Анатолий Азольский
Афанасий

Производственный роман

Задымили трубы наконец-то построенного завода, рабочие стали обживать цеха, а руководящая прослойка расселась по кабинетам.

Директорской же “Волге” места в гараже не отвели, да и не пристало ей отдыхать и лечиться в захудалом семействе “Жигулей” и

“Москвичей”, вот и соорудили для нее утепленную палату, куда вход заказан всем, кроме двух посменно крутивших баранку шоферов. Однажды ночью в палате этой напором воды разорвало трубу, дежурный слесарь беду проспал, утром открыли привилегированный директорский гараж – и бушующий поток вынес на заводской двор двести с чем-то пустых бутылок, хрусталя. Строжайшему учету, естественно, подверглась вся так и просящаяся на сдачу стеклотара, каждая емкостью по 0,7 литра.

246 (двести сорок шесть) бутылок насчитала жадная до алкогольных утех заводская братия, мысленно умножив улов на 17 (семнадцать) копеек, но при ближайшем рассмотрении оказалось: бутылки-то – из-под бренди, приемные пункты брезгуют заниматься ими, стеклотара-то иноземная, сдаче и приему не подлежащая. Разочарованные работяги побросали бесполезную уродскую тару в контейнер для мусора и разошлись.

Но над заводской территорией в десять гектаров, над высоченными цехами и прижатыми к земле строениями повис терзающий воображение вопрос: а кто же все-таки пил втихую бренди и где пил: в гараже – или..? Ответ напрашивался сам собой – да директор же глушил, кто же еще, как не он сам!

Все будто прозрели, увидев то, на что ранее глаза не смотрели: графин на столе самого просторного кабинета всегда наполнен темно-бурой жидкостью, китайским грибом вроде бы, которым директор изгонял какие-то хвори, постоянно отхлебывая живительный напиток. А временами спотыкающаяся речь властного хозяина завода принималась

(уразумели наконец-то!) за благородное негодование от проказ подчиненных. Взбухший же от красных прожилок нос – явление нередкое и привычное, и если б не 246 бутылок, разбросанных по территории, беспробудное пьянство сошло бы с рук и продолжалось бы долгие годы, вплоть до назначения алкаша заместителем, как предполагалось, министра.

Главк, однако, зашевелился, прислал врачей, поставленный диагноз уже никого не удивил, еще до него догадались: запойное пьянство директора – это и есть его нормальное состояние духа и тела.

Впрочем, заключение эскулапов (“невроз”) звучало необидно, не бросало тени на славное предприятие, лидирующее в отрасли. Больного поместили в клинику, на его место прочили главного инженера, но тот заупрямился, верно угадав грядущую кадровую революцию, то есть череду бестолковых перемещений, лишения должностей, отстранений от них и прочих перемен; главный немедленно смотался, найдя местечко потеплее. Потом сгинул и главный технолог, наотрез отказавшись даже приходить за расчетом, деньги и трудовую получала по доверенности жена его. Вслед за ним мелкой трусцой побежал главный механик, на ходу бросив: меня, мол, чегой-то не тянет сидеть в одной камере с бывшим главным инженером. Затем испарился инженер по технике безопасности: сегодня был в 12-м цехе, кого-то распекал, а назавтра и след его простыл; искали несколько дней, в канализационные люки не заглядывали, поскольку дозвонились все-таки до беглеца, он пребывал дома и нагло заявлял, что высокая температура не позволяет ему исполнять обязанности ни завтра, ни послезавтра, ни в следующем месяце. ППО, планово-производственный отдел, понес значительные потери, но боеспособности не утратил, приняв в свои ряды молодняк из института, несмело вошедший в кабинеты на пятом этаже. Заводские диспетчерши “хиляли” за бухгалтеров этого ППО, почти все они разбежались, почему-то напуганные, лишь бесстрашная Люська не желала оставлять насиженного места и на соболезнующие расспросы подруг отвечала со смешком: “Не уйду, пока весь завод не пропьют!” Прогноз, похоже, начал было сбываться: на запасных станционных путях далекой

Одессы обнаружился вдруг вагон с продукцией не единожды восславленного московского предприятия; следствие, правда, уперлось в тупик после звонка из министерства.

Тверже всех, пожалуй, и неприступнее держался отдел главного энергетика, никого не отдавая судьбе под нож. Да и боязно подступаться: без разрешения главного энергетика ничто на заводе не могло происходить или случаться, поскольку любой механизм требовал подводки и питания, даже маломощные по виду станки поражали прожорливостью, а энергии, электричества и пара, в каком количестве их ни подавай, всегда оказывалось мало. Чуть ниже главного энергетика – начальник подстанции, в его ведении – центральный распределительный пост (ЦРП); дежурившие там электрики, включая и выключая что надо, вполне справлялись сами, без пригляда, и начальником подстанции никого поэтому не брали, благо никто не упразднял сменных энергетиков, а те как на подбор – грамотные и хваткие.

Главный энергетик не торопился поэтому покидать свой кабинет; не предполагался его уход ни сейчас, в эпоху больших перемен, ни в будущем, ибо владыка воды, пара и электричества славился таким отточенным коварством, подлость наимерзейшую излучая, что изгнание его с завода или добровольное оставление им высокого поста означало бы исчезновение Мирового Зла или растопление льдов на полюсах планеты, что, конечно, привело бы к тягчайшим последствиям. Все электрики завода испытали на себе издевательские придирки главного энергетика, на которого не пожалуешься, который любого изжует и выплюнет, – настолько умен и хитер был человек этот, так ловок, что все его мерзопакости никак не тянули на статьи Уголовного кодекса, норовя даже втиснуться в пункты всеобъемлющего кодекса строителя коммунизма. В кабинете его (на том же пятом этаже административного корпуса) – три громадных аквариума с рыбками, и, вызывая к себе мастеров или сменных энергетиков, начальник ласково журил подчиненных, подсыпая хвостатым и глазастым уродинам какие-то крошки, сюсюкая, причмокивая и поглядывая при этом высокогуманном занятии в бумажку с рецептурой корма. Как только отяжелевшие от сытости пресноводные укладывались на дно аквариумов, чтоб почить в счастливом сне, главный энергетик отмеривал наказание виновным, а грехи висели на каждом подчиненном, и соразмерно тяжести их пьяницы и злостные прогульщики кабинет покидали без премий за текущий месяц, а то и с выговором по заводу, что влекло за собой еще большие лишения. Или останавливал в цехе неугодного ему электрика, пытливо расспрашивал о материальном положении семьи и если урезал премию малоимущему или многодетному, то приговаривал: не падайте духом, дорогой товарищ, несчастья только укрепляют семью (для электриков с достатком находились не менее ободряющие призывы). Раз в две недели он устраивал по утрам спектакль, к себе в кабинет не поднимался и не ждал там сменного энергетика с докладом о происшествиях за вечер и ночь; он степенно приближался, миновав проходную, к дверям подстанции. “Посторонним вход воспрещен!” – такая надпись преграждала дорогу всем любопытным, но не главному же энергетику.

Входил, соблюдая им же введенный ритуал: громко захлопывал дверь за собой, начинал истово вытирать ноги о резиновый коврик, будто он на пороге храма, где величественно и гулко, куда входить следует с чистыми помыслами, умиротворенно, поникнув головой…

А ведь и впрямь: подстанция подавляла своими размерами. Потолок – чуть ниже облаков, слева от входа – щиты с рубильниками, далеко вдали – два “тысячника”, два трансформатора, понижающих напряжение с десяти киловольт до шести (на высоковольтные станки), стандартное производственное (380 вольт) подавалось от них же; справа тремя рядами выстроились ячейки КРУ, комплектно-распределительные устройства, числом за сотню, все пронумерованы, цифры на дверцах выведены белой краской. Человеческий организм живет сердцем, которое равномерными толчками наполняет кровью артерии, – так и завод работает потому лишь, что ЦРП подавал электричество на станки: стоит распахнуть дверцу ячейки, взяться за рукоятку масляного выключателя, рывком вогнать ножи в губки кабеля, питающего высоковольтный двигатель, который далеко, за стенами, в цехе, – и немедленно шесть тысяч вольт окутают статор, а тот закрутит ротор, а на валу его – многотонная махина какого-либо агрегата; в этом рывке всегда сладостное чувство преодоления таинственного и хитроумного запрета, когда ищущие потягивания рукоятки находят все же зацеп – и резкое движение вверх пробуждает дремлющую энергию, масло вбирает в себя неминуемые искрения… Две стометровые дорожки между рядами ячеек покрыты рифленой резиной, в глазах рябит от предостерегающих плакатов, на видных местах – резиновые перчатки, способные выдержать шесть киловольт, еще большей стойкости резиновые сапоги и измерительные штанги для проверки высокого напряжения, – все чисто, ни соринки, ни пылинки. У дальней стены за низким ограждением шумят три генератора постоянного тока…

Сюда, на резиновые коврики, ступали ноги Ефима Николаевича

Проскурина, главного энергетика, не оставляя на них следов греховной городской жизни; обувь очищена от скверны, главный энергетик входил под своды храма и безмолвной неподвижностью отдавал должное значимости центрального распределительного поста, где все всегда прибрано, где почти стерильно – и такими же чистыми обязаны быть помыслы электриков завода, а на нем, заводе, полным-полно мигрирующей по столице пьяни да разных уличенных невесть в чем граждан. Сменный энергетик (за спиной его – дежурный по ЦРП) почтительно приближался к начальнику, одетому для партера Большого театра. После теплого рукопожатия по резине дорожек шествовали они, мирно беседуя, – сменный энергетик и Проскурин, два строителя коммунизма, два гражданина великой державы, обеспокоенные происками американского империализма и прочими разными бяками мироустройства.

“Мне недавно попалось на глаза эссе Сартра… Как вам кажется, все эти надрывные вопли об экзистенциализме – не признак ли оскудения западной философии?” На что подчиненный, даже если он слыхом не слыхивал ни о каком-то Сартре, ответствовал: “Давить гадов этих надо!..”; зато сменный энергетик Владимир Белкин, человек многознающий и поэтому чаще всех подвергавшийся утренним беседам, ссылался обычно на Шпенглера или очередного отступника, от них, мол, и пошла вся эта буржуазная гниль. И так далее…

Главный энергетик дотошно осматривал все углы подстанции, задирал голову, что-то высматривая на потолке, не брезговал и подвалом, куда спускался, досадливо морщась. Еще раз обходил ячейки. Уже в дверях, однако, начальник спохватывался, будто что-то вспоминая. Тон его сохранял елейность, но речь уже шла о прозе жизни.

– Пожалуй, истина не будет искажена, если я напомню вам: у ячейки №

41 лежит обгорелая спичка. Это – вопиющее нарушение!

И Владимир Белкин немедленно соглашался. А маячивший за спиной его дежурный из простых электриков молчал, борясь с желанием дать

Проскурину по морде. Изрекал наконец:

– Не было там спички!

Главный энергетик изумленно округлял глаза, отказываясь верить.

– Может быть, вы еще скажете, что на подстанции абсолютная чистота?

А спичка подброшена кем-то? – Ужас искажал благородной лепки лицо начальника. – Так откуда же они?

У сменных энергетиков находилось множество объяснений – от маниакально-депрессивного психоза, некогда овладевшего начальником после измены супруги, до тривиального свойства характера, имевшего разные названия – подлость, провокация, издевка, мерзость.

Перечисление их заняло бы, возможно, много времени, а сменным энергетикам нет резона задерживаться лишние полчаса на работе, домой пора, домой. Поэтому на вопрос главного энергетика они обычно не отвечали, ожидая продолжения, а тот величаво удалялся. Получасом спустя на подстанцию влетала девица, пахнущая помойкой, на которую плеснули кастрюлю с отходами парфюмерного производства, и совала электрику приказ о лишении того 50% премии. Через две недели следовал еще один спектакль – и еще один приказ, некоторые сменные энергетики по полгода не получали премиальных, но не роптали: могло быть и хуже, денег хватало, деньги платились хорошие, свободного времени много, можно подрабатывать на стороне. Все, короче, за места держались, Белкин тоже, никто не жаловался, да и боязно: ну придет новый главный, не лучше этого, опостылевшего, а, пожалуй, и хуже, всякое ведь бывает. Можно потерпеть. Четыре года всего заводу-то, электрики едва ли не со слезой умиления вспоминали время, когда только до 16.00 вкалывал чумазый рабочий люд, в одну смену, и дежурные электромонтеры от нечего делать носились по заводской территории на электрокарах, как на скакунах, норовя вилами забодать друг друга. То ли дело теперь, когда родной завод пыхтит и гремит от зари до зари, лишь по воскресеньям наступает такая тишина, что привыкшие к грохоту работяги, на ремонтно-регламентные работы вышедшие, затыкали уши.

Директора все-таки выходили, директор уже отлеживался на даче, директору уже подыскивали место, где приложатся его недюжинные, без сомнения, таланты, а завод вливал в себя свежую кровь. Попивавший бренди директор будто затыкал собою жерло вулкана, а когда тот изошел лавой, то кое-какие подвижки стали происходить и на самых низах, более пьющие электромонтеры и электрослесари без охоты уступили свои места менее пьющим: не естественный отбор действовал, а административное принуждение, известное задолго до Дарвина.

Объявления у проходной громко зазывали электриков всех разрядов, желательно допущенных к работам с высоким напряжением. Людей оформляли, люди требовали надзора за собой, те же, к примеру, электрики на подстанции, которой так и не нашлось нового начальника взамен старого, никем не виденного, второпях назначенного некогда и сгинувшего в неизвестность еще тогда, когда директор приступал к первому ящику бренди.

В объявлениях у проходной (“Заводу требуются рабочие, техники и инженеры следующих специальностей…”) упомянули наконец и его, и однажды в отдел кадров пришел низенький рыжеватый претендент, на удивление хорошо, даже очень хорошо одетый. Три дня оформлялся, рот раскрывал только в отделе кадров, но еще до того, как на заводскую территорию ступил, электрики все уже знали о нем. Бывший начальник подстанции химико-фармацевтической фабрики, бывший командир взвода под Красноярском, в начале корейской войны получивший десять лет за попытку перейти на сторону американцев вместе со всей ротой, – короче, пытался изменить Родине. Прощение получил только в 57-м году, вернулся в Москву, без отрыва от производства на той же фабрике окончил институт, однако в мирную гражданскую жизнь, далекую от корейской войны, входил со скрипом, так и не женился (в тридцать шесть лет-то!) и, по наведенным справкам, пристрастия к зеленому змию еще не приобрел. Приняли его, конечно, с некоторой опаской, смущали замысловатые извивы биографии, но, без сомнения, учли и немалые организационные способности: шутка ли, в скромной должности командира взвода распропагандировать всю роту и сагитировать ее пёхом отмотать тысячу верст по тайге да столько же по Китаю, чтоб дойти до линии фронта между обеими Кореями и с поднятыми руками двинуться к американским окопам. А может, – гадали потом на пятом этаже интеллигенты, – сидел в отделе кадров заклятый антисталинист, злостный враг культа личности, решивший допуском репрессированного плюнуть на могилу Вождя всех народов и Лучшего друга электромонтеров. Сменные энергетики, более смышленые, держались другого мнения, примитивного, как молоток. Кончился, считали они, срок моратория, наложенного на вакантное место начальника подстанции, должность приберегалась для любимого чада одного министра, студента, который, однако, накануне диплома загремел на одиннадцать лет за изнасилование дочери начальника главка.

Бывшему командиру взвода положили оклад 160 рублей плюс 30% за вредность плюс 40% премии (ежемесячно). Полки сейфа кадровика пополнились синей папкой: Карасин Афанасий Сергеевич, русский, 1929 года рождения, беспартийный, образование высшее, холостой.

Главный энергетик пребывал в отпуске, иначе он на выстрел не подпустил бы к подстанции человека, отмотавшего червонец по 58-й.

Отсутствовал грозный начальник – и некому было удостовериться, как глубоко проник этот Карасин в таинства западной философии, однако же полагалось ему, начальнику подстанции, знать, где что находится.

Поэтому пустили новичка в вольное плавание по территории: сам ищи, сам, без главного энергетика, знакомься, сам находи место под заводским солнцем!

Подстанцию он нашел, постоял у двери (“Посторонним вход воспрещен!”), позвонил, встречен был дежурным, фамилию которого -

Немчинов – запомнил, потому что был тот первым, которого он на ЦРП увидел; ему он сунул под нос листочек от отдела кадров с направлением. Вошел, огляделся. Все так, как и на химико-фармацевтической фабрике, но в несколько раз больше, просторнее, шумливее. Несколько тише в кабинете за толстыми стенами

– и уютно здесь, очень уютно. В углу – два ящика с кефиром, заменяющим молоко за вредность. Кажется, никого на подстанции нет, кроме Немчинова, что, возможно, радовало Карасина, ибо опыт репрессированного подсказывал: знаться или сближаться с другими людьми на пересылке небезопасно – всюду стукачи!

Не успел в кабинете оглядеться, как, впустив на секунду-другую грохот, вошел высокий парень лет под тридцать, ухватил бутылку кефира, выдавил пальцем пробку, задрал голову, стал вливать в горло ценный продукт. Влил. Прочитал бумажку из отдела кадров, глянул уважительно на настоящего хозяина кабинета: одет тот был преотлично, не по стиляжной моде, а так, что и в пивной, и в “Национале” человеку этому окажут внимание. Еще одну бутылку употребил верзила и, наконец, представился:

– Володя Белкин, сменный энергетик, вкалываю временно за главного энергетика. Мыслитель из подворотни.

И отдал молчавшему Карасину связку ключей. Тот очень внимательно обошел территорию, отныне вверенную ему. Взял в шкафу папки с документацией и схемами, стал изучать хозяйство. Ближе к вечеру (был день получки) на подстанции собрались три дюжины электромонтеров и электрослесарей. Рыжий начальник назвал свое имя-отчество, а затем произнес то, что принято именовать тронной речью; этот Афанасий

Сергеевич Карасин умел заглядывать в далекое темное прошлое, кося взор на светлое будущее. Упор в речи делался на В.И. Ленина, который, оказывается, люто ненавидел всех дежурных электромонтеров всех стран и народов, и философской науке много придется попыхтеть, чтоб узнать первопричины этой лютости; то ли при штурме Зимнего что-то не то отключили электрики, то ли в Смольном облаяли Картавого при попытках того сделать короткое замыкание, имитируя им крах мировой буржуазии. Но факт остается фактом, пером Владимира Ильича была составлена секретная инструкция, обрекавшая во веки веков дежурных монтеров на легочные и сердечно-сосудистые заболевания, поскольку – всем присутствующим это более чем известно – цеховые монтеры, в теплых помещениях работающие, все снабжены телогрейками, а дежурные монтеры, по всему заводу, по двору и от цеха к цеху бегающие с контролькой на шее в жар и стужу, – так вот, все дежурные электромонтеры всей страны, начиная с декабря 1917 года по день сегодняшний, телогреек лишены, они им не положены!

Что правда, то правда, и поэтому дежурные по заводу монтеры подтвердили обвинение это одобряющим поддакиванием. О телогрейках знало и начальство, ничего не понимавшее в ленинизме, но на свой страх и риск выдавало дежурным так называемые б\у, то есть бывшие в употреблении телогрейки, рваные и промасленные. О таинственной дурости руководства знал, как и все сменные энергетики, Белкин, никогда не пытаясь вникнуть в историко-философский смысл ненависти, питаемой вождем мирового пролетариата к самым образованным – для его времени – слоям рабочего класса.

А начальник подстанции Карасин Афанасий Сергеевич продолжал развенчивать бывшего вождя бывшего мирового пролетариата. Это он,

Ульянов-Ленин, внедрил пьянство в СССР исключительно ради изничтожения всех причастных к электричеству людей, из чего вытекает: с наследием Картавого надо бороться, пьянство на подстанции отныне запрещено, и если кто идет на смену поддатым, то лучше уж заранее позвонить, предупредить, и тогда замена найдется, в крайнем случае он сам, Карасин Афанасий Сергеевич, отработает за бухарика (“Не путать с Бухариным!” – кулаком пригрозил Карасин).

Народ выслушал и разошелся. Нового начальника, понял Белкин, в ханжи не зачислишь, на работу пришел не без поллитровки, она и заняла на столе подобающее ей место, и сменный энергетик томительно размышлял о судьбах мироздания, с интересом поглядывая на хозяина кабинета. С него, с этого Афанасия Карасина, начиналась заглавная страница в жизни подстанции, поскольку та вообще обходилась без начальника и поэтому не окуталась еще сплетнями о себе, мифами, сварами и человеческими слабостями, то есть не имела как бы истории. Сменный энергетик Володя Белкин, изгнанный из МГУ и втихую продолжавший заочно пропитываться знаниями в других вузах, полагал, что, как нельзя Россию понять без императора Петра Третьего, так и завод, историю которого он напишет когда-нибудь, останется в потемках, пока наконец-то не заполнится лакуна и не восстановится вымаранный кем-то период безвластия на подстанции. Порывы гнева, шальные милости и дурные привычки, алкоголизм хотя бы этого Карасина, отразятся на всех подчиненных и каким-то диким образом повлияют на работу магнитных пускателей, рубильников и самих КРУ. Остается поэтому гадать, что произойдет с самим заводом, в руководящую когорту которого вклинился случайный человек непредсказуемого поведения, изгнав сменных энергетиков из облюбованного ими этого кабинета.

Двести сорок шесть бутылок из-под бренди вызвали так называемую чистку, вымывание ценнейших кадров, запоздалым следствием чего и стал этот плотненький и ненавидящий Ульянова-Ленина начальник. Все человеческие пороки и добродетели распределены не по людям с их биографиями, а четко определены должностными функциями; вместо таблички на двери “Главный инженер” можно смело писать “Развратник”, кабинет главного технолога украсится словом “Вымогатель”, двери других кабинетов оповестят заводской коллектив о социально-экономических и житейских пристрастиях руководства; работяги и низовой коллектив ИТР не поддаются идентификации, к ним приложимы только всенародно признанные кликухи, ибо мизерный оклад и низкий тариф не позволяют человеку стать личностью, окрещенной хотя бы прозвищем “хмырь болотный”. Вместе с бутылками из-под бренди с завода смылось поколение первых руководителей, но новые люди на комфортабельной жилплощади пятого этажа административного корпуса начинали повторять – с ничтожными отклонениями – трудовые и личные биографии прежних обитателей, тех, при ком завод вступал в строй всесоюзных гигантов, и немногие заводские умы, хорошо знавшие теорию машин, в очередной раз постигали: раз уж механизм – какой бы он сляпанности ни был – заработал исправно, то запчасти к нему должны соответствовать изломанным или прохудившимся деталям. Скоропостижный сгон директора-алкоголика посадил в провонявшее бренди кресло непьющего тихоню из главка, с явной неспособностью пить; этот тюфяк

поначалу не умел общаться с вальяжными истребителями соцсобственности, благовестами, бьющими себя в грудь и дающими клятву выполнять планы во что бы то ни стало. Но вскоре этого радетеля государственной дисциплины обработала бессменная секретарша, хозяйка гарема, приучила его и к иноземным напиткам, и к девицам, которые вдруг появились, и к даме из спецотдела, кругозор которой шире министерского. Вагон, что стоял на запасном пути в

Одессе, взмылся ввысь и куда-то переместился – не без подъемной силы нового начальника ППО, патриарха годовых и квартальных отчетов, только что вернувшегося из Воркуты. И планы вновь стали выполняться без ощутимого ущерба для завода, главка, министерства и СССР вообще; китайский чайный гриб в графине исчерпал свое назначение, поэтому кабинет директора укрупнили дополнительной комнатой отдыха. Ну а в кабинет главного инженера вселили высоколобого умника без помыслов угождать кому-либо или делать карьеру, шагая по трупам, – все по принятому именно на этом заводе стандарту, поскольку новый главный инженер тут же спутался с бухгалтершей, одной из тех пылких красоток, что услаждали часы досуга прежнему хозяину кабинета.

Главным механиком сделался работяга, бездипломный специалист, кувалда которому привычнее авторучки. Новый инженер по технике безопасности немедленно скурвился и за бутылку спирта подмахнул акт о вводе в эксплуатацию незаземленных агрегатов.

Белкину было о чем думать и что сопоставлять.

Пока же – добили бутылку, кабинет закрыли, добрались до метро, употребили еще одну, Карасин о Картавом – ни слова, Белкин, полуподпольно кончавший третий институт, в свои теории посвящать начальника подстанции не стал, а их у него скопилось предостаточно.

С той недели, когда по заводскому двору поплыли 246 бутылок, за собой увлекая директора и всю директорскую рать, он задался, среди прочих, еще и вопросом: была ли смена руководства следствием исторического процесса, всегда полуслепого и безликого, или проявлением индивидуальной человеческой воли. Иными словами, труба в гараже лопнула из-за естественного старения металла или потому, что напортачил полупьяный сварщик, паспортные данные которого можно установить. Вопрос ответа не получил, тогда Белкин углубился в нумерологию, начав с того, что 2+4=6. Дальнейшее проникновение в науку, которую власть считала буржуазной, привело к огорчительным выводам, но в голове Белкина уже занозой засела проблема роли отдельной и греховной личности в истории погрязшего во лжи завода.

Но все вернется на круги своя – так предрешил мыслитель Белкин, на твердых ногах возвращаясь домой после внеочередной пьянки. То есть конец совместится с началом, даже если главного энергетика вдруг хватит кондрашка и где-то на пути к заводу он схватится холеной ручкой за сердечко и рухнет на асфальт или сложится пополам в метро или автобусе. Что было бы сущей нелепостью, дикой фантазией: главного энергетика с высокой должности не спихнуть, никакого транспортного происшествия с ним не случится. Никто не властен над судьбой, а судьба благоволит к несгибаемому и непотопляемому, к утесу среди моря житейских дрязг и мутных волн людской неблагодарности.

Про 246 бутылок Карасин не знал и знать не желал. Со следующего дня он приступил к осмотру той зоны, в которую заключила его судьба и которую надо было покидать при первой опасности. Вся подстанция изучена, все цеха осмотрены, из-за рыжины волос глаза Карасина казались особо чистыми и голубыми, и глаза эти сверляще проходили сквозь стены цехов, глаза чутко пробегали по синькам чертежей, запоминали схемы канализационных тоннелей и колодцев, кабельных трасс. Завод обнесли забором, кирпичной кладкой в два с половиной метра высотой, и короткие сильные ноги Карасина проверили длину периметра, останавливаясь у намечавшихся уже проломов, поскольку возводилась великая заводская стена в спешке; рядом с ней разбросались металлоконструкции не такой уж тяжести, чтоб их нельзя было подтащить к стене; тогда один стремительный взлет на кладку – и перепрыгивай, а там овраг, ручей, который остановит собак, побежавших по следу.

Впрочем, и без заводской сирены можно покидать зону обычным, не вызывающим подозрений способом, через проходную. Весна уже намекала на скорое пришествие тепла и солнца, на заводском дворе, на улицах грязь и слякоть, и все-таки однажды утром в субботу Афанасий Карасин отмахнул штору, глянул на улицу сквозь мутное стекло и подумал, что жить-то – надо, она ведь, жизнь то есть, продолжается…

А для житья-бытья мать отвела ему угловую комнату, окна выходили на пересечение арбатских переулков, дом невдалеке от театра-студии киноактера, что полезно матери, портнихе с золотыми пальцами и бойким говорком. Отец много лет назад умер внезапно, надо бы после школы поступать в институт, мать прокормила бы, на стипендию не разживешься, но отцовский гонор взыграл в Афанасии, не на дареные, а на свои хлеба решил существовать, подался в Ленинград, в Кировское училище, сюда, на Арбат, приезжал в отпуска, мать обшила его, приодела, да не впрок пошла штатская одежда, повез костюмы с собою в

Красноярск, там по пьянке и влетел в одну компанию, исход плачевный, но – смотря как поглядеть. Вернулся – и пришлось свыкаться с мужчинами, которых умасливала мать. Ей все можно простить, она все силы выложила, сына из ямы вытаскивая, и когда трижды привозили его в Москву на очные ставки – так и здесь прорывалась к нему. Чем откупалась от власти – думать не хотелось, а уж эти ее клиентки, что набрасывались на него, на квартире этой продолжая и продлевая застрявшие в памяти экранно-сценические игры с мужчинами, вместе с Афанасием разыгрывая скетчи: она, бестолковая и неопытная, щечки алеют в смущении – и он, мужчина брутального типа, до баб падкий и удачливый. Или наоборот: она, бывшая звезда, при вечернем освещении еще вполне пригожая и на многое способная, – и он, не знающий, куда при волнении руки девать.

А то и ближе к прозе жизни, без притворства: клиентки двигали бедрами, закатывали глаза, заламывали руки, так выпячивали свои недевичьи прелести, что не понять уже, где сцена, где рампа, а где жизнь.

Все деньги, что зарабатывал там, на фармацевтической фабрике, уходили на выпивку, и все чаще почему-то думалось о смерти. Часами, придя с завода, сидел дома перед телефоном, гадая, кому же позвонить? Некому. Все постепенно отлетало и опадало, женщины, с которыми связан был там, на фабрике, повыходили замуж, привив ему правило: на работе – ни с кем и никогда… И на новой работе был неприкасаемым, чуть ли не чужим; иногда в кабинет заходил дежурный, позвонить по городскому – тогда Карасин вставал, удалялся, не хотел слышать про не свою жизнь: чем меньше знаешь, тем еще меньше попытаются выжать из тебя на допросах. На завод приходил всегда трезвым, как стеклышко, руки матери постарались, одет изысканно.

Сменные энергетики носились по заводу, отсиживались у цеховых электриков, зато Белкин все вызовы принимал в кабинете Карасина. Они подружились. В редкие часы встреч веселились, читая приказы руководства, и хохотали над перлами стенгазеты, которая за две недели до Первомая требовала от начальства выдачи новых спецовок, без них, получалось, на демонстрации выйти не в чем.

Главный энергетик вернулся из отпуска, пожелал, естественно, увидеть начальника подстанции, вызвал к себе, тепло пожал руку новому подчиненному, заявил о чрезвычайной радости, его охватившей, когда узнал он в отделе кадров о славном прошлом дорогого Афанасия

Сергеевича… Он попозировал затем перед своими рыбами, разрешил лично Карасину покормить нежных созданий с чудными латинскими наименованиями, и выразил уверенность, что они, Проскурин и Карасин, сработаются, что все заявки цехов будут неукоснительно выполняться и по вине электриков на заводе не случится ни одной аварии, ни единого происшествия.

Спустя несколько дней он нанес визит, утром заглянул на подстанцию – и через десять минут вылетел вон, невесомой пушинкой взметнулся на пятый этаж, заперся в кабинете, где написал заявление об уходе по собственному желанию и покинул завод сразу после финального гудка, имея в кармане трудовую книжку и какие-то деньги, доставшиеся ему при расчете. Сменный энергетик Белкин напрасно рвался в его кабинет, чтоб доложить о заступлении на смену. Еще более напрасными оказались позднее поиски причин, по которым величавый утес, каким считали главного энергетика все друзья и недруги его, безмолвно скрылся под водой. При последнем спектакле, то есть при его утреннем визите на подстанцию, никто не присутствовал, стены имеют, конечно, уши, но и те ничего не услышали бы из-за шума генераторов постоянного тока; дежурный по ЦРП видел со своего места только входящего главного энергетика, а о чем он говорил с Карасиным в проходе между рядами ячеек КРУ, – неизвестно, как и то, какую тему избрал мыслитель с пятого этажа для сокровенной беседы с подчиненным. Погадали электрики, посудачили и успокоились, потому что скоропостижно сбежавший мерзавец заложил в энергохозяйство порядки, которые нельзя было отменять и которым надо было следовать почти автоматически, аварий иначе не избежать, себе дороже станет, если похерить все для общей пользы сделанное позорно сбежавшим гадом. По утвержденным месячным планам субботы всем электрикам отводились на отдых, зато уж по воскресеньям, когда можно завод обесточивать, весь отдел дружно наваливался на регламентные работы, формуляр на каждый высоковольтный двигатель пополнялся пометками о произведенных ремонтах. С бегством главного энергетика и в ожидании скорого прихода на его место нового человека, коллектив сплотился, с еще большей настойчивостью начал отыскивать судьбоносные причины исчезновения гнусняка, уже начав связывать изгнание его с прошлым человека, обвинившего Ленина в ненависти к электромонтерам, отчего все беды на Руси и произошли. Что-то прояснилось в памяти дежурного

ЦРП, вспомнились ему кое-какие уловленные в шуме фразы, но полную картину столкновения дал опрос бывших лагерников середины и конца

50-х годов. После смерти Сталина их, поделенных на “воров” и “сук”, стали теснить “мужики”, сторонники общегражданских, советских норм поведения; они-то, “мужики”, и пошли войной на бешено сопротивлявшихся паханов уголовного мира. Карасин, без сомнения, не раз сиживал в общих камерах и не раз наблюдал, как встречает паханов раболепствующая шваль рангом много ниже. А она, шваль эта, в знак подчинения новому хозяину камеры обычно бросала ему под ноги чистое белое полотенце, а тот долго, со вкусом и со смаком вытирал о него ноги, тем самым принимая на себя бремя правления. Если это так, то нетрудно представить, что случилось на подстанции в последний день марта 1965 года, за кого принял Карасин пришедшего главного энергетика с его привычкой вытирать ноги о рифленый коврик, хоть процедура эта чем-то и напоминала понтийпилатовское умывание рук. Не обошлось, догадались, без хватания за грудки, карманы джентльменствующего начальника были безжалостно вывернуты, а там обнаружились и спички обгорелые, и притоптанные сигаретные окурки, и ветошь, то есть все то, что припрятывалось для последующего подброса, а уж что сказано блатным языком, какие последующие меры воздействия обещаны – о сем можно строить весьма вероятные гипотезы.

“Реформатор. Великий реформатор земли русской” – глава под таким названием вошла в историю завода, и Белкин, историю писавший, стал не только преклоняться перед Карасиным, но и оберегать его от возможных покушений – выстрела в театре, бомбы под каретой, невинной бабенки с браунингом в меховой муфте.

Был главный энергетик – и не стало его. Кабинет опечатан и закрыт главным инженером, связка бесхозных ключей бренчит в кармане

Карасина, и однажды он, уже обшаривший все углы и закоулки подстанции, заглянул в подвал, проверил имущество с истинно интендантской дотошностью и в нерешительности остановился перед сургучной печатью на двери, ведущей в неизвестность. Усмирил любопытство и дождался 16.00, когда на смену пришел Белкин, а у того свои виды были на подвал и засургученное помещение, Белкин впал – после изгнания главного энергетика – в горестное недоумение: неужто нечисть можно вымести таким оскорбительно примитивным способом, куда подевалась мертвая хватка бывшего начальника и только ли ради удовлетворения собственной подлости жил и трудился на заводе знаток западной философии и основ науки, пока еще мало распространенной, но уже получившей на Западе название “политология”? С какой, короче, сугубо практической целью главный энергетик по утрам на подстанции воспроизводил беседы, напоминающие споры праздных греков в саду, именуемом Академией? Вопрос отнюдь не лишний, ответ на него хранится в подвале подстанции, в помещении, опечатанном и наглухо закрытом; полупудовый амбарный замок, два внутренних и сургучные печати только распаляли воображение. Белкин и Карасин, закрыв подстанцию изнутри, осторожно спустились в подвал, закрыв за собой люк, посветили фонариком, погремели замками, потянули дверь, нащупали выключатель и долго огорошенно молчали, взирая на несметные богатства. Белкин дал пояснения, припомнив месяцы накануне пуска завода. Сюда, сказал он, сволокли все оказавшееся лишним после монтажа подстанции, а в горячке строительства и досрочной сдачи навезли на завод добра сверх всяких норм. В подвальном складе, запертом личными ключами главного энергетика и опечатанном, хранились алюминиевые шины всех размеров, кабели многих видов и типов, понижающий трансформатор, вольтметры и амперметры, автоматы, крепеж, осветительная арматура всех разновидностей – еще на одну подстанцию хватило бы, маломощную, правда, но как раз такие-то и в цене, населению подарили шесть соток, дачным кооперативам и товариществам побольше во много раз, и ежедневно со страниц “Московской правды” звучат призывы: дай! дай! дай! То есть продай оборудование для понижающей подстанции! Оно-то и покоилось в подвале со всеми документами на вывоз, с подписями нового директора, нового главного инженера и всех новеньких, кто под звяканье двухсот сорока шести бутылок и шелест знамен кадровой революции ворвался в кабинеты на 5-м этаже административного корпуса.

Всю неделю Белкин бегал по кабинам уличных телефонов-автоматов, деловые встречи щедро финансировались будущими покупателями, остановились на варианте, одинаково удобном для обеих сторон:

Мытищинский район, от Москвы тридцать семь километров, дорога удобная, оплата наличными, все шито-крыто, вывоз материальных ценностей с завода брал на себя Белкин, доказавший Карасину, что с юридической точки зрения сделка абсолютно законна, поскольку сокровища подвала уже давно списаны. Афанасий проявил чекистскую бдительность, лично удостоверился в абсолютной подлинности документов, глаголивших о том, что электротехнические материалы, стоимость которых превышала сто тысяч рублей, актом заводской комиссии (следовали самые всамделишные подписи) списаны с балансового счета и подлежат вывозу на свалку.

Операцию разработали тщательно, с учетом психологии охраны. В конце дневной смены подогнали к подстанции грузовик, покидали туда шины, кабели и прочее; потребовался тельфер, чтоб извлечь из недр подстанции трансформатор, весил он почти тонну. Неспешно погрузили, подцепили к грузовику тележку с пустыми грохочущими бочками, на нее и клюнула охрана, отвоевала никому не нужную тару. Заказчики ожидали за поворотом, приняли ценный груз, выдали обоим заводским товарищам аванс и повезли их к месту будущей подстанции. Хозяева дачных домиков и усадеб взяли на себя прогон документации через все конторы

Подмосковья, три субботы трудились Карасин и Белкин, расплатились с ними щедро, старший из заказчиков подвел обоих к летнему домику.

– Ваш, – сказал он. – Сами отдыхайте, с семьями, а если без семей, но с девушками – тоже отдыхайте. Лишь накануне предупредите, когда, мол, и на сколько дней… Золотые вы ребята.

Наверное, нечто подобное – подстанцию на голом месте – обещал изгнанный Проскурин кому-то из министерских тузов; ученым котом ходил, к золотой цепи притрагиваясь, вокруг и около подвала.

И обещание не забылось, что вскоре поняли Карасин и Белкин.

В будничный майский день главный инженер встретил у лифта никому на заводе не известную скромно одетую женщину лет сорока, отменно вежливо, чуть ли не под ручку, довел ее до кабинета “Вельможной пьяни”, то есть директора. Беседа длилась недолго, после чего секретарша протянула “Развратнику” ключ от кабинета главного энергетика. Туда главный инженер и ввел встреченную им женщину, и немногие проходившие мимо сотрудники услышали:

– Вот, располагайтесь, Юлия Анисимовна… Прошу… Что здесь к чему

– сами, конечно, разберетесь… А коллективу я представлю вас завтра утром… Желаю удачи, дорогая Юлия Анисимовна!

Полупоклон, “Развратник” удалился, дверь за женщиной, которая назначена, оказывается, главным энергетиком, закрылась, и с этого момента – так решил бы Белкин – вполне нормальный человек, мать, возможно, двух или трех детей, честная и умная, грамотная и работящая инженерша стала превращаться в средоточие всех земных и внеземных сил Зла и Коварства. Иначе и не могло быть. Все повторялось, люди оставались людьми, подравнивались под ранжир, неизвестно кем отмеренный и выверенный, но слепком, дубликатом принесенный в век текущий из недр неолитических пещер: было какое-то единство в многообразии человеческих пристрастий и характеров, всегда находился тот, кто будто для установления собственной диктатуры рожден, и все ниже стоящие подчинялись ему; все то, что разлито, размазано было по всему человечеству, группировалось в каждом отдельном коллективе, и как стены пещер диктовали дикарям, кому кем быть, так и заводские функции должностных лиц, отразившись в людях, начинали копироваться сменяющими их составами. И

“Вельможные пьяни” всегда будут склонны к рыку, восседанию в президиумах и поливанию обильных слез на телеса пышных блондинок.

Какая женщина вошла в кабинет главного энергетика, что с нею станет и во что она обойдется заводу, это, конечно, не было предугадано пятым этажом. Кое-какие выводы, однако, сделались. Бухгалтерши и плановички якобы по ошибке несколько раз заглядывали к Юлии

Анисимовне Овешниковой, пока не пришли к единому мнению о возможной сопернице или подруге.

Невзрачная тихоня, подать себя не может, к телам руководства не пробьется, душится дешевкой, рижским ассортиментом; аквариумы растащили по разным кабинетам, но она, о рыбках зная, возврата не требует. Простушка, что и говорить.

Часа не прошло, а все заводские электрики обостренным чутьем поняли: на заводе – их новый начальник, главк прислал женщину, Юлию

Анисимовну Овешникову. Никто не мог припомнить, чтоб на их веку электрики ходили под началом женщины в ранге главного энергетика, хотя встречались даже главные инженеры в юбках; обычным явлением стали главбухи женского пола, начальницы планово-производственных отделов, химические лаборатории тоже отдавались дамам, как и диспетчерские, где, однако, дамы сами собой превращались в девок неопределенного возраста, умевших к случаю и не к случаю пулять матом не хуже слесарей с перепоя. Все начальницы в окружении иного пола обостряли в себе все бабское, становились крикливыми, глупыми, взбалмошными.

Вовсе не такой казалась женщина, которую представили всему отделу главного энергетика на пересменке; в заводском клубе собралось человек сто – дежурные электрики, компрессорщицы, операторы котельной, электрослесари, вентиляторщики, почти все в одежде для улицы, и тем необычнее выглядела та, которая теперь станет их начальницей, – в спецовке, волосы упрятаны косынкой, как положено по технике безопасности, росту среднего, глаза черные, юбка, а не брюки, но юбка заводская, такие выдавались уборщицам административного корпуса. Внешность какая-то неопределенная, все в женщине было приятное, но будто у другого человека одолжила она стремительные брови, упрямый подбородок, тонкие сжатые губы…

Вместе с фамилией прозвучал и отрезок трудовой биографии: Бауманское училище, оборонный завод в Киеве, еще два-три предприятия, но уже в

Москве, и последнее – тоже в столице, номерное. Замужем, есть дочь.

Прошу любить и жаловать – на этом и кончилось знакомство, пристегнутый к мероприятию парторг произнес нечто вроде пожелания жить дружно, с чем все дружно согласились, выставив, правда, условие: всем дежурным, по заводской территории бегающим в зной и стужу, надо бы все-таки выдать телогрейки. Что было, разумеется, обещано и что оказалось невыполнимым; Овешникова призналась в этом

Карасину, недоуменно двигая бровями: все ее хлопоты наталкивались на железобетонное упрямство трех министерств; Афанасий ввел ее в темный угол российской истории, поведал о секретном циркуляре В.И. Ленина и, возможно, об Особой папке ЦК, где хранится за семью печатями письмо Сталина, которого в ночь с 25 на 26 октября (по старому стилю) дежурные электромонтеры застукали в подвале Смольного за одним непотребным занятием.

Каким – спрашивать не стала, чтоб не быть осведомленной о страшных тайнах Кремля. Произнесла сквозь зубы: “Зимний я вам вернуть не могу!..” Интерес проявила только к покрою костюма Афанасия, спросила, где сшит.

В тот же день пришла на подстанцию: та же юбка и курточка из крепкой хлопчатобумажной диагонали, из-под косынки выбивались густые черные волосы. И поскольку главный энергетик вознамерилась осмотреть распределительный щит на выходе понижающего трансформатора, то есть пройти под гудящими шинами и кабелями, то Карасин нелюбезно посоветовал женщине убрать волосы поглубже под косынку. Та промолчала, однако, пройдя по дорожкам вдоль ячеек и постояв у генераторов, достала из кармана берет, нахлобучила его на голову, косынку так и не сбросив. Заглянула в кладовку, а затем решительно ткнула пальцем под ноги: “Туда, в подвал!” – говорил жест.

Отбросился люк, Карасин щелкнул выключателем, Овешникова первой начала спуск по лестнице и, сойдя вниз, повернулась к Карасину, тот поймал на себе взгляд черных очей, на него устремленный – упорный, пугливо просящий о снисхождении к слабости; но и поддразнивал взгляд этот, намекал, зазывал… Или – что-то в подвале пугает женщину? Или кого-то опасается?

Карасин едва не сплюнул, догадавшись об истинном смысле этого взгляда: баба есть баба, клиентки матери посвятили его во все секреты женских провокаций. Он погремел ключами, ища тот, который от закромов Проскурина. Все-таки каким-то путем разузнала Овешникова о богатствах, хотела убедиться в сохранности их и ничем не показала разочарования: в складе остались лишь жалкие остатки былого электротехнического роскошества, того списанного будто бы за ненадобностью хлама, который обогатил Карасина и Белкина и который позволил десяткам тружеников жить при тепле и свете.

Вечером Белкин узнал о ревизии и удовлетворенно потер руки. Начали сбываться его прогнозы, вежливая, милейшая и скромнейшая Овешникова начинала превращаться в омерзительного предшественника.

И вдруг обнаружилось, месяца через полтора: в женщине этой таится некое скрытое очарование, какие-то обаятельные свойства, вовсе не присущие обычной бабе, да еще до власти дорвавшейся.

Май уже миновал, июнь двигался неспешно, и как-то на подстанцию пришел главный энергетик авиационного завода, обменяться опытом, а точнее – позаимствовать его у Карасина, получившего недавно пять комплектно-распределительных устройств нового типа. Дело было под вечер, Белкин только что заступил, причем оповещать Овешникову не пришлось, ее директор отослал куда-то. Гость внимательно выслушал, поводил пальцем по схеме, сверился с цифрами в блокноте.

Поблагодарил. Приличия ради завел разговор о пустяках: как платят, как директор, напряженные ли планы… По какой-то побочной ассоциации разговор коснулся недавних перемещений, гость достал служебный справочник с телефонами руководящих лиц, сверялся, вносил изменения, вот так и прозвучала фамилия изгнанного Карасиным главного энергетика.

– А кто сейчас на его месте?

Ему сказали. Он услышал. И на секунд десять-пятнадцать преобразился.

Только что перед Карасиным сидел волевой, решительный, грубоватый, не склонный к так называемым сантиментам мужчина – и неожиданно стал загрустившим человеком, которого посетило воспоминание о сладостной поре жизни, о явлении, повергнувшем его когда-то в тихий восторг, – о чуде, что много лет назад, а может быть, и не так давно воссияло перед мужчиной, и он, благодарный ему, страшился словом, взглядом или вздохом оповестить мир о даре, которым наградила его природа, позволившая ему прозреть и это чудо воспринять…

На десять или пятнадцать секунд человек улетел в прошлое, которого уже не вернуть, и когда вынырнул, когда оказался в настоящем и очнулся, то диковато оглядел незнакомый ему кабинет, тяжко вздохнул, поблагодарил за ценную информацию, пригласил к себе, торопливо простился, оставив после себя как бы аромат тончайших духов, навевающих мысли о счастливом прошлом, которое вернется еще, обязательно вернется, будет в жизни счастье, обязательно будет – что бы зэки ни выкалывали на плечах, и Карасину представилась вдруг совсем другая Овешникова – по-детски смеющаяся, обольстительная, и он почему-то заулыбался глупо… И пришел в себя, когда Белкин ударил его легонечко по щеке, чтоб согнать улыбку, и тот же Белкин вбил в его мозги сдавленным полушепотом: держись-ка подальше от этой бабы, удел которой быть любовницей, той, от которой когда-то, тут уж сомнений нет, свихнулся не один мужик. Не бабством грешила и была опасна Овешникова, а женственностью высочайшего сорта, змеино-бесшумным проникновением в мужскую душу, какой бы закаленной она ни была, в какой бы металл ни облачалась.

Едва за Афанасием закрылась дверь, как Белкин навалился на телефон; он названивал таким же лишенцам, как и сам, бывшим изгнанникам из

МИФИ, Бауманского и МГУ. Каждый звонок прояснял биографию Юлии

Анисимовны Овешниковой, и каждое прозвучавшее в трубке слово добавляло подробности таинственной, бурной и никому еще не известной жизни чужого человека, становящегося, к несчастью, уже своим.

Изумленный сюжетными повторами и богатством коллизий обнажаемой и оголяемой по телефону женщины, Белкин привставал, ушам не веря. В мужьях у главного энергетика ходил Рафаил, тихий, если верить слухам, еврейчик, из тех, похоже, кто принимает посуду у населения.

Богата Юлия Анисимовна, очень богата, и откуда богатство – непонятно; можно предположить, однако, что очень своевременно застрелился ее отец, как-то связанный с ювелирным делом. Есть автомашина, “Волга”, о которой бедный Рафаил ничего не знает. Могла бы из однокомнатной квартиры перебраться в просторное жилище, но про улучшение жилплощади не заикается. Мужа ненавидит, и при дочери любовью с ним не займешься. Сорок один год уже, и чтоб оставаться женщиной в расцвете лет, ей нужен мужчина, каждую ночь, желательно новый, другой, для которого эта ночь – как подарок судьбы. И она его или их имеет, не может не иметь, ночь, правда, сдвинута на вечер,

Белкин частенько не заставал ее на заводе, на смену приходя к 16.00.

По скудным, но вполне достоверным источникам, снимает одну или две квартиры, и, надо полагать, каждый мужчина уходит от нее в такой степени полный возвышенной удовлетворенности, что ни под какими пытками он никогда не выдаст ее и будет сыто помалкивать. Два или три века назад в Париже такие женщины назывались куртизанками, доступ к телу их разрешен особо избранным.

На Карасина Белкин смотрел уже как на приговоренного к постели с

Юлией Анисимовной, последующие беды неизбежны. Что Овешникова положила глаз на Афанасия – уже заметно, и особой беды не сулит, трудись он на соседнем заводе. Овешникова же, по наведенным справкам, никогда не заманивала мужчин, работающих вместе с нею.

Значит, приперло, грубо говоря. Проклятый возраст, и, как выразилась однажды Люська, бабе за сорок уже надо приплачивать, чтоб затащить к себе мужика. Полет стервятницы над щиплющим травку кроликом; похотливого трепета крыльев и выпущенных когтей пока никто не видит.

Кроме Белкина, измышлявшего планы, как подрезать крылья хищнице и как выдернуть из лап ее острые и загнутые когти. Наставлял Карасина, предостерегал, нашептывал. И с нетерпением ожидал пикирующего виража ястреба, потому что верил в свои теории. Один из сменных энергетиков уволился, Белкин стал чаще появляться на заводе, крутился около начальника подстанции, знал уже, что Овешникова роется в бумагах отдела снабжения, выискивает, куда запропастился трансформатор из подвала, его ведь на руках за проходную не вынести всему отделу главного энергетика.

Вдруг она вызвала Карасина к себе, но речь пошла не о проданной на корню маломощной подстанции.

О косинусе фи говорилось.

Подстанция – это камера, которая не должна оставаться без внимания, в ней ничего не должно быть запретного, к чему немедленно прицепится охрана и учинит шмон, горизонтальный, вертикальный и поперечный.

Карасин поэтому обходил подстанцию дважды на дню, отмечал все изменения, запоминал все показания приборов, выводя в уме некую среднюю величину, и давно уже заметил, что стрелка на косинусомере почти постоянно держится на цифре 0,96. Косинус Y (фи) определяет соотношение двух видов электроэнергии, двух составляющих ее, активную и реактивную, и самым выгодным, полезным для производства, где много станков, является число, равное 0,96. То самое, за которое борются предприятия, сущее проклятье главных энергетиков, ибо оно почти никогда не достижимо, но – что удивительно – само собой, именно на этом заводе, красовалось на косинусомере без всяких посторонних усилий. В обязанности дежурного по подстанции входил пункт: “Поддерживать косинус фи в пределах, установленных приказом главного инженера №132 от…”, для чего против столика дежурного поместили на щите реостат, менявший косинус, и поскольку стрелка держалась неизменно и не шелохнувшись на 0,96, к движку реостата никто не прикасался, движок запылился, что и обнаружил однажды

Афанасий, задумался, спросил у Белкина, а где журнал замеров этого косинуса, после чего оба уставились друг на друга и расхохотались, довольно потирая руки. Бросились искать проектную документацию, нашли: завод, оказывается, проектировался в Ереване, где ни одного хорошего инженера не было и быть не могло. Но, наверное, именно поэтому – результатом какой-то ошибки или казусом, подобным вещанию армянского радио, – все энергопотребление завода оказалось идеально правильным, косинус, равный 0,96, был изначально заложен не только в проектное задание, но и во все схемы электропитания. Был он как соотношение пота и эффективности мускульного труда – такое сравнение не могло не прийти в голову.

Срочно завели журнал измерений этого косинуса фи, задним числом подтвердили: с начала этого года дежурные ЦРП неукоснительно следили за правильностью распределения энергии. В сейфе главного инженера нашлось и постановление СНК от 1940 года, подтвержденное в дальнейшем приказом по министерству о поощрении работников за соблюдение ими нормы косинуса. Ахнули: 75% тарифной ставки или оклада по должности за месяц – сумма, превышающая все ожидания. Не могло того быть, чтоб бывший главный энергетик, хапуга, как уже выяснилось, не припал к этому источнику денежных средств. Узнали: припадал каждый квартал, себе присваивая премии, полагавшиеся дежурным по ЦРП, сменным энергетикам и начальнику подстанции, которого еще не было в штате; предположили, что, возможно, потому и не брал с улицы главный энергетик никого на подстанцию, чтоб грамотный, как Карасин, начальник подстанции не подставил ладошки под денежный ручеек. С кем-то все-таки он делился, иначе бы всю эту аферу кто-нибудь да разоблачил.

Тут же Карасин написал докладную с просьбой, более похожей на требование, – поощрить электриков, причастных к столь ощутимому и благоприятному для завода результату! Прилагался список тех, кто достоин премиальных. Себя и Белкина он, конечно, не забыл. Более того, для ускорения всей процедуры поощрения в списке значилась и

Ю.А. Овешникова. Папка с докладной, показаниями косинусомера и списками пошла на 5-й этаж.

Телефонный звонок – и Карасин предстал перед Овешниковой. Вошел, оставив без внимания метнувшийся на него взгляд черных глаз; какая-то детская боязнь была в глазах взрослой женщины, которую к тому же не напугать уже ничем; при Овешниковой короткие замыкания отключали завод – и действовала она безошибочно, смело, это поняли все электрики.

Подняла глаза на Карасина. В них была непонятная тоска.

– Меня в отделе кадров ознакомили с вашей биографией, таковы уж, извините, правила на наших предприятиях. Вы битый, что называется, человек. И поэтому легко догадаетесь, какой тихий визг поднимется в бухгалтерии, когда вам и всем в этом списке – меня обязательно вычеркните, иначе затаскают по разным кабинетам, – когда девяти человекам станут платить почти вдвое больше. Вы прослывете жуликом, пройдохой, ловкачом, еще кем-то… Решим так. – Она откинулась на стуле. – Почти одновременно с приказом директора о выплате премий за косинус появится и мой приказ – о снятии со всех электриков, в директорском приказе перечисленных, половины премиальных за… за какие-либо провинности в несении дежурств и так далее. Вы не подскажете, в чем вас обвинить? За что наказать?

– Алкоголь.

– Это опасно. Скажется когда-нибудь.

Голос ее изменился, стал каким-то домашним, что ли… И по телу

Карасина пробежал озноб, но теплый, некое физиологическое ощущение, будто вина хорошего выпил. Или так: ласковое поглаживание женской рукой мужского тела, чем-то напоминающее детство, купание в жестяной ванночке, смех мальчика, издалека доносящийся, укоризны матери, – у

Карасина голова закружилась, но глаза уже подметили элементы разгаданного поведения Овешниковой: женщина вдруг покраснела и суетливо разворошила бумаги на столе, искусно изображая ситуацию, когда она якобы боится слов мужчины, которые вот-вот прозвучат, его шага в сторону двери, поворота ключа в замке и…

Стала прежней, жесткой. Сказала вдогонку:

– Зимний, повторяю, вернуть я вам не могу, а в Смольном все те же люди…

Он вышел, процедив мат, – настолько противной и знакомой показалась сцена, грубо сляпанной, рассчитанной на дурачка, и как ей-то, бабе чересчур опытной, не догадаться, что уж его-то на мякине не проведешь. Знакомый тип, сколько у матери перебывало таких; 41 год, последняя осень женщины, тянущейся к давно миновавшей поре плодоношения, увядающая кожа, блекнущие глаза, походка грузновата, однако же – таится огонь, покрыт налетом серой золы, но подуй – и вспыхнет, чего она и боится, потому рядится под старую бабу, а если косметики употребить немного, если юбку чуть повыше… Но чтит старое советское правило, которое нарушил Карасин там, на фабрике, отчего и пришлось увольняться, презрел вековой принцип: на работе – ни с кем!

И в доме – тоже, к соседке не прикасайся! Для касаний и прочего есть клиентки матери, эти ни одного мужчину не могли удерживать долго, да и не хотели, но стараний проявляли много, тренировались на Афанасии, потому и вера в нем была: все приемчики Овешниковой разгадает, спасется от мимолетных провокаций. Помнился взгляд ее в подвале, когда спускалась она вниз, проверяя сохранность из-под ее носа умыкнутого добра: взгляд тот выдавал все виды сетей, которые она, паучиха, плела и растягивала на пути жертвы. Едва Овешникова и кто-либо из мужчин оставались наедине, как намеком и толчком к возможному обладанию ею становились эти пугливо-настороженные взгляды. Так молоденькая лань, демонстрируя самцу бедра, постоянно подставляя их под его глаза, будто в стыду мечется на опушке, чтоб заманить того в заросли, в уединение…

Через неделю девять человек получили премию за косинус. Белкин покомкал новенькие хрустящие купюры.

– Добром это не кончится, – процедил он. – Эта баба еще покажет себя.

О происхождении как с неба свалившихся денег говорил работягам так:

– Царь-батюшка, – палец направлялся в сторону кабинета Карасина, – барщину заменил оброком, но недоимки все равно взыскивает.

Добром не кончилось, но не “баба” себя показала, а высокомерный и глупый главк.

Овешникову же вдруг полюбили все – потому что на заводе произошло грандиозное ЧП, но по вине главка, который спасения ради всю вину попытался свалить на нее. Афанасий рычал по телефону, отбивая атаки любопытствующих. Погиб человек на его подстанции, но громы рокотали над главком, министерские молнии вонзались все в тот же главк, потому что умертвленным человеком оказался опытный инженер, руководитель бригады, присланный главком для выполнения задания особой технической важности. Меняли один из “тысячников”, трансформатор мощностью 1000 киловатт, которому стоять бы да стоять и понижать напряжение до внутризаводского еще лет пять, если не больше, но главку втемяшилась идея – испытать в деле плод технического прогресса, “тысячник” нового поколения, проверить, как он работает параллельно с действующим и той же мощности, отрапортовать и получить солидные премии. Овешникова восстала: где угодно и что угодно проверяйте, но не на этом заводе. Карасин молчал, но так молчал, что лучше к нему не подходить. Главный инженер выжидал, не решаясь отказать напрямую, но все решила секретарша, подложив директору аппетитную калмычку по имени

Пампурция, которая после ЧП исчезла, но в памяти рабочего класса осталась надолго: всех выловленных милицией и на полгода отданных заводу для перевоспитания проституток, – их, вовсе не калмычек, работяги стали отныне звать “пампурциями”.

Разжалованный “тысячник” был в полдень извлечен из камеры и увезен в глубь двора, энергию подавал второй да включенные Овешниковой трансформаторы меньшей мощности на заводской территории. Тельферами и блоками втащили в камеру экспериментальный, тот, на который главк возлагал большие надежды. Для отчета и демонстрации технической грамотности главк решил соблюсти строжайшие правила безопасности, то есть на производство работ выписать наряд с перечислением всех работающих и указанием, кто какую группу безопасности имеет. Такое по правилам эксплуатации могли делать на заводе три человека: главный энергетик, начальник подстанции и сменный энергетик, которого ожидали с минуты на минуту. Но подписать наряд Овешникова отказалась, поскольку ни один из ее подчиненных к работе не привлекался. Карасин – тоже, на том же законном основании, а до прихода Белкина еще полчаса. Парадом стал командовать ведущий инженер одного из отделов главка, пошел к директору, вернулся – и выписал наряд, сославшись на устное разрешение, какового от директора не получал, что выяснилось несколько часов спустя. Время же – 15.25, полчаса назад вся бригада из главка ходила обедать и не могла не отметить, то есть не выпить, завершение бoльшей части работы, новый “тысячник”-то – уже поставлен, осталась мелочь, сфазировать его с тем, который работает, да включить в параллель. В самом главке, возможно, никто никогда в обеденный перерыв и не пил, но сам дух рабочей столовки подтолкнул к идее: “а не смазать ли нам, ребята?” Магазин-то – через улицу.

Начать решили в 16.00, в пересменку, когда половина станков отключена, да и хотелось побыстрее окончить, успев к заводскому автобусу в 17.15. Сидели в кабинете Карасина, дымили, по телефону дважды предлагали конструктору сверхнового “тысячника” самому приехать и убедиться: все в полном ажуре, все – о'кей! Тот отказывался, на что ушло время, а оно уже – шестнадцать с минутами, и слышно было, как за стенами взвывают станки: вторая смена пришла.

Тут-то и появился Белкин, прибыл на смену, глянул на веселую компанию в кабинете, поднялся к Овешниковой, узнал, что предстоит, и в невеселых раздумьях спустился на подстанцию. Предстояла беда, это он чувствовал. Работать с высоким напряжением прибыла из главка не бригада шабашников, привыкшая на каждом новом месте работы осваиваться быстро и цепко, а случайно набранные люди, те, что как бы “под рукой”, причем вся эта с бору да с сосенки сколоченная группа посматривала на заводских с высокомерием колонизаторов, решивших просветить туземцев. И хорошо пообедала, кстати. Впрочем, ни от кого из них (Белкин проверил, по пустякам поговорив с каждым) не пахло, а самый главный и важный, то есть прораб в ранге ведущего инженера, который будет сам (что уже не по правилам!) фазировать, импозантный мужчина лет 45, отдавал чрезвычайно полезные и нужные указания; он казался вообще не склонным к алкоголю и не способным на какою-либо безграмотность в работе. Раскрыв рот, слушал его дежурный по ЦРП Немчинов, которому никакой роли не отводилось, чему он был рад, потому что побаивался всякого начальства, а пришлого тем более; по встревоженному взгляду его Белкин понял, на что хочет указать

Немчинов, но не решается. Трансформаторная камера со стороны высокого напряжения уже закрыта на замок, туда уже не проникнет посторонний, но на самой подстанции, под шинами с напряжением 380 вольт, весь проход между стеной и подведенными к щиту кабелями и фидерами заставлен приборами и завален проводами. “Вы бы хоть с ними разобрались…” – укорил было Белкин, но на него даже не глянули.

Произойди какое-либо крупное ЧП – и все шишки полетят на Овешникову, на нее прежде всего, но ту выручит тихоня Рафаил, у хилого еврейчика

– могучие и обширные связи. Тогда меч вознесется над Карасиным, и его-то Белкин хотел спасти, Белкину так и мерещилось: настанет время

– и в Кремле воцарится Афанасий, вышвырнет реформатор всех проскуриных, полетят они вверх тормашками через зубчатые стены. Да и себя самого, сменного энергетика, надо спасти ради Карасина, хотя он, Белкин, никак к установке нового трансформатора не причастен, но на его же смене произойти может ЧП!

Спасти себя – чтоб не лишили премии или, не дай бог, не выгнали. А расставаться с этим заводом Белкин не желал: платили здесь очень хорошо, свободного времени навалом, единственное неудобство – не дают учебного отпуска для сдачи экзаменов в заочных гуманитарных институтах, где Белкин учился, никого не оповещая, и на правоведа, и на историка, и на педагога. Поразмыслив над необычной ситуацией, в которую он может попасть не по своей воле, Белкин вошел в кабинет

Карасина, отпихнул кого-то из главка, порылся в шкафу, достал новенькую чистенькую амбарную книгу, прокрутил в ней шилом две дырки, продел шпагат, завязал концы его узлом, скрепил мастикой и притиснул ее печаткой. Новый вид отчетности назвал “Журналом допуска к работе на смене В.И. Белкина”. Первую страницу открыл записью

“16.20. Начали работы по фазировке трансформаторов 1000 квт на подстанции № 1. Наряд № 24 выписан ведущим инженером тов. Копыловым

В.А, допуск осуществлен старшим инженером Васильевым А.Т. Члены бригады…” Не преминул в запись вклинить коротенькое замечание, от глаз Васильева А.Т. ускользнувшее: “…обращено внимание тов.

Копылова В.А. на чрезмерное сосредоточение измерительных приборов под местом фазировки…”

И в полном удовлетворении подстанцию покинул.

Инженеры главка приступили. Районная подстанция Мосэнерго дала высокое напряжение на модернизированный “тысячник”. Начали же работу с ближних, вернее, крайних фаз, – между ними, если фазы совпадут, не должно быть напряжения, для проверки чего их надо соединить через вольтметр. На резиновом коврике за щитом с низким напряжением таких вольтметров было полно. В полном соответствии с правилами техники безопасности произвели нужные отключения, все заводское начальство

(Овешникова, главный инженер, инженер по технике безопасности) самолюбиво покинуло подстанцию, чтоб не примазываться к чужому триумфу, да и жаль всем было выброшенного на улицу “тысячника”: столько лет безотказно проработал, к усыпляющему гудению его привыкли… “Фраера залетные!” – отозвался о гостях Карасин и вытолкал Белкина за дверь. Потом подозвал к себе недавно принятую уборщицу, на работе задержанную из-за наплыва разного начальства, завел ее в свой кабинет, посадил в углу, смотрел на руки ее, сложенные на коленях, и представлял себе, как руки эти по утрам наливают ему кофе в узорную, им любимую чашку…

Взрыв раздался в 16.38 и был такой силы, что сидевший в центре зала

Немчинов слетел со стула… По наступившей тишине стало понятно: сработала защита, и Мосэнерго завод отключил, а что взрывом кто-то покалечен, тоже стало ясно, тишину разорвали истошные крики, на помощь зовущие, кто-то припадочно орал “Скорую! Скорую!”, но страшнее всего был тихий стон умиравшего человека, от макушки до груди будто осыпанного сажей. Одним взглядом Карасин обвел приборы под ногами полутрупа, раздавленный щит управления, смятые ударной волной конструкции и обугленные шины над головой. Какие бы комиссии теперь ни работали, какие бы глупые и обеляющие главк объяснения и причины ни приводились, он уже знал точно, что произошло и почему не могло не произойти, поскольку фазировкой трансформаторов занялся человек, операцию эту проводивший не один десяток раз, ни разу не ошибавшийся и уже поэтому обреченный на фатальную ошибку. Карасину вспомнился начальник очередного лагеря, куда его перевели; интеллигентный полковник прочитал в личном деле его сакраментальную фразу: “Имеет опыт побегов” и уважительно произнес: “Опыт – это уже опасно. В любом деле”.

Опыт закалил 45-летнего инженера главка, и для замера напряжения между фазами он схватил провода с “крокодильчиками”, явно выходящими из вольтметра. А это были два конца ни к чему не присоединенного провода; на резиновый коврик в проходе между стеной и щитом бригада главка снесла и сложила все свое имущество в опасении, возможно, что вороватая заводская пьянь (а таковыми были, так главку казалось, все работяги) слямзит и вольтметры, и авометры, и соединительные кабели, и шланги, и штанги. Копаться в этой куче ведущий инженер не хотел и схватил поэтому провод, каким и закоротил шины трансформаторов.

Грохот взрыва и не докатился бы до кабинетов 5-го этажа, но завод обесточился, свет погас везде, лифты остановились, местные телефоны отключились, городские захлебывались, начальство появилось на подстанции не скоро. Карасин успел провести уборщицу к закуточку на складе, где был ее шкафчик, слышал рывки снимаемой юбки, помог через окно выбраться на заводской двор, губами коснулся ее пальчиков и шепнул: “Береги себя…”

Ее звали Танечкой, Танюшей, Татьяной.

Еще несло кислой гарью расплавленного металла и запахом поджаренного человеческого мяса, а главк начал жестко и неумолимо доказывать, что в смерти их инженера виновна дежурная служба завода, и доказал бы, но Белкин предъявил свой в инициативном порядке заведенный

“Журнал…”, высмеяв все потуги главка очернить завод и саму

Овешникову, не проявившую “должного контроля”, и Карасина, в том же обвиненного. Свои же ошибки главк признавать не желал, и тогда в руках Овешниковой замелькала синяя записная книжечка с телефонами, закрутился диск – и Карасин понял, зачем Овешникова держит при себе презираемого ею муженька, тихого Рафаила; супруг, которому она раз месяц, возможно, разрешала полежать рядом с ней, вхож был в дом

Дымшица, второго или третьего после Предсовмина человека в правительстве.

Пошли на мировую. Издали громогласный приказ – ужесточить контроль, усилить бдительность, укрепить дисциплину, призвать к… Такой чепухи написали, что ни Овешникова, ни Карасин читать не стали, мгновенно поняв: весь приказ сляпан для того лишь, чтоб главк мог в подходящий момент нагрянуть на завод и любого под руку подвернувшегося отдать под суд, отстранить от работы, понизить разряд, лишить премии.

Но в том же приказе: на заводе произвести повторный экзамен по технике безопасности при работе с высоким напряжением!

Под приказом расписалась вся дежурная служба, все сменные энергетики, но никак не простые электромонтеры и тем более уборщицы.

Но чтоб хотя бы побыть рядом с Таней, Афанасий позвал ее в кабинет, сунул в руки приказ, а сам смотрел в высокое окно на бредущие в поисках чего-то облака…

Ему уже ничего и никого искать не надо. Вот она – Таня, Танюша,

Танечка, Татьяна.

Эта тоненькая, казавшаяся прозрачной девочка, умевшая впитывать в себя шум, как губка воду, пришла на подстанцию в середине июля, провалившись на вступительных экзаменах в институт, и сразу же стали нешумными генераторы постоянного тока, вентиляция заработала неслышно, курить дежурные приучились в мастерской, они сами проводили сухой тряпкой по приборам, – и все для того, чтоб понравиться этой девчонке; она была сосудом диковинно благородной формы, в который нельзя заливать жидкость, не прошедшую все степени очистки, и уж если сосуд этот наполнен, то перемещать его надо чрезвычайно бережно; а как перемещать и чем – неизвестно, ведь притрагиваться к сосуду боязно. Девочка становилась святыней, и даже парни чуть старше двадцати не решались с нею знакомиться для приглашений в кино. Пить прекратили, кое-кто иногда срывался на мат, но тут же испуганно оглядывался. Прежняя уборщица (ее выгнали за то, что под юбкой проносила водку через проходную) никого не стесняла, дали ей для переодеваний шкафчик в мастерской, но новенькой отвели закуточек на складе, где она могла запираться. Утром звонила, дежурный распахивал дверь, вел ее (сарафанчик, простенькие сандалеточки) как почетную гостью по рифленым резиновым коврикам мимо гудящих ячеек КРУ, спрашивал, как спалось, как тетка – не придирается?.. Она была иногородней, из Ярославской области, перед экзаменами ее поселили у родни, где-то на окраине, там и жила – в надежде, что пробьется ближе к осени на вечерний или заочный факультет. Вместо спецовки выдали ей на заводе синенький халатик, ковбойка еще полагалась ей, грубые чулки и туфельки, что-то, наверное, из нижнего белья. К восьми часам утра по дорожкам и углам подстанции уже прошлась швабра, метла, а совок соскреб какие-то производственные отходы и перенес их в мусорное ведро. Звонок в дверь, появлялся новый дежурный, обходил вместе со старым подстанцию, оба любезничали с уборщицей; были случаи, когда по дороге на работу кое-кто покупал для нее скромненькие цветы или украдкой срывал с заводской клумбы на дворе что-то яркое и душистое.

В половине девятого своим ключом открывал дверь Карасин, принимал доклад дежурного, открывал кабинет для уборки – и уходил быстрым шагом, поскорее, прочь – такую боль и радость доставляла эта девчонка, возвращая его жизнь к голодным и веселым годам войны, к поре, когда в дворовых играх разрешалось обхватывать девчонок сзади, прикасаться к их спинам, класть руки на бугорочки спереди. Иногда от игр этих такое отчаяние овладевало, что он, сев на корточки, всплакивал, потому что где-то рядом, но в полной недосягаемости мерцало блаженство… Чтобы девочке этой добавлять хоть какие крохи к мизерной тарифной ставке, решили придумать ей работу по совместительству, обязали подметать всегда наглухо запертую пристройку к дальнему цеху; повел Танюшу показывать это местечко сам

Афанасий, взял девочку за руку, держал ее крепко, иначе – споткнется и лоб расшибет. Шли вдоль кирпичной ограды, по периметру завода,

Афанасий привычно останавливался там, где замечал выбоины в стене, позволявшие взбираться на нее, и якобы случайно брошенные бочки или ящики, по которым можно взлететь и оказаться за территорией завода.

(Белкин так пропитался словечками своего начальника, что частенько на вопрос, где Афанасий Сергеевич, отвечал веско и точно: “На зоне!”) По дрожи руки, что ли, Танюша догадывалась о смысле задержек у бочек или у стены, куда уже вбиты крепежные скобы; или девичья душа ее искала пролом, дыру, прореху в тех условностях, что окружат ее и стиснут?

Никто уже не помнил, когда пришла на подстанцию Танюша, потому что мнилось: да это же она всегда мелькала по утрам в синем халатике где-то рядом, а для Афанасия была она длящимся мерцанием чего-то далекого, когда-то слышанного. Производство – вредное, потому и молоко, потому и 30% доплаты, потому и рабочий день считался укороченным, но не для всех, уборщице позволялось покидать подстанцию сразу после обеденного перерыва. Уходила – и все на подстанции чувствовали: а ведь чего-то не хватает! И Карасин понуро сидел у себя. Дома посматривал на телефон, но трубку поднимал, когда очередная клиентка звала мать, спрашивала о примерке, о прикладе.

Шагами вымеривал квартиру, выгадывая те метры, на которых поместится он с этой девчонкой, с нею он пойдет в загс, ее он повезет в роддом и будет сутки, двое, трое стоять под окнами… Мать заметила, мать обрадовалась, мать радостно засуетилась, мать уже присматривала материал для свадебного платья…

Все лопнуло, все разлетелось. Овешникова погнала его в местную командировку, а сама нагрянула на подстанцию, не одна, с комиссией, прихватив инженера по технике безопасности. Комиссия из шести человек учинила экзамен. Все дежурные по подстанции и сменные энергетики подтвердили свои права работать в электроустановках с напряжением свыше 1000 вольт, а затем Овешникова взялась за уборщицу. Посторонним работягам, выполнявшим кое-какие поделки, запрещалось подходить ближе чем на метр к щитам и ячейкам КРУ, но уборщицы со щитами и внешними поверхностями соприкасались, им тоже полагался экзамен, вопросы обычно задавались настолько пустяковые, что прежняя уборщица, баба темная, с пятью классами, отвечала всегда уверенно. Но Овешникова спросила у девочки о недавнем и наболевшем, об условиях параллельной работы двух трансформаторов, то есть то, на что мог ответить только бывалый или грамотный монтер, и ответ Тани прозвучал анекдотически, она сложила губы трубочкой и изобразила то, что слышала каждый день. проходя мимо двух запараллеленных

“тысячников”, то есть гудение: “У-у-у!” А потом всплеснула руками, изображая взрыв.

У нее тут же отобрали пропуск, не дали даже постоять под душем, чтоб смыть заводскую грязь, рассчитали и выгнали. Когда на следующее утро

Карасин узнал об экзамене, он бросился в отдел кадров, но Овешникова уже выцарапала оттуда листочек по учету, и невозможно уже найти уборщицу: где родня – неизвестно, прописана не в Подмосковье, а черт знает где, никакое справочное бюро не скажет, где мечта, где голосочек, от которого вздрагивал Карасин. И никакие телефонные связи Белкина не помогали, канула в неизвестность Танечка, провалилась под тонкий лед, заманенная туда наиподлейшей бабой. Одно утешение: прав, ой как прав был сменный энергетик, когда Юлию

Анисимовну Овешникову, наискромнейшую из скромнейших, с ходу определил в наиподлейшего врага! Хорошо еще, что труп Тани не нашли в кабельном колодце, – такой, впрочем, вариант Белкин отрицал, слишком умна эта простоватенькая с виду Овешникова. По слухам, она сама довезла Таню до поезда и вышвырнула из Москвы, дав на пропитание отступные, поставив заодно Белкина перед насущной для него проблемой: Овешникова подла только в роли главного энергетика или изгнание Тани – общебабская ревность, приспособительная способность всех женщин устранять соперниц ради продолжения рода?

Всю неделю бесился Карасин. Овешникова благоразумно не появлялась, не звонила, не показывалась. Дней через десять пригласила к себе. В кабинете ее – кое-какие изменения, директор разрешил выгородить часть кабинета: Овешниковой, чтоб не ходить в душ на другой этаж, сделали душевую кабину. К приходу Карасина она, уже поплескавшись, переодевалась, давая наставления на завтра (ее посылали в

Ленинград); был слышен шорох белья, натягивание юбки, и мужчина мог представить – почти зрительно, – что сейчас за ширмочкой обнажено, то есть шел привычный Карасину сеанс умного дистанционного охмурения; женщина, себя не показывая, крадучись подбиралась к рецепторам восприятия, запускала весь механизм эротического воображения самца через ассоциативные связи. Много раз стареющие актрисы возбуждали его (под улыбки матери) этими паузами за ширмочкой – в ожидании момента, когда в прихожей женщина облекается

– с его помощью – в пальто или шубу, всегда источавшие ароматы нижнего белья, и вслед за “До скорого, Валентина Васильевна…” императивной скороговоркой произносится: “Я буду на вас обижена, мой друг, если мой путь по крайней мере до метро не будет проходить в эскорте настоящего мужчины…”

И эта, Овешникова, дождалась императива: Карасин пошел к двери, оттуда бросив: “В письменном виде оставьте указания…”

Уехала на неделю, а Карасин подавленно бродил вдоль заводской стены в поисках бреши, пролома, лазейки, и наилучшим выходом казалось: уволиться по собственному желанию! Будут упрашивать, цепляться за штанины, умолять, угрожать, сулить оклад повыше, взывать… К чему взывать? Не к долгу же коммуниста! Гражданскую совесть приплетут, окаянные!

А бреши заводской стены заделывались, продырявленные панельные плиты заменялись цельными, и колючая проволока натягивалась – все потому, что смежные заводы приступали к выпуску того, чего ни в коем случае нельзя выносить. Была в мусоре припрятана лесенка, которую приставишь – и ты там уже, среди “вольняшек”. Псы бегали с той стороны ограды. На глазах Афанасия счастливчика, перемахнувшего через кирпичную кладку, едва не загрызли. Он помог ему спрыгнуть вниз, побрел к себе. В кабинете отныне часто закрывался, прислушивался, вскакивал вдруг, открывал дверь, по реву выпрямителей определяя, что где произошло. Было давнее и незабываемое ощущение скорого этапа: то ли в Красноярск на передопросы, то ли в столицу.

Вспоминалось: в канцелярии телефон еще не зазвонил, а кое-кому в бараке уже известно, куда кого отправят, и тогда можно обзавестись сапогами или телогрейкой того, кто пошкандыбает за новым сроком.

Предстояли какие-то перемены, предвиделись неожиданные перемещения, и все чаще возникала мысль: а стоит ли покидать это не очень теплое, но уютное место, на котором оставлены следы девочки, у которой нет фамилии. Все документы, даже денежную ведомость уничтожила эта кобра

Овешникова, в профкоме выдрала листочек с записями о новой уборщице, в бюро комсомола учинила погром эта стерва Юлия!

А Белкин – радовался. Его теории получили неопровержимые доказательства. Овешникова медленно, но верно становилась

Проскуриным. Ей, конечно, далеко до предшественника, но на верном пути она!

Юлия Анисимовна вернулась и сразу дала понять, что только она – единственная женщина и на этом заводе, и во всей столице. Она принесла ему в кабинет подарок, вещь, о которой Карасин слышал, но ни разу не видел.

Напуганное серией ЧП, министерское начальство в очередной раз решило искоренить контрольку, незаменимый, до неприличия грубый и примитивный инструмент, прибор, которым определяют наличие напряжения, и прибор этот известен любому грамотному мужчине: лампочка в патроне и два торчащих из него провода; оголенные концы их касаются разных фаз, лампочка вспыхивает – вот и весь процесс опознания тока, в быту незаменимый, как и на производстве, где, правда, промышленное напряжение 380 вольт и один конец контрольки должен касаться “земли”. Изоляция проводов ненадежна, лампы перегорают быстро, контрольки часто становились причиною коротких замыканий, электрики ошибались порою и цапались рукой за токонесущий металл. Контрольки уже который год уничтожались громовыми приказами, как непременно и почти научно именуемая в них “холодная пайка”, то есть просто скрутка рукой оголенных проводов вместо пайки их. Давно шли разговоры о замене контролек индикаторами, а это не самоделки, это прекрасно исполненный прибор: повышенная изоляция, неонка в пластмассовом корпусе, а не обычная лампа освещения в 220 вольт; индикатор, что важнее всего, спасал руки от ожогов. Сменным энергетикам давно уже обещались такие индикаторы, но промышленность медлила.

Овешникова привезла Карасину в подарок индикатор напряжения немецкого производства, универсальный, совмещающий в себе вольтметр

– гибкий метровый оплетенный кабель со щупом на конце одного провода и неоновой лампой на другом. И повесила индикатор на его шею, задержав руки на ней секунду или более, будто обнимая. Они были одни в кабинете на подстанции, Карасину оставалось последнее, завершающее: подтянуть Овешникову к себе и поцеловать. Она ждала этого, она выгнула спину, показывая, где надобно сомкнуться рукам

Афанасия.

Еле удержался. И она сбросила руки, ушла. Он не выругался, сидел притихший, осознав наконец, что от бабы этой не уйти: мягкая ласковая ладошка женщины прошлась по его телу от затылка вниз, замерла на ягодицах, развернулась, чтоб коснуться вздутия, – вот что испытано было им, закаленным, прошедшим школу пакостных женских уловок, обученным артисточками более высокого, чем эта Юлия, полета.

Без насмешки, будто со стороны наблюдал он за приемами обольщения стареющей Юлии Анисимовны Овешниковой. Если она в коридоре с кем-то беседовала, то стоило Карасину появиться, как он тут же одарялся ею ослепительной улыбкой, как бы приносящей извинения: я, мол, вас вижу, обо всем помню, но, сами понимаете, суета сует, хлопоты дня, и не будь их, я бы все побросала ради вас!… Или, наоборот, показывала собеседникам, что видеть не хочет этого Карасина, не желает – и так изображала нежелание, что всем становилось ясно: что-то между ними есть, что-то скрывается…

– Сучка вонючая! – обкладывал он ее из кабинета матерком высшей кондиции, кулаком грозя пятому этажу. – Ты меня не дождешься! Я не твой!

Белкин все слышал и все понимал. При встречах с Овешниковой заводил речи о Карасине, видел, как нервно дергаются ее плечи, как прерывается дыхание, как дуреют глаза. И радовался. Но и радовался тихо: не может того быть, чтоб эту лисицу с зубами кобры удовлетворило изгнание соперницы! Еще бoльших свершений надо ждать от Юлии Овешниковой. Ягненочком проблеяла бы на другом предприятии в той же должности, но уж раз попала на пятый этаж этого завода, если заменила собою наиподлейшего мерзавца, то будь добра – свирепствуй, не разменивайся на мелочи!

Завод работал круглосуточно, шесть дней в неделю, можно в будние дни уклоняться от встреч с Овешниковой, но уж в воскресенье она приходила на подстанцию, где по плану ремонтных и регламентных работ проверялись три-четыре КРУ и делалась масса других перепроверок.

Черные глаза блестят из-под туго и низко надвинутого на лоб берета, рукава спецовки у кистей подвернуты и прихвачены тесемочкой, всем видом своим главный энергетик женского пола внушал: работа, только работа, никаких бабских дрязг! А работ и забот – полон рот.

Те самые два трансформатора по 1000 киловатт, из-за фазировки которых погиб человек из главка, не могли насытить весь завод таинственной энергией, называемой электричеством. Еще три подстанции разбросаны были по территории, были они постоянно закрыты, раз в неделю их осматривали, трансформаторы здесь меньшей мощности; электрики при острой нужде устраивали там скромные пьянки или таскали туда безотказных баб. Не всякий начальник мог входить в помещения и прерывать мужские страсти по бабам или алкоголю, раз на дверях – предостерегающие череп и кости. Но в жаркие недели сентября женщины и водка потребляться стали в других местах – потому еще, что на одну из этих подстанций (№ 4) зачастили начальники, и Карасин туда заглядывал, и Овешникова с главным инженером не раз брали ключ и шли на провинившуюся “четверку”, прислушивались к гудению трансформатора на 560 кВт, издали изучали монтаж и крепления фидеров, кабелей и проводов, с которыми происходило неизвестно что.

Один из кабелей питал лакокрасочный цех, и раза два в неделю срабатывала тепловая защита, цех обесточивался по так и непонятой причине, скорее всего – пробивал на “землю” сам кабель, и как из прохудившейся трубы вода неслышно утекает, до крана не доструившись, так и в каком-то месте кабеля энергия растворялась в песке или глине траншеи. Трижды приезжала специальная лаборатория на колесах, чтоб найти тот гиблый участок кабеля, который лишал цех питания, и трижды замеры показывали на разные точки. Заменять же весь кабель (а длина его – 65 метров) занятие трудоемкое; самое же похабное в том было, что кабель ни с того ни с сего вдруг начинал исправно подавать ток к агрегатам цеха.

В ремонтный день, в час, когда электрики и механики уже подумывали о душе и раскладывали закусь на верстаках, Овешникова заглянула к

Афанасию, сухим канцелярским голосом приказала следовать за ней вместе с ключом от 4-й подстанции. Объяснила: только что звонили от дежурного по главку, спецлаборатории, мол, больше не ждите, неисправность устраняйте своими силами.

На заводе – тишина, выходной день, даже котельная и компрессорная остановлены. Жарко. В лакокрасочном цехе – ни души, тихо и ласково гудела вентиляция. Овешникова подняла рубильники всех силовых сборок, включила заодно и котлы, где замешивался лак. Афанасий начинал догадываться, что задумала главный энергетик. Вдвоем пошли к подстанции № 4. Открыли. Овешникова сняла с рогульки резиновые перчатки, щелкнула автоматом, подсоединяя к шинам напряжения обесточенный фидер, питающий лакокрасочный цех. Чтоб наполнить его током, она зашла за щит, взялась за рукоятку привода. Одно движение, один рывок – и ножи трехполюсного рубильника будут вогнаны в губки, соединенные с гудящим трансформатором…

– Стой! – заорал Карасин, бросаясь к ней. – Стой! Я сам! Отойди!

Овешникова решилась на невероятный и рискованный шаг. Если фидер, или кабель, уподобить протекающей водопроводной трубе, то, чтоб определить, где дырка в ней, надо воду подать под таким напором, чтоб труба лопнула там, где из-за коррозии металла образовалась трещина и сочится жидкость. То же самое можно сделать, вонзая трехполюсным рубильником ножи в губки трансформатора и тут же извлекая их оттуда – неоднократно, причем возникающий при тягучем включении и выключении экстраток будет долбить по кабелю, уподобляясь кувалде и водопроводной трубе. И так раз за разом, расчетливо создавая искрение между губками и ножами, глаз не сводя с искрящегося металла, потому что чуть промедли – и дуга перекроет все ножи, раздастся взрыв и стоящий под ножами человек будет опален, если не сгорит вообще, как это недавно случилось на основной подстанции, по другой, правда, причине. Трижды за свою электротехническую жизнь так раскачивал систему Карасин, делая пробой кабеля очевидным – и всякий раз удивлялся, что судьба к нему милостива.

– Стой! – вновь заорал он, ужаснувшись тому, что может произойти: на этой подстанции трансформатор размером меньше, ножи рубильника всего на метр выше человека. – Дура! Что делаешь?

Она огрызнулась.

– Молчи! И стой за щитом! Смотри за приборами!

И начала включать и отключать. Карасин видел и метавшуюся стрелку амперметра, и три голубовато-желтых пятна, возникавших там, где ножи рубильника начинали медленно извлекаться из губок, и как только стрелка скакнула и замерла, заорал: “Хватит!” Кабель обесточился, он был пробит так основательно, что теперь спецлаборатория запросто определит место, над которым взметнутся лопаты, роя яму, а кабель разрежут, поставят муфту, и лакокрасочный цех теперь станет работать нормально, выполняя и перевыполняя планы…

Только теперь Овешникова выдохнула:

– Все…

Она пятилась, отходя от рубильника, рукавом протирая глаза, ослепленные сине-оранжевыми искрами… Дошла до Карасина, коснулась спины его – и он обнял ее. Она прижалась к нему, потом вспомнила, что руки – в резиновых перчатках, и он сам стянул их с потных ладоней. Сдернул и берет с головы, уткнул нос в черные волосы. Так и стояли, долго и молча, уже зная, что придется делать им, и хотя сделать это можно было здесь же, оба понимали: нужно продлевать это приближение к неминуемому, на несколько часов отодвинуть неизбежность.

Выйдя из подстанции, они тут же отделились и пошли каждый к себе, как чужие и незнакомые. Афанасий в кабинете набрал номер дачного поселка, предупредил коменданта о скором приезде; не переодевался, успел только схватить кошелек, выметнулся вон; вахтерша в сонной одури даже не глянула на него, как и на Овешникову, которая тоже не стала переодеваться; и ему, и ей казалось, что душ смоет с них нечто организму ценное, а обычная – для улицы и дома – одежда так прилипнет к ним, что нельзя уже будет сбрасывать ее. Разделенные десятью метрами, они углубились в квартал пятиэтажек, чтоб выйти к шоссе и автобусам; здесь наконец-то они взялись за руки, они шли по улице, глядя в разные стороны, она – на стены домов, он – на проезжавшие автобусы. Около 16 часов было, когда они порознь миновали проходную, до электрички – минут пятьдесят, не больше, но почему-то часы их показывали шесть вечера. Им надо было тянуть время, выжигать горючее, как делают это пассажирские лайнеры перед аварийной посадкой; они освобождались: он – от прежних женщин (и

Тани тоже), она забывала о десятках мужчин…

Вагоны электрички переполнены, толпа прижала их в тамбуре друг к другу, они наконец-то обнялись так крепко, что могли сблизиться и губами. Иногда та же толпа выбрасывала их на платформы станций, они возвращались в тамбур; где, на какой станции выходить, Афанасий не знал, потому что к дачному поселку их с Белкиным подвозили на автомашинах. В очередной раз толпа потащила их наружу, но обратно теперь они не вернулись. Так и не расцепив руки, шли они через лес, продолжая молчать, ни единым словом не перекинувшись. Никто не встретился, ни у кого не спросишь, где дачный поселок, но и спрашивать не надо, Афанасия вело чутье. Второй с краю домик, здесь комендант, Афанасий постучал в окно, получил ключ; в домике – ни стола, ни стула, ни кровати, но бoльшего им и не надо было. Кроме

Луны: легли на освещенные ею половицы, голышом; много слов сказано было, но бессодержательных, слова были – как птичье щебетание, без которого летний лес не лес.

Поднял их восход солнца. В домике – ни тряпки, ни кувшина с водой.

Пошли обратной дорогой к электричке, теперь иная толпа ехала, работящая, та, что наполняет цеха и конторы столицы. Стояли, прижавшись друг к другу. От них пахло лесом и болотом, от них разило случкой, что манило к ним людей в толпе, но и отвращало.

– Поезжай домой, – строго сказала она ему на вокзале. – Ты работаешь с высоким напряжением, ты устал, ты должен отдохнуть…

И ничего, со стороны глядя, не изменилось: встречались на заводе редко, телефон соединял их кабинеты с 08.30 до 17.00, но говорили они мало, почти не говорили. В дачный домик по Павелецкому направлению не ездили, Овешникова сняла квартирку на Лесной, что-то приносила с собой, долго стоять у плиты не умела, да и другие желания одолевали: не до еды, не до питья; обнимала Афанасия и не выпускала его из объятий часами, она умела исторгаться без движений мужского тела, она обладала даром внутренних телесных объятий и разъятий, а когда уставала, то осторожно расспрашивала Афанасия о прежних женщинах, о родителях, о том, как попал в тюрьму, как мотали его по лагпунктам. Да все просто – так отвечал; жизнь в неволе разнообразилась полетами фантазий тех, кому наиболее всех скучно было, то есть разным там чинам из лагерного ведомства. За шесть лет много чего повидал, но, пожалуй, самое приятное в том, что так и не увидел он на очных ставках тех, кого ему настоятельно советовали оболгать; ни один офицер в полку не пострадал, а следователям – для собственного утверждения и в карьерных нуждах – так хотелось обвинить их чуть ли не по всем пунктам 58-й.

– А они знают, что ты их спас?

– Наверное… А может быть, и не знают.

– А намекнуть ты им об этом можешь?

– Зачем? Это же опасно – и для меня, и для них.

– Почему? – Она приподнялась: локоть в подушке, ладошка поглаживает лоб Афанасия.

– Потому что они озлобятся, когда узнают, что вынес я все допросы и ни одной фамилии не вписано было в протокол.

– Озлобятся?

– Конечно. Кому хочется знать, что жизнь твоя спасена человеком, которого ты же и оклеветал. Я о себе такого прочитал… И под всеми глупостями и мерзостями – подписи боевых товарищей… Тех, с кем тянул лямку.

– Но не они же обвинили тебя в измене Родине?

– Это в воздухе носилось – измена эта. Все верили, что найдется смельчак, который захочет перебежать на сторону американцев. Война ведь шла, корейцы с корейцами, за одних мы, за других американцы.

Вот я однажды в перерыве офицерской учебы и провел указкой по карте, от полка до Корейского полуострова – вот, мол, каким путем пойдет полк выручать корейцев. А замполит стукнул: лейтенант Карасин замыслил увод полка в Корею и так далее… Не мог не стукнуть: в воздухе, повторяю, носилось.

– А ты бы и сам замполита обвинил в чем-либо. В воздухе, сам говоришь, носилось.

– Носилось-то носилось, да штука такая есть, регулятор исторических процессов, свободная человеческая воля, она равно обязывает и лгать, и говорить правду.

– Ты всех возненавидел?

– А никого. Все же сидели по начальственной дури. Ну, объявили бы по радио и газетами, что все блондины – враги. Или брюнеты. И легче бы стало блондинам или брюнетам.

Рука ее постепенно охладевала, становилась почти ледяной, потом кожа возгоралась, затем жар сменялся холодом… Овешникова раскачивала температуру своего тела, и Афанасий дышал с трудом, борясь с желанием, которому дано было удовлетвориться только тогда, когда

Овешникова разожмет внутренние объятья.

О себе она говорила мало, но и недомолвок хватало для полной картины, и Афанасий жалел не эту, рядом лежавшую женщину, а девчушку-десятиклассницу, осознавшую непригожесть свою, не умевшую так представать перед мужскими глазами, чтоб те неотрывно следили за ее бедрами, руками, поворотами головы; тогда и научила Овешникова свое тело, сцепленное с мужским, тому, чего не найдешь ни в одном пособии по любви в постели. На заводе же пряталась, в спецовку рядясь, волосы, не потерявшие жгучести и пышности, скрывала косынкой и беретом, куртка и юбка – размером больше, чтоб ткань обвисала. В консерватории (она любила Гайдна, Баха, Берлиоза) на нее, с изыском одетую, но с налетом легкой распущенности, оглядывались в фойе; в гардеробе она торопливо совала руки в подставленные рукава пальто, стремительно увлекала Карасина за собой, шли по Герцена, оба улыбались, – так хорошо было им, так приятно!…

Мать, очки опустив и губы поджав, осматривала его, домой возвращавшегося. Она была очень дурного мнения о той, которая так и не станет матерью ее внуков, а уж то, что сын на э т о й не женится, знала точно, и сколько лет э т о й – угадала. Беспощадная материнская проницательность давно уже пугала Афанасия. Сразу после выпуска и на пути к месту службы приехал он домой, не один, с одноклассником, другом всех курсантских лет, и мать, провожая их на вокзале, отвела Афанасия в сторонку и шепнула, что друг-то его – подлец, от друга держись, сынок, подальше!.. Он тогда рассмеялся, а оказалось (прочитал потом у следователя), что мать-то – провидица. О сущей мелочи упомянул друг, они как-то кутили с девицами в привокзальном буфете, долгожданного пива тогда завезли на станцию, с пива Афанасий и провозгласил, из-за стола выбираясь: “Ну, пусть лучше лопнет совесть, чем мочевой пузырь!..” А друг слова понял иначе: “Что касается нравственного облика Афанасия Карасина, то могу с уверенностью сказать: мораль нашу он презирал. Так однажды…”

Передовой завод, осыпанный знаменами и благодарностями, удостоился и денежных премий, выдали их под ноябрьские праздники, и пятый этаж заводоуправления справедливо полагал, что дежурные смены могут сильно поредеть, просачиваясь через бдительное сито проходной, либо, просочившись, не отвечать ни на какие вызовы, а те неизбежны, поскольку некоторые цеха обязали трудиться в утреннюю смену 8 ноября: продукция за этот день пойдет в счет октября, только тогда выполнится месячный план, о нем, кстати, отрапортовали заранее.

Работать в этот день 8 ноября никто, конечно, не желал, пришлось раскошеливаться, всем обещали выплатить праздничные да еще и за якобы аварийные работы с двойной оплатой, и уж чтоб никаких подмен не было – полный состав утренней смены 8 ноября объявили приказом.

Афанасий подал на пятый этаж график праздничных дежурств: кто будет на заводе в какой день и час, Овешникова расписала сменных энергетиков; в отделе кадров с графиками согласились: все утвержденные приказом электрики – относительно мало пьющие, в котельной и компрессорной – бабы в годах, в рот ни грамма не примут.

Без спиртного на дому работягам не обойтись, но к утру 8 ноября хмель улетучится, заухает компрессорная, на станки подстанция подаст энергию, и завод постепенно втянется в обычный ритм.

Около девяти вечера 6 ноября завод обошло руководство, Овешникова попросила женщин, остававшихся на ночь до утра, присматривать за мужчинами. Диспетчершам внушила: пьяных электриков к работе не допускать, заменять их из резерва! В крайнем случае – вытаскивать из дома начальника подстанции, предварительно поставив в известность ее, главного энергетика.

И поехала домой, Афанасий чуть позже, сошлись и расстались в метро.

Договорились: он побудет у матери до двух ночи, потом смоется на

Лесную, в их квартирку, и она тоже там будет около трех утра. Что скажет мужу – да побоку ей, сказала, все эти семейные дела и обязанности. На Лесную приехала раньше трех, обнялись в прихожей и так, обнявшись, пошли к уже расстеленной кровати. Упали. Иногда удавалось заснуть на час-другой, дважды Афанасий звонил Белкину и успокоенно опускал трубку. Никаких замечаний, отвечал сменный энергетик, один “тысячник” отключен, как положено, компрессорная тоже, дежурная смена бдит, котлы исправно дают пар.

На часы не смотрели, по темени за окнами догадались, что уже вечер 7 ноября. Вновь сомкнулись. Не разъединялись долго; когда у него затекала спина, Юлия переворачивалась. Афанасий наконец пошел под душ, хотя рука Юлии пыталась его удержать. Ледяная вода охладила окончательно, но настоящее отрезвление пришло позже, когда

Овешникова полезла плескаться и Афанасий набрал номер подстанции.

Ответил Белкин, что было уже неприятной новостью: по праздничному графику Володя смену свою сдавал в 20.00 7 ноября, сутки уже кончались, а Белкин продолжал тянуть лямку шестнадцать часов подряд, что запрещалось всеми инструкциями и приказами. Остался же он на работе по обычной праздничной причине: сменщик пьян был так основательно, что даже своя в доску проходная его на завод не пустила. Еще хуже дела на подстанции: дежуривший на ней монтер перед самым концом смены (то есть около восьми вечера) упился, благополучно миновал проходную, вахтеры же мимо глаз и ушей пропустили столкнувшегося с ним сменщика, который оказался вроде бы и пьяным и трезвым, сам Белкин понять не мог, но ябедница и доносчица Люська (диспетчерши дежурили посуточно) о пьянке в отделе главного энергетика успела уже звякнуть кому-то “наверх”.

– Сам-то ты где гудишь? – для виду поинтересовался Белкин, доподлинно зная, как историограф завода, кто где и с кем “гудит”.

– В БУРе, – сказал Афанасий и, не надеясь, что друг Володя лагерным жаргоном овладел, разъяснил: – В бараке усиленного режима…

Постараюсь добраться до Овешниковой, – добавил он, прислушиваясь к шуму в ванной; голова тоже шумела, не от коньяка и вина: ненасытность женщины будто влила свинец в затылок.

Был уже час ночи, когда плеск воды перешел в журчание, оборвался тишиной, и укутанная в полотенца Овешникова подошла к окну, поводила носом по озябшему стеклу и направилась к кровати, считая перерыв затянувшимся и готовая насыщаться и опустошаться. Заводские новости мгновенно погасили в ней уже разгоравшееся пламя. Десять минут ушло на обдумывание всех вариантов, несколько брошенных слов показали

Афанасию, что дела тем еще плохи, что главк и министерство простить не могут ей гибели их сотрудника, в чем только сами повинны. Ее, короче, готовы схарчить в любой подходящий момент, и угроза тем боле реальна, что Рафаила уже подзабыл Дымшиц, под которым, кстати, кресло шатается, чем-то он не мил Косыгину.

По поводу того и другого Афанасий выругался по-лагерному, блатными словечками, уши любимой женщины не оскорблявшими, но решительно оторвал ее руку от телефонной трубки, когда понял, что та звонит на завод: так скоро она звонить не должна, никто не знает ведь, насколько они близки, Рафаила выгнали еще 6 ноября к родственникам в

Одессу, сама же супруга его находится – официально – на даче у двоюродной сестры. Выпили по бокалу вина. Скорое решение близилось, потому что Овешникова кое-что надела на себя, мысль о продолжении постельных радостей ее уже оставила.

Выдержали еще полчаса, только тогда Овешникова связалась с Люськой, и к тому, что было уже обоим известно, та добавила гадость: дежурного на подстанции нет, дежурный сбежал, такие вот дела, дорогая Юленька, принимай меры, иначе…

Назревал скандал, тем более громкий, что назначаемый обычно в праздничные дни ответственный дежурный, из руководящего состава ИТР, ни черта в заводских реалиях не смыслил, поскольку работал всего второй месяц и опасался что-либо решать сам.

Белкин (Афанасий позвонил ему тут же) подтвердил истинность услышанного Овешниковой и после продолжительной тревожной паузы вдруг как-то вяло и безразлично заявил, что вызван Немчинов, живет тот рядом, в километре, автобусы уже не ходят, пёхом доберется до завода; более-менее трезв он, в крайнем случае Белкин встретит его у проходной и протащит, заговорит зубы охране; можно вообще обойтись без дежурного по подстанции, он, Белкин, сам все необходимое включит утром, но этот идиот, ответственный дежурный, способен стукнуть в главк, и тогда уж со всех ИТР отдела снимут премии, а впереди Новый год, намечается кое-что повнушительнее тридцатипятипроцентной прибавки, в любом случае урон они понесут значительный; да и, сам понимаешь, мистикой попахивает от этих пьянок…

Как понимать “мистику” – Карасин догадывался; положив трубку, жестом усадил привставшую Овешникову и еще более решительно попросил ее сидеть, молчать и ждать, когда он до чего-нибудь додумается.

А было о чем думать. Достаточно полистать графики дежурств за все месяцы истекающего года, чтоб убедиться: в катастрофические для завода, Карасина и Белкина часы всегда за столиком дежурного подстанции сидел электромонтер 5-го разряда Иван Алексеевич

Немчинов! Да, он. И в день прихода Карасина на завод, и при изгнании бывшего главного энергетика. И при вывозе припрятанных сокровищ из подвала, и в минуты взрыва, когда погиб этот хмырь из главка, не пожелавший прислушаться к советам бывалого философа Белкина. И в трагический для самого Афанасия день, когда эта, чего уж скрывать, закоренелая стерва Овешникова выгнала с завода Таню. Поэтому они, в конце октября составляя графики, сделали так, чтобы смены Немчинова и Белкина не совпадали, а Карасин организовал себе отгул на 8 ноября, в восемь утра которого на смену заступит Немчинов. И тогда утром 8 ноября не встретятся на подстанции Карасин, Белкин и

Немчинов – три последовательных звена той цепи, которая включит некий механизм пожара, взрыва, убийства. Но график развалился, результат чего может быть плачевным, а если еще Белкин сейчас обнаружит, что три звена смыкаются с Люськой, то, подавленный этими совпадениями, он закроется наглухо в помещении подстанции, запускать завод не решится, а Люську предварительно…

Что он с ней сделает – поди догадайся, сменный энергетик, судя по тону телефонного доклада, свихнулся, надо что-то делать не менее умопомрачительное. И винить надо себя. Рабочий класс на заводе и вообще в стране должен пить равномерно, размазывая пьянки по дням и неделям, а не концентрируясь на авансах и получках. Подстанция же с приходом Карасина явно перешла на иной режим, напуганная страхами от лютости Картавого, и по-черному запивала в празднично-революционные дни. Зря стращал. Иначе не гадал бы сейчас – придет или не придет на подстанцию Немчинов? Когда-то ведь сам Афанасий провозгласил: пьян если – на дежурство не иди, я сам за тебя отдежурю!

Так ехать на завод или… Глупо в такие моменты предаваться блуду до утра 9 ноября – здесь, в этой квартире на Лесной, давно обжитой, иначе не висел бы в шкафу мужской купальный халат, якобы Афанасию купленный.

В халатах и сидели оба. Настенные часы тикали.

Была половина второго ночи, когда Афанасий позвонил Белкину, и ухо прислонившая к трубке Овешникова услышала совсем уж неприятную весть.

Немчинова удалось протащить через проходную, никакой записи о нем вахтеры не сделали, да они никогда и не фиксировали пьяных, сообщали лишь по телефону начальникам смен и участков. Немчинов пьяноват, конечно, праздники все-таки, к половине седьмого утра он проспится и протрезвеет, но в любом случае он, Белкин, все восемнадцать ячеек

КРУ, потребных для утренней смены, сам включит, и второй “тысячник” тоже.

– С собой он не принес водки?

– А откуда я знаю? Во-первых, обыск ни в один пункт обязанностей сменного энергетика не входит. Во-вторых, ты же…

Можно не продолжать. Спрашивать пьяноватенького Немчинова бесполезно, а обыскивать кого-либо Карасин запретил под угрозой лишения премии. Однажды вахта сдуру нащупала у электромонтера бутылку в кармане – Карасин тут же в приемной директора написал заявление в прокуратуру, а самому директору заявил: ему лично не нравится эта власть, но он с уважением относится к некоторым принципам, а те обязывают его с не меньшим уважением относиться к личности гражданина.

Трубка Белкиным брошена, частые гудки так и подсказывают, что произойдет через несколько часов, когда с частотой этих гудков начнут на подстанции раздаваться звонки полупьяных мастеров, когда аварийно отключатся двигатели, когда засуетится уставший и две ночи не спавший Белкин, когда – такой вероятности не избежать! – очумевший Немчинов приступит (в отсутствие Белкина!) к включению второго “тысячника”, генераторов постоянного тока и всех вспомогательных двигателей.

Потекли долгие минуты раздумий. Потом Афанасий сбросил халат и начал одеваться. Надо ехать, чтоб вместе с Белкиным запустить утром завод.

Рядом Белорусский вокзал, там всегда найдется такси.

Еще брюки не надеты, а Юлия Овешникова вылетела из кресла и ринулась к шкафу; она одевалась так, будто покинула второпях праздничный стол, и Афанасий не спрашивал, какая нужда гонит ее на завод, раз начальник подстанции обеспечит с Белкиным работу первой смены. У главного энергетика свои счеты со стервой Люськой, и – что нетрудно понять – веские соображения: уходил мужчина, лишал ее бабских радостей до вечера 9 ноября.

Такси поймали. Остановились в ста метрах от проходной, и решено было так: появляться ночью – вместе, вдвоем! – около трех часов на заводе

– опасно, сразу раскроется тайна, Люська расчетливо болтлива, да и начеку этот дуралей ответственный дежурный. Договорились о такой очередности: сперва Овешникова – и через двадцать минут он,

Афанасий. Шофер подремывал.

Десяти минут не прошло, как Афанасий не выдержал, сунул шоферу деньги, приказал ждать до упора. Колючий снег хлестал по лицу, огни проходной все ближе и ближе, надо спешить, сейчас Юлия сцепится с

Люськой, которая догадывалась о Лесной, при редких встречах с

Овешниковой бросалась целовать ее: “Юленька! Как я тебе завидую!” – и жадно высматривала на лице той следы будто бы бурно проведенной ночи. На вахте – дремлющий ветеран. Афанасий нащупал в кармане ключ от подстанции, но дверь туда была приоткрыта. Тускло. Верхние светильники не горели, за столиком дежурного – никого, но слышались голоса из мастерской, по пути к ней Афанасий включил автомат общего освещения.

Непроницаемо спокойная Юлия, Люська, пылающая гневом, Белкин и – носом кверху – дрыхнущий на телогрейках Немчинов; ответственного дежурного нет, хитрая Люська не потеряла свободы маневра и теперь наслаждается властью над Овешниковой. Из разговора можно понять: диспетчерша намерена зафиксировать в своем журнале пьянство на рабочем месте, что отзовется на Белкине, допустившем Немчинова к работе (подпись того после “смену принял” имелась в журнале дежурств на подстанции). Но и на всех скажется Люськина запись – на всех, кроме Овешниковой, которая лично прибыла на завод и приказом своим отстранит сейчас Немчинова от работы, заставит вовремя приехавшего начальника подстанции на заводе остаться, чтоб вместе с Белкиным утром произвести необходимые включения, то есть подать в цеха электричество, воду, пар и сжатый воздух.

Такое решение напрашивалось, оно витало в мастерской над зашедшими сюда людьми, над спящим Немчиновым, и когда все именно так случится, утром 9 ноября директор и главный инженер постараются замять этот маленький скандальчик, не оповестят главк о пьянках на заводе и, наконец, о грубейшем нарушении утвержденного праздничного графика.

Так мыслилось. И так произошло бы.

– Белкин, – певуче попросила Овешникова, – придвиньте мне, пожалуйста, стул. Ноги не держат, – улыбнулась она.

Белкин ногой поддел стул и расположил его за спиной главного энергетика. И продолжал истуканом стоять, держа под мышкой какой-то производственный журнал. Верная себе, Люська строила глазки сразу и ему, и Карасину, она даже подмигнула Афанасию, дразня Юлию, намекая на подарок судьбы, на остаток ночи, что проведет она с начальником подстанции, когда тому прикажут остаться на заводе.

Но ни Белкин, ни Люська так и не замечали того, что со страхом ощущал на себе Афанасий.

Юлия Анисимовна Овешникова, раздразненная ужимками и намеками

Люськи, лишь на долю секунды задержала руку свою на бедре рядом стоявшего Афанасия – и этого мига хватило, чтобы некая таинственная жидкость стала наполнять ее желанием впитать в себя мужчину. Она словно набухала этой жидкостью, многочасовое обладание Афанасием не насытило ее, с еще большей страстью хотелось исторгаться п о том и выделениями желез; она увлажнялась уже, и Афанасий понял: Юлия сейчас уведет его с собой, да и он тоже готов излиться от одного лишь прикосновения Юлии к его бедру. Через его пальто и брюки пробилась искра многокиловольтного разряда, Овешникова была конденсатором необычайной емкости.

– Я думаю, – с прежней певучестью заговорила Овешникова, – что особой беды нет. Так ведь, Люсенька?.. Человек проспится и приступит к работе под строжайшим надзором сменного энергетика. – Она поднялась со стула, будто лишь сейчас увидела Карасина. – Начальник подстанции, вы как сюда приехали? На такси? Вы машину отпустили? Так бегите скорее, задержите ее, довезете меня до дома… Мне еще надо кое-что выяснить.

Как всякого начальника, общавшегося с рабочим коллективом, ее интересовали детали алкогольных и половых распутств..

– Где это он успел нализаться?

– Немчинов-то? – вслух размышлял Белкин. – Да припрятана, небось, была у кого-то бутылка на утро, он ее и нашел…

– А точнее – с собой принес! Обыскать надо было! Гнилой либерализм, товарищ Белкин.

Афанасий уже покидал мастерскую, спеша к такси, вслед ему было

Белкиным обещано:

– Ты не беспокойся, я его здесь в мастерской запру, чтоб не выходил, и сам утром все сделаю.

– Что случится – звони матери, – крикнул Афанасий. – Она меня поднимет.

Снег уже не хлестал, на стеклах такси – налипшие снежинки. Внутри тепло. Шофер развернулся. Стал задом подавать машину ближе к проходной. Выскочила наконец Овешникова, внесла еще большее тепло в салон, прильнула к Афанасию; рука ее полезла под пальто его, под рубашку.

– На Лесную. И побыстрее.

В семь часов этого же утра ему удалось позвонить домой, матери; он слушал ее, молчал, а та была встревожена ранним утренним – без чего-то семь – звонком Белкина, мать чуяла беду и заранее плакала.

Зашевелилась Юлия, приподнялась. Афанасий накрутил номер подстанции, услышал Белкина. Положил трубку.

Овешникова свесила ноги, нашла тапочки, прикрылась одеялом.

– Что?

– Немчинов погиб. Взрыв. Или погибнет. Пьяным пытался включить

“тысячник”. Сейчас он в Склифосовском. Участковый рвется на завод…

Я поеду. Тебе не надо.

Одеяло сброшено, глаза одичалые, палец указал на сервант.

– Открой бутылку кюрдамира… Налей мне.

Зубы ее заколотились о бокал.

– Позвони сюда оттуда, скажешь мне домашний телефон и адрес Люськи.

– Зачем она тебе?

Он услышал: этой ночью Овешникова в диспетчерском журнале сделала запись, допустив к работе пьяного Немчинова.

– Скверно.

– Ничего. Выкрутимся.

Милиционер ожидал его у входа на подстанцию; неизменная сумка-планшетка, полушубок; по морде, по речи – вполне рабоче-крестьянский парень с хорошей родословной, “предков до седьмого колена кнутом погоняли” – так выражался один грамотей в лагере под Читой. И где-то сбоку парня – рядовой гражданин, приодетый под работягу человек из КГБ, и эти представители власти не только начисто отрезвили Афанасия, но и мигом вернули его к временам давно прошедшим, и как обработать каждого из этих молодчиков – он уже знал. Ни того, ни другого технология взрыва не интересует.

Человек из КГБ – член той партии, что к власти пришла нахрапом, и гопстопники оттирать себя от завоеванной ими власти никогда никому не позволят; партия эта всякую техническую катастрофу воспринимает как злодейский умысел, как кем-то организованную акцию; завод питается от мосэнерговской подстанции, и если та работает, а предприятие обесточено, то это – саботаж, диверсия или “происки”; достаточно КГБ получить документ, что авария не по злому умыслу, а из-за пьяного разгильдяйства – и чекистский интерес к ЧП пропадет.

Иное дело милиция. Парень в полушубке – лейтенант, которому поручено первичное дознание, потому что Немчинов либо уже умер, либо умрет вот-вот: на сегодняшний день принято считать смертельными ожоги более 70% поверхности тела. Между “скончался мгновенно” и “умер в больнице” – существенное отличие, как между “убийством” и

“причинением тяжких телесных повреждений”. Милиционеру надо все показать и рассказать по возможности внятно и честно, поскольку никого из заводского начальства нет, а Белкин увезен вторично вызванной “скорой”, руку он ожег, вытаскивая Немчинова из-под рубильника. Все нужное и важное Карасин узнал от него по телефону еще на Лесной. От взрыва завод сразу отключился, так и не приступив к работе. Надо менять рубильники, шины, автоматы, кабель – для всех этих работ нужно выписывать наряды, а сделать это могут только инженеры с группой пять по технике безопасности, то есть начальник подстанции или главный энергетик. Но Овешниковой здесь лучше не появляться.

Он включил аварийное освещение и повел представителей власти к щиту.

Сильным фонарем осветил само место взрыва. Представил себе, как все происходило и что именно сотворил Немчинов. Тот, в седьмом часу утра проснувшись, так и не опохмелился, и это было его первой ошибкой. Он выбрался из запертой мастерской через окно, дверь подстанции открыл своим ключом, никого в ней не обнаружил (Белкин запускал компрессор) и отважился на включение второго “тысячника”, а в цехах уже работали мощные станки. Глаза так и не обрели еще зоркости, руки дрожали, попытка всадить ножи в губки кончилась неудачей, что только подхлестнуло Немчинова, сотни раз за свою монтерскую жизнь подключавшего трансформаторы; попытка была повторена – раз, другой… Немчинов делал то, что и Овешникова, расчетливая и хищная, два месяца назад, когда включением и отключением рубильника пробивала кабель. От неуверенных суетливых рывков образовалось некое подобие вольтовой дуги, огненный шар над головой Немчинова разросся, сила тока была такой, что сработали все виды защит и вырубили завод.

Подбежавший Белкин вытащил Немчинова из дымящейся груды металла, поранив руку; примчалась Люська, вызвала “скорую”, один из санитаров упал в обморок, увидев черного, как негр, Немчинова.

Оба служителя закона выслушали Карасина и остались довольны: вина за аварию полностью возлагалась на электрика, а пьян он или не пьян – это уж пусть тревожит заводское начальство, врачи возьмут анализ крови и точно установят степень опьянения. Карасин расписался в их бумагах и начал инструктаж уже съехавшихся электриков и слесарей. Ни директор, ни главный инженер на завод не прибыли. Сменившая Люську бабенка приперлась на подстанцию, села напротив Афанасия, улыбалась нервно и криво. От нее он узнал, что Овешникова все-таки приехала на завод – чтобы тут же уехать. Зудящее любопытство заставило Афанасия полезть в прошлые диспетчерские журналы, и он узнал: дежурства

Люськи, Немчинова и Белкина ни разу не совпадали. Карасин подсчитал: завод и на одном “тысячнике” сможет работать, вообще не надо было включать тот, фазы которого замкнулись из-за пьяного хулиганства

Немчинова. Позвонил в Мосэнерго. Напряжение дали. Работяги первой смены начали заделывать бреши в октябрьском плане. И ремонтники постарались, к двум часам дня только резкий, знакомый каждому электрику запах горелого металла напоминал о взрыве. Приехавшие следователи понуро стояли в десяти метрах от уже перемонтированного щита низкого напряжения – “места происшествия” уже не существовало.

Имелось разрешение на обыск производственного помещения, подстанции то есть, но рыться в шкафах никто не стал, никаких местных, внутризаводских инструкций по включению трансформаторов отродясь не было и не могло быть, все на подстанции делалось строго по отраслевым “Правилам эксплуатации”. К пяти часам вечера были опрошены все, кто что-либо знал или видел, и тут же всплыла фамилия главного энергетика и ее разрешение на допуск пьяного Немчинова к работе, о чем был осведомлен ответственный дежурный. Афанасию дали почитать Уголовный кодекс РСФСР, статью 140 (“Нарушение правил охраны труда”). Он ее знал наизусть, однако же для виду поизучал строчки. Лично ему ничего не грозило, возможно, сущие пустяки – административное взыскание, если найдут в приказах по заводу фамилию

Немчинова, но ее там нет, мужик грамотно пил и сорвался только на эти праздники.

Итак, ему – выговор, лишат и премии. А Овешниковой – диапазон пожестче и пошире: от исправительных работ по месту работы до пяти лет лишения свободы. И все в руках следователя. Если главный энергетик допустил к дежурству пьяного электрика, то, следовательно, он мог предвидеть последствия. Правда, надо еще официально удостоверить, что Немчинов умер в больнице, а не скончался при взрыве.

Афанасий закрыл синюю книжицу Уголовного кодекса – и ему стало так жаль Юлию, такая скорбь накатила на него, что почему-то вспомнилась мать в очень далекий год смерти отца.

Вдруг под вечер на подстанцию пришла Люська, на завод приехавшая, долго звонила, пока Афанасий, чуя недоброе, медлил у двери. “Лапочка моя”, – сказала ласково, обдав Афанасия запахом хорошего вина. Эта разбитная, дерзкая, умеренно накрашенная девка заходить в кабинет отказалась, постояла у щита, над которым тихо и умильно постанывали ножи рубильников, вогнанные в губки “тысячника”. Люська улыбалась грустно, будто вспоминала детство.

– Ну вот, – сказала, – и попрощалась… И с тобою, и с отделом.

Ухожу я, Афанасий. Уволилась. Скатертью мне дорожка. И тебе советую уходить. Слопает тебя твоя краля, поверь мне…

Уже в дверях произнесено было самое главное.

– Подменена в диспетчерском журнале страница, где записано, кто допустил на смену Немчинова, царство ему небесное… Теперь только двое знают про Юльку – ты да ответственный, дурак этот партийный, но тот, как и ты, самой записи не видел, а слышал кто или не слышал – это, сам понимаешь, туфта, к делу не пришьешь… Ухожу. Облегчу душу, признаюсь: мне Юлька твоя деньги сунула такие, года два жить можно припеваючи. И ты уходи, пока не поздно. И местечко найду тебе хорошее, у меня знакомства, мамаше твоей звякну, сообщу, мы еще с тобой поработаем…

И пошла так, словно откуда-то крикнули: “Люська! С вещами на выход!”

Афанасий вывел ее с подстанции, стоял под снегом, смотря ей вслед.

Стало одиноко, вернулся в кабинет, сидел, молчал, ждал чего-то неизъяснимого. Сколько же людей покидало его – и вот еще один, верный и теплый, Люська ведь, хоть злая и крикливая, но – своя в доску. Одно понятно: опять на этап. Со дня на день распахнется дверь, кто-то войдет, оглядит подстанцию, насладится торжеством вершителя судеб и в тишине скажет: “Карасин! На выход – с вещами!”

Овешникова приехала в тот же вечер, не одна, с мужем, которого ненавидела, которого не подпускала к себе и которого еще ни разу не видел Афанасий, а теперь, увидев, удивился: не грустный и щуплый еврейчик, понурый и скорбный, как уверял Белкин, а плотный, высокий и губастый красавец, в глазах решимость повстанца из варшавского гетто (по телевизору недавно показывали). Ни разу она не говорила о нем, но рот раскрыл супруг – и ясно стало, ему дай недельку – и он подготовится, выдержит экзамен на пятую группу: все-таки главный специалист министерства, другого министерства, правда, но кончил

МЭИ. И какой-то позорный мужской изъян чувствовался, непонятно какой, но – кожей ощущалось: что-то в нем не мужское!

Муж и жена осмотрели “место происшествия”, радуясь тому, что его нет, а затем главный энергетик потребовала журнал, где по воскресеньям отмечалось, где и что отремонтировано. Рубильник трансформатора, ножи которого перекрыла вольтова дуга, три губки низкой стороны его – все проверялось и ремонтировалось в намеченные сроки, каждый профилактический осмотр – точно по графику, и получалось так, что к начальнику подстанции не придраться, порядок на вверенном ему объекте образцовый, а эта неудачная попытка

Немчинова включить трехполюсный рубильник – досадная случайность, которая не помешает Афанасию Сергеевичу занять в скором будущем кресло главного энергетика завода – если не этого, то другого.

Все документы и журналы в шкафах и бумаги в сейфе Овешникова осматривала так, будто и кабинет Карасина подлежал профилактике. Все перерыла, но, кажется, ничего вредящего ей и отделу главного энергетика не нашла. Тогда вспомнила: в мастерской ею утеряна брошь.

И пошла туда. Афанасий вызвался было помочь ей в поисках, но Рафаил задержал его, повел нудные речи о судопроизводстве на Западе, где, оказывается, письменные доказательства, если они носят частный характер, во внимание не принимаются. Карасин слушал и гадал: так что же могла потерять Юлия в ту ночь и для чего устроила обыск в его кабинете, какой документ искала?

Так и не нашла, и Афанасий напрасно ломал голову после ухода гадостной супружеской пары. Страшная для Юлии страница в Люськином журнале подменена – так чего же боится она? Ей бы сейчас броситься на поиски шофера такси, который подвозил ее и его в ту ночь сюда, на завод, и надо бы шепнуть ей, подсказать, но нельзя, нельзя! Нельзя приближаться к прокурорским сетям, тебя они опутают, стиснут, заставят говорить не своим языком, и вроде бы ты говоришь правду, а на самом деле выдаешь себя, всех! Ни на кого ссылаться нельзя! Ни на чьи фамилии!

Ночь прошла спокойно, утром на подстанцию ввалился Белкин: свежая спецовка в авоське, правая рука на перевязи. Карасин, всегда куривший дорогие сигареты, протянул пачку таких Белкину, тот отказался, здоровой рукой нащупал в кармане дешевую дрянь, долго прикуривал. Он, будто на смену пришедший, побывал уже в диспетчерской, глянул в журнал и увидел подмену, таинственное исчезновение записи, под суд упекавшей Овешникову. У Карасина узнал про обыск на подстанции, учиненный ею, и хищно вымолвил: “Так!”

Затем повел детские речи о правде, которая когда-нибудь да воцарится на земле, и не когда-нибудь, а по его, Белкина, хотению, ибо он ее спрятал в надежнейшем месте…

Карасин все слушал, все замечал и запоминал. Пот стекает со лба правдолюбца, глаза воспалены, бредит вечный студент, несет околесицу; ноги под столом елозят, речь пылкая, фразы скомканные.

Истинным безумием несло от выкрикнутого им лозунга “Справедливость восторжествует! Есть правда на земле! Есть! И будут в Кремле лучшие люди!” Дорогой друг Володя Белкин спятил, сомнений нет. Взрыв произошел при нем, он подбегал к Немчинову, когда заплясали синие молнии за щитом; следы такого взрыва не только на коже рук, они в сознании, и взбаламученная психика заставляет человека кричать, дергаться, буянить; Володе сейчас бы укол аминазина и сон, сон, сон… А он бьет себя в грудь непораненной рукой. С такими баламутами в лагере одна морока: отбивались от стаи, ложками не пользовались, обрастали волосьем, смотрели дико, называли их

“папанинцами” или “один на льдине”. Настолько всем опротивели, что били только ногами.

– Так где же все-таки справедливость? – скучно поинтересовался Афанасий.

– Спрятана. Она – под защитой высокого напряжения.

– Это что-то новое… На колючку высокое напряжение не подавалось…

Ступай-ка ты домой. У тебя бюллетень, допустить к смене не имею права. И на похоронах тебе не место.

На Хованском дул такой резкий и сильный ветер, что слов прощальных никто не услышал бы, да и не до слов было. Электрики скинулись на скромную сумму, профком добавил, директор присовокупил, заводская столовая прислала машину с закусками; от вдовы стало известно, что ее уже навестила главный энергетик Овешникова; она же вторично прибыла туда после безуспешной попытки директора собрать совещание по поводу гибели рабочего Немчинова, и совещание не собралось потому, что главного инженера найти не могли, главный механик приболел, парторг тоже не рвался обсуждать итоги ноябрьской ночи. Ни разу не спросили ни Белкина, ни Карасина, что было ранним утром 8 ноября, как развалился график дежурств и почему на смене оказался пьяный (это установил анализ крови) электромонтер Немчинов. По идее требовалась какая-то согласованная линия, некий общий взгляд на смерть Немчинова, предварительное наказание кого-либо или угроза дисциплинарного взыскания с громовым раскатом. Кое-какой взгляд на подстанцию уже высказался, до электриков дошла суть его: виновные будут беспощадно наказаны!

А виновных-то – нет! Сам Немчинов виноват – так внушено было полусотне электриков. Он, и только он! Ну, допустил небрежность сменный энергетик, не проконтролировал действия подчиненного, который подзабыл кое-какие приемы, подрастерял навыки, халатно отнесся к выполнению обязанностей. Поэтому вдова не станет обивать пороги прокуратуры, вдове (это уже приглушенно говорилось на поминках) хорошо заплачено, Овешникова – баба богатая.

Почти все электрики и механики приехали к вдове и детям покойного.

Сидели в обеих комнатах и на кухне: народу так много, что и раздеться негде. Двое детей смутно догадывались о безотцовском будущем, мальчику семь лет, девочке три. Выпили, еще раз выпили: похоронили-то хорошо, по-доброму, по-русски. Опять выпили. Потом добавили. И тут-то выплыл эпизод, ранее не известный, к утренним часам 8 ноября привязанный, и что не выбили эксперты из раскромсанного трупа в морге, то сказано было электромонтером 5-го разряда Немчиновым – в бытность свою живым.

Будто бы вдребезги пьяный Немчинов, в мастерской валявшийся, слышал все – от слова до слова – переговоры Овешниковой, Карасина, Люськи и

Белкина и притворялся полумертвым, ни лыка не вяжущим потому лишь, что по стеснительности и обидчивости характера не любил, когда начальство ругало его в глаза. Все слышал, оказывается, и утром около половины седьмого, найдя себя посреди запертой мастерской, в полупьяной блажи начал из заточения выбираться, раскрыл окно, спрыгнул вниз и пошел к двери подстанции, поскольку в кармане его лежали ключи от нее, и на дворе встретил спешащих на смену слесарей.

Те по виду Немчинова поняли: электрик-то – пьяный, о чем и сказали ему, пристращав на всякий случай: “Ты там поосторожней, без сменного ничего не делай! И никому не попадайся, засекут…” На что Немчинов ответил: его, мол, сама Овешникова к дежурству допустила, лично сам слышал, ночью она приезжала, и свидетели есть.

Услышав такое на поминках, друзья и товарищи допили водку, попрощались, разъехались по домам, утром собрались на заводе – и слух пошел гулять по цехам и этажам. Через милицейских осведомителей нелепый эпизод этот, хвастливое бормотание полупьяного Немчинова под тусклым ртутным светом заводского фонаря, – это чистосердечное признание покойника дошло до прокуратуры и осталось бы неуслышанным, да вдруг взбаламутился партийный чин, ответственный дежурный; на него никто не давил, главк, прокуратура и КГБ его не знали и знать не желали, сам он гадить заводу вовсе не хотел, прославиться разоблачениями тем более, и потянуло его на язык всего лишь неуемное желание дурака обозначить себя выкриком чего-либо громкого и неожиданного – чтоб все знали: такой-то и такой-то живет на этом свете!

Возбужденное уголовное дело было к 13 ноября не то что закрыто или приостановлено, а просто отложено в дальний ящик стола, помпрокурора предвидел: настанет время годового отчета – и все само собой образуется.

Не образовалось. Карасина вызвали в прокуратуру. Повестку принесла сама Овешникова, оттуда приехавшая.

Впервые после 8 ноября остались они наедине. Все эти часы и сутки держалась она туго натянутой струной и в кабинете Карасина обмякла.

Рядом мужчина, самый близкий ей. Не села в кресло, а уложила себя в него. Молчала. Афанасий читал повестку.

Десять минут так длилось. Потом встрепенулась и горько промолвила:

– За все надо платить… Тривиальная мудрость… Пришлось покривить душой…

– И какой же радиус кривизны?

– Запомни: эту пьянь, Немчинова то есть, я к работе не допускала! И я вообще не была на заводе ночью. И все. Хватит об этом. Мне на-до-е-ло! Мне так хочется побыть на Лесной! Я не могу быть с мужем наедине, он пользуется тем, что спасает меня и… И этот главк, эти идиоты! Не могут забыть собственную дурость, когда своего же инженера угрохали!.. Система, основанная на допущении сбоев и коротких замыканий… Ведь никто не осмелится спросить, почему завод работал в нерабочий и тем более праздничный день 8 ноября! Тайны кремлевского двора… Иди. И повторяю: не была я в ту ночь на заводе, никого поэтому не видела и ничего никому поэтому не говорила. И угомони Белкина, если появится, да вряд ли. Я его уложила в больницу. Все зависит от тебя. Только от тебя. Белкин уже не даст никаких показаний, да их и не приняли бы: посттравматический синдром.

Она обомлела, услышав ответ. Она не поверила тому, что услышала.

Слова не могла вымолвить от ужаса.

– На меня не рассчитывай, – сказал Афанасий. – Я скажу о том, что видел и слышал в мастерской подстанции в ночь с 7 на 8 ноября. И о том скажу, что ты допустила Немчинова к работе. Обо всем скажу…

Когда речь вернулась к ней, она, плача и кулачком помахивая перед собою, заорала; он предал ее, по-бабьи причитала она, он бессовестный, неужели им забыты часы любви, ради которой она, впервые в жизни по-настоящему полюбившая, и отдалась ему…

Сухие глаза его скользили по женщине, умевшей отдаваться так отзывчиво, так чутко и не классически.

– Мужчину и женщину, – сказал он, – в нашей стране связывают не любовь или ненависть, а уголовный и гражданский кодексы. Власть тупа, безжалостна и злобна везде, но у нас – в бoльшей, чем где-либо, степени. Сохранить себя при этой власти – задача неимоверной сложности. Я шесть лет отгрохал в лагерях и тюрьмах и вышел на волю тем же мальчишкою, что и перед арестом, и потому себя сохранил, что победил эту власть оружием, перед которым она бессильна. Честность – вот что спасло меня.

Честность, правда – губительны для власти, основанной на неправде.

Она выдумала для себя мир, которым управляет, с каким она соприкасается. Она пишет лживые бумаги и сочиняет лживые, неисполняемые законы, потому что страшится правды, честности…

Сейчас смешно вспоминать допросы. Припомнили мне слова: во взводе, сказал я, портянок не хватает, а это, мол, клевета на советскую власть и советскую армию. Я же предлагаю им все-таки проверить наличие портянок – так они, следователи, озлобились. Но совсем взбесились, когда проверили и установили, что говорю я истинную правду… А насчет любви… Будь честной, расскажи все так, как было. и про дни и ночи со мной… Не посадят ведь, кишка тонка, и мы обнимемся, увольняясь с этого предприятия, и пойдем с ликованием на

Лесную. Поженимся. Ничто так не объединяет, как раздельное существование в камерах. Самый родной человек тот, до которого достучался.

– Господи, – всплакнула она, – да что ты знаешь об этой власти! Ты ее из-за колючей проволоки видел, а я – ближе некуда познавала!..

Это была их последняя неприлюдная встреча. Придя из прокуратуры,

Афанасий спрятал журнал проведения профилактических осмотров, чтоб его не украли. Ждал он обвинений в том, что рубильник был неисправен и в любой степени трезвости или пьянства Немчинова взрыв произошел бы.

Ходил теперь Афанасий, опустив голову, смотря под ноги, чтоб не споткнуться. Не оглядывался, зная по опыту, что глаза встречных скажут ему больше, те глаза видят все за его спиной.

Ко всему был готов – и заранее печалился.

Но документ, что принесли ему от Овешниковой, был неожиданностью полной. Он читал, глазам не веря. И тем не менее не мог не признать, что бумага эта может его погубить.

Может. Но не сможет. Уж очень скользко, противно и смешно.

17 марта, то есть семь месяцев назад, 50-е отделение милиции города

Москвы (знаменитый “полтинник”) направило директору завода следующее послание.

“… 14 марта с.г. работник вашего предприятия Карасин Афанасий

Сергеевич, находясь на площади Свердлова и будучи в нетрезвом виде, совершил в 18.55 акт мочеиспускания на памятник вождю мирового пролетариата Карлу Марксу. Доставленный в отделение милиции, Карасин был оштрафован на 15 (пятнадцать) рублей. Прошу принять меры административного воздействия к нарушителю общественного порядка гр-ну Карасину Афанасию Сергеевичу, о чем и доложить руководству

50-го отделения милиции гор. Москвы”.

Чего не было, того не было. Тот воскресный день хорошо помнился. В подпитии пребывал, это правильно и справедливо, но не мочился. “Акт мочеиспускания” придумали разозленные сотрудники КГБ, они вели какие-то свои игры в районе памятника, а игры эти сорвал он, начав по пьянке приставать к какому-то типу на скамейке. Тот на другую скамейку, а он – за ним. Чтоб игры не прерывались, тихо разъяренные комитетчики сволокли его в “полтинник”, там и придумали “акт”. И послали бумагу, на которой директор тогда же, в марте начертал:

“Чепуха какая-то, ошибка. Брать на себя такое заводу нельзя.

Ответить, что меры приняты. Доложить. 22.03.65.” Меры принимала

Овешникова, уже нацеленная на Карасина и поэтому не сказавшая ему ни слова о документе. А теперь вспомнила о реляции “полтинника”.

Действительно, чепуха. Но попахивает опасностью. Могут, конечно, люди Овешниковой протокол задержания переоформить, “Акт” сопряжен с извлечением полового органа, и если невдалеке глазели на Маркса дети, то это уже статья 120, развратные действия в отношении несовершеннолетних без применения насилия. Но в 18.55. хоть штаны снимай, никто не обратит внимания, темно уже. Правда, время мочеиспускания можно перенести на более светлую часть дня. У Рафаила длинные руки. Муженек еще до похорон достучался все-таки до Дымшица и вызвал из Израиля экспертов, чтоб те установили: Немчинов еще дышал после взрыва. Привлечение иностранных экспертов сочтено было незаконным, их не подпустили к черному трупу Немчинова, а в прокуратуре разыскивали тех, кто дал разрешение на иностранцев. Но

Рафаила, пожалуй, не унять.

Однако. Однако в КГБ своя отчетность, 18.55 там зафиксировали протокольно, чекисты, конечно, уже похвалились тем, что операция проведена, несмотря на некоторые трудности. Так что – зря Овешникова стращает его.

Узнав о документе, которому Овешникова грозилась дать ход, Белкин немедленно закрыл бюллетень и, полный сдержанного ликования, возник перед Карасиным, в радости приплясывая. Сбылось его пророчество!

Форма совпадает с содержанием – на этом заводе по крайней мере. Мир и Вселенная объяснимы! И главный энергетик на этом заводе всегда будет сволочью! И нечего бояться другу Афанасию! И некого!

Справедливость – в распоряжении его, Белкина! Потому что снимет

Белкин высокое напряжение – и…

Отплясав и отликовав, политически подкованный Белкин обнюхал милицейскую бумагу, довольно потер руки.

– Ты ее побереги. Это не только индульгенция. Придут американцы – бургомистром Москвы тебя сделают.

– Мэром. Или главой департамента полиции. Шерифом каким-нибудь…

Нет. Не придут. Ни немцы, ни американцы. Не те ватерклозеты в Москве

– испугаются. И вообще – проваливай. Что-то с тобой не то.

Стебанутый ты.

И еще одна бумага вынырнула, затем другая, третья… В доказательство полной непригодности начальника подстанции к работе

Овешникова предъявила три приказа о лишении Карасина А.С. премий за

2-й и 3-й кварталы, дополнения к тем самым приказам о выплате вознаграждений за косинус фи. Не сами приказы пошли в отдел кадров, а выписки из них, потому что, будь приказы приведены в полном виде, стало бы очевидным: премий лишались все электрики, всех она объявляла нарушителями дисциплины.

И будто дамбу прорвало, мутная волна докладных потекла в отдел кадров, Карасин обвинялся в беспробудном пьянстве и элементарном невежестве; докладные эти Овешникова размножала и расклеивала на всех досках объявлений по всему заводу, и завод окрысился на главного энергетика, очень не понравилась рабочему классу бабья месть. Женщины плевались, мужчины сочувствовали. Директор и главный инженер вызвали к себе Афанасия, подержали его перед собой и дали совет: с бабами на предприятии впредь не связываться! А тому было горько и стыдно.

Появился наконец бывший главный энергетик, выдернутый из неизвестности самой Овешниковой, ею же приведенный на подстанцию.

Бывший протянул Карасину ладошку, повисшую в воздухе, и полез в подвал, ключом Овешниковой открыл склад, куда некогда припрятал бесхозное оборудование. Карасин тут же позвонил в охрану, ткнул пальцем на бывшего и сказал, что у человека, к заводу никакого отношения не имеющего, есть ключ от служебного помещения. Ключ изъяли, Овешникова скрылась, бывшего под ручки довели до проходной, и Карасин дал ему пинка под зад.

Потом какие-то людишки с ключом Овешниковой полезли в подвал, что-то сверяли, сунули носы в дубликаты всех накладных и ушли ни с чем…

И вроде бы описанный памятник Карлу Марксу никому не вспоминался. На какие-то совсем уж детские козни обращал внимание только Белкин, с грустью признавшийся, что, знать, оскудели мозги у этой власти.

У власти! Но не у него!

Ибо проклятая загадка решена, роль личности в истории доказана и определена. Не слепая судьба движет человечеством, а хотение или нехотение выдающейся личности. Не по прихоти случая лопнула труба в директорском гараже и 246 пустых бутылок поплыли по двору, а пьяный сварщик не тем электродом пользовался. Он, Владимир Иванович Белкин, становился властителем судеб и отгадчиком их. Все философские построения свои он когда-то, сам над собой посмеиваясь, называл бреднями и, привязывая чистого и скромного человека к месту

(кабинету или креслу), превращавшему того в скотину, верил и не верил в фатальность такого слияния, и теперь мог, после злобных атак

Овешниковой, убедиться в правильности своих провидческих прогнозов.

Мог! Все зависело от свободы человеческой воли, его воли. Ею и разрешится проблема – человек красит место или место красит человека? Более того, форма и содержание осмысливались теперь в необыкновенной четкости, потому что только он, Белкин, может дать следствию более чем убедительное доказательство вины Овешниковой. В ту ночь 8 ноября он, предвидя приезд Карасина и Овешниковой, вписал в “Журнал происшествий на смене Белкина В.И.” разрешение допустить пьяного Немчинова к работе, и главный энергетик подписала не глядя.

(Спохватилась позднее, журнал безуспешно искала, то же разрешение вымарала из Люськиного журнала, преступным вымыслом называла слухи о том, что в ночь на 8 ноября приезжала на завод). Но грядет, грядет справедливость! Журнал с подписью Овешниковой спрятан надежно, в ячейке КРУ № 246!

– Нет у нас такой! – прервал Белкина Афанасий, гадая, под каким предлогом выгнать сменного мастера с работы.

А Белкин метался по кабинету, рывком открывал дверь, водил глазами по просторному залу подстанции; ключ проворачивался, оставляя собеседников наедине, и Белкин продолжал свои сумасшедшие откровения. Справедливость покоится до поры до времени в безномерной ячейке, у губок с шестью киловольтами, никакие милицейские ищейки ей не страшны, ибо, чтоб достать журнал с подписью Овешниковой, надо обесточить весь завод, выкатить КРУ, просунуть руку в яму и…

Однако же – от головокружения у Белкина подкашивались ноги, а язык примерзал к нёбу – однако же: если журнал извлечь из ячейки и оповестить о нем всех, всех и всех, то не повлияет ли он на чистоту эксперимента, не исказит ли выходные параметры, не станет ли регистрация события причиной самого события?

– Пиши заявление, – приказал ему Карасин. – Прошу, мол, уволить с такого-то числа. С завтрашнего. Уходи пока не поздно.

– А журнал в 246-й?

– Забудь. Когда-нибудь он ссохнется, покроется токопроводящей коркой, сдвинется, закоротит фазы, и ячейка взорвется. Такова судьба всех справедливостей. Она же – в нас. А не в номерных безномерных ящиках и ячейках. Прощай.

– Никуда я не уйду! – огрызнулся Белкин. – Кощеем Бессмертным буду сидеть на подстанции да ходить вдоль ячеек.

Так на душе было гнусно, подло, скверно, что Афанасий и сам захотел уволиться, да нельзя было, еще год не прошел с того месяца, как пришел он на завод, где все еще внезапно появлялись и так же внезапно исчезали следователи. Однажды утром застал он мать как-то особо, более чем бедно одетой; мать куда-то торопилась и не хотела показывать себя сыну. Афанасий настиг ее у дверей, обнял, вгляделся: старенькая, за шестьдесят уже, пальцы истыканы иголками, глаза слезятся, спина сгорбилась от поклонов генералам и прокурорам, когда вымаливала прощение, – так куда ж спешит, зачем из рук сына вырывается?

Догадался: опять на поклоны к сильным мира сего, потому что кто-то

(неужто Юлия?) прицепился к реабилитации, готовится пересмотр, какие-то кассации-апелляции… Гиблое, бессмысленное юридическое действие, почти ничтожное, никаких перспектив не сулит зачинателям его, но, с другой стороны, раз уж к всегда закрытому советскому судопроизводству едва не допустили иноземных экспертов, да еще из враждебной страны, то…

– Мать, не надо… Унижаться не надо. Все кончится хорошо.

Не могло кончиться иначе – так рассчитал он. Завод двигали в передовики соцсоревнования, а тут эта Овешникова со своими кляузами, с уголовным делом, которое полежало у прокурора, пока тот не нашел в нем отсутствие состава преступления. А главный энергетик бесится, пишет позорящие предприятие бумаги. Высокое начальство собралось на даче секретарши директора, родной сестры заместителя министра, именно она спаивала своего начальника и подкладывала ему аппетитных девчонок, хотя Белкин судил иначе: вовсе не капризы или корысть секретарши поганили завод, а некие другие причины более высокого порядка – столь высокого, что впору прибегать к мистике, которая в духе эпохи; не так давно какие-то мудрецы провозгласили: если бы на

“Титанике” у второго скрипача оркестра не развязались шнурки, то корабль, возможно, так и остался бы на плаву; и не вредно вспомнить о количестве бутылок в бурном потоке – 246 их было, двести сорок шесть емкостей из-под бренди, так не стало ли такое число роковым для директора и завода?

Собрались на даче, повестка дня суровая: “Что делать с Овешниковой?” и “Разное”. С главным энергетиком управились быстро, решено ограничиться намеком.

Все устаканится само собой – так повелевало время, так рассудило оно, хотя Белкину мнились сцены из Шекспира, кинжал в руке подосланного Овешниковой убийцы, проходная, обагренная кровью, автомашина, на полном ходу сбивающая Карасина в темном переулке.

Но ничего подобного не произошло, потому что Юлия Анисимовна

Овешникова ушла, уволилась, покинула завод стремительно, в каком-то испуге, будто в подражание своему предшественнику. Афанасий как раз был на пятом этаже и сверху видел, как вышла из отдела кадров

Овешникова и тихими скорбными шажочками, осыпаемая снегом, направлялась к проходной. Остановилась, посмотрела назад, в сторону подстанции; была в короткой шубе, надела варежку, сделала ею как бы прощальный мах – так рукою очищают стекло от налипшего снега…

Афанасий закрыл лицо руками – впервые за все годы хотелось пустить слезу.

Премии за косинус выплатили, и стыд, что ли, пробился в директоре, но и Немчинова не забыли. Полагалась она всем сменным энергетикам и дежурным по ЦРП. Опять скинулись. Афанасий понес деньги вдове, посидел на кухне за рюмкой. Дети уже смирились со смертью отца, с тем, что его нет и не будет, мать их наполнена разными заботами…

Лишь щенок не мог поверить и страдал, собачий сын страдал! Щенок носом учуял в Афанасии родные запахи, от гостя несло подстанцией, где работал, жил и умер хозяин, и щенок ластился, скулил, влажные больные глаза его смотрели с надеждой, а ведь ему ничего уже не объяснишь, да и человечеству тоже, был человек – и пропал человек, как пропадет и он, Карасин, как все. А ведь, если вдуматься, погиб человек по его вине, остаться надо было на подстанции, так нет, потянуло к бабе…

Вот за это и надо было посадить его годочков на пять. А Овешниковой дать поменьше, пару лет, за подстрекательство или соучастие.

Семья охотно подарила Афанасию щенка. Он сунул его под пальто и понес к себе на Арбат.

Пришла пора и ему уходить с завода. Но Афанасий не спешил, чего-то ждал. И дождался: Люська позвонила, приглашала на все удовольствия, на новый завод тоже, главным энергетиком, завод делает сантехнику, унитазы, умывальники, кафельную плитку. Сама она хиляет там за начальника ППО, главного инженера приручила, а потаскушек в приемной директора меняет по своему усмотрению. Писсуары и унитазы – для вокзальных туалетов и станционных сортиров, завод – в системе другого министерства, транспортного строительства, полная безопасность гарантирована.

Кое-что из наследия Белкина пригодилось. Афанасий произвел разведку боем, узнал, кто был кем и кто есть кто. Эволюция на этом участке

Вселенной была несколько иной направленности. “Не прогадаешь!” – заверила Люська, которую не узнать: приоделась, похорошела, говорила без мата.

Пошла скучноватая жизнь. Завод был особенным, здесь почему-то пили мало, дежурным монтерам выдавали – в нарушение заветов Ильича – телогрейки, секретарь парткома дурью не маялся, не звал Афанасия в первые ряды строителей, профком принимал заявки на дома отдыха, бабьего засилья не наблюдалось.

Домой удобнее стало возвращаться на метро, доезжая до “Арбатской” около кинотеатра “Художественный”, а невдалеке от него, на

Гоголевском бульваре, – высшие военные штабы, часто поэтому встречались офицеры, подтянутые, бравые, сапоги их скрипели, пуговицы поблескивали. Афанасий стал замечать, что посматривает на них жадно, с некоторой завистью, да еще и прикидывает: а в каком звании был бы он сейчас, не брякни он за столом в далеком 1951 году какую-то ересь о мочевом пузыре, который превыше совести? И получалось: до полковника мог бы добраться!

Однажды сидел у себя в комнате и по измененному тону матери, взволнованной чем-то нехорошим, понял: какая-то необычная клиентка, вздорная и придирчивая. Да и щенок поскуливал с тревогой.

Заглянул и увидел Юлию Анисимовну Овешникову. Она держала в руках журнал мод.

Повернулась. Новая прическа, косметика, к которой ранее не прибегала; похудела. Смотрится. Даже очень хорошо смотрится.

Уже подступала весна, Афанасий подал ей, как всем клиенткам, легкое пальто, после чего услышал не раз звучавшую в этой квартире просьбу о проводах до метро, но в устах Юлии Анисимовны слова лишены патетики, вульгарного нажима и кокетства.

– Темновато в ваших переулках, вы уж меня доведите до метро…

Довел. Постояли на шумном местечке у “Художественного”. Красивая женщина маняще улыбалась им с афиши кинотеатра, на нее влюбленно смотрел курчавый молодец. Овешникова сказала, где она сейчас работает, порылась в сумочке, но ни авторучки, ни клочка бумаги, чтоб написать свой телефон, так и не нашла, глянула на Афанасия, опустила глаза и щелкнула сумочкой.

– Я узнала недавно, что когда тебя… помнишь?.. вызвали в прокуратуру, ты все-таки так и не сказал им, что это я допустила

Немчинова…

Ему в прокуратуре дали почитать объяснение очередного свидетеля, шофера такси. Этот глазастый и памятливый человек рассказал, кого и куда привозил он ночью 8 ноября и о чем говорили пассажиры. И

Афанасия отпустили с миром. Интерес к Овешниковой, понял он, у следователей погас, дело из района передадут в городскую прокуратуру, там оно и закроется.

– Да, – подтвердил он. – Не сказал. Потому что меня не спросили.

– И ты не мог позвонить мне?..

– А зачем?.. Что изменилось бы?