"Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана" - читать интересную книгу автора (Глаголева Екатерина)

Деньги на бочку!

— И это всё? — в голосе бородача звучала угроза.

— Всё» — коротко ответил Шотландец, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. Но бородач не унимался:

— И вот за это я проливал свою кровь?

— Слушай, Джо, — не выдержал Шотландец, — за свою пролитую кровь ты уже получил двух негров, а твоя доля не меньше других.

— Ха! 3а этих полудохлых негров и полцены не выручишь, если не помрут по дороге! А где доля Джонни? Она тоже мне причитается!

— И давно это Джонни назначил тебя своим душеприказчиком? — съехидничал Шотландец. Но ему не следовало язвить: бородач взорвался, как пороховая бочка.

— Дамы с Джонни всю жизнь не разлей вода! — заревел онмедведем. — Он умер у меня на руках!

— Я могу подтвердить! — поднял руку угрюмый верзила, стоявший в задних рядах.

— И я! И я! — послышались голоса.

— Джонни сорвался с мачты в самом начале похода! — возвысил голос Шотландец, перекрывая поднявшийся гвалт. — Он не участвовал в боях! Его долю поделили на всех! Хотите — скиньтесь по реалу и верните ему наследство!

Мгновенно наступила тишина.

— По реалу, — недобро усмехнулся бородатый Джо. — Щедро. Нам обещали по тысяче фунтов, а это, — он взвесил в руке небольшой кожаный мешок, — потянет в сто раз меньше. Где же всё то, что везли две сотни мулов? Уж не в каюте ли капитана?

— Правильно! — крикнул кто-то из задних рядов, и его тотчас поддержали другие: — Пусть покажет! Делить всё заново! По законам Братства! Обман! Долой!

Шотландец и второй квартирмейстер встали спина к спине, заняв круговую оборону. Толпа обступала их всё теснее.

Три выстрела в воздух остановили ее. Головы, как по команде, повернулись на звук. Поволновавшись, людская масса расступилась, однако подошедшие — группа из пяти человек — не спешили заключить себя в ее объятия.

— В чем дело? — коротко осведомился невысокий человек в шляпе с пером и с золотой цепью на шее.

— Команда недовольна, — растягивая слова, ответил Шотландец (с какой стати ему одному отдуваться?).

— Где деньги, капитан? — подал кто-то голос из толпы. — Где наши деньги?

Снова зашумел людской прибой, собираясь в грозную и мощную волну, но капитан остановил ее вопросом:

— Вы считаете, что их взял я?

Пираты замялись. Прямо бросить обвинение не решался никто: чем черт не шутит, вдруг и вправду всё верно? А тогда…

— Я видел, как свозили тюки на флагманский корабль! — выкрикнул бородач с решимостью человека, которому нечего терять. — И все видели!

— Да, свозили, — капитан посмотрел на него в упор серыми, холодными глазами. — Какао, индиго, кошениль, всякое барахло. Можно выгрузить и поделить, и пусть потом каждый сам меняет свои две горсти на звонкую монету.

Пираты смущенно переминались с ноги на ногу, борясь с сомнениями, украдкой перешептывались друг с другом.

— Так что? — возвысил голос капитан. — Выгружаем или идем завтра на Ямайку?

— На Ямайку! На Ямайку! — зашумели сзади.

— Выгружаем! — рявкнул вдруг бородач. И вновь наступила тишина.

Капитан выждал немного.

— Это ваше решение? — уточнил он.

— Да… Да! — сначала неуверенно, а потом всё больше воодушевляясь, закричали отовсюду. — Делим всё здесь!

— Ну что ж, — сказал капитан, жестом успокоив одного из своих помощников, пытавшегося что-то возразить. — Солнце уже садится. Выгружать начнем на рассвете. Кто будет надзирать за грузом?

— Шотландца долой! — тотчас крикнул бородатый Джо. — Выборы!

— Выборы! — подхватили все.

Шотландец и его напарник не спеша покинули свое место и отошли в сторонку.

— Хорошо. Жду их на борту. — Капитан повернулся на каблуках. — Как стемнеет — снимаемся с якоря, — негромко сказал он помощнику; когда они шли к шлюпке.

Прежде чем заняться отъемом денег на море, следовало найти деньги на суше, чтобы вложить их в покупку и оснащение корабля, а также приобретение каперского патента.

Деньги… Вопрос о тогдашнем «курсе валют» нельзя обойти стороной. Мы уже говорили о серебряных реалах и пиастрах, имевших хождение в Вест-Индии. Основной золотой монетой Священной Римской империи германской нации (существовавшей в XVII веке на территории современных Германии, Австрии, Швейцарии, Северной Италии, части Бельгии) был дукат весом около 3,5 грамма, а основной серебряной — талер весом 29,23 грамма. Талер занимал доминирующее положение в международной торговле; в Испании его называли талеро, в Южных Нидерландах — дальдре, в Соединенных провинциях и нижнегерманских землях — даальдер, в Скандинавии — далер, в Англии, а затем и в ее североамериканских колониях — доллар. При этом собственная монета того же типа в Англии называлась кроной. Основной денежной единицей Нидерландов был серебряный гульден, немного уступавший по весу германским талерам. Гульдены в Голландии и дукаты в Северной Италии именовали также флоринами, по названию серебряной и золотой монеты, чеканившейся в XIII–XVI веках во Флоренции, а потом получившей хождение и в других странах Европы. Во Франции времен Людовика XIII чеканили серебряный экю весом 27,45 грамма, равнявшийся трем ливрам или 60 су; золотой луидор, весивший 6,75 грамма, равнялся десяти ливрам. В Англии считали деньги в шиллингах; во времена Елизаветы I шиллинг весил 6,22 грамма (содержание серебра — 5,75 грамма) и состоял из 12 пенсов; 20 шиллингов составляли фунт стерлингов. Таким образом, один гульден можно приравнять примерно к трем ливрам, пяти реалам или шести шиллингам, фунт стерлингов стоил примерно четыре экю или 12 ливров, а 16 реалов — десять ливров или два дуката (дублон). Кстати, в пересчете на современные деньги ливр стоит примерно 50 евро, а дублон — 285 евро.

В Испании в 1588 году стоимость корабля определялась из расчета 871 реал (79,2 дуката) за тонну водоизмещения, но технический прогресс помог удешевить производство, и во второй половине XVII века затраты на новый галеон составляли уже 40–50 дукатов за тонну. В Англии в XVII веке снаряжение каперского судна обходилось в тысячу фунтов стерлингов, во Франции в начале XVIII века — порядка 30 тысяч ливров (при среднем жалованье ремесленника в 15 ливров в месяц), в общем, деньги немалые. Поэтому в Европе капитаны-корсары редко были собственниками кораблей; они либо ходили на судах, принадлежащих королю, торговым компаниям или богатым судовладельцам, либо покупали судно в долг в счет будущих барышей, но это было весьма рискованно: в первой трети XVII века ростовщики ссужали деньги на вест-индские предприятия под 50 процентов, и при таком раскладе шансы угодить в долговую яму были очень велики. В Вест-Индии в этом плане было проще: в конце концов, корабль можно было попросту «угнать». Ярким примером бесконечного везения служит Мишель де Граммон: находясь на Антильских островах, он прокутил и промотал значительную сумму денег, чем, по мнению начальства, запятнал честь офицера королевского флота, а потому был разжалован. Рисковый Де Граммон поставил на карту всё, что у него оставалось, — две тысячи ливров, а выиграл такую сумму, что смог оснастить на эти деньги пятидесятипушечный корабль, на котором и начал независимую карьеру «пенителя морей».

В Соединенных провинциях в 1621 году была основана нидерландская Вест-Индская компания. В течение первых пяти лет правительство предоставило ей вооружение на 200 тысяч гульденов, а также около двух десятков военных кораблей. Пайщиками компании являлись не только богатые купцы, но и дворяне, ремесленники, пасторы и даже прислуга — все, кто мечтал обогатиться за счет заморского грабежа и торговли; размеры взносов колебались от 50 гульденов до 36 тысяч. С 1621 по 1636 год компания снарядила и отправила в Америку 806 кораблей и 67 тысяч человек; за это время ее каперы захватили в Атлантике 547 испанских и португальских судов. Продажа их грузов в Голландии принесла 30 миллионов гульденов дохода. Самая большая добыча в Карибском бассейне досталась в 1628 году Питу Хейну: 15 кораблей, нагруженных золотом и серебром, общей стоимостью 11 миллионов флоринов. Эти деньги были потрачены на содержание всей голландской армии на протяжении восьми месяцев. Снаряжением каперских кораблей занимались и негоцианты Нового Амстердама (ныне Нью-Йорк): в 1646 году они израсходовали 13 тысяч гульденов на подготовку экспедиции Абрахама Блаувельта, промышлявшего у берегов Америки.[89]

Французский король Людовик XIV старался поставить корсаров на службу государству, а потому снаряжал их корабли за казенный счет. Фаворитка короля госпожа де Монтеспан оснастила на свои средства три корсарских корабля, и доходы от захваченной ими добычи пошли в пользу внебрачного королевского отпрыска, который впоследствии стал адмиралом Франции под именем Луи Александра де Бурбона, графа Тулузского. В портовом Шербуре почти все жители составляли «заговор судовладельцев», оснащая корсарские суда. Во избежание злоупотреблений судовладелец должен был внести залог в 15 тысяч ливров — из этой суммы при необходимости покрывали ущерб, нанесенный корсаром кораблям своей или нейтральной державы. Зато король платил судовладельцам по 500 ливров за каждую пушку с захваченного неприятельского корабля.

В Англии малые суда часто принадлежали одному человеку, большие имели двух-трех совладельцев-пайщиков. Оборотистые арматоры выдавали акции своим поставщикам. После того как король Яков I в 1603 году объявил каперство вне закона, в рейдах участвовали капитаны на собственных кораблях, делясь добычей только со своей командой. Такие капитаны, владельцы кораблей, например Кристофер Ньюпорт, получали сверхприбыли, избегая налогов и провозя товары контрабандой.

Погреть руки на морском промысле старались все, кто был так или иначе причастен к снаряжению экспедиций. «По прибытии в Дюнкерк я обнаружил немыслимый беспорядок на королевских складах: там не хватало всего, что нужно для оснащения судна, — вспоминает в мемуарах Клод де Форбен о подготовке к затяжному корсарскому рейду в 1706 году. — Имелись только дурные паруса; всё оружие валялось вперемешку; большинство сабель были без ножен и затупились; порох был не лучше остального. А ведь эскадра должна была состоять из восьми кораблей, и время поджимало. Я не знал, за что приняться. Мне пришлось тысячу раз поругаться с интендантом, смотрителем и складским сторожем; с огромным трудом я вывел-таки эскадру в море. Для начала я рассортировал оружие: ружья разложил по калибрам, отобрал сабли, которые еще могли послужить, и велел купить новые взамен недостающих, а также хорошего пороху. Чтобы раздобыть паруса, я попросил шевалье де Ланжерона, командующего королевскими галерами, засадить за работу всех каторжников, на что он любезно согласился, так что очень скоро я получил всё нужное. Вместо пива, которое обычно выдают команде, я велел запастись вином. Интендант и смотритель пожаловались министру, но я оправдался перед ним, сообщив о воровстве маркитантов; наконец мы подняли паруса».

Капитану, имеющему дело с частными поставщиками, тоже приходилось держать ухо востро. Некоторые капитаны сами занимались поставкой провианта на борт, наваривая на этом неплохие барыши; эта практика прекратилась во Франции в 1669 году, когда государственный министр Жан-Батист Кольбер назначил главного интенданта, занимавшегося вопросами снабжения. А вообще, как мы еще увидим, каждая сторона стремилась обмануть другую: судовладельцы — капитана, поставщики — судовладельца, капитан — и тех и других да еще и поживиться за счет экипажа.

Набрать команду не составляло труда: в портовых городах было много опытных моряков, а ходить на корсарском судне было выгоднее, чем служить в военном флоте, ловить рыбу или перевозить грузы. Матрос военно-морского флота в Голландии получал в 1630 году 30 гульденов в месяц. Эта сумма не менялась в течение следующих семидесяти пяти лет. Долгосрочный контракт был исключением из правил. Безработица грозила не только матросам, но и лоцманам, судовым врачам, боцманам, даже капитанам. Судовладелец получал с денег, вложенных в торговое или рыболовецкое судно, прибыль в 100 и более процентов, а команда жила на грани нищеты. Положение английских, французских и баскских рыбаков отличалось лишь в мелких деталях. В мирное время можно было наняться и на судно, принадлежащее иноземной державе; по правилам, действовавшим во Франции, экипаж корсарского судна мог на треть состоять из чужеземцев.

Перед отправлением в поход заключали договор: с одной стороны, это было соглашение между владельцами судна (французы называли их «буржуа») и экипажем, а с другой — между членами команды, которую называли «обществом». Под членами «общества» понимали всех взрослых дееспособных мужчин, обладающих собственным оружием (последнее условие касалось флибустьеров, у которых не было разграничения на матросов и солдат). Мальчикам (на корабль брали детей начиная с девяти лет) платили половину доли взрослого, однако они не получали денег на руки, поскольку заработок выплачивали их хозяевам — плантаторам, купцам или флибустьерам, которые поручали участникам похода забрать их часть добычи.

На время рейда, совершаемого несколькими судами, заключался общий договор, подписываемый всеми капитанами и уполномоченными команд (обычно это были квартирмейстеры).

Заключать «трудовое соглашение» перед выходом в море было давней морской традицией, и в этом плане флибустьеры не изобрели ничего нового. Англичане называли это соглашение agreement, французы — chasse-partie.

В Европе на корсарском судне команда получала одновременно и жалованье, и часть добычи. Матросы подписывали с капитаном и представителями судовладельцев договор — Charte-partie, в котором, в частности, оговаривались правила распределения добычи. Однако во время рискованных экспедиций в Америку, вплоть до возникновения французских и английских колоний, команда, набранная в европейских портах, обычно не получала жалованья, и платой ей становилась только часть добычи. С зарождением флибустьерства на Антильских островах этот обычай сохранился, только Charterpartie превратилась в chasse-partie — от слова chasse — «охота», «преследование».

Эти соглашения, в которых устанавливались также правила поведения на корабле во время рейда, в Америке носили частный характер, их практически никогда не заверяли официально, как в Европе. В британских архивах сохранились два таких договора. Один был заключен командой Томаса Тью в 1692 году, другой — командой Уильяма Кидда в 1б9б-м. Но даже без заверения такой документ имел законную силу. В 1663 году Адмиралтейский суд Ямайки рекомендовал вывешивать текст соглашения, написанный четко и понятно, на грот-мачте, чтобы ни один офицер, матрос или солдат не мог сослаться на его незнание.

Европейские «буржуа» чаще всего были купцами, американские — плантаторами, чиновниками, даже губернаторами. Все губернаторы Тортуги с 1б48 по 1675 год являлись владельцами флибустьерских судов: Франсуа Левассеру принадлежал корабль капитана Робера Мартена (1648–1652), шевалье де Фонтене — корабль под командованием одного из его заместителей (1652–1654), Дешану дю Россе — «Тортуга» капитана Антуана Дюпюи (1660–1662), а д'Ожерон совместно с двумя купцами с Тортуги и капитанами Требютором и Гасконцем владел двумя судами, на которых два этих флибустьера ходили в 1669 году. Система совместной собственности была распространена и на Ямайке: в 1676 году корабль Джона Коксона принадлежал ему самому, купцу Пембертону из Порт-Ройала и полковнику Биндлоссу — плантатору, купцу и члену колониального совета.

Пусть владелец судна лично не участвовал в предприятии, но его права на корабль сохранялись даже в том случае, если команде приходилось покинуть судно и продолжить плавание на другом корабле. Например, в 1б70 году капитан Терстон пересел с корабля «Порт-Ройал», принадлежавшего доктору Джорджу Холмсу, на захваченное испанское судно, и права на него автоматически перешли к Холмсу. Однако если команда разделялась и одна ее часть пересаживалась на плененное судно, чтобы действовать самостоятельно, владелец корсарского корабля уже не имел прав на второй.

В Карибском море бывало, что судно принадлежало всей команде; в таком случае капитан являлся всего лишь руководителем экспедиции.

В договоре определялось, каким образом будет поделена добыча. В этом отношении существовали давние, прочно укоренившиеся традиции. Рыцари Мальтийского ордена, выходившие на корсарский промысел на собственных кораблях, отдавали ордену три четверти трофеев. Корсары, не принадлежавшие к ордену, сдавали свою добычу Оружейной палате, которая продавала награбленное и распределяла доходы. После того как палата определяла размер добычи, верховному магистру выплачивали десять процентов, включая десятую часть всех рабов; свои — меньшие — доли получали другие чиновники, а также монахини монастыря Святой Урсулы. Капитан получал 11 процентов, но делил свою часть с офицерами. Остаток распределяли между владельцами судна и командой согласно заключенному договору. Чаще всего две трети добычи отходили судовладельцам, остальное — экипажу.

Берберские корсары поступали проще: солдаты и матросы забирали себе всё, что смогли добыть у пленных, капитан — всё, что смог найти в каютах, захваченный корабль переходил к правителю Алжира (это правило отменили в конце XVII века), а его оснастка, груз и пленные — в общий фонд. Груз и рабов реализовывали с торгов в свободных портах, например в Ливорно. Многие еврейские купцы специализировались на скупке краденого; товар с измененной маркировкой потом перепродавали христианам в Северной Африке или реализовывали через еврейскую «торговую сеть». Прежде чем приступить к дележу, за счет добычи покрывали расходы, выплачивали налоги (десятую долю — правителю, два-три процента — на содержание портов, чиновникам и духовенству), а оставшееся (примерно половину) делили на доли. В 1634 году капитан получал 10–15 долей (сверх доли, причитавшейся ему как судовладельцу), в начале XVIII века их число возросло до сорока. Старшие офицеры и командиры янычар получали по три доли, матросы — по две, янычары — по полторы (но им еще выплачивали жалованье), гребцы — по одной (но их заработок уходил их владельцам).

В Англии добычу делили на три части: по одной трети получали владельцы судна и поставщики, которые погашали из этих средств свои расходы; оставшаяся треть отходила команде и офицерам. Она распределялась по долям согласно ранжиру: капитан мог получить восемь долей, штурман — семь, другие офицеры — от четырех до шести, матросы — от двух до трех, солдаты — от одной до четырех, юнги — по половине доли. В 1580-х годах десятую часть добычи забирал в казну лорд-адмирал. Затем отчисления в его пользу прекратились, и «десятина» отходила непосредственно монарху. В годы республики (1649–1660) десятую часть отчисляли в пользу Государственного совета. С 1660 по 1673 год лордом-адмиралом был брат короля, он и получал десятую часть добычи, а пятнадцатую, сверх того, забирал король.

Во Франции первая треть добычи корсаров отчислялась в пользу судовладельца и шкипера, две оставшиеся опять делили на три части, из них одна снова шла судовладельцу и шкиперу, а две — судовладельцу и поставщикам, однако из этих денег судовладельцы выплачивали жалованье матросам. Десятую часть добычи следовало перечислить Адмиралтейству,[90] но с 1700 года два процента от этой суммы отчисляли в кассу инвалидов. Вдовы получали долю покойных мужей в двойном размере, раненые — компенсацию сверх своей доли.

В правление Людовика XIV губернатором Гавра был герцог де Сент-Эньян, блестящий вельможа и поэт. Когда корсары, любимцы всего города, возвращались в порт с богатой добычей, он поздравлял их и отдавал им часть прибыли, полагавшуюся ему по должности.

В Вест-Индии владельцы судна получали плату, как и экипаж, в долях добычи. Чем больше судно, тем дороже его содержать и оснащать и тем больше долей переходило его хозяевам. За корабль водоизмещением 100–200 тонн им обычно отдавали с десяток долей (так обозначено в договорах Чарлза Свана от 1686 года и Томаса Тью от 1692-го). Ван Хорн, владевший двумя кораблями, забрал себе в 1683 году более тридцати долей. Вознаграждение капитану как начальнику экспедиции редко превышало две полные доли, если только под его началом не находилось несколько кораблей.

Доли высчитывались из чистой прибыли от продажи захваченного корабля, груза и рабов, за вычетом компенсаций, налогов, затрат на приобретение нужных вещей, например пороха; все подобные расходы были предусмотрены в договоре. Кроме того, добычей считалось лишь то, что захвачено в открытом море, поэтому при дележе награбленного на суше судовладельцев в расчет не принимали. Их обманывали все, кому не лень: поставщики завышали цены на провиант,[91] капитаны утаивали добычу. Так, в 1674 году капитан Галлоп захватил голландское невольничье судно, тайно переправил часть рабов на свою ямайскую плантацию, а собственникам корабля ничего об этом не сказал. В результате, поскольку хозяева судна оплачивали все расходы на экспедицию, от их доли выручки не оставалось почти ничего. Но и судовладельцы пускались на всяческие махинации, например подкупали таможенных чиновников, чтобы занизить стоимость груза перед расчетами с командой, а потом перепродать свою долю по «рыночной» цене.

Во второй четверти XVII века в баскском Сан-Себастьяне был постоялый двор, который держала Хуана Лaрандо, вдова корсара. Она привечала там всякого рода авантюристов, открывая им кредит в счет будущей добычи. Постояльцы рассчитались с ней сполна: на полученные деньги она смогла купить в 1630 году, вместе с двумя компаньонами, небольшую барку, которую назвала «Сан-Хуан», поручив командовать ею капитану Хуану де Эханису. Крейсируя вдоль французских берегов вплоть до Ла-Манша, это судно захватило добычи на 12 тысяч дукатов. На обратном пути команда взбунтовалась, «Сан-Хуан» пришел в негодность и был брошен на произвол судьбы, пираты захватили корабль получше — голландский «Святой Петр» — и прибыли в Сумайю, где продали его за 11 155 реалов. Дележ этой суммы наделал много шуму, поскольку на свою долю претендовали приходский кюре, молившийся за успех экспедиции «Сан-Хуана», и переводчик, услугами которого пользовались во время судебного процесса. Из общей суммы нужно было вычесть расходы на пропитание фламандских пленных и цену шлюпки, которую им выдали для возвращения домой. В итоге вдова Ла-рандо получила 3609 реалов, капитан Эханис — 667, переводчик — 100, а корсары — всего по 86 реалов, и это с такой-то добычи!

Имущество пассажиров и команды, попавших в плен к корсарам, как правило, перекочевывало к офицерам и матросам. По установленному правилу некоторые члены команды имели право присвоить себе предметы, необходимые им для работы: кок получал кухонную утварь, корабельный хирург — медицинские инструменты и лекарства. Простые же матросы, чтобы не остаться внакладе, беззастенчиво грабили пленных, срывая с них украшения и даже одежду. По английским обычаям команда имела право на грабеж и могла взять себе всё добро, найденное на палубе или захваченное у пленных, если его стоимость не превышала двух фунтов стерлингов.

Когда французский корсар Клод де Форбен во время абордажного боя был захвачен в плен англичанами, его обчистили до нитки. «На мне был очень приличный сюртук — команда быстро его себе присвоила, как и всю остальную мою одежду. Они раздели меня догола. Взамен мне выдали рубаху вместо сорочки, большие штаны с дырой на левой ягодице. Один матрос разулся и отдал мне свои башмаки, а другой презентовал худой колпак. Барту посчастливилось больше, чем мне: ему оставили одежду, потому что он немного говорил по-английски». В таком виде пленных отвели к губернатору Плимута, который усадил их с собой обедать, однако не приказал дать обездоленному Форбену даже рубашки. Столь вопиющее нарушение законов гостеприимства и негласных правил, принятых среди морских офицеров, возмутило его до глубины души. Сам он, по его уверениям, в похожих обстоятельствах вел себя как джентльмен. Так, на одном из захваченных его командой торговых судов оказалась юная красавица, в прическе которой, как уверяли матросы, были спрятаны жемчужины и драгоценные камни. Форбен запретил своим людям к ним прикасаться: «Знайте, негодяи, что такой человек, как я, не способен на низости, которые вы дерзнули мне предложить».[92] Во время высадки в небольшом поселке Лурано, неподалеку от Риеки (в Хорватии), Форбен велел поджечь его со всех сторон, однако лично спас реликвии из горящей церкви, а потом с риском для жизни вернул их и драгоценную церковную утварь местному духовенству. Во время одного абордажного боя помощник Форбена, Д'Алонн, так храбро сражался, что английские офицеры, составив о нем благоприятное впечатление, сдались, предварительно доверив ему свои деньги и драгоценности.

Теоретически всё награбленное имущество надлежало свалить в кучу у грот-мачты и разделить «по-справедливости», но в горячке абордажного боя уследить за каждым членом команды, нечистым на руку, было невозможно. Множество добра пропадало и при перекладывании товара с захваченного судна на борт корсарского корабля или того, которому предстояло отправиться в порт приписки. «Офицеры, писари, матросы, солдаты — все обогатились. Только я ничего не получил: помимо того, что мой характер не позволял мне совершать некоторых поступков, которым я был чужд по своему естеству, я прекрасно знал, что рядом со мной находится комиссар, которого морской министр приставил ко мне, чтобы извещать его о моем поведении», — как будто с некоторым сожалением пишет Форбен. Не участвуя в расхищении захваченного имущества, он и не препятствовал ему, предоставив это комиссару — который, разумеется, тоже бездействовал.

Кстати, на каком основании получал свою долю король или представитель местной администрации? Когда судно было приобретено и оснащено, команда набрана и договор заключен, предстояло уладить еще один важный вопрос: заручиться охранной грамотой, одновременно дающей разрешение на морской разбой, — корсарским поручением или каперским патентом.

Самым древним видом таких документов была репрессальная грамота — «разрешение на возмездие», дозволявшее убивать подданных враждебной державы и захватывать их имущество на море и на суше, причем как в военное, так и в мирное время. Выдача таких грамот была ответной мерой на разбойные действия другого государства, но получить их могли лишь те, кто пострадал от врага. Для получения грамоты требовалось представить доказательства того, что ущерб действительно был нанесен подданными вражеской державы. Репрессальная грамота выдавалась на определенный срок, а стоимость захваченных призов, на которые имел право владелец грамоты, должна была соответствовать сумме понесенного им ущерба. Такие грамоты мог выдавать только король, на их получение уходили многие месяцы, даже годы. Иногда только таким образом можно было возместить ущерб во исполнение вынесенного судебного решения. Разумеется, держатели репрессальных грамот совершали всяческие злоупотребления, поэтому власти выдавали такие документы неохотно. На Антильских островах они были редкостью, хотя англичане выдали несколько репрессальных грамот в 1б70-е годы.

Корсарское поручение или каперский патент можно было получить и в период открытой войны, и в относительно мирное время. Во втором случае корсару поручали бороться с теми, кто мешал морской торговле, в основном с пиратами. В Карибском море ситуация осложнялась. С одной стороны, испанцы считали пиратским любое иноземное судно, ведущее торговлю с испанскими колониями без разрешения испанских властей. С другой стороны, французские и английские губернаторы позволяли флибустьерам грабить испанцев вне зависимости от интересов большой политики.

Корсарское поручение позволяло оснастить корабль для ведения военных действий, набрать команду, получить пушки, порох, боеприпасы и провиант, чтобы преследовать врагов государства, пиратов, разбойников, захватывать их корабли и грузы. Кроме того, король просил в нем все корабли дружественных держав оказывать капитану всевозможную помощь, обеспечивая беспрепятственное следование его судна и захваченных им призов. Наконец, строго определялся порядок распределения прибыли между судовладельцами, акционерами, командой и государством.

В 1570-х годах грозой Балтики была флотилия под командованием Кирстена Роде — голштинца, бывшего одно время капером датского короля Фредерика II, а затем перешедшего на службу к Ивану Грозному. В каперском свидетельстве, выданном в Александровской слободе, ему предписывалось «преследовать огнем и мечом в портах и в открытом море, на воде и на суше не только поляков и литовцев, но и всех тех, кто станет приводить к ним либо выводить от них товары или припасы». Со своей стороны, воеводы русских крепостей на Балтике, в которых Роде был обязан продавать захваченные суда и товары, оставляя себе 10 процентов добычи, получили приказ «держать того немчина-корабелыцика и его товарищей в большом бережении и чести, помогая им чем нужно. А буде, избави Бог, сам Роде или который из его людей попадет в неволю, того немедля выкупить, выменять или иным способом освободить».

Каперский патент придавал хотя бы тень законности деятельности флибустьера, уменьшал для него риск быть вздернутым на рее без суда в случае попадания в руки представителей враждебной державы (как правило, испанцев), хотя такая опасность все-таки существовала. Теоретически эта бумага облегчала ему сношения с администрацией колоний и с английскими и французскими военными кораблями, периодически крейсировавшими в районе Антильских островов. Наконец, патент оберегал его держателя от возможного нападения другого флибустьера: отсутствие этой бумаги оправдало бы захват его судна, окажись оно лучше, чем у соперника, обладавшего патентом. Так, в 1652 году несколько французов без патента были вынуждены пристать к берегам Сан-Доминго на корабле, отбитом у англичан близ острова Гренада на законных основаниях (тогда была война). На суше они были арестованы как пираты капитаном Болье, который препроводил их на Тортугу, где их корабль был принят в качестве законной добычи губернатором, шевалье де Фонтене.

Каперский патент определял и государственную принадлежность корабля, то есть под каким флагом он должен ходить, хотя команда могла целиком принадлежать к другой нации. В 1633 году экипаж судна «Хантер» собирался отплыть из порта Дувра, чтобы доставить нескольких пассажиров, намеревавшихся «рубить лес на Тортуге» (в те времена остров принадлежал Англии). Однако перед самым отходом владельцы корабля заявили, что у них имеется голландское каперское свидетельство, разрешающее захватывать испанские суда. Уже возле Канарских островов капитан Томас Ньюмен взял на абордаж два испанских судна, одно из которых привел с собой на Тортугу и переоснастил в каперское. Многие капитаны набирали себе несколько патентов, хотя в Европе это было строжайше запрещено.

Правда, запреты для того и существуют, чтобы их обходить. Фламандский Дюнкерк, за один день — 25 июня 1658 года — превратившийся из владения Испании сначала в территорию Франции, а затем Англии, в 1662 году был выкуплен Людовиком XIV, стремившимся привлечь на свою службу местных корсаров. Тем не менее, до 1672 года, когда французский король объявил войну Соединенным провинциям, корсары из Дюнкерка часто выходили в море с голландским или зеландским корсарским поручением.

Некоторые христианские государства заключали мирные договоры с берберскими правителями (например, Англия — в 1662 и 1682 годах). В силу этих соглашений Испания, например, держала свои гарнизоны в алжирских крепостях, в частности в Оране. Кроме того, берберские корсары могли останавливать корабли этих государств для обыска. На борт корабля поднимались два человека для проверки груза и списка пассажиров. Если они обнаруживали товары, принадлежавшие враждебным державам, данное имущество могли конфисковать, а подданных этих держав взять в плен. Зато если на захваченном судне, принадлежащем враждебному государству, обнаруживались пассажиры и имущество из дружественной державы, их должны были освободить. Охранные грамоты, выдаваемые адмиралом европейской страны и правителем Алжира, состояли из двух частей: одну оставляли себе, другую отдавали «партнеру». Корсаров, не подчинявшихся этим правилам, ждала смертная казнь.

Европейцы тоже должны были им следовать. Так, Форбен однажды освободил восемь «турок из Триполи», находившихся на борту корсарского судна с Майорки, которые были захвачены на французской барке. По договору с алжирцами европейцам запрещалось подбирать в море рабов-христиан, пытавшихся бежать вплавь; моряки были вынуждены молча смотреть, как ослабевшие люди тонут, моля о помощи: спасти можно было лишь тех, кто сумел подняться на корабль.

В мемуарах Клода де Форбена есть такой анекдот. Крейсируя в 1696 году вблизи Майорки, он догнал небольшое судно под латинским парусом — это был алжирский корсар с экипажем из тринадцати человек, который унесло далеко в море непогодой. Форбен изучил патент капитана, взял его судно на буксир и пообещал отвести к берберским землям. Алжирец, приободрившись, предложил Форбену войти в долю: «Помоги захватывать христиан». В этом, естественно, ему было отказано. Тогда алжирцы пожелали продолжить плавание самостоятельно, не оставив, однако, надежды поживиться за счет европейцев. Они крикнули со своего судна «Бросай конец!» с намерением присвоить канат. Но французы велели им самим отвязать трос, что они и сделали с большим сожалением.

Английский король Яков I (1603–1625) запретил выдачу каперских патентов, однако сменивший его на троне Карл I (1625–1649) возобновил эту практику и даже предоставил Компании острова Провидения право выдавать такие бумаги в неограниченном количестве. Графу Уорвику, ее основателю, принадлежала целая флотилия каперских судов, промышлявших у берегов Африки и Америки. Капитаны Компании острова Провидения имели право сбывать награбленное не только в Англии, но и в колониях — в Новой Англии, на островах Тортуга и Провидения, отчисляя в пользу компании пятую часть выручки. При этом губернатор получал адмиральскую пошлину, капитан — вице-адмиральскую. С началом англо-испанской войны 1625–1630 годов король разрешил Адмиралтейству выдавать репрессаль-ные грамоты купцам и судовладельцам, материально пострадавшим от испанцев и жаждавших с ними поквитаться.

Голландские власти потребовали в 1605 году составить реестры каперских патентов, а на следующий год было решено предоставлять их только под залог 20 тысяч гульденов. Кроме того, правительство попыталось отозвать в Голландию около 130 каперов со всего мира. Однако во время перемирия, пока Голландия сохраняла нейтралитет, пиратов расплодилось еще больше: этот промысел считался даже более выгодным, чем торговля с обеими Индиями. С 1632 года нидерландская Вест-Индская компания начала продавать лицензии, допускавшие частных лиц к антииспанским экспедициям в Новом Свете. Держатели таких патентов не должны были нападать на подданных и союзников Нидерландов, им вменялось в обязанность оказывать при необходимости помощь кораблям и представителям компании, а захваченную добычу сбывать только в определенных местах и отчислять компании 20 процентов прибыли от каперских операций. Суда, промышляющие морским разбоем без такой лицензии, признавались пиратскими. Завершение Тридцатилетней войны привело к свертыванию голландского каперства в Вест-Индии. Голландцы переориентировались на контрабанду и работорговлю с испанскими, английскими и французскими колониями, но продолжали поддерживать тесные связи с флибустьерами и буканьерами Тортуги, Эспаньолы и Ямайки.

В Америке каперские патенты выдавали флибустьерам губернаторы колоний, но не все. Высшей инстанцией в этом вопросе у французов был генерал-губернатор Американских островов, без его (или королевского) разрешения ни один другой губернатор не имел права выдавать патенты. Зарвавшийся Франсуа Левассер, губернатор Тортуги, самочинно выдавал каперские патенты, присваивая себе отчисления в пользу короля и генерал-губернатора (им тогда был Пуансе); если бы его не убили заговорщики, он сел бы в тюрьму. В 1684 году уже губернатор острова Сент-Круа навлек на себя гнев короля и главного министра за неподчинение этому правилу. Впоследствии исключение сделали только для губернатора Тортуги и Сан-Доминго: он был подотчетен непосредственно королю и главному министру. В 1660-е годы, после подписания мирного договора между Испанией и Францией, губернаторы Тортуги выдавали каперские патенты против испанцев от имени… Португалии, которая пыталась обрести свою независимость; таким образом они привлекали флибустьеров на Тортугу.

Сохранившиеся в архивах каперские патенты, выданные флибустьерам, можно сосчитать по пальцам одной руки; иногда сами губернаторы старались скрыть факт выдачи подобных документов, и не без причины. Вот, например, образец такого патента за подписью д'Ожерона:

Однако губернатор заботился не столько об интересах короля, сколько о собственном кармане, о чем свидетельствует донесение главному министру Кольберу от генерал-губернатора Американских островов Жан-Шарля де Баас-Кастельмора:

Неизвестно, какой ответ получил генерал-губернатор; судя по всему, Требютор не встретил никакого противодействия со стороны властей.

У англичан патенты выдавал генерал-губернатор Ямайки, но не только он; этими полномочиями обладали также губернатор Подветренных островов с резиденцией на острове Невис и губернатор Барбадоса. Губернатор Багамских островов, находившихся во власти владельцев Каролины, отважился на такой шаг в 1б80-е годы, в качестве ответной меры после нападения испанцев. Однако выданные им патенты чаще всего считались недействительными: в 1682 году губернатор Ямайки отобрал такую бумагу у капитана Коксона.

На Ямайке, Тортуге и Сан-Доминго (до 1688 года) губернатор мог выдать капитану, пользующемуся полным доверием властей, например Моргану или Де Граммону, незаполненный патент такого типа:

Обычно же в патенте должны были значиться имя капитана, информация о его судне (название, тип, тоннаж, количество пушек, список команды), проставлена дата и подпись губернатора, иногда указаны причина выдачи и срок действия патента.

Вот пример корсарского поручения, выданного испанским королем:

Французский адмирал был не столь лаконичен:

«Луи-Александр де Бурбон, граф Тулузский, адмирал Франции, приветствует всех, кто узрит сии грамоты.

Поелику король объявил войну католическому королю, пособникам узурпатора английской и шотландской короны и Соединенным провинциям, по причинам, изложенным в декларациях, кои Его Величество повелел огласить по всему своему королевству и в землях и вотчинах, находящихся под его властью, и поручил нам следить за исполнением оных деклараций в рамках тех полномочий, коими он нас наделил, мы, по приказу Его Величества, дозволяем господину Питеру Сегардту, проживающему в Дюнкерке, оснастить для ведения военных действий корабль под названием «Послушание» в порту Дюнкерка, с таким количеством людей, пушек, ядер, пороха, свинца и других боеприпасов и провианта, какое необходимо для выхода в море и для преследования пиратов, корсаров и разбойных людей, а также подданных католического короля, Соединенных провинций, пособников узурпатора английской и шотландской короны и других врагов государства, где бы он их ни повстречал, у берегов их собственных стран, в их портах или на их реках, а также на суше, в тех местах, где оный капитан Сегардт посчитает нужным устроить высадку, дабы нанести ущерб врагу, осуществить все действия, дозволенные по законам военного времени, захватить их и взять в плен с их кораблями, оружием и всем прочим имуществом. Оному Сегардту вменяется в обязанность соблюдать самому и всему его экипажу распоряжения морского ведомства, ходить под флагом и прапором короля Франции; зарегистрировать сей пропуск в канцелярии Адмиралтейства, ближайшей к тому месту, где он будет оснащать свое судно; приложить к нему заверенный и подписанный им список экипажа с именами и прозвищами, указаниями происхождения и места проживания всех его людей; возвращаться в оное место или иной порт Франции, находящийся в нашей юрисдикции; предоставлять там отчет чиновникам Адмиралтейства, и никому иному, в том, что произошло за время его путешествия; сообщать нам об этом и посылать генеральному секретарю морского ведомства оный отчет с необходимыми доказательствами.

Просим все королей, государей, владетельных князей, государства и республики, дружественные и союзные с французской короной и иже с ними оказывать оному Сегардту всякую помощь и поддержку, давать убежище в их портах с его кораблем и тем, что ему удастся захватить за время своего путешествия, не чинить ему препятствий, ущерба и зла, за что и мы обязуемся поступать так же. Предписываем и приказываем всем офицерам морского флота и прочим, нам подвластным, предоставлять ему lt;возможностьgt; беспрепятственно следовать со своим кораблем, экипажем и захваченными призами, не чиня ему ущерба и препятствий, а, напротив, оказывая всяческую помощь и поддержку, какая потребуется.

Настоящие грамоты становятся недействительными по истечении одного года со дня их составления, в знак чего мы прикладываем к ним руку, а генеральный секретарь морского ведомства ставит свою подпись и печать с нашим гербом.

В Версале, первого числа месяца февраля 1695 года.

Подписано: Л. А. Л. де Бурбон, граф Тулузский, адмирал Франции.

Заверено: Господин де Валенкур и печать».

На Антильских островах каперский патент выдавали сроком на полгода, после чего корсар должен был вернуть его в «порт приписки». Однако соблюсти это требование было сложнее, чем в Европе: во-первых, бури и штормы могли существенно удлинить поход, а во-вторых, если количество награбленного за отведенное время не удовлетворяло флибустьеров, они не возвращались. Очень часто к моменту возвращения каперов все сроки давно выходили. Так, Генри Морган отсутствовал на Ямайке больше двух лет, с 1663 по 1665 год, а в 1680-е некоторые капитаны возвращались в порт и после трехлетнего отсутствия. Иногда с помощью различных уловок флибустьеры продлевали срок действия своих поручений. Свидетельство, действительное в течение трех месяцев, можно было купить за десять песо, а потом его подправляли, чтобы оно служило все три года. Губернатор мог отозвать свой патент, но только если получал такой приказ из метрополии.

Чтобы предотвратить возможные злоупотребления, например захват судна нейтральной или дружественной державы, губернатор Ямайки требовал, чтобы два дворянина предоставили в качестве залога (гарантии) сумму от нескольких сотен до нескольких тысяч фунтов стерлингов. Кроме того, сам патент стоил от 20 до 50 фунтов. За пропуск, без которого ни один корабль не мог покинуть гавани, тоже надо было заплатить. Так флибустьеры пополняли казну колонии, а точнее — сундуки губернатора. Это очень напоминало различные пошлины, взимаемые в европейских портах, и залог, который должен был внести капитан (или владелец) корсарского судна. Французский губернатор Тортуги и Сан-Доминго, в отличие от английского коллеги, никаких налогов не вводил, стараясь конкурировать с Ямайкой, которая была богаче, чем подвластные ему территории. Эта конкуренция была очень суровой: в письме главному министру Кольберу от 20 сентября 1666 года д'Ожерон сообщает, что «два французских капитана, решивших было жить среди нас, вернулись lt;на Ямайкуgt;, хотя я не брал с них никаких пошлин и даже подарков. Мне сказали, что к этому их принудили экипажи: они жаловались, что не могут жить на Тортуге, потому что там всё слишком дорого». (Колонистам Тортуги запрещалось частным порядком снабжать провизией экипажи кораблей, включая пиратские.)

Получив право на захват судов, флибустьер обязывался выплачивать десятую долю средств, вырученных от продажи добычи, захваченной в море (судна и его груза). Эти 10 процентов были отчислением в пользу адмирала Франции или Англии, от имени которого французский или английский губернатор выдавал каперский патент. Англичане должны были еще платить пятнадцатую часть королю, что вместе с адмиральской десятиной составляло 17 процентов добычи. Тем не менее эти средства обычно не пересылали в метрополию — губернатор оплачивал из них расходы своей администрации. Правило десятины не распространялось на имущество, захваченное на суше. Предлогом для грабежа служил отказ испанцев позволить иностранным судам причалить к их берегам, чтобы запастись провиантом, лесом и пресной водой. Опять-таки на Тортуге д'Ожерон иногда взимал «десятину» только со стоимости товаров и рабов и лишь пять процентов — со звонкой монеты; прочее оставалось капитану. (Надо уточнить, что д'Ожерон, по примеру своих предшественников, сам оснащал флибустьерские суда, а потому получал свою долю и как судовладелец.)

Только за один 1666 год ямайские власти официально переправили в Англию 50 тысяч фунтов стерлингов в качестве десятой и пятнадцатой долей пиратской добычи; Карл II получал ровно столько же со всех земель, принадлежащих британской короне. С 1б73 года десятая часть добычи отходила королю, а пятнадцатая — колониальным правителям. Однако с 1689 года доля короля возросла до 20 процентов. Понятно, что при таких условиях флибустьеры предпочитали действовать на свой страх и риск, не стремясь обзавестись каперским патентом. Одумавшись, правительство в 1708 году отменило все налоги, однако и после этого некоторые вице-адмиральские суды отбирали у каперов не меньше четверти добычи.

Губернаторы Антильских островов предпочитали не вступать в конфликт с «Береговым братством», тем более что они и так не были им обижены. Когда команда Олоне прибыла на Тортугу с богатой добычей из Маракайбо, губернатор приобрел корабль с какао, захваченный пиратами по дороге, за двадцатую часть его стоимости, а потом переправил в метрополию, получив 120 тысяч ливров чистой прибыли. В 1661 году губернатор Ямайки Эдвард Дойли обманул моряков, захвативших голландское невольничье судно, и присвоил себе как негров, так и деньги, бывшие на корабле. Годовой доход его преемника Томаса Модифорда составлял 2500 фунтов стерлингов, из них тысячу он получал за службу на посту губернатора, 600 фунтов — в качестве налога на спиртное, 400 — за каперские патенты и еще 500 — в виде «подарков» от флибустьеров. Кроме того, губернатор за бесценок скупал у флибустьеров призовые товары, поскольку главным судьей Ямайки, ведшим дела в адмиралтейском суде, был его брат. Затем эти товары перевозили в Англию, где сын губернатора сбывал их по завышенным ценам. Адольф Эсмит, вместе со своим братом Николасом управлявший в 1670— 1680-х годах датским островом Сент-Томас, давал приют многочисленным корсарам, пиратам и беглым рабам — в период его губернаторства они составляли больше половины населения вверенной ему территории.

Европейские законы в Вест-Индии не действовали, о чем свидетельствует докладная записка господ де Бегона и де Сен-Лорана о злоупотреблениях при снаряжении флибустьерских судов, составленная 25 января 1685 года на Мартинике:

«Они не платят залога, а необходимо оставлять в залог не менее двух тысяч экю в том месте, где был снаряжен корабль.

Они оснащают военное судно, имея всего лишь поручение губернатора Сан-Доминго, о чем мы просим Его Величество дать объяснения.

Перед отплытием они не передают в канцелярию список экипажа, а по возвращении не сообщают о погибших или разжалованных; сие недопустимо.

Они берут на борт обывателей, матросов и прочих людей, не отпущенных губернатором, что чревато опасными последствиями.

Они покупают провиант, снасти и боеприпасы на Ямайке, оставляя там свои деньги, что наносит существенный ущерб колонии.

Они чинят свои корабли на Ямайке, в Бостоне, на Сент-Томасе и в других иностранных портах, где тратят весьма внушительные суммы денег; сие не только противоречит приказам Его Величества, но и наносит большой ущерб обывателям Сан-Доминго.

Если они недовольны капитаном, то покидают его, выкупают провиант и переходят на другие корабли, из-за чего их походы часто оказываются бесплодными, а капитаны теряют авторитет.

Капитаны часто ссаживают флибустьеров на пустынных островах и берегах, что приводит к потере большого числа людей, которые вернулись бы в Сан-Доминго, если бы подобные меры были под запретом.

Захватывая корабли, они не соблюдают никаких правил, предписанных ордонансом, и не производят опись имущества.

Они делят между собой призы без суда.

Они топят захваченные корабли, если считают, что те им не пригодятся.

Они приводят в Сан-Доминго только тех пленников, за которых надеются получить выкуп, а не владельцев захваченных судов.

Они платят десятину только с тюков и товаров, находящихся в трюме, и не платят ничего с того, что находится на твиндеке, с золота или серебра в виде монет, слитков или ценных вещей, с драгоценных камней, амбры, а также с запасов, не относящихся к кораблю.

Они утверждают, что не обязаны платить десятую часть от добычи, захваченной не в море.

Они часто отводят свои призы или часть оных на Ямайку и в другие иностранные порты.

Они продают негров, захваченных у испанцев, в ущерб привилегиям Африканской компании, чему следует положить конец.

Они поддерживают в море сношения с англичанами, устраивая совместные походы».

Корсар был обязан привести свой приз в указанный ему порт для реализации с торгов. В порту капитан представлял в Адмиралтейство отчет об обстоятельствах захвата. Его изучали чиновники Адмиралтейства. Пока они не составили протокол осмотра корабля, не проверили целостность печатей, наложенных корабельным писарем на сундуки, тюки и прочие захваченные товары, никто не мог покинуть корабль. Наконец, чиновники лично опечатывали люки, чтобы предотвратить вынос с корабля ценных вещей, допрашивали пленных и препровождали их в городские тюрьмы (по окончании военных действий их могли либо обменять, либо освободить за выкуп). Теперь эпипаж мог сойти на берег. Он должен был дожидаться решения суда, которому предстояло определить, законен ли захват. Если он признавался незаконным, корабль возвращали владельцам.

Случаи возвращения захваченных судов действительно имели место. Так, в 1638 году граф Уорвик передал свои каперские права капитану Мэршему, командовавшему военным кораблем «Пеннингтон», а тот перепродал каперский патент капитану Шептону с судна «Маркус». Последний захватил близ Санто-Доминго испанский корабль «Бонавентуре», собственники которого подали иск в английский суд. Суд постановил вернуть судно владельцам, а убытки покрыть за счет каперов. В июне 1695 года француз Жюльен Фурке захватил груженное вином судно из Сан-Себастьяна, однако суд признал корабль незаконной добычей, поскольку у капитана имелся надежный паспорт, выданный в соответствии с договором о добрых отношениях между Францией и Испанией. Корабль пришлось отпустить. К счастью для Фурке, в тот же день он захватил у английских берегов другой корабль, команда которого, завидев приближение корсара, покинула судно. Этот приз сочли законным.

Каждый корабль с товаром, предназначенным для снабжения врага, считался законной добычей. Его выставляли на продажу (во Франции делалось исключение для сукна, которое уничтожали, чтобы не наносить ущерб национальным мануфактурам). В случае затруднений при определении стоимости приза суд назначал особую комиссию из пяти человек для его описи и оценки.

Сколько времени занимали судебные проволочки и разбирательства, видно из следующего примера. 22 июля 1695 года Жан Пуатевен, командовавший фрегатом «Льстица» («Флаттез»), повстречал португальское судно «Святой Антоний», следовавшее с Азорских островов. Корабль показался ему подозрительным, потому что у капитана имелись сопроводительные документы на товары для португальских и английских купцов. При допросе капитан показал, что является владельцем судна и перевозит товары по поручению двух португальских купцов. Лоцман же поведал довольно запутанную историю: корабль был захвачен неким французским корсаром и отведен в Сен-Мало; пока капитан находился в городской тюрьме, его корабль перехватил голландский корсар и отвел на Гернси, где его нашел капитан, выйдя из тюрьмы, но после этого он попал в руки Пуатевена. Несмотря на все эти объяснения, в ноябре 1695 года суд вынес заключение в пользу Пуатевена, объявив «Святой Антоний» законной добычей. Получается, что французский корсар из Сен-Мало и голландец вообще зря «трудились», а более удачливый капитан смог получить свое только через четыре месяца.

Чтобы рядовой матрос хоть что-то получил от продажи захваченного исмущества, он должен был быть жив во время суда (важное условие!), находиться в городе, где происходил суд, и ознакомиться с решением суда в означенное время. Все эти условия было трудно соблюсти, поскольку кашитан часто отправлял захваченные суда с эскортом в порт, назначенный для их продажи, а сам с командной продолжал бороздить моря. Так что единственное, на что мог твердо рассчитывать матрос, — это деньги и вещи, которые он лично отнимет у команды или пассажиров захваченного судна. Правда, перед выходом в море жене моряка выплачивали аванс, который можно было не возвращать. Торговая палата Дюнкерка решила было взыскивать этот аванс обратно, если матрос дезертировал или погиб в первом же бою, однако эта инициатива успеха не имела.

По мемуарам Клода де Форбена можно составить представление о том, какие злоупотребления существовали в портах и как чиновники пытались нажиться на корсарах. Так, отправляясь в очередной корсарский поход в 1691 году, Жан Барт получил от короля приказание сжигать все захваченные им корабли, однако интендант Дюнкерка, преследуя собственные интересы, изменил инструкции, дав понять, что ценные призы лучше доставить в сохранности в порт. Чтобы проследить за исполнением этого приказа, он отрядил на борт корсарского судна своего комиссара. Очень скоро корсарам удалось захватить четыре корабля с ценным грузом общей стоимостью больше трех миллионов ливров; их отправили под эскортом фрегата в Берген (этот норвежский город тогда являлся владением Дании, с которой у Франции был мир). Туда же впоследствии прибыли сами корсары, чтобы запастись провиантом. Вот как рассказывает о дальнейших событиях Форбен: «Сойдя на берег; я обнаружил, что наши дела находятся в самом плачевном состоянии: г-н Барт, ни о чем не заботясь, пировал в кабаке, в котором просиживал почти безвылазно. Губернатор, приняв его за частного корсара, не выказываш к нему никакого уважения: он отнял у него призы, захваченные нами в начале похода; они перешли в руки датчан, а Барт даже не потрудился этому воспрепятствовать». Губернатор и интендант «отфутболивали» Форбетна друг к другу. Тогда он решил взять быка за рога: вооруженные корсары поднялись на борт захваченных кораблей и прогнали оттуда стороживших их датчан. «Как только мы завладели нашими судами, мы осмотрели их. Я сразу увидел, что их сильно облегчили, разграбив. Я сказал Барту, что прежде чем снять печати, надо бы позвать сюда всех писарей и комиссара, дабы в их присутствии запротоколировать, в каком состоянии находятся призы, и составить опись их содержимого. Он последовал моему совету. Обнаружилось, что всё было разграблено наполовину, не нашлось такого тюка, который бы не вскрыли. Устроили розыск; комиссар, признанный виновным, был схвачен и закован в железа, капитан фрегата, эскортировавший суда, посажен под арест, поскольку и он не избегнул подозрений». Надо уточнить, что комиссар, «которого нам навязали, только чтобы дать интенданту возможность присвоить часть призов», пожаловался интенданту, а тот — морскому министру, так что корсарам, с большим трудом завершившим поход, пришлось еще и оправдываться за свое поведение.

Купцы шли на всяческие ухищрения, чтобы сохранить хоть что-то в случае захвата судна корсарами. На проданный товар они оформляли векселя, избегая везти в обратный путь наличные деньги; если же нельзя было поступить иначе, то деньги и особо ценный груз (например, золотую канитель) тщательно прятали — о тайнике знали только капитан и судовой писарь. В случае захвата судна они скорее готовы были его сжечь, чем выдать свою тайну.

Если по каким-либо причинам корсар считал невозможным отбуксировать захваченный корабль в порт для продажи, он мог назначить за него выкуп. Сумма выкупа указывалась в договоре, подписанном с капитаном плененного судна; этот документ следовало предъявить по возвращении в порт приписки. Многие корсары предпочитали брать выкуп, а не возиться с захваченным кораблем: ведь тогда нужно было выделять людей для его буксировки, к тому же по пути в порт приз могли отбить другие.

«Из Сен-Мало сообщают, что третьего дня сего месяца корветы «Слава» и «Успех» взяли выкуп с шести судов, захваченных близ Дублина на входе в Ла-Манш, на общую сумму примерно в пять тысяч ливров, а затем корсары, сойдя на английский берег у входа в Ла-Манш, сожгли там больше двухсот домов, — писала «Газетт де Франс» 9 июля 1695 года. — 14 июня за ними погнались два английских военных корабля, один из них устремился за «Славой», но это не помешало ей взять выкуп еще с трех судов на сумму примерно в пять тысяч ливров. Корвет «Возлюбленный» взял выкуп в 500 экю с трех судов у берегов Уэльса. 14-го числа он захватил испанский корабль, нагруженный пшеницей, который прибыл в Роскофф, а 24, 25 и 26-го взял выкуп еще с трех малых судов на две с половиной тысячи ливров».

Если выкуп не выплачивали тотчас же, капитаны изымали судовые документы и брали заложников из числа офицеров и старшин. Часто корсары действовали по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок»: в сентябре 1695 года Жюльен Фурке до получения выкупа за судно «Даниил» с острова Гернси удерживал боцмана в качестве заложника; выкуп составил 190 фунтов стерлингов. В том же году другой французский корсар, Жак Неве, взял выкуп в 140 фунтов за судно «Вильгельм» и 200 фунтов за «Марию» из Дублина; выкуп за «Вильгельмину-Марию» составил всего 20 фунтов. В 1704 году корсар Де Невиль захватил небольшое судно из Корка, но поскольку капитан отказался платить, а выручить за него мало-мальски приличную сумму вряд ли было возможно, корабль попросту затопили.

С разрешения морского министра капитан мог распределить полученный выкуп среди офицеров, в качестве поощрения за хорошую службу и для покрытия расходов на их пропитание (офицер сам оплачивал свой стол да еще и содержал слугу).

Жалованье офицера французского военно-морского флота составляло около 600 ливров в год; матросы и солдаты получали гроши. В Национальных архивах сохранился любопытный документ 1678 года — письмо фаворитки Людовика XIV госпожи де Ментенон своему брату, который только что женился. Сестра заботливо составила смету домашних расходов, «как я поступила бы сама, если бы не жила при дворе», из расчета на 12 человек: барина и барыню, трех служанок, четырех лакеев, двух кучеров и одного слугу. Расходы на еду и питье не должны были превышать 400–500 ливров в месяц; если добавить к этому траты на одежду, оплату квартиры, жалованье слугам, «наряды, Оперу и роскошь», то получается 12 тысяч ливров, и это при экономном ведении хозяйства. Понятно, почему Шарль Франсуа д'Анженн, побыв лейтенантом королевского военного флота, предпочел продать свой замок и титул маркиза де Ментенон королевской фаворитке и стать флибустьером.

Когда королевские суда совершали походы в заморские колонии, команда видела, как пируют в тавернах флибустьеры, пропивая и проигрывая огромные, невиданные деньги. Соблазн дезертировать и вступить в «Братство» был велик.

В 1683 году Николаас ван Хорн и Лоренс де Графф, командуя отрядом в 1200 человек на восьми кораблях, предприняли набег на город Веракрус. Драгоценностей, денег и товаров было взято более чем на три миллиона пиастров; плененный губернатор уплатил за себя еще 70 тысяч; кроме того, пираты увели с собой больше тысячи рабов. Каждая доля составила примерно 800— 1000 пиастров, то есть больше 200 фунтов стерлингов: на эти деньги можно было оснастить в Порт-Ройале корабль средних размеров. Однако жизнь флибустьера состояла не из одних удач, разочарования были отнюдь не редки. Так, после налета Моргана на Панаму, где удалось захватить серебра, золота, драгоценных камней и разнообразных товаров на шесть миллионов крон, все участники похода надеялись получить на руки не меньше 800, а то и тысячи фунтов стерлингов, но на деле на каждого рядового флибустьера пришлось всего по десять фунтов. В феврале 1680 года англичане Коксон, Шарп, Соукинс и француз Лессон напали на Портобело. Каждый из трехсот пиратов получил по 100 пиастров.

Но это еще, как говорится, полбеды: какие ни есть, а все-таки деньги. А вот Франсуа Олоне, вошедший в историю благодаря своей жестокости, мог бы остаться в ней как неудачник. Капитаном его сделали, как водится, за храбрость и ловкость, но свое первое судно он потопил, успев захватить лишь весьма скромную добычу. Это не обескуражило господина Лапласа, исполнявшего тогда обязанности губернатора Тортуги: он лично поручил Олоне другой корабль. Тот тоже пошел на дно во время неудачного рейда, причем сам Олоне попал в плен к испанцам, а многие его товарищи были казнены. С большими приключениями Олоне вернулся на Тортугу, возглавив восстание рабов, которым он подарил свободу Поняв, что воевать на суше у него получается лучше, чем на море, он объединился в 1666 году с Мишелем д'Артиньи по прозвищу Баск и захватил Маракайбо — это была вершина его пиратской карьеры. Благодаря этой операции, добыча от которой составила больше 360 тысяч экю (а ущерба нанесено более чем на миллион), престиж француза сильно возрос. Олоне объявил о походе на Никарагуа (двумя годами позже там здорово пошуровал Генри Морган). Под его знамена собрались шесть сотен человек на пяти небольших судах. Для многих это был первый поход: колонисты, воодушевленные недавними успехами флибустьера, решили, что морской разбой позволит им обогатиться быстрее, чем плантации. Но Олоне в очередной раз показал, что моряком он был никудышным: течения принесли флотилию в залив Гондурас, где корабли были вынуждены причалить к берегу, поскольку кончились припасы. Несколько месяцев флибустьеры пробавлялись тем, что грабили индейские деревушки; добыча, захваченная у испанцев, не стоила того, чтобы подвергать пленников жесточайшим пыткам. У городка Сан-Педро пираты попали в засаду. От отряда осталось 300 человек, по большей части босые и в одних рубашках, страдающие от голода и жажды. У Олоне созрел новый план: захватить гондурасскую урку водоизмещением в 700 тонн, которая наверняка везет богатый груз. Флибустьеры три месяца (!) дожидались прихода этого судна, питаясь черепахами. Наконец оно пришло и было захвачено без особого труда; на борту его оказалось 20 тысяч бумажных весел и 100 бочек с железными брусьями… С большим трудом Олоне, покинутый двумя товарищами-капитанами — Вокленом и Пикардийцем, добрался до мыса Грасиас-а-Диос, но вблизи Никарагуа его корабль налетел на скалы. Команда разбрелась кто куда, лишь горстка людей осталась с Олоне: он всё еще обещал им скорое обогащение. На них напали индейцы, и, по утверждению Эксквемелина, Олоне был ими изжарен и съеден.

И всё же не стоит отрицать, что в Вест-Индии дерзкие и предприимчивые люди всегда могли сколотить состояние. Кроме того, рядовые члены команды имели здесь больше шансов на то, что добыча будет поделена «по справедливости».

Всё захваченное переходило в общий фонд, который до дележа охранял квартирмейстер. Если в экспедиции участвовало несколько кораблей, добычу делили между ними, но тут не обходилось без ожесточенных споров. Разумеется, меньшая по численности команда настаивала на том, чтобы добыча делилась поровну, а ббльшая — пропорционально вкладу экипажа каждого судна.

Предварительный дележ устраивали на нейтральной территории, до возвращения на базу, где можно было продать захваченные корабли и груз. Если флибустьеры сразу шли в «порт приписки», они должны были отдать часть добычи в виде налогов, а этого, по понятным причинам, никому не хотелось. В 1659 году Кристофер Мингс, отправившись на трех фрегатах с Ямайки, ограбил на побережье Венесуэлы Куману, Портобело и Коро. В последнем городе англичане захватили целых 22 ящика, в каждом из которых было по 400 фунтов серебра, а также драгоценные камни и большой груз какао. По возвращении на Ямайку вся добыча была оценена в 200–300 тысяч фунтов стерлингов. По обычаю, Мингс разрешил своим людям забрать себе серебро (на добычу, захваченную на суше, правило «десятины» не распространялось), но губернатор Ямайки Эдвард Дойли арестовал его за утаивание добычи и отправил на суд в Англию; Мингс вернулся оттуда через три года.

Как правило, после дележа всегда оставались недовольные. Вот как рассказывает Эксквемелин о разделе добычи после налета Моргана на Портобело:

«Морган вышел из селения Крус со всей своей добычей и еще не выкупленными пленниками. Вскоре Морган созвал своих людей и потребовал от них, по старому обычаю, дать клятву, что никто не утаит ни шиллинга, будь то серебро, золото, серая амбра, алмазы, жемчуг или какие-нибудь другие драгоценные камни. Правда, бывали случаи, когда люди давали ложную клятву; чтобы предупредить подобные происшествия, он, после того как дана была клятва, обыскивал пиратов, причем обыску подвергались все до единого. Товарищи Моргана и, в частности, капитаны, которым он сообщил о своем намерении, нашли, что обыск необходим. В каждом отряде был выделен человек для этой цели. Морган приказал обыскать и себя самого, а также всех капитанов, и чаша эта никого не миновала. Французские пираты были недовольны, однако их было меньше, и им пришлось смириться с обыском, хотя им было ведомо, что Морган именно французов подозревал в утайке ценностей. После того как все были обысканы, пираты сели на каноэ и на корабль, стоявшие на реке, и 9-го числа того же месяца прибыли в крепость Чагре. Морган… решил, что лучше всего здесь и разделить награбленную добычу; провиант уже кончился. Поэтому сделали так: по совету Моргана отправили корабль в Портобело, чтобы высадить пленных на острове Санта-Каталина и потребовать выкуп за крепость Чагре. Спустя два дня люди с этого корабля привезли известие, что испанцы не помышляют ни о каком выкупе. На следующий день каждый отряд получил свою часть добычи, чуть побольше или чуть поменьше той доли, которую выделил Морган; каждому досталось по 200 реалов.

Слитки серебра оценивали в десять реалов за штуку, драгоценности пошли буквально за бесценок, и много их пропало, о чем Морган предупредил пиратов. Заметив, что дележ этот вызвал у пиратов недовольство, Морган стал готовиться к возвращению на Ямайку. Он приказал разрушить крепость и сжечь ее, а бронзовые пушки доставить на борт своего корабля; затем он поставил паруса и без обычных сигналов вышел в море; кто хотел, мог следовать за ним. За Морганом пошли лишь три, а может быть, четыре корабля, на которых были его единомышленники, те, кто был согласен с дележом добычи, учиненным Морганом. Французские пираты погнались за ним на трех или четырех кораблях, рассчитывая, если догонят, совершить на них нападение. Однако у Моргана были изрядные запасы съестного и он мог идти без стоянок, что его врагам было не под силу: один остановился здесь, другой — там ради поисков себе пропитания, иначе они не могли бы добраться до Ямайки».

При дележе добычи первым делом выплачивали компенсации за утраченные в сражении руку, ногу или глаз и поощрения (о них мы уже писали). Затем приступали к распределению долей. Капитан получал от двух до пяти-шести долей, плотник и хирург имели право на жалованье сверх своей доли. Доля погибших должна была перейти по наследству их родственникам или напарникам, но бывало, что наследники не получали ничего.

Точно подсчитать и разделить можно было только золото, серебро и рабов. Остальной груз — индиго, сассапариль, амбру, жемчуг, алмазы, шкуры, сахар, хлопок, соль, табак, ткани и тому подобные товары — при первой возможности продавали перекупщикам, а выручку делили. Если такой возможности не было, добычу делили приблизительно: на тюках с сахаром, кошенилью и индиго, перевозимых в трюмах испанских кораблей, проставлялась их стоимость, указывалась она и в сопроводительных документах. За десять бычьих шкур в 1638 году можно было выручить 17 фунтов стерлингов. Одного раба пираты при расчетах оценивали в 100 пиастров (около 40 фунтов стерлингов), но в 1660-е годы в Британской Вест-Индии негра можно было продать за 16 фунтов стерлингов, и лишь спустя десять лет цена подскочила до 30 фунтов.

Серебро взвешивали и приравнивали один фунт к десяти реалам, а с драгоценностями дело обстояло хуже, потому что пираты ничего в них не понимали. Так, рассказывают, что однажды при дележе бриллиантов какой-то флибустьер, недовольный тем, что ему дали один большой камень, а не пять мелких, как другим, растолок его в ступке.

Надо сказать, что даже заполучив в свои руки драгоценные металлы, флибустьеры рисковали стать жертвами мошенничества со стороны испанцев. В основном золото и серебро, отправляемое из заморских колоний в Севилью, было в слитках (небольших или огромных — до 30 килограммов), дисках или монетах. Практически все копи и рудники находились в руках частных предпринимателей, которые были не прочь нажиться нечестным путем. Несмотря на бдительность королевских чиновников, на корабли нередко — грузили слитки серебра, сердцевина которых была из свинца, «золотые» монеты, сделанные из сплава с избытком меди, и «серебряные» из платины (этот металл тогда не считался драгоценным). И наоборот, нечестные купцы и чиновники тайком провозили слитки из чистого серебра или золота, покрытые сверху, для отвода глаз, слоем свинца. На эту уловку попался капитан Шарп, захвативший корабль «Святой Розарио». В трюме его люди обнаружили слитки какого-то белого металла, который они приняли за олово. Капитан взял только один слиток, чтобы отлить из него пули, однако в Антигуа ему раскрыли глаза: это было чистое серебро. Зато золотые украшения не облагались таможенными сборами, а потому на борту испанских галеонов можно было обнаружить тяжелые золотые цепи прекрасной работы длиной более пяти с половиной метров. Клод де Форбен, в редкий период замирения между Францией и Испанией удостоившийся приема у губернатора Картахены, был удивлен массивностью серебряной посуды: из металла, пошедшего на одну тарелку, во Франции сделали бы четыре. Ему объяснили, что вице-королям и губернаторам Вест-Индии запрещалось ввозить в Испанию чеканную монету, но разрешалось брать с собой серебряную посуду в любом количестве, чем они, разумеется, и пользовались.

Европейцам, которым «заработки» флибустьеров казались огромными, просто невозможно было себе представить, что все эти деньги попросту пропивались и проматывались. Даже люди образованные, занимающие довольно высокое положение в обществе, были не способны удержать в руках свое богатство. Уильям Дампир, участвовавший в качестве штурмана в корсарской кругосветной экспедиции Вудса Роджерса в 1708–1711 годах, получил полторы тысячи фунтов стерлингов из захваченной добычи. После возвращения из плавания он, автор нескольких книг, пользующийся уважением и вхожий в высшее общество, прожил еще три года и умер в марте 1715-го, рставив после себя долгов на две тысячи фунтов.

«Сегодня мы живы, завтра мертвы — к чему нам копить и приберегать? Мы живем лишь сегодняшним днем, не думая о завтрашнем», пишет Эксквемелин. Но эта простая истина никак не укладывалась в голове, а потому возникали легенды о пиратских кладах, которые живы до сих пор.

Такими легендами овеян остров Пинос (ныне Хувентуд, владение Кубы), где якобы прятали свои сокровища Фрэнсис Дрейк и другие пираты. Поиски этих сокровищ позволили сколотить капиталец только ловким продавцам фальшивых карт. Правда, в 1950-х годах американец Уиккер действительно нашел здесь сундук с драгоценностями — у подводного рифа. Еще одним пиратским местом считается остров Кокос в Тихом океане, к северу от Галапагосских островов, ныне принадлежащий Коста-Рике. Остров выглядит неприступным: бурный прибой разбивается о скалистые берега, грозя перевернуть плывующие к ним шлюпки; над кустами роятся тучи москитов, по земле колоннами шествуют полчища красных муравьев. По преданию, свой клад здесь зарыл Генри Морган, утаив от английского правительства часть золота, добытого в Панаме, но где именно — неизвестно: тайну клада он унес с собой в могилу. На острове Кокос высаживался и Уильям Дампир, причем неоднократно, однако в своих многочисленных трудах он лишь единожды упоминает об этом острове, ссылаясь на рассказы других моряков и не описывая его подробно. Это обстоятельство навело кладоискателей на мысль о том, что Дампир таким образом пытался отвлечь внимание от острова сокровищ, и их рвение удвоилось — но опять-таки не принесло результатов.

Эдвард Тич закапывал свои сокровища на небольшом островке Амалия в лучших традициях пиратских романов: уносил сундуки с помощью матроса, заставлял того выкопать яму, а потом убивал выстрелом в затылок и хоронил вместе с сокровищами. Понятно, что и его тайну раскрыть было некому. Сокровища Черной Бороды ищут вдоль всего атлантического побережья США, в частности на островах Шоулз штата Мэн, в Виргинии вдоль рек Джеймс и Йорк и на острове Малберри в Каролине. После Тича на острове Амалия базировались братья-французы Жан и Пьер Лафиты, а также другие пираты, но поиски современных кладоискателей, вооруженных металлодетекторами, так ничего и не дали.

Продолжаются поиски на островках Шоулз, Уайт и Стар вблизи побережья Нью-Гемпшира, где бывали Тич, Квелч, Боннет, Дэвис и многие другие. Говорят, что Джон Квелч оставил там «заначку», но сразу после этого был пойман и вместе со всей командой повешен в Бостоне. На острове Тринидад, принадлежащем Бразилии, побывали восемь поисковых экспедиций в надежде отыскать клад испанского пирата Хосе Сантоса, но оползни и другие напасти им помешали.

Считается, что на побережье Мексиканского залива от Флориды до Техаса прятали свои сокровища Черный Цезарь, Билли Роджерс Кривоногий, Гаспарилья и Жан Лафит. Среди охотников за пиратскими сокровищами были и знаменитые пираты XIX века. Кладоискатели неоднократно пытались обнаружить сокровища Роджерса в бассейне реки Сувонны в Джорджии и Флориде.

Сокровища капитана Кидда искали на острове Блок вблизи Род-Айленда, на острове Гардинерз в штате Нью-Йорк, на острове Дир в штате Мэн и многих других — словом, почти на всех островах вдоль атлантического побережья Америки от Новой Шотландии до Карибского моря. Согласно сохранившимся архивным свидетельствам, награбленные Киддом ценности были конфискованы губернатором Нью-Йорка и Массачусетса, который отправил их в Лондон, где они были проданы с аукциона 13 ноября 1701 года. Вырученные средства поступили в королевский госпиталь в Гринвиче в пользу престарелых моряков. Однако этот факт не останавливает охотников за сокровищами Кидда, начавших погоню за ними еще в 1700 году.

Сокровища французского пирата Оливье Левассера искали на острове Маэ Сейшельского архипелага: в 1730 году, взойдя на эшафот на Реюньоне, Левассер якобы швырнул в толпу листок бумаги, испещренный непонятными символами, и пожелал найти свои сокровища тому, кто сумеет расшифровать это послание. Попытки сделать это продолжались два с половиной столетия.

На сей день известно только об одном пиратском кладе, обнаруженном много лет спустя: в 1939 году американская экспедиция нашла на острове Мона, расположенном между Гаити и Пуэрто-Рико, клад Генри Дженнингса. Золотые монеты и драгоценности были проданы на аукционе в Чикаго за сумму, превышающую миллион долларов.

На самом деле пиратам гораздо выгоднее было не закапывать деньги в землю, а… положить их в банк, под неплохие проценты, чтобы затем получить обратно в «отмытом» виде. Многие европейские банки имели свои отделения в портовых городах, в том числе и в Новом Свете. Губернатор Тортуги Бертран д'Ожерон иногда выдавал флибустьерам векселя в обмен на деньги: это позволяло им вернуться во Францию и заделаться добропорядочными гражданами, поскольку происхождение их состояния оставалось в тайне. Самые расчетливые пираты могли обогатиться, вложив деньги в недвижимость. Когда будущий губернатор Томас Модифорд прибыл в 1647 году на Ямайку, ему пришлось уплатить семь тысяч фунтов стерлингов (из них шесть тысяч в рассрочку) за половину сахарной плантации, которую за пять лет до того полковник Хиллиард купил целиком всего за 400 фунтов. Решив «выйти в отставку», Генри Морган приобрел поместья Дэнкс и Морганс-Вэлли в Кларендоне, Ланримни в Сент-Мэри, Пенкарн в Сент-Джордже и Лорансфилд близ Порт-Херденсона. Его соратник Эдвард Колье после ареста Моргана в 1672 году испугался, что может разделить его судьбу, продал всё свое имущество и уехал с Ямайки, а ведь в 1670-м он был одним из самых крупных плантаторов в Кларендоне, владея 1020 акрами земли (майор Энтони Колье — возможно, его родственник — был членом совета Ямайки). Миссионер отец Лаба рассказывает, что встречался на Эспаньоле с бывшим флибустьером, которого колонисты избрали председателем городского совета. Это был очень богатый человек.

Далеко не все капитаны флибустьеров были авантюристами, мстителями или «профессиональными» разбойниками. Так, Пьер Легран (Большой) из Дьепа, о котором рассказывает Эксквемелин, ограничился одним удачным налетом: захватив на жалкой скорлупке, в которую через все щели просачивалась вода, вице-адмиральский корабль, отставший от эскадры (испанцы, не ожидавшие такой дерзости, приняли пиратов за демонов), команда высадила экипаж галеона на Сан-Доминго, оставив лишь несколько матросов, чтобы благополучно привести корабль в Европу. Там приз — сам корабль, 54 бронзовые пушки и богатый груз — был удачно реализован, и Легран зажил припеваючи, даже не помышляя вернуться в Америку.

Другое дело, что изменить свою жизнь удавалось далеко не всем. Порочный круг затягивал тысячи людей, и никто даже не думал протянуть им руку, чтобы вызволить из этого неумолимого водоворота: внешне пиратство осуждали, а на деле — поощряли, извлекая из него выгоду.

Эксквемелин сообщает, что после разграбления Панамы «около ста пиратов Моргана стали готовить к отплытию корабль, который стоял в гавани; пиратам хотелось еще кого-нибудь ограбить в этих водах, и, кроме того, они рассчитывали захватить большой корабль и на нем возвратиться через Восточные Индии в Европу. Для этого они запаслись всевозможным боевым снаряжением, порохом и пулями, мукой и хлебом, взяв даже бронзовые пушки на тот случай, если под руку подвернется какой-нибудь остров, где можно будет сделать роздых. Их приготовления увенчались бы успехом, если бы об этом не узнал сам Морган. Он приказал срубить на этом корабле мачты и сжечь их, то же самое сделать и с барками, которые стояли неподалеку; таким образом, все планы этих пиратов были сорваны».

Как известно, вскоре после возвращения из Панамы Морган был произведен в рыцари, а затем стал губернатором Ямайки.

Ямайка, приют английских флибустьеров с 1659 года, когда эта бывшая испанская колония попала в пасть к английскому льву, находилась в полной их власти. В 1660 году Карл II Стюарт вернул себе английский престол и на радостях направил испанскому двору предложение заключить перемирие в Европе и Америке и восстановить торговые связи. Предложение было принято, и с 15 июня того же года все английские каперские патенты, выданные частным лицам против испанцев, объявлялись недействительными. Губернатор Ямайки Эдвард Дойли узнал об этом в начале февраля 1661 года и сразу же издал прокламацию о мире с Испанией и отмене каперских патентов. Это вызвало взрыв недовольства со стороны не только флибустьеров, но и плантаторов (для них «свои» пираты были защитой с моря), а также скупщиков награбленного. Кроме того, часть добычи шла в пользу самого губернатора и чиновников, а потому военный совет, созванный Дойли в марте, решил, что «за линией дружбы», то есть южнее тропика Рака, мир невозможен и выдачу каперских патентов следует возобновить. В правление Чарлза Литтлтона каперство «захватило представителей всех сословий». Порт-Ройал стал крупнейшей пиратской базой Вест-Индии, где находили прибежище английские, голландские, французские флибустьеры. С Ямайки в метрополию и Новую Англию шел поток призовых товаров — золота, серебра, драгоценностей, шкур, табака, соли, какао, индиго, кошенили, кампешевого дерева.

В апреле 1663 года Карл И уверял испанское правительство, что возмущен грабежом Сантьяго-де-Куба головорезами под командованием Кристофера Мингса. В мае разграблению подвергся Кампече, что вызвало не меньшее «возмущение» монарха, ведь испанской казне был нанесен ущерб в полмиллиона песо. Английский король запретил совету Ямайки санкционировать набеги на испанские поселения и захват испанских кораблей, однако на местах к королевскому указу отнеслись «творчески». Чарлз Литтлтон популярно объяснил лорд-канцлеру, что каперский промысел дает работу множеству моряков, которые защищают Ямайку от неприятеля — кстати, без всякой помощи со стороны королевского военного флота; кроме того, если перестать свозить на остров призовые товары, его покинут купцы, что приведет к упадку в экономике.

В Европе назревала война между Англией и Голландией, и обострять отношения с Испанией было ни к чему. Новый губернатор Ямайки Томас Модифорд тоже издал прокламацию против каперов, но и она оказалась пустой бумажкой: раздобыть каперский патент на Карибских островах не составляло никакой проблемы, не дадут английского — получим французский или португальский, а с богатым призом удачливого флибустьера примут с распростертыми объятиями в любом порту.

Флибустьеры были народом своевольным: когда в 1665 году разразилась вторая англо-голландская война, власти Ямайки с разрешения лорда-адмирала стали выдавать каперские патенты против голландцев, однако пираты предпочитали грабить и разорять испанские суда и города. Томас Модифорд предложил «адмиралу» флибустьеров Мансвельдту совершить налет на Кюрасао, однако пираты на общем совете решили напасть на Кубу, воспользовавшись португальским каперским патентом, а на Кюрасао так и не пошли. Смирившись, губернатор начал выдавать каперские патенты против испанцев, чтобы «наполнить остров деньгами, какао, кампешевым деревом, шкурами, жиром, индиго, кошенилью и многими другими товарами». Когда год спустя государственный секретарь Англии прислал приказ прекратить эту деятельность, Модифорд ответил: «Если бы мои возможности соответствовали моим желаниям, то каперы покушались бы только на голландцев и французов, а испанцы были бы от них избавлены, но у меня нет ни денег, чтобы платить им, ни фрегатов, чтобы подчинить их».

Добыча Моргана в Портобело в 1668 году составила 250 тысяч песо золотом, драгоценностями и серебром, не считая холста, шелка и других товаров. Рядовым пиратам досталось по 60 фунтов стерлингов, Моргану — не менее 400; свою долю получили губернатор Ямайки, лорд-адмирал Англии герцог Йоркский, его заместитель и сам король. Бюджет Ямайки вырос на треть, а суммы, достигшие Лондона, вывели королевскую казну из бедственного положения.

Понятно, что испанцы не собирались молча терпеть, пока их будут грабить, губернатор Картахены издал прокламацию о начале военных действий против англичан, и в марте 1670 года два испанских корсара захватили несколько судов с Ямайки, занимавшихся контрабандной торговлей. Большего и не требовалось: на Ямайке стали готовить поход на Панаму. Мирный договор, заключенный между Англией и Испанией, ничего в этих планах не изменил: 1200 флибустьеров уже нельзя было повернуть назад. Об этой выдающейся акции Моргана мы уже писали. В Мадриде известие о разграблении Панамы вызвало у королевы-регентши Марии Анны нервический припадок; совет Ямайки объявил Моргану благодарность, а Лондон срочно прислал на остров Томаса Линча с приказом арестовать Модифорда и выслать в Англию для суда. Проведя в Тауэре два года в очень комфортных условиях, Модифорд был оправдан и вернулся на Ямайку в качестве главного судьи, Моргана же произвели в рыцари.

Политика Франции в отношении флибустьеров определялась противоречивыми экономическими интересами. С одной стороны, торговля с заморскими колониями стимулировала развитие французского «военно-промышленного комплекса»: оружейники из Дьепа, Нанта и Бордо изготавливали буканьерские ружья, а лучший буканьерский порох поступал из Шербура. Всё это можно было приобрести на Антильских островах либо у частных торговцев, либо на королевских складах. Одно ружье стоило 31 ливр 10 су, а каждый корабль, отправлявшийся на Антильские острова, должен был доставить туда не меньше шести ружей. С другой стороны, флибустьеры препятствовали развитию торговли, перехватывая грузы и «создавая напряженность в регионе».

Бертран д'Ожерон, в общей сложности десять лет (1665–1668, 1669–1673, 1673–1675) возглавлявший флибустьерскую Тортугу, прежде чем стать губернатором, сам был буканьером на северо-восточном побережье Сан-Доминго, в Пти-Гоаве, и выращивал табак на Леогане и в Порт-Марго. Он обустроил колонию, населив ее наймитами из Ла-Рошели, и раздавал каперские патенты против испанцев. Но когда он взялся создать колонию в Кап-Франсе на Сан-Доминго, переселив тамошних буканьеров, которые «грабят голландские и английские суда, причиняя нам массу хлопот», на Тортугу, флибустьеры взбунтовались.

Причиной их ропота стала, помимо попытки взять их под контроль, перемена в ориентации экономики с табака на сахар: Людовик XIV вздумал превратить французские Антильские острова в одну большую сахарную плантацию, а производство табака, которым жили тысячи флибустьеров в свободное от набегов время, отдал в 1б74 году в откуп маркизе де Ментенон: покупали его теперь задешево, перепродавали с большой наценкой, и в результате французский табак проиграл конкуренту из Виргинии.

Недовольные такой политикой, буканьеры с Сан-Доминго бежали на Золотой остров, в Панаму. Зато крупные судовладельцы переориентировались на производство сахара, к тому же большие порты получили право торговать сахаром и рабами.

В 1669 году сахарные заводы Гваделупы производили 2114 тонн сахара в год, а Мартиники — 3773 тонны. Шарль Франсуа д'Анженн, пробывший флибустьером всего два года, а затем ставший преследователем буканьеров, был назначен губернатором острова Мари-Галант. На этом посту он пробыл с 1679 по 1686 год и сказочно разбогател, добившись от короля монополии на торговлю с Венесуэлой и всеми островами, принадлежащими Франции, сроком на четыре года, с правом ежегодной поставки 245 тонн сахара (остальные плантаторы должны были продавать сахар в метрополию). К 1700 году цена на сахар составляла от 36 до 44 фунтов за центнер, рентабельность производства — от 15 до 25 процентов. Наследники д'Анженна, умершего в 1691 году, продали в 1714 году его сахарную плантацию за 318 тысяч ливров; на эти деньги в Париже можно было тогда купить целых шесть домов. Такое доходное дело побуждало плантаторов осваивать новые земли — на свой страх и риск.

Большую роль в преобразовании Сан-Доминго сыграла семья Де Варенн, поддерживавшая деловые и дружеские связи с Пьер-Жаком Меле де Гранкло, крупнейшим судовладельцем и работорговцем из Сен-Мало. Жан Фурнье де Варенн обосновался в 1675 году к северу от Кап-Франсе. Он сделал плодородными соленые и засушливые земли, построил великолепный дом в поместье площадью два миллиона квадратных футов (на его территории находились три поселка), где росли хлебные деревья, завезенные с Таити, и другие экзотические растения.

Прибытие плантаторов сильно изменило жизнь на северо-восточном побережье Сан-Доминго, и в 1676 году губернатор перенес свою резиденцию с Тортуги в Порт-де-Пэ. Восстания мелких табачных плантаторов, поселенцев и буканьеров с Тортуги, пытавшихся торговать с голландцами несмотря на то, что Франция и Голландия находились в состоянии войны, были решительно подавлены.

Точно такую же политику проводили английские власти на Ямайке, где закручивал гайки Томас Линч (он занял место «не оправдавшего доверие» Модифорда). Прежде чем стать губернатором этого острова, он выращивал там сахарный тростник и торговал рабами. Проведя пять лет в Испании, он стал ярым испанофилом, и его взгляды совпадали с устремлениями Карла II, у которого по мере ведения войн с Голландией всё больше росло желание начать торговать с Испанией, получить монополию на поставку рабов в ее заокеанские владения и превратить Ямайку в крупнейший невольничий рынок.

Линч принялся разоружать флибустьеров, принуждая их становиться плантаторами. Новоиспеченный сэр Морган, арестованный в 1б72 году, провел два года в Тауэре, после чего согласился выращивать сахарный тростник, стал помощником Линча, а в 1676 году и вовсе занял его место.

В том же году губернатором Сан-Доминго стал Жак Неве де Пуансе, племянник и преемник Бертрана д'Ожерона, порадовавший главного министра Кольбера вестью о том, что флибустьеров удалось прижать к ногтю и сахарные плантации успешно развиваются. Тем не менее он продолжал потихоньку выдавать каперские патенты против испанцев, хоть и в меньшем количестве. (Дело в том, что официально испанцы так и не признали права Франции на Сан-Доминго.)

Будучи болен, Пуансе вернулся во Францию, чтобы отстаивать перед морским министром маркизом де Сеньелэ (сыном Кольбера) права флибустьеров. Но при дворе Людовика XIV сложилось мощное лобби в пользу плантаторства и контрабандной торговли с Испанией и против пиратства. Сеньелэ выдал губернаторам такие инструкции: «Совершенно верно, что их (флибустьеров. — Е. Г.) нельзя уничтожать или отвергать, чтобы не вынудить их перейти на английские острова и умножить число англичан, занимающихся морским разбоем; однако нужно всеми возможными способами помешать им препятствовать свободной торговле Индий с Испанией. Они легко поймут, насколько сие необходимо, когда поразмыслят о том, что из всех европейских народов испанцы получают от Индий наименьшую пользу; французы извлекают большую прибыль от товаров, которые они привозят в Кадис, так что, когда флибустьеры захватывают корабли у испанцев, от этих потерь страдают не столько они, сколько французы, заинтересованные в торговле». Однако Испания сама сделала роковой шаг, объявив Франции войну в конце октября 1683 года. Перед смертью Пуансе выдал каперские патенты Де Граммону, Ван Хорну и Де Граффу.

Новый губернатор Сан-Доминго, Пьер-Поль Тарен де Кюсси, продолжал правительственную линию на свертывание деятельности флибустьеров и на торговлю сахаром с Испанией, однако совершенно отказаться от услуг каперов было не в его интересах. Флибустьеров же большая политика не интересовала: несмотря на подписание в 1684 году Регенсбургского мирного договора, Ван Хорн, Де Граммон и Де Графф устроили тогда же поход на Веракрус, а испанские суда по-прежнему становились добычей пиратов с Тортуги. Де Граммон отличился, захватив Кампече, что принесло ему звание «генерала флибустьеров». 30 сентября 1686 года он был официально назначен королевским наместником в южной части Сан-Доминго.

В 1685 годуДе Кюсси отменил каперские поручения против испанцев, но флибустьеры заявили, что обойдутся и без них, имея разрешение на охоту и рыбную ловлю. Кюсси поставил ультиматум: флибустьеры, оставшиеся на Сан-Доминго, должны либо уехать оттуда, либо покориться королевской воле и стать мирными людьми. Английский король Яков II со своей стороны объявил об отмене флибустьерства на Ямайке и велел бросить в тюрьму всех пиратских капитанов, но разразившаяся всего через месяц после этого Славная революция сбросила с трона его самого. Тут началась война с Аугсбургской лигой, возобновились военные действия против англичан, а затем и против испанцев, и флибустьерам еще с десяток лет никто не мешал заниматься их главным делом.

Когда флибустьеры, участвовавшие в незаконном рейде на Панаму, вернулись в 1688 году на Сан-Доминго, Людовик XIV амнистировал и дезертиров, и «авантюристов», а на следующий год губернатор Де Кюсси организовал новую экспедицию против Сантьяго.

Испанцы не пожелали безропотно сносить эти издевательства и в 1690 году напали на Кап-Франсе, разграбив его окрестности. Губернатор Де Кюсси погиб в бою. Назначенный на эту должность Жан-Батист Дюкасс, офицер королевского флота, успешно боролся с пиратами. В 1689 году он одержал победу над флибустьерами с острова Роатан, разбойничавшими в Гондурасе, и… взял их к себе на службу, натравив на голландские владения в Суринаме. Став губернатором, он отрапортовал морскому министру Де Поншартрену, что его усилиями на Тортуге осталось не больше семи десятков флибустьеров, которых он намерен перевезти на Сан-Доминго и занять делом. Дело для них действительно нашлось: в июне 1694 года Дюкасс устроил рейд на Ямайку, разорил английские плантации и сахарные заводы, захватил значительное количество индиго и три тысячи рабов. Объявленная добыча оценивалась в 60 тысяч фунтов стерлингов, а неучтенной было еще больше. По словам отца Лаба, «Дюкасс и его офицеры сколотили такие огромные состояния, что им могли бы позавидовать самые богатые люди Европы». Французские флибустьеры вели себя в вотчине английских коллег как обычно, то есть предавались грабежу, всякого рода жестокостям и бесчинствам. Англичане, объединившись с испанцами, нанесли ответный удар, высадив шеститысячный десант и разграбив Порт-де-Пэ, однако Дюкасс отбил его, располагая вдвое меньшими силами.

Между тем войны в Европе, в том числе и на море, шли своим чередом. Во время войны за Пфальцское наследство (1688–1697) французы в первые же два года захватили в Атлантике не менее трех тысяч английских торговых судов, потеряв лишь 67 своих. В 1696 году французский военный флот не сумел произвести высадку в Англии, но капитан Пуанти убедил короля в том, что рейд против какой-нибудь испанской базы в Карибском море окажется гораздо удачнее.

Пуанти уже много лет изучал опыт флибустьеров, нападавших на Гавану и Веракрус, и своей мишенью избрал Картахену. Король стал пайщиком этого предприятия, предоставив семь военных кораблей, три фрегата и еще несколько судов. Эскадра вышла из Бреста 7 января и 3 марта прибыла на Сан-Доминго. Пуанти, хотя и не без труда, заручился помощью губернатора Дюкасса, и через месяц вблизи Картахены появился флот с отрядом в 1200 солдат, сопровождаемых 650 буканьерами и флибустьерами. Именно они захватили два форта, и Картахена пала. Почти месяц французы грабили город, собрав «жатву» в десять, а то и 20 миллионов ливров. По правилам королю причиталось порядка двух миллионов из этой суммы. Между тем полили дожди, разразилась эпидемия желтой лихорадки, и Пуанти решил убираться восвояси, отказавшись от мысли присоединить Картахену к владениям французской короны. Но буканьеры, недовольные полученной долей, решили разграбить город по новой. Еще неделю они переворачивали вверх дном каждый дом, каждый погреб, насиловали, пытали, убивали, даже выкапывали трупы. Дюкасс схватился за голову, узнав об этих бесчинствах, которым он был не в силах помешать. Пуанти же прибыл в Брест в конце августа с богатой добычей. Более того, его предприятие вынудило англичан изменить свои планы: пока адмирал Невилл гонялся за Пуанти, французы сумели захватить Барселону, оставшуюся без защиты английского флота. На радостях Людовик XIV решил передать флибустьерам дополнительную долю добычи и наградил Дюкасса орденом Людовика Святого, так что все остались довольны.

В октябре того же 1697 года французский король подписал Рисвикский мирный договор с Испанией, которая признала права Франции на западную часть Сан-Доминго в обмен на прекращение всякой корсарской деятельности против испанцев. Мир позволил развивать сахарные плантации, а флибустьерам, соглашавшимся отказаться от нападений на испанцев, раздавали земли, чтобы они становились плантаторами.

«Непримиримые» французские флибустьеры примкнули к своим английским «братьям» с Ямайки, покинувшим остров после землетрясения 1692 года. Остров Тортуга вновь стал безлюдным: его населяли всего восемь тысяч человек, из них 60 процентов белых. Последний губернатор острова Франсуа-Жозеф де Шуазель-Бопре тщетно пытался возродить там пиратский промысел; 18 мая 1711 года он скончался от ран в Гаване.

К началу XVIII столетия самым крупным флотом в Атлантике обладала Франция: он насчитывал 205 кораблей — вдвое больше, чем у Англии. Это оказалось кстати, когда в 1701 году вспыхнула война за Испанское наследство: испанский король Карл II завещал все свои владения внуку Людовика XIV Филиппу Анжуйскому, а император Священной Римской империи Леопольд I предъявил свои права на испанские земли. Англия и Голландия, а также некоторые другие европейские страны приняли его сторону. Военные действия разворачивались не только в Европе, но и в Северной Америке.

Корсары принимали в них самое деятельное участие. Жак Кассар из Нанта, считавшийся одним из самых доблестных моряков, в 1702–1708 годах курсировал у берегов Англии и Ирландии, обложил данью город Корк, перехватил около двух десятков кораблей. Когда ему поручили эскортировать из Туниса караван из двадцати пяти судов, нагруженных хлебом для голодающего Прованса, он выполнит свою задачу, в одиночку обратив в бегство пять английских кораблей. В дальнейшем он осуществил еще несколько миссий такого рода.

В то время как на суше французские войска терпели поражение за поражением, французские корсары отправились за океан, выказывая чудеса смелости и дерзости. В 1709 году Людовик XIV пожаловал дворянство Рене Дюге-Труэну, совершившему немало подвигов во славу отечества, и позволил ему украсить свой герб двумя золотыми лилиями и девизом Dedit haec insigna virtus («Смелость принесла ему благородство»). Воодушевленный Дюге-Труэн разработал рискованный и дерзкий план: захватить Рио-де-Жанейро (английский флот использовал португальские порты на Американском континенте в качестве тыловых баз). Эта экспедиция стала самым ярким эпизодом в его славной карьере: 20 сентября 1711 года, возглавив экскадру, снаряженную в Сен-Мало, он захватил Рио-де-Жанейро, сжег 60 торговых кораблей и обложил покоренный город большой данью. Тогда же Кассар, разграбив португальские поселения на островах Зеленого Мыса, перебрался на Антильские острова, где обрушил удар сначала на английские владения Монсеррат и Антигуа, а затем на голландские колонии Суринам, Парамарибо и Кюрасао, громя укрепления и требуя выкуп. За 27 месяцев он причинил врагу ущерб, оцениваемый более чем в 30 миллионов франков. Чтобы поскорее завершить этот бесконечный и разорительный конфликт, Англия и ее союзники согласились на заключение мира в 1713 году,[93] потребовав, однако, разрушить порт в Дюнкерке. Корсарской эпопее в этом городе пришел конец, что больно ударило по его жителям: переквалифицироваться в мирных рыбаков было не так-то просто, поскольку в Северном море по-прежнему рыскали пираты.

Пока власти были заняты войной, пираты в 1706 году установили свою власть в Нассау на острове Нью-Про-виденс (основанный англичанами как Чарлзтаун, этот город был переименован в 1695 году в честь Вильгельма Оранского-Нассау). Законопослушных колонистов силой заставили перебраться на один из островов Багамского архипелага. Багамы принадлежали фаворитам покойного короля, и представитель новой, Ганноверской правящей династии Георг I, даже не говоривший по английски, выказывал к ним полнейшее равнодушие. Лишь 11 лет спустя министры уговорили его вернуть острова британской короне и навести там порядок К тому моменту в Нассау обосновались более двух тысяч пиратов, и наибольшим авторитетом среди них пользовался Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода, губернаторы Северной Каролины и Бермудских островов получали от него щедрые подачки, а потому никак не реагировали на мольбы мирных жителей этих колоний избавить их от жестокого насильника и грабителя.

Георг I назначил губернатором Багамских островов 39-летнего бристольского негоцианта Вудса Роджерса, который успел хорошо зарекомендовать себя как успешный… капер. В 1708 году несколько бристольских купцов, бизнес которых терпел убытки из-за очередной англо-испанской войны, учредили акционерное общество и приобрели два хорошо вооруженных корабля. Возглавить экспедицию купцы предложили Вудсу Роджерсу; старшим штурманом флотилии стал бывший флибустьер Уильям Дампир. Корабли без особых приключений пересекли Атлантику, обогнули мыс Горн и в течение 1709 года захватили два десятка испанских судов (среди них был манильский галеон с грузом, оцениваемым в два миллиона песо). В 1711 году, через Вест-Индию, Индийский океан и вдоль африканского побережья Роджерс вернулся на родину, совершив кругосветное плавание. Продажа ценного груза принесла бристольским судовладельцам 147 975 фунтов стерлингов.

Став губернатором, Роджерс объявил пиратам, что добровольно оставившие свое ремесло могут рассчитывать на амнистию. Капитан Бенджамин Хорниголд, под началом которого начинал свою карьеру Эдвард Тич, решил со своими людьми сдаться на милость властей, но сам Тич и еще один пиратский капитан, Чарлз Вейн, известный своей жестокостью, подняли черный флаг, поставив себя вне закона. Когда 26 июля 1718 года флотилия Роджерса вошла в гавань Нассау, Вейну удалось бежать. Роджерс отрядил на его поимку Хорнигол-да, но тот не справился с поставленной задачей. губернатор конфисковал все пиратские призы в гавани Нассау, утвердил в должностях главного судью, сборщика таможенных пошлин, мирового судью и констебля, укрепил форт, организовал три роты милиции для обороны города и выдал каперские грамоты тем экс-пиратам, которые захотели участвовать в поимке Вейна и других разбойников. 5 декабря 1718 года в Нассау состоялось заседание адмиралтейского суда, приговорившего десяток пойманных пиратов к повешению.

В свою очередь, губернатор Виргинии Александр Спотсвуд пообещал награду в 100 фунтов стерлингов тому, кто захватит или убьет Тича, а также меньшие суммы за рядовых пиратов. Сделать это вызвался Стид Боннет, получивший помилование от губернатора Северной Каролины, — у него с Тичем были свои счеты. Но Боннета постигла неудача, и он снова перешел в ряды пиратов. Как известно, покончить с Черной Бородой удалось лейтенанту Роберту Мейнарду.

Сразу или после уговоров королевское прощение приняли около тысячи пиратов. Кто-то из них перешел на королевскую службу, занялся торговлей или каким-либо иным законным промыслом. В 1728 году Роджерс утвердил в качестве девиза Багамских островов фразу, подводившую итог его миссии: Expulsis piratis restituta commercia — «Пираты изгнаны, торговля восстановлена».

В том же году новый испанский король Филипп V учредил Королевскую компанию Гигтускоа в Каракасе. Необычность предприятия заключалась в том, что его корабли могли заниматься и торговлей, и корсарским промыслом, охраняя берега Венесуэлы от набегов пиратов и корсаров других стран. В основном атакам грозных басков подвергались корабли англичан и голландцев, занимавшихся контрабандой. Успехи компании привели к небывалому подъему судостроения в портах Пасайа и Доностия-Сан-Себастьян: присутствие корсаров стало залогом экономического процветания…

Эпоха «первичного накопления капитала» заканчивалась; европейские державы понемногу начинали переводить экономику на мирные рельсы, вкладывая новое значение в слова «интересы государства», оперируя терминами «отчизна» и «патриотизм». Была ли родина у пиратов? Вряд ли они отождествляли ее с государством. Рыба ищет, где глубже, а флибустьер — где выгоднее…