"Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана" - читать интересную книгу автора (Глаголева Екатерина)

На абордаж!

Абордажные крюки вцепились в обшивку мертвой хваткой; тут же, ломая фальшборт, на палубу упала ощерившаяся шипами доска, а на полубак со свистом полетели гранаты, рассыпавшиеся при взрыве мириадами кусочков жалящего свинца. Страшно закричал матрос, на котором загорелась одежда. Из облака едкого желтоватого дыма вынырнула страшная фигура: искаженное гримасой лицо было обрамлено густой черной бородой, заплетенной в тугие косицы, из ушей валил серный дым, разверстая пасть с желтыми клыками исторгала нечеловеческий вопль. Чудовище размахивало саблей в одной руке и пистолетом в другой. Солдаты невольно попятились, и пираты, один за другим спрыгивавшие на палубу, устремились вперед.

Завязалась рукопашная. Увидев перед собой пьяную орду, солдаты опомнились и перешли в наступление. Теперь уже разбойники подались назад, оскальзываясь в лужах крови и спотыкаясь о трупы. Со всех сторон раздавались лязг клинков и крики раненых. Однако вступить в поединок с Черной Бородой не решался никто. Споено пушечное ядро, он пробил строй солдат и остановился, увидев капитана.

Мейнард быстро вскинул руку с пистолетом и выстрелил. Белая рубаха пирата окрасилась кровью на животе, но он, точно раненый бык, заревел и ринулся на офицера, замахнувшись саблей. «Заговоренный!» — мелькнула в голове ужасная мысль. И в то же мгновение правое плечо Мейнарда ожгла пуля.

Тич был уже рядом; капитан перебросил саблю в левую руку и отбил удар. Подоспевший на помощь матрос ударил Тича кортиком в шею, и Черная Борода рухнул на колени, захлебываясь кровью — и всё еще размахивая окровавленным клинком.

Капитан выстрелил почти в упор, всадив ему пулю между глаз. Тело пирата завалилось на бок; шляпа с зажженными фитилями откатилась в сторону «Отрежь ему голову!» — закричал Мейнард матросу, не узнав собственного голоса. Матрос приблизился, но, как ошпаренный, отскочил в сторону: из окровавленного рта донеслось сдавленное ругательство.

Тем временем бой подходил к концу; пираты бросали сабли и становились на колени, моля о пощаде. Черная Борода лежал на палубе, истекая кровью, но еще дышал. Никто не смел приблизиться к нему; матросов словно парализовало от страха. Тич пошевелился, как будто собираясь подняться; все разом отпрянули, а капитан Мейнард вздрогнул.

Клинок со свистом рассек воздух, послышался хруст позвонков — и голова Черной Бороды отделилась от тела. Кто-то вскрикнул, а владелец клинка вытер его о рукав и отсалютовал капитану:

— Изразль Хэндс, к вашим услугам! — Он наклонил непокрытую голову, щелкнув стоптанными каблуками. — Был вынужден служить этой… падали. — Он небрежно пнул распростертое тело носком сапога. — Предаю себя в руки правосудия и надеюсь на справедливость и снисхождение.

Голову Черной Бороды приколотили под бушпритом «Жемчужины»; тело, раскачав, сбросили за борт. Оно еще долго плыло в кильватерной струе; в ту сторону старались не смотреть.

Корсары, каперы и флибустьеры были мастерами неравного боя: они подстерегали торговые суда, на которых было чем поживиться и которые не могли оказать серьезного сопротивления, а в схватку с военными кораблями вступали только в случае крайней необходимости. Впрочем, торговые суда тоже были вооружены пушками и зачастую превосходили по размерам корабли нападавших; в этом случае всё решали дерзость, отвага и быстрота. Пираты не гнушались никакой добычей: любой товар можно было выгодно продать или употребить для личного пользования.

Известный французский корсар Жан Барт (1650–1702) начал свою карьеру в 23 года: стал капитаном маленького галиота с претенциозным названием «Царь Давид», вооруженного двумя пушками и с тридцатью четырьмя членами команды на борту. Корабль Барта крейсировал в устье Мааса и Текселя. Его первой добычей стало небольшое голландское суденышко, нагруженное каменным углем; за ним последовали испанская плоскодонка с грузом вин, шхуна с раками, орехами и четырьмя сотнями пар чулок, галиот с зерном, флейт с бордоскими винами… Показав, на что способен, Барт внушил доверие судовладельцам, которые отдали под его начало «Пальму» с восемнадцатью пушками и командой из 174 человек, и он стал приводить в Дюнкерк, один за другим, корабли, нагруженные пенькой, рыбьим клеем, свиной щетиной, китовым жиром, дублеными кожами, бобровыми шкурками, копченым мясом, водкой, а то и индиго, какао, сахаром, медью, хлопком и кошенилью.[45] Город богател и гордился своим уроженцем, хотя десятую часть средств, вырученных от продажи трофеев, следовало отдавать великому адмиралу Франции графу де Вермандуа.

Добычей могли стать не только неодушевленные предметы: однажды Жана Барта в компании с его братом Жаком и их компаньоном Жоссом Констаном отправили к устью Тахо и берегам Северной Африки добывать пополнение для гребцов на галерах: мусульман, захваченных в плен, обращали в движущую силу. «Товар» был «скоропортящимся»: больше семи лет такой каторги не выдерживал никто. Другой корсар, Даниель Бонтан, специализировался на нападениях на английские корабли, перевозившие африканских невольников. Однажды он за день захватил два судна, в трюмах которых находились девять сотен негров, а за один поход его добычей стали около двух десятков невольничьих кораблей. Надо сказать, что «черное дерево» было весьма ценным товаром, и в середине 1б30-х годов нидерландская Вест-Индская компания предложила отдавать владельцам корсарских судов по 12 черных мужчин и женщин из каждой партии добычи, чтобы стимулировать захват корсарами невольничьих кораблей.

Но в Атлантике водилась и более крупная «рыба». Каждый год начиная со второго десятилетия XVI века два десятка торговых кораблей под защитой шести военных судов отправлялись из Севильи в Номбре-де-Диос в Панаме, чтобы погрузить на борт сокровища, добытые в Перу. Затем они перебирались в Картахену — забрать золото и изумруды, доставляемые из глубины страны, и жемчуг с острова Маргарита — и, наконец, соединялись в Гаване с кораблями, пришедшими из Веракруса с мексиканскими товарами. Загрузив провиант, караван шел к Азорским островам, откуда Армада Моря-океана[46] (созданная в 1522 году) сопровождала его в Испанию мимо мыса Сан-Висенти, где всегда надо было опасаться нападения французских корсаров и берберских пиратов.

Помимо этого, Торговая палата в Севилье выдавала определенному количеству торговых кораблей специальные разрешения на плавание в Америку для поддержания связи с теми колониями, которые не навещались крупными нао, составлявшими флот для перевозки сокровищ. Количество таких кораблей варьировалось в зависимости от военно-политической ситуации в Европе, в лучшие годы доходя до пятидесяти. «Купцы» были легкой добычей для флибустьеров; чтобы защитить их, а заодно и самые уязвимые из своих колоний, Испания держала на Антильских островах эскадру из четырех— восьми военных кораблей — Наветренную армаду.

В середине XVI века, когда нао водоизмещением от 200 до 400 тонн были заменены на большие галеоны (от 300 до тысячи тонн), систему караванов реорганизовали. В Америку ежегодно отправлялись две флотилии, состоявшие из четырех хорошо вооруженных галеонов, двух сторожевых судов водоизмещением 80 тонн и нескольких десятков нао (от 10 до 90 тонн); для защиты от корсаров их сопровождали несколько военных судов, вооруженных каждое пятьюдесятью орудиями. Каждой флотилией командовал капитан-генерал, которого замещал адмирал, — эти должности продавались, и торговал ими король. Одна флотилия покидала испанские берега в марте, вторая — в сентябре. Первую остановку делали на Малых Антильских островах — обычно на Гваделупе или на Мартинике, где экипажи запасались провиантом, прежде чем их маршруты разделялись: корабли, уходившие в Мексику, на Эспаньолу, в Пуэрто-Рико, на Кубу Ямайку или в Гондурас, отправлялись вместе; те же, что шли в Венесуэлу, Колумбию и к Панамскому перешейку, путешествовали в сопровождении четырех галеонов и двух сторожевых кораблей. Галеоны останавливались в Номбре-де-Диос и Картахене, чтобы забрать сокровища, а потом плыли в Гавану, где дожидались тех судов, с которыми они расстались на Малых Антильских островах, чтобы вместе вернуться в Испанию.

Нападения корсаров у мексиканского побережья на корабли, оставшиеся без прикрытия, внесли в эту схему свои коррективы: с 1564 года две группы торговых судов путешествовали отдельно. Та, что направлялась в Гондурас и на Большие Антильские острова (флот Святого Иоанна), выходила из Севильи в апреле. После перехода через океан, длившегося от двух до трех месяцев, она проводила зиму в Веракрусе, на берегу Мексиканского залива.[47] Там корабли загружали местной продукцией (например, тканями, окрашенными кошенилью), королевским серебром и частично восточными товарами, привезенными в Акапулько манильским галеоном. В феврале или марте флот отправлялся в Гавану, где встречался с флотом Тьерра-Фирме, и потом, вместе с ним или отдельно, возвращался в Испанию в конце весны или в начале лета. Кроме того, в мае — июне в Гавану приходила из Трухильо и Пуэрто-Кабальо урка, нагруженная индиго и серебром, в сопровождении сторожевого корабля.

Во второй половине XVII века Наветренная армада приходила в Веракрус в октябре — ноябре и оставалась там до марта следующего года. Эта флотилия, состоявшая из шести-семи больших кораблей, вооруженных каждый двадцатью — пятьюдесятью орудиями, раз в год заходила по очереди во все испанские порты для пресечения иноземной торговли и борьбы с флибустьерами. Иногда она сопровождала торговые корабли из Веракруса в Гавану. Затем армада следовала через Флоридский пролив, откуда пассаты забрасывали ее к Пуэрто-Рико или на Тринидад. С Тринидада она отправлялась к острову Маргарита и городам Кумана и Ла Гуайра на побережье Венесуэлы. Пройдя у берегов близ Каракаса, она направлялась к лагуне Маракайбо, огибала мыс Вела, заходила на остров Санта-Мария, в Картахену, Портобело и Кампече и возвращалась в Веракрус.

Вторая армада — флот Тьерра-Фирме, состоявший из галеонов, — отходила от берегов Испании в августе и направлялась к портам Панамы и северного побережья Южной Америки. Она забирала грузы в Номбре-де-Диос, а с конца XVI века — в Портобело[48] и зимовала в Картахене. Ранней весной корабли отплывали в Гавану, куда добирались за 10–15 дней, соединялись там с флотом Святого Иоанна или возвращались в Испанию в одиночку.

Получив известие о прибытии галеонов в Картахену, испанский вице-король Лимы отправлял в Панаму «Сокровища короля», оцененные Дампиром в 1680 году в 24 миллиона песо, и другие местные товары. Их сохранную доставку обеспечивала Армада Южного моря — эскадра из двух — четырех вооруженных кораблей.

Филиппины были колонизованы испанцами в 1564 году, когда в Маниле высадились четыре сотни человек, прибывшие из Акапулько. В конце 1560-х годов командовавший ими Мигель Лопес де Легаспи отправил в Акапулько первый манильский галеон, нагруженный корицей. Товары перевозили только тремя кораблями: первый, двадцатипушечный, выходил из Лимы с грузом какао, ртути и монет и прибывал в Акапулько незадолго до Рождества. По прибытии одного из двух манильских галеонов он брал на борт часть филиппинских товаров, предназначенных для Перу, и возвращался в Лиму, остальное распределяли между купцами и королем и отправляли из Мехико в Веракрус для погрузки на Новоиспанский флот. Два манильских галеона (каждый водоизмещением в тысячу тонн) совершали путешествие в Мексику по очереди. В то время как один оставался в Маниле, другой в конце марта выходил из Акапулько, через два месяца запасался провиантом на Гуаме, где оставался два-три дня, и возвращался в Манилу в июне. Там он выгружал вино, оливковое масло, одежду и другие европейские товары, производство которых было запрещено на островах, а также серебро и золото для оплаты экзотических восточных товаров. В трюме второго галеона, уже готового отправиться в Мексику лежали пряности, хлопковые и шелковые ткани, муслин, тафта,[49] бархат, дамаст из Китая и Японии, снадобья, веера, геммы (резные полудрагоценные или драгоценные камни), китайский фарфор, украшения, жемчуг, изделия из слоновой кости и сандалового дерева, изготовленные азиатскими мастерами для европейских церквей. Выйдя из Манилы, галеон сначала следовал вдоль берегов Калифорнии на юг, мимо мыса Сан-Лукас и мыса Корриентес, останавливался в Саллагуа, где сходили на берег пассажиры, отправлявшиеся в Мехико, а затем шел в Акапулько, куда добирался к Рождеству, а то и в середине февраля. На манильских галеонах всегда было много товаров и людей.

Обратный путь торговых караванов в Европу длился более трех месяцев. Моряки и пассажиры развлекались ловлей дорады, чествованием святых, лакомились молочными поросятами и черепахами и стреляли из пушек В открытом море они могли себе это позволить, если к тому располагала погода; опасность, как правило, подстерегала вблизи берегов.

В 1628 году голландский капер Питер Хейн, получив под свое командование 31 (!) судно от нидерландской Вест-Индской компании, захватил у берегов Кубы испанский «серебряный флот»; его добыча оценивалась в 11,5 миллиона гульденов.

В 1650 году французский корсар Матюрен Габаре, отплыв из Ла-Рошели, крейсировал в Мексиканском заливе, охотясь на испанские корабли. Самый большой приз ему удалось захватить в окрестностях Санта-Мар-ты (Колумбия); бухта, где это произошло, даже получила имя Габаре. Возвращаясь домой, он сделал крюк через Канаду, продал там захваченное добро и погрузил на борт меха и другие колониальные товары для доставки во Францию. Помимо Габаре, в середине XVII века у берегов Америки рыскали и другие французские корсары и флибустьеры, однако удача улыбалась не всем.

Француз Тимолеон де Фонтене, рыцарь Мальтийского ордена, успевший побыть губернатором Тортуги и в этом качестве раздававший каперские патенты направо и налево, блокируя испанскую торговлю, в 1658 году задумал поход по стопам Фрэнсиса Дрейка. Себе в товарищи он взял Иова Форана — голландского корсара, хорошо знавшего берега Южной Америки, но весьма беспринципного человека, и капитана Даниэля. Попытка разграбить Буэнос-Айрес не удалась, но Фонтене это не обескуражило: он готовился пройти через Магелланов пролив и отправил команду на берег за провиантом. Даниэль вовсе не желал подвергать себя опасностям подобного плавания и сбежал со своим кораблем, намереваясь вернуться во Францию; Форан последовал его примеру. Фонтене продолжил путь в одиночку, но был вынужден вернуться из-за погодных условий. Близ устья Ла-Платы он вновь встретил Форана, и тот предложил захватить несколько кораблей на этой реке, чтобы не возвращаться с пустыми руками. Три недели французы прохлаждались, ожидая, не покажется ли какое-нибудь судно. Однажды утром из порта вышли три голландских корабля. Фонтене немедленно завязал бой с самым мощным из них, однако Форан не поддержал его. Голландцы установили на полуюте четыре небольших орудия, стреляющие картечью. Французы понесли большие потери, кавалер де Фонтене погиб, сраженный ядром, однако голландский корабль был захвачен. Взойдя на его борт, Форан объявил, что все, кто хочет вернуться, могут следовать за ним. Несколько солдат и матросов перешли на его корабль, покинув своих товарищей, которые остались в меньшинстве против голландцев с захваченного флагмана и двух остальных кораблей, — узнав о бегстве Форана, они пришли на выручку своим. Голландцы, ожесточившись, посадили французских пленных на их собственный корабль и несколько раз выстрелили по нему из пушки, чтобы потопить; однако голландский адмирал, поняв, что сам потерял много людей (более шестидесяти человек), изменил свое решение и велел спасти тех, кто еще оставался в живых, чтобы насильно включить в состав своей команды.

Прибрежные воды Европы таили в себе не меньшую опасность: в 1628 году Англия объявила Франции войну, и в Атлантике курсировали английские каперы, перехватывая французские корабли. Зато с 1688 по 1713 год корсары из Дюнкерка и Сен-Мало получили около двух тысяч патентов и захватили более двенадцати тысяч кораблей вражеских держав. Только в районе между Англией и Ирландией британцы каждую неделю лишались двух десятков судов. Каперы из Сен-Мало преследовали голландских китобоев до самой Гренландии; корсарские суда снаряжали в Булони, Дьепе, Шербуре.

Уроженцы Дюнкерка и Дьепа выходили на охоту сообща, чтобы поддерживать друг друга, «морские волки» из Сен-Мало охотились поодиночке. Подбор товарищей для экспедиции имел жизненно важное значение: их должна была объединять общая цель, иначе не миновать беды (вспомним Фонтене).

Корсары из Дюнкерка предпочитали ходить на фрегате — менее крупном и более юрком, чем линейный корабль, вооруженном тремя десятками пушек (на линейном корабле их количество достигало сотни). Но чаще всего приходилось довольствоваться тем, что есть, лишь бы судно держалось на воде.

Главной задачей было избежать артиллерийской дуэли, а по возможности — вообще обойтись без боя, поскольку корсару нужно было привести захваченное судно в порт целым и невредимым для последующей его продажи.

Из-за несовершенства тогдашней «информационной системы» приз можно было захватить вообще дуриком, причем на законных основаниях. Об одном таком случае, произошедшем в 1689 году, рассказывает Клод де Форбен, крейсировавший тогда в Ла-Манше: «Я был в море уже несколько дней, когда губернатор Кале сообщил мне, что испанцы объявили нам войну, и потому я могу захватывать все попадающиеся мне корабли, принадлежащие этой стране. На следующий же день я повстречал четыре небольших судна из Остенде, следовавшие за торговым караваном, принадлежавшим англичанам. Я без труда задержал их; поскольку они не знали, что у нас война с Испанией, то позволили отвести себя в Дюнкерк, где их конфисковали в пользу короля».

Если команда «купца» не собиралась сражаться, преследуемое судно делало предупредительный выстрел из пушки и спускало флаг; тогда с корсара отряжали нескольких человек под командованием офицера, чтобы завладеть кораблем. Жертва могла сдаться без боя в трех случаях: если это был торговый корабль, не имеющий возможности защищаться, если его экипаж был слишком напуган или из тактических соображений — чтобы бой состоялся на уже захваченном судне. Последний случай может вызвать удивление, но все дело в «вывертах» закона о кораблях, захваченных корсарами: если команде удастся отбить судно, то и оно, и груз не возвращаются к прежним владельцам, а переходят в собственность отважных моряков. Капитан корсаров, поставленный перед необходимостью доставить в порт два корабля силами одной команды, порой был вынужден прибегнуть к услугам плененного экипажа, выделив для присмотра за ним небольшую охрану. Принимались и другие предосторожности: порох на захваченном судне смачивали водой, пушки заклепывали, но стоило ветрам разнести подальше друг от друга пленника и конвоира, как ситуация могла резко измениться.

Луи Гарнере, в XIX веке бывший корсаром и затем прославившийся как художник-маринист и писатель, рассказывает в своих воспоминаниях, как однажды английский капитан, сдавшийся без боя, поднялся на борт французского корабля и, увидев, что французов очень мало, заявил, что, знай он об этом, сражался бы и не сдался. На это капитан корсарского судна предложил ему вернуться на свой корабль и вступить в бой. Англичанин побледнел и не стал настаивать на своем.

Капитаны Мишель Андрессон и Бруаж, входившие в эскадру Лоренса де Граффа, захватили в мае 1684 года два голландских торговых корабля, принадлежавших Вест-Индской компании, которые шли из Кюрасао. Не обнаружив в трюмах ничего стоящего, они уже собирались отпустить их с миром (Голландия на тот момент была нейтральной державой, и корсары французского короля вообще-то не должны были обижать ее граждан), но тут раб, сидевший в трюме, выдал им тайну: корабли везут из Картахены в Испанию 200 тысяч экю золотом и серебром, а на борту находится наместник епископа Гаваны. За священника вполне можно было взять выкуп в полсотни тысяч экю, поэтому Андрессон приказал доставить к себе на борт и золото, и прелата. Голландские капитаны начали возмущаться, тогда Андрессон вызвался сразиться с ними обоими, в присутствии Бруажа в качестве судьи поединка, но если он победит, то возьмет себе не только груз, но и корабли. Голландцы предпочли отступиться.[50]

Возникали и прямо противоположные ситуации. Например, в 1592 году 42-летний Джон Дэвис, командовавший небольшим кораблем «Черная смерть», атаковал у выхода из Магелланова пролива в Атлантику галеон «Инфанта», везший золото из Перу в Испанию. В борт галеона уже вцепились абордажные крючья, как вдруг Дэвис заметил военный эскорт из трех кораблей. С трудом отцепившись от своей добычи, «Черная смерть» на всех парусах устремилась в открытое море. На третий день впереди показалась скалистая гряда, которую было невозможно обойти, а испанцы неотступно следовали за пиратами. По счастью, ветер стих и спустился туман; команда пересела в шлюпки, отбуксировала корабль к берегу и укрыла его за скалами. На камнях англичане намеренно разбросали доски, запасные мачты, обрывки парусов и разбитую шлюпку. Испанцы решили, что пираты потерпели кораблекрушение, и повернули назад.

Голландцы, искусные мореходы и отважные солдаты, предпочитали делать ставку не на героизм, а на военную хитрость: они не имели себе равных в искусстве засад, и одна из амстердамских компаний использовала свои суда только для этой цели. Тем же приемом пользовались баскские корсары из Гипускоа и Бискайи: они хоронились у самого входа в крупный порт Биль-бао, где подстерегали добычу. Знаменитый капитан из Сан-Себастьяна Агустин де Аризабало в 1б58 году перехватывал там все торговые корабли — французские, голландские, португальские, — так что в результате городские власти даже подали на него жалобу.

Флибустьеры и пираты тоже не дремали. Бартоломью Роберте, ставший пиратом в 1719 году, менее чем за четыре года захватил более четырехсот кораблей; его «охотничьими угодьями» была вся Атлантика.

Пираты часто приближались к жертве под видом торгового судна, терпящего бедствие, а затем вдруг поднимали черный флаг и бросались на абордаж Но всех хитрецов перещеголял французский корсар Жан-Батист Эбер, уроженец Акадии, вынужденный покинуть родину и проведший семь лет в Ливерпуле в качестве военнопленного, а потому имевший большой зуб на англичан. В 1780 году, когда он крейсировал на своем «Ястребе» у английских берегов, вблизи плимутской бухты его перехватил английский военный корабль. Эбер быстро замаскировал свой корабль, под каботажное судно: спрятал пушки, велел экипажу укрыться в трюме, оставив на палубе только четырех человек. Когда 74-пушеч-ный английский сторожевик велел ему остановиться, Эбер не моргнув глазом объявил себя англичанином и попросил о сопровождении (его безупречный английский, приобретенный в плену, не вызвал никаких подозрений). Шесть часов (!) Эбер шел под эскортом английского корабля, пока не приблизился к торговому каравану противника. В самый неожиданный момент он обнаружил свою истинную сущность, и мощный крик «Да здравствует король!» обратил в бегство четыре корабля сопровождения. Эбер захватил два судна с грузом, оцениваемым в 200 тысяч ливров, и привел их в свой порт приписки — Морлэ. За «умное поведение, ловкость корсарского капитана и мужество солдата», проявленные на службе Его Величеству, он получил наградную шпагу.

Наименее рискованным способом завладеть сокровищами испанцев было поднять со дна галеоны, затонувшие в Карибском море возле окруженных рифовыми отмелями Багамских островов или Эспаньолы либо вблизи Портобело и Веракруса. Но делать это надо было быстро, пока остовы кораблей не обросли кораллами. Искать клад по прошествии многих лет было хлопотно и трудно. В истории сохранилось имя Уильяма Фиппса, корабельного плотника из Бостона, которому удалось поднять часть сокровищ с затонувшего «серебряного» галеона «Пресвятая Дева». Это получилось только со второй попытки, в 1686 году, через 45 лет после того, как галеон налетел на рифы у Багамских островов. Экспедиция финансировалась английским королем Яковом II: Фиппс не решился поделиться своими планами с Морганом или другими авантюристами с Ямайки. Поиски, которые велись силами ныряльщиков-индейцев, безуспешно продолжались несколько месяцев; провиант подходил к концу, питьевая вода загнила, люди измучились. Наконец Фиппс решил возвращаться, признав свое поражение, и объявил о таком решении офицерам двух кораблей, находившихся под его командованием. При этом он с досады топнул ногой; от удара из-под стола выкатился кусок коралла странно правильной формы, в котором, как оказалось, была заключена деревянная шкатулка с золотыми и серебряными монетами. Индейца, доставившего этот «сувенир» на борт, немедленно отправили обратно в море, и он принес слиток серебра, покрытый толстым наростом из моллюсков. После этого Фиппс лично спустился под воду в водолазном колоколе собственной конструкции, из дерева и свинца, в котором можно было находиться четверть часа. За три месяца напряженной работы удалось поднять 30 тонн серебра и множество ящиков с золотыми и серебряными монетами. Когда водолазы обессилели, в ход пустили крюки и «кошки», но вскрыть палубы, покрытые коралловым панцирем, не получилось. Едва корабли с драгоценным грузом отошли от опасных рифов, как за ними погнался французский корсар «Гуар», прославившийся на Антильских островах своими дерзкими набегами. Погоня продолжалась весь день. Два английских фрегата искусно маневрировали, ловя попутный ветер, но оторваться от быстроходного корсара удалось только вечером, когда на море усилилось волнение, а шквалистый ветер понес корабли к скалам банки Мушуар. Фиппс приказал изменить курс и укрыться у северо-восточной оконечности банки. Утром корсар исчез. Не менее счастливо избежав встречи с алжирскими пиратами, промышлявшими в Ла-Манше, Фиппс вернулся в Англию, где король посвятил его в рыцари.

Можно было поступить еще ловчее: в 1679 году капитаны флибустьеров Блот и Бреа захватили вблизи Багамских островов два испанских судна, поднимавших со дна морского сокровища галеона «Нуэстра Сеньора де лас Маравильяс», затонувшего 20 лет тому назад. Их добыча составила 140 серебряных слитков, которые они привезли в Пти-Гоав на Сан-Доминго, возбудив зависть и рвение «коллег» вплоть до Новой Англии.

Если же за приз приходилось драться, первое слово предоставляли пушкам. Начиная с XVII века после поединка пушкарей полуразрушенный и обессиленный противник сдавался еще до абордажа.

Рыцари Мальтийского ордена как-то предприняли попытку защитить надводную часть корабля броней, обшив корпус каракки «Святая Анна» свинцовыми плитами, прикрепленными к бортам медными болтами, но этот способ не прижился. Деревянные парусные корабли и так были довольно живучими: чтобы их потопить, требовалось большое число попаданий, в то время как броня сильно утяжеляла корабль и снижала его мореходные качества.

Во времена Колумба на кораблях устанавливали обычные сухопутные пушки, снятые с колес и поставленные на неподвижные деревянные лафеты. Орудия наводили за счет поворота всего корабля и изменения веса заряда. Со временем лафеты стали снабжать колесиками, сделав пушки «поворотливыми», а угол наклона ствола изменяли при помощи специальных клиньев. Сократилось также время перезарядки орудия.

В XVII веке на кораблях появились специальные оружейные палубы. Стрельба стала вестись через пушечные порты, благодаря чему снизились потери среди оружейной прислуги от снарядов противника. Для обстрела преследующего противника использовали кормовые порты, перенося в них орудия из ближайших бортовых портов. В носовой части корабля устраивали порты для погонных орудий — из них палили прямо по курсу.

Морская артиллерия того времени позволяла вести огонь на расстояние до двух тысяч метров. При стрельбе нередко использовали эффект рикошета: ядро отскакивало от воды, и расстояние его полета увеличивалось. Дальность прицельной стрельбы не превышала тысячи метров, а нередко морские сражения велись даже на расстоянии пистолетного выстрела, то есть в пределах 25–50 метров.

Наиболее древним и распространенным видом снарядов были полнотелые ядра. На первых испанских нао, появившихся в Карибском море, были ядра из обтесанных камней (на изготовление каждого такого ядра уходило до нескольких недель). В XVI веке начали использовать свинцовые, чугунные, а затем и железные ядра. Иногда чугунные и железные снаряды обливали свинцом для более плотного прилегания ядра к стенкам ствольного канала и для снижения износа ствола. Полнотелое ядро обладало наибольшей пробивной способностью, но было почти бесполезно против живой силы. Чтобы устроить пожар на корабле противника, чугунные ядра перед выстрелом раскаляли в специальной печи; затем их забивали в пушку вместе с деревянной пробкой, обмазанной толстым слоем глины, чтобы от ядра не загорелся порох. Однако если каленое ядро глубоко застревало в древесине, пожар вызвать не удавалось из-за недостаточного притока воздуха. В 1552 году турки впервые использовали зажигательные снаряды — обычные каменные ядра, облепленные специальным составом или начиненные горючей смесью. Веком позже зажигательную смесь стали помещать в мешочек, который оплетали веревками, осмаливали, погружали в расплавленную серу снова облепляли смесью и повторяли процедуру а затем снабжали получившийся снаряд металлическим штырем. В конце XVI века появилась картечь, которая не обладала заметным пробивным действием, зато очень эффективно поражала живую силу на средних и коротких дистанциях. Картечью стреляли вдоль открытых палуб, стараясь уничтожить экипаж или абордажную команду неприятельского корабля. Для повреждения рангоута и такелажа использовали книппели, состоявшие из двух ядер или полуядер, соединенных между собой железным стержнем или цепью. Их впервые применили шведы, однако книппели быстро вышли из употребления из-за непредсказуемой траектории и малой дальности полета. Вместо них стали применять цепные ядра: в орудие заряжали два ядра, соединенные довольно длинной — до трех-четырех метров — цепью. Именно такая цепь оборвала жизнь Бартоломью Робертса, перебив ему шейные позвонки.

Около середины XVI века в употребление вошли картузы — полотняные мешки с зарядом пороха. Иногда картузы изготавливали из крепкого картона. Хранили их в цилиндрических сосудах — кокорах, которые красили в красный цвет и ставили в ящиках рядом с орудием. В канал ствола забивали сперва картуз, затем пыж из сена или лыка, деревянную пробку еще один пыж и, наконец, ядро. Чтобы уплотнить порох, пыжи и пробку, применяли прибойник — древко с цилиндрическим утолщением на конце. В качестве рукоятки прибойника использовали кусок жесткого троса, который можно было изгибать, благодаря чему канониры могли заряжать орудие, находясь в укрытии. Ддя чистки стволов орудий служили клоц (цилиндрическая щетка из щетины, насаженная на длинный стержень) и банник (палка с деревянным цилиндром, обшитым бараньим мехом). Часто банник крепили на противоположном конце прибойника. Для удаления пеньки или остатков пыжей использовали пыжовник, а для вытаскивания ядра и картуза применяли шуфлу — большую цилиндрическую ложку.

Картуз протыкали через запальное отверстие про-травником — иглой, снабженной делениями и ручкой; порох поджигали фитилем (шнуром из пеньки, варенной в воде с серой и селитрой), закрепленным на длинном древке — пальнике, на конце которого имелось железное острие. Канониры обычно втыкали пальник в палубу, чтобы был под рукой. Фитили держали в бочонке из латуни или меди, обычно с двумя отверстиями по бокам (в них и просовывали фитили). Ядра хранили в ограждениях из досок или толстого троса либо на небольших консолях, расположенных сбоку от орудия.

Каждый орудийный расчет должен был завести себе два ведра: в одном держали пыжи и деревянные пробки, в другое наливали воду для тушения огня или охлаждения канала ствола (его протирали банником, смоченным водой). Во время ночного боя по бортам между орудиями вешали фонари, называемые боевыми.

Горизонтальную наводку орудия производили при помощи деревянных правйл, служивших рычагами для передвижения задней части лафета. Для наводки по вертикали применяли небольшие железные правйла, которыми поднимали казенную часть орудия. Добившись нужного положения ствола, правйла заменяли деревянным клином. Весь процесс подготовки орудия к выстрелу вместе с наводкой на цель занимал 8—15 минут.

Корабельные орудия было принято классифицировать по весу снаряда: шестифунтовое орудие предназначалось для стрельбы ядрами весом шесть фунтов (2,7 килограмма), при этом вес пороха составлял примерно столько же, а вес самой пушки — приблизительно полтонны. При применении более легких зарядов, например книппелей, вес пороха уменьшался. Максимальный калибр судовых орудий достигал 96 фунтов, но основными стали 42-фунтовые пушки. На пиратских кораблях устанавливали, как правило, пушки небольших калибров — от шести-до 32-фунтовых. Обычно пушки могли сделать от 500 до тысячи выстрелов, после чего их пускали на переплавку, так как износ ствола делал их опасными для собственной команды.[51]

Орудийную прислугу небольших пушек составляли три-четыре человека. Низкая скорострельность и неточность стрельбы (судно постоянно раскачивалось на волнах) вынуждали устанавливать как можно больше орудий и вести огонь залпами по одной цели. Вообще потопить деревянный корабль или фрегат такими средствами было очень сложно. Поэтому тактика артиллерийского боя сводилась к уничтожению мачт и парусов на вражеском судне (в этом искусстве французские канониры не имели себе равных). Затем, если враг не сдавался, его судно поджигали брандскугелям[52] и бомбами. Чтобы экипаж не мог потушить пожар, по верхней палубе вели огонь картечью. Рано или поздно огонь добирался до запасов пороха. Если же необходимо было захватить корабль противника, то на него высаживалась абордажная команда, которая в рукопашном бою уничтожала экипаж вражеского корабля.

Среди подвигов, совершенных Лоренсом де Граффом, особое место занимает его чудесное спасение от двух мощнейших шестидесятипушечных испанских кораблей — адмиральского и вице-адмиральского галеонов, имевших на борту в общей сложности полторы тысячи человек. Капитан флибустьеров слишком поздно понял, с кем имеет дело: бежать уже не было смысла. Приказав взорвать свой корабль, если станет ясно, что дело проиграно, он рискнул пройти между двумя галеонами под обстрелом 120 пушек, ведя при этом интенсивный орудийный и ружейный огонь с обоих бортов, чтобы испанские канониры не могли прицелиться. Самого Лоренса сбило с ног ядром, однако он, промолвив: «Ничего страшного», поднялся и пошел к пушке, которую лично навел на цель. С первого же выстрела Лоренсу, отличному канониру, удалось сбить грот-мачту адмиральского корабля; испугавшись, испанские командиры не решились идти на абордаж, несмотря на перевес в живой силе. Лоренсу, за голову которого была назначена награда, удалось уйти невредимым. Узнав об этом, испанский король велел снести голову на плахе капитану вице-адмиральского корабля, не отважившемуся на абордаж.

Вступая в бой с военным кораблем, корсары сражались до победы — или смерти. В 1674 году французский корсар Антуан де Бриквиль, нападавший на своем десятипушечном корабле с шестьюдесятью членами экипажа на голландские фрегаты, вдвое превосходившие его силы, атаковал двадцатипушечный бриг, везший послание адмирала Тромпа Генеральным штатам. Бой начался вечером, продолжался всю ночь и закончился отступлением вражеского брига: пораженный снарядами ниже ватерлинии, лишившийся парусов и руля, он затонул вместе со всеми ранеными, оставшимися на борту. Корсарский корабль, тоже сильно пострадавший, несколько дней добирался до Гавра, где губернатор отдал последние почести капитану, погибшему в бою.

Флибустьеры коллективно решали, вступать ли в бой. Жан Барт зачастую тоже советовался с матросами. Когда решение было вынесено, капитан созывал команду на молебен, а затем открывал каморку, где хранилось оружие (в мирное время она была под надежным замком — от греха подальше), и каждый брал своё. Во время канонады экипаж корсарского судна лежал на палубе — из соображений безопасности или чтобы скрыть истинную численность команды. Не участвующие в абордажном бою судовой лекарь, юнга, кок и писарь вели по вражескому судну прицельную стрельбу с рангоута, стараясь выбить офицеров.

В качестве оружия устрашения пираты до определенного времени использовали… луки или арбалеты. Впрочем, в руках опытных стрелков, например беглых африканских рабов, лук оставался весьма эффективным поражающим средством.

У абордажной команды огнестрельное оружие было непопулярно: на ограниченном пространстве от него мало толку. Огонь из мушкетов вели во время сближения кораблей и до перехода врукопашную. Пираты чаще всего были вооружены испанскими мушкетами с граненым стволом длиной 90 сантиметров, калибра 22 миллиметра, с фитильным замком. Мушкетная пуля весила 51 грамм, заряд — вполовину меньше, вес самого мушкета составлял от шести до восьми килограммов; отдача была очень сильная, поэтому стрелок надевал на правое плечо кожаную подушку, в которую упирал приклад. Метко стрелять из мушкета можно было на расстоянии 150–200 шагов. Укороченный мушкет, с длиной ствола 30–45 сантиметров, назывался мушкетоном. На смену фитильному замку пришел кремневый, изобретенный в 1610 году, а шведы ввели в употребление патроны с уже отмеренным пороховым зарядом. Чтобы произвести выстрел из кремневого мушкета, требовалось: 1) разорвать зубами патрон; 2) заправить полку порохом; 3) зарядить порох и пулю в ствол; 4) уплотнить заряд; 5) взвести курок; 6) прицелиться и выстрелить. Скорострельность мушкетов составляла два выстрела в минуту.

С появлением колесцовых (их механизм состоял из колесика, приводившегося в движение заводимой ключом пружиной) и кремневых замков распространились пистоли, или пистолеты (по названию итальянского города Пистои, где мастер Камилио Ветелли изготавливал такое оружие еще в 15 36 году). Длина ствола пистолетов составляла от 30 до 50 сантиметров, а диаметр пули — от 10 до 20 миллиметров. Пистолет заряжали с дула, а его рукоять была снабжена тяжелым металлическим набалдашником: если единственный выстрел не достигал цели, надо было успеть приблизиться к противнику и оглушить его ударом рукояти. Ввиду частых осечек при стрельбе пистолеты всегда носили по два, засовывая их за пояс. Знаменитый Эдвард Тич по прозвихду Черная Борода брал с собой сразу шесть пистолетов.

Помимо того, что пираты постоянно упражнялись в стрельбе, они использовали и некоторые технические хитрости, например левосторонние пистолеты. Как правило, внешняя часть замка у пистолетов выполнялась с правой стороны, то есть они были рассчитаны на стрельбу с правой руки. Но в рукопашном бою главным оружием были шпага или кинжал, а пистолет держали в левой руке. В связи с этим некоторые пистолеты изготавливались с замком, расположенным с левой стороны. Такое расположение замка позволяло носить пистолет за поясом повернутым рукояткой под левую руку, при этом замок оказывался с внешней стороны и исключалась возможность самопроизвольного выстрела.

Устремляясь на абордаж, флибустьер засовывал за пояс тесак, а кинжал брал в зубы — руки должны были оставаться свободными. Опытный капитан предпочитал кутласс — саблю с изогнутым, длинным (70–80 сантиметров) и широким (пять сантиметров) клинком, заточенным с одной стороны. Ею можно было и сражаться, и перерубать канаты. В отличие от шпаги саблю не украшали сверх меры: ее рукоять часто была сделана из дерева. Благодаря эфесу в форме чашки, надежно защищавшему руку, она получила у французов прозвище «половник»; ножны тоже были деревянные или металлические. Корсары из дворян использовали также шпаги (их ношение было привилегией дворянского сословия), которыми можно было наносить как рубящие, так и колющие удары. Форма клинка могла быть самой разной — граненой или плоской, с одним или несколькими лезвиями, гарда — в виде большой чаши с дужками впереди для захвата шпаги противника. Во второй половине XVII века хорошие фехтовальщики пускали в ход рапиру — колющее оружие. В дополнение к шпаге или рапире полагался кинжал (дага) или шпаголом — клинок с глубокими пилообразными насечками. Лезвие даги, предназначенной для защиты и нанесения ответных ударов, было около 30 сантиметров в длину. В XVI веке появились даги с хитрым механизмом: под воздействием пружины клинок раскладывался на две-три части, превращаясь в ловушку для оружия противника. В конце этого столетия широкое распространение получил кортик с костяной рукоятью и коротким, прямым и узким клинком, который мог быть обоюдоострым или граненым.

Так как моряки чаще всего сражались в узких помещениях, да еще и при сильной качке, то прочный, недлинный и нетяжелый кутласс оказывался незаменим: им можно было очень быстро наносить удары, не опасаясь, что лезвие где-нибудь застрянет или сломается. Изогнутое лезвие увеличивало силу удара, позволяя прикончить противника одним махом. Одним из распространенных приемов было нанесение отвлекающего удара кутлассом, за которым следовал смертельный выпад кинжалом. Пираты Карибского моря использовали в абордажном бою мачете — длинный (свыше полуметра) тесак для рубки сахарного тростника и прорубания троп в густых джунглях. В качестве тяжелого оружия применяли морской топор, весивший около килограмма, с рукоятью длиной 60–90 сантиметров. Топором рубили мачты, пробивали двери, люки трюмов, обрубали абордажные крючья, а обухом могли оглушить противника. В качестве метательного оружия его не использовали. А вообще в бою в ход могло пойти что угодно: багры, крюки и даже мушкели — деревянные молоты с короткой рукоятью, которые применялись при такелажных работах, а также гранаты — сосуды, начиненные порохом, кусками железа и свинца и снабженные фитилем.

Флибустьеры и пираты сражались в чем были, но абордажная команда корсарского судна, состоявшая из профессиональных солдат, защищала себя доспехами. На грудь и спину надевали широкую и гладкую, не очень выпуклую кирасу; иногда использовали только нагрудник Поскольку под железными кирасами одежда быстро истиралась, им предпочитали кожаные нагрудники, подбитые конским волосом или паклей и простеганные или проклепанные. Применялись также доспехи из пластин, приклепанных изнутри к основе, или просто горжеты — стальные ожерелья, защищавшие шею, область ключиц и верхнюю часть груди.

В XVI веке испанцы надевали на голову морион — шлем с округлой тульей и гребнем, поля которого загибались вверх спереди и сзади. Благодаря такой конструкции его можно было глубоко надеть на голову, обеспечивая надежную защиту при почти идеальном обзоре. Этот шлем выковывали из одного куска металла или сваривали из двух половин и часто украшали сложным травленым орнаментом или гравировкой. Морионы носили и в первой половине следующего столетия, но затем окончательно перешли на шляпы с металлической чашкой. Она крепилась к тулье кожаными ремешками, а в ней самой имелись три отверстия для шнурков, которыми фиксировали подвернутые поля шляпы. В XVIII веке шляпы носили уже не широкополыми, а в форме треуголки.

Для защиты кистей рук чаще всего обходились простыми кожаными перчатками, но могли использовать и перчатки с вшитыми в них кольчужными фрагментами.

Перед абордажным боем Жан Барт надевал парадный костюм, большой парик и фетровую шляпу со страусовыми перьями, а через плечо, поверх доспехов, ленту ордена Людовика Святого, пожалованного ему королем.[53]

Прикрепив к поясу два пистолета, он обнажал саблю, зажигал фитиль для гранат, который держал в зубах, и готовился подать сигнал.

По возможности корсарское судно старалось налететь на свою жертву спереди — во всяком случае, не подходить со стороны борта, ощерившегося пушками, — а затем, встав перпендикулярно, въехать бушпритом на палубу противника. Приблизившись, бросали «кошки», состоявшие из нескольких соединенных вместе крюков, заточенных по типу гарпуна, которые были закреплены на концах цепи или троса. На борт вражеского корабля перебегали по абордажному мостику,[54] снабженному шипами, — и начиналась резня.

Если один корсар сражался с другим, нападавшим поживиться, как правило, было нечем; оборонявшимся же нечего было защищать, кроме своей жизни. «Голландский корсар с четырнадцатью пушками на борту узнал нас; я погнался за ним и догнал, — вспоминает Клод де Форбен. — Его неосторожность погубила больше половины его экипажа: когда он увидел, что я собираюсь взять его на абордаж, то заколотил люки, чтобы его люди, которым негде было спрятаться, были вынуждены защищаться до последнего. Несчастные сражались отчаянно, и очень скоро палуба их корабля была покрыта мертвыми телами. Видя это, я спрыгнул на корабль, чтобы прекратить бойню, иначе ни один из них не остался бы в живых[55] мои люди были раздражены оказанным сопротивлением».

Для защиты от нападения были предусмотрены абордажные сетки, натягивавшиеся вдоль бортов; этой же цели служила и сама форма бортов — выпуклая, загибающаяся внутрь. Но и пираты умели действовать «по обстоятельствам». Генри Мэйнуэринг (1587–1653) писал, что пираты, преследуя добычу, шли за караваном судов, и стоило одному из кораблей отстать, как его быстро настигали, стараясь подойти с кормы и с под-ветра, цепляли нос своего корабля за корму атакуемого с помощью абордажных крючьев и одновременно деревянным брусом заклинивали руль, чтобы лишить жертву возможности маневрировать. На палубу бросали гранаты и сосуды с горючей жидкостью, а затем шли на абордаж.

Риск был велик, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского (или рома). В 1555 году, в разгар войны между Голландией и Францией, корсарский капитан Луи де Бюр напал с четырнадцатью рыболовецкими суденышками на флотилию хорошо вооруженных фламандских урок водоизмещением от 400 до 500 тонн. Фламандцы даже не удостоили французов пушечного выстрела: у них в голове не укладывалось, что их могут атаковать на таких «корытах». Но нормандцы, схватив топоры, перепрыгнули к ним на борт и принялись крушить всё подряд. Сам Луи де Бюр был убит; другой капитан, Бокузен, не смог справиться с большой уркой, к борту которой прицепил свой корабль: от горшков с зажигательной смесью фламандское судно загорелось, но огонь перекинулся на барки корсаров. Бой, начавшийся на рассвете, продолжался до заката; когда же на следующее утро начался прилив, корсары привели в Дьеп десять фламандских судов, нагруженных квасцами, солью и другими товарами.

Уроженцы Дьепа вообще отличались тем, что не боялись атаковать превосходящего противника. О другом подобном случае рассказывает Эксквемелин: «На Тортуге одним из первых пиратов был Пьер Большой родом из Дьепа. В 1662 году на маленьком барке с отрядом всего в 28 человек он захватил вице-адмирала испанского флота. Это событие произошло у западного побережья острова Эспаньола. lt;…gt; На корабле кончался провиант, обшивка была довольно ветхая, в любой момент судно могло дать течь. И вдруг пираты заметили корабль, отбившийся от большой флотилии. Пьер сразу же приказал поставить паруса и направился за ним следом, не выпуская его из виду. Он решил подойти к кораблю, отрезать все пути к берегу, совершить на него нападение врасплох и взять его на абордаж. lt;…gt; Когда они приблизились, уже смеркалось, и их никто не заметил. Вооруженные только пистолетами и палашами, они взяли корабль на абордаж. Не встретив сопротивления, пираты добрались до каюты, где капитан играл в карты со своими подчиненными, и мигом приставили ему к груди пистолет. Капитан был вынужден сдать корабль, а тем временем остальные пираты бросились туда, где хранилось оружие, и моментально его расхватали. Тех испанцев, которые вздумали обороняться, пристрелили. Еще днем капитана предупреждали, что судно, показавшееся на горизонте, принадлежит пиратам, но капитан не внял этим предостережениям и отдалился от других судов. lt;…gt; Пираты захватили все имущество матросов, командир присвоил себе корабль, высадил испанцев на берег, а сам отправился во Францию».

Подобная тактика приводила к успеху на протяжении многих лет. Отец Лаба, отслуживший молебен в честь благополучного исхода сражения, в котором капитан Пинель на корвете с шестью небольшими пушками захватил два английских судна — одно с двенадцатью орудиями и сорока пятью членами экипажа, а другое с восемнадцатью пушками и командой в 58 человек, — в удивлении расспрашивал победителей о том, как такое возможно.

«Один флибустьер сказал мне, что на все пушки и прочие оборонительные приспособления не стоит обращать внимания. Даже их собственные орудия использовались больше для ритуала, чем по необходимости, поскольку они почти всегда пускали в ход только две кулеврины,[56] стоящие на носу[57]

Флибустьеры всегда нападают на корабль только спереди или сзади, и стрельбы из ружей бывает достаточно, чтобы вывести его из строя, прежде чем пойти на абордаж. Английские корабли, видя, что к ним приближается маломощный корвет, возомнили, будто смогут им завладеть, а потому спустили паруса и стали его поджидать. Флибустьеры подошли к самому большому кораблю, который сильно палил из пушек, но мало из мушкетов, по обыкновению англичан. Наши три четверти часа обстреливали его раковину (часть судна между бизань-мачтой и кормой. — Е. Г.) и кормовой набор из пушек и ружей, после чего капитан Пинель перепрыгнул на него во главе семидесяти человек.

Те, что зашли с носа, случайно обнаружили небольшой люк, который англичане не подумали закрыть, уйдя на бак; туда бросили склянку, наполненную порохом, с четырьмя или пятью зажженными фитилями, которые подожгли порох в тот момент, когда склянка упала и разбилась. Семь-восемь англичан были ужасно обожжены и запросили пощады; таким образом был захвачен бак, который иначе доставил бы немало хлопот и заключил бы флибустьеров между двух огней.

Тем временем те, кто был на палубе, обнаружили заряженную пушку и направили ее на ют, наделав много шуму; другие срывали подвесные гранаты (фитиль от такой гранаты уходил внутрь помещения, где оборонявшиеся могли поджечь его при приближении врага. — Е. Г.) и прорубали в кормовой надстройке отверстие топорами, оставшиеся же на палубе укрылись за шлюпкой, которую англичане неосторожно там бросили, и вели огонь по бойницам и орудийным портам, да так удачно, что напор англичан вскоре ослабел, потому что среди них было много убитых и раненых.

Но завершили бой несколько пороховых склянок и гранат, которые бросили в дыру проделанную на юте. Англичане запросили пощады и сдались: они потеряли 15 человек убитыми и около двадцати ранеными; у флибустьеров четверо были убиты на корабле и пятеро ранены, еще шесть выбыли из строя еще до абордажа.

Пока шел бой, второй корабль вел огонь из пушек и мушкетов по корвету флибустьеров, который отвечал, не отдаляясь от корабля, взятого на абордаж Но как только те увидели, что флибустьеры победили, то сдались в свою очередь».

Подобное соотношение потерь — не исключение. В 1б92 году в заливе Сан-Себастьян знаменитый баскский корсар Курсик[58] завидел два голландских корабля, которые шли в Бильбао. Он догнал их через два дня и атаковал первое судно водоизмещением 500 тонн, вооруженное тридцатью шестью пушками и с командой из ста моряков. Несмотря на разницу в размерах кораблей, Курсик дважды шел на абордаж, но был вынужден отступить под огнем противника. Тем не менее он обратился с речью к своим матросам — французским баскам — и убедил их не сдаваться. Кровавый бой продолжался пять часов, у голландцев в живых остались только 18 человек. Второй голландский корабль тоже потонул, а баски потеряли лишь пятерых. Через несколько дней Курсик снова вышел в море. Едва он показался в устье Адура, как ему навстречу устремился английский корвет с шестьюдесятью четырьмя пушками на борту и 120 членами команды. Бой начался в восемь часов утра и закончился в три часа пополудни победой басков и пленением англичан. Местное население, собравшееся на обоих берегах реки, шумно приветствовало победителей. На волне всеобщего воодушевления Курсик устроил ускоренные «курсы» для моряков, оснастил еще девять корсарских кораблей под своим началом и отправился на розыски новой испанской флотилии.

Личная храбрость имела в бою огромное значение. Хотя теоретически капитан мог оставаться на своем судне, корсары и флибустьеры так не поступали, не желая рисковать своим авторитетом. Бартоломью Роберте всегда лично вел команду в бой, причем держался так, будто был заговоренным; пираты верили, что пуля его не берет. Жан Барт зашел еще дальше: однажды он взял с собой в море юнгой двенадцатилетнего сына. Как только заговорили пушки, мальчик побледнел от страха. Отец велел привязать его к грот-мачте, чтобы сын видел всё до конца, и устремился на абордаж. В дальнейшем юный Франсуа Корниль Барт участвовал во многих боях, а со временем стал вице-адмиралом. Граф де Турвиль (1642–1701) бросался на абордаж 20–30 раз в год.

Турвиль уже в 17 лет поступил на службу к Мальтийскому ордену: прежде чем стать офицером королевского флота, полагалось послужить в корсарах. Однако рыцари-иоанниты занимались по большей части не морским разбоем, а борьбой с североафриканскими и турецкими пиратами. В первом же походе на 36-пушечном фрегате, когда была отдана команда «На абордаж!», Турвиль первым перепрыгнул на борт берберского судна и после получасового боя, получив три раны, поднял на мачте флаг с мальтийским крестом. В 1661 году три французских военных судна встретились в Эгейском море с тремя тунисскими корсарами. Разгорелся бой, в самом начале которого один французский капитан был сражен пушечным ядром. Команду возглавил юный Турвиль. Внезапно ему доложили, что судно получило пробоину, нет никакой возможности справиться с течью и через несколько минут корабль пойдет ко дну, а экипажу придется сдаваться мусульманам. И Турвиль решился: забросил абордажные крючья на галеру тунисцев и перебежал со своим экипажем на ее палубу Одновременно 150 пиратов устремились на французский корабль для грабежа и тот пошел ко дну, увлекая их за собой. Но в распоряжении Турвиля оставалось лишь восемь десятков человек, тунисцев же было много больше. На каждом клочке палубы закипела схватка, мусульмане побеждали. В этой ситуации Турвиль вновь нашел неожиданный выход: велел своим матросам освободить галерных гребцов — невольников-христиан. Около пятидесяти человек выбрались на палубу и внесли решающий перевес в схватку — через полчаса тунисцы сдались.

Уже в 20 лет Турвиль стал капитаном. Однажды он встретил алжирского корсара с экипажем, по численности превосходившим французский. Разбойники, уверенные в победе, безрассудно бросились на абордаж, но, подойдя вплотную к судну, попали под убийственный залп всех кормовых пушек. Несмотря на большие потери, около ста человек всё же перебрались на корабль. Тогда Де Турвиль приказал обрубить тросы абордажных крючьев и с помощью опорных шестов быстро оттолкнул свой корабль в сторону. Всех врагов, оказавшихся на судне, изрубили или бросили в трюм. Корабль противника, однако, опять оказался рядом — и Де Турвиль повторил маневр, не вызвав у алжирцев и тени подозрения, что им готовится ловушка. Вновь был достигнут полный успех, после чего уже сами французы взяли корсарское судно на абордаж и захватили его.

Абордажный бой представляется нам, как правило, поединком двух кораблей, двух капитанов, двух команд. Так, действительно, чаще всего и бывало, когда корсарское или флибустьерское судно преследовало торговую шхуну, отбившуюся от каравана или отправившуюся в плавание в одиночку, на свой страх и риск. Но некоторые корсары действовали сообща, пираты порой тоже отправлялись в поход «коллективно», торговые суда объединялись в караваны под эскортом военных фрегатов, а потому в сражении могли участвовать несколько судов, и ситуация менялась не то что с каждым часом — с каждой минутой. В 1622 году капитан Ян Якобсен, прадед знаменитого Жана Барта, командуя испанским кораблем «Святой Винцент», вступил в бой с девятью (!) голландскими кораблями. После тринадцати часов сражения, потопив вице-адмиральский корабль «Герман Клейлер», он понял, что силы слишком неравны, и приказал взорвать корабль, чтобы не сдаваться.

Абордаж мог произойти в любую погоду — не только тогда, когда море стелилось ровной гладью, но и когда оно вздыбливало свои валы, подгоняемые злым ветром. Передадим в очередной раз слово Клоду де Форбену:

«Я начал переводить пленных к себе на борт, но тут один из моих капитанов, г-н де Турувр, которого не было на абордаже, встал на траверзе перед носом моего корабля и того, который я только что захватил. Мы все трое оказались в большой опасности, поскольку ветер, дувший в корму, толкал нас на корабль Турувра и не давал нам расцепиться, а нашими судами было невозможно управлять. В довершение всего на корабле, с которым я сцепился, вдруг вспыхнул пожар. Дул сильный ветер, и корабль занялся мгновенно. Я с удвоенной энергией старался отцепиться от него, как вдруг еще один вражеский корабль решил взять на абордаж меня самого.

Чтобы противостоять ему, я немедленно перевел на свой корабль всю остававшуюся команду, однако лучшая ее часть уже была на горевшем корабле, который они грабили вовсю, не думая об опасности. Вражеский корабль, дав по мне залп изо всех пушек и убив несколько моих людей, прошел мимо, ничего не предприняв.

Избежав этой опасности, я всё еще находился в трудном положении. Пожар ширился с каждой секундой, я рисковал либо сгореть, либо быть погребенным под обломками, когда корабль взлетит на воздух. В таком положении мне оставалось только срубить мачты. Мне было очень трудно на это решиться. Прежде чем испробовать это средство, я решил попытаться высвободиться, летя на всех парусах на корабль Турувра.

Этот маневр мне удался, но лишь ввергнул меня в новую беду, поскольку наши корабли столкнулись с такой силой, что я потерял водорез, а корабль Турувра своей кормой сорвал с моего шесть крышек пушечных портов.

Море было бурным, шесть портов оставались открытыми, и вода хлынула в них. Чтобы не потонуть, я решил накренить судно, нагрузив его с неповрежденного бока; но вражеский корабль, шедший на помощь своему флагману, помешал совершить этот маневр. Мне оставалось либо победить, либо потонуть. Я пошел на врага с намерением взять его на абордаж. lt;…gt;.

Я развернул свой корабль поперек, подставив пострадавшую сторону ветру Как только я оказался на расстоянии выстрела, неприятель грянул по мне изо всей своей артиллерии, которая не нанесла мне никакого урона. Я ответил залпом из пушек и мушкетов, и так удачно, что он оказался весь продырявлен. Неприятель был ввергнут в такое смятение, что, когда мой экипаж уже собирался перескочить на его борт, он сдался, спустив флаг.

Едва завладев этим кораблем, я поскорее принялся за починку своего собственного. Велел заткнуть открытые порты досками и просмоленной парусиной, поднял сигнал сбора и приказал одному капитану из моей эскадры взять на буксир захваченный мною корабль; но прежде чем он успел к нему подойти, тот затонул. Из всего экипажа спасся лишь один человек, которого я пришит к себе на борт.

Посреди всей этой кутерьмы я не переставал беспокоиться за своих офицеров и лучшую часть команды, которые находились на горевшем корабле. Турувр, почуявший опасность и увидевший, что корабль сейчас взорвется, попытался отцепиться от него. Ему это удалось, и он принял к себе на борт всех моих людей, которые, поняв, наконец, в какой находятся опасности, бросили грабеж и жалобно взывали о помощи.

Едва они удалились от корабля, как огонь добрался до пороховой камеры, корабль взлетел на воздух со всем экипажем, ни одному не удалось спастись, за исключением горстки людей, перешедших на борт к Турувру вперемешку с моими людьми».

Абордажный бой был свирепым и беспощадным; мало кому удавалось выйти из него без единой царапины. «Я потерял почти 80 человек команды, а в меня самого чуть не попали три пушечных ядра: первое сорвало карман с моих штанов, до самой подкладки, второе пролетело между ног и чиркнуло по руке, а третье унесло бант с парика», — надо признать, что Клоду де Форбену просто чертовски повезло в этом бою. Капитан французских корсаров Сент-Онорин потерял в сражении обе руки и обе ноги; он умер на следующий день, получив крест Людовика Святого — награду, которой удостаивали за личное мужество. В истории флота остался мужественный поступок юнги Алика: двенадцатилетний мальчик, раненный картечной пулей, не покинул боевой пост на палубе французского корсарского корабля, атакованного английским корветом, и отправился на перевязку только тогда, когда его кораблю уже не угрожала опасность. Жан Барт принял свой первый бой — с голландским фрегатом — в 27 лет. Сражение продолжалось два часа, погибли пять десятков человек, Барту обожгло лицо и руки, а «мясо с ног» срезало ядром.

Начиная с XVIII века корсарский корабль не мог выйти в море, не имея на борту судового лекаря.[59]

На суше лечением больных занимались три категории врачевателей: ученые доктора-теоретики, хирурги и аптекари, лечившие от всех болезней. До XVIII века хирурги состояли в одном ремесленном цехе с цирюльниками, аптекари — с торговцами пряностями, поскольку пряностям приписывали различные целебные свойства. Основными методами врачевания считались кровопускание (его делали хирурги) и клистиры (их ставили аптекари). До конца XVIII столетия кровопусканиями и промываниями желудка лечили все недуги, включая помешательство. Судовыми лекарями чаще становились хирурги, поскольку им в большей степени приходилось иметь дело с ранами самого разного происхождения; однако они должны были в равной степени обладать познаниями врача и фармацевта.

Большинство врачей верили в то, что заживление ран — естественный процесс, а роль хирурга (помощника высшего исцелителя) сводится лишь к тому, чтобы создать условия для благоприятного исхода. Так, швейцарский хирург Ф. Вуртц рекомендовал промывать раны чистой и холодной водой и настаивал на том, чтобы руки лекаря и перевязочные материалы тоже были чистыми. Швы накладывали не при ранениях, а после хирургического вмешательства. Единственной операцией, которую проводили «в полевых условиях», была ампутация, поэтому среди флибустьеров было много одноруких, одноногих. Впрочем, калеки были не только среди них: в XVIII веке обороной Картахены от флотилии адмирала Вернона руководил доблестный испанский воин дон Блаз де Лезо, которого называли «получеловеком», поскольку у него не было одной руки, одной ноги и одного глаза, потерянных в сражениях.

С конца XVI века благодаря «отцу французской хирургии» Амбруазу Паре (1510–1590) кровотечения при ампутациях стали останавливать наложением жгута вместо прижигания раны каленым железом или едкими веществами, хотя в британском военном флоте культю и в XVIII веке все еще прижигали порохом. Раненые, которым отнимали конечности, уже пораженные гангреной, часто умирали, поэтому в XVII веке ампутацию стали проводить еще до начала воспалительных процессов. Во многих случаях превентивные операции вызывали смерть пациента, который без столь радикального вмешательства мог бы выжить и даже сохранить тело в целости.

Ампутацию делали без наркоза, приведя пациента в бесчувственное состояние лошадиной дозой спиртного, связав его и сунув в зубы деревяшку. Амбруаз Паре рекомендовал в качестве обезболивающего средства опиум; врача-алхимика Парацельса (1493–1541) за его применение даже прозвали doctor opiatus. Обезболивающее средство по рецепту Парацельса состояло из фиванского опия, сока апельсина и айвы, корицы, гвоздики, шафрана, мускуса, амбры, кораллов и жемчуга. Даже при доступности для моряков большинства из этих ингредиентов всегда иметь их под рукой было затруднительно. Английский врач Томас Сиденхем (1624–1689), которого прозвали британским Гиппократом, тоже успешно использовал для анестезии опиумную настойку. «Среди всех снадобий, которые Господь всемогущий подарит человеку, чтобы утишить боль, нет ничего более универсального и действенного, чем опиум», — писал он. «Настойку Сиденхема» (спиртовой раствор опия с добавлением корицы, гвоздики и шафрана) долгое время применяли также и для лечения кишечных заболеваний. Однако во Франции опиум не нашел столь широкого применения, как в Англии.

Для перевязки применяли пористые материалы — хлопок или листья артишока, «медвежье ухо», а также листья древовидного папоротника. На протяжении всего XVI столетия врачи делились на сторонников сухих повязок (очищающих, осушающих, стягивающих) и влажных компрессов. Оставалось неясным, что лучше: закрывать раны или давать им «подсушиться» на воздухе? Парацельс утверждал, что воздух способствует разрушению тканей, и не верил в целебное действие гноя.

Кровь останавливали с помощью растений с высоким содержанием танина. В Европе с этой целью использовали кору дуба, древесину бука, листья подорожника, ежевики, манжетки, репейника, корешки дикой герани, «гусиной лапки», земляники и т. п. Для заживления небольших ранок, в частности порезов, применяли измельченные листья полыни или лаванды, корень валерианы или алтея. Промывали раны настоем из листьев петрушки.

Флибустьеры перенимали приемы врачевания у коренного населения Америки. Например, обитатели Перу и современного Сальвадора использовали для заживления ран особый бальзам, обладавший бактерицидным действием. Североамериканские индейцы останавливали кровь при помощи корней гидрастиса; на Кубе к ранам прикладывали молодые побеги огуречника, в Бразилии — кору сапотовых деревьев. Канадские индейцы промывали раны настоем из листьев вересковых растений, а жители всей Южной Америки не знали ничего лучше листьев и коры кустарника, получившего впоследствии название «будлея Давида». В Центральной Америке на открытые раны накладывали компресс из раздавленных луковиц орхидеи, оказывающий успокаивающее действие. В крайнем случае можно было обойтись обыкновенным репчатым луком: свеженарезанный лук накладывали на кровоточащую рану, а высушенный и истолченный в порошок — на язвы.

В XVII веке в Америке стали использовать в медицинских целях алоэ — правда, сначала для лечения лошадей. Англичане выращивали его на Ямайке и вывозили в Европу. Впрочем, было замечено, что «лошадиное» лекарство подходит и человеку: алоэ обладает бактерицидным действием и способствует восстановлению пораженных тканей.

Для смягчения боли и заживления ожогов использовали лепестки белой лилии, в том числе в виде масляного экстракта и спиртового раствора; уроженцы юга Европы делали компрессы из воска с оливковым маслом. Проверенным средством, рекомендованным еще древними греками, был также масляный раствор зверобоя (цветки этого растения вымачивали в растительном масле). При ушибах и гематомах к больному месту прикладывали листья капусты, чистотела или сельдерея, цветки бузины. При воспалениях применяли снадобья на основе язвенника, лекарственной ромашки и других растений.

Фитология являлась не единственной основой врачевания. Оккультист Парацельс создал мазь, якобы способную исцелять раны, если смазать ею нанесшее их оружие. Это средство представляло собой смесь нескольких компонентов, главными среди которых были мумиё и грибок, появляющийся на черепе разлагающегося трупа. Дополняли состав человеческий жир, медвежий жир, кабанья печень и т. д. Если окровавленное оружие, которым была нанесена рана, оказывалось невозможно раздобыть, обработке подвергали другой предмет — деревянную палку, предварительно коснувшись ею раны. После накладывания мази врач заворачивал оружие в чистую ткань и укрывал в сухом и прохладном месте. Рану промывали вином или мочой самого раненого. Парацельс уверял, что пациент непременно выздоровеет через несколько дней, при этом не испытывая никаких страданий. Более того, по его утверждениям, эффективность мази сохранялась на расстоянии до 800 километров между раненым и поразившим его оружием. Оживленная полемика по поводу Парацельсова снадобья продолжалась по всей Европе до 1670 года, но потом понемногу затихла.

Во Франции в 1640-е годы между врачами и учеными разгорелся спор о «симпатическом порошке», которому приписывали очищающее действие. На деле это был купорос, который тогда был известен в двух видах — цинковый и железный. Врачи использовали как чистый купорос, так и разведенный в воде, который затем оставляли на 360 часов под жарким солнцем, чтобы он прокалился и пропитался целебным действием светила. Лечение было практически таким же, как у Парацельса, только вместо нанесшего рану оружия использовали чистую белую ткань, пропитанную кровью из раны. Купорос надо было развести в воде, погрузить туда ткань и хранить в прохладном месте — рана должна была зажить через некоторое время. Иногда ткань попросту посыпали купоросным порошком. Во время Тридцатилетней войны «симпатический порошок» широко применяли в армии.

К XVII веку медицина худо-бедно научилась врачевать раны, нанесенные рубящими ударами, однако была бессильна перед заражением органов брюшной полости и грудной клетки, вызванным проникающими ранениями, которые в большинстве случаев оказывались смертельными. Колющий удар в шею мог оказаться роковым, если клинок попадал в вену. Удары в лицо были не менее опасны: шпага, вонзенная в глаз или нос, поражала мозг. Колющие удары в грудь в районе сердца и крупных кровеносных сосудов, аорты и легких тоже обрекали раненого на смерть.

В тех антисанитарных условиях, в каких приходилось существовать морякам, заражение могло сделать смертельной даже самую легкую и неопасную рану. В 1683 году между Лоренсом де Граффом и Николаасом ван Хорном состоялась дуэль по всем флибустьерским правилам; Ван Хорн был ранен в кисть руки. Через 25 дней инфекция от воспалившейся раны распространилась по всему телу, и Ван Хорн умер.

Горячие пиратские головы не раз трещали и раскалывались под ударами топора или мачете. В первой половине XVII века кровотечение из височных артерий пытались остановить наложением пластыря вокруг шеи. На случай повреждения черепа несложные инструменты для трепанации — трепан, элеватор и щипцы — имелись в несессере почти всех хирургов, однако из-за несоблюдения правил санитарии и гигиены эта операция, как правило, оканчивалась смертью пациента. В XVIII столетии лечение травм головы, контузий и сотрясения мозга состояло в припарках, кровопусканиях и применении слабительных. Огнестрельные раны головы с повреждением твердой мозговой оболочки считались смертельными.

Раны, наносимые холодным оружием — шпагами, кинжалами, саблями, — были, конечно, ужасными, но относительно «чистыми», чего нельзя сказать об огнестрельных ранениях, при которых страдали мягкие ткани, а повреждения находились в глубине тела, невидимые глазу. Раны от пуль воспалялись, нагнаивались и оказывались роковыми, даже если изначально не являлись смертельными. В XV веке считалось, что любое пулевое ранение по определению отравлено порохом или воздухом. Страсбургский врач Иероним Бруншвиг (1450–1512) рекомендовал закладывать в огнестрельные раны сало, чтобы поглощать ад, и извлекать его при помощи териака.[60] Француз Жан де Виго предписывал прижигать раны кипящим маслом, а затем накладывать смягчающую повязку. Армейские хирурги смачивали корпию[61] в кипящем бузинном масле с добавлением териака и затыкали ею рану в надежде обезвредить ад. Амбруаз Паре убедился на собственном опыте, что порох не ядовит, и навсегда отказался от масла, однако верил в целительность гноя, «выводящего» яд из раны.

Судовой врач обрабатывал раны, извлекая пулю и осколки кости, промывал и накладывал повязку, а затем давал больному целебные отвары. В случае воспаления руку или ногу могли отнять. За неимением хирурга эту операцию проделывал судовой плотник или кок.

Лекарственные растения и приготовленные из них экстракты и бальзамы обязательно присутствовали в любой судовой аптечке; бывало, что, взяв судно на абордаж, пираты первым делом устремлялись к заветному сундучку со снадобьями. В самом деле, ни один флибустьер не мог взять «отпуск по болезни», а помимо ран и цинги моряки страдали от различных инфекционных заболеваний, в частности малярии. До открытия Нового Света болезни, распространенные в тропиках, не были известны в Европе. Впрочем, мореплаватели способствовали проникновению в Старый Свет не только новых хворей, но и новых снадобий, например ипекакуаны (рвотного корня), чая и кофе (для повышения тонуса).

В XVII веке в Европе узнали о новом лекарстве от жара — хине. Кору хинного дерева завезли около 1б40 года в Испанию из Перу. Иезуиты толкли ее и продавали порошок по бешеным ценам — 400 пистолей за дозу. В 1679 году Людовик XIV выкупил у англичанина Тэлбота секрет «порошка иезуитов» за совершенно немыслимые деньги с благородной целью — сделать новое лекарство доступным для своих подданных. Кроме того, как уже говорилось, целебные свойства приписывались табаку, который считался чуть ли не панацеей от всех болезней.

То же столетие отмечено спорами между традиционалистами и поборниками новых лекарств на основе металлов — ртути и сурьмы. Во Франции новые тенденции и достижения алхимии поднял на щит университет Монпелье, где обучалось много протестантов (там, кстати, учился и работал Томас Сиденхем). Поскольку гугеноты, подвергавшиеся гонениям на родине, нередко отправлялись искать счастья за океаном, вполне возможно, что лекари-протестанты, которым во Франции было запрещено заниматься врачеванием, испытывали новомодные снадобья на флибустьерах.

Ртутные пилюли применяли, в частности, для лечения сифилиса. Пираты были подвержены венерическим заболеваниям, поскольку, ступив на твердую землю после удачного набега, не отказывали себе ни в каких излишествах. Наиболее опытные в таких делах вообще не обращались за врачебной помощью или занимались самолечением: особая диета, раствор селитры, потогонные средства и уже упомянутые ртутные пилюли.

Впоследствии сифилис довольно успешно лечили сассапарилем (вьюнок), который оказался эффективнее препаратов на основе ртути, а также древесиной гваякового дерева, произрастающего на побережье Колумбии, Венесуэлы, Флориды и на островах Карибского моря (это дерево даже называли «французским», поскольку сифилис и гонорея именовались «французскими болезнями»).

Французский врач XVII века Жан Пеке считал лучшим средством от всех болезней крепкие спиртовые настойки и умер от того, что, по выражению коллег, «водка сожгла ему нутро». Многие флибустьеры придерживались такой же точки зрения и предпочитали ром любым снадобьям. К тому же, едва оказавшись на берегу, они враз забывали о пережитых невзгодах, лишениях и страхах, напивались до бесчувствия и пускались во все тяжкие.