные губы ее слишком большого рта жалостно, почти по-старушечьи скривились. — Ты же знаешь, что одна я не останусь. А я правда не могу идти дальше, ног не чую…

И как обычно, будучи в состоянии угнетенности или душевного разлада, она, чуть склонив голову набок, принялась кончиками пальцев старательно разглаживать помятые кружева. Ее большие черные глаза никак не гармонировали с белесыми ресницами и едва заметными бровями. Даже померкшие от усталости они были так прекрасны, что казались чужими на ее лице. Теперь глаза эти внимательно смотрели на Анджея. Варнецкий машинально сунул руку в карман за табаком и принялся скручивать новую папироску. Пальцы его подрагивали.

— В таком случае я не знаю, как ты себе это представляешь.

— Ничего я себе не представляю, — ответила она безразлично, но в усталых глазах мелькнул испуг.

— Не будем же мы тут ночевать?

— Мне все равно.

— А мне нет! Ясно?

Зоська откинула голову назад, с неизменной старательностью разглаживая свои кружева.

— Не кричи. Избавь меня от этого.

— Избавить? А мне что за дело, от чего ты хочешь себя избавить, ты…

— Хватит! — резко прервала его Зоська.

В ее темных глазах внезапно вспыхнула злость. Она выпрямилась, вздернула плечи и вот тут-то, стремясь казаться выше, как раз и уподобилась жалкой встрепанной карлице.

Казалось, вот сейчас Анджей ударит ее. Но он овладел собой. Сунул сжатые кулаки в карманы брюк и произнес насмешливо:

— Чудная ты!

— Сам ты чудной!

— Глянула бы сейчас на себя в зеркало…

Язвительная и вместе с тем горестная усмешка сморщила ее лицо.

— Тебе предоставляю удовольствие глядеть на меня.

— Благодарю. Позволь в таком случае сказать тебе, что я отказываюсь от этого удовольствия. Вообще лучше будет, если каждый из нас пойдет своей дорогой.

— Ах так! Вылезло шило из мешка!

Он уже был спокоен, уверен в своем превосходстве.

— Я тебя вроде бы не уговаривал бежать из Варшавы, правда? Надо было остаться.

— Остаться? Хорош гусь. Куда как удобно — спасать собственную шкуру, а жена пускай себе гибнет.

— Жена!

— А что, может, я не жена тебе?

— Увы.

— На твоей совести пусть останется это «увы»!

И тотчас ринулась в атаку:

— Никогда в жизни, так и знай, никогда не дам тебе развода! На коленях будешь просить — не дам. Хоть немного пострадай, как я.

— Не бойся, не пропаду.

— Вот именно! Да знаешь ли ты вообще, что такое страдание?

Он пожал плечами.

— Может, и не знаю. Зато знаю, что значит — купить себе мужа за деньги.

Варнецкая вздрогнула. Лицо ее стало серым.

— Что ты сказал?

— То, что ты услышала.

— Кто тебя купил? Я тебя купила?

— А кто? Королева английская?

— Не крути! Я тебя купила?

В полном смятении она нервно накручивала на пальцы кружева, которые перед тем так старательно разглаживала.

Анджей смотрел на жену с нескрываемым отвращением. Потом отвернулся.

— Ишь, даже смотреть на меня уже не можешь, сразу видать — совесть не чиста.

Он молчал, и ей пришлось продолжать:

— О, я знаю, ты хотел, чтобы я осталась в Варшаве, авось погибла бы там, и дело с концом, ты хотел бы этого…

Варнецкий обернулся и взглянул ей прямо в глаза.

— Это правда.

— Что, что правда? — Она всполошилась, пугливо отвела глаза.

— Ты хорошо знаешь, о чем я думаю. Знаешь, не притворничай, кому это нужно? Я бы наконец человеком стал.

У Зоськи дрогнули губы.

— Ты — человеком? Подлый, подлый…

— Может, я и подлый, знаю. Я с тобой и подлый, и злой, и мерзавец — все что угодно. Но такой я только с тобой. Кому другому я и верным, и преданным быть могу.

— Ты? Ты — преданным!

— Дай договорить, ладно? Только с тобою я вынужден презирать себя, считать последним подонком. Только с тобою я не в состоянии ничего высечь из себя, кроме злости, гадливости и презрения.

— Перестань! — шепнула она.

— Почему же? Узнай наконец раз и навсегда, до чего ты меня довела.

— Я тебя довела?

— А кто? Ты довела меня до того, что я ненавижу тебя. Ненавижу, слышишь? Боже, как я тебя ненавижу! Иногда мне кажется, что это уже нечто большее, чем нормальная человеческая ненависть, и что так вот постоянно, без роздыха, день за днем, можно ненавидеть только свою жертву.

— Ага, видишь?

— Радуйся! Можешь радоваться, ты торчишь во мне как заноза. Ох, ты с лихвой отплатила мне за то зло, которое я тебе причинил, потому что не мог любить тебя. Радуйся, тебе есть чем гордиться!

Зоська заслонилась руками как от удара.

— Что ты говоришь? Какая это радость?

— Врешь! Для тебя это радость, иначе тебе самой невмоготу была бы такая жизнь. Но ты хочешь ее, тебе все еще мало. И что же? Ты подлеешь со мною, я с тобою. Поздравим друг друга, мы вполне подходящая парочка, разве нет?

Он вдруг круто повернулся и быстро пошел к деревне. Но не успел пройти и двух десятков шагов, как услышал позади себя страдальческий крик: «Анджей!» Не оборачиваясь, он ускорил шаг. И только когда Зоська еще раз позвала его — теперь в голосе ее была тревога и отчаяние, — Анджей осознал, как смешон он в своей бесполезной попытке к бегству. И остановился. Зоська догоняла его хромая, обеими руками придерживая свободно болтавшиеся на плечах рюкзачные ремни. Она была уже близко, когда вдруг высокий каблук ее туфли завяз в размякшей земле. Она тихо вскрикнула и, присев, стала жалобно стонать.

Анджей минуту колебался, наконец повернул назад. Она взглянула на него глазами, затуманенными испугом, но, даже оказавшись в столь неудобном положении, левой рукой продолжала теребить кружева.

— Анджей, ты ведь не будешь таким бессердечным?

— При чем тут сердце?

— Не убежишь?

Он молчал.

— Не оставишь меня одну?

— Нет, — сказал он наконец. — По крайней мере, не сейчас.

— Видишь, какой ты? Один шаг вперед и тут же назад.

— Ты предпочла бы, чтобы я лгал?

— Разве обязательно или лгать, или злиться?

— Снова свое заводишь?

— Чего я завожу? Или уж мне и словечка нельзя произнести?

— Можно, можно! Впрочем, ты уж не одно, а по меньшей мере десять слов произнесла. А теперь пошли, времени жалко. Надо же какой-то ночлег найти в этих Завойях.

— Болит, — пожаловалась она, обхватив пальцами ногу в щиколотке.

Варнецкий, сдерживая раздражение, нагнулся.

— Подвернула?

Она смотрела на него внимательно, напряженно.

— Не знаю, очень больно.

— Покажи.

Она убрала руку и не без некоторого кокетства скинула туфлю. Стопа была грязная, разъеденная многодневной грязью, на деформированных тесной обувью пальцах и повыше пятки гноились кровавые потертости и пузыри.

Анджей опустился на колени и коснулся кончиками пальцев больной косточки.

— Болит.

— Очень?

— Нет, теперь нет, — шепнула она у самой его щеки.

Он тотчас отпрянул и поднялся.

— Сколько раз говорил тебе, прекрати ты ходить на высоких каблуках, идиотизм какой-то! И эти твои кружева ни к селу ни к городу…

Зоська прижала руку к груди.

— Опять ты злишься?

— Как же можно не злиться, если видишь подобный кретинизм!

— Мешают тебе, что ли, мои кружева?

— Нет, скрашивают мне жизнь.

— О боже! Никогда ты не можешь ответить по-человечески. Это же настоящие кружева.

— Знаю, можешь не напоминать, сколько твоя мать за них заплатила.

— Я и не напоминаю вовсе. Но если бы другая женщина надела эти кружева, они бы тебе, наверное, понравились.

— Возможно.

— А я что ни надень, все кажется тебе безобразным.

Варнецкий закусил губу. Зоська с тревожным вниманием смотрела на него.

— Ты опять злой?

— Я не злой.

— А что? Я же вижу.

— Может, пойдем наконец? Так ведь можно и до утра проговорить.

Варнецкая осторожно, не спеша, стала всовывать в туфлю покалеченную ногу. В то же время, наклонив голову, она украдкой поглядывала в сторону мужа, надеясь, видимо, что он поможет ей подняться. Но Анджей повернулся к ней спиной и стал скручивать новую цигарку.

— Не кури столько, — сказала она укоризненно, тоном заботливой жены.

— Что ты сказала?

— Сказала, что куришь слишком много. Одну за другой.

— Ах, вон оно что, благодарю за заботу. Идем!

Она с трудом стала подниматься, распрямляя плечи, отягощенные рюкзаком. Лицо у нее было белое, губы сжатые, глаза запавшие, почти ослепшие от ненависти.

Анджей тем временем шел через луг спокойной, твердой поступью здорового человека, и Зоська, прихрамывая и то и дело подтягивая спускавшиеся с плеч ремни рюкзака, едва поспевала за ним. Вскоре она сильно отстала. Анджей только раз обернулся. Убедившись, что Зоська идет, он пошел дальше, уже не заботясь более о ней.

Примерно посредине луга на пути его встретилось вязкое место, земля здесь была насыщена грунтовыми водами. Он мог не опасаться промочить ноги, башмаки на нем были прочные, туристские, однако свернул немного в сторону — поискать, где посуше. Но вскоре, сообразив, что это очень удлинит путь, пошел все же напрямик. Впрочем, уже через несколько шагов почва под ногами снова стала твердой. И тут слуха его достиг голос Зоськи: «О боже, Анджей!» Он встал, обернулся.

Зоська, пройдя всего несколько шагов по жидкой грязи, остановилась в нерешительности, теряя равновесие, по щиколотку в воде. Минуту она беспомощно озиралась вокруг, но когда увидела, что Анджей стоит спокойно, да еще на сухой почве — переменилась в лице.

— Куда ведешь? — взвизгнула она. — Ты что, рехнулся?

Он только пожал плечами и пошел дальше. Зоська догнала его уже на краю луга. Ноги ее, заляпанные грязью, в самом деле выглядели ужасно, в туфлях хлюпало. Губы у нее дрожали — вот-вот расплачется.

— Ты нарочно так пошел! — пронзительно и жалобно вскрикнула она, прижав левую руку к своим кружевам.

Но под взглядом его тотчас притихла и шепнула:

— У меня полно воды в туфлях.

— От этого не умирают, — сказал он. — Идем.

Теперь они шли рядом, но молча. Колея от тележных колес вскоре вывела их на зады деревни, меж первых изгородей. Отсюда до шоссе было уже рукой подать. Но Зоська оперлась вдруг на штакетник и начала нервно теребить свои кружева.

— Анджей, давай не пойдем туда, умоляю тебя! Будет еще налет.

— В такую пору?

— Это не имеет значения. Глянь, что там творится.

В самом деле, узкий отрезок шоссе, какой открылся им меж двух крестьянских дворов на расстоянии нескольких десятков шагов отсюда, представлял собой зрелище необычайное. Ржавый отсвет, которым еще совсем недавно насыщен был воздух, теперь потускнел, и хотя небо еще голубело, землю уже начинали окутывать тени. Даже желтоватая пыльная мгла, возносившаяся над шоссе, потемнела и приобрела вдруг кирпичный оттенок — будто клубок холодных разреженных лучей повис над трактом. Временами, когда от полей тянуло вечерним ветерком, необычный пожар начинал раздуваться, расти, беззвучное зарево рвалось к спокойному небу, вокруг густел мрак.

Зато в полях царило безмерное спокойствие, полная и совершенная тишина, какая бывает только осенними вечерами. Глухое, монотонное тарахтенье подвод наводило на мысль, что вовсе не по земле, а под землей катится этот унылый, темный поток. Порою пронзительно скрипнет телега, заскрежещут колеса, жалобно заржет конь, коротко вскрикнет человек. Но людские толпы двигались вперед по обочине шоссе в абсолютном молчании; люди, навьюченные узлами и чемоданами, сгорбленные, глядевшие прямо перед собой, были подобны теням, торопливо и бесшумно скользящим по краю пропасти, чрево которой извергало пламя, взвивавшееся над землей.

Зоська прижалась к изгороди. Она вся тряслась, в темных глазах ее было безумие.

— Я боюсь, Анджей, я боюсь.

— Прекрати истерику! — резко оборвал он ее. — Пошли!

— Нет, нет! — Она обеими руками вцепилась в изгородь. — Ни за что на свете не пойду туда. Давай обойдем эту деревню.

— Как? Где? Ты что, спятила?

— Вовсе я не спятила, — заикаясь, слезливо произнесла она. — Я только прошу тебя как человека, а тебе и дела нет…

— Так не проси, коли знаешь, что мне до этого дела нет. Идешь?

— Боюсь я этой деревни.

— Жаль, что беспрерывно устраивать ад ты не боишься.

Варнецкая вдруг пришла в себя и встопорщилась как разбуженная птица.

— Я устраиваю ад?

Анджей так стремительно подался к ней, что она вдруг увидела совсем рядом его изменившееся лицо. И не успела даже инстинктивно отпрянуть в испуге, как он изо всех сил сжал ей руку в запястье.

— Пусти! — дернулась она.

— Ты, слушай, если доведешь меня до крайности…

— То что? Пусти! Что тогда?

— Убью, как собаку, ясно?

Она засмеялась тоненьким вызывающим смешком, но тут что-то в горле у нее переломилось, словно бы лопнуло, и она судорожно, в голос зарыдала. Анджей тотчас отпустил руку жены и тревожно огляделся вокруг. Поблизости, правда, не было ни души, но ему чудилось, что вот сейчас кто-то выйдет из ближайшей избы или свернет с шоссе в их сторону.

— Зоська, успокойся, слышишь? — торопливо зашептал он. — Успокойся. — Но Зоська, словно не слыша его, закатилась совсем уже громким истерическим хохотом, переходящим в пронзительный визг. В горле у нее хлюпало, голова откидывалась назад, а пальцы обеих рук с поразительной быстротой теребили кружево на платье. Анджей знал из опыта, что в подобных ситуациях жену можно привести в чувство только насильственным путем. Он схватил ее за плечи, оторвал от изгороди и с силой встряхнул, раз и другой. Это и вправду возымело действие. Она обняла мужа, еще пару раз всхлипнула, не то плача, не то смеясь, потом вздохнула — глубоко, прерывисто, как ребенок, — и успокоилась. Он хотел было отойти, но она тотчас прильнула к нему всем телом и, предупреждая его бегство, придержала ладонями руки, лежавшие на ее плечах. Она была много ниже его, едва достигала головой его груди. Темные глаза ее увлажнились самым искренним волнением, и простая пылкая их красота на какой-то миг словно бы придала очарование ее лицу.

— Бедный ты, — шепнула она тихо, очень тихо.

Варнецкий стоял не шевелясь, опустив глаза. А Зоська стала поглаживать его плечи, осторожно, несмело, пальцы ее вздрагивали.

— Бедный ты… Это моя вина, я плохая, не умею хорошо тебя любить…

Она положила голову ему на грудь и шепнула совсем уж тихонько:

— А мне так бы хотелось хорошо любить тебя. И чтобы ты хоть немного захотел помочь мне в этом…

Варнецкий молчал. Он стоял, опустив голову, парализованный нестерпимым сознанием того, что как ни поступи он сейчас, он поступит плохо. Даже такое вот пассивное, молчаливое принятие того, что говорила Зоська, казалось ему кощунством. Он чувствовал — надо немедля, категорически отсечь от себя ненужную, постыдную эту любовь, которая была ему только в тягость. Однако сделать столь решительный, жестокий шаг не позволяло ему некое туманное, неопределенное чувство, которое он презирал, но с корнем вырвать его не хватало смелости. Он понимал, что если это жалость, то убогая и трусливая, сочувствие самого низшего свойства, по сути ничем не отличающееся от грубого обмана. Отдавал он себе отчет и в том, что, не вооруженный ненавистью, он скатывается еще ниже, оказывается еще большим подлецом и негодяем. Ведь продолжая испытывать к жене злые чувства, он добавляет к ним еще трусость и обман. «Нет выхода», — подумал он. И вдруг, осознав, как спокойно и холодно констатирует это, ощутил ужас. Дальше-то что? Неужели и вправду нет никакого выхода, никакой возможности разорвать проклятущий этот, собственными руками завязанный узел? Неужели ему суждено забредать все дальше в это болото, вязнуть в нем все глубже, постоянно волоча за собою свою ошибку и все то мерзкое, что с нею связано? Он почувствовал себя смертельно усталым, тревожные вопросы возникали как бы помимо него, никак не нарушая внутренней его оцепенелости. Он даже не испытал облегчения, когда Зоська тихонько подняла голову с его груди, сняла руки с его плеч. Он чувствовал, что мнимое его спокойствие и молчание могут сейчас быть восприняты как примирение, или, по крайней мере, как согласие на примирение. «А может, это было бы возможно? — подумал он. — Может, надо только захотеть?»

Зоська между тем отстранилась от него, выпрямилась, подтянула рюкзак.

— Пойдем? — тихо спросила она.

Но при этом не двинулась с места; стояла рядом, поглядывая на мужа, глаза ее потускнели, в них появилась тень тревоги. Очевидно, она ожидала от Анджея хотя бы слова, хотя бы жеста. Но он молчал. И тогда Варнецкая неуверенно потянулась рукою к своим кружевам.

— Знаешь, порою стоит даже солгать…

— Лгать? — прикинулся он удивленным. — Зачем?

— Зачем?

— Что это даст?

— Что даст? Хотя бы видимость.

Он презрительно рассмеялся. Варнецкая ссутулилась. Опять стала уродливой, неряшливой карлицей. Прекрасные темные ее глаза заволоклись безнадежной печалью.

— Ты смеешься, потому что не знаешь, что это такое, когда человек не любим.

— Ты думаешь, ненужная любовь — удовольствие?

— Не знаю. Мне любовь всегда была нужна.

С минуту она постояла, прикрыв веки. Потом понурила голову, шепнула:

— Я знаю, что ты меня не любишь. Но для меня другая жизнь уже невозможна.

— Глупости! — пожал он плечами. — Другая жизнь всегда возможна.

Она ничего не ответила — между ними воцарилось молчание. На коротком отрезке пути до шоссе они не заговорили ни разу, будто оба почувствовали, что слова потеряли всякий смысл. Однако молчание тяготило обоих больше, чем все, что они успели высказать друг другу. Каждый замкнулся в себе, но облегчения это не принесло. Сознание обоюдного рабства опутывало, отравляло их. «Нет выхода», — думал Варнецкий. То же думала Зоська.

Когда они наконец выбрались на шоссе, их тотчас окутала едкая пыль, а густая толпа завладела ими и стала толкать вперед. На краю деревни в это время образовалась пробка: подводы, повозки, тележки, тесно сгрудившиеся на средине дороги, образовали некое скопище, лишенное возможности двигаться, словно угодили в гибельный водоворот. Лошади — их осадили внезапно — вздыбились вместе с оглоблями, дергали упряжь и пронзительно ржали, люди в повозках пытались высвободиться из провалившихся сидений, тревожно размахивали руками, возницы покрикивали, где-то расплакался ребенок. Сумерки тем временем сгущались. Чуть поодаль нетерпеливо загудел автомобиль.

Вдруг какой-то низенький человек из телеги, оттертой к самой обочине, крикнул: «Самолет!» Паника началась невообразимая. Одновременно попытались сдвинуться с места почти все повозки, а поскольку дорога была по-прежнему забита, они наезжали друг на друга, повсюду слышался сухой треск лопающихся оглоблей и осей, визгливо скрежетали колеса, перепуганные лошади пятились и рвались вперед, все стремительно сбилось в еще большую кучу. «Спокойствие!»— послышался из этого чудовищного клубка чей-то молодой, сдержанный голос. Но люди уже выскакивали из повозок, женщины кричали, в отчаянии зовя своих мужчин. Плач детей, жалобный, терзающий душу, терялся во всеобщей сумятице.

Тех, кто шел пешком, тоже охватила паника. Толпа заволновалась и, словно подталкиваемая незримым кулаком, кинулась вперед. Люди в исступлении стали теснить, давить друг друга. Гомон смешавшихся голосов, проклятий, окликов рухнул в густеющий мрак.

Поначалу Варнецкие поддались суматохе — толпа напирала на них со всех сторон. Случилось так, что первая волна паники захватила Зоську на некотором расстоянии от Анджея. Она хотела было пробиться к нему и тут увидела, что, подталкиваемый откуда-то сбоку, он быстро отдаляется и вот-вот исчезнет в темном муравейнике. Зоська в ужасе закричала. И тотчас — словно нечеловеческая сила вступила в нее — стала продираться сквозь толпу, отдаляющую ее от Анджея. Она и сама не успела осознать, когда и каким образом ей удалось к нему пробиться. Судорожно вцепившись ему в плечо, она, дрожа всем телом, все повторяла побелевшими губами: «Боже, боже!»

Анджей уже через две-три минуты стал сопротивляться панике. Быстро сориентировавшись, что тревога ложная, он напряг все силы, чтобы вырваться из стихийного людского потока. Поначалу даже высокий рост и мощные плечи не помогли ему. Коллективное безумие оказалось сильнее. И тут презрение, которое он всегда испытывал к толпе, вспыхнуло в нем с неистовой силой. «Быдло, черт побери!»— крикнул он. И, уже не считаясь ни с чем, принялся отпихивать от себя ближайших к нему людей; с силой, удесятеренной яростью, широко расставив локти, он с трудом, шаг за шагом, прокладывал себе дорогу к краю шоссе. Наконец ему удалось туда выбраться, а поскольку толпа продолжала напирать, он прыгнул, спасаясь от нее, в придорожную канаву, увлекая за собою Зоську.

Какое-то время они тяжело переводили дыхание. Над ними все также клубился и безумствовал хаос. Автомобили гудели теперь непрерывно. Анджей, опершись о ствол росшей на обочине вербы, откинул со лба спутавшиеся волосы и понемногу приходил в себя. Зато Зоська не переставала трястись и, едва отдышавшись, завела свое исполненное ужаса и волнения: «Боже, боже!»

— Прекрати! — сказал наконец Анджей. — Чего стонешь? Ничего не случилось.

Зоська прижала руки к груди.

— Умоляю тебя, Анджей, давай не будем останавливаться в этой деревне…

— Почему?

— Тут страшно.

— Что тут страшного? Думаешь, в другом месте лучше?

— Не знаю, я боюсь.

— Глянь, сколько времени, сейчас половина девятого, через полчаса совсем стемнеет. Сможешь идти всю ночь? Как хочешь — я могу.

— Всю ночь?

Анджей, сощурившись, взглянул на нее.

— Нет, четверть ночи. Я насмерть забыл, что неподалеку отсюда нас ожидает квартира твоей уважаемой мамуси с электрическим освещением и водопроводом.

Она была так подавлена, что не уловила насмешки.

— Мамина квартира? Как? Что ты говоришь?

— Дерьмо собачье, вот что, — отрезал он.

На дороге между тем постепенно становилось спокойнее. До людей наконец дошло, что никакая опасность им не грозит, толпа стала редеть, да и в деревне пробка, видимо, рассосалась — среди возниц началось движение; разбежавшиеся было седоки окликали их, отыскивали свои повозки. Вскоре первые из них тронулись с места, но, подгоняемые все более нетерпеливыми гудками автомашин, вынуждены были тут же съехать на обочину. Серединой шоссе, глухо погромыхивая и вздымая клубы пыли, двигались теперь огромные, крытые брезентом грузовики, платформы с пушками и пулеметами, большие городские автобусы. Судя по всему, это было долговременное передвижение войска.

Уже совсем стемнело, когда Варнецкие отправились на поиски какой-нибудь еды и ночлега. Деревня Завойе в самом деле оказалась большой и растянутой, но и втрое большая она не в состоянии была бы утолить голод всех беженцев и всем им предоставить ночлег. В придорожной этой деревне скопилось в тот вечер великое множество людей. Волна эвакуации достигла, как видно, своего апогея в этой местности, удаленной от Варшавы на двести с лишним километров. Правда, с наступлением сумерек наплыв людей сократился, только запоздалые небольшими группками спешили сюда от Влодавского тракта, но те, кто прибыл несколькими часами раньше, уже успели дочиста лишить деревню провианта; все дома, крыши, овины заполнились ночующими здесь людьми.

К тому же в Завойях расквартировано было войско. Но не регулярные части, а преимущественно одни солдаты, их везде тут было полно. Поодиночке и группами они брели от хаты к хате, пускались в разговоры с хозяевами и случайными знакомыми из беженцев, все в помятых, потрепанных мундирах, многие без оружия. Зато по шоссе, которое становилось все пустыннее, непрерывно шли на восток колонны автомашин с войсками и оружием, а незадолго до наступления полной темноты двинулась по шоссе артиллерия. От грохота ее глухо гудела земля.

В деревне было неспокойно. Сентябрьская ночь, погожая, но безлунная, наступила внезапно, все погрузилось в холодный густой мрак. На темнеющем, очень высоком небе показались первые звезды, а через некоторое время линия горизонта озарилась таинственными световыми сигналами.

Несмотря на скопление людей, в деревне довольно скоро утихло, и наконец воцарилось спокойствие — тягостное, тревожное. Но спали немногие. Переговаривались, понизив голос, полушепотом, словно опасаясь навлечь на себя близкую, хотя и неведомую, опасность. От дома к дому, из уст в уста передавались весьма сомнительные и противоречивые слухи о разбитых якобы дивизиях, о быстром продвижении в эти стороны немецких войск, о поражениях, размера которых никто толком не представлял, и о надеждах, в которые никто не в состоянии был Поверить. Никто ничего не знал наверняка; даже те, кто ходил в дом приходского священника послушать сообщения по радио, вернулись, ничуть не поумнев. Большинство людей едва держалось на ногах, но, хотя сон и смаривал их — как тут было уснуть в короткую эту ночь, которая на рассвете должна была смениться днем, сулившим им тяжкую, неведомую судьбу? И потому многие из беженцев, хотя и смертельно уставшие, после короткой передышки покидали Завойе и двигались дальше, в ночь. У них не было впереди никакой определенной цели, они знали только направление трудного своего пути — шли на восток, куда не успела еще докатиться война.

В поисках еды и ночлега Варнецкие обошли всю деревню, заходя по очереди во все дома, но всюду их отправляли ни с чем. Крайние хаты белесыми тенями вырисовывались перед ними в темноте, дальше уже начиналась ночь, безграничная, чужая, неподвижная под усеянным звездами небом. Ядреный, пронизывающий холод осенней ночи уже давал о себе знать. На шоссе все еще громыхала артиллерия.

Анджей, у которого все в нынешнем странствии пока что складывалось весьма благоприятно, не мог смириться с неудачей. Ситуация и в самом деле выглядела невесело. Бродить так во тьме долгие часы с сомнительной надеждой, что где-нибудь на рассвете авось найдется место для отдыха — перспектива незавидная. А тут еще его стала одолевать усталость, страстное желание хотя бы на пару часов если не заснуть, то, по крайней мере, вытянуться свободно. К тому же его мучил голод, у обоих с самого утра маковой росинки во рту не было. Но бессилию своему он мог противопоставить сейчас единственно злость, дикую, все нарастающую. Он отдавал себе отчет в полной ее бессмысленности, но не умел ни подавить ее, ни преодолеть; злое чувство зрело в нем упорно, ожесточенно.

— Вот тебе! — в какую-то минуту обратился он к Зоське. — Накаркала!

Она ничего не ответила. Едва держалась на ногах от усталости. И хотя рядом виднелись жерди изгороди, она даже не оперлась о них. Стояла, придавленная тяжестью рюкзака, опустив голову на грудь, уронив по обыкновению руки. Во тьме, которую сияние звезд насыщало мглистым мерцанием, она, казалось, ничего не видела и не слышала. Анджей снова попытался донять ее.

— Ну и что теперь? Ничего другого нам не остается, кроме как идти дальше.

— Хорошо, — равнодушно согласилась она.

И к удивлению Анджея приготовилась идти.

— Ты что, спятила? Тащиться всю ночь?

Когда она и это приняла без слова, он наконец взорвался:

— Все из-за тебя! Кабы ты не устраивала своих сцен у леса, мы бы раньше добрались до этой проклятой деревни и наверняка что-нибудь нашли бы. А теперь что?

Он изрыгал свою злость, все более кипятясь, повернувшись боком к Зоське, раз за разом ударяя башмаком в придорожный пень.

— А теперь что? — повторил он, обращаясь к жене таким тоном, словно от нее требовал немедленно найти выход из создавшейся ситуации.

Минуту она молчала и наконец спросила с не свойственным ей спокойствием:

— Тебе обязательно надо все это говорить?

Тон ее и слова настолько поразили его, что он не сразу нашел ответ. Но в то же время накал злости ослабел в нем. И чуть погодя он сказал уже почти обычным голосом:

— Мне кажется, ты не хуже меня должна знать, что надо, а чего не надо.

От поля повеяло еще более холодным ветром. Анджей был одет теплее Зоськи, которая, потеряв плащ, осталась в одном легком платье с кружевами. Но даже его пробрала неприятная дрожь. Он взглянул на часы: было около девяти. И почувствовал, что к нему возвращаются силы. Он встряхнулся, подтянул под шею молнию куртки.

— Быть такого не может, чтобы мы ничего не нашли! Что-то должно найтись во что бы то ни стало.

Зоську трясло, хотя даже в темноте было видно, что она пытается как-то унять дрожь.

— Озябла? — спросил он почти заботливо.

— Да нет, ничего. А тебе холодно небось?

— Не жарко. Ерунда! Главное, чего-нибудь горяченького напиться и лечь. Кружку молока выпила бы небось, а?

— Да. — В голосе ее послышались теплые, почти радостные нотки. — А ты?

— Все три, а то и четыре! Да чего говорить, здесь молока нам не дадут. Пойдем, попытаем счастья еще вон в тех хатах.

И он показал на хибарки, белеющие невдалеке.

— Там все, наверно, занято, — шепнула Зоська.

— Поглядим. А вдруг?

Они сошли с дороги и направились к ближайшим домам. В той стороне их было мало — всего два, три, и, насколько можно было разобрать в темноте, принадлежали они беднейшим хозяевам. Стояли эти хибарки на отшибе, чуть пониже шоссе, задворьями к лугу. К ним вела отлогая, довольно узкая, извилистая тропка меж двумя изгородями. Здесь было темнее, чем у тракта, сюда проникал лишь тусклый отблеск света от притушенных фар едущих по дороге грузовиков — будто мимолетная тень едва касалась земли и тотчас исчезала. Но Анджей успел уже освоиться с темнотой и продвигался вперед уверенным, быстрым шагом. Зоська, которая вообще плохо ориентировалась ночью, едва поспевала за ним. Она ступала неуверенно, хромала все сильнее и, споткнувшись пару раз, едва не упала. Ноги у нее были совершенно мокрые от росы. Однако, напрягая все силы, она старалась не отстать. Таинственная пустынность этой ночи наполняла ее таким ужасом, что временами страх назойливой тошнотой подкатывал к горлу. Тогда она прижимала руку к груди и, широко открыв рот, судорожно заглатывала холодный воздух. И даже когда тошнота отступала на минуту, страх оставался, все такой же необъяснимый, навязчивый и терзающий.

Когда Анджей, дойдя до первого дома, вознамерился было толкнуть приоткрытые ворота и пройти во двор, Зоська непроизвольно схватила мужа за руку.

— Сюда хочешь?

— А почему бы нет?

— Может, лучше туда? — Она показала на другую хибарку.

— Не все ли равно? Может, тут как раз что-нибудь и найдется.

Надежда Анджея подтвердилась. Правда, и здесь уже обосновались два семейства беженцев с детьми и огромным количеством вещей, так что о том, чтобы заночевать в доме или в овине, не могло быть и речи, однако хозяин — невысокий, в расцвете сил крестьянин — все же не отослал их ни с чем. Сам он, как оказалось, со всем семейством — женой и тремя детьми — уже более двух недель спал в овине, уступив и комнату и кухню все прибывающим беженцам. Увидев, как измучена Зоська, он тотчас пододвинул ей табуретку, Анджею помог скинуть рюкзак и, как бы оправдываясь, объяснил: единственное, что он может предложить им для ночлега, это стог сена.

— Места там немного, — сказал он. — Но вас двое, уместитесь, а чтобы угреться, в сено зароетесь.

— Прекрасно! — обрадовался Анджей.

Но хозяин продолжал угрызаться. Он бросил взгляд в угол избы, откуда отодвинута была большая лавка; какой-то мужчина в роговых очках и элегантном пальто разбрасывал по полу пучки соломы. На лавке у стены сидели две молодые красивые женщины в ладных спортивных костюмах. Одна из них при тусклом свете керосиновой лампы мазала кремом лицо, другая играла с черным котенком.

Окинув неуверенным взглядом этих людей, хозяин, поколебавшись, сказал:

— Там, в избе, — он показал на закрытые двери, — очень уж людей много, да еще и дети, ну а здесь, если эти вот господа, что первые сюда пришли, не возражают, можно бы всем уместиться.

Дама, занятая макияжем, подняла голову от дорожного зеркальца.

— Эдвард, ты слышишь?

— Что такое? — буркнул мужчина, занятый разбрасыванием соломы.

— Еще какие-то люди хотят тут ночевать. Но ведь это же немыслимо, мы же здесь задохнемся.

Мужчина распрямился и с необычайной прытью выскочил на средину кухни.

— Вы что, ошалели? — гневно и свысока обратился он к хозяину. — Я же говорил вам, никто, кроме нас, ночевать здесь не будет. Что еще за новости? Мы за все заплатим, не беспокойтесь.

Крестьянин сконфузился.

— Да не в плате дело.

— А в чем же?

— Эти люди…

— Ни в коем случае, — оборвал его мужчина. — Жена моя и невестка устали, изнервничались и нуждаются хотя бы ночью в отдыхе и покое. Я тоже. Простите, — с холодной любезностью обратился он к Варнецким, — но мы пришли сюда первые, увы. В нынешние времена каждый устраивается, как умеет.

Заметив, что Анджей разглядывает его с иронической усмешкой, он осекся и смерил его суровым взглядом.

— К тому же мы вовсе не намерены ночевать в одной комнате с чужими людьми. Откуда я могу знать, кто вы такой?

Анджей рассмеялся.

— В самом деле, вы этого знать не можете.

— Ну и…

— Зато я вас знаю.

Мужчина наклонил голову.

— Меня? Откуда? Я, кажется, не имел удовольствия…

Анджей молчал.

— Вы знаете мою фамилию, да? — несколько возбужденно допытывался мужчина. — Впрочем, вполне возможно, она достаточно известна в варшавских адвокатских кругах…

— Никаких кругов я не знаю, — грубовато прервал его Анджей. — Но достаточно взглянуть на вас, чтобы понять, что вы — дурень.

Мужчина побагровел.

— Эдвард! — воскликнула женщина, занятая макияжем. — Надеюсь, ты не станешь пререкаться с каким-то незнакомцем?

— Ты права, — поспешно согласился адвокат и, окинув Анджея надменным, презрительным взглядом, отошел к своим женщинам.

Анджей между тем успокаивал огорченного хозяина.

— Зря вы это начали, зачем? Нам же будет превосходно на сене. А кабы еще молока немножко, да хлеба…

Крестьянин приуныл.

— Хлеба и крошки не найдется, эти господа все, что было, купили.

— Может, молока хотя бы?

— Зоська! — обратился хозяин к своей жене, стоявшей у входа в кухню. — Молока у тебя, часом, не найдется?

— Вас Зосей зовут? — подняла голову Варнецкая. — Меня тоже…

Анджей так строго взглянул на нее, что она, смутившись, осеклась.

— Ну, так как же с молоком? — спросил Анджей, нагнувшись к плите, в которой угасал жар. — Осталось что-нибудь?

Женщина приподняла крышку большого чугуна.

— Маленечко, для пани едва кружечка наберется.

Зоська испугалась.

— Нет, нет, я не хочу, я не голодная, выпей ты.

Но хозяйка уже наливала ей горячего молока.

— Выпей, дорогуша, — подала она кружку Зоське. — Немного горяченького на ночь полезно после такого-то дня, а мужчина, он посильнее все же.

— Нет, нет, мне вправду не надо, — слабо сопротивлялась Зоська.

— Чего не надо-то? — Хозяйка грубовато рассмеялась и сунула кружку ей в руку.

Анджей, видя, что Зоська колеблется и руки у нее начинают дрожать, наклонился к ней.

— Ну выпей же! — шепнул он.

В конце концов она начала пить, маленькими глоточками, очень медленно, с явным усилием. Выглядела она при этом ужасно несчастной — вот-вот расплачется. Анджею становилось все более не по себе. Он даже спиною чувствовал, что те люди из угла напротив наблюдают всю сцену. Ему даже показалось, что они шепчутся меж собою, и, хотя слов разобрать было нельзя, он не сомневался, что речь идет о них с Зоськой. Кровь прилила у него к лицу, стало невыносимо душно. Ему стоило большого труда не обернуться, потому что он знал: если заметит во взгляде тех женщин или мужчины хотя бы тень иронии — не удержится, устроит непристойный скандал. Анджей сжал кулаки, тупо всматриваясь в красноватый отблеск жара на полу. В ушах у него шумело, в горле пересохло и спеклось. Внезапно, услышав позади себя женский смешок, он поднял голову.

— Ну что ж, пойдемте? — обратился он к хозяину нарочито непринужденным тоном. — Как нам пройти к этому стогу?

И, не дожидаясь ответа, взглянул на Зоську.

— Выпила?

Она кивнула, да, мол. И тут же просяще взглянула на него.

— Еще немножечко осталось, — шепнула она, — выпей…

Анджей, не ответив, снова повернулся к хозяину. Тот стал подробно объяснять, что стог-де находится за овином, на самом краю луга. Впрочем, он сам намеревался отвести их туда.

— Тогда пошли! — поторопил его Анджей.

Схватив лежавший на полу рюкзак, он закинул его на плечо, Зоська тоже торопливо начала собираться. Кружку со злосчастным недопитым молоком она поставила на краешек плиты.

— Спасибо, — успела она еще шепнуть хозяйке.

— Не за что, — ответила женщина.

И при этом внимательно поглядела на Зоську, сочувственно и в то же время насмешливо. Зоська попробовала улыбнуться ей, но только жалкая гримаса скривила ее губы. Окончательно смутившись, она направилась к двери, где дожидались ее Анджей с хозяином. И на самом пороге споткнулась. Женщина в комнате снова засмеялась — на этот раз громко, не таясь.

— Да смотри же ты! — тихо прошипел Анджей.

Он придержал ее плечом и, сильно сжав локоть, подтолкнул к выходу. Еще в сенях преследовал его этот смех, смех красивой, уверенной в себе женщины.

Холод на дворе пробирал до костей, небо было черное, все в звездах. Со стороны шоссе доносился глухой рокот грузовиков, а где-то далеко на горизонте посверкивали ослепительные полосы.

Хозяин вел их уверенным шагом человека, который знает наизусть каждый камень и каждую ямку. Сперва Анджей придерживал Зоську за локоть, но где-то посредине двора убрал руку, предоставив жене идти самой. Впрочем, двор был небольшой, хотя и сильно выбитый. Стог сена находился в нескольких десятках шагов за овином. Место здесь было низкое, роса на траве обильная и очень холодная. Дойдя до стога, крестьянин остановился.

В темноте стог казался огромным, очень высоко темнел на его верхушке покатый, из досок сбитый навес.

— Влезайте, — пригласил их хозяин, когда Анджей встал рядом с ним, а Зоська, прихрамывая и трудно дыша, как раз подходила.

Но Анджею хотелось еще выкурить папироску.

— Справитесь сами? — засомневался хозяин.

— Справимся, справимся, — успокоил его Анджей.

— Тогда спокойной вам ночи. Да заройтесь поглубже, не то замерзнете, ночки-то уж холодные… и с огнем поосторожнее!

— Знаю, знаю, — начинал терять терпение Анджей.

Наконец крестьянин, еще раз пожелав им доброй ночи, ушел. Анджей минуту постоял, угрюмо задумавшись. Потом вдруг стряхнул с себя оцепенение и на ощупь стал скручивать папироску. Отошел в сторону, закурил. Спать совсем расхотелось, усталости как не бывало. Он сожалел уже, что не решился идти дальше ночью. Чувствовал, что заснуть теперь не сможет, а лежать долгие часы в бездействии ему вовсе не улыбалось. «Ох, побыть одному, наконец-то побыть одному», — подумал он. Курил он очень медленно, чтобы хоть немного оттянуть вынужденный отдых. Но присутствие Зоськи, неподвижная тень которой смутно маячила близ стога, портило ему и то мизерное удовольствие, которое он старался извлечь из последней минуты мнимой свободы… Он был уверен, что Зоська смотрит на него и ждет. И наконец не выдержал.

— Иди спать, чего торчишь тут?

— А ты?

— Не беспокойся обо мне, ладно? Когда захочу — лягу.

Но Зоська испытывала потребность обстоятельно оправдаться.

— Мне в самом деле совсем не хотелось пить, а ты…

— Хватит, а? Вечно такое учиняешь, что у человека рУки опускаются!

— Я?

— А кто же?

— Что я такого сделала? Я ведь просто хотела, чтобы и ты выпил.

— Самое подходящее время и место нашла для проявления заботы! Позор какой! Вообще-то мне следовало дать в морду этому типу.

Зоська оперлась о стог, прижала руки к груди. Сердце ее колотилось — торопливо, тошнотворно. Снова напал страх, о котором она забыла на минуту. Резкий, приглушенный голос Анджея доставлял ей физическую боль. Это было невыносимо.

— Перестань, — шепнула она.

Анджей бросил папироску, придавил ее башмаком.

— Жаль, что ты вовремя не умеешь сама себе этого сказать. Не становилась бы тогда посмешищем первой встречной финтифлюшки.

Зоська не поняла, о чем это он.

— Я — посмешищем?

— Само собой. Ты что, не слышала, как смеялась та кретинка?

— Какая кретинка?

— Та, что лицо себе кремом мазала, не слышала?

— Нет.

— Жаль.

И вдруг вскрикнул с отвращением:

— Ох, как же мне обрыдло все это!

Зоська притихла. Тревога и насильно выпитое молоко вызывали все большую тошноту. И вдруг ей сделалось так плохо, что она инстинктивно стиснула рукою горло и, словно бы ища какого-то спасения, шагнула вперед. И в ту же минуту зацепилась ногой за твердый, выступающий из земли предмет. Зашаталась и упала. Но тотчас поднялась.

— Что ты опять вытворяешь? — проворчал Анджей. — Падаешь на ровном месте.

— Тут пень какой-то, — простонала она.

— Пень? Откуда тут, на лугу, пень? Что ты городишь?

Он подошел поближе.

— Вот здесь, — показала Зоська.

Анджей наклонился и ощупью стал шарить в траве.

— Нет ничего!

И тут наткнулся рукой на острый колышек, выступающий из земли на ширину ладони.

— В самом деле какой-то колышек. Интересно, что за идиот воткнул его сюда?

Он поднялся, стал вытирать о куртку влажные ладони.

— Ну и роса! Ты небось вся мокрая.

— Да, немножко.

— Не ударилась?

— Нет.

— Хоть раз в жизни! — сказал Анджей с почти веселой ноткой в голосе.

Зоське это прибавило смелости.

— Давай ложиться, ладно?

— Ладно, — покорно согласился он.

Подошел к стогу, взглянул вверх.

— Будем спать как в гнезде! Погоди, я вскарабкаюсь, а потом тебя подтяну.

— Хорошо, — кивнула головой Зоська.

Анджей ухватился за жердину, с угла подпиравшую стог, и ловко, немного помогая себе плечом, на котором висел рюкзак, стал карабкаться наверх.

— Э, да тут вовсе не так высоко! — несколько разочарованно констатировал он.

Он был уже близко к навесу, когда, задержавшись, перегнулся к Зоське.

— Ну как, до этого места взберешься сама?

Зоське показалось, что голос Анджея звучит очень высоко над нею. Она стояла, задрав голову, но было так темно, что ей не видны были даже очертания фигуры Анджея. Она прижала руки к груди. И снова подступила тошнота.

— Зоська, — позвал Анджей.

— Тут я, — шепнула она.

— Сумеешь взобраться?

— Да, — ответила она, хотя вовсе не была в том уверена.

— Тогда давай! Я обожду тут и подам тебе руку.

Она стояла у стога с совершенно одеревенелыми ногами. А когда потной ладонью ухватилась за шершавую жердину и почувствовала, как лицо и руки щекочет сено, ее охватило такое бессилие, словно бы внезапно во всем теле ослабли мышцы, а кости размягчились.

— Ну как там? — снова крикнул Анджей, уже немного раздраженно. — Влезешь?

Голос этот отрезвил Зоську. Жуткое чувство, будто она проваливается в небытие, постепенно покидало ее. Но все, что она делала потом, до той минуты, когда плечи Анджея вознесли ее на самый верх стога, происходило как бы без ее участия, без ее усилий. И вдруг, словно пробудившись ото сна, она осознала, что стоит на коленях в сене, и оно мягко прогибается под ней. Анджей, вероятно, находился рядом, она чувствовала на щеке его теплое дыхание. Здесь было безветренно, тепло и даже душно от сильного, одуряющего запаха. Звездное небо исчезло, ночь налилась чернотой.

— Ну как? — спросил Анджей, сбрасывая рюкзак. — Как тебе здесь нравится, чудесно, верно?

— Ага!

— Лучше, чем в вонючей избе?

— Лучше.

— Жаль только, что закурить нельзя.

Зоська никак не могла еще освоиться с темнотой. Плохо ориентировалась и боялась двигаться, чтобы не оказаться вдруг на краю стога.

— Ты где?

— Тут, — ответил он совсем рядом.

Она нащупала его руку, сильную и худую, в сгибе жесткую от волос, руку, прикосновения которой так жаждала. Очень хотелось удержать ее, но Анджей тотчас вырвал руку.

— Сняла рюкзак?

— Нет еще.

— Почему? Подложи его под голову, будет подушка.

Но, хотя ремни рюкзака очень жали, она минуту еще просидела не двигаясь, ошеломленная внезапным спокойствием. Весь недавний страх совершенно затих в ней, просто не верилось, что может быть так хорошо и легко. И что-то вроде надежды робко пустило в ней ростки. Она Сомкнула веки и, прижав руки к своим кружевам, недоверчиво вслушивалась в едва различимый чистый шепот. «О боже! — В мыслях ее вдруг возникло самое горячее, никогда не утоляемое желание. — Если б я могла иметь ребенка…»

Между тем Анджей, отстранившись от Зоськи, занялся приготовлением себе постели. Сделал в сене довольно глубокую ямку. Потом вытащил из рюкзака теплый шерстяной свитер, обернул им рюкзак и поместил его в головах. Получилась отличная подушка. Наконец, когда все было готово, он вытянулся на спине и с боков стал сгребать на себя сено. Теперь только, когда тепло проникло в него отовсюду, он понял, как сильно промерз. Однако, несмотря на усталость и одурманивающий запах, спать совсем не хотелось. Вскоре ему стало жарко, и он убрал с груди немного сена. Положив руки под голову, он лежал на спине с открытыми глазами. Сбоку, из свободного промежутка между вершиной стога и краем навеса, поддувало холодным, насыщенным луговой влажностью ветерком. Видна была и узкая, мерцающая звездами черная полоса неба.

Анджей, чуть повернув голову, всматривался в этот, словно бы в пустоте подвешенный клочок ночи. «И что будет завтра?» — лениво подумал он. Но даже приблизительно не мог себе этого представить. А через год? Будущее было окутано таким непроницаемым мраком, что на минуту его охватило сомнение, — совладает ли он когда-либо с нынешней ситуацией? На что опереться? Положиться на что? Он не находил в себе ни силы, которой можно было бы довериться, ни чувства, которое способно было бы придать жизни хотя бы подобие целесообразности. Однако же лишенный и тени надежды, он ни на минуту не переставал испытывать жажду жизни. Ах, жить, жить! Он упивался этим слепым, неясным желанием и, хотя знал, что никогда им не насытится, поддавался ему не сопротивляясь, выжидая.

Вдруг он осознал, что Зоська еще не легла. Она сидела тихо, не шевелясь, но в самом факте ее бодрствования он почуял угрозу для себя.

— Почему не ложишься? — спросил он.

Она молчала. Анджей приподнял голову.

— Ты что, оглохла?

Было по-прежнему тихо.

— Ну отзовись, черт побери! — крикнул он.

Зоська шевельнулась. Но отозвалась она лишь спустя минуту — неприязненным, вызывающим тоном.

— Мешаю тебе?

— Мешаешь. Снова замышляешь чего-то?

— Замышляю! — передразнила она его. — Может, и замышляю, это мое дело. А свое «мешаешь» можешь держать при себе.

Анджей, не отвечая, снова лег на спину и стал вглядываться в небо. Зоська тоже притихла, но ненадолго. Спустя минуту она снова заговорила, немного, правда, спокойней, но еще очень решительно.

— Слушай, что с нами будет?

— Как это, что будет?

— Ведь так дальше не может продолжаться.

— Америку открыла!

— Ты понимаешь хоть, что ты со мною сделал?

Он молчал.

— Пять лет, понимаешь?

— Думаешь, я считать не умею?

— Обращаешься со мною, как с ничтожеством, только и знаешь, что унижать да поносить, за человека меня не считаешь, думаешь, у меня уж и вовсе самолюбия нету и мною как угодно помыкать можно.

— Не преувеличивай! Что есть между нами, то есть, и ты прекрасно знаешь, почему.

— Ничего я не знаю, — возразила она поспешно и горестно. — Неужто я и в самом деле такая подлая и низкая?

— А разве я говорю, что ты подлая? Зачем впадать в крайность.

— Никакая не крайность. Для тебя что неугодно, то и крайность. А я тоже человек.

— Тоже.

— Да разве ты видишь во мне человека? Что я тебе сделала?

Анджей сел и, раскидав сено, уперся головой в согнутые колени.

— Что такого я тебе сделала? Полюбила тебя, и потому ты мстишь?

— Вовсе я не мщу.

— А что делаешь? Мстишь.

— Ну ладно, мщу! И что с того?

— Как это, что с того?

— Зачем вообще этот разговор, к чему он ведет? Все и так ясно.

— Вовсе не ясно.

— Может, тебе, а мне ясно. Просто мы не подходим друг другу. Мало ли таких супругов на свете? Мучаемся оба, убиваем друг друга.

— Ты меня убиваешь.

— А ты меня нет?

— Я всегда хотела тебе как лучше.

Анджей помолчал минуту.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — был у меня на первом курсе товарищ. Мыкался как я, и, так же как у меня, не было у него никаких надежд на собственные средства завершить образование. И что же? Недавно встретил я его. Здоровый парень, одет франтом, архитектурный кончил, работы невпроворот, через пару лет кучу денег будет загребать. Счастливец, а?

— Зачем ты это говоришь? — шепнула Зоська.

— Зачем? Мне так не подфартило. Он теперь господин архитектор, а я всего-навсего жалкий техник-строитель. Думаешь, он был способнее меня? Где там! Просто посчастливилось ему. Приглянулся он одной старой бабе, а у той было достаточно денег, чтобы пропихнуть его в институт. И выплыл парень!

— Он женился на ней?

Анджей рассмеялся.

— Так и думал, что ты спросишь об этом. По-твоему, все женщины только тем и заняты, что рыскают по свету в поисках мужей. Впрочем, успокойся. Та старая бабка уже замужем была.

Долгое время они молчали.

— Анджей! — шепнула наконец Зоська.

— Что?

— Ведь не моя же в том вина, что мама потеряла свои деньги.

— А я разве говорю, что твоя вина? Невезучий я! Впрочем, не столько невезение, сколько махинации этого злосчастного Генричка.

Зоська не любила приятеля матери, но сейчас взяла его под защиту.

— Ведь он хотел как лучше для мамы.

— Хотел! Таким манером ты любого негодяя можешь обратить в ангела.

— Не говори так. Я знаю, из-за того, что мы обеднели, тебе пришлось бросить архитектуру…

— Не надо об этом.

— Ты все хочешь отобрать у меня.

— Что все?

— Я хорошо знаю, что ты меня не любишь. Но я думала, что тогда…

— Когда?

— Когда ты говорил, что хочешь на мне жениться, было иначе. А теперь ты даже воспоминания хочешь у меня отобрать.

— Воспоминания! Что тебе за корысть от этих воспоминаний?

— Я, Анджей, нисколько не изменилась. Всегда такой была.

— Чего ж хорошего?

— Когда мне очень худо, я, бывает, молюсь о том, чтобы разлюбить тебя, освободиться наконец. Молюсь, а сама ведь знаю, что неправда все, ведь я же никогда, ни на одну минуточку на самом-то деле не хотела этого. Просто пытаюсь как-то спастись. Бывало, я думала, что бог за какие-то грехи наказал меня этой любовью, думала, а в то же время знала, что не люби я тебя — еще больше была бы наказана.

Он ничего не ответил.

— Слушай! — вдруг сказала она почти громко.

— Что?

— Я соглашусь на развод, ты будешь свободен, а если захочешь, можешь не видеться со мною до конца жизни.

Анджей даже не шелохнулся.

— Слышишь?

— Слышу. Завтра передумаешь. Или еще раньше.

— Нет, не передумаю. Клянусь, не передумаю.

— Ну, допустим. А как же ты сама справишься? Ничего не умеешь, гроша не заработаешь.

— Заработаю, не беспокойся. Ну знаю, что необразованная я, ничего не умею, и все же справлюсь.

— Как?

— Стирать буду, шить, в прислуги наймусь. Да что тебе за дело? Ты будешь свободный!

— Свободный!

— Но с одним условием.

— Ага, уже и условие. Какое?

Зоська заколебалась.

— Ну, скажи, что за условие? Что ты опять придумала?

— Не говори так.

— Говорю как обычно. Ну?

Она сидела без движения, изо всех сил прижав руки к груди. Потом глубоко вздохнула.

— Я должна иметь ребенка.

Наступила долгая тишина. Сердце у Зоськи колотилось все сильнее и чаще. Молчание, казалось ей, длится бесконечно. Наконец Анджей проговорил:

— Ерунда это.

— Почему?

— Потому что ерунда.

— Я…

Но голос у нее осекся, и только спустя какое-то время она смогла прошептать:

— Такое отвращение ко мне питаешь?

Он молчал.

— О боже! — выдохнула Зоська почти беззвучно.

И заплакала тихо, горестно.

Анджей сидел не двигаясь, только сильнее прижался головой к коленям. Внезапно ему вспомнился обрывок давней сцены, когда Зоська так же вот заплакала — тихо, беспомощно, жалобно. Он увидел ее маленькую, темную, украшенную кошмарными мещанскими олеографиями, каморку, в которой она жила вместе с матерью, толстой, крашеной блондинкой — вдовой довольно давно уже умершего провинциального нотариуса, существовавшей в то время на капитал, о стабильности которого у Анджея тогда было, увы, сильно завышенное представление, и без памяти влюбленной в чернявого нахального и крикливого чинушу. Этот Генричек, выгнанный, между прочим, из банка, в котором работал, за подозрительные комбинации, полностью подчинил себе непрактичную, стареющую женщину. Анджей хорошо помнил Зоську той поры: непривлекательная, худенькая, но с необычайно красивыми глазами девица, влачившая жалкое существование без подруг, без знакомых, едва умевшая писать. Она никогда не ходила ни в какую школу, была совершенно не подготовлена к жизни, почитывала глупые романы, лила слезы на сентиментальных американских фильмах и в минуты депрессий утешалась примериванием цветных тряпок — остатков давних туалетов матери. Однако же она была добрая и томилась жаждой иной, лучшей жизни. И эта новая, необычайная, ошеломляющая жизнь внезапно началась для нее, когда Анджей, тогда студент первого курса архитектурного института, стал их жильцом. Началось у них со случайных, общих и весьма пустых разговоров, потом пошли непринужденные беседы более интимного свойства: она поверяла ему свои заботы и огорчения, а он — находя в ней все более ревностного слушателя — тоже стал рассказывать о себе, об убогом своем детстве — он был сыном бедного портного, занимавшегося кустарным промыслом; о том, как тяжело ему дались школьные годы, как недоедал он и мерз и, наконец, как жаждал с самых ранних лет чего-нибудь достичь в жизни. Сцена, которую вызвали сейчас в памяти Анджея Зоськины слезы, случилась под конец их годового знакомства, когда они уже пару месяцев жили вместе и когда он, впервые осознав, что не сможет ответить на любовь Зоськи взаимностью, смело и честно решил расстаться с нею. И все же не сделал этого. Почему? Ох, отнюдь не потому, что Зоськины слезы растрогали его. Возврата к студенческой нужде он боялся. Голода, бездомной жизни страшился. В решающую минуту ему не хватило смелости покинуть дом, который обеспечивал ему крышу над головой и полное бесплатное содержание, потому что многих упреков заслуживала Зоськина мать, но в широких жестах ей отказать было нельзя. Решившись жениться на Зоське, мог ли он предполагать, что спустя несколько месяцев в дом этот придет нужда? Что за дурацкая жизнь!

Он не в состоянии был выносить дольше раздирающий душу, хотя и тихий Зоськин плач. Подняв голову, он резко сказал:

— Прекрати!

Она и хотела бы прекратить, но никак не могла удержать ни слез, катившихся из глаз, ни коротких горловых рыданий, которыми давилась. Стыдясь своего плача, она находила в нем и что-то вроде утешения. Ее охватывала все большая жалость к себе, ко всей своей жизни, к погубленной судьбе. И постепенно все болезненные моменты стали утрачивать в этой жалости резкие контуры и растопились в огромную безграничную скорбь. Она боялась только, что Анджей закричит на нее. Но он не отзывался больше, снова лег и прикрылся сеном. Плач понемногу стихал в ней, уступая место все большей усталости. Наконец она стащила с плеч рюкзак, поглубже зарылась в сено, подобрала под себя ноги и, прижав руки к кружевам, с влажными от слез щеками, заснула.

Анджей очень долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в неизменно черный, мерцающий звездами клочок неба. Он потерял счет времени, предполагал только, что, должно быть, уже далеко за полночь. Наконец он стал впадать в тяжелое забытье, и уже как сквозь туман доносился до него грохот грузовиков, которые после большого перерыва снова стали двигаться по шоссе, как вдруг из этой оцепенелости и постепенного погружения во мрак вырвал его Зоськин голос: «Анджей, Анджей!»

И такой ужас звучал в приглушенном этом зове, что он тотчас пришел в себя и сел.

— Что случилось?

По чуть светлевшим во тьме очертаниям он догадался, что Зоська вскочила на ноги. В самом деле она стояла, так сильно дрожа при этом, что слышно было, как стучат у нее зубы.

— О боже! — только и выдавила она.

Видя, что ничего страшного не произошло, он решил обождать, пока она сама успокоится. Спустя какое-то время он снова спросил:

— Может, ты наконец скажешь, что случилось?

— Это было страшно, — начала она, уже немного очнувшись.

— Что такое?

— Мне снилось…

— Ах, сон!

— Постой, сон, но такого ужасного никогда еще в жизни не было, и будто все наяву происходило. О, боже! — У нее внезапно перехватило дыхание. — Мне снилось, что я вдруг проснулась, а тебя нет, все, как сейчас, только без тебя. Я вскочила и стала звать тебя и вдруг почувствовала, что сено ползет у меня из-под ног и я лечу в страшную пропасть. Падала я ужасно долго, пока не почувствовала боль, вот тут, — она прижала руки к груди, — это было так, будто острие какое-то вонзилось мне в самое сердце…

Когда она умолкла, Анджей снова улегся.

— Анджей! — шепнула она.

— Что?

— Если б ты знал, какое это было жуткое чувство…

— Представляю. Но поскольку, как сама видишь, ты не свалилась со стога, а стоишь, может, все же ляжешь и заснешь?

— Насмехаешься.

— Вовсе нет. Только предупреждаю, что завтра утром ты никуда не будешь годиться, а нас ждет дорога.

— Это верно, — задумалась она. — О боже, куда же мы так будем все идти да идти?

Поскольку Анджей не ответил, она постояла с минуту в надежде, что он отзовется хоть словом. Но, видя, что ничего не дождется, улеглась в прежней своей позе и быстро, незаметно для себя, уснула.

Зато Анджея сон совсем покинул. Напротив, он чувствовал в себе некую бодрящую трезвость, необычайную остроту видения, чуткость. И столь сильными были это внутреннее напряжение и готовность, вроде бы ни с чем конкретным не связанные, что минутами он испытывал страх. Он лежал без движения, заглядевшись во фрагмент звездного неба; тишины, какая стояла вокруг, не нарушал ни малейший шелест. По мере того как шло время, им овладевало спокойствие, но одновременно росла и его встревоженность этим спокойствием.

Было еще темно, когда внезапное решение вдруг заставило его вскочить; он сел и стал прислушиваться к дыханию жены. Оно было ровное — как обычно при глубоком сне. Тогда он осторожно, медленно и как можно более тихо сгреб с себя сено, вскинул рюкзак на плечо и встал. Снова внимательно прислушался. Зоська дышала все также ровно. Он придвинулся к краю стога и стал быстро сползать вниз. Шум при этом получился незначительный, немного сена посыпалось ему на голову. Он прижался к стогу и переждал минуту. Чуткость и трезвость, которые он ощутил в себе пару часов тому назад, в сочетании с уверенностью и решительностью, не покидали его, но и тревога жгла все сильнее. В какую-то минуту напряжение достигло такой степени, что ему захотелось, чтобы Зоська пробудилась и позвала его. Но была тишина.

Анджей решил идти. При первом же шаге он задел башмаком колышек, о который вечером споткнулась Зоська. Он тихо выругался и, обойдя стог, сошел к лугу, чтобы краем его, минуя хозяйственные постройки, выйти к шоссе. Теперь только, очутившись на свежем воздухе, он увидел, что ночь близится к концу. Звезды побледнели, небо начинало проясняться, а над лугами поднималась легкая, очень еще редкая пелена тумана.

Дойдя до шоссе, он приостановился и оглянулся назад, на Завойе. Хаты и деревья хрупкими линиями рисовались в сероватом воздухе. Туман поднимался ввысь. Где-то далеко, очевидно, в другом конце деревни, запел петух. Несмотря на раннюю пору, первые пешеходы уже торопливо шли обочиной дороги. Один из них — тучный, запыхавшийся дядя с большим чемоданом на спине, — минуя Анджея, добродушно, как товарищу, улыбнулся ему.

— На Влодаву, да?

— На Влодаву, — ответил Варнецкий.

И скорым шагом пустился в путь.

1942