"Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана" - читать интересную книгу автора (Глаголева Екатерина)

Так держать!

Четвертый день на море стоял мертвый штиль. От духоты стучало в висках и распирало грудь, от смрада мутило. Матросы лежали на палубе, соорудив подобие тента из обрывков парусов; кое-кто метался в жару. Те, у кого не было сил добраться до отхожего места, ходили прямо под себя, и по доскам настила растекалась зловонная жижа.

Резкий запах ударил в нос капитану.

— Богдан! Палубу драить! — крикнул он, поморщившись.

Один из матросов с большой неохотой поднялся и бросил за борт ведро на лине. Прозрачная вода плескалась о края, играя бликами на солнце. Матрос уже размахнулся, чтобы окатить ею палубу, но тут к нему бросился другой, вырвал ведро и стал жадно пить соленую воду, обливаясь, кашляя и судорожно сглатывая. Вдруг он выронил ведро и сам упал на четвереньки: его рвало желчью; при каждом позыве он изгибался дугой, издавал болезненный, утробный звук, а потом со свистом ловил запекшимися губами воздух. Капитана самого чуть не стошнило. Он резко повернулся и пошел на полуют.

Кругом, покуда хватит глаз, простирался океан. Одноцветное небо, равнодушная вода, неподвижный воздух. «Где же мы, черт побери?» — подумал капитан. По его расчетам, они еще позавчера должны были подойти к Эспаньоле. Значит, тот чертов ветер здорово снес их к югу. И вот теперь — мертвый штиль, влажная духота и палящее солнце. Воды осталось полбочонка, а дождей не будет еще месяца два.

Ближе к вечеру два бачковых притащили с твиндека бочонок с водой; днем он хранился под замком. Ром кончился три дня назад, капитан по-честному разделил с командой свои личные запасы. Произвели перекличку: двое не отозвались и не поднялись. Один смотрел в небо остекленевшими глазами, у другого лицо вздулось и посинело. Их сбросили за борт, даже не привязав к ногам ядро: в последнее время за кораблем неотступно следовали акулы, и круги, выписываемые острыми черными плавниками, сужались с каждым днем. Сто двадцать три человека обступили тесным кольцом бочонок, задние заглядывали через плечо передних.

Вода была теплой, коричневой, с отвратительным запахом; видно было, как в ней шевелятся личинки. Каждому полагалось по трети черпака — хватало на два глотка, не больше. Выдавая последнюю порцию, бачковой чиркнул черпаком по дну.

Капитан выпил свои два глотка, зажав нос и зажмурившись. Он был брезглив, и ничто на свете не заставило бы его пить собственную мочу, как делали некоторые матросы, но эти вонючие два глотка он вливал в себя, веря, что в них — жизнь.

К концу следующего дня бочонок опустел. Шести членам команды не хватило и по глоточку, и они уже были готовы вцепиться в горло бочковому, когда из чьей-то осипшей глотки вырвался долгожданный крик: «Земля!»

Далеко на горизонте действительно забрезжила полоска сути, размытая знойным маревом. Через несколько часов в подзорную трубу стало можно разглядеть заросли тростника по берегам довольно широкой реки.

— Сдается мне, это Суринам, сэр, — сказал лоцман-голландец.

— Суринам?

— Да. Мне как-то довелось побывать в этих краях.

«Л хоть бы и Суринам, — подумал капитан, — пусть хоть сам Стикс с лодкой Харона, — главное, там вода!»

Плавание на парусных судах было делом затяжным, рискованным и сложным, требовавшим от моряков выдержки, многих сил, неприхотливости и самых разнообразных навыков и умений. Если даже на пересечение Ла-Манша, ширина которого на востоке составляет 32 километра, в штормовую погоду могла уйти неделя, что тогда говорить о путешествии в Новый Свет, через бурный и непредсказуемый Атлантический океан?

В сентябре 1679 года четыре французских корабля, направлявшиеся от устья Тахо (в Португалии) в Рошфор (на юго-западе Франции), попали в бурю, которая бушевала несколько недель. Чтобы передвигаться по палубе, пришлось натянуть от носа до кормы канаты и держаться за них. С корабля «Сан-Парей» («Несравненный»), на котором находился знаменитый капитан ТУрвиль, снесло бушприт, который увлек за собой фок-мачту. Упавшая мачта пробила в корпусе дыру, и ее никак не удавалось заделать. Вся команда была брошена к насосам. Ветер срывал и уносил паруса, ванты рвались, как бечева. На следующий день грот-мачта, лишившись боковых опор, сломалась у самой палубы и рухнула в море, но, по-прежнему удерживаемая несколькими канатами, стала бить в корму, подобно тарану. Руль был сломан. Новая течь открылась на корме, насосы, приводимые в действие измученными и голодными матросами, уже не справлялись с водой. Поняв, что корабль не спасти, Турвиль решил сохранить экипаж: 80 человек погрузились на две шлюпки и каким-то чудом смогли добраться по бурным волнам, вздымавшимся выше палубы, до подоспевшего на помощь судна «Аркан-сьель» («Радуга»). Вместе с «Несравненным» потонули «Довольный» и «Завоеватель»; погибли 800 моряков.

Парусные суда находились целиком во власти ветров и течений. В Гибралтарском проливе, соединяющем Атлантический океан со Средиземным морем, существуют два противоположно направленных течения, расположенные одно под другим. В самой Атлантике есть как постоянные, так и поверхностные течения; последние возникают везде, где дует продолжительный сильный ветер, а потому очень изменчивы. Даже постоянные течения способны менять направление и силу под влиянием устойчивых ветров. Поверхностные течения в северной части океана движутся по часовой стрелке, а в южной — против часовой стрелки.

Экваториальное течение, пересекающее весь океан с востока на запад и поддерживаемое пассатами, довольно равномерно и достигает скорости в 15–18 километров в день. Его южная ветвь — Бразильское течение — проходит на расстоянии приблизительно 400 километров от берега, имеет скорость 35 километров в сутки и, постепенно расширяясь, достигает устья реки Ла-Платы». Здесь оно делится надвое: более слабая ветвь продолжается на юг почти до мыса Горн, между тем как главная ветвь поворачивает на восток и, соединившись с течением из Тихого океана, огибающим южную оконечность Америки, образует большое Южноатлантическое течение. Последнее скапливает свои воды у южной части западного побережья Африки и несет их на север только при южном ветре, в то время как при западном или северном поворачивает прямо на восток. У берегов Нижней Гвианы господствует северное течение, уносящее накопившиеся воды снова в экваториальное течение. Северная его ветвь под названием «Гвианское течение» направляется вдоль берега Южной Америки на расстоянии 20 километров от него, усиливаясь с одной стороны северным пассатным течением, а с другой — водами Амазонки. Скорость Гвианского течения колеблется в пределах от 30 до 160 километров в день. Между островами Тринидад и Мартиника оно вступает в Карибское море, которое пересекает большой дугой, параллельной берегу, постепенно уменьшая свою скорость, до впадения через Юкатанский пролив в Мексиканский залив. Здесь оно делится на две ветви: более слабая направляется вдоль северного берега Кубы прямо к Флоридскому проливу, тогда как главная ветвь описывает большую дугу параллельно берегу и у южной оконечности Флориды соединяется с первой. Его скорость постепенно возрастает до 50—100 километров в день. Через Флоридский пролив оно снова вступает в открытый океан, превратившись в Гольфстрим, и приблизительно на сороковом градусе северной широты разделяется на несколько ветвей: одна направляется между Исландией и Фарерскими островами на северо-восток, другая имеет восточное направление, вступает в Бискайский залив и делает затем поворот на север и северо-запад под названием течения Реннеля, тогда как главный поток с уменьшенной скоростью идет к северным берегам Норвегии. Течение Реннеля представляло опасность для мореплавателей, поскольку часто загоняло суда, направлявшиеся в Па-де-Кале на севере Франции, к островным утесам вблизи британского Корнуэлла.

По обе стороны от экватора, приблизительно до тридцатой параллели, простирается область правильных пассатов, севернее и южнее которой находятся зоны непостоянных, изменчивых ветров. Однако в этой «правильности» заключена опасная ловушка: область, где действует северо-восточный пассат, отделяется от области влияния юго-восточного пассата поясом безветрия, которое почти ежедневно в полдень прерывается сильными грозовыми бурями, длящимися по полтора часа, а затем вновь наступает полный штиль. Вблизи африканского берега юго-восточный пассат делается почти южным, а у берегов Америки направление ветра в обоих полушариях приближается к восточному.

В северной, части океана действуют переменчивые ветры, причем западных вдвое больше, чем восточных. Летом дуют преимущественно юго-западные ветры, зимой — северо-западные. В южной части Атлантики тоже господствуют западные ветры. Бури случаются повсюду за пределами области пассатов; особенно опасны окраины Гольфстрима, Бискайский залив и окрестности мыса Горн, но страшнее всего вихревые торнадо, бушующие вблизи мыса Гаттерас на атлантическом побережье Северной Америки.

Суда, направлявшиеся из Европы в Америку, выбирали один из двух главных маршрутов, северный или южный. Из Ла-Рошели, Руана, Дьепа французские суда отплывали к берегам залива Святого Лаврентия — в Новую Францию и Акадию (современная Канада), из Нанта и Бордо — на Антильские острова. Португальцы прощались (или встречались) с родной землей у мыса Сан-Висенти и мыса Рока. Главным английским портом был Бристоль; именно отсюда отправилась в 1497 году экспедиция Себастьяна Кабота, которая достигла берегов Нового Света на две недели раньше Колумба, а впоследствии именно сюда привозили какао, патоку и сахар с Ямайки. Фрэнсис Дрейк пустился в свою знаменитую кругосветку из Плимута. С XVIII века отправной точкой трансатлантических перевозок стал Ливерпуль. На путешествие уходило не менее двух месяцев.

Северный маршрут мог покориться только крепким и хорошо оснащенным судам. Нужно было пройти между Ньюфаундлендской банкой (мелью) и Гольфстримом, чтобы попасть в юго-западное береговое течение, которое доставит до места. С марта по август в североатлантических водах можно было наткнуться на айсберги, принесенные из высоких широт. Близ Ньюфаундленда следовало опасаться коварного острова Сейбл — «пожирателя кораблей», окруженного рифами и туманами. Он находится в том месте, где теплый Гольфстрим встречается с холодным Лабрадорским течением, и представляет собой гигантскую серповидную насыпь из песка, некогда простиравшуюся до мыса Код. Сейбл — кочующий остров, постоянно меняющий свои размеры. На картах XVI столетия, изданных во Франции, Англии и Италии, его длина оценивалась в 150–200 миль, а уже в 1633 году голландский географ Иоханн Ласт, описывая Сейбл, сообщал: «…остров имеет в окружности около 40 миль, море здесь бурно и мелководно, гаваней нет, остров получил дурную славу как место постоянных кораблекрушений». Его поверхность почти плоская, из-за чего его было чрезвычайно трудно разглядеть с моря, особенно во время обычных для этих мест осенних и зимних штормов с пятнадцатиметровыми волнами. Кроме того, песок острова всегда сливается по цвету с окружающим его океаном или прикрыт туманом, так что капитаны даже в ясную погоду часто не видели опасности до самого момента столкновения. Зыбучие пески Сейбла затягивали в себя любой севший на мель или выброшенный на берег корабль за два-три месяца. Как ни странно, остров-призрак был обитаем, но это не всегда сулило спасение. На нем можно было не только угодить в ловушки, расставленные природой, но и пасть жертвой коварства людей: бывало, пираты разжигали на дюнах ложные огни, чтобы заманить в западню торговые корабли.

Чтобы представить себе хотя бы примерно путешествие через океан в XVII веке, достаточно вспомнить историю «Мэйфлауэра», на котором в Америку прибыли «отцы-пилигримы», основавшие самое древнее поселение в Новой Англии — Плимут в нынешнем штате Массачусетс. Корабль вышел из Лондона в июле 1620 года и после двух остановок — 5 августа в Саутгемптоне и 12-го в Дартмуте — отчалил из Плимута 6 сентября. Запасшись провиантом на Ньюфаундленде у местных рыбаков, судно продолжило свой путь, но попало в бурю, в результате чего 21 ноября, после двух с половиной месяцев океанского плавания, причалило к американскому берегу вблизи мыса Код, а не в устье реки гудзон — первоначальной цели путешествия.

Возвращаясь северным путем из Америки в Европу, корабли старались по возможности поскорее пересечь береговое течение и выйти из Гольфстрима, где часто бушевала непогода. Благодаря попутным западным ветрам на обратную дорогу уходило меньше времени — в среднем 23 дня.

Несмотря на то, что трансатлантические переезды совершались регулярно, исход каждого плавания был непредсказуем. Французский капитан Вутрон, совершивший несколько переходов из Европы к заливу Святого Лаврентия и обратно, писал в 1716 году: «Я семь раз был в Канаде и, хотя еще счастливо отделался, могу уверить, что после самого благополучного из этих путешествий у меня появилось больше седых волос, чем после всех прочих, совершённых в иных местах».

Отправная точка южного маршрута — к Южной Америке — лежала между Азорскими островами и Мадейрой или между Мадейрой и Канарскими островами. Экватор надо было пересечь около пятого — десятого градуса западной долготы, поскольку полоса безветрия здесь Уже, чем дальше к востоку; счастливчикам удавалось и вовсе миновать область затишья, сразу попав в объятия юго-восточного пассата. С марта по октябрь, когда направление ветра более южное, следовало держаться западнее, иначе ветер и течение могли совместными усилиями вынести судно к мысу Сан-Роки (побережье Бразилии), где его подхватывало Гвианским течением и уносило на север. Смельчаки, продолжавшие плавание дальше к югу, мимо мыса Горн, не должны были отдаляться от берега более чем на 200 километров, иначе из-за беспрестанных западных ветров, достигающих силы шторма, плавание становилось опасным. На обратном пути, когда и ветер, и течение были попутными, корабли направлялись восточнее Фолклендских островов, путешествуя вместе с пассатами на северо-запад, а затем на восток. При хорошей погоде путь от Ла-Манша к берегам Бразилии занимал от двух до трех месяцев.

Флибустьерский поход капитана Флери к Карибскому морю, начавшийся в 1618 году, продлился два года: корабли вышли из Дьепа и через острова Зеленого Мыса отправились к Бразилии, а оттуда — на Мартинику, Большие Антильские острова, к берегам Кампече и Флориды, прежде чем вернуться обратно в Дьеп, в общем-то, несолоно хлебавши.

В 1640 году вице-король Испании велел построить на верфи Веракруса восемь галеонов и фрегат. Самый крупный и богато украшенный галеон нарекли «Нуэстра Сеньора де ла Консепсьон» («Пречистая Дева»). 23 июля 1641 года новоиспеченная флотилия покинула Веракрус и направилась в Гавану, чтобы соединиться с флотилией Тьерра-Фирме,[33] перевозившей в Испанию колониальные товары. Караван, разросшийся до тридцати одного корабля, стал на якорь 13 сентября, в самый разгар сезона бурь. Спустя два дня «Пречистая Дева» дала течь: сказались спешка в строительстве и небрежность в проверке качества кораблей. Флотилия вынуждена была возвратиться в Гавану. 28 сентября ремонт был закончен, и корабли вновь вышли в море. Однако драгоценное время было упущено. Когда суда находились вблизи архипелага Флорида-Кис — россыпи коралловых островов и рифов, расположенных вдоль Флоридского пролива, — разразилась буря. Несколько кораблей выбросило на берег, флагманский галеон получил серьезные повреждения. О том, чтобы продолжать плавание через Атлантику, не могло быть и речи. Адмирал принял решение идти на ремонт в Пуэрто-Рико, но лоцманы взяли неверный курс. (В те времена на испанском флоте лоцманы, относившиеся к торговому ведомству не подчинялись адмиралу, поэтому мнение капитана, рекомендовавшего идти другим курсом, не было принято во внимание.) 30 ноября «Пречистая Дева» оказалась среди рифов. Никто не знал, где именно находится корабль: одни считали, что неподалеку от Санто-Доминго (испанской столицы Эспаньолы), другие надеялись увидеть берега Кубы. Утром на воду спустили единственную шлюпку и стали буксировать галеон между коралловыми наростами. Но выбраться из лабиринта и достигнуть спасительной чистой воды не удалось. Обрушившийся ночью ветер сорвал корабль с якорей и выбросил на скалы. Люди искали убежище на рифах, однако те едва поднимались над поверхностью воды; каждый вал смывал спасшихся от крушения и уносил в открытое море, кишевшее акулами. Из досок и бревен удалось связать плоты, но они разошлись и разбились. Лоцманы, полагавшие, что находятся вблизи Пуэрто-Рико, увлекли за собой часть команды и сгинули без следа. Около тридцати человек остались на рифе в ожидании помощи. Из обломков судна они соорудили подобие островка, где и обосновались с котлами, скудными запасами еды и золотом и серебром, которое успели захватить из каюты капитана. После нескольких недель напрасного ожидания, изнывая от жажды и солнечных ожогов, покрывшись язвами от морской соли, пленники кораллов построили суденышко и двинулись на юг. Но в пути они потерпели новое крушение к северу от Эспаньолы; в живых остался только один моряк.

Ураганы были сущим проклятием Карибского моря: беснующийся ветер вырывал с корнями деревья, срывал крыши с каменных домов, разбивал о скалы корабли. Интересное замечание содержится в мемуарах французского корсара Клода де Форбена, побывавшего в 1680 году на Сан-Доминго:

«Во время нашего пребывания у этих берегов мы заметили, что каждый день, около четырех часов пополудни, на горизонте образовывались грозовые тучи, прорезаемые молниями, которые, сопровождаемые ужасающими раскатами грома, всегда производили опустошения в городе, над которым разражалась гроза. Граф д'Эстре, хорошо знавший эти берега и не раз попадавший в такие ураганы во время своих многочисленных путешествий в Америку умел рассеивать их, производя выстрелы из пушки. Он воспользовался своим обычным средством. Испанцы, заметив, что со второго или третьего выстрела гроза полностью рассеялась, были поражены таким чудом. Не зная, чему его приписать, они выказали удивление, смешанное со страхом, и нам стоило большого труда им объяснить, что всё это совершенно естественно».

Чтобы разбираться во всех подобных тонкостях — направлениях ветров и течений, рельефе морского дна, не говоря уже о естественно-физических явлениях вроде гроз, — капитан должен был обладать обширными познаниями в географии и навигации, что, однако, в те времена встречалось довольно редко. В октябре 1656 года губернатор Нанта Шарль Арман де ла Порт де Ламейре, родственник кардинала Ришелье, снарядил эскадру из четырех кораблей под командованием Луи де ла Рош Сент-Андре, которая должна была отправиться на Мадагаскар. В Сьерра-Леоне капитан вскрыл запечатанное письмо, в котором ему предписывалось «сделать крюк» через устье Ла-Платы — «лучшую страну в мире», где на два больших испанских галеона должны были погрузить восемь миллионов пиастров, — то есть совершить корсарский набег. Но Сент-Андре не знал дороги в Буэнос-Айрес, а другие капитаны ничем не могли ему помочь. Пришлось продолжить путь на Мадагаскар. В сентябре следующего года из этой экспедиции вернулся только один корабль, да и тот в плачевном состоянии.

Так сложилось, что многими географическими открытиями человечество обязано именно корсарам и пиратам, которых жажда наживы бросала на поиски новых, еще неосвоенных (или неразграбленных) земель. Фрэнсис Дрейк случайно открыл пролив, получивший его имя, и первым после Магеллана совершил кругосветное путешествие. Уолтер Рэли открыл Виргинию и нанес на карту ранее неведомые земли. Уильям Дампир, чья разбойная деятельность официально называлась «поисками провианта в Карибском море», совершил три кругосветных плавания, написал несколько книг и был членом Лондонского королевского общества (Академии наук); Джон Дэвис, первым (после викингов) добравшийся до Гренландии, создал точные карты, которые проложили путь для исследователей — таких как Гудзон и Баффин, изобрел несколько навигационных инструментов, в том числе двойной квадрант Дэвиса, и написал несколько книг по мореходному делу.

Настоящие навигационные карты появились к началу XV века. Они содержали полный набор сведений для лоцмана: рельеф берегов, указания расстояний, широты и долготы, ориентиры, названия портов и местных народов, направление ветров, течения и морские глубины. Вместе с тем на всем протяжении XVI столетия в латиноязычной части Европы, а также у арабов в ходу по-прежнему были портоланы — средневековые карты без координатной сетки, отражавшие птолемеевские представления о географии и снабженные изображениями различных чудовищ, якобы водящихся в малоизученных местах. Отправляясь в плавание, Джон Кабот получил инструкции, в которых ему, в частности, предписывалось «беречься от козней тварей с человеческими головами и рыбьими хвостами, которые плавают в заливах и бухтах, вооружены луками и стрелами и питаются человеческим мясом». Районы, попавшие под власть европейских королей, отмечались их гербами и флагами, а обширные неисследованные области помечались как «неведомые земли». Великолепно разрисованные розы ветров не могли принести пользы, поскольку были неправильно ориентированы.

«География» Птолемея (II век н. э.), содержавшая атлас из двадцати семи карт — Европы, Африки, Азии и сводную карту мира, — пользовалась таким авторитетом, что даже Колумбу и Магеллану, ниспровергшим ее основные положения, не удалось этот авторитет поколебать. У Птолемея нулевой меридиан проходил через Канарские острова; на 180-м меридиане находился Китай, простирающийся от вершины карты до экватора; реальная величина земной окружности была занижена более чем на четверть, а 2/3 Северного полушария занимала суша. Некоторые из ошибочных представлений Птолемея настойчиво повторялись на картах XVII и XVIII веков, а карта внутренней Африки перепечатывалась даже в XIX столетии.

Португальский принц Генрих Мореплаватель обязал капитанов вести судовые журналы, в которые следовало ежедневно записывать сведения о берегах с указанием координат. В 1540–1575 годах в Европе были изданы многочисленные карты континентов, морей и океанов, а также отдельных стран, которые позволили перейти к атласам, а затем составлена карта мира Джузеппе Розаччо (1595). В 1570-х появился глобус Франсуа де Монжене, ознаменовавший собой поворот к метрической картографии, хотя и не слишком удачный. Лидерами в переходе к картографии Нового времени были Германия и Нидерланды — прославленные голландские мореходы снабдили картографов уймой практических сведений; но и в XVII веке погрешность карт доходила до 18 градусов. Это было обусловлено несовершенством приборов, находившихся в распоряжении моряков.

С конца XVI века главным морским прибором был компас, который делали из меди, поскольку этот металл не влиял на его показания. В круглый корпус помещали тонкую балансирную иглу, на которой была подвешена магнитная стрелка. На дне размещалась шкала, указывающая на стороны света, а сверху корпус закрывали стеклом. Классическая шкала компаса представляла собой 32-лучевую звезду, каждый луч которой соответствовал румбу Компас размещали в специальном ящике (нактоузе) рядом с рулевым. Со временем прибор терял точность, к тому же его показания значительно искажались вблизи берегов.

Однажды корабельный хирург Лионель Уофер, участвовавший в пиратском набеге на Панаму, захватил с собой с берега мумию индейского мальчика, чтобы привезти ее в Англию для исследований. Пираты решили, что компас показывает неверно из-за того, что на борту находится труп, и выбросили мумию в море.

Для определения географической широты использовали астролябию и квадрант. Астролябия, изобретенная древнегреческим астрономом Гиппар-хом и усовершенствованная арабами, использовалась для определения времени, продолжительности дня и ночи, для измерения горизонтальных углов на поверхности Земли, для осуществления некоторых математических вычислений и даже для астрологических предсказаний. Морская астролябия состояла из сбалансированного металлического (как правило, латунного) кольца диаметром от 13 до 20 сантиметров с нанесенными на нем отметками, в центре которого находилась свободно вращающаяся планка с визиром. Кольцо подвешивали вертикально и посредством визирной линейки отсчитывали градусы, измеряя угол подъема солнца или звезд. Зафиксировав разницу в показаниях при направлении прибора на небесное тело и на горизонт, а также зная местное время, можно было с помощью специальных таблиц определить широту. И напротив, если была известна широта, по тем же таблицам можно было вычислить местное время.

Квадрант использовали не только для географических измерений, но и для вычисления угла установки артиллерийских орудий или вместо астролябии, поэтому он имел несколько шкал. Древний квадрант состоял из квадратной дощечки, в одном из углов которой подвешивался отвес, а на противоположные грани наносились значения широты, причем 45 градусам соответствовал угол, противоположный углу крепления отвеса. Более поздние квадранты имели треугольную форму, их изготавливали из меди или латуни. Для вычисления широты надо было навести одну из неградуированных граней дощечки на Полярную звезду и по отвесу отсчитать значение широты. В Южном полушарии квадрант наводили на альфу Южного Креста, расположенную почти над Южным полюсом. Точность измерений была невысока, к тому же квадрант нельзя было использовать днем или в облачную погоду Днем применяли балестилью — прибор, состоящий из длинной направляющей с делениями и свободно перемещающейся по ней деревянной измерительной линейки. Для проведения измерений (определения высоты скал, размеров кораблей) надо было навести направляющую на удаленный объект и установить измерительную линейку так, чтобы ее края совпали с измеряемым объектом. Для измерения угла подъема солнца линейку отодвигали таким образом, чтобы один ее край совпадал с горизонтом, а второй — с центром солнечного диска. Приходилось смотреть на солнце, что было весьма опасно для зрения.

В 1594 году Джон Дэвис создал прибор, сочетавший в себе возможности астролябии, балестильи и квадранта с отвесом. Двойной квадрант Дэвиса состоял из двух градуированных линеек в форме усеченных дут, которые скреплялись друг с другом при помощи древка. Ббльшая дуга имела угловой размер 30 градусов, а меньшая — 60. На свободном конце древка располагался медный горизонт. Для произведения измерений квадрант надо было установить на плечо, держа его за ручки, и встать спиной к солнцу затем выровнять прибор по горизонту, чтобы его было видно в визир, закрепленный на большей дуговой линейке, и передвигать меньшую дуговую линейку до тех пор, пока тень от нижней шкалы не окажется в визире. По одной шкале отсчитывали угол к горизонту по второй — угол подъема солнца. В XVII столетии уже ни один английский мореплаватель не отправлялся в путешествие без этого прибора.

В те времена принималось за аксиому что Земля вращается равномерно; лунные таблицы были неточны, как и данные квадрантов и астролябий; в результате координаты вычисляли с погрешностью до 2,5 градуса — а это около 150 морских миль, то есть почти 250 километров! Впрочем, и такие несовершенные инструменты были лучше, чем ничего. Вспомним трагическую гибель галеона «Пресвятая Дева», заблудившегося среди коралловых рифов: во время стоянки в Гаване один из членов команды тишком продал навигационные приборы, и судно было вынуждено пробираться через океан вслепую.

В 1730 году англичанин Джон Хэдли, усовершенствовав астролябию, создал секстант по принципу двойного отражения объекта в зеркалах, разработанному Исааком Ньютоном. Этот прибор позволял довольно точно измерять как широту так и долготу точки наблюдения. Морской секстант Состоит из двух зеркал — указательного и неподвижного полупрозрачного зеркала горизонта, измерительной линейки с сектором в 60 градусов и зрительной трубы. Трубу направляли на линию горизонта. Свет от звезды или солнца падал на указательное зеркало и отражался в зеркале горизонта. Угол наклона указательного зеркала, отсчитываемый по измерительной линейке, соответствовал высоте светила. Зная точное местное время, по специальному астрономическому справочнику можно было определить широту и долготу места нахождения. Через год Хэдли создал новый прибор — октант, который позволял измерять широту на движущемся судне.

Сложнее всего было с измерением времени: надежный морской хронометр появился только в конце XVIII века, до этого приходилось пользоваться солнечными и песочными часами, так как механические давали большую погрешность.

Песочные часы получили широкое распространение в Европе лишь в конце Средневековья. Внутрь стеклянной колбы насыпали тонкий песок — порошок черного мрамора, просеянный, прокипяченный в вине и высушенный на солнце. Традиционные песочные часы были рассчитаны на интервал в полчаса (именно такие использовались на кораблях) или час, реже — до трех часов. Когда песок полностью пересыпался из верхней колбы в нижнюю, вахтенный переворачивал часы и ударял в колокол — это называлось «бить склянки». Песочные часы никогда не достигали точности солнечных. Более того, при длительном использовании их точность снижалась, поскольку зерна песка постепенно дробились на более мелкие, а отверстие, соединявшее колбы, расширялось от трения и скорость прохождения песка через него увеличивалась.

Скорость судна раньше определяли на глаз — правда, она была небольшой. В 15 51 году один парусник покрыл расстояние в 200 миль между Неаполем и Сицилией за 37 часов. «Столь быстрый ход, который обыкновенному человеку кажется невероятным», автор донесения об этом «рекорде» объяснял влиянием приливов и буйных ветров.

Одним из первых устройств для определения скорости был так называемый «голландский лаг»: с борта корабля бросали в воду какой-нибудь плавающий деревянный предмет (лаг) и замечали промежуток времени, за который этот предмет проходил определенное расстояние между двумя наблюдателями, стоявшими на палубе. С середины XVI века к деревянному лагу стали привязывать линь (трос) и измерять длину лаглиня, сбегавшего с вьюшки за определенный промежуток времени — допустим, пока читают «Отче наш». Для удобства на лине завязывали узлы через каждые 50,7 фута. Разбивку лаглиня начинали не сразу от лага, а отступив от него на полторы-две длины судна (это место помечали флагдуком — куском красной материи), чтобы обеспечить лагу необходимую неподвижность. Его делали из дубовой доски толщиной 15 миллиметров, а к нижней кромке крепили свинцовую пластинку для придания вертикального положения. Время отмеряли песочными часами. Скорость измерялась количеством узлов на куске линя, вытравленном за 30 секунд; обычно скорость корабля не превышала четырех-пяти узлов.

В начале XVII века четыре голландских изобретателя независимо друг от друга создали подзорную трубу, которую затем усовершенствовал Галилео Галилей. Поначалу этот прибор был очень недолговечным, поскольку его корпус делали из бумаги. Но затем для его изготовления стали использовать черное дерево и латунь. Первые подзорные трубы были очень громоздкими и неудобными в использовании, поскольку многократного увеличения можно было добиться лишь за счет большой длины инструмента. Только в XVIII веке у капитанов появились складные подзорные трубы.

Корсарский поход длился в среднем четыре месяца. Сутки делились на вахты продолжительностью четыре часа, в ночное время рулевого и марсового сменяли каждый час. На небольших судах, на которых ходили в море, например, баски, матросы жили на палубе, спали не раздеваясь. На палубе размером 40x12 метров могли находиться 250 человек, то есть на каждого приходилось по два квадратных метра «общей площади», из которой надо вычесть место для пушек, воротов и прочей оснастки. Впрочем, в спокойную Погоду приятнее было расположиться на палубе, чем в душном кубрике или на вонючем твиндеке (межпалубном пространстве), кишмя кишевшем насекомыми. Палубу к тому же мыли смесью уксуса с морской водой, а в хорошие дни после удачной «охоты» заменяли первый ингредиент ромом или коньяком — этот запах не шел ни в какое сравнение с «благоуханием» серы и дегтя.

Работать начинали с рассветом: наскоро закусив, матрос шел вычерпывать воду, набравшуюся в трюме за ночь. Обычно в трюмах устанавливали насосы, которые в шторм работали постоянно. На больших кораблях откачивать воду отправляли за мелкие нарушения. Моряков, обслуживавших трюмный насос посреди невыносимого зловония и полчищ крыс, пауков и скорпионов, самих называли трюмными крысами. Остальным предстояло драить палубы, латать и поднимать паруса, лазать по мачтам, укрепляя такелаж, чинить канаты. Механика управления парусными кораблями строилась на тросах и блоках. Ладони матросов были стерты канатами, но своими загрубевшими пальцами они должны были быстро и правильно вязать десятки всевозможных узлов: сращивать концы с помощью сплесней, заделывать огоны, кнопы, мусинги, накладывать бензели, брать рифы (свертывать парус при сильном ветре), причем делать это приходилось зачастую во время шторма, в непроглядную темень, на многометровой высоте над палубой.

Каждые полчаса юнга переворачивал песочные часы и бил в судовой колокол (каждый удар соответствовал получасу, прошедшему с начала вахты), после чего читал «Отче наш» или «Богородицу». Рабочий день моряка продолжался не менее шестнадцати часов.

Флибустьеры были не очень покладистыми и добросовестными матросами и неохотно подчинялись квартирмейстеру и боцману в том, что касалось работ на судне. Уильям Дампир, описывая трехмесячное бесплодное плавание вблизи Панамского перешейка, отмечал: «Хотя погода была плохой, что требовало многих рук наверху, большая часть из них слезала с гамаков только для того, чтобы поесть или справить нужду». Каждый делал что хотел; кто-то пел и плясал, в то время как другие тщетно пытались уснуть, но возмущаться было не принято.

Наведя порядок в трюме, моряк делал то же в своем личном хозяйстве. Во флотах разных стран в этом отношении были разные традиции; например, матросам военного королевского флота Британии позволяли хранить свои вещи только в парусиновых мешках длиной в три фута, с круглым днищем диаметром один фут, а матросы торгового флота могли держать в кубрике деревянные рундуки размерами 2,5х1,5х1,5 фута. Французы использовали сундучки. Эти привычки моряки сохраняли, становясь флибустьерами; правда, попадая на борт пиратского судна, они зачастую не имели вообще ничего.

В матросском сундуке баскского корсара хранилась одежда: шерстяная нательная рубашка с короткими рукавами, сорочка, штаны, накидка с капюшоном, возможно, короткий плащ и шапка. Каждый рядился во что придется, но с XVII века у моряков из числа французских басков появилась своя форма, соответствующая общепринятой во французском флоте: короткие штаны, светлые чулки, красный жилет и поверх него синяя куртка. Обувались только в холодных высоких широтах, для работы, а в остальное время ходили босиком. На голове носили широкополые шляпы с отогнутым с одной стороны краем — они защищали и от дождя, и от палящего солнца — или шерстяные шапки, которые ветер не сдувал с головы. Капитан и офицеры одевались более элегантно, в целом следуя моде своего времени: Фрэнсис Дрейк изображен на портретах в гофрированных жабо, Жан Барт — в парике и галстуке. Когда Клод де Форбен, сойдя на берег в норвежском Бергене, предстал перед его жителями в синем, расшитом золотом камзоле, те приняли его за внебрачного сына французского короля, поскольку не привыкли к тому, чтобы морские офицеры тратили такие деньжищи на одежду. Во второй половине XVIII века у французских корсаров появилась собственная форма — синий мундир с эполетами, украшенными бахромой; цвет формы отличал их от офицеров благородного происхождения, носивших красные мундиры.»

Климат Атлантики довольно суров, поэтому моряки носили широкие штаны до лодыжек, шерстяные чулки, льняные рубашки и длинные куртки из плотной шерсти. В сложной ситуации им приходилось самим шить себе одежду из парусины.

В тропических широтах моряки ходили по палубе в одних штанах, закрывавших ноги чуть ниже колена, а сходя на берег, надевали длинные рубахи, которые можно было носить навыпуск или заправленными в штаны. Штаны были очень широкими, иногда их называли «женскими», потому что они напоминали юбку. Буканьеры часто шили грубые рубашки, штаны и куртки из шкур убитых зверей. Джон Рэкем заслужил свое прозвище «Ситцевый Джек» тем, что любил одежду из хлопка ярких расцветок. Нередко пиратам приходилось щеголять в нарядах, отобранных у пленных, и тогда их костюмы поражали своим эклектизмом.

Чаще всего одежду носили, не снимая до тех пор, пока она не придет в негодность. На борту пираты ходили грязными и оборванными, однако, сходя на берег, старались предстать во всей красе. Бартоломью Роберте носил жилет и штаны из алого дамаста,[34] украшал свою треуголку красным пером, на груди у него висела золотая цепь с бриллиантовым крестом, а на шелковой перевязи через плечо — две пары пистолетов. Голландский пират Иохан Про не носил ни чулок, ни башмаков, но на его куртке были нашиты серебряные пуговицы и драгоценные камни. В 1603 году Кристофер Олоард настаивал на том, чтобы его повесили в одежде из бархата и шелка.

Разнообразные украшения из золота и драгоценных камней не только придавали «солидности», но и могли пойти в уплату за выпивку и женскую благосклонность. Носили флибустьеры и серьги — с жемчугом и драгоценными камнями, тем более что в те времена это было в моде при королевских дворах. С серьгой изображен на портрете сэр Фрэнсис Дрейк. Серьгам приписывали полезные и магические свойства: отверстие в мочке уха якобы улучшало остроту зрения и спасало от морской болезни, серьга считалась оберегом от кораблекрушения и служила минимальным капиталом, обеспечивавшим похороны владельца по христианскому обряду — в земле, а не в море. Золотая серьга в ухе означала, что ее обладатель прошел мыс Горн; в портовых кабаках к таким отважным людям относились особенно уважительно.

Гигиена была личным делом каждого, но поскольку на морских парусниках пресной воды всегда было в обрез, использовать ее для каких-либо иных целей, кроме питья, считалось преступлением. На многих судах существовало поверье, согласно которому чистка зубов раздражает Нептуна. Одежда немного отмывалась лишь под дождем на палубе во время выполнения авральных работ вроде замены поломанного рангоута или починки порвавшегося паруса. Только Джеймс Кук дал своим людям возможность менять иногда одежду и разрешил использовать для ее просушки корабельный камбуз. На бритье не хватало не только воды, но и времени, поэтому бороды разрастались пышно. Разумеется, капитаны королевских корсаров и каперов больше следили за собой, но знаменитый пират Эдвард Тич сделал свою черную бороду «визитной карточкой», получив соответствующее прозвище. Борода доходила Тичу почти до глаз и покрывала грудь; он заплетал ее в косички, которые закладывал за уши. Кстати, он гордился еще и тем, что, по его уверениям, не мылся ни разу в жизни. А вот баскские моряки поутру ополаскивались из ведра, разложив для проветривания свою одежду на дерюге, использовавшейся вместо матраса. В XVII–XVIII веках купание вообще считалось вредным для здоровья: вода-де открывает в коже поры, через которые проникает болезнь, а уж морская вода тем более вредна. Множество моряков не умели плавать, хотя, например, знаменитому французскому флотоводцу Турвилю это умение спасло жизнь, да и не ему одному.[35] Это довольно странно, тем более что природные условия располагали к морским купаниям: в тропиках средняя температура воды на поверхности достигает 26 градусов, у берегов Гвинеи и северного побережья Южной Америки море еще на два градуса теплее.

С легкой руки литераторов и кинематографистов пиратов почти невозможно представить без татуировок. На самом деле в Европе Средневековья и Нового времени на татуировки был наложен церковный запрет («Ради умершего не делайте надрезов на теле вашем» — Лев. 19:28); наличие татуировок на телах американских индейцев было в глазах конкистадоров свидетельством того, что туземцы стоят на низшей ступени развития. Только после плавания Джеймса Кука, посетившего в 1772 году Таити, моряки проявили интерес к татуировкам. Матросы британского королевского флота часто накалывали себе распятие во всю спину, чтобы спасти ее от порки: бичевать священный символ — большой грех. Изображение змеи должно было сохранить жизнь при встрече с акулой; татуировка в виде свиньи или петуха на ноге была призвана помочь потерпевшим крушение благополучно добраться до берега. Символами морской удачи и счастья являлись изображения женщины, якоря, спасательного круга и дельфина. Наколка в виде черепахи свидетельствовала о том, что мореплаватель пересекал экватор. Но вся эта символика получила распространение уже в XIX столетии, а в «золотой век пиратства» грудь, спину и руки флибустьеров покрывали только курчавая поросль жестких волос и рубцы от ран.

Утром моряк закусывал сухарями и — если это было каботажное плавание у берегов Европы — чесноком и луком, а то и жареными сардинами. В океане приходилось довольствоваться твердокаменными сухарями из муки, замешенной на воде, в которых после нескольких недель плавания заводились червячки. От червей избавлялись, размачивая сухари и запекая их повторно. Английские сухари были светлыми, так как делались из пшеницы и кукурузы, иногда в тесто подмешивали размолотые каштаны. Шведские сухари за твердость и форму — круг с дыркой посередине — прозвали «оселками». Немецкие «кналлеры» («трескуны») пекли из ржаной муки. Сухари были настолько твердыми, что их приходилось разбивать молотком. Сухарные крошки смешивали с салом и сахаром, разбавляли водой и получали «собачье пирожное».

Горячую пищу подавали только раз в день — на обед. По такому случаю коку дозволялось развести огонь на палубе, в жаровне под огромными железными котлами. Отмыть такой котел полностью было невозможно, поэтому в нем старались готовить примерно одно и то же. Основу пищи составляли растительное масло, чеснок, фасоль, бобы, горох, сушеное или копченое мясо, сало, вяленые сардины или треска, солонина — всё это хранилось в той части судна, которую реже всего заливало водой. Похлебку готовили из ржаной, овсяной или кукурузной крупы с бобами и горохом, заправляя ее жиром или оливковым маслом. Три-четыре раза в неделю на обед и ужин подавали сало, треску или сельдь. По возможности моряки пытались разнообразить свое меню, ловя в море тунца, морских свиней[36] и акул. В рационе пиратов Карибского моря преобладало черепашье, говяжье или свиное мясо, а когда оно заканчивалось и начинался голод, в пищу употреблялась кожа.

Отправляясь в поход, моряки часто загоняли в трюм свиней и птицу, которым предстояло стать источником свежего мяса, правда, свиньи плохо переносили морские путешествия и нередко погибали во время плавания. «У меня на борту уже полтора года жили шесть пар голубей очень хорошей и весьма плодовитой породы, — рассказывает в своих мемуарах Клод де Форбен. — Они настолько привыкли ко всему, что «Ни резня, ни канонада, ни приближение нескольких других кораблей ни разу их не спугнули. Во время стоянки в Тулоне мне подарили вороненка, которого я взял с собой. Как только он начал летать, то стал подбираться к голубиным гнездам. Большего и не требовалось. Однажды днем все мои 12 голубей, точно сговорившись, уселись на рее фок-мачты, а потом улетели, хотя у всех них оставались либо яйца, либо птенцы, а мы находились более чем в 40 лье (160 километрах. — Е. Г.) от земли».

Во время высадки на берег флибустьеры сразу же устремлялись на поиски дичи. «Бывает, что пираты намеренно нападают на испанские коррали,[37] за изгородями которых пасутся тысячи диких свиней, — сообщает по этому поводу Эксквемелин. — В таких случаях пираты подкрадываются, обычно по ночам, к хижине, где живет сторож, порой вытаскивают его из постели и заставляют отдать столько свиней, сколько им надо, а сторож выполняет всё, что от него требуют, зная, что пираты в любой миг могут без зазрения совести его вздернуть». Примерно таким же способом запасались мясом морских черепах: высадившись на каком-нибудь острове для отдыха, пираты «садятся в каноэ и нападают на ловцов черепах байаме. Эти ловцы — люди очень бедные, они ловят черепах на продажу и на вырученные деньги кормят своих жен и детей. А пираты заставляют весь улов отдавать им в течение всего времени, пока их корабли находятся в местах, где водятся черепахи. Более того… они увозят рыбаков с собой и отрывают от несчастных жен и детей года на четыре или лет на пять, причем дома не знают, куда увезены пленники и какова их судьба».

Буканьеры использовали для охоты собак, которых брали с собой и в море. Англичане считали хорошей приметой держать на кораблях черных кошек, которые были настоящими талисманами. Нередко их оберегали и кормили с офицерского стола, так как, согласно поверью, пока кот сыт и доволен, моряки находятся под его защитой. Считалось также, что если кот потрется о ногу моряка, ему будет сопутствовать удача. Изначально кошек брали в плавание для борьбы с грызунами (испанский вице-король на Мальте даже издал особое распоряжение, предписывавшее держать на всех судах котов во избежание порчи провианта крысами), но они, как и свиньи, не любили моря и были готовы удрать с корабля при первой возможности.

Мясо и рыбу помещали в пивной рассол, который предохранял их от гниения. Запасенное на берегу черепашье мясо и птицу рубили на крупные куски и мариновали в вине со специями. В среднем дневная порция состояла из 25 унций (700 граммов) галет и девяти унций (250 граммов) мяса; пресную воду выдавали из расчета литр в день на человека. Часто ее приходилось разбавлять ромом, поскольку вода быстро протухала и начинала источать зловоние. Вместо воды предпочитали пить пиво (хотя оно тоже быстро портилось), сидр, ром и медовуху.

Сахар был очень дорог (в ценах 1700 года — 36–44 ливра за 100 фунтов; четверть века спустя цена упала до 13 ливров); в Европе его продавали в аптеках. Вместо сахара использовали мед, а вино выдавали по воскресеньям, по строгой норме, его наливали в особые сосуды луковичной формы. Каждый получал свою порцию еды в глиняной или деревянной миске и ел с помощью деревянной ложки и ножа. Вилки[38] считались предметом роскоши, к тому же в некоторых странах, например во Франции, их использование порицалось церковью. У флибустьеров в бытовом плане все были равны, но офицеры корсарских кораблей могли побаловать себя деликатесами из личных запасов — фигами, изюмом, вареньями; еду им подавали на серебряной посуде.

Флибустьеры брали с собой провиант только на неделю — чтобы был стимул сражаться и захватить съестное у врага. Во время затянувшихся походов[39] они постоянно испытывали чувство голода, а потому внимательно следили за распределением съестных припасов, опасаясь мошенничества со стороны бачковых. В «Повествовании о несчастном путешествии в Западную Индию капитана Флери в 1618–1620 годах», оставленном одним из участников этой экспедиции, рассказывается, что моряки по семь-восемь человек садились за столы, на которые ставили корзину с сухарями и сосуд, где было «по два глотка на каждого». Хлеб делили на совершенно равные ломти под внимательными взглядами экипажа. Во избежание пристрастного подхода на стол водружали шляпу в которую каждый матрос клал свою «метку» — бечевку с особым образом завязанным узлом, перышко или какой-либо другой предмет; шляпу как следует встряхивали, а потом извлекали «метки» и раскладывали по кускам хлеба. Таким образом, хлебный паек доставался по жребию.

Та же рукопись содержит рассказ о голоде, который пришлось испытать морякам после долгих и бесплодных скитаний в Карибском море: они ели башмаки, перчатки, кожаные карманы, крысиный помет, слизывали крошки с ножа и жир с мачты, ловили тараканов, пока не удалось выловить большую акулу, которую немедленно отправили в котел.

Акулье мясо не отличалось изысканным вкусом, если верить отцу Лаба. Вот каковы его впечатления: «Наши матросы изловили акулу, которая уже два или три дня неотступно следовала за кораблем; сию дерзкую и опасную рыбу, которая опустошила бы моря, если бы не испытывала затруднений с тем, чтобы ухватить свою жертву зубами (для этого ей нужно перевернуться на бок, и добыча успевает ускользнуть), с трудом удалось поднять на борт. В ее брюхе обнаружились все вещи, что мы выбрасывали с корабля за всё то время, пока она следовала за нами, вплоть до плотницкого молотка; покружив вокруг корабля, она наконец подошла настолько близко, что матросы бросили ей крючок толщиной с большой палец, прикрепленный к железной цепи и прочному канату; какое-то время она разглядывала кусок сала, насаженный на крючок, но, видя, что его будто бы хотят вытащить обратно, накинулась на него с такой жадностью, что проглотила вместе с частью цепи… Когда она показалась из воды, на нее набросили веревку со скользящим узлом, которая обхватила ее у хвоста, и воротом вытащили на палубу, где один матрос перерубил ей хребет топором. Несколько кусков мяса из брюха засолили на следующую пятницу, но они не пришлись нам по вкусу: видно, дорады, тунец и другие рыбы, которые встречались нам в изобилии, отвратили нас от акул. Зато матросы от нее не отказались».

Александр Эксквемелин приводит описание пиратского обеда в не самый голодный день: «Около десяти часов утра повар поставил котел на огонь, чтобы сварить солонину в пресной воде или, если ее не будет, в морской. Одновременно в другом котле кипело просо, пока не станет густым, точно вареный рис; он взял жир из котла с мясом, чтобы положить в просо, после чего разлил всё по мискам. Собралась команда, по семь человек на миску. Обычно на флибустьерских судах едят дважды в день, когда имеется достаточно провианта, если же нет, то всего один. Перед едой читают молитвы: французы-католики — кантику Захарии, Magnificat и Miserere; англичане-реформаты — главу из Библии и Нового Завета и псалмы». Эксквемелин также уточняет, что «капитан корабля обязан есть ту же пищу, что и вся команда, до юнги включительно. Если команда желает уважить своего капитана, то ему готовят какое-либо особое блюдо, а подают его непосредственно капитану на общий стол».

Это было еще одно проявление демократичности флибустьеров, выгодно отличавшее их в глазах современников от моряков регулярного военного или торгового флота, где социальное неравенство бросалось в глаза. В то время как простые матросы должны были, страдая от цинги, грызть сухари и жевать опостылевшую солонину, привилегированные пассажиры могли даже позволить себе огород на борту — и горе было тому матросу, который украдет хоть листик салата!

Обеды в пассажирском салоне тоже отличались от матросских трапез: «Нас было двенадцать человек за столом, чистым и прекрасно сервированным. В первый же день нам указали наши места и просили не менять их, дабы слуги приносили нам наши салфетки, которые переменяли дважды в неделю. На завтрак обычно подавали окорок или паштет с рагу или фрикасе, масло и сыр, хорошее вино и свежий хлеб утром и вечером… Обедали после того, как лоцманы отмечали высоту, то есть измеряли высоту солнца в полдень (чтобы занести в свои морские карты). Обед состоял из густого супа на курином бульоне, говяжьей грудинки, свежей баранины или телятины с фрикасе из кур или чего-нибудь еще. Когда три этих блюда уносили, на их место ставили жаркое, два рагу и два салата; на десерт у нас были сыр, фруктовые пюре, свежие фрукты, каштаны и варенья. Ужин был похож на обед: суп с курицей, два жарких, два рагу два салата и десерт, поскольку спиртного у нас было вдоволь, его не экономили. У капитана было два ящика по 24 бутылки в каждом».

Остается предположить, что бравый священник не был подвержен морской болезни, от которой обычно страдали сухопутные пассажиры, пересекавшие Атлантический океан.

Но вернемся к флибустьерам.

Моряки, надолго уходившие в море, жестоко страдали от цинги — так называемого морского скорбута, причинами которого были недостаток в организме витамина С и калийных солей, дурная пища, плохие гигиенические условия (испорченная питьевая вода, проживание в сырых и тесных помещениях) и чрезмерные физические нагрузки. На первых стадиях цинга проявлялась в виде усталости, слабости, стеснения в груди, учащенного сердцебиения, к которым вскоре присоединялись тянущие боли в крестце и ногах. Люди становились зябкими, сонливыми и апатичными, неохотно покидали постель; возможно, в этом и кроется причина «нежелания работать», отмеченного Дампи-ром у флибустьеров. Так длилось от нескольких дней до двух недель, после чего проявлялись более наглядные симптомы: поражение десен и самопроизвольные кровоизлияния. Десны синели, припухали, становились рыхлыми и начинали кровоточить, на них образовывались язвы, зубы расшатывались и выпадали; изо рта шел неприятный запах и текла слюна. У человека вдруг начинала идти кровь из носа; лицо принимало землистый оттенок, кожа становилась бледной, сухой и вялой, он таял на глазах. Кровотечения возникали и во внутренних органах — желудке, кишечнике, почках, легких; на ногах появлялись темно-красные пятна, а на руках и теле — твердые болезненные желваки величиной с орех; в этих местах кожа принимала синий, зеленый, желтый цвет. Иногда омертвевшая кожа отшелушивалась и взгляду открывались цинготные язвы, которые могли не заживать годами. Цинга убивала исподволь, медленно и мучительно, хотя бывала и быстротечная форма — так называемая молниеносная пурпура.

Для предохранения от цинги использовали рубленые овощи и зелень с острой приправой: маринованное, копченое и соленое мясо перемешивали со всей зеленью, какую только можно было запасти, включая дикорастущую, сдабривали всё это луком, растительным маслом, солью, уксусом, перцем, горчичным порошком и ели. Бывало, цинготным больным с выпавшими зубами и кровоточащими деснами уже нечем было пережевывать пищу. Чтобы три четверти экипажа не умерли по этой причине с голоду, в Х\Л1 веке норвежские коки придумали новое блюдо — лабскаус («легкоглотаемое»): мелко нарубленную вареную солонину перемешивали с перемолотыми солеными селедками и посыпали эту кашицу перцем. Со временем в это блюдо стали добавлять лук, соленые огурцы и картофель.

Гораздо больше, чем от голода, на кораблях страдали от жажды. Пополнить запасы пресной воды можно было далеко не в каждом порту. В 1691 году капитан Курсик, баскский корсар на службе у Людовика XIV, крейсировал у берегов Португалии. Вода и съестные припасы почти закончились, корабль направлялся в Сен-Жан-де-Люз для пополнения запасов, но тут разразилась буря, нарушившая все планы. Корабль оказался у мыса Артигуэсо, где находился большой испанский поселок Барриос. На судне оставался только коньяк, следовало любой ценой раздобыть воды и сухарей. Курсик отправил приветствие чиновникам-алькальдам Барриоса и «дал слово баска, что поднимет якорь и уйдет, не причинив никакого вреда», если ему позволят взять на борт несколько бочонков воды. Ему учтиво ответили, что он может прислать шлюпки и забрать нужное количество воды для экипажа. Однако шлюпку с двадцатью матросами встретили огнем из мушкетов. Курсик разгневался и отправил к берегу уже две шлюпки с восемью десятками моряков, прикрывая их огнем из пушек, потом построил своих людей в боевой порядок и повел на штурм укреплений, приказывая стрелять только наверняка. Во время боя 80 испанцев были убиты наповал, три десятка ранены (по большей части кинжалами), а 40 взяты в плен. Курсик уже собирался разграбить и сжечь поселок, но тут ему навстречу вышел местный кюре с распятием в руках, а плачущие женщины и дети на коленях умоляли их пощадить. Корсар заключил договор с кюре и местными выборными, которые обещали, что, несмотря на запрет испанского короля оказывать помощь французам, он всегда найдет в бухте Барриоса всё, что потребуется ему и его экипажу.

В жару пресная вода становилась затхлой уже дня через два, а предохраняющие от цинги сидр и пиво быстро прокисали. Флибустьеры разбавляли воду ромом — он-то не портился. Постепенно начинали пить уже чистый ром, который загружали на корабль в неограниченном количестве.

Ром начали изготавливать в XVII веке чернокожие рабы, работавшие на тростниковых плантациях на Карибских островах: в результате перегонки перебродившей патоки получалась прозрачная жидкость, которая после долгого хранения в деревянных бочках приобретала темный цвет. Французы называли этот напиток «тафиа», а англичане поначалу прозвали его «ромбульоном», сократив затем название до «рома». Карибский ром вскоре получил более широкое распространение, чем быстро прокисавшее пиво, да и стоил он дешево. Смешанный с фруктовыми напитками, он предохранял от цинги. Чтобы проверить качество рома, в него бросали несколько крупинок оружейного пороха и подогревали с помощью увеличительного стекла. Если ром был слишком разбавлен водой, порох не взрывался.

После захвата британским флотом острова Ямайка ром окончательно вытеснил бренди, которое было повседневным напитком моряков.[41]

Постепенно новое горячительное распространилось по всем американским колониям, и в 1бб4—1667 годах в Новой Англии открылись две мануфактуры по производству рома. В XVIII веке, перед Войной за независимость североамериканских колоний (1775–1783), потребление рома в Новом Свете составляло 13,5 литра в год на человека, включая женщин и детей. Он считался напитком бедноты, в отличие от очищенных европейских спиртных напитков двойной перегонки. Тем не менее ром с Род-Айленда долгое время использовался в Европе для взаиморасчетов наравне с золотом.

На тех островах Карибского архипелага, которые принадлежали испанцам, изготавливали светлый ром с мягким вкусом. На офранцуженных островах (Мартинике, Гваделупе) ром делали исключительно из тростникового сока, который сохранял вкус исходного сырья. Англичане на Ямайке гнали темный ром с большим количеством патоки, на Барбадосе — очень крепкий, более 75 градусов.

Около 1740 года на английском флоте ром стали разбавлять водой по приказу адмирала Эдварда Вернона, чтобы матросы с его кораблей не перепились, уподобившись в этом флибустьерам. В плохую погоду адмирал носил плащ из фая — плотной шерстяной ткани в рубчик, по-английски grogram cloak, поэтому смесь рома с водой стали называть грогом. Пираты же удержу не знали, и пристрастие к рому часто губило их в самом буквальном смысле: если на корабле авторитетным капитанам еще удавалось предотвратить повальное пьянство, на берегу никакие запреты уже не действовали и флибустьеры гибли в пьяных драках или не могли оказать достойного сопротивления властям и попадали в тюрьмы…[42]..

Еще одним доступным удовольствием — и вредной привычкой — был табак, недаром на портретах многие знаменитые корсары и флибустьеры изображены с трубками в руках. Глиняные курительные трубки были найдены на затонувших кораблях и при раскопках ушедшей под воду части Порт-Ройала. В Европу они попали, как утверждают, благодаря Уолтеру Рэли.

Изначально, на заре XV века, когда Колумб, вместе с другими диковинками Нового Света, открыл для Европы табак, моряки его не курили, а нюхали истолченным в порошок. Впоследствии индейский ритуал курения трубки мира был перенесен на корабли «джентльменов удачи»: закаленный «морской волк» протягивал новичку свою зажженную трубку, обтерев ее мундштук рукавом куртки. Если во время плавания глиняные или пенковые трубки[43] ломались, матросы мастерили себе трубки из дерева. Огонь высекали при помощи огнива (спички изобрели только в середине XIX века). Юнгам приходилось курить украдкой, потому что «застукавшие» их за этим занятием «старшие товарищи» могли отобрать у них табак. Привилегией на курение обладали только опытные моряки:

После захода солнца курить запрещалось всем — во избежание пожара. Оставалось жевать табак. Кстати, жевали его и во время корабельных работ — лазая по вантам, выбирая трос, прибирая палубу — потому что совмещать их с курением трубки было практически невозможно. Изжеванный табак простые матросы не выбрасывали, а сушили, а потом набивали им трубки. Если запасы жевательного табака подходили к концу, жевали каболку (просмоленный канат).

Курили в основном прессованный табак — табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать кружкaми; так он лучше сохранялся, занимал меньше места и впитывал меньше влаги.

Основные плантации табака располагались в Новом Свете, стоил он там недорого, хотя в Европе считался ценным товаром. В1630 году за фунт английского табака платили два пенса. Сахар ценился куда дороже, поэтому в колониях — на Барбадосе, Мартинике, Ямайке — табачные плантации постепенно вытеснялись сахарными. Поскольку производители табака зачастую были связаны с пиратами, власти покупали услуги флибустьеров — Франсуа д'Анженна, Генри Моргана — для обуздания пиратов и побуждения их заняться возделыванием сахарного тростника. Французы выращивали табак на четырех наиболее густонаселенных островах — Сен-Кристофе, Мартинике, Гваделупе и Сан-Доминго. Табачные мануфактуры работали в Париже, Морлэ и Дьепе. Налоги, взимавшиеся на табак на континенте, взвинтили на него цену, поэтому курильщики пристрастились к табаку из Виргинии, стоившему много дешевле. В качестве любезности в ответ на существенное увеличение импорта виргинского табака во Францию англичане старались воспрепятствовать набегам флибустьеров на французские «сахарные» острова.

Табак долгое время считался лекарственным средством. В Европе ученые доктора рекомендовали использовать его в виде отвара — как рвотное или слабительное; в виде компресса — для заживления ран и язв, лечения опухолей и болей в подреберье; в виде водного экстракта — для промываний и клизм при лечении запоров, апоплексии, лихорадки; делать ингаляции для стимуляции легких при астме и водянке, а также применять в качестве мочегонного средства. Из зеленых листьев табака готовили компрессы, лечив таким образом чесотку лишаи, паршу, золотушные струпья, изводя вшей. Считалось, что они помогают также от невралгии, подагры, ревматизма и зубной боли. Однако «табачная профилактика» отнюдь не ограждала флибустьеров от заразных болезней, от которых погибало больше людей, чем от нуль.

Теснота и антисанитарные условия способствовали распространению тифа, кори, дизентерии, оспы; отсутствие витаминов было чревато цингой; сойдя на берег, моряки подхватывали малярию, желтую лихорадку или венерические болезни. Никаких поблажек для больных при этом не делалось: пока пират мог держаться на ногах, он выполнял свою работу на корабле и шел в бой.

Каким бы тяжелым ни был труд моряков, у них всё же оставалось время для отдыха. Игра на деньги — в карты и кости — на борту была обычно запрещена под страхом жестокого наказания. Для развлечения иногда палили из пушек, но если порох приходилось экономить, оставались «культурные» забавы — танцы и песни. В спокойную погоду музыканты наяривали джигу, завезенную ирландцами и шотландцами, или матлот — танец французских моряков. С 1653 года появляются упоминания о меренге — танце доминиканского происхождения, придуманном, как говорят, кем-то из пиратов, лишившимся одной ноги и подобно Джону Сильверу ковылявшим на деревяшке. В этом танце все па выполнялись одной ногой, другая при этом не сгибалась. В музыкальном сопровождении объединялись африканские ритмы и элементы европейской кадрили. Название, по одной из версий, происходит от английского merry ring — «веселый круг», поскольку танец был хороводный. Что касается песен, то это были в основном длинные баллады, героями которых нередко выступали легендарные пираты. Кроме того, именно пираты придумали бег в мешках — развлечение, доступное и плохим танцорам, и тем, кто был лишен слуха и голоса.

Бывалые «морские волки» передавали новичкам предания и обучали «верным приметам». Например, в штиль высвистывали ветер, для чего у капитанов и боцманов имелись «заговоренные» свистки, которые хранились в молитвенных шкатулках и использовались в самом крайнем случае. Количеством посвистов определялись желаемые сила ветра и его продолжительность. Зато свистеть «просто так» грозило бедой, и за это на судне сурово карали. Ветер можно было вызвать и другими способами: побултыхав шваброй за бортом судна, поцарапав мачту ножом или хотя бы ногтями, облив паруса водой, привязав к вантам ботинок или выбросив за борт какой-нибудь предмет в дар морским богам. Но если всё это не помогало, оставалось как следует выпороть юнгу, чтобы он визжал на весь океан.

Просто вызвать ветер было мало — надо, чтобы он был попутным. Для этого моряки брали с собой карманные платки с узелками на четырех углах, которые символизировали четыре стороны света. Развязывая нужный узелок, они пытались изменить направление ветра. Если подул тот ветер, какой надо, то уже никто не свистел, швабру прятали подальше, за борт ничего не бросали и веслами не пользовались: грести при ветре — дразнить его.

Чихание при отплытии на левом борту сулило кораблекрушение, зато на правом — удачу в плавании. Если моряка, стоявшего на левом борту, «разбирало», он опрометью бросался на правый борт, чтобы чихнуть там.

Бывало, представители разных народов по-разному толковали приметы. Например, англичане ни за что не вышли бы в море в пятницу — день распятия Христа, а уж тем более 13-го числа. Зато португальцы и испанцы считали пятницу благоприятным днем для начала плавания, поскольку Колумб отправился в свое первое путешествие к американским берегам именно в этот день недели.

Моряки верили в существование гоблинов — злых духов, прятавшихся на корабле и чинивших всякие козни, русалок и ведьм. Баскские корсары считали, что ведьмы могут, обернувшись волнами, преследовать моряков от Бискайского залива до острова Ньюфаундленд или взбираться на мачты кораблей, чтобы рассыпать дьявольский порошок, напускающий злые чары. Когда корабль «Мартико» из Сибура потерпел крушение, судовладелец подал на команду в суд, и во время процесса все матросы как один дали показания, что бурю вызвали ведьмы.

Даже страдая от голода, голландские матросы не пытались убивать морских птиц, круживших возле самых мачт, свято веря, что в них переселяются души утонувших моряков.

При приближении грозы, когда неподвижный раскаленный воздух пронизан электричеством, на концах мачт появлялись бледно-голубые светящиеся кисточки — коронные разряды. Их называли огнями святого Эльма (католики считали его покровителем моряков наряду со святым Николаем) и воспринимали как знак скорого окончания грозы, дающий надежду на спасение. При виде огней матросы-католики начинали молиться Пресвятой Деве, а боцман свистел в свисток. Когда огни пропадали, все кричали: «Доброго пути!» Если же огни спускались по мачте до насоса, это был знак неминуемой гибели. Некоторые матросы утверждали, что в такие минуты на мачте появляется сам святой Эльм, держащий в руке зажженную свечу; однажды матрос взобрался на самый верх грот-мачты и якобы обнаружил там капли воска. Когда судовой священник на корабле «Святой Франциск» попытался разубедить в этом команду, его обвинили в ереси и чуть не сбросили за борт.

Флибустьеры, подвергавшие себя самым разнообразным опасностям, привыкли молиться всем богам, полагаясь, впрочем, только на себя. Еретиком считался тот, кто не верил в приметы. На корабле капитана Чарлза Свана имелся астролог, в задачу которого входило предупреждать о грядущих опасностях. А «железный пират» Фрэнсис Дрейк, человек властный и крутой, был чрезвычайно мнительным и суеверным даже для своего века.

Из морских преданий самыми популярными были легенды о корабле-призраке с командой мертвецов, встреча с которым предвещает кораблекрушение. Португальцы верили, что на таком корабле вечно скитается по морям Бартоломеу Диаш, пропавший без вести возле мыса Доброй Надежды, который он сам первоначально назвал мысом Бурь. В начале XVII века в Нидерландах возникла легенда о «Летучем голландце». По разным версиям, капитана судна-призрака звали Ван Страатен или Ван дер Декен. Похожие легенды передавали из уст в уста англичане, испанцы и немцы.

Злой морской дух, предвещающий гибель во время шторма, получил у моряков прозвище Дэйви Джонс, или Дьявол Джон. По легендам, у него были большие круглые глаза, три ряда зубов, рога и хвост, а появлялся он в голубом дыму. Морское дно, куда попадали погибшие моряки, называли «сундуком Дэйви Джонса».[44]«Отправиться за сундуком Дэйви Джонса» означало утонуть, «пробудить Дэйви Джонса» — вызвать шторм, а «находиться во власти Дэйви Джонса» — быть охваченным ужасом. Дэйви Джонсом называли также моряка.

По одному из преданий, в подчинении у морского дьявола находился Кракен — гигантское морское чудовище, известное по описаниям норвежских и исландских моряков. Бергенский епископ Эрик Людвигсен Понтоппидан (1698–1774) писал, что Кракен — животное размером с плавучий остров, способное схватить щупальцами и утянуть на дно даже крупный военный корабль; еще опаснее для судов водоворот, который возникает при погружении Кракена на дно. Из пасти его идет страшный смрад, сам по себе способный убивать. Скептики полагали, что свидетельства моряков о Кракене можно объяснить подводной вулканической активностью у побережья Исландии, которая проявляется в исходящих из воды пузырях, внезапной и довольно опасной смене течений, появлении и исчезновении новых островков. Только в 1857 году было доказано существование гигантского кальмара, который, по-видимому, и послужил прообразом Кракена.

О самих флибустьерах порой складывали легенды уже при жизни, их имена и поступки обрастали слухами и домыслами. Так, одно имя Франсуа Олоне внушало ужас; что в рассказах о нем было правдой, а что — вымыслом, теперь уже трудно разобрать. Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода перед боем прикреплял к своей шляпе зажженные фитили, окутывавшие его дымом и искрами, чтобы придать себе вид исчадия ада. А образ Монбара Губителя, с детства проникшегося ненавистью к испанцам, возглавившего команду из освобожденных рабов и не оставлявшего в живых ни одного человека на захваченных судах, возможно, вообще был порожден чьей-то фантазией…

Эти легенды порой играли на руку флибустьерам, превращаясь в своего рода психологическое оружие. Бывало, пираты несколько дней преследовали корабль, отставший от каравана, вопя и потрясая оружием, — и устрашенный экипаж сдавался без боя. Впрочем, такое случалось далеко не всегда.