"Записки старого киевлянина" - читать интересную книгу автора (Заманский Владимир)

КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

9 марта 1953 года страна прощалась со Сталиным. Вождь всех народов и корифей всех наук временно упокоился в мавзолее рядом с Лениным. Через три года Сталина вынесли из мавзолея и разоблачили культ личности.

Я всегда рассказываю, что от культа личности пострадал дважды. Впервые - в 1947 году, когда учился в четвертом классе 25-й школы. Это была мужская школа, что означало абсолютное отсутствие для нас, мальчишек, каких-либо сдерживающих центров. Вследствие этого на одной переменке подрались Сорока с Гофштейном.

Додраться или, как мы тогда говорили, «достукаться» до конца переменки они не успели, и разрешение конфликта было перенесено «на после уроков».

Будучи ребенком начитанным и склонным к сочинительству, я быстро накатал объявление, где сообщал, что после уроков «состоится драка и стукалка» между Сорокой и Гофштейном. Далее шли условия проведения «стукалки» и правила поведения публики.

Объявление имело оглушительный успех, и кто-то прилепил бумажку на окно в коридоре для всеобщего обозрения.

К концу уроков о драке забыли, но назавтра моего отца вызвали в школу. Предвидя серьезный разговор, он надел ордена и явился к директору.

Директор на фронте не был и потому испытывал перед отцом с его орденами чувство некоторой неполноценности. Тем не менее, директор изложил дело со всей серьезностью.

В те дни школу проверяла комиссия. Она увидела на окне мое объявление и обомлела. Оказывается, рассказал директор, немцы, уходя из Киева, оставили в городе подпольную организацию, имевшую целью терроризировать отличников. Гофштейн был отличником.

- Ваш сын, - сказал директор, - судя по всему, является членом этой организации.

Родители, понимая идиотизм такого предположения, не предприняли ко мне репрессивных мер, но школьная власть поставила вопрос о моем исключении из пионеров и из школы.

Не знаю, как улаживали эту проблему взрослые, но исключать меня все же не стали, только поставили в четверти тройку по поведению и обсудили на собрании.

Прошло шесть лет. Я учился уже в 48-й школе, поскольку из предыдущей меня не то чтобы выгнали, но попросили маму найти для меня иное учебное заведение. «Поскольку ваш сын вдохновитель и организатор всех безобразий».

Это была неправда. Хотя одно безобразие мы с Юркой Потопольским все же учинили. В Киеве открывался футбольный сезон матчем между «Динамо» и «Даугавой». Мы предложили директору Федору Ивановичу гениальный план: в день матча уроки отменить и провести их в воскресенье. Директор выгнал нас вон, и тогда мы с Юркой расставили по периметру школы посты и всех, кто шел на уроки, заворачивали: мол, в полном составе идем на футбол.

В классе остались двое - Витька Водотиевский, его маму вызвали в школу, и Эрик Гросман, отличник.

Остальные, сложив портфели в сарае у Муси Рапопорта, жившего неподалеку от стадиона, пошли на футбол. Матч был неинтересным, но дома нас ждали очень интересные беседы с родителями. Они уже все знали.

К счастью, мы тогда дружили с девчонками из 48-й школы, к тому времени уже не женской, а смешанной, они сказали своим учителям, что я умен и талантлив и они за меня ручаются, и я оказался в новой школе.

1 марта 1953 года мы писали контрольную по математике, которую мне не было у кого списать. Вокруг сидели такие же математики, как я.

Вдруг раскрылась дверь класса, и вошли две не заплаканные, а зареванные женщины - директор школы и учительница украинского языка, она же парторг. Мы обомлели. Никогда и никто не видел их плачущими. Дрожащими голосами, подавляя рыдания, они сказали, что наш вождь и учитель, наш дорогой и любимый товарищ Сталин болен. Он очень болен.

У меня отлегло от сердца: сейчас нас распустят по домам и контрольную писать не будем.

Как бы не так! Учитель, тоже до глубины души потрясенный свалившимся на нас горем, сказал: «В эти дни, ребята, мы, вместе со всем советским народом, должны еще больше напрячь все свои силы и с еще большим усердием выполнять свои обязанности».

Признаться, на товарища Сталина я возлагал больше надежд.

Потом вождь умер, секретарь нашей комсомольской организации Алла Качановская бежала в Москву на его похороны, оставив маме записку, чтобы та не волновалась, «я надела две пары штанов», но была снята с поезда милицией.

Став взрослой, она все-таки уехала. Не в Москву, правда, а в Америку.