Книга третья

Здесь Франц Биберкопф, этот «порядочный», благонамеренный человек, перешивает первое потрясение.

Его обманули. Удар нанесен метко…

Биберкопф поклялся остаться порядочным человеком, и вы сами видели, — он целыми неделями держался стойко; но это была своего рода отсрочка. Вот жизнь и решила — хорошенького понемножку — и подставила Францу ножку. А Франц думает: это не дело! Жизнь эта подлая, собачья ему изрядно надоела.

Почему жизнь поступает с ним таким образом, он никак не может понять. Ему предстоит пройти еще долгий путь, пока он во всем этом разберется.

Скоро рождество. Надоело Францу стоять день-деньской с газетами, вот он и поменял амплуа: торгует теперь вразнос случайным товаром, а в последние дни переключился на шнурки. Торгует всего два-три часа в день — по утрам или после обеда. Сперва один промышлял, потом взял в компанию Отто Людерса. Людерс этот уже два года безработный, жена его по квартирам стирает: Познакомила Франца с ним Лина-толстуха, Людерс дядей ей приходится. Летом ему повезло: две недели ходил с рекламой «Рюдерсдорфских мятных лепешек» — сам в ливрее, на груди плакат, на голове шапка с султаном. Теперь они оба бегают по улицам, заходят в дома, звонят в квартиры, а под вечер встречаются где-нибудь.

Как-то раз зашел Франц в пивную. Толстуха уже тут как тут. Франц — в отличном настроении. В один присест умял толстухины бутерброды и, еще с набитым ртом, заказал три студня с горошком себе, Лине и Людерсу. Смеется, толстуху при всех тискает — та засмущалась даже, покраснела вся, доела студень и давай бог ноги.

— Слава богу, убралась толстуха.

— Что ж, ей есть куда. Сидела бы себе дома, а то ходит за тобой как привязанная.

Облокотился Франц на стол и глядит на Людерса как-то снизу вверх.

— Угадай-ка, Отто, что со мной сегодня было!

— Ну что?

— А ты угадай!

— Да ладно, говори уж!

— Две кружки, один лимон!

В пивную, отдуваясь, вваливается новый посетитель, вытирает тыльной стороной руки нос, кашляет.

— Чашку кофе.

— С сахаром? — спрашивает хозяйка, перемывая стаканы.

— Нет. Поживее только.

Между столиками пробирается какой-то молодой человек в коричневой кепке, ищет кого-то глазами, постоял, погрелся у печурки — опять пошел, посмотрел на Франца с Людерсом, а затем подошел к соседнему столику и спрашивает:

— Не видели ли вы тут человечка одного в черном пальто с коричневым меховым воротником?

— А что, он часто бывает здесь?

— Да.

За столиком — двое. Тот, который постарше, оборачивается к своему бледному соседу.

— С меховым воротником?

— Много их тут ходит с такими воротниками, — ворчливо отзывается тот.

— А вы сами откуда взялись? Кто вас послал? — спрашивает седой молодого человека.

— Да не все ли вам равно? Не видели — и весь разговор.

— Всякие тут бывают — с воротниками и без. Надо же мне знать, с кем говорю.

— С какой стати я буду вам о своих делах рассказывать?

— Сами-то вы спрашиваете, — кипятится бледный, — про человека какого-то, так можно и вас спросить, что вы за птица.

Молодой человек стоит уже у другого столика.

— А хоть бы и спрашиваю, — говорит он, — что ему за дело, кто я такой.

— Позвольте, раз вы его спрашиваете, то и вас можно спросить. А не то вам нечего и спрашивать.

— Да чего ради я буду говорить с ним о своих делах?

— Коли так, и мы вам говорить не будем, кто здесь был, а кто не был.

Молодой человек пошел к двери. На ходу обернулся, бросил:

— Думаешь, больно хитрый? Смотри, сам себя не перехитри.

Рванул дверь, и был таков. Двое за столиком:

— Ты что, его знаешь? Я — никогда в глаза не видел.

— Он здесь в первый раз. Черт его знает, что ему нужно.

— По разговору вроде баварец.

— Он? Нет, он с Рейна. Сразу видно.

А Франц весело скалит зубы, улыбается иззябшему, жалкому Людерсу.

— Что, не дошло? Эх ты, голова два уха! Ты спроси, есть ли у меня деньги.

— А что, есть?

Сжатая в кулак рука Франца на столе. Он слегка разжал ее, гордо ухмыляется.

— Вот, любуйся. Считать умеешь?

Людерс заморгал, подался вперед, посасывает дуплистый зуб.

— Две десятки? Фу-ты ну-ты! Франц бросил бумажки на стол.

— Что, здорово? И в два счета! Минут за пятнадцать — двадцать! Не веришь?

— Вот черт!

— Да ты не бойся! Здесь дело чистое. Ничего такого не было, понял? Все честно-благородно. Так что ты, Отто, не сомневайся.

Перешли на шепот. Людерс придвинул стул к Францу. Оказывается, Франц зашел в один дом, позвонил — открыла какая-то дамочка. «Шнурки для ботинок не требуются? Первый сорт для вас, для супруга, для деток?» Она посмотрела на шнурки, потом на него, впустила его в коридор. Поговорили о том о сем. Она вдова, не старая еще. Он ее и спросил, не угостит ли она его кофейком — совсем, дескать, продрог, такая стужа на Дворе. Ну, попили с ней кофе, а потом — еще кой-что было…

Франц подул себе в кулак, фыркнул, поскреб щеку и подтолкнул Отто коленом:

— Я у нее даже все барахло оставил. Ну, а она что-нибудь заметила?

— Кто?

— Толстуха, кто же еще? Ведь при мне никакого товара не было.

— А хоть бы и заметила, продал все, и дело с концом. А где ж это было?

Франц свистит.

— Туда, — говорит, — я еще наведаюсь, дай только срок. На Эльзассерштрассе она живет, вдовушка эта…

Двадцать марок, брат, на земле не валяются!

Они просидели в пивной до трех часов. Ели, пили. Отто получил пятерку, но не повеселел.

Кто это крадется на следующее утро вдоль стен по Розенталерштрассе, прижимая к груди сверток со шнурками? Отто Людерс! Остановился на углу у магазина Файбиша, подождал, пока Франц свернет на Брунненштрассе. Потом перебежал через дорогу и пустился что есть мочи вниз по Эльзассерштрассе. Ага! Вот он, тот самый дом. А может быть, Франц уже наверху, у нее? Народу-то сколько, идут не торопятся! Подожду лучше немного в подъезде. Если Франц появится, скажу ему… да, что ж бы такое сказать? Сердце-то как бьется. Изо дня в день одни неприятности, врач вот смотрел — ничего не нашел, а ведь что-то есть… Недолго ведь и насмерть простудиться, ходишь в отрепьях, в драной шинели, с войны еще осталась. Ну, пора и наверх.

Он позвонил. Дверь приоткрылась.

— Не нужно ли, мадам, шнурков для ботинок? Да нет, я хотел только спросить… Скажите… Да вы послушайте…

Женщина хотела закрыть дверь, не тут-то было, Людерс уже просунул ногу в щель. Дело в том, что я пришел по просьбе приятеля, вы его знаете, он был здесь вчера, оставил у вас свой товар.

— О боже!

Она открыла дверь. Людерс вошел и быстро повернул ключ.

— Что вам нужно? О господи!

— Ничего, ничего, мадам. Чего вы так дрожите? Он и сам дрожит — не ожидал, что так легко получится, а теперь жми до конца, будь что будет; ничего, все образуется! Надо бы с ней поласковее, да нет голоса, горло словно судорогой перехватило, будто проволочная сетка протянута от скул ко лбу. Скулы немеют. Только, бы рот раскрыть, а то пропадешь.

— Он только просил товар забрать. Дамочка рванулась в комнату, за пакетом, Людерс за ней. Встал на пороге. Она смотрит на него, говорит запинаясь:

— Вот ваш пакет. Господи, господи…

— Благодарю вас, покорнейше благодарю. Но почему же вы так дрожите, мадам? Здесь так тепло. А может и меня кофейком напоите, а?

Только не теряться! Говорить без умолку и ни за что не уходить! Ни шагу назад!

Дамочка худенькая, субтильная, стоит перед ним, стиснув руки.

— Он вам еще что-нибудь говорил? Что он вам говорил?

— Кто? Мой приятель?

Говорить, говорить не переставая. Для храбрости! Вот и сетку проклятую словно снял кто со рта, щекочет теперь уж только самый кончик носа.

— Да больше он ничего не говорил. Чего ж ему еще говорить, про кофе, что ли? Товар я уже забрал. Чего же еще?

— Я пойду загляну на кухню.

Боится! На что он мне, ее кофе, я и сам себе кофе сварю, даже еще лучше, а в закусочной готовый подадут. Она просто улизнуть хочет. Погоди, так не отделаешься. Здорово получилось — сразу впустила! Все же Людерсу страшновато, он подходит к двери, прислушивается, не идет ли кто по лестнице, потом возвращается в комнату. Не выспался сегодня, ребенок всю ночь кашлял, что же, присяду, пожалуй. И он уселся на красный бархатный диван.

Стало быть, на этом диване Франц ее обработал. Так, так! А теперь она варит кофе мне; сниму-ка шляпу, пальцы-то совсем закоченели, как ледышки!

— Вот вам кофе. Пейте.

Ишь страх как ее разбирает. А дамочка ничего себе, хорошенькая, с такой бы неплохо! Что же, попробуем, глядишь, чего и получится.

— Что же вы сами не пьете? За компанию?

— Нет, нет, скоро жилец придет — он у меня эту комнату снимает.

Спровадить меня хочет. Шалишь! Был бы тут жилец — кровать бы стояла!

— Велика важность! Жилец раньше обеда не вернется, тоже ведь на работе. Да, больше мне мой приятель ничего не рассказывал, велел только забрать товар.

Сгорбившись, Людерс с наслаждением прихлебываете кофе.

— Хорошо — кофе горячий. А то на улице нынче холодище. Да, что ж ему было мне еще рассказывать? Это правда, что вы вдова?

— Да.

— Умер муж ваш? На войне убит?

— Вы извините, мне некогда. Мне обед надо готовить.

— Налейте мне еще чашечку. Куда торопитесь? Mолодость не вернется! А что, детки у вас есть?

— Уходите, прошу вас. Вещи вы уже получили, а у меня нет времени.

— Ну, ну, не сердитесь, еще того гляди полицию вызовете, из-за меня не стоит беспокоиться, я и так уйду, вот только кофе допью. И что это у вас спешка вдруг такая? На днях у вас хватило времени, сами знаете на что… Впрочем, не хотите, не надо, счастливо оставаться.

Встал, нахлобучил шляпу, сунул сверток со шнурками под мышку, медленно подошел к двери, но на по роге вдруг быстро обернулся.

— А ну, гони-ка монету! Вытянул левую руку, поманил ее пальцем. Дамочка прикрыла рукой рот, маленький Людерс подошел к ней вплотную.

— Цыть! Только крикни у меня… Видно, деньги даешь только тому, кто приглянулся? Все знаем! Между приятелями секретов не бывает.

Этакое свинство, сука проклятая, еще и траур носит, так бы вот в морду ей и залепил. Подумаешь — ничем не лучше моей старухи!

У дамочки лицо пылает, только на щеках белые пятна, в руках она держит портмоне, перебирает в нем пальцами, а сама широко раскрытыми глазами смотрит на щупленького Людерса. Правой рукой протягивает ему на ладони несколько монет. Выражение лица у нее неестественное. А Людерс все манит пальцем. Тогда она высыпает ему в ладонь все, что есть в портмоне. Он бежит в комнату, к столу, стаскивает с него красную вышитую скатерть и прячет за пазуху, дамочка стонет, не в силах выдавить ни слова. Стоит у двери, не шелохнется.

Людерс схватил еще две подушки с дивана. Теперь живо на кухню! Выдвинул ящик кухонного стола, роется в нем…. Эх, одна дрянь, серебром и не пахнет; ну, а теперь ходу, не то еще крик подымет. Ну вот, в обморок хлопнулась. Теперь ходу! Скорей!

Прошмыгнул по коридору, осторожно закрыл за собой входную дверь, кубарем скатился по лестнице и — в соседний дом!

Чудесно было в раю. Воды кишели рыбою, деревья тянулись к солнцу, резвились звери, твари земные, морские и небесные.

Но вот что-то зашуршало в листве одного дерева. Змей! Змей! Змей высунул голову из листвы, змей жил в раю, и был он хитрее всех зверей полевых, и заговорил он, заговорил с Адамом и Евой.

Неделю спустя Франц с букетом, завернутым в хрустящую бумагу, неторопливо поднялся по знакомой лестнице. Подумал о своей толстухе — устыдился не всерьез, а так, немного. Остановился однако, задумался. Хорошая она у меня девушка, верная — чистое золото. Не стоило бы хвостом крутить, а впрочем, велика важность, это ж для дела — дело есть дело! Позвонил — стоит улыбается, чуть не облизнулся — кофе горячий и опять же хорошенькая куколка. За дверью — шаги, это она. Франц приосанился, взял букет наизготовку. Вот лязгнула цепочка, дверь приоткрылась. Сердце готово из груди выскочить. В последний раз поправил галстук, знакомый голос спросил;

— Кто там?

Франц с усмешечкой:

— Поч-таль-он.

Узкая черная щелка в дверях, блестят глаза — ее глаза. Просиял Франц, галантно изогнулся, помахивает букетом. Тр-рах. Дверь захлопнулась. Тр-р-р-р — громыхнул засов. Черт возьми! Дверь заперла! Вот стерва! Ну и ну! Что она, с ума спятила? А может быть, не узнала? Может, я ошибся дверью? Да нет. Все вроде в порядке: коричневая дверь, коричневая филенка, и сам я чин чинарем, вон даже галстук на месте! В чем же дело? Просто не верится. Надо еще раз позвонить. Или не стоит? Он смотрит на руки — а букет-то шутка разве, в шелковой бумаге, купил только что на углу, марку заплатил. Позвонил еще раз, два раза, долго не отпускал кнопку звонка. Верно, хозяйка не ушла еще — стоит у двери! Вот поди ж ты — заперлась и ни гугу! А я тут стою на площадке как дурак. Ведь у нее шнурки остались, весь товар — марки на три будет, что же, так его здесь бросить?

Вот опять шаги удаляются, затихли — это она на кухню ушла. Черт знает что такое!

Ничего не поделаешь… Спустился с лестницы. Но тут же снова поднялся. Надо еще раз позвонить, может быть не узнала, приняла меня за кого-нибудь другого, за нищего, много их шляется. Стоит перед дверью, а звонить — не звонит. Прошла охота. Постоял, подождал. Та-ак, значит, не открывает — и с чего бы это? Здесь, стало быть, торговать больше не будем. А букет? Как-никак целую марку отдал. Хоть выбрасывай! И вдруг позвонил еще раз, словно по команде; подождал немного, успокоился, так и есть, даже к двери не подходит, знает, что это он. Только и осталось, что записку передать через соседей, надо же товар обратно получить.

Франц позвонил в соседнюю квартиру — не открывают, видно дома никого нет. Ладно, и так напишем. Франц подошел к окну на лестничной клетке, оторвал чистый угол газеты, достал огрызок карандаша: «Не хотите открывать, так верните мой товар. Сдайте его Клауссену в пивной, что на углу Эльзассерштрассе».

Сволочь ты, сволочь, знала бы ты, что я за человек и как я разделался с одной такой вот вроде тебя, небось не ломалась бы. Ну, ладно, там видно будет. Взять бы топор да высадить дверь!

Записку он осторожно просунул под входную дверь.

Весь день Франц ходил туча тучей. На следующее утро пришел в пивную — там у него встреча с Людер-сом была назначена. Хозяин протянул ему письмо. Это от нее.

— Больше ничего не было?

— Нет. А что? Пакета с товаром не приносили?

— Нет. Вот только письмо какой-то мальчонка принес вчера вечером.

— Вот как? Что ж, поглядим — может, самому еще сходить доведется!

Минуты две спустя Франц подошел к окну рядом со стойкой, тяжело опустился на табурет: левая рука с письмом повисла как плеть, губы плотно сжаты, взгляд бессмысленно устремлен куда-то вдаль, поверх столов. Людерс, заморыш, как раз в этот миг появился на пороге, увидел, как Франц сидит, смекнул, что это неспроста, и юркнул обратно за дверь.

Подошел к столу хозяин.

— Куда это Людерс убежал? И товар свой оставил…

А Франц сидит и сидит, словно к стулу прирос.

Что же это такое творится на свете? Ноги словно отнялись. Нет, быть этого не может. Не бывает такого! Что ты скажешь, не могу подняться, и все тут. А Людерс пусть себе бежит, есть у него ноги — он и бежит. Нет, каков мерзавец! Днем с огнем такого не сыщешь.

— Послушайте, Биберкопф, не хотите ли коньяку? Умер у вас кто-нибудь, что ли?

— Нет.

Что это он говорит? Ни слова не разберу. Словно ватой уши заложило. А хозяин не отстает.

— Чего это Людерс убежал сломя голову? Будто кто гонится за ним?

— Людерс? Верно, дела у него. Да, пожалуй, коньяку.

Франц залпом опрокинул рюмку. Мысли так и разбегаются. Что за чертовщина! Что же это она пишет такое!

— У вас конверт упал. Может, газету возьмете?

— Нет, спасибо.

А сам все ломает голову: в чем же тут дело, почему она пишет такие вещи? Ведь Людерс рассудительный человек, отец семейства. Франц старается понять, как все это произошло, и не может; голова у него тяжелеет и падает на грудь, как во сне. «Устал, верно», — думает хозяин. Но Францу чудится, что он летит вниз, в какую-то серую пропасть, — ноги подогнулись, он соскользнул по краю, успел только повернуться влево и камнем полетел на самое дно…

Навалился Франц грудью на стол, обхватил руками голову, смотрит из-под руки на стол, дышит на полированное дерево.

— А что, толстуха моя, Лина, уже здесь?

— Нет, она ведь к двенадцати приходит.

Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще и не выходил отсюда, и Людерс сбежал.

Что ж теперь делать? И вдруг его осенило — он до боли закусил губу: вот оно — наказание! Лучше уж не выпускали бы из Тегеля; другие по-прежнему копают картошку на тюремном огороде рядом со свалкой, а я на трамваях разъезжаю. Будь оно все проклято! Ведь там было вовсе не плохо… Встал Франц; надо на воздух выйти. Надо стряхнуть с себя все это. Только бы не вернулся страх этот лютый, и все пройдет, Я твердо стою на ногах, голыми руками меня не возьмешь, врешь — не возьмешь!

— Когда придет моя толстуха, передайте ей, что у меня умер родственник, письмо получил — дескать, дядя или что-нибудь в таком роде. А в обед я сюда не приду, пусть не ждет. Сколько с меня?

— За одну кружку, как обычно.

— Так, так.

— А пакет вы здесь оставите?

— Какой пакет?

— Да что это с вами, Биберкопф! Нельзя так убиваться. Не вешайте нос. А пакет я сохраню в целости.

— Какой там еще пакет?

— Ну, бог с вами, ступайте… подышите свежим воздухом.

Франц вышел. Хозяин поглядел в окно ему вслед.

— Как бы его сейчас назад не внесли! Ну и дела! Подумать — такой ведь крепкий мужчина. То-то толстуха глаза вытаращит.

Перед домом стоит небольшого роста бледный человек, правая рука у него на перевязи, кисть — в черной кожаной перчатке. Он уже с час стоит тут, на самом солнцепеке, и не решается подняться к себе. Он только что из больницы. У него две дочери, уже большие, а мальчик был у него последыш, четырех лет, и вот умер вчера в больнице. Сперва говорили — простая ангина. Доктор обещал вскоре зайти еще, а сам пришел только под вечер и сразу заявил: подозрение на дифтерит, немедленно в больницу. Мальчик пролежал там месяц, уже совсем было поправился и вдруг заболел скарлатиной. А еще через два дня, вчера вот, умер: главный врач сказал — сердце не выдержало.

Человек стоит у ворот, не решаясь войти в дом: жена там наверху будет кричать и плакать, как вчера, всю ночь, и упрекать его, что он не взял мальчика из больницы три дня тому назад, когда тот был уже совсем здоров. Но ведь больничная сестра говорила, что у него еще есть в горле бациллы и что нельзя его брать домой, раз в квартире есть другие дети. Жена, правда, тогда еще сказала, что чепуха это все. Но как знать — может быть, кто из соседских детей и заразился бы. Он все еще стоит в воротах, У соседнего дома столпился народ — крик, шум. Тут вдруг ему вспомнилось, что в больнице, когда он привез мальчика, спросили, был ли врач и впрыснул ли он ребенку противодифтеритную сыворотку. Нет, — ответил он, не впрыснул. Ждали врача целый день, а он явился только вечером и сразу же велел ехать в больницу.

Человек этот, с искалеченной на войне рукой, пустился рысью, пересек улицу, вбежал в угловой дом, к врачу. Ему сказали: «Доктора нет дома». Инвалид в крик. Как это нет дома? До обеда доктор должен принимать. В дверях приемной появился лысый пузатенький господин, вгляделся в посетителя, узнал его и увел к себе в кабинет. Тот все ему выложил: и про больницу, и что ребенок умер. Доктор молча пожал ему руку.

— В среду ведь мы целый день вас ждали, с утра до шести часов вечера. Мы два раза посылали за вами, а вы не шли.

— Я же все-таки пришел. Инвалид снова в крик.

— За что мы на фронте кровь проливали! Я вот калека, а вы меня ждать заставили. Думаете, с нами все можно!

— Да вы присядьте, успокойтесь. Ведь ваш ребенок умер вовсе не от дифтерита. В больнице такие случаи не редкость. Перенос инфекции!

— Случай, случай! — орет инвалид. — Все валят на случай. А как заболеешь — жди, пока подохнешь. Что ты, что ребенок твой — все равно. Мы ведь для вас не люди!

Полчаса спустя инвалид медленно спустился с лестницы, потоптался на солнцепеке возле своего дома и поднялся наконец к себе. Жена возилась у плиты.

— Ну как, Пауль?

— Ну как, мать?

Взялись они за руки, постояли понурившись.

— Ты еще не обедал, Пауль? Я тебе сейчас подам.

— Я ходил к доктору, напомнил ему, что не пришел он к нам в среду. Задал я ему перцу!

— Да ведь наш Паульхен умер вовсе не от дифтерита.

— Это безразлично. Я так ему и сказал: если бы ребенку сразу сделали укол, его не пришлось бы отправить в больницу. Вообще не пришлось бы. А доктор не явился. Ну, я ж его и пробрал. Надо же и о других подумать, чтоб такие вещи не повторялись. Может быть, каждый день случается такое, почем знать?

— Да ешь уж, ешь. А что тебе доктор ответил?

— Да что же он ответил? Он человек неплохой. Тоже — немолодой ведь, а целыми днями бегает по больным. Сам понимаю. А от беды не уйдешь — с каждым может случиться. Налил он мне коньяку рюмку, чтоб я успокоился. И супруга его тоже вышла.

— А ты, верно, наскандалил, Пауль?

— Нет, сперва только, а потом у нас все пошло тихо, мирно. Но должен же был кто-то ему об этом сказать. Он и сам с этим согласился. И человек он неплохой, но сказать об этом надо было!

Он трясся, как в ознобе, ел с трудом. Жена плакала в соседней комнате. Потом вместе попили кофе у плиты.

— Настоящий, Пауль.

Он понюхал кофе в чашке.

— По запаху слыхать.

Франц Биберкопф исчез. В тот день, когда он получил письмо, Лина отправилась после обеда к нему на квартиру. Она связала коричневую жилетку и хотела сделать ему сюрприз — потихоньку положить жилетку на кровать. И вот, поверите ли, сидит человек дома, когда ему вообще в это время торговать положено, особенно теперь, перед рождеством. Сидит у себя на кровати, придвинул к ней стол и возится с будильником, разобрал его по винтикам. Лина сперва было испугалась, что он дома, чего доброго жилетку заметит раньше срока, но Франц на нее и не взглянул. Знай ковыряется в будильнике. А ей это в общем-то кстати. Она мигом спрятала жилетку около самой двери. Но потом почуяла неладное — он ей и двух слов не сказал, — с похмелья он такой, что ли? И лицо какое-то странное. Таким она его еще не видела. И возится, и возится со своим паршивым будильником, словно во сне.

— Да ведь будильник у тебя ходил вроде, Франц.

— Нет, нет, испортился он, сипит, хрипит, звонил не вовремя, ну, да я найду, в чем тут-дело.

Долго еще возился, потом положил будильник и начал в зубах ковырять, а на нее даже и не глядит. Не по себе ей стало, ушла от греха подальше, пусть, думает, сперва проспится. А вечером вернулась — его уж и след простыл. Расплатился с хозяйкой, сложил пожитки, забрал все с собою, только его и видели. Спросила хозяйку, а той что? Рассчитался сполна, и ладно. Просил в полиции сказать — уехал, мол, на время. Видно, смываться пришлось, а?

После этого прошло двадцать четыре ужасных часа, пока Лине удалось наконец отыскать Готлиба Мекка — он один может помочь. Этот Мекк тоже переехал на другую квартиру, так что Лина обегала после обеда чуть ли не все пивные, насилу нашла его. Он знать ничего не знал. Да что, говорит, с ним случится, с Францем? Парень он здоровый, голова на плечах есть. Подумаешь, уехал на пару дней. А может, выкинул какой номер и смылся? Нет, быть не может, Франц не из таких. Может быть, поругалась она с Францем, маленький семейный скандал, а? Ничего подобного, душа в душу жили; жилетку вон связала.

Лина не отставала от Мекка, пришлось ему, хочешь не хочешь, идти на следующий день к бывшей Францевой хозяйке; поговорили с хозяйкой. Да, съехал Биберкопф, так вот, сломя голову, она и оглянуться не успела. Тут что-то не ладно, человек был такой положительный, в то утро он веселый ходил, а тут — на тебе. Что-то с ним стряслось — уж это как пить дать. Ведь все, все забрал с собою, ни бумажки после него не осталось, взгляните сами.

Мекк сказал Лине, чтоб она не беспокоилась, уж он за это дело возьмется. Мекк сам торговец, знает, что к чему. Пораскинул он умом и тут же учуял след: понял, надо пойти к Людерсу. Пришли они к нему. Тот сидит в своей берлоге, нянчит дочку. А где Франц? Людерс свое заладил — сбежал Франц, подвел его, задолжал даже ему, Людерсу, верно забыл рассчитаться. Этому Мекк уже никак не мог поверить. Долго они говорили, битый час, но ничего из Людерса не удалось вытянуть. А вечером Мекк и Лина застукали его в пивной, напротив его дома. И тут-то дело стало проясняться.

Лина хоть и ревела в три ручья, но кое-что вспомнила. Людерс, мол, во всяком случае знает, где Франц. Ведь их вместе видели еще утром. Уж наверное Франц сказал ему что-нибудь.

— Ничего он не говорил.

— Значит, с ним что-нибудь случилось?

— Что с ним случится? Просто натворил что-нибудь и смылся, только и всего.

Нет, ничего не мог он натворить, Лину не проведешь! Нет! Он ничего худого не сделал — она голову даст на отсечение; надо заявить в полицию, вот что.

— Что ж, ты думаешь, он как ребенок заблудился, а полиция поиски объявит?

Людерс смеется над своей остротой. А толстушка убивается:

— Ах, что же теперь делать, что делать?

Мекк долго сидел молча и наматывал все на ус. Потом надоело это ему, встал, кивнул Людерсу — выйдем, дескать, потолкуем с глазу на глаз, а то так все равно не договоримся. Людерс вышел за ним из пивной — идут они по Рамлерштрассе, беседуют о том о сем как ни в чем не бывало.

И как дошли до Гренцштрассе, выбрал Мекк угол потемней и внезапно набросился на хилого Людерса. Страшно его избил. Людерс, лежа на земле, попробовал было закричать, но Мекк достал из кармана носовой платок и заткнул ему рот. Потом велел заморышу встать, открыл свой складной нож и пригрозил ему для острастки. Оба задыхались. Мекк, все еще вне себя от ярости, посоветовал скорей Людерсу уносить ноги, а завтра пойти и разыскать Франца.

— Как ты его, стервец, отыщешь — мне все равно. Но если ты его не найдешь, — пойдем втроем искать. Тебя-то я уж разыщу, будь уверен. Хоть у старухи твоей под подолом!

На следующий вечер заморыш Людерс, притихший и бледный, сидел в пивной. По знаку Мекка он поднялся, и они прошли в заднюю комнату. Там было темно. Прошло несколько минут, пока хозяин зажег газовый рожок. Постояли молча, потом Мекк спросил:

— Ну, что? Был? Тот кивнул головой.

— Вот видишь. Ну, и?..

— Что «и»?

— Что он сказал? И как ты вообще докажешь, что был у него?

— Ты, Мекк, видно, хотел, чтобы и он меня изукрасил, как ты вчера? Нет, шалишь, на этот раз я принял меры.

— Ну, так в чем дело?

Людерс помолчал, потом подошел ближе.

— Выслушай меня, Мекк, и смотри сам. Если хочешь доброго совета, то я тебе скажу, что хоть Франц и твой друг, но из-за него тебе не стоило вчера со мной таким манером разговаривать. Чуть не убил ведь! А что нам с тобой делить? Нет, не стоило так, а из-за него и подавно не стоило.

Мекк уставился на него. Ну держись, сейчас снова схлопочешь по шее, и пусть хоть вся пивная сбежится!

А Людерс свое:

— Да он же совсем спятил. Разве ты ничего не заметил, Мекк? У него, видно, не все дома.

— Перестань, слышишь? Это мой друг! Перестань ты ради бога. Не шути с этим — у меня даже ноги подкашиваются.

Мекк сел, и Людерс начал рассказывать.

Он застал Франца между пятью и шестью; поселился он, оказывается, совсем рядом со своей прежней квартирой, тремя домами дальше; люди видели, как он вошел туда с картонкой и парой ботинок в руках, и действительно он снял там комнатку наверху во флигеле. Когда Людерс постучался и вошел, Франц лежал на кровати одетый, в сапогах, свесив на пол ноги. В комнате горела лампочка, и Франц сразу узнал Людерса. Подумал: «Вот он, Людерс, пожаловал, что ему, надо, сукиному сыну?» А Людерс на всякий случай левую руку в кармане держит — нож у него там. А в другой руке деньги, несколько марок. Положил он деньги на стол, юлит, болтает без умолку, охрип даже. Показывает синяки, которые набил ему Мекк, вспухшие уши, сам чуть не плачет от досады и злости.

Биберкопф приподнялся, сел на кровати. Долго смотрел на Людерса — лицо его то совсем окаменеет, то дергаться начнет. Потом указал на дверь и тихо так говорит: «Вон!» Людерс положил перед ним несколько марок и, вспомнив Мекка и его угрозы, попросил расписку, что, мол, был у него; спросил еще, не наведаться ли лучше самому Мекку или Лине? Тогда Биберкопф встал во весь рост — Людерс шмыг к двери и схватился за ручку. А Биберкопф прошел наискосок в глубину комнаты, к умывальнику, взял таз и, что бы вы думали? — с размаху выплеснул из него воду через всю комнату прямо Людерсу под ноги. Из праха рожден, и прахом станешь! У Людерса глаза на лоб полезли, отскочил он в сторону, нажал на ручку двери. А Биберкопф взял кувшин, воды в нем было еще много — воды у нас хватит, смоем всю грязь, из праха рожден, и прахом станешь! — и с размаху выплеснул воду на человека у двери; ледяная вода попала тому за воротник и в рот. Тут уж Людерс задал ходу, захлопнул за собой дверь, и был таков.

И вот, стоя перед Мекком, в задней комнате пивной, он ядовито шепчет:

— Свихнулся человек, сам видишь, чего тебе еще?.

— Номер дома? У кого он живет? — допытывается Мекк.

Убежал Людерс, а Биберкопф все стоял и поливал водой свою каморку. Брызгал рукою во все стороны — смыть всю грязь! Чтобы чисто было. И окно настежь — пусть все выдует! (Нет, дома больше не рушатся и крыши не скользят вниз. Все это было и прошло. Раз и навсегда!) Потом холодно стало, и Франц с недоумением уставился на залитый водой пол. Надо бы подтереть, а то еще протечет нижним жильцам на головы, пятна пойдут на потолке. Закрыл окно и растянулся на кровати. (Все, конец: из праха рожден, и прахом станешь!)

Ручками хлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ. А вечером Биберкопф съехал и с этой квартиры. Куда — Мекку установить не удалось. Повел он было заморыша Людерса в свою пивную к скотопромышленникам. Но Людерс озлобился, зубы стиснул, молчал. Хотели они у него выпытать, что там у них с Францем случилось и что это было за письмо, которое передал. Францу хозяин пивной. Но Людерс не поддавался, смотрел затравленным зверем, и в конце концов отпустили они горемыку восвояси. Мекк и то сказал:

— Он свое уж получил. Хватит с него.

Долго они сидели в тот вечер. Мекк думал вслух: либо Франца Лина обманула, либо Людерс ему подгадил, либо еще что-нибудь в этом роде. Скотопромышленники иначе рассудили:

— Людерс — прохвост, конечно, врет все от начала до конца. Но, может быть, он и. в самом деле свихнулся, Биберкопф-то. Странности за ним и тогда водились, помните, когда он торговое свидетельство взял, а товара у него еще и в помине не было. А теперь стряслась с ним беда — вот оно и сказалось.

Но Мекк стоял на своем.

— На печени это у него могло сказаться, но не на голове. Голова здесь исключается. Ведь он же богатырь, всю жизнь физическим трудом занимался. Какой грузчик был, рояли поднимал! А вы говорите «свихнулся» — быть этого не может!

— Как раз у таких-то оно и бросается на голову… Голова у таких людей особенно чувствительная. Головой они мало работают, и чуть помозгуют немного — она и сдает.

— Ну, а как ваша тяжба, коммерсанты? Вас-то вот ничем не проймешь!

— У нас, скотопромышленников, — головы крепкие. А как же иначе! Если бы наш брат вздумал расстраиваться по каждому поводу, то нас всех пришлось бы отправить в желтый дом. Мы никогда не расстраиваемся. Привыкли! Вон чуть не каждый день случается, что заказанный товар не берут или платить не желают. Денег, видите ли, у них нет.

— Или есть, да не наличные.

— И это бывает.

Один из скотопромышленников взглянул на свой засаленный жилет.

— Я, знаете, пью дома кофе с блюдечка, так вкуснее, только вот заляпаешься весь.

— А ты себе слюнявчик подвяжи.

— Старуха на смех поднимет. Руки у меня стали дрожать, вот, полюбуйся.

А Франца Биберкопфа Мекк и Лина так и не нашли. Обегали пол-Берлина, но так и не нашли.