Кукла

Мудрец изрёк: "Человек, не имевший счастливого детства, неполноценный". На то и мудрецы, чтобы изрекать истину. Уж они-то не ошибаются. Следовательно, я вот — особь воистину неполноценная. Быть ущербной мне предначертано судьбой сызмальства, бессрочно и бесспорно. Ибо у меня вообще детства как такового не было. То есть возраст, обозначаемый этим словом, я, конечно же, прожила. Но как-то не по-настоящему, вроде понарошку. Не было в нём главного, что и отличает детство от любого другого жизненного периода: легкомысленной беспечности, взбалмошных игр, милых глупостей, несуразных никчёмных игрушек. Да чего там — у меня, девчонки, никогда не было даже хоть какой-нибудь куклы… Впрочем, вот тут не верьте мне до конца. Была у меня кукла, была. Однажды. Несколько минут. Но это — целая история…

Уже ближе к концу войны в нашем битком набитом, многоликом, разноголосом коммунальном доме вдруг освободилась комната. Большая, угловая, светлая, ещё недавно густо заселённая. Призванный на фронт вчерашний десятиклассник Колька погиб ещё в дороге. Его мать — тётя Сима, уже получившая похоронки на мужа и младшего братишку, жившего с ними, оставаться одна на свете не пожелала и быстренько отправилась следом.

В освободившуюся комнату вселили эвакуированных: трёх взрослых сестёр с одной девчонкой — Валькой. Вначале сестёр было только двое: старшая — тётя Марина, мать Вальки, и средняя — Вера. Младшая же — Лена по дороге в эвакуацию где-то поотстала и явилась позже, примерно через полгода.

Больше всех новым жильцам радовалась я. Валька оказалась моей ровесницей. Заполучить свою ровню по соседству — большая удача. Теперь мамины ночные дежурства в госпитале чаще всего я проводила у новых соседей, и каждый раз это было для меня настоящим праздником. Сама-то Валька оказалась подружкой совсем неинтересной. Неулыбчивая, неразговорчивая, вечно о чём-то размышляющая, она, казалось, постоянно готовится сказать что-то важное, подыскивает слова, да так и не находит. И смотрит на всех жалобно, будто извиняясь. Нет, с ней было попросту скучно, и не она вовсе притягивала меня. Вот мать её — совсем другое дело. Говорливой-то она тоже не была и весёлостью не отличалась, в этом они с дочерью — явно родня. Но умела она другое. Когда мы ложились, Валька неизменно приказывала: "Ну, мама, рассказывай!" И тётя Марина начинала какую-нибудь из своих сказок.

Странные то были сказки. Часто ночуя по разным домам, я наслушалась их всяких. Тёти-Маринины были самые диковинные. Хотя как раз диковинного-то в них и не имелось: ни волшебников и колдунов, ни ведьм и леших, ни королей и принцесс. Были там вроде обыкновенные люди, даже девчонки и мальчишки — такие, как я, Валька, наши соседи. Но как не совпадали они с нами! И дело вовсе не в том, что зачастую были иначе одеты — в какие-то неведомые нам сюртуки, камзолы, кринолины, украшенные таинственными галунами, фестонами, шлейфами. Нет, не в этом. Дело в том, что даже голые или в вечно неизменных лохмотьях, они не совпадали с нами категорически. Некие графы, дворецкие, скитальцы, изгнанники, отверженные — они, каждый на свой манер, но все и всё делали иначе: шествовали, вкушали, молвили, бросали взор — либо скорбный, либо восторженный. Но главное — в них, в отличие от нас, оказывалась, помимо обычной, видимой, ещё какая-то скрытая, тайная жизнь. В них постоянно происходило что-то значительное и замечательное. Они предавались мечтам, грезили, восторгались, гневались, презирали, сострадали, любили — нежно, страстно и вечно.

Многие из этих слов я слышала впервые и по большей части не понимала. Но они завораживали меня и неодолимо притягивали. Я как подарка ждала очередного маминого ночного дежурства и жадно слушала сказки тёти Марины. Она брала их в книгах, которые приносила с работы — из библиотеки. Что такое библиотека, я не знала. Но это точно был какой-то другой мир, который населяли совсем-совсем особые люди. Даже если они были по виду похожи на нас, то часто поступали странно, против всяких правил, удивляя и озадачивая.

Ну что, спрашивается, заставило тщедушного, слабосильного, к тому же больного Тёму идти тёмной ночью мимо кладбища, где — он знал — бродят покойники, а потом лезть в глубокий вонючий сгнивший колодец, чтобы вытащить кем-то сброшенную туда беспородную ничейную собачонку Жучку? Зачем ему это было нужно?

Почему весёлый пьяница-хохол бросается в бушующее море, чтобы спасти тонущего маленького негритёнка Максимку? А потом отдаёт тому всё: накопленные в долгом плавании деньги, свою бесценную бесшабашную свободу и любовь, в которую до того совсем не верил. И даже пить перестаёт, чтобы стать Максимке настоящим отцом.

Зачем слепой маленький Петрусь, имеющий всё и любимый всеми, — зачем он до обмороков изводит себя, сидя за роялем, пытаясь заставить музыку рассказать ему про мир, которого не видит? А после той же самой музыкой рассказывает людям о том, чего они, зрячие, в этом мире не разглядели.

Как мог сын судьи Валёк подружиться с детьми того, кого его отец когда-то судил? Зачем он тайно ходит к старой часовне, в развалинах которой живут его друзья? И как посмел принести туда умирающей маленькой Марусе куклу своей сестры? А главное — почему суровый отец-судья не наказал сына за это, а приласкал, чего он никогда до того не делал?

Однако с куклой ярче и прочнее у меня была связана другая тети-Маринина сказка. Её Валькина мама брала из толстой обшарпанной книги — не библиотечной, а собственной. Я даже радовалась, когда очередной библиотечной почему-то не оказывалось и тётя Марина брала в руки ту — тяжёлую, растрёпанную, без картинок. Книга уже сама знала, что нам из неё надо, и обычно сразу распахивалась на нужной странице. Я подтягивала коленки к самому подбородку, глубоко вдыхала, крепко зажмуривалась и замирала. Историю маленькой девочки со странным именем Козетта я знала почти наизусть. И всё же каждый раз слушала её с жутью в начале и восторгом — в конце.

Зажмуренными глазами я отчётливо видела бедную, плохо одетую, всеми обижаемую сироту. Как трёт она затоптанные полы, моет грязные башмаки хозяев и постояльцев, носит из далёкого ручья воду и поит лошадей. А потом ест объедки и, не раздеваясь, ложится спать на тряпьё в холодном тёмном коридоре, под лестницей. И засыпая, снова видит чудо, мимо которого проходит каждый день: освещённую витрину с огромной куклой в розовом платье, со стеклянными глазами и настоящими золотистыми волосами. Надо признаться, я тайно завидовала Козетте: она хоть видела то сказочное диво, мне же не довелось и этого. Всякий раз я тихонько плакала — одновременно от жалости к Козетте и к себе.

Однако слёзы мои быстро высыхали. В тот момент, когда в жуткий снежно-холодный и непроглядно-тёмный вечер ведро с водой в озябших руках Козетты вдруг становилось невесомым — его подхватывала сильная и добрая рука незнакомца. А потом, потом наступала минута торжества и восторга. Распахивалась дверь, и спрятавшаяся от злых хозяев Козетта видела вошедшего незнакомца с куклой (той самой куклой!) в руках. Он подавал это чудо в розовом платье ей и говорил: "Возьми, она твоя!" Не веря, что это не сон, Козетта робко протягивала из-под стола свои худые грязные ручонки, нерешительно принимала куклу и крепко прижимала к себе. А таинственный незнакомец брал девочку за руку и уводил навсегда из кошмара. В какую-то неизвестную, новую и обязательно счастливую жизнь…

Нет, в нашем городке такой куклы не было. Иначе мы бы об этом обязательно знали. Но была о ней легенда, которая бродила по домам и странным образом меняла свой исток, всплёскивая то там, то тут. Изменчивыми в ней были имена и место действия. Суть же оставалась незыблемой. Итак, Иван с Заречной (или Степан с Набережной, или Егор с Партизанской) возвращался домой с фронта по ранению в ногу (или в руку, или в голову). Вёз он домой из дальних неродных краёв своей дочке (или сестрёнке, или, случалось, даже молодой невесте) диковинную куклу (по описаниям — близняшку той, Козеттиной). А в том же вагоне ехала с матерью (или с бабушкой, или со старшей сестрой) слепая девочка. Имена и адреса были разными, а вот слепая девочка присутствовала неизменно. Не выдерживал солдат (или сержант, или лейтенант) и отдавал чудо-куклу той несчастной.

Так ни одна сказочная дива до нашего далёкого от фронта, маленького сибирского городка и не доехала. Жила только легенда о ней. Но нас она устраивала и очень грела. Это, выходит, куда уже дошли наши доблестные земляки — аж до тех неведомых земель, где водятся такие вот невиданные цацки! А раз уж дошли, значит всё — скоро и войне конец. И поедут они домой все-все, а не только списанные по ранению. А что не довёз Иван (или Степан, или Егор) эту красотку до дому — так и ладно, чего там. Мы-то к таким не приучены и без них проживём, а вот девочке той слепой хоть какая-то отрада. В общем, правильно поступил наш земляк, справедливо, по-доброму!

… Тётя Марина и Валька жили по сути вдвоём. Лена всё не приезжала, напоминала о себе лишь письмами. Вера же наведывалась изредка. Была она геологом и основную часть жизни проводила в каких-то неведомых нам экспедициях. Отсутствовала подолгу, так что дома уж начинали её забывать. Потом, бывало, нагрянет вдруг — обветренная, загорелая, в непривычных тогда для женщины брюках, сапогах, фуражке. "Гаврош наш явился!" — любовно говорила тётя Марина и велела нам с Валькой не шуметь, пока Вера спит. А спать та могла сутки и даже больше. Потом вставала, шла в баню, переодевалась в платье и ждала своих "бродяг". Когда те вваливались бесшабашной толпой, Вера встречала их так, будто не видела сто лет, не бродяжила вместе месяцами и не с ними рассталась всего лишь позавчера. Они усаживались в углу на половик и начинали свой очередной "сабантуйчик". Немножко пили (обычно делили на всех бутылку), много говорили, смеялись и пели под гитару. Лучше всех играла тётя Марина. Они с Верой были и главными певунами. Но всякий раз сильно досадовали, что нет с ними третьей их сестры, и обещали, что настоящее пение будет, когда та приедет.

Лена приехала спустя полгода и совсем не так, как мне представлялось. Не было ни радостной встречи, ни шумного весёлого праздника по этому поводу, ни даже обещанных песен втроём перед "бродягами". С её появлением их "сабантуйчики" вообще прекратились. В большой солнечно-улыбчивой комнате соседей зависла тревога. Она неудержимо сгущалась и грозила близкой бедой. Тётя Марина ходила, вжав голову в плечи, будто в ожидании удара. Несколько раз я видела, как она тайно плачет. Однажды слышала трудно и больно брошенное ею в сторону Лены незнакомое мне ругательство: "Травиата!"

Оказалась младшая сестра совсем не в породу своих старших. Те — крупные, широколицые, смуглые, чуть схожие с жителями здешних мест — хакасами. А эта — хрупкая, кукольно-изящная, бледнолицая. Что у неё было большим, так это глаза, неуёмная грива смоляных, чуть волнистых волос да ещё — живот, который с каждой неделей становился всё больше. По моим понятиям, она была настоящей красавицей, сродни киноартисткам с открыток, которые мы с Валькой собирали. Если бы только не этот нелепый живот да не лютый беспощадный кашель, изводивший и её, и окружающих. Валька говорила, что ещё совсем недавно у Лены вообще его не было. Однако в это не верилось. Так намертво укоренившийся в ней, так свирепо пожирающий её, он мог быть только извечным. Откуда-то возникло и неотвязно пристало к ней нередкое в те времена и страшное слово "туберкулёз".

По весне случайным залётным птенчиком явился в мир крохотулечный, вроде игрушечный Славик — сын Лены. Сама она, постройневшая, побледневшая и ещё больше похорошевшая, теперь с кровати вставала, только чтобы сходить в больницу на какие-то "поддувания". Не имея сил поднять Славика на руки, она безотрывно, вроде с изумлением и страхом разглядывала его, силясь что-то понять. Он же, задумчивый, нахмуренный, похожий на маленького старичка, держался молодцом — плачем-криком никого не донимал. Только очень скоро, будто передразнивая мать, принялся негромко, совсем по-стариковски кхыкать. Потом же разохотился, вошёл во вкус, стараясь от матери не отставать. И как-то в разгар лета, перестаравшись, видно, надорвался и замолчал. Насовсем. Его снесли на кладбище в ящичке из-под спичек, который принесла из магазина, где работала уборщицей, соседка с нижнего этажа Анна Николаевна. Лена же после этого перестала вставать вообще и в самом начале осени вовсе переселилась к своему Славику.

За всеми этими событиями как-то упустили момент, когда начала кашлять Валька. Спохватившись, перестали выпускать её на улицу и уложили в постель. У неё постоянно держалась температура, и она всё время зябла. На неё поверх одеяла наваливали всякие зимние вещи. Вдобавок ко всему каждый день из поликлиники приходила медсестра и ставила бедной Вальке больнючие уколы. Когда тётя Марина была на работе, чтобы Валька вовсе не заскучала одна, к ней приходила я и рассказывала тёти-Маринины сказки. Чаще всего — про Козетту и её чудо-куклу. Именно она, эта сказка, стала первопричиной другой сказочной истории, уже моей, личной.

…Иногда по воскресеньям из деревни приходила к нам Марфа — мачеха моего отчима. И хотя с дедом — отцом дяди Мити они давно уже не жили, мама принимала её как родню, угощала и старалась всячески ублажить. И она, и дед топали пешком больше десятка километров, конечно же, не чтобы попроведать нас. Спешили они на городской наш базар — кое-что там продать, а чего-то и подкупить. К нам же шли после отдохнуть перед обратной дорогой и поесть. С каких-то пор мачеха отчима стала для меня чуть ли не главной моей роднёй. Каждое воскресенье я ждала, как Нового года, потому что может придти Марфа.

Не имея своих детей, но вырастив четверых чужих, она, должно быть, не израсходовала до конца заложенный в неё запас материнства и всюду искала, на кого бы его обрушить. В первый свой приход к нам она вынула из какого-то заветного места иголку с ниткой, внимательно оглядела мою одёжку и, не найдя на ней дыр, которые можно было бы зашить, кажется, осталась недовольна.

— Ладно, неси свою куклу! — приказала мне Марфа.

— А у меня нет, — честно призналась я.

— Совсем? — не поверила она.

— Совсем-совсем, — поклялась я.

— Куда дела?

— Никуда не дела. У меня её и не было.

— Никогда, что ли? — никак не верила гостья.

— Не-а, никогда.

— Кукла должна быть! — постановила Марфа и тут же опрометчиво произнесла фразу, разбудившую в моей душе вулкан: — Ладно, я тебе сошью куклу-то. — Но следом добавила: — В другой раз как-нибудь.

С тех пор я ждала Марфу как Бога. Но она, наверное, обещание своё тут же выкинула из памяти как мелочное, нестоящее. Я же лишь смотрела на неё ожидающе, не смея напомнить. Однако история Козетты и её чудесной куклы, видать, что-то сдвинула в моём сердце, а заодно и в понятиях, что хорошо, что плохо. Несколько раз я, обмирая от собственной наглости, украдкой, чтоб никто больше не слышал, настырно наседала на гостью: "А когда ты сошьёшь мне куклу?"

И наконец — грянуло! Однажды Марфа деловито порылась в своём мешке и извлекла оттуда скатанную в рулон, порядком порыжелую от возраста, некогда белую полотняную скатерть. По рассказу Марфы, это — часть её приданого, ещё от матери. Была скатерть парадной, праздничной. А так как в последние, военные, годы все праздники откладывались на потом, то хранилась она в сундуке, где и была, как обнаружилось недавно, почти подчистую съедена мышами. Марфа рассказывала это, еле сдерживая слёзы, шумно вздыхая и трагически размахивая короткими пухлыми ручками. Попереживав, она расстелила то, что осталось, на полу, взяла ножницы и, ползая на коленях, принялась выкраивать туловище будущей куклы. Мне же велела бежать за опилками. Я вмиг подхватила ведро и не побежала — полетела навстречу несмолкающему визгу пил на берегу нашей протоки.

Как ни усердствовали обжоры-мыши, а строительного материала для создания красавицы осталось ещё достаточно. Сделанная Марфой выкройка была любо-дорого смотреть, фигура новорождённой угадывалась идеальной. Заполненная же опилками, она сразу сильно похудела. Часть ширины ушла на объём, и кукла грозила выйти доходягой. Чтобы не допустить этого, мы с Марфой порешили голову ей не пришивать, а сотворить из туловища. Дело это оказалось не из лёгких. Пришлось долго и трудно затягивать петлю из крепкой нитки на месте, где мы наметили шею. Наконец верхушка туловища слегка обособилась, превратившись в голову. Правда, получилась она несоразмерно длинной, но переделывать мы уже не стали. Зато туловище, потеряв часть своей длины, сразу перестало быть таким тощим.

Ноги и руки обошлись без опилок — на их толщину хватило туго скатанных мышиных огрызков от скатерти. Глаза и нос Марфа нарисовала химическим карандашом. А губы намалевала свёклой, ею же подрумянила щёки. Явно не хватало волос, но этот недостаток скрыла повязанная косынка. Самым слабым местом бесспорно были ровные, как палки, ноги без ступней. Однако их вовсе закрыла длинная, до полу, юбка. Её сшили из пожертвованной мамой цветной занавески, которой, сколько я помню, задёргивали ведро под умывальником и которая порядком уже подгнила.

Кукла была готова. Размером она могла потягаться с той, сказочной. Правда, у неё не имелось настоящих золотистых волос и стеклянных голубых глаз. Но это были мелочи по сравнению с главным. Это была моя! собственная! кукла! Первая (как оказалось, и единственная) в жизни. Я как-то не очень верила в свершившееся чудо. Больше всего боялась проснуться и обнаружить, что всё это — лишь сладкий сон. Мне необходимо было срочное доказательство того, что эта сказка случилась со мной на самом деле.

Взрослые для этого не годились. Подхватив куклу, я бросилась к Вальке. Длинный тёмный коридор на пути к ней стал для меня поистине дорогой счастья. Моя кукла неразлучно припала ко мне. Свою лысую несуразно вытянутую голову она доверчиво приткнула мне в подбородок. А обе ручки, жалконькие, тонюсенькие, с нарисованными химическим карандашом пальчиками, закинула на моё плечо. Всем своим тощеньким тельцем кукла держала в моей груди трепещущее от радости, рвущееся на волю сердце. Она с готовностью принимала его удары, и оно у нас в тот момент было общим. Чем ближе становилась Валькина дверь, тем оглушительней и яростней был грохот в груди, висках, голове. Вот сейчас, сейчас Валька увидит, первая увидит, что у меня! есть! своя! собственная кукла!!! Вот сейчас, вот…

Я рванула на себя дверную ручку и напоролась на Валькин взгляд, на остриё боли в нём. Она давилась приступом кашля и, видно было, никак не могла сквозь него продохнуть. И жиденький чубчик на её голове, и измятый, в морщинах лоб были мокрыми от надсадного пота. Ещё сильнее заострившиеся скулы и провалившиеся щёки казались подмалёванными свекольным соком. Как у моей куклы. Её Валька увидела раньше, чем меня, и обомлела. Туман, только что клубившийся в её глазах, вмиг рассеялся. Свирепый кашель, изумлённо всхлипнув, разом выпорхнул из её груди. Сиреневые губы вдруг раздвинула давно и, казалось, навсегда покинувшая их улыбка. Валька неуверенно, но ожидающе протянула руки навстречу явившемуся чуду. Вот так, должно быть, улыбалась и простирала руки из-под стола Козетта, когда неожиданно возник перед нею таинственный незнакомец со сказочной куклой в руках. И я, вдруг ощутив себя таким же, как он, богачом и волшебником, выпустила из объятий свою куклу и переложила в руки Вальке. И даже повторила его слова: "Возьми, она твоя!"

…Вскоре наши соседи уезжали к себе домой, в какой-то неведомый мне Ярославль. До далёкой от нашего городка железной дороги их увозил грузовик, выделенный Вере на её работе. В кузове ехала сама Вера, несколько её "бродяг" и тётя Марина. В кабине, рядом с шофёром, сидели Валька и кукла. Улица у нас прямая, длинная, до самого сворота к мосту. И я долго видела, как в открытое окно машины обе они прощально машут мне.

…Так что, когда я в обиде на своё детство говорю, что у меня никогда даже куклы не было, вы не верьте мне до конца. Да была она, была! Однажды. Несколько минут. Блаженных минут, по-настоящему счастливых…

Клянусь, я ни разу не пожалела, что отдала свою куклу Вальке. Как я понимаю теперь, то был мой первый (а возможно, и единственный?) в жизни по-настоящему благородный поступок. По крайней мере, никогда больше я не ощущала себя такой сказочно богатой и безоглядно щедрой.

© Copyright: Любовь Скорик, 2009

Свидетельство о публикации № 2905120719 Рецензии Здравствуйте, Любовь! Этот рассказ мне понравился искренностью изложения и светлыми бликами, пастельностью изображения. Я перевела его на украинский язык, и вместе с Галиной Пагутяк просим Вашего согласия на то, чтобы опубликовать его на украинском сайте "Текст-контекст". Ви ведь не против?

Ирина Мадрига 09.06.2009 13:04 Добавить замечания Уважаемая Любовь! Я все же рискнула без Вашего согласия разместить перевод на украинском языке этого Вашего рассказа на своей странице в разделе "Литературные переводы". Если Вы против, дайте знать, я уберу.

Ирина Мадрига 20.08.2009 10:22 На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные — в полном списке.