12. КОНЕЦ ГЕНЕРАЛА ВЛАСОВА

28 января 1945 года в Берлине было официально объявлено, что русская армия под командованием генерала Власова более не является частью вермахта, но представляет собой независимое формирование, подчиняющееся правительству Комитета освобождения народов России (КОНР) *663. До сих пор, как уже упоминалось в первой главе, власовская армия существовала только на бумаге, а её "генерал" был, по сути, узником. Хотя в немецкой армии служило предположительно 800 тысяч русских, украинцев, прибалтийцев, кавказцев, татар и другие национальные "легионы", все это были раздробленные формирования, которыми командовали исключительно немцы, а генерал Власов не имел права отдать приказ даже взводу своих соотечественников. Ни Власов, ни его армия не пользовались популярностью у заправил рейха. Гитлера и Гиммлера не убедили доводы Власова о том, что "русского может побить только русский", они считали генерала и его "армию" всего лишь пропагандистской фикцией, полезной для усиления дезертирства из Красной армии. Розенбергу претила твердая решимость Власова восстановить единую национальную Россию, очищенную от большевизма (это противоречило его собственной политике дробления России на составные части). Из всех нацистских руководителей у одного лишь Геббельса хватило ума понять то, что он сформулировал 29 апреля 1943 года: "Если бы наша восточная политика была разумнее, мы наверняка бы достигли гораздо большего" *664.

Самым ярым врагом Власова был, вероятно, рейхсфюрер СС Гиммлер. Его приводила в ярость одна лишь мысль о том, что Германия будет чем-то обязана "недочеловеку"-славянину. Свои чувства Гиммлер выразил в речи 14 октября 1943 года в Бад-Шахене:

Так думал Гиммлер в 1943 году. Но не прошло и года – и он был вынужден согласиться на встречу с "господином генералом" Власовым и вежливо выслушивать в разговоре язвительные вопросы собеседника насчет нынешней военной ситуации "недочеловеков" и намеки на то, что он, Власов, до плена командовал армией, которая в 1941 году нанесла немцам серьезный урон. А в заключение беседы Гиммлер пообещал помочь Власову стать командиром действительно независимой русской армии. Впрочем, причину такой перемены в поведении рейхсфюрера СС понять нетрудно. За 11 месяцев, прошедших между его речью и встречей с Власовым, положение на фронтах существенно изменилось – на западе союзники продв'инулись в восточную Францию и северную Италию, на востоке советские войска полностью освободили советскую территорию и неудержимо продвигались в Польшу и Румынию. Тут уж даже фанатичному приверженцу Иден германского расового превосходства приходилось признать, что дела обстоят не совсем так, как раньше, что полное военное поражение союзных стран становится все более отдаленной или даже – если только он смел себе в том признаться – недостижимой целью. Правда, оставалась еще на все лады рекламировавшаяся идея, что западные и восточные союзники вцепятся друг другу в горло и тем спасут Германию, но пока что никаких признаков такого поворота событий не наблюдалось. И одни лишь "остполитикер" (восточные политики), чьи взгляды деятели рейха высмеивали в 1943, предлагали внешне вполне реальную надежду на нарушение баланса сил одним ударом. Если Власов и его помощники выйдут на поле боя как независимая русская армия, действующая в союзе с Германией, война на Востоке может превратиться в русскую гражданскую войну, и это станет повторением 1917 года, причем Власов сыграет роль орудия немецкого генерального штаба, как в свое время – Ленин. Тогда переворот, осуществленный при поддержке Германии, заставил Россию выйти из войны – то же самое может удаться и теперь. Конечно, та Россия, которую намеревается восстановить Власов, могла бы обернуться для немецких амбиций ничуть не меньшей угрозой, чем сталинская. Но гений фюрера найдет выход из положения: например, поставит раздираемой междоусобной борьбой России такие условия, по сравнению с которыми Брестский мир покажется образцом великодушия.

На протяжении многих месяцев отдельные группы в окружении Гиммлера пытались заинтересовать его различными аспектами "восточной политики". Но, наверное, именно события в июне-июле 1944 года – высадка союзников в Нормандии и прорыв Красной армии в Польше, последовавший за начатым 20 июня наступлением, – заставили Гиммлера вновь вспомнить о наглом "подручном мясника".

Среди сотрудников Гиммлера выделялся молодой штандартенфюрер СС Гюнтер д'Алькэн, редактор еженедельника СС "Шварцкорпс", ответственный также за пропаганду на Восточном фронте и понимавший, как важно в этом деле играть на ненависти многих русских к их варварскому режиму. Весной 1944 года д'Алькэн познакомился со Штрик-Штрикфельдтом, прибалтийским немцем, служившим в немецкой армии и близким к Власову. Штрикфельдт уговаривал д'Алькэна использовать в обращениях к советским солдатам Иден русского освободительного движения. Его доводы показались штандартенфюреру убедительными, и он согласился начать такую пропагандистскую кампанию на Южном фронте. Успех операции под кодовым названием "Скорпион" превзошел все ожидания: приток дезертиров из Красной армии увеличился вдесятеро. Убедившись в правоте Штрикфельдта, д'Алькэн решился обратиться к руководству СС. Его красноречие – вкупе с катастрофическим развитием дел на фронте – принесло плоды, и Гиммлер дал согласие на встречу с человеком, которого за девять месяцев до того обзывал "свиньей" *665.

Встреча была назначена на вечер 20 июля *666, но именно в этот день бомба, подложенная графом фон Штауффенбергом в Волчьем логове, едва не убила Гитлера, и встреча, разумеется, не состоялась. На другой день оберфюрер СС доктор Эрхард Крёгер встретился с генералом СС Бергером для обсуждения вопросов, связанных с датскими "ваффен СС". В конце разговора Бергер сказал, что Гиммлер поручил ему прощупать Власова в предварительной беседе, а поскольку Бергер понятия не имел, чего от него хочет рейхсфюрер, он попросил оберфюрера присутствовать при разговоре с русским генералом (Крёгер был родом из Прибалтики и говорил по-русски).

Встреча состоялась через несколько дней. Власов произвел самое благоприятное впечатление на Бергера (который, кстати, уже однажды его "прощупывал") *667. В телефонном разговоре с Гиммлером он рекомендовал предоставить Власову все возможности для проведения в жизнь его программы, а доктора Крёгера назначить офицером связи между власовским движением и командованием СС. Гиммлер согласился, и Крёгер почти до самого конца выполнял роль единственного официального посредника между немецкими властями и командованием РОА.

Вскоре Гиммлер заявил о своей готовности лично встретиться с Власовым. 16 сентября Власов приехал в полевую штаб-квартиру рейхсфюрера СС в Растенбурге, в Восточной Пруссии. На встрече присутствовали также Гюнтер д'Алькэн и генерал Бергер, переводчиком был доктор Крёгер, который и поделился с автором своими воспоминаниями. Гиммлер был безукоризненно вежлив, извинился, что встречу пришлось отложить, и с явным уважением выслушал высокого, представительного "русского де Голля". Рассказы о том, чего он мог бы добиться, если бы ему предоставили свободу действий, так увлекли Гиммлера, что встреча продолжалась 6 часов. Когда разговор закончился, Власов торжествующе заявил Штрик-Штрикфельдту, что наконец-то они добились своего! Рейхсфюрер СС согласился предоставить русскому освободительному движению статус независимой организации с правом набирать армию из миллионов русских, находящихся в пределах Великого Рейха *668.

Гиммлер действительно отнесся к планам Власова с энтузиазмом. По словам доктора Крёгера, руководитель СС сумел понять, что спасти Германию от катастрофы может только новая политика. Уповать на то, что вермахт сам, без посторонней помощи, справится с большевизмом, было уже немыслимо, и если Власов в состоянии выполнить свои обещания, следует непременно к нему обратиться, – так рассуждал Гиммлер, да и Геббельс считал поддержку Власова реальной политикой для Германии. Тем не менее новая стратегия вызвала сопротивление мощных сил. Розенберг, усмотрев в ней прямой вызов своей политике раздела России между населяющими её народами, потребовал у доктора Крёгера объяснений. "Вам следует обратиться не ко мне, а к моему начальнику", – сардонически ответил оберфюрер. "А кто ваш начальник?" – спросил Розенберг, но, услышав зловещее имя Гиммлера, поспешил сменить тему разговора.

Однако с фюрером – пока еще всемогущим – такой трюк бы не прошел. Хотя Гитлер с трудом согласился, наконец, укрепить трещавший по швам вермахт парой тысяч русских наемников, он вовсе не имел в виду создания настоящей армии, которая, на его взгляд, неизбежно стала бы пятой колонной. Поэтому намерения Гиммлера с самого начала тормозились реальной или потенциальной враждебностью Гитлера и его непосредственных советников, и он дал согласие лишь на создание армии, не превышающей трех дивизий, тогда как Власов рассчитывал на десять. Но привередничать было бы неразумно, и Власов взялся за создание нового "правительства" и набор "армии". У него было немало сторонников в СС и вермахте: многие влиятельные немцы считали, что сделать ставку на русского генерала – куда реальнее и надежнее, чем дожидаться разрекламированного секретного оружия. Крупнейшие нацистские деятели – Гиммлер, Геббельс, Геринг и Риббентроп – прощупывали Власова. Наконец, к различным "национальным комитетам", представляющим прибалтийцев, украинцев, грузин и другие меньшинства России и находящимся под покровительством Розенберга, обратились с призывом объединиться под эгидой нового руководства. Это руководство составили сам Власов, личность яркая и незаурядная, украинец Сергей Буняченко, отличавшийся своенравным и независимым характером, Малышкин и Трухин – бывшие красноармейские офицеры, служившие в армии еще в царское время, и бывший командир советской гвардейской дивизии Владимир Боярский. Самой интересной фигурой среди них был, пожалуй, Георгий Жиленков. Беспризорник, осиротевший после большевистского переворота, он вырос в московских трущобах, в юности вступил в партию и дослужился до политрука. Попав в плен, он стал ярым приверженцем дела русского освобождения. Человек умный и изобретательный, он быстро выделился и во власовском движении выполнял функции неофициального "министра пропаганды" *669. Сложные маневры, интриги и отсрочки изрядно подорвали веру руководителей РОА в успех своего дела. С приближением зимы 1944 победы союзников становились все убедительнее, и в поисках утешения лидеры движения все чаще обращались к водке.

Наконец, 14 ноября 1944 года настал момент, который можно считать началом нового русского национального движения: был создан КОНР. Пятьсот делегатов, представлявших различные народы, населяющие Россию, собрались в Праге, в Градчанском дворце. Здесь, в Испанском зале, в 3 часа дня, под приветственные крики собравшихся был оглашен Манифест КОНР. Этот важный документ провозглашал целью Комитета "свержение сталинской тирании" и "создание новой свободной народной государственности". В Манифесте говорилось, что Комитет приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины. Эта помощь является сейчас единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против сталинской клики.

Национал-социализм, его доктрины и вожди в документе даже не упоминались, не было здесь и ссылок на такие отвратительные принципы нацистской политики, как антисемитизм и агрессия.

Сообщения о Пражском манифесте вызвали широкий отклик среди русских, причем не только в Германии и России. В часе езды от центра Парижа находился лагерь Боригар, где собралось несколько тысяч русских, освобожденных союзниками во Франции. Один из его обитателей, молодой человек, отца которого в свое время арестовали и который был вынужден с малолетства работать, чтобы как-то прокормиться, вспоминает, как его товарищи встретили сообщение о Манифесте. Собравшись вокруг приемника, они с радостной надеждой ловили такие выражения, как "ликвидация принудительного труда", "ликвидация колхозов", "установление неприкосновенной частной трудовой собственности" – и ведь все это говорилось по-русски! *670 Правда, обитателям лагеря Боригара, несмотря на все эти надежды, вскоре предстояло возвращение в СССР. Но даже в лагерях ГУЛага, на Воркуте и в Камышлаге, бывшие власовцы с гордостью вспоминали идеалы, нашедшие выражение в Пражском манифесте. Николай Краснов пишет:

Но Манифест 14 ноября был обнародован в недобрый час: в конце 1944 года вероятность опрокинуть советский режим извне фактически равнялась нулю. Рассчитывать на мятеж в Красной армии с целью свержения партийной олигархии тоже не приходилось. В армии и народе царила в те дни атмосфера упоения военными успехами, многие верили, что победа повлечет за собой смягчение режима, и вряд ли эти соображения могли отступить перед обещанием свободы, исходившим из такого источника, как Власов, – если вообще простые люди о нем хоть что-то слышали. Напротив, преступления немцев во время оккупации оставили неизгладимый след в русском сознании, и всякое движение, появившееся на таком фоне, неизбежно должно было казаться подозрительным и нечистым.

Как бы то ни было, вопрос о том, чего могло бы достичь нестесненное русское освободительное движение, остается чисто академическим. Немецкие власти так и не прониклись доверием к Власову. За сутки до Пражской конференции Берлин ни с того ни с сего запретил министрам рейха и членам дипломатического корпуса присутствовать на ней. 27 января 1945 года Гитлер лично разразился резкой обличительной речью против Власова, недобрым словом помянув мимоходом и казаков фон Паннвица. Правда, вождь, сходящий со сцены, жил уже в мире фантазий и не очень четко представлял себе, что происходит: на следующий день после этой речи было объявлено о суверенности "правительства" КОНР.

Комитет считал первоочередным делом не иллюзорную независимость и даже не возможность вести пропаганду и издавать прокламации. Главным для него было право набирать войска. Несмотря на все препоны, чинимые немецким верховным командованием, зимой 1944-45 – впервые после 1921 года – стали создаваться целиком русские военные формирования, которые вступали в бой с Красной армией. Кроме того, на несколько коротких месяцев возникло миниатюрное свободное русское государство. Из Далема, пригорода пустеющего день ото дня Берлина, "правительство" КОНР переехало в Богемию, в Карлсбад, а "генеральный штаб" Власова перебрался в Хейберг. Отдел пропаганды и офицерская школа были переведены из Дабендорфа в замок Гисхюбель в Судетах. КОНР вступил в переговоры с уже действующими русскими отрядами, и под конец войны казаки фон Паннвица, Доманова и сербский "шуцкорпс" Рогожина официально вошли в РОА. С украинцами дело обстояло хуже. Хотя на Пражской конференции присутствовали представители каких-то сил украинского движения, Галицийская дивизия генерала Шандрука сохранила свою независимость *672.

Все это, конечно, было весьма иллюзорно, и первейшей целью Власова являлось создание настоящей армии. В Мюнзингене (Вюртемберг) Буняченко стал командиром первой из трех дивизий, санкционированных осторожным Гиммлером. Ядро дивизии составили 5 тысяч человек, которыми ранее командовал прославившийся в Польше своей жестокостью Бронислав Каминский, и группировка из белогвардейской русской дивизии "Рутения", относившейся к "ваффен СС". К ним добавились военнопленные и "восточные рабочие". По соседству, в Хейберге, проводила набор и обучение 2-я дивизия под командованием генерала Зверева. Наконец, было создано авиационное формирование – правда, пока без самолетов, – под командованием Владимира Мальцева и общим руководством бывшего военно-воздушного атташе Германии в Москве генерала Ашенбреннера *673.

Доктор Крёгер, сопровождавший Мальцева и Ашенбреннера во время их визита к Герингу в Каринхолл, пишет о том, что все эти приготовления носили крайне туманный характер. Визит к Герингу был нужен для назначения Мальцева на должность генерала. (При всей "суверенности" РОА Власов не имел права продвигать офицеров выше звания полковника без одобрения немцев.) В разговоре Геринг признался, что англичан, французов и американцев он все же более или менее понимает, но ни он, ни его коллеги не в силах постичь истинный характер России и русских. Это признание второго человека в рейхе, сделанное буквально на исходе войны, произвело на Крёгера весьма мрачное впечатление. К тому же беседа проходила под аккомпанемент легкой дрожи, время от времени сотрясавшей мебель и стекла в окнах. Это с западного берега Одера била артиллерия маршала Жукова.

Но даже эти весьма ограниченные меры по созданию власовских дивизий по-прежнему тормозились страхами перед Гитлером. Буняченко и Зверев успешно проводили набор в дивизии, но оружие и амуницию они не получили, и не похоже было, что им удастся в скором времени участвовать в военных действиях. Наконец генерал Кестринг, инспектор Восточных армий, отвечавший за русское движение, решил, что единственный способ убедить верховное командование и Гиммлера в эффективности РОА – это провести пробный бой.

Буняченко воспринял эту идею в штыки, заявив, что не позволит своим формированиям участвовать в бою до окончания обучения и получения полного боекомплекта. Тогда из русских, находящихся в Штеттине (ныне Щецин), была набрана группа добровольцев под командованием двух белоэмигрантов, полковника Сахарова и графа Ламсдорфа, и они отважно атаковали укрепленный плацдарм в Нейловине, на Одере. С точки зрения Кестринга – и, соответственно, Геринга – еще более внушительным успехом боя было то, что к власовцам перешли сто красноармейцев. Каким же мог быть эффект этого эксперимента, если бы его провели в более широком масштабе! Конечно, с ним запоздали на три года, но все же – разве не поразительно, что даже теперь, когда Германия доживала последние недели, антикоммунистические русские формирования в Померании и Югославии все еще привлекали значительные количества перебежчиков! *674.

Гиммлер был очень доволен этими результатами и выразил свое восхищение в телеграмме Власову. 23 февраля, в штаб-квартире Гиммлера, Гейнц Герре, старший немецкий офицер, ответственный за создание русской армии, получил согласие рейхсфюрера СС на развертывание РОА на Восточном фронте. Герре вернулся с победой, но упрямый Буняченко, дивизия которого должна была выполнить эту задачу, заявил, что он, как русский генерал, может принять такой приказ только от своего командующего. Доктор Крёгер вспоминает Буняченко как храброго и способного солдата, но немцам было трудно сотрудничать с ним. В свое время он служил в штабе Тимошенко, в 1942 году попал в плен, жизненные испытания сделали его закоренелым циником, а с приближением конца Германии он все чаще впадал в отчаяние, единственным спасением от которого становилась бутылка.

Власов отдал приказ, и 1-я дивизия выступила. Вермахт не предоставил им никакого моторизованного транспорта, а бомбежки союзников вывели из строя железнодорожную линию между Ульмом и Нюрнбергом, так что первые 200 километров дивизия со всем снаряжением проделала пешком. По пути к ним присоединялись группы русских "восточных рабочих" и военнопленных, и когда 19 марта они достигли Нюрнберга, состав дивизии возрос примерно на три тысячи человек *675.

На время погрузки в поезда Буняченко устроил себе штаб-квартиру в соседней деревне, и здесь случился один довольно неприятный инцидент. Генерал Власов, как обычно в сопровождении доктора Крёгера, явился осмотреть уходящие на фронт войска. Было 8 часов утра, и никто не доложил Буняченко о появлении генерала и оберфюрера. Адъютант смущенно объяснил, что Буняченко не может принять их, так как мучается зубной болью. Когда же они стали настаивать, он попытался попросту загородить им путь, но Власов, человек недюжинной силы и почти двухметрового роста, отстранил его и вошел в комнату. За столом, уставленным бутылками и стаканами, сидели вдрызг пьяные генерал Буняченко и его начальник штаба, а также два младших офицера и парочка полуодетых девиц явно не военного вида. Поскольку Буняченко в это самое время должен был заниматься отправкой своей дивизии на фронт, Власов, естественно, пришел в ярость. К тому же он, видно, боялся, как бы доктор Крёгер не доложил об этом Бергеру или Гиммлеру. По словам самого Крёгера, после этого случая он не раз чувствовал на себе неприязненный взгляд Буняченко.

Тем не менее все прошло по плану, и 26 марта последние отряды прибыли в учебный лагерь в Либерозе, к северу от Коттбуса. Немецкий командующий группы армий "Висла" генерал Хейнричи с немалым удивлением встретил неожиданное подкрепление и поначалу не мог придумать ему подходящей задачи, но в конце концов решил пустить русским солдатам кровь в наступлении на плацдарм советских войск в Эрленгофе, к югу от Франкфурта-на-Одере. На эту позицию уже была предпринята неудавшаяся атака, после которой плацдарм еще дополнительно укрепили. Это была невероятно трудная задача, но Буняченко согласился на нее при условии, что ему будет обеспечена достаточная артиллерийская поддержка. Наступление началось в 5 часов утра 14 апреля и закончилось полным поражением: власовцы, не поддержанные, как было условлено, артиллерийским огнем, не говоря уж о помощи с воздуха, волнами бросались на хорошо укрепленные, обнесенные проволокой советские позиции. После ожесточенного четырехчасового боя Буняченко приказал отступить.

Вернувшись в Либерозе, дивизия занялась зализыванием ран, а Буняченко со штабом принялись решать, что делать дальше. Все понимали, что поражение немецкого союзника неизбежно, а воевать в тех условиях, которые им создали, – бессмысленно. Власов и его старшие офицеры тоже пытались разобраться в критическом положении, в котором они оказались. Ясно было одно: уже само их пребывание в Германии неминуемо приведет РОА к катастрофе. Через несколько дней произойдет встреча американской и Красной армий, и даже если расчеты на долгожданный разрыв между союзниками оправдаются, РОА это ничего не даст – столкнувшиеся глыбы сотрут её в порошок. Слабая надежда маячила им только на юго-востоке: Красной армии еще предстояло продвигаться вверх по Дунаю и в Богемию, а национальные движения в Чехословакии, Венгрии и Югославии ожесточенно сопротивлялись советскому владычеству, кое-где даже шли бои, а в Греции английские войска подавили попытку коммунистов захватить власть в стране. В кругах КОНР было много разговоров о создании "третьей силы" из этих разрозненных, но заведомо антикоммунистических сил. Кроме того, имелись еще казаки. Фон Паннвиц, Доманов и Краснов согласились на включение своих частей в РОА. Доктор Крёгер присутствовал на торжественном обеде в Берлине, где собрались представители казаков и КОНР. Он вспоминает, что, несмотря на неблагоприятную ситуацию, там царила атмосфера радостного энтузиазма и надежд.

Как бы то ни было, последняя возможность выжить оставалась лишь на юге. Буняченко, с некоторым запозданием проявляя свой талант, начал свой необычный поход, который вполне справедливо сравнивали с походом Ксенофонта §§. 1-я дивизия РОА продвинулась почти на 500 километров к югу. С левого фланга наступали советские войска, к тому же приходилось сопротивляться попыткам немецкой группы армий "Центр" заставить их вернуться на фронт. Фельдмаршал Шернер даже потребовал выдачи непокорного Буняченко и его немедленной казни, но в тех условиях это было вряд ли возможно, да и сам Шернер через несколько дней попал в плен к американцам, и Буняченко спокойно продолжал свой поход. Пройдя восточнее Дрездена, дивизия вступила в Чехословакию, и 29 апреля штаб-квартира 1-й дивизии РОА расположилась в деревне Козоеды, севернее Праги. Здесь, за Рудными горами, Буняченко и 25 тысяч его людей могли немного передохнуть и подумать о дальнейших планах.

В Чехии в то время действовали два русских формирования. 19 апреля, в связи с приближением американской 7-й армии, учебным лагерям РОА в Мюнзингене и Хейберге пришлось эвакуироваться. 2-я дивизия РОА под командованием Зверева вместе с авиакорпусом Мальцева и другими резервными формированиями (всего около 22 тысяч человек) вышли к Фюрстенфельдбруку, к западу от Мюнхена. Отсюда их поездом отправили в Лиенц, и они двинулись на север, чтобы сойтись у Праги. К 4 мая войска Зверева оказались на пути к Праге, между Бадвайсом и Страконицами. Ближайшими вражескими войсками была не Красная армия, находившаяся еще довольно далеко на востоке, в Словакии, а американская 3-я армия генерала Паттона, уже стоявшая на границах Чехии. В генеральном штабе РОА ничего не знали о секретном соглашении, по которому западные союзники уже уступили Советам всю Чехословакию, и власовцы полагали, что Чехия может перейти под контроль американцев.

Положение на фронтах ухудшалось с каждым днем, мечты о соединении с казаками или антикоммунистическими югославами рассыпались в прах, и командирам стало понятно, что различные формирования РОА должны действовать самостоятельно – пока вообще остается хоть какая-то свобода решений. Постепенно они пришли к выводу, что единственный выход – это попробовать начать переговоры о сдаче в плен американцам при получении, как они надеялись, удовлетворительных гарантий.

Первую попытку такого рода предпринял генерал Ашенбреннер, атташе немецких военно-воздушных сил при авиакорпусе Мальцева. В конце марта Ашенбреннер завязал в Праге знакомство с предприимчивым ученым Теодором Оберлендером, большим знатоком русских дел. Оберлендер в конце 20-х – начале 30-х годов бывал в СССР в качестве профессора сельского хозяйства из Кенигсберга и даже, на подмосковной даче Радека, встречался с Бухариным, о способностях которого был самого высокого мнения. Ему не разрешили вывезти из страны заработанные деньги, и он потратил их на поездки в Грузию. Позже, при разработке плана "Барбаросса", абвер обратил внимание на этого человека, и он начал войну в украинском батальоне "Нахтигаль" ("Соловей"), которым командовали немцы, а затем, когда в 1942 году немецкие войска дошли до Кавказа, стал командиром антисоветского формирования горцев. В формировании поначалу было около 1100 кавказцев, набранных из военнопленных в немецких лагерях. Затем отряд увеличился до 1600 человек за счет перебежчиков из красноармейских частей, с которыми ему приходилось сражаться.

22 июня 1943 года, ровно через два года после вторжения в СССР, Оберлендер распространил в военных кругах меморандум о немецкой политике в России, где выражал свое возмущение слепотой немецких властей, которые бессмысленными жестокостями восстановили против себя людей, поначалу встречавших немцев как освободителей, и сформулировал и обосновал в десяти предложениях более гуманную и разумную политику, назвав её "Союз или использование". Этот смелый шаг вызвал ярость в высших кругах: Кейтель отстранил Оберлендера от командования, а Гиммлер пытался и вовсе засадить его в концентрационный лагерь. Оберлендера спасло только вмешательство генерал-губернатора Праги Франка. В конце концов, после эвакуации армии из Дабендорфа в Судеты, он был назначен последним комендантом учебного заведения для офицеров РОА *676.

Оберлендер был в Праге, когда Ашенбреннер разыскал его и привез в Мариенбад для встречи с Мальцевым и другими офицерами авиакорпуса РОА, чрезвычайно обеспокоенными своим положением. В последовавшей беседе Оберлендер поддержал предложение сдаться американцам, считая это единственной возможностью избежать сдачи в плен Красной армии, что, разумеется, было для власовцев немыслимо. Узнав, что Оберлендер владеет английским, Ашенбреннер предложил ему выступить в качестве посредника в переговорах о сдаче корпуса, и тот согласился. Уезжая на другой день из Мариенбада, он вез с собой письмо Ашенбреннера, спрятанное в ботинке. Дело следовало держать в секрете не только из опасения, что доктор Крёгер доложит о плане своим начальникам по СС, но и потому, что находившиеся на передовой части СС могли задержать Оберлендера и расправиться с "предателем".

Вооруженный одним лишь пистолетом, Оберлендер перешел линию фронта и добрался до замка графа Кобургского. Через три дня, когда американские танки окружили деревню, он разыскал американского офицера, майора Штейна, и сдался ему в плен, объяснив, что должен повидать командира. Штейн передал эту просьбу по инстанции, и на следующий день, 24 апреля, Оберлендера привели в конференц-зал. Висевшие на стене оперативные карты были поспешно прикрыты. Немца допрашивали генерал Кеннеди и шесть полковников. Он объявил о своем намерении вести переговоры о сдаче в плен авиакорпуса Мальцева с одним-единственным условием: чтобы их не передали Советам. Генерал, мало что понимая в этом деле, спросил, за кого воюют эти русские – за Германию или США? Оберлендер объяснил, что речь идет о части антикоммунистической армии генерала Власова, они никогда не воевали против американцев, но, если на них нападут, они, разумеется, окажут сопротивление, и в этом бессмысленном бою могут погибнуть многие американцы. Генерал заявил, что, разумеется, предпочел бы избежать такой случайности, но ничего не может обещать, не переговорив предварительно с русским командиром.

Оберлендер согласился. После этого его проводили до самого передового американского поста, и отсюда он вернулся в штаб авиакорпуса РОА. По дороге его остановил патруль СС, но ему удалось отговориться. Рассказав Мальцеву о своих успехах, Оберлендер вместе с Ашенбреннером на штабной машине с белым флагом отправился ночью назад, в штаб Кеннеди. Генерал люфтваффе Ашенбреннер отличался представительной наружностью и умением расположить к себе, так что ему удалось быстро установить контакт с генералом Кеннеди, выказавшим явный интерес к РОА. (К тому же, как не без удивления обнаружил Оберлендер, американский генерал был неплохо информирован: так, от профессора в качестве удостоверения личности он потребовал образец подписи и сравнил его с копией подписанного Оберлендером меморандума от 22 июня 1943 года! Поскольку этот документ имел широкое хождение в кругах высшего командования вермахта, 3-я американская армия заполучила экземпляр в числе бумаг, захваченных во Франции или Германии. Штаб армии проявил чрезвычайный интерес к рассказу бывшего полковника советской авиации Мальцева о жизни в СССР – об этом свидетельствовал приказ, подписанный генералом Паттоном, который видел Оберлендер).

Наконец Кеннеди заявил, что удовлетворен предложением, и дал слово, что сдавшиеся в плен не будут переданы Советам. Авиакорпус Мальцева должен явиться с белыми флагами и подвергнуться разоружению. Затем, как предложил Оберлендер, они отправятся назад, в Мюнзинген, в дороге их будут кормить и охранять американские власти. В ту ночь Ашенбреннер не спал, одолеваемый мучительными сомнениями: правильно ли он поступил, приняв эти условия. Но Оберлендер, уверенный, что другого пути нет, успокоил его, и на следующий день генерал вернулся в Мариенбад и рассказал Мальцеву о достигнутой договоренности.

Таким образом, как подчеркивает Оберлендер, за 4 дня были спасены 8 тысяч человек. Имеющиеся данные говорят за то, что Кеннеди выполнил условия соглашения, очевидно, не без участия влиятельного генерала Паттона, и большинство – если не все – члены мальцевского корпуса нашли убежище на Западе. Подтверждение этому было получено весьма необычным образом. Через десять лет после войны Оберлендер нанес официальный визит в Вашингтон в качестве федерального министра по делам беженцев. В американской столице он и его жена неожиданно получили приглашение на прием, где их встретила группа бывших офицеров авиакорпуса РОА. Они рассказали Оберлендеру, что американцы сдержали слово и в конце концов освободили членов корпуса. В 1974 году, когда Оберлендер еще раз побывал в Вашингтоне, к нему подошел в гостинице Хилтон какой-то человек (оказалось, он когда-то служил у Мальцева).

Было, впрочем, одно исключение: самого Мальцева отделили от его людей, перевезли в Бельгию, а затем – в США и через год, в мае 1946, передали советским властям *677. Вскоре Военная коллегия Верховного Суда СССР объявила о его казни через повешение *678. Конечно, очень грустно, что это исключение имело место. И все же нам кажется вполне справедливым присоединиться к похвалам, которые профессор Оберлендер расточает генералу Кеннеди. И если согласиться с утверждением профессора Хью Тревора-Ропера в его предисловии к книге Н. Бетелла, что подлинными героями трагедии репатриации являются женщина, которая спасла одного русского, и офицер, который отказался выносить свое суждение о поступках бывших власовцев, то американский генерал, спасший восемь тысяч человек, наверняка заслуживает доброго слова.

Пока Теодор Оберлендер ждал разговора с генералом Кеннеди, генерал Ашенбреннер сопровождал Власова и других членов КОНР к австрийской границе, в дом некоего человека, симпатизирующего немцам. В группе офицеров царило пессимистическое настроение. годами вынашиваемые надежды на освобождение России таяли на глазах, со скоростью песка в верхней чашечке песочных часов. Все сошлись на том, что остается лишь сдача в плен западным союзникам. Но как войти с ними в контакт? Власов уже предпринял одну неудавшуюся попытку завязать переговоры через Международный Красный Крест в Женеве, выслав туда члена КОНР Юрия Жеребкова *679. Известий от Оберлендера Ашенбреннер пока не получил. Удастся ли следующая попытка? Впрочем, выхода у них все равно не было.

На этот раз парламентером был выбран генерал Василий Малышкин, воспитанный, культурный человек, кадровый офицер, арестованный НКВД и подвергнутый пыткам в связи с делом Тухачевского. В первые недели войны, когда Красная армия отступала на всех фронтах, а большевистскому режиму грозила гибель, его поспешили вернуть в ряды армии. На фронте он попал в плен, оказался в лагере и в 1942 году, подпав под влияние Власова, присоединился к освободительному движению. Теперь ему надлежало в сопровождении верного Штрик-Штрикфельдта разыскать ближайшего американского командира. Доктор Крёгер снабдил их пропусками на право свободного передвижения во фронтовой полосе, чтобы их не задержали отряды СС, прочесывающие передовую в поисках дезертиров.

Штрик-Штрикфельдт описывает в своих мемуарах трогательное прощание с генералом Власовым, к которому он относился с любовью и уважением. Власов был внутренне сломлен, но, с горечью говоря об утраченных надеждах, твердо заявил, что иначе поступить не мог. И если его назовут предателем за то, что он искал иностранной помощи для освобождения своей страны, то разве нельзя с тем же основанием назвать предателями Джорджа Вашингтона и Бенджамина Франклина?

– Но они вышли победителями в борьбе за свободу. Американцы и весь мир чествуют их как героев. Я – проиграл, и меня будут называть предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я уже говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем с пустыми руками. Мы – не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане, французы, может быть, и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.

В Нессельванге, на австрийской границе, Малышкин и Штрик-Штрикфельдт встретили войска американской 7-й армии. Когда они объяснили, для чего прибыли, им завязали глаза и привезли в джипах в штаб командующего армией генерала Пэтча. Как и Кеннеди, Пэтч заинтересовался историей РОА и внимательно выслушал длинный, взволнованный рассказ Малышкина (при встрече присутствовал переводчик). Малышкин рассказал о захвате власти большевиками в 1917 году, об ужасах ленинской и сталинской деспотии, о начавшейся в 1941 году борьбе по свержению варварской власти. Конечно, говорил он, Гитлер – ненадежный и неприятный союзник, но ведь у них не было выбора. В 1919 году Белая армия с радостью приняла поддержку англичан и американцев, но они заключили мир с большевиками и уже ничем не могли помочь миллионам русских, боровшихся за свободу и справедливость. Наверное, будь на то их воля – они, русские люди, ни за что не вступили бы в союз с Гитлером, но разве в 1941 году у них была свобода выбора?

Генерал Пэтч, явно захваченный этой страстной речью, внимательно выслушал Малышкина. На его просьбу предоставить убежище всем членам РОА он ответил:

На следующий день Пэтч заявил, что примет капитуляцию русских дивизий. "Значит ли это, господин генерал, что с русскими будут обращаться по правилам, установленным Женевской конвенцией?" – спросил Штрик-Штрикфельдт. На это генерал Пэтч не дал прямого ответа, подчеркнув лишь, что с ними будут обращаться "по действующим для немецких военнопленных правилам". Под конец разговора он заявил:

Поскольку Малышкин и Штрик-Штрикфельдт были парламентерами, им должны были позволить пробраться назад через фронт, но их – умышленно или невольно – задержали на три дня, до 8 мая, когда было объявлено о капитуляции Германии, и они из парламентеров превратились в военнопленных *680. Между тем, не имея ответа от своих посланцев, Власов и его генералы лихорадочно искали выход из тупика. В начале мая штаб Власова находился в деревне Козоеды, к северу от Праги. В эти дни доктор Крёгер впервые заметил, что многие власовцы с недоверием поглядывают на своих немецких коллег. Разумеется, в воздухе носились какие-то недобрые предчувствия, но было неясно, ограничится ли дело просто раздором – что было бы вполне понятно в такой ситуации – или же обернется чем-то посерьезнее.

Примерно 4 мая Власов смог воочию убедиться, как неумолимо расширяется трещина в русско-немецком союзе. Вместе с доктором Крёгером он поехал в штаб генерала танковых войск Фрица Хота в Рудных горах, чтобы выяснить возможности дальнейшего вооруженного сопротивления (миссия закончилась неудачей). По дороге они проезжали немецкий пост, которым командовал молодой лейтенант. На обратном пути они обнаружили, что на пост напали восставшие русские войска и офицер был убит. Как и Краснов в Маутене, генерал Власов пришел в ужас от этого предательского нападения на солдат страны, которая все еще была их союзником.

Вернувшись к себе, Власов принял генерала Буняченко. Подробности их разговора доктор Крёгер узнал позже, от одного из помощников Буняченко. Буняченко сказал, что спасти их может лишь полный разрыв с гибнущими немцами и что он уже начал переговоры с чешскими националистами. Если власовцы успеют помочь чехам восстановить их государственность, новое чешское правительство может предоставить убежище своим братьям-славянам из РОА. Но Власов решительно отверг все эти доводы, назвав их бесчестными и нереальными. Он сказал, что, несмотря на все ошибки и жестокость нацистской политики, немцы проявили себя верными союзниками и нанести им удар в такой тяжелый момент было бы предательством. К тому же, заметил он, Красная армия вот-вот войдет в Прагу, так что все эти рассуждения напрасны. Буняченко выслушал командующего, но продолжал твердить, что немцы постоянно вставляли РОА палки в колеса либо использовали русских в собственных целях, что германская политика целиком и полностью основана на оппортунизме и что командиры РОА обязаны любыми средствами спасти своих солдат. Генералы расстались очень недовольные друг другом.

5 или 6 мая доктор Крёгер отправился в Прагу на встречу с генерал-губернатором Франком. Больше Крёгер не видел Власова. Через два дня оба – и Крёгер, и Франк – оказались буквально пленниками в Градчанском дворце. Группы сопротивления вышли на улицы города, объявив о восстановлении чешского государства. Немецкого гарнизона в Праге уже фактически не было, и чехи сумели почти полностью овладеть городом. Впрочем, этот временный успех лишь выявил слабость отважных, но плохо вооруженных повстанцев, которые отступили под натиском отрядов СС, полных решимости драться до последнего. Чешские руководители в панике воззвали к Буняченко *681. Русский генерал с радостью ухватился за возможность делом доказать разрыв с немцами, а заодно заслужить благодарность чехов. 1-я дивизия РОА стояла всего в нескольких километрах от Праги, на Пльзеньском шоссе. Буняченко отдал приказ двигаться на столицу, одновременно послав приказ генералу Звереву привести с юга 2-ю дивизию. Не дожидаясь от Зверева подтверждения, 1-я дивизия в количестве 25 тысяч человек двинулась на Прагу. После ожесточенных боев она заняла аэродром, радиостанцию и другие опорные пункты, и к вечеру город перешел в руки чехов и власовцев. Две дивизии Красной армии продвигались на Прагу с востока, однако пражане, возможно, памятуя о предательстве Советами Варшавского восстания в 1944 году, были от всей души благодарны своим непосредственным спасителям. По радио попеременно на чешском и русском языках провозглашалось создание пан-славянского государства, в котором будут жить бок о бок оба народа.

Тем временем Франк и Крёгер в осажденном Градчанском дворце получили от уцелевших в окрестностях города немецких постов донесение, что на улицах начинают появляться вооруженные отряды чехов-коммунистов с красными флагами. Час их победы неминуемо приближался: Красная армия неотвратимо приближалась. Радостное упоение победой сменилось у Буняченко мрачным осознанием реальности.

Когда поступило известие о безоговорочной капитуляции Германии, Буняченко получил от Временного (патриотического) чешского правительства разрешение вывести дивизию из города. Не желая терять такую редкую добычу, чешские коммунисты попытались помешать отступлению. И солдаты РОА вновь оказались союзниками немцев: они вместе старались уйти от Красной армии и с помощью двух рот танковых войск СС 9 мая пробились через окружение к своей базе под Прагой. Благодаря власовцам Прага была сдана Красной армии без боя, так что город не подвергся разрушениям *682.

Но вернемся к Власову и 2-й дивизии РОА под командованием Зверева. В конце апреля Зверев со своей дивизией вышел из Линца на север, к Праге. С ним находился Федор Трухин, начальник власовского штаба. Никто из них не знал о намерениях Буняченко помочь чехам, и 5 мая они начали с американцами переговоры о сдаче в плен. Американцы дали им тридцать шесть часов на то, чтобы придти в назначенное место и сложить оружие. Получив такой ответ, Трухин послал генерала Боярского сообщить Власову и Буняченко о предстоящей капитуляции и посоветовать им, пока не поздно, последовать их примеру. Трухин ждал – но ответа не было, а срок, поставленный американцами, истекал. Тогда Трухин решил сам идти на север вместе с еще одним генералом и своим адъютантом, Ромашкиным. Они нимало не заботились об охране – ведь чехи всегда по-дружески относились к русским. Но в городке Пшибраме их ждала ловушка: Красная армия выставила там отряд, который по одному вылавливал генералов РОА, вознамерившихся пройти через этот городок. Так был пойман и тут же повешен Боярский. Самого Трухина отправили в Москву, а шедшего с ним генерала расстреляли на месте. Попал в эту ловушку и еще один генерал, посланный на розыски Трухина. Об этом стало известно, когда в Пшибрам прибыл отряд 2-й дивизии и обнаружил там арестованного трухинского адъютанта.

Мало того, что пропали старшие офицеры, – невозможно было связаться с самим командующим. Генерал Зверев с передовыми отрядами был в Каплице, далеко от дивизии. Среди власовцев воцарилось отчаяние. Старший из оставшихся офицеров дивизии, генерал Меандров, решил, что не может нарушить срока, поставленного американцами, и повел все отряды через фронт – сдаваться в плен. Зверев был не в состоянии принимать решения: его фронтовая жена покончила с собой, и он отказывался отойти от её тела. В конце концов он и его люди были взяты в плен советскими войсками, и Зверева увезли в Москву. Спастись удалось только одному полку дивизии, успевшему продвинуться на запад и присоединиться к Меандрову.

Тем временем генерал Власов с группой офицеров отправился в Пльзень, намереваясь сдаться американцам. Среди офицеров был Иван Кононов, полковник корпуса фон Паннвица, прибывший к Власову для переговоров о соединении казаков и отрядов РОА. Когда стало известно о капитуляции Германии, Кононов ушел, заявив, что должен пробираться к своим. Вечером Власов и его группа достигли ближайших американских постов, и дружелюбный майор проводил их в Пльзень, где их приветливо встретил полковник, уверенный, что принимает делегацию Красной армии – о существовании РОА он просто ничего не знал. Впрочем, недоразумение скоро выяснилось. Генерал, к которому наутро отвели Власова, отказался дать гарантии, что офицеры и солдаты РОА не будут выданы советским властям, и заявил, что американцы примут их только в том случае, если Власов и дивизия Буняченко готовы сдаться без всяких условий.

Пока Власов решал, что делать, появился американский офицер. Он сообщил, что 1-я дивизия РОА прибыла в близлежащий город Шлюссельбург, и предложил Власову присоединиться к Буняченко, осведомившись, достаточно ли бензина в генеральской машине. Похоже, он намекал на то, что не помешает генералу бежать. Но Власов погрузился в апатию: дело русского освобождения было проиграно, и его личная судьба уже не имела ни малейшего значения. Он согласился ехать в Шлюссельбург.

Американцы повели генерала и его офицеров к грузовикам. На улице толпа восторженных чехов бурно приветствовала спасителя их любимой Праги радостными криками, Власову бросали цветы, но он, не обращая ни на что внимания, равнодушно глядя прямо перед собой, сел в машину, и колонна двинулась в путь. Под вечер они прибыли в Шлюссельбург, в замок на окраине города, где стоял американский гарнизон. Здесь их встретил комендант города, капитан Донахью. С интересом посмотрев на Власова, Донахью спросил, почему тот решил воевать против своей страны. Когда переводчик перевел вопрос, Власов бесстрастно заметил, что не видит смысла отвечать. Но Донахью, выказывавший явную симпатию и интерес к русскому генералу, настаивал. Он не собирался осуждать Власова; ему просто хотелось понять, что заставило генерала выступить против Сталина. Наверное, искренность американца тронула Власова, и он разразился взволнованной речью. Он говорил о терроре, развязанном в стране, о ведущейся вот уже четверть столетия войне против простого народа, с одной стороны, и высших идеалов цивилизации и культуры – с другой, о рабском труде и пытках, ставших основными институтами государства, о провале Красной армии в 1941 году как следствии предательской политики правительства. Он говорил долго и горячо, и когда он кончил, во взгляде Донахью светилось нескрываемое восхищение.

– Благодарю вас, генерал, – сказал он. – Я сделаю для вас все, что могу.

На следующий день, 11 мая, Власов узнал, что 1-я дивизия стоит лагерем в нескольких километрах от города. По распоряжению американцев, она сдала оружие, но в войсках сохранялся образцовый военный порядок. Донахью объяснил, что его войска завтра должны покинуть этот район и пройти назад, за демаркационную линию, о которой договорились Эйзенхауэр и Жуков. Никаких инструкций по поводу сдавшихся русских он не получил. Донахью предложил Власову самостоятельно пробраться к англичанам и попробовать вступить с ними в переговоры (ему и в голову не пришло, что это означало прыгнуть из огня да в полымя). Власов испытывал сильное искушение согласиться. В Шлюссельбурге уже начали появляться советские офицеры и чешские партизанские вожди, и он понимал, что промедление смерти подобно. Приехав в штаб к Буняченко, он разъяснил положение и предложил дивизии разделиться на небольшие группы и отойти назад вместе с американцами (как дивизию, американцы их бы в свою зону не пустили). Когда Власов вернулся в замок, Донахью сообщил ему, что из генерального штаба пришел запрос о местонахождении Власова.

– Так вы здесь или нет? – многозначительно спросил американец.

Вполне оценив его намек, Власов равнодушно ответил:

– Я здесь.

В тот вечер, в семь часов, жители города услышали, как советские танки продвигаются через мелколесье. Буняченко, не мешкая, приказал уйти из деревни Гвоздяны, где расположилась дивизия, в окрестные леса. Советская танковая бригада остановилась всего в трех километрах от американской линии фронта, дорога была каждая минута. Сев в свой штабной автомобиль, Буняченко с дикой скоростью понесся по дорогам с американскими противотанковыми заграждениями. В Шлюссельбурге он попросил разрешения увести свою дивизию вместе с уходящими американцами. Но капитан Донахью, как и всякий союзный командир, не знал, что делать в такой ситуации, и был вынужден обратиться к начальству. Буняченко предложили придти за решением наутро в 10 часов. Тот вернулся в штаб в ужасной тревоге. Если американцы на час-другой затянут переговоры или Красная армия раньше времени начнет продвигаться вперед, тысячи власовцев, зажатые в трехкилометровом пространстве, погибнут. Счет шел на минуты.

Все решил удивительный случай. В тот вечер полковник Артемьев, командир 2-го полка, отправился к Буняченко выяснить его планы. В лесу он наткнулся на красноармейского офицера. Тот сразу увидел знаки различия РОА, но Артемьев сделал вид, что его как раз послали разыскать местного красноармейского командира и вступить в переговоры о сдаче 1-й дивизии РОА. Советский офицер, обрадовавшись, что первым принесет начальству хорошие вести, повел Артемьева к полковнику Мищенко. Тот встретил гостя с распростертыми объятиями и тут же заявил, что, конечно, дивизия должна сдаться ему. На каких условиях? Ну, о чем разговор, стоит власовцам сложить оружие – и советский командир примет их, как отец – блудного сына. Артемьев объяснил, что должен проконсультироваться с Буняченко, и Мищенко отпустил нежданного гостя с самыми добрыми напутствиями.

Явившись в штаб дивизии, Артемьев рассказал встревоженному Буняченко о любезном приглашении советского полковника. Поскольку встреча генерала с американцем была назначена только на 10 часов утра, важно было предупредить какое бы то ни было продвижение Мищенко до этого времени. Буняченко приказал Артемьеву вернуться в Гвоздяны и сообщить советскому офицеру, что сдача в плен произойдет в 11 утра. Артемьев так и сделал и даже – для пущей убедительности – потребовал у Мищенко письменной гарантии безопасности для дивизии. Мищенко подписал гарантию на клочке бумаги и пригласил Артемьева отобедать. За столом, разгоряченный изрядной порцией спиртного, советский полковник пустился в разглагольствования насчет замечательной жизни в СССР. Хитро поглядывая на Артемьева, он предложил, чтобы тот, не дожидаясь Буняченко, привел свой полк ночью, заверяя, что Артемьев не только не будет наказан, но ему даже сохранят его армейское звание. Кое-как отговорившись, Артемьев на рассвете пустился в путь, заручившись обещанием Мищенко не предпринимать никаких действий до 11 часов.

К счастью, Донахью ночью получил от высшего командования радиотелеграмму с разрешением для 1-й дивизии РОА перейти в американскую зону оккупации. Однако, по мнению Донахью, несмотря на разрешение, разумнее было бы переходить небольшими группами. Прибыв в 10 часов на совещание, Буняченко обнаружил там Власова, который все это ему передал. Буняченко помчался назад в Гвоздяны – отдать последний приказ. Он объявил, что солдаты освобождаются от воинской присяги и всем следует срочно отходить в южном направлении. В дивизии началась паника. Солдаты принялись поспешно уничтожать документы, знаки различия и другие свидетельства их службы в РОА, толпились вокруг бывших офицеров, спрашивая, куда идти. Те отвечали, что на юг, но тут же возникали сомнения, не выдадут ли их американцы Советам. Многие, до предела вымотанные испытаниями последних месяцев, решили сразу сдаться советским войскам. Ведь из лагеря, в конце концов, может и удастся выйти... Этот путь избрали около 10 тысяч человек. В течение многих недель после этого отряды Красной армии и чешские партизаны вылавливали в лесах беглецов, и вряд ли кому-то удалось уйти от пули или этапа за Арктический круг. Остальные перешли в американскую зону, но большинство было вскоре выдано советским властям. Так закончила свои дни единственная уцелевшая дивизия РОА.

Из всей власовской армии остались только Власов, Буняченко и еще несколько офицеров. В тот же день – 12 мая – в 2 часа дня от замка в Шлюссельбурге отъехало несколько машин. Донахью тепло распрощался с Власовым, открыто посетовав, что тот не воспользовался предложенной ему возможностью скрыться. В колонне было 8 грузовиков, её сопровождал американский автомобиль. Но ехали они недолго. Километра через полтора путь им преградила замаскированная машина. Пленники увидели, что во главе колонны пристроился мрачный грузовик с красной звездой на борту. Из кузова выпрыгнули двое – батальонный комиссар Красной армии Якушев и бывший капитан РОА Кучинский, которого угрозами заставили опознать своих бывших командиров. Подойдя к первому грузовику, заглянули внутрь – там сидел Буняченко. Якушев приказал ему выйти, но тот заявил, что он пленник американцев и едет к их высшему командованию, а потому выйти отказывается. Якушев, понимая, что американцы следят за ним, проворчал что-то и пошел дальше, тем более что Кучинский не опознал бывшего командира 1-й дивизии РОА. Они продолжали обход, заглядывая по очереди во все грузовики. Генерал Власов сидел в последнем – Якушев узнал бы его даже без помощи Кучинского. Оружия у руководителей РОА не было, так что сопротивляться они не могли. Власов, сопровождаемый лейтенантом Ресслером, вместе с Якушевым и Кучинским дошел до машины, в которой сидел американский офицер. Ресслер немного говорил по-английски, и Власов потребовал через него, чтобы ему, как пленнику американцев, позволили проехать беспрепятственно. Американец безучастно выслушал переводчика и ничего не ответил: то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял.

Оценив ситуацию, комиссар Якушев вытащил пистолет. Власов тут же распахнул шинель и предложил комиссару застрелить его, на что Якушев ответил: "Тебя не я буду судить, а товарищ Сталин!" В этот момент на одном из американских грузовиков заработал двигатель, машина резко развернулась и с дикой скоростью помчалась назад по дороге. Много лет спустя Ресслер вспоминал, как в ту минуту у него мелькнула надежда, что этот грузовик успеет доехать до Шлюссельбурга и обратно и привезет на выручку капитана Донахью. Но в мае 1945 надежды быстро вспыхивали и так же быстро гасли – Якушеву удалось без всяких помех усадить Власова и Ресслера в грузовик, и их повезли мимо Шлюссельбурга, вдоль полей, где братались советские и американские солдаты, и высадили в штабе корпуса советских войск, где за праздничным столом союзники праздновали победу над нацизмом.

Якушев отправился в штаб и вскоре вернулся с сияющим от радости советским полковником, который потребовал от Власова подписать официальный документ о сдаче РОА в плен. Власов отказался, объяснив, что РОА больше не существует.

Дальнейшая судьба этого человека, с которым были связаны надежды многих русских, долгое время оставалась тайной. Капитан Донахью, узнав о похищении Власова в лесу, выслал несколько поисковых партий в разных направлениях, но все было напрасно *683. Даже месяц спустя представители ВКЭСС докладывали, что "местонахождение Власова и Жиленкова неизвестно" *684, а государственный секретарь США Грю заявил, что в случае, если они будут пойманы, их следует выдать Советам *685. Лишь через год американцы сообщили, что Власов был передан Красной армии. Но даже это сообщение, умышленно или нет, было неточным. В нем говорилось, что Власов "был передан Советам чехословацкими властями после ареста в Праге 5 мая 1945 года" *686.

Впоследствии было установлено, что после ареста Власова доставили во фронтовую штаб-квартиру СМЕРШа около Дрездена, там его допросили и затем самолетом отвезли в Москву *687. 12 августа 1946 года московское радио передало сообщение, в котором впервые после ареста Власова упоминалось его имя:

Все названные в этом сообщении, за исключением Трухина, Зверева, Благовещенского и Власова, были переданы Сталину американскими военными властями при обстоятельствах, которые в некоторых случаях так и остались тайной. В частности, непонятно, почему репатриация ряда важных лиц была отложена более чем на год *688. Так, по утверждению профессора Оберлендера, Мальцева до передачи советским властям в мае 1946 года перевезли сначала в Бельгию, а затем – в США. Относительно Мальцева имелся специальный приказ за подписью генерала Паттона (американцев интересовала военная информация, которой располагал бывший советский офицер). Кроме того, в пленных могла быть заинтересована американская разведка. По крайней мере один русский генерал, избежавший репатриации, рассказал мне, что после интернирования в нейтральном Лихтенштейне его навещал не кто иной, как Аллен Даллес, работавший тогда в Швейцарии *689.

Цитированное выше коммюнике в течение 27 лет оставалось единственным в СССР и за его пределами источником информации о судьбе Власова. В начале 1973 года в советском юридическом журнале "Советское государство и право" впервые появился отчет о суде над Власовым – возможно, вследствие того, что именно в это время КГБ обнаружил существование "Архипелага ГУЛага" А. Солженицына, в котором сочувственно говорится о судьбе Власова и его последователей. Главная цель статьи, написанной в очень резком тоне, была убедить читателя, что Власов несомненно был предателем и врагом советского народа *690. Она начинается с утверждения, что Власов отказался от реальной возможности спасти свою 2-ю ударную армию на Волховском фронте в июне 1942 года и умышленно выбрал плен. Здесь не место подробно опровергать это обвинение, но во всех авторитетных источниках неизменно говорится об отважном и упорном сопротивлении Власова. Он попал в окружение вследствие ошибок Сталина при планировании наступления под Харьковом и при создавшихся обстоятельствах не мог спасти свою армию *691.

Основная часть статьи состоит из ожесточенных нападок на РОА и её руководителей, которыми, как утверждает автор, двигали исключительно самые низкие мотивы. Он, впрочем, признает:

Эти сведения о судебных заседаниях представляют несомненный интерес. В другом месте мы читаем:

Наконец, удалив явно появившиеся при "редактуре" резкие инвективы в адрес членов КОНР, мы получим, быть может, подлинный отрывок из заключительного слова Власова:

С последней фразой согласится, пожалуй, всякий русский – каковы бы ни были его убеждения. Со времени окончания гражданской войны и до сегодняшнего дня Андрей Власов – единственный русский, который вел открытую политическую и военную борьбу на русской земле против советского режима. Оценка роли РОА грядущими поколениями будет зависеть от судьбы самой России.