"Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы" - читать интересную книгу автора (Березин Владимир)XIСлово о ночных огнях на реке, правильном урочном пении и о том, что делает с человеком пища, богатая фосфором. Речка приблизилась, и мы поняли, что не сигареты мы видели издалека. Это по речке плыли венки со свечками. Их было немного – четыре или пять, но каждый венок плыл по-своему: один кружился, другой шел галсами, третий выполнял поворот “все вдруг”. – Ну и дела, – сказал Синдерюшкин. – Не стал бы я в такой речке рыбу ловить. Это, ясное дело, была для него крайняя оценка водоема. Порядком умывшись росой, мы двинулись вдоль речки – венки куда-то подевались, да и, честно говоря, не красили они здешних мест. Снова кто-то натянул на тропу туманное одеяло. Мы вступили в него решительно и самоотверженно, как в партию. Вдруг кто-то дунул нам в затылок – обернулись – никого. Только ухнуло, пробежалось рядом, протопало невидимыми ножками. Задышало да и сгинуло. – Ты хто?.. – спросили мы нетвердым голосом. Все спросили, хором- кроме Синдерюшкина. – Это Лесной Косолапый Кот, – серьезно сказал Синдерюшкин. Тогда Рудаков вытащил невесть откуда взявшуюся куриную ногу и швырнул в пространство. Нога исчезла, но и в затылок нам больше никто не дул. Только вывалился из-за леса огромный самолет и прошел над нами, задевая брюхом верхушки деревьев. Там где посуше, в подлеске, росло множество ягод – огромные земляничины катились в стороны. Штанины от них обагрились – есть земляничины было страшно, да никому и не пришло это в голову. Трава светилась под ногами от светляков. Но и светляки казались нам какими-то монстрами. Туман стянуло с дороги, и мы вышли к мостику. У мостика сидела девушка. Сначала мы решили, что она голая, – ан нет, было на ней какое-то платье – из тех, что светятся фиолетовым светом в разных ночных клубах. Рядом сидели два человека в шляпах с пчелиными сетками. Где-то я их видел, но не помнил, где. Да и это стало неважно, потому что девушка запела: Лапти старые уйдуть, А к нам новые придуть. Беда старая уйдеть, А к нам новая придеть. Мы прибавили шагу, чтобы пройти мимо странной троицы как можно быстрее. Понятно, что именно они и пускали по реке водоплавающие свечи. Но только мы поравнялись с этими ночными людьми, как они запели все вместе – тихо, но как-то довольно злобно: Еще что кому до нас, Когда праздничек у нас! Завтра праздничек у нас - Иванов день! Уж как все люди капустку Заламывали, Уж как я ли молода, В огороде была. Уж как я за кочан, а кочан закричал, Уж как я кочан ломить, А кочан в борозду валить: “Хоть бороздушка узенька - Уляжемся! Хоть и ночушка маленька - Понаебаемся!”. Последние стихи они подхватили задорно, и под конец все трое неприлично хрюкнули. Я, проходя мимо, заглянул в лицо девушке и отшатнулся. Лет ей было, наверное, девяносто – морщины покрывали щеки, на лбу была бородавка, нос торчал крючком – но что всего удивительнее, весь он, от одной ноздри до другой, был покрыт многочисленными кольцами пирсинга. – Поле, мертвое поле, я твой жухлый колосок, – отчетливо пропела она, глядя мне прямо в глаза. – А красивая баба, да? – сказал мне шепотом Рудаков, когда мы отошли подальше. Я выпучил глаза и посмотрел на него с ужасом. – Только странно, что они без костра сидят, – гнул свое Синдерюшкин. – Сварили б чего, пожарили – а то сели три мужика у речки, без баб… Поди, без закуски глушат. Они путались в показаниях. Я глянул в сторону Гольденмауэра, но тот ничего не говорил, а смотрел в сторону кладбища. Кладбище расположилось на холме – оттого казалось, что могилы сыплются вниз по склону. Действительно, недоброе это было место. Дверцы в оградках поскрипывали – открывались и закрывались сами. Окрест разносились крики птиц – скорбные и протяжные. – Улю! Улю! – кричала неизвестная птица. – Лю-лю! – отвечала ей другая. Но что всего неприятнее, в сгущающихся сумерках это место казалось освещенным, будто на крестах кто-то приделал фонари. – Ничего страшного, – попытался успокоить нас Гольденмауэр. – Это фосфор. – К-к-акой фосфор? – переспросил Синдерюшкин. – Из рыбы? – Ну и из рыбы тоже… Тут почва сухая, перед грозой фосфор светится. – Гольденмауэру было явно не по себе, но он был стойким бойцом на фронте борьбы с мистикой. Оттого он делал вид, что его не пугает этот странный утренний свет без теней. – В людях есть фосфор, а теперь он в землю перешел, вот она и светится. – Тьфу, пропасть! Естествоиспытатели природы, блин! – Рудакова этот разговор разозлил. – Мы опыты химические будем проводить, или что? Пошли! Тропинка повела нас через космическую помойку, на которой, кроме нескольких ржавых автомобилей, лежали странные предметы, судя по всему – негодные баллистические ракеты. Какими милыми показались нам обертки от конфет, полиэтиленовые пакеты и ржавое железо – такого словами передать невозможно. А уж человечий запах, хоть и расставшийся с телом, – что может быть роднее русскому человеку. Да, мы знаем преимущества жареного говна над пареным, мы знаем терпкий вкус южного говна и хрустящий лед северного. Мы понимаем толк в пряных запахах осеннего и буйство молодого весеннего говна, мы разбираемся в зное летнего говна и в стылом зимнем. Мы знаем коричное и перичное еврейское говно, русскую смесь с опилками, фальшивый пластик китайского говна, радостную уверенность в себе американского, искрометную сущность французского, колбасную суть говна германского. Именно поэтому мы и понимаем друг друга. Нам присущ вкус к жизни. Да. От этой мысли я даже прослезился и на всякий случай обнял Рудакова. Чтобы не потеряться. Жизнь теперь казалась прекрасной и удивительной, небо над нами оказалось снова набито звездами, а ночь была нежна, и образованный Гольденмауэр раз пять сослался на Френсиса Скотта Фицджеральда. |
|
|