"Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов)" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

Тогда нас было трое

Мунни Брукс проснулся от двух прогремевших за окном выстрелов; открыв глаза, он уставился в потолок. Если судить по слабому свету в комнате, — окна зашторены, — ясно, что на улице солнечно и тепло. Он повернул голову: на соседней кровати спит Берт — тихо, не издавая никаких звуков; аккуратно наброшенное на голову одеяло стережет все его сны. Мунни вылез из кровати и, прошлепав босыми ногами к окну, раздвинул шторы.

Последние остатки утреннего тумана поднимались, словно завитки, от полей, а далеко внизу глянцевая гладь моря сияла под лучами октябрьского солнца. Еще дальше, там, где побережье делало большой изгиб, Пиренеи своими зелеными острыми грядами тянулись к мягкому, как пух, небу. Из-за стога сена, в сотне ярдов от террасы отеля, вышел охотник с собакой — не торопился, на ходу перезаряжал ружье. Глядя на него, Мунни с удовольствием вспомнил, что накануне вечером любитель поесть лакомился только что убитой, разжиревшей после обильного летнего сезона куропаткой.

Старик охотник, в голубоватой робе рыбака и рыбацких резиновых высоких сапогах, солидно, осторожно ступал за своей собакой, пробираясь через срезанное жнивье. «Стану стариком, — невольно пришло в голову Мунни, в его двадцать два, — вот точно как он буду в такое октябрьское утро».

Пошире раскрыл шторы, взглянул на часы: уже начало одиннадцатого; вчера допоздна засиделись в казино в Биаррице. В начале лета, когда отдыхали на Лазурном берегу, один лейтенант-парашютист продемонстрировал им надежную систему выигрыша в рулетку; с тех пор старались почаще посещать казино. Система влетела им в копеечку; никогда еще не удавалось выиграть за один раз более восьми тысяч франков, что порой заставляло их сидеть, наблюдая за вращающимся колесом, до трех утра. Но нужно отдать ей и должное: с того времени, как они встретили лейтенанта, ни разу не проигрывали. Все это делало их путешествие довольно приятным, даже не лишенным определенной роскоши, особенно когда оказывались в таких местах, где работало казино. На номера фишек в системе не обращалось никакого внимания, все сосредоточивалось на цвете — красном или черном — и предусматривалось ритмичное удвоение ставок.

Этой ночью они выиграли только четыре с половиной тысячи франков и ради них проторчали в казино до двух ночи. Но все же сейчас, когда он проснулся так поздно в ясную осеннюю погоду от того, что охотник стрелял прямо у них за окном по дичи, вид четырех тысячных банкнот на шкафу придавал оттенок везения и удовлетворенности приятному утру.

Стоя у окна, чувствуя, как теплые солнечные лучи нагревают босые ноги, вдыхая солоноватый морской воздух и прислушиваясь к далекому, спокойному прибою, вспоминая жирную куропатку и азарт, охвативший его во время игры, и все, что произошло этим уже ушедшим летом, Мунни осознавал, что ему не хочется возвращаться домой сегодня утром, как запланировано. Пристально глядел вслед охотнику, ведущему собаку по жухлому коричневому полю у самой кромки моря, думал, как все же было хорошо, когда он был молод.

Именно его способность наслаждаться любым моментом жизни с непосредственностью молодости и рассудительной, меланхоличной зрелостью старости одновременно позволила Берту как-то заметить полушутя-полусерьезно: «Завидую я тебе, Мунни. У тебя редкий дар мимолетной ностальгии. Ты дважды получаешь дивиденды на свой вложенный капитал».

Но у такого дара есть и свои недостатки. Мунни с большим трудом и неохотой покидал понравившиеся ему места, — при расставании с ними, когда все заканчивалось, его переполняли эмоции, а старик, который всегда путешествовал вместе с ним где-то внутри него, грустно, по-осеннему нашептывал ему: «Все это больше никогда не повторится…»

Завершение этого долгого, растянувшегося до октября лета оказалось куда болезненнее для Мунни, чем все прочие отъезды и прощания. Он чувствовал, что расстается с последними деньками своих последних настоящих каникул в жизни. Его путешествие в Европу — подарок родителей по случаю окончания колледжа.

Вернувшись домой, он увидит на пристани знакомые, доброжелательные, радушные, но и строгие лица, и все эти люди, ожидая, чем он намерен заняться, станут расспрашивать, предлагать ему работу и свои добрые советы, любовно, но неумолимо направляя его на привычную колею взрослого, ответственного, перебесившегося в молодости человека. Все его каникулы будут носить отныне временный характер — торопливые, наскоро проглоченные летние антракты, от конца одного рабочего цикла до начала другого. «Последние веселые деньки твоей юности, — нашептывал внутри него старичок. — Через семь дней — знакомая пристань дома…»

Мунни, повернувшись, посмотрел на спящего друга: по-прежнему спит тихо-тихо, удобно растянувшись под одеялом с простыней, торчит только геометрически прямой, длинный, загорелый нос. «И здесь меня подстерегает перемена», — понимал Мунни. Пароход причалит к пристани, и между ними уже не возникнет прежней тесной дружбы.

Никогда они уже не будут так близки, как на морских скалах Сицилии, или карабкаясь по облитым солнцем развалинам в Пестуме1, или преследуя двух девушек — англичанок, гоняясь за ними по римским ночным клубам.

Как в тот дождливый день во Флоренции — впервые вместе разговорились с Мартой. Как во время длинного, головокружительного путешествия втроем по серпантину горных дорог в крошечном автомобиле с открытым верхом: мчались от Лигурийского побережья к границе, останавливаясь, где хотели выпить белого вина или искупаться и отдохнуть в пляжных павильончиках, украшенных маленькими, яркими разноцветными вымпелами, трепещущими на ветру на жарком средиземноморском солнцепеке.

Или когда, как заговорщики, пили пиво с парашютистом в баре казино в Жюан-ле-Пэн, усваивая с его помощью беспроигрышную систему.

На светлой, радостной заре, пахнущей лавандой, гнали на машине назад в отель, ликуя по поводу выигрыша, а Марта дремала, сидя между ними.

Сидели в Барселоне на солнечной трибуне, обливаясь потом, прикрывая ладонями глаза, восторженно приветствуя матадора: тот ходил по арене с зажатыми в руках высоко поднятыми над головой отсеченными бычьими ушами, а к его ногам со всех сторон летели букеты цветов и кожаные фляжки с вином.

В Саламанке и Мадриде ехали по дороге почти через всю эту соломенного цвета, жаркую, обнаженную страну во Францию, попивая сладкое, неразбавленное испанское бренди, пытаясь запомнить чудесную музыку, под которую танцевали в пещерах цыганки.

И никогда не будут так близки, наконец, как сейчас, в этом маленьком, аккуратно побеленном номере баскского отеля: Берт спит; он, Мунни, стоит у окна, наблюдая за стариком, все дальше уходящим от террасы со своей собакой и ружьем; а наверху спокойно, как всегда, свернувшись калачиком, словно ребенок, спит Марта — пока они, оба словно не доверяя друг другу, не войдут к ней, чтобы разбудить ее и рассказать, какой наметили план на сегодня.

Мунни еще шире раздвинул шторы, и солнечные лучи, стремительно ворвавшись, заполонили всю комнату. Если и есть такой пароход на свете, пропустить который он имеет право хотя бы раз в жизни, — это, несомненно, тот, что выходит из Гавра послезавтра.

Подошел к кровати Берта, осторожно переступая через разбросанную на полу мятую одежду; толкнул его в голое плечо пальцем, позвал:

— Мастер, солнце уже давно встало!

Между ними уговор: кто проигрывает в теннис, называет своего победителя в течение суток не иначе как Мастер. Берт накануне выиграл у него со счетом 6:3, 2:6, 7:5.

— Уже начало одиннадцатого, — ткнул его Мунни еще раз твердым пальцем.

Берт, открыв глаза, тоже равнодушно устремил взор в потолок.

— У меня похмелье, как ты думаешь? — поинтересовался он.

— С чего бы это? — удивился Мунни. — Выпили на двоих бутылку вина за обедом да по паре пива потом.

— Ладно, пусть похмелья у меня нет, — согласился Берт, словно такая весть сильно его огорчила. — Но ведь, по-моему, идет дождь.

— Что ты, яркое, солнечное, жаркое утро! — разуверил его Мунни.

— Все меня постоянно уверяли, что в стране басков на побережье вечно идет дождь, — пожаловался Берт, видимо и не собираясь вставать.

— Все лгали, — успокоил его Мунни. — Да вылезай же ты, черт тебя побери, из постели!

Берт медленно выпростал ноги из-под одеяла, свесил с края кровати и сел — худой, костистый, голый по пояс. Из коротких для него пижамных брюк высовывались, болтаясь, его большие ступни.

— Знаешь ли ты, почему американские женщины живут дольше, чем американские мужчины, толстяк?

— Нет, не знаю, — не скрыл Мунни.

— Потому что подолгу спят по утрам. Моя цель в жизни, — Берт снова улегся на кровать, но все еще свешивая ноги с края, — прожить так же долго, как американские женщины.

Мунни зажег сигарету, другую бросил Берту. Тот ухитрился прикурить ее, не поднимая головы с подушки.

— Послушай, — заговорил Мунни, — пока ты здесь дрых, растрачивая зря драгоценное время юности, мне в голову пришла одна блестящая идея…

— Напиши на бумажке и опусти в ящик для предложений. — Берт, зевнув, закрыл глаза. — Администрация подарит седло из буйволовой кожи каждому служащему, выдавшему нам заманчивую идею, которую сразу можно применить на практике…

— Послушай, — нетерпеливо перебил его Мунни, — мне кажется, нам нужно пропустить этот проклятый пароход.

Берт лежал и молча курил, сощурив глаза и задрав нос к потолку.

— Некоторые люди, — задумчиво начал он, — рождены только для того, чтобы пропустить пароход, поезд или самолет. Вот взять, к примеру, мою мать. Однажды ей удалось избежать преждевременной смерти только потому, что она заказала себе второй десерт. Самолет взмыл в ту минуту, когда она вышла на взлетное поле, но через тридцать пять минут взорвался. Ни одного оставшегося в живых — все всмятку… Знаешь, что подавали на десерт? Мороженое с размятой свежей клубникой.

— Да ладно тебе, Берт. — Иногда Мунни действовала на нервы привычка Берта высказываться не по делу, особенно когда он, Мунни, размышлял над чем-то серьезным. — Знаю я все о твоей матери.

— Весной, — продолжал Берт, не обращая никакого внимания на нетерпение друга, — она просто с ума сходит по клубнике. Скажи-ка мне, Мунни, ты что-нибудь пропускал в жизни?

— По-моему, нет.

— Неужели ты считаешь, что поступаешь мудро, занимаясь на таком позднем этапе пустяками, пытаясь выяснить, как сложится жизнь?

Мунни вошел в ванную комнату, налил из-под крана стакан воды. Когда он вернулся в спальню, Берт все лежал в той же позе, болтая ногами и покуривая. Мунни подошел поближе и стал медленной струйкой лить воду ему на голую, загорелую грудь. Вода тонкими ручейками растеклась между ребер и оттуда — прямо на простыню.

— Ах, — Берт продолжал покуривать, — как приятно освежает!

Оба засмеялись, и Берт сел в постели, заявив:

— Ладно, толстяк, не думаю, что ты это серьезно.

— Моя идея такова, — объяснил Мунни, — остаться здесь, подождать, пока погода ухудшится. Грех уезжать в такие славные, солнечные деньки.

— Ну а что с билетами?

— Пошлем телеграмму пароходному начальству, сообщим, что воспользуемся их услугами позже. У них там список желающих длиной с милю — будут просто в восторге.

Берт рассудительно кивнул.

— Ну а как насчет Марты? Если она захочет сегодня же быть в Париже?

— Марта никуда не хочет ехать. И никогда. Ты сам прекрасно знаешь.

Берт снова кивнул.

— По-моему, она самая счастливая девушка в мире.

За окном раздался выстрел. Берт, повернув голову, прислушался: прогремел второй.

— Вот это да! — воскликнул Берт, облизывая губы. — Никогда не забуду эту замечательную куропатку, которой мы угощались вначале!

Встал, озираясь, в своих хлопающих по ногам пижамных штанах: просто мальчишка, с неплохими перспективами попасть в сборную колледжа, — если усиленно кормить в течение года. Когда призывался в армию, выглядел неплохо, — круглолицый, щеки полные, — а демобилизовался в мае — превратился в длинного, худущего парня, с круто выпирающими ребрами. Если Марте хотелось его подразнить — сравнивала с английским поэтом в плавках. Берт подошел к окну, стал смотреть на горы, море, щурился на солнце. Мунни стал рядом.

— Ты прав, — признал Берт. — Только идиоту может прийти в голову дурацкая идея возвращаться домой в такой славный денек. Пошли к Марте, скажем, что путешествие продолжается.

Друзья быстро облачились в хлопчатобумажные штаны и теннисные рубашки, надели легкие испанские туфли и поднялись наверх, к Марте. Вот они уже в ее комнате — не стали утруждать себя стуком. Под порывами ветра одна из ставен громко хлопает по окну, но на Марту это, по-видимому, не действует — спит себе спокойно, свернувшись калачиком, из-под одеяла виднеется одна макушка, с темными, коротко стриженными, спутанными волосами… Подушка валяется рядом, на полу…

Мунни и Берт молча стояли, глядя на эту свернувшуюся под одеялом фигуру, оба в эту минуту убежденные, что другому невдомек, о чем он сейчас думает.

— Ну-ка, просыпайся! — тихонько произнес Берт. — Тебя ждут слава и величие! — наклонился, постучал пальцем по выглядывающей макушке.

Мунни почувствовал, что кончики его собственных пальцев задергались, словно от электрического заряда.

— Оставьте, прошу вас! — Марта не открывала глаз. — Охота вам меня беспокоить, когда еще глубокая ночь…

— Что ты? Уже почти полдень! — Мунни прибавил часика два. — К тому же нам нужно сообщить тебе нечто важное.

— Сообщайте, — сонно разрешила Марта, — и отчаливайте.

— Видишь ли, у толстяка, — начал объяснять Берт, стоя у ее изголовья, — возникла одна идея. Чтобы мы все остались здесь, покуда не зарядят дожди. Ну, что скажешь?

— Само собой, — сразу согласилась Марта.

Берт и Мунни улыбнулись друг другу — как все же хорошо они ее знают!

— Марта, — провозгласил Берт, — ты единственная на свете оставшаяся в живых замечательная девушка — само совершенство!

И они вышли из комнаты, чтобы не смущать ее, — пусть одевается.

Встретили они Марту Хольм во Флоренции. Судя по всему, у нее представления о том, какие музеи и церкви нужно обязательно посетить, точно как у них — они постоянно сталкивались с ней в этих местах. Бродит одна; вероятно, американка; как выразился Берт, «еще не видел такой красоты»; в конце концов они с ней заговорили. Хотя впервые такая идея, наверно, пришла в голову Мунни в галерее Уффици, в зале, где были выставлены картины Боттичелли. Несмотря на коротко, довольно небрежно подстриженные черные волосы, он сразу нашел ее похожей на «Весну» Боттичелли: высокая, стройная, молоденькая, словно девчонка, с изящным, узким носом и глубокими, умными глазами, подернутыми пленкой грусти, — весьма опасными. Его здорово смущало, что в голове у него бродят такие мысли об этой совершеннолетней американке, которая год проучилась в престижной школе Смита и носит брючки в обтяжку. Но поделать с собой ничего не мог и никогда в этом не признавался самой Марте и, конечно, не говорил ни слова Берту.

Марта знала массу людей и в самой Флоренции, и в округе (позже выяснилось — знала многих практически в любом месте); пригласила их на чай в Фьезоле, на одну виллу с бассейном, потом на прием, где Мунни даже станцевал с графиней. В Европе Марта провела уже два года, отлично знала, какие места непременно нужно посетить, а какие просто пустые приманки, свободно говорила на итальянском и французском и, если ее просили, была готова через минуту; не канючила и не жаловалась, когда нужно пройти на своих двоих несколько кварталов; весело смеялась шуткам Берта и Мунни, да и своим тоже; не хихикала, не плакала, не надувала сердито губки, и потому Мунни совершенно справедливо, по его мнению, ставил ее на голову выше всех других знакомых девушек.

Молодые люди провели вместе три дня во Флоренции, собирались после этого ехать в Портофино, а потом во Францию, и двум друзьям казалась непереносимой сама мысль бросить ее, оставить одну.

Насколько Мунни и Берт понимали, никаких своих планов у нее не было. «Скажу матери, — объясняла им Марта, — что занимаюсь на курсах в Сорбонне»; это, собственно, очень близко к истине, по крайней мере зимой. Мать ее жила в Филадельфии, трижды в своей жизни разводилась и время от времени, по словам Марты, присылала ей свою фотографию, чтобы она, когда окончательно вернется домой, не испытывала растерянности, если вдруг не узнает родную мать.

Мунни с Бертом все серьезно и детально обсудили. А теперь все трое сидели за столиком в кафе на Пьяцца дель Синьория и, заказав по чашке кофе, делились с ней своими планами.

— Вот что мы решили, — взял на себя инициативу Берт, а сидевший рядом с ним Мунни только кивал головой в знак согласия с товарищем. — Компания «Брук карбой», которая занимается организацией туров по Европе по выбору клиентов, может воспользоваться твоими услугами в качестве переводчика, агента, предлагающего хорошие отели, и главного дегустатора чужеземных блюд. Не говоря уже о твоем женском обаянии, столь необходимом в мужской компании. Как тебе такая перспектива?

— Да, почему бы и нет? — ответила Марта.

— Мы хотели прежде удостовериться, не нарушит ли в какой-то мере наша идея твоих планов или расписания? — добавил Мунни.

— У меня расписание одно — плыть по течению. Ты разве этого не знал? — улыбнулась она.

— Означают ли твои слова, — продолжал Мунни, который не любил недомолвок (все должно быть начистоту), — что ты едешь с нами?

— Это означает, что я очень хочу поехать вместе с вами и в душе надеялась, что вы меня об этом попросите. — Посмотрела на одного, потом на другого, задерживая на каждом взгляд ровно на столько секунд, чтобы никого не обидеть, — такая веселая, в приподнятом настроении, благодарная им за такое предложение, готовая на все.

— Ну а теперь, когда мы с Мунни обо всем договорились, — подхватил Берт, — я намерен сейчас все тебе ясно изложить. Кое-что нужно спланировать заранее, иначе может наступить темная, отвратительная ночь — провозвестница катастрофы. Мы составили свод практических правил; если ты согласна с ними — отправляемся в путь завтра же; если нет — ничего страшного, — пожелаем тебе приятно провести лето.

— Переходи ты к делу! — Мунни начал терять терпение. — Нечего читать преамбулу к конституции.

— Правило номер один, — торжественно произнес Берт.

Марта сидела с самым серьезным видом, слушала его, кивая головой.

— Правило основное и первое — никаких увлечений! Это только все осложняет, запутывает. Мы с Мунни старые друзья, мы готовились к этому лету годами, неплохо развлеклись и не желаем вызывать друг друга на дуэль или что-нибудь в этом роде. Так вот, я знаю женщин… — И сделал паузу, ожидая, кто из них улыбнется; но лица обоих оставались серьезными.

— До армии, — вмешался Мунни, — он этого не говорил.

— Что же ты знаешь о женщинах? — поинтересовалась Марта, по-прежнему очень серьезная.

— А то, что женщины всегда кого-то выбирают. Стоит одной женщине войти в комнату, где пятеро мужчин, мозг ее начинает лихорадочно работать — ну как электрическое сверло, продырявливающее стену. Первый класс, второй, вполне подходящий… а это — не может быть и речи! Степень выбора.

— Ну, ты даешь! — рассмеялась Марта и, спохватившись, прикрыла ладошкой рот, торопясь вновь посерьезнеть. — Прости меня. Мунни… ты веришь этому?

— Не знаю, — ответил тот смущенно. — У меня нет таких преимуществ, как у Берта: я не служил в армии.

— Могу даже сказать тебе заранее, кого ты выберешь — меня или Мунни, — назидательно продолжал Берт, — чтобы ты зря не тратила время и не мучилась.

— Интересно… ну скажи.

— Вначале — явная тенденция в мою пользу, — о причинах как-нибудь в другой раз. Но спустя некоторое время нажмешь на переключатель, примешь окончательное решение и выберешь Мунни.

— Бедняжка Берт! — весело фыркнула Марта. — Какая ужасная несправедливость по отношению к тебе! Все время только открывать спортивный сезон в первой игре. Зачем ты мне все это излагаешь?

— Ты должна дать нам твердое обещание, что не станешь выбирать никого из нас — ни меня, ни Мунни. Ну а если не сумеешь совладать с собой — унесешь свою тайну с собой в могилу, ясно? — объяснил Берт.

— Ага, в могилу! — повторила Марта мрачно и торжественно.

— До отплытия парохода мы будем относиться друг к другу как братья и сестра, не больше. D'accord?1

— Ну разумеется!

— Вот и хорошо.

Берт и Мунни кивнули друг другу, довольные тем, какое здравомыслие проявил каждый из них.

— Правило второе, — не унимался Берт. — Если по прошествии определенного периода ты станешь доставать нас, превратишься в обузу — прощаемся и ты уезжаешь. Никаких слез, взаимных обвинений, семейных сцен. Просто дружеское рукопожатие — и марш на ближайший вокзал! D'accord?

— Согласна вдвойне!

— Правило третье: каждый несет треть расходов.

— Само собой.

— Правило четвертое, — Берт уже напоминал директора компании, объясняющего на совете план предстоящих действий, — каждый идет куда хочет, встречается с кем пожелает, и никто не имеет права задавать никаких вопросов в этой связи. Мы ведь не неразлучная троица, ибо такие неразделимые объединения людей только нагоняют скуку. О'кей?

— То есть свободная конфедерация суверенных государств, — подтвердила Марта. — Идею поняла.

Все трое торжественно пожали друг другу руки в окружении маячащих за спинами громадных статуй и решили выехать завтра же, рано утром. Кое-как удалось втиснуть Марту в крошечный автомобиль, привязать сзади ее багаж.

За все лето у них не возникло не единой ссоры, хотя свободно, постоянно обсуждали такие важные темы, как секс, религия, политика, брак, выбор карьеры, положение женщин в современном обществе; театры в Нью-Йорке и Париже и каким должен быть приличный размер купальников у молодых девушек на пляжах Италии, Франции и Испании. Когда Берт подцепил в Сен-Тропезе пышную блондинку-американку и гулял с ней с неделю, это, казалось, нисколько не волновало Марту, даже тогда, когда эта девица переехала в их отель и остановилась в соседнем с комнатой Мунни и Берта номере.

Честно говоря, ничто не могло, судя по всему, расстроить Марту, радостно воспринимавшую события каждого дня с какой-то странной, почти сонной безмятежностью. Сама она, по-видимому, не принимала никаких решений и всегда соглашалась с решениями других независимо от того, к каким последствиям это могло привести, — охотно, доброжелательно, с улыбкой, с каким-то бесстрастным одобрением. Такое ее приятное женское безволие Мунни увязывал с одним поразительным ее талантом — умением спать сколько угодно. Если ее никто не будил по утрам, могла проспать до полудня, до двух дня, даже если накануне очень рано улеглась. Это не объяснялось каким-то ее физическим изъяном, — ей вообще, казалось, сон совсем не нужен: никогда об этом не говорила, не напоминала, что пора спать, несмотря на то, что иногда все засиживались допоздна, забывая, когда Марта встала сегодня утром.

Никогда она не писала писем, да и сама редко их получала и постоянно забывала оставлять свой будущий адрес, когда переезжали на другое место. Требовались деньги — звонила в Парижский банк, где на счету хранилось ее денежное пособие; когда деньги поступали, щедро, не задумываясь их транжирила. Ее совсем не интересовали тряпки, и, как сама призналась Берту с Мунни, она сделала такую короткую стрижку только потому, что лень каждый день причесываться.

Когда заходил разговор о том, как они собираются распорядиться своей жизнью, оказывалось, что об этом у нее весьма смутные представления.

— Не знаю, — Марта пожимала плечами, улыбалась, и чувствовалось, что она в самом деле этим слегка озадачена. — Буду вот так слоняться повсюду; поживем — увидим. В данный момент я придерживаюсь политики свободного дрейфа. Что-то не вижу, чтобы хоть один из наших сверстников занимался чем-то полезным, достойным внимания. Жду, когда снизойдет откровение и направит меня по верной стезе. Не тороплюсь брать на себя никаких обязательств и вообще никуда не спешу…

Как ни странно, но такая бесцельность Марты, не желающей выбрать для себя четкий жизненный маршрут, делала ее куда более интересной личностью в глазах Мунни по сравнению со всеми другими девушками, которых он знал. Эти в основном положительные, примерные, но ограниченные девицы: одни хотели поскорее выйти замуж, иметь детей, стать членами сельского клуба; другие мечтали о театральной карьере, об известности и славе; третьи стремились сделаться редакторами или деканами в женских колледжах. Мунни сердцем чувствовал: Марта пока не определилась потому, что ничего достойного ей еще не подвернулось. Но ведь всегда есть шанс, думал он, и если она когда-нибудь на чем-то остановит свой выбор, то на великом, оригинальном, славном.

Разработанные во Флоренции строгие правила оказались невостребованными, если не считать недели, проведенной Бертом с пышной блондинкой в Сен-Тропезе. Во всех приключениях троица оставалась неразлучной, что объяснялось просто: всем им гораздо лучше, удобнее и интереснее втроем, чем с кем-либо другим. Правила, быть может, и понадобились бы, будь Марта совершенно другой — кокеткой, жадиной или глупышкой — или будь они все немного старше. Но все же пусть они срабатывают, по крайней мере, до последней недели октября, а если повезет, и дольше; потом друзья поцелуют Марту на прощание, сядут на пароход и отправятся домой.

Как-то лежали на песке на пустынном пляже до двух часов, потом искупались. Плавали наперегонки: вода холодная, надо как можно быстрее двигаться, чтобы не замерзнуть. В коротком, ярдов на пятьдесят заплыве Мунни, стараясь не отстать от Марты, совершенно выдохся к финишу. Марта, легко выиграв, безмятежно покачивалась на волнах, лежа на спине. Мунни подплыл к ней, отплевываясь и хватая открытым ртом воздух.

— Показал бы тебе, — он широко улыбался, но чувствовал себя пристыженным, — если бы не моя астма.

— Нечего из-за этого расстраиваться. — Марта слегка болтала ногами. — Женщинам всегда легче держаться на воде.

Встали на дно и теперь следили за Бертом — тот старался вовсю, неистово размахивал руками, приближаясь к ним.

— Берт, — заявила ему Марта, когда он наконец, поравнявшись с ними, встал рядом, — ты единственный из всех моих знакомых ребят плывешь точно как старая леди ведет свой автомобиль.

— Мои таланты, — с достоинством ответил Берт, — лежат в иной сфере.

Шумно, с криками вышли на берег, неистово размахивая руками, чтобы согреться; тела их покраснели от холодной воды. Один за другим, по очереди, снимали с себя мокрую одежду, стыдливо прикрываясь большими полотенцами. На Марте, как всегда, тесные брючки, доходящие только до икр, и рыбацкая рубашка — джерси в бело-голубую полоску. Наблюдая, как она одевается, какие у нее ловкие, небрежные движения, Мунни чувствовал, что никогда не увидит больше такую девушку, как Марта Хольм, — трогательную, веселую, вызывающую у него смутное душевное волнение, когда вот так стоит на солнечном пляже, в рыбацкой рубашке в полоску, вытряхивая из черных волос последние капли морской воды.

Решили сегодня не идти в ресторан, а устроить себе на ланч пикник. С трудом втиснулись в двухместный автомобильчик — его оставил Мунни брат, когда последний раз отдыхал в Европе прошлым летом. Марта устроилась на подушке, на ручном тормозе, между ними; поехали в город, купили там холодного цыпленка, длинный батон и кусок сыра «Груйэр»; одолжили у торговца фруктами корзину, взяли у него несколько крупных виноградных гроздей, две бутылки вина и с покупками вернулись к машине. Поехали, огибая гавань, к старому форту: когда-то, в стародавние времена, он не раз подвергался осаде и был повержен противником, теперь в летнее время становился школой для желающих овладеть искусством управления парусом. Припарковав машину, пошли вдоль широкой, со следами прошедших лет стены, отделявшей форт от моря; несли в руках корзину с вином и тяжелое, мокрое махровое полотенце — заменит им скатерть.

Отсюда, от стены, хорошо просматривался протяженный овал гавани, сейчас пустынной, если не считать легкой рыбачьей плоскодонки под самодельным парусом, которая медленно двигалась к мысу Сент-Барба; обезлюдевший пляж; дома из белого и красного кирпича в Сен-Жан-де-Лус. Двор возле форта был забит маленькими голубыми лодками класса «Кулик», закрепленными на зиму на бетонных блоках, а откуда-то издали доносился стук молотка, такой одинокий и сиротливый в межсезонье, — это рабочий прибивал новые дощечки к корме маленького рыбацкого суденышка. Там, дальше, в открытом море, почти невидимые из-за серо-голубой дымки на горизонте, покачивались на волнах яркие баркасы флотилии, занимающейся ловлей тунца.

Прилива пока не было, но волны с грохотом неслись к берегу: белесые, с пеной на гребне, но не зловещие на вид, они разбивались о кривые, голые скалы, на которых возведена стена — эта рукотворная преграда. Рядом со стеной, со стороны бухты, круглые бастионы, разрушенные беспощадным морским прибоем еще в прошлом столетии, мрачно нависали над тихой водой, никому не нужные, неправильной формы и постоянно осыпались. Похожие на римские сооружения, Мунни они напомнили об акведуках, по которым поступала с гор питьевая вода в города, давным-давно исчезнувшие с лица земли, а еще о страшных темницах, где последние узники умерли лет пятьсот назад.

Конца стены, отделенной от средней части волнореза широким каналом (по нему и осуществлялось судоходство — суда входили в гавань и выходили из нее), не достигли. Даже в самый спокойный день, казалось Мунни, здесь, на этом плоском камне, находиться опасно, ибо на нем как на оселке испытывал всю свою мощь неукротимый океан, пусть даже его воды вели себя не столь бурно, сталкиваясь со спокойными водами гавани и берегом за ней. Мунни началось легкое головокружение, когда он поглядел с отвесного края стены вниз, на метнувшиеся зеленые глубины, с пенным гребнем набегающих одна на другую грозных волн. Представил себе такую безотрадную картину: вдруг падает с этой вершины вниз, и там, внизу, борется с наступающим приливом, с острыми камнями и волнами, с их пенящимися верхушками. Конечно, никому не признался в своих страхах, но был очень благодарен Марте, когда она решительно сказала:

— Ну хватит, пошли отсюда!

Довольно далеко от этого мрачного места Мунни помог расстелить на земле, как раз посередине длинной стены, тяжелое, намокшее полотенце — их скатерть-самобранку.

Задувал время от времени капризный, холодный ветерок, но Берт все же снял рубашку, не желая терять ни одного солнечного лучика для загара. Мунни, подумав о целых зарослях густых рыжих волос у себя на груди, смутился и на предложение Берта последовать его примеру заявил, что ему и без того холодно на пронизывающем ветру. Берт бросил на него иронический взгляд: он-то знал, что творится у Мунни на груди, но, конечно, не проговорился.

Марта разрезала на части цыпленка, возилась с сыром и хлебом, раскладывая еду, с виноградными гроздями, на кусках бумаги посередине «скатерти», чтобы каждый легко дотянулся до своей порции. Берт, вскинув голову, прислушивался к далеким, гулким звукам молотка, доносившимся до них со стороны форта, где стояли лодки.

— Когда вот в таком печальном месте слышу подобные звуки, — заговорил он, — они напоминают мне финальную сцену в «Вишневом саде». Все пронизано такой удивительной меланхолией, все заколочено, готово к гибели, и наступает осень…

— А когда я их слышу, — Марта, раскладывала виноградные грозди, — мне чудится: «Развод! Развод!»

— В том-то и отличие России от Америки, — определил Берт.

Подошел к краю стены, постоял немного там (пальцы ног оказались над самой бездной), пристально глядя на горизонт — высокий, спокойный, подвижный. Вдруг, словно повинуясь какому-то религиозному ритуалу, протянул к морю руки:

— Бейся, бейся, бейся о свои холодные серые скалы, о море! А я стану говорить то, что диктует мне сердце, к чему зовут бродящие во мне высокие мысли…

— Ланч готов! — провозгласила Марта.

Уселась, скрестив ноги, закатала по локоть рукава рубашки джерси, обнажив загорелые руки — полные, пожалуй, слишком мощные для такой тоненькой, стройной девушки. Взяла кусок цыпленка, вонзила в него зубы.

— Вот такой пикник, как наш, оправдывает все другие. И никаких тебе муравьев!

Мунни выпил немного вина прямо из бутылки — стаканов не захватили, — оторвал от батона большой кусок и взялся за свою порцию мяса. Берт сидел напротив Марты, протянув вперед длинные ноги. Дотянулся до куска цыпленка, подцепил, отправил в рот; старательно пережевывая курятину, поинтересовался:

— Как вы думаете, может трезвомыслящий молодой американец нажить состояние, если построит во Франции завод по производству картонных тарелочек и чашечек?

— Это испортит неподражаемый средневековый шарм, — констатировала Марта.

— Вот именно, этот старинный, скверный, неподражаемый средневековый шарм, исходящий от грязной оберточной бумаги! — поддержал ее Берт. — Женщина, умеющая замечать такое, заслуживает доверия, — как ты думаешь, Мунни?

Изогнул бровь в преувеличенно театральной манере, помолчал немного.

— Боже, как же нам посчастливилось, когда мы заглянули в эту галерею во Флоренции и нашли там Марту! В противном случае, во что, скажи мне, превратился бы наш летний отдых? Так и не познакомились бы со всеми этими женскими отбросами в Европе: итальянскими кинозвездочками, чьи пышные телеса выпирают из блузок, чуть не разрывая их по швам; с костлявыми французскими моделями; с разведенными американками — бронзовый загар, похотливые глазки…

Тебе не показалось, Мунни, что в тот день в музее на нас взирало с высоты что-то величественное? Скажи честно, толстяк: не чувствовал ты себя тогда, в ту минуту, сверхъестественно умиротворенным?

— Где это ты научился так витиевато разговаривать? — Марта по-прежнему сидела, скрестив ноги, то и дело поднося к губам бутылку с вином.

— Мой дедушка был проповедником-баптистом в Мемфисе, штат Теннесси, — пояснил Берт. — И он научил меня бояться Господа, читать с благоговением Библию, любить кукурузу и говорить четкими, весомыми фразами. — Встал, помахал обглоданной ножкой цыпленка в сторону Атлантического океана и завыл: — Покайтесь, о вы, грешники, ибо плавали вы в теплых водах и бросали влюбленные взгляды на дев… — Сделал глубокий поклон перед Мартой. — А ты, грешница, сидела за игорным столом и не посылала домой почтовых открыток. Покайтесь же, ибо предавались удовольствиям и в результате пропустили пароход.

— Сыру хочешь? — спросила Марта.

— Да, с горчицей… — Берт снова сел на землю; долго, задумчиво глядел на Мунни, наконец поинтересовался:

— Что скажешь, Мунни? Мы в самом деле счастливы или только думаем, что счастливы? Вечные, старые как мир холостяцкие размышления: что вокруг нас — реальность или иллюзии? — вопрошал он как заправский оратор.

— Действительно вот эта девушка красива? Что в наших карманах — настоящие деньги или купоны, выданные нам в качестве призов в Дулуте в двадцать втором году одной табачной компанией, которая разорилась в первый же вторник после всеобщего краха? Что это — настоящее французское вино или мы пьем уксус, смешанный с кровью и морской горькой водой? — И прочитал марку на этикетке: — «Роз де Беарн». Судя по всему, вино это реально, но таково ли оно на самом деле? Являемся ли все мы сверхпривилегированными, белозубыми, великолепными американскими принцами, посещающими нашу самую большую колонию, или мы, не отдавая себе в том отчета, всего лишь жалкие беженцы — бежим прочь, повернувшись спиной к морю? Читали ли вы сегодняшнюю утреннюю газету, известен ли вам ответ? Кто мы — друзья и братья или же предадим друг друга перед восходом солнца? Обыщите эту даму — нет ли у нее за пазухой кинжала.

— Святой отец! — воскликнула Марта. — Ну, понесло-поехало!

Мунни, словно осоловев от еды и от речей, довольно улыбался — ему очень понравилось представление Берта. Сам он всегда был сухим педантом и говорил только то, что имел в виду, больше ничего. Его забавляли фантастические взлеты риторики Берта, и он ценил его как человек бесталанный, но любитель музыки ценит друга — виртуозного пианиста, который всегда сам знает, когда ему ударить по клавишам, не дожидаясь чьего-то приглашения. Все это началось в те далекие времена, когда им было по шестнадцать и они учились в одной школе, а Берт имел обыкновение пускаться в скандальные импровизации «белым стихом» о предполагаемых сексуальных наклонностях пожилой, слегка уже облысевшей химички.

Иногда это заканчивалось для него крупными неприятностями, потому что стоило ему начать, как его заносило и он мог из-за своей безрассудной храбрости сказать что-нибудь просто отвратительное, оскорбительное, не обращая внимания на тех, кто находится среди его слушателей. Только этим летом из-за такого его «выступления» им пришлось подраться с четырьмя молодыми немцами в пивной в Ницце и пришлось удирать от полиции. Берт вдруг ввязался в разговор с этими молодыми людьми и спросил, откуда они родом. После некоторых колебаний те ответили, что из Швейцарии.

— Из какой именно ее части? — настаивал Берт. — Дюссельдорф? Гамбург?

Немцы, крупные, крепкие ребята, чувствовали себя не в своей тарелке; отвернулись от него, занялись своими кружками с пивом на стойке бара. Но Берт не оставлял их в покое.

— Самая очаровательная часть Швейцарии, насколько мне известно, — громко говорил на весь зал Берт, — это Бельзен. Такой уютный сельский уголок, сколько там сохранилось воспоминаний! Я всегда утверждал, что Швейцария выиграла бы войну, если бы ей не всадили в спину кинжал часовых дел мастера. С другой стороны, и это не так уже плохо.

— Кончай базарить! — прошептал ему Мунни.

А Марта предостерегающе покачала головой, дернув его за руку.

— Не видишь — их же четверо! Просто убьют нас, и все!

— Ну а теперь, ребята, — не унимался Берт, поднимая свой стакан, — я хочу, чтобы вы присоединились к моему тосту — за здоровье самого великого из всех коренных старых швейцарцев, этого чудесного, старого, всеми любимого парня, по имени Адольф Гитлер. И после этого тоста все мы вместе споем Швейцарии «Uber alles»1. Вы, конечно, знаете слова, я уверен.

Мунни протиснулся к нему поближе. Когда первый немец замахнулся, Берт, ловко перехватив его руку, нанес ему два сильных удара по голове. Немцы действовали замедленно, но ребята были крепкие, да и разозлились не на шутку. Когда Мунни все же удалось оттащить Берта к выходу, у того шла кровь из разбитого носа, а ворот у пальто оторван напрочь. Всполошившиеся официантки истошно визжали, призывая на помощь полицейских.

Вся троица неслась сломя голову по окраинным улицам Ниццы — угрожающие крики за спиной становились все слабее. Берт бежал резво, пофыркивая; все время тряс правой рукой, занемевшей от силы того удара в твердый череп немца, и спрашивал теперь у Мунни:

— Из какой ты части Швейцарии, приятель? Из Лейпцига? Нюрнберга?

Через полчаса уже мирно сидели в баре, и все это происшествие казалось им смешным, забавным. Потом до конца лета, если кто-то из них совершал какой-то опрометчивый или глупый поступок, другие его непременно спрашивали недоверчиво:

— Ты из какой части Швейцарии?

Берт помахивал бутылкой, поглядывал сияющими глазами на гавань.

— По-моему, мне пора приступить к оказанию нового вида услуг туристам: внесезонные турне по слегка запущенным достопримечательностям. Сам лично напишу брошюру под таким названием: «Узнайте наконец, что такое истинное блаженство, — будьте старомодны! Откажитесь от своего прежнего спутника во время предстоящего отпуска на следующий год!» Послушай, Мунни, твой отец согласится обеспечить нас стартовым капиталом, как ты думаешь?

Берт почему-то был неколебимо уверен, что отец Мунни — очень состоятельный человек, у него солидное богатство и он с радостью схватится за любое необычное деловое предложение, а Берт с великой радостью такие предложения сделает. Среди проектов — закладка рощи авокадо возле Граса, строительство подвесной канатной дороги длиной четыре тысячи футов для лыжников в Испанских Пиренеях, в деревне, где насчитывается всего двадцать два дома. Все эти сногсшибательные проекты, кроме значительных капиталовложений со стороны отца Мунни, предполагали и постоянное пребывание его, Берта, в Европе, в качестве главного менеджера.

— Мунни, — обратился к нему Берт, — не кажется ли тебе, что пора послать твоему отцу телеграмму?

— Нет, не кажется, — буркнул Мунни.

— Подумай хорошенько, — продолжал Берт, — такой шанс на всю жизнь один. Зачем ему цепляться за свои деньги? Когда наступит его прискорбная кончина, они перейдут в руки наследников, и все дела! Ну, если не хочешь, я как-нибудь выкручусь. Чтобы заработать доллары — целую кучу, — есть немало способов, кроме как попросить их у твоего папы.

Берт долго, пытливо разглядывал Марту — та уже приступила к винограду — и потом обратился к ней:

— Послушай, Марта, тебе известно, что ты сама представляешь источник громадных потенциальных доходов?

— Я намерена подарить свое тело науке, — откликнулась Марта, — но только когда мне стукнет восемьдесят пять, не раньше.

— Главное, — предостерег Берт, — не выходить замуж за американца.

— Сообщи имя такого человека нашему комитету, — предложила Марта.

— Америка не место для красивых женщин, — разглагольствовал Берт. — Дома там становятся все меньше, прислуга стоит все дороже; любая красотка вскоре оказывается в уютном маленьком гнездышке в Скарсдейле, в окружении телевизоров и прочих устройств, призванных облегчить домашний труд, и к ней устремляется поток приглашений вступить в ассоциацию «Родители — учителя».

Он подумал немного и продолжал:

— Нет, красивая женщина чувствует себя гораздо лучше в стране несколько разлагающейся, управляемой неэкономическими законами, — ну, в такой, например, как Франция. Можешь выйти замуж за приятного сорокапятилетнего старичка, с опрятными усами и крупными, постоянно расширяющимися феодальными поместьями по берегам Луары. Чудесная охота осенью, вкусные, легкие вина из винограда, выращенного на собственной земле; десятки слуг почтительно и подобострастно снимают головные уборы, низко кланяются тебе, когда твой вагон по специальной ветке направляется к железнодорожному вокзалу. Муж души в тебе не чает, постоянно приглашает друзей, чтобы ты не скучала в одиночестве. А когда уезжает надолго по делам в Париж, — заботится, чтобы доктор пощупал его печенку, — оставляет тебя одну, на свободе.

— Ну и где же твое место в этой чудной картине? — решила уточнить Марта.

— Один из тех приглашенных друзей, которые не дают тебе скучать, — вмешался Мунни — ему эта беседа решительно не нравилась: пусть Берт шутит, а он и в самом деле не против, чтобы Марта вышла замуж за старичка, у которого денег куры не клюют.

Однажды, когда беседовали о своем будущем, Берт высказался:

— Главное — выявить свой дар и потом использовать его на полную катушку. И наилучший способ сохранить такой дар надолго — отказ от непереносимой скуки, порождаемой любой работой. Ну, если говорить о твоем даре, — и широко улыбнулся Марте, — это твоя красота. Все очень просто: ты заставляешь обратить на нее внимание какого-то мужчину — и для тебя сняты все ограничения. У меня двойной дар, но в конечном итоге не столь надежный, как твой. У меня есть шарм… — он еще шире заулыбался, подшучивая над собой, — но мне, в общем, на это наплевать. Ну, если я достаточно умен, чтобы не заглотнуть ложную наживку, — смогу долго им пользоваться. Что касается Мунни… — и с сомнением покачал головой. — Его дар — это добродетель. Несчастная душа… Что ему в таком незавидном положении делать?

Сейчас, сидя на уголочке полотенца и аккуратно отрывая по одной виноградинке, Берт покачивал головой.

— Нет, — возразил он, — ты ошибаешься. Я не один из приглашенных гостей. Буду рядом с ней на постоянной основе, к примеру, как надсмотрщик на его поместьях. Этакий любопытствующий американец — повсюду сует свой нос, без особых амбиций, однако ему нравится жить во Франции, на берегу красивой речки. Ходит повсюду в старом твидовом пиджаке; от него слегка несет лошадиным потом и молодым, только что разлитым по бочкам вином; все его любят, включая и хозяйку; он постоянно произносит нелицеприятные комментарии по поводу плачевного состояния мира и играет в триктрак перед камином с женой, когда муж в отъезде. А когда наступает ночь, с последним на этот день стаканом арманьяка поднимается к ней, чтобы развлечь ее на свой нескладный американский манер на древнем ложе предков…

— Ах, — воскликнула Марта, — какая прелестная идиллия!

Мунни было как-то не по себе, а как только посмотрел на Марту, стало еще хуже — из-за того, что она смеется. Все трое часто смеялись после встречи во Флоренции, над многим, затрагивая в разговоре те или иные темы, но Мунни не хотелось, чтобы Марта смеялась вот над этим. Он поднялся.

— Пойду немного прогуляюсь вдоль стены. А потом вздремну — ведь наступил час сиесты. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.

Прошел ярдов тридцать со свитером под мышкой — послужит ему подушкой. Когда вытянулся на гладком, нагретом солнцем камне, до него все еще доносились взрывы смеха Марты и Берта — особого, интимного в этой гулкой, протяжной пустоте.

Закрывая глаза от слепящего солнечного света, прислушиваясь к далеким раскатам смеха, Мунни вдруг осознал, как ему больно, как тяжело. Эту боль он никак не мог локализовать, у нее странное, любопытное свойство — постоянно куда-то ускользать. Вот он наконец определил больное место, изловил — оно в горле, — но боль тут же ускользнула, правда, совсем не исчезла, а впилась бесформенными, почти неосязаемыми пальцами в его тело где-то еще. Пока он лежал так, а жаркие солнечные лучи тяжело давили на веки, понял, что испытывает не боль, а, скорее, сожаление.

Глубокое, запутанное, оно состояло из множества элементов: чувства утраты; тревожной тени грядущей разлуки; воспоминаний, уходящих все дальше, и безвозвратно, от его невинной юности. Такой сбивчивой мешанины эмоций он не испытывал никогда в жизни.

Погруженный в свои печальные мысли, глубоко потрясенный своим анализом, Мунни знал: вот если сейчас вмешается телепатия, Марта прекратит хохотать с Бертом, встанет, прошагает отделяющие их тридцать ярдов вдоль стены, подойдет к тому месту, где он силится задремать, опустится на колени, легонько прикоснется к его руке, — все мгновенно изменится, тревоги растают…

Но она не двигается с места, и он слышит, как она громко хохочет над тем, что говорит ей Берт, а что он говорит — не слышно.

Вдруг он понял, что собирается сделать. Как только он сядет на пароход и установленные правила сделаются недействительными, напишет Марте и попросит ее выйти за него замуж. И принялся неуклюже, по-топорному мысленно составлять для нее послание:

«Для тебя это большой сюрприз, так как за все лето я не произнес об этом ни слова. Долго не мог понять, что со мной происходит, к тому же еще во Флоренции между нами достигнуто соглашение ограничиваться впредь чисто дружескими чувствами, и я очень рад, что мы выполнили это обязательство.

Теперь, на пароходе, я свободен и могу не таясь сказать о своих чувствах к тебе. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Не знаю, испытываешь ли ты нечто подобное ко мне, — возможно, наш уговор мешал тебе откровенно высказаться, как, собственно, и мне. Во всяком случае, хочу на это надеяться…

Я намерен сразу по возвращении домой найти работу и обустроиться; тогда ты ко мне приедешь, познакомишься с моими родителями и все такое прочее…»

Послание оборвалось на этой фразе — подумал о своей матери — сидит за чаем с Мартой и беседует: «Так ты говоришь, твоя мама живет в Филадельфии? А отец… Ах, вот угощайся пирожками! Ты, значит, встретилась с Мунни во Флоренции, когда они с Бертом раскатывали по Европам все лето… Что еще, — лимон, крем?»

Мунни тряхнул головой, — ладно, с матерью он разберется, когда понадобится. И снова взялся за воображаемое письмо: «Однажды ты призналась, не знаешь, что с тобой станет, и ожидаешь откровения, чтобы следовать по верному пути. Не исключено, ты только посмеешься надо мной, если я скажу, что я и есть твое откровение и, если ты выйдешь за меня замуж…»

Недовольно покачал головой. Боже, да будь она безумна влюблена в него — такой корявой фразы вполне достаточно, чтобы все испортить.

«Я мало знаю о тебе, о твоих поклонниках, — вертелось у него в голове. — Кажется, когда ты была с нами, никем другим не интересовалась, ни о ком не упоминала и, насколько я могу судить, никогда не отдавала никакого предпочтения ни мне, ни Берту…»

Открыв глаза, посмотрел в сторону Марты с Бертом: сидят очень близко, чуть не касаясь головами, смотрят друг на друга, тихо разговаривают — о чем-то важном?..

Вспомнил, как Берт описывал свой природный дар: «У меня есть шарм… но мне, в общем, на это наплевать». — «Ну, — подумал Мунни с удовлетворением, — даже если она не обращала особого внимания на его эгоизм, такие его заявления ей явно не нравились. К тому же она помнила о его связи с блондинкой из Сен-Тропеза. Если Берт и в самом деле вынашивал такие планы в отношении Марты, как он говорил, ничего не утаивая, и Марте предстояло сделать выбор, то все пойдет насмарку, его любви конец». Мунни считал, что Берт, несомненно, человек забавный, — останется навсегда холостяком и станет другом их семьи, лучшим другом.

Наконец он задремал, и во сне перед ним проходили чередой восхитительные картины. Марта спускается по трапу самолета в Айдлайде, — получив его письмо, она, конечно, торопится, а поезда идут очень медленно. Прямо от трапа она побежит к нему, бросится в его объятия. Вот они с Мартой возвращаются домой в воскресное утро, в свою квартиру, решают поспать часок перед завтраком. Марта идет под руку с ним на вечеринку, и, как только входит, все гости начинают перешептываться, завидуя, обсуждая ее, и, конечно, все ее одобрят, иначе и быть не может: ведь она такая красивая, его Марта.

Кто-то вдруг закричал — крики доносились издалека. Мунни открыл глаза, заморгал: кто посмел своими криками прервать его дивный сон?.. Крик раздался снова. Он встал, подошел поближе к стене, посмотрел вниз, на бухту: в воде, ярдах в трехстах от берега, перевернулась рыбацкая плоскодонка, которую они видели; почти затонула, две фигурки отчаянно цепляются за ее корпус… Мунни смотрел во все глаза. Снова раздался крик — просто крик, без всяких слов, крик отчаяния…

А что Марта с Бертом — он повернулся: растянулись на полотенце, головами друг к другу, образуют большую букву V.

— Бе-ерт! — закричал Мунни. — Ма-арта! Встава-айте!

Берт зашевелился, проснулся, сел, протирая глаза. Со стороны гавани доносились уже не крики, а завывания.

— Вон та-ам! — махнул Мунни рукой.

Берт сидя повернулся, посмотрел на перевернувшуюся лодку и на двоих, по шею в воде, судорожно цепляющихся за борт, — мужчину и женщину.

— Боже мой! — воскликнул он. — Что они там делают? — Толкнул Марту: — Просыпайся — проспишь кораблекрушение!

Лодка лежала неподвижно в воде, две фигурки толкали ее, меняя положение; Мунни всматривался. Вдруг мужчина, оттолкнувшись от лодки, поплыл к берегу — медленно, каждые секунд тридцать останавливался и орал, махал рукой.

— Ничего себе! — возмутился Берт. — Бросил ее там, возле лодки!

Берт встал, рядом с ним — Марта, оба не отрывали взоров от бухты.

Плывущему оставалось до мелководья еще ярдов триста, и казалось, ему никогда не преодолеть этого расстояния, несмотря на все его ритмичные, два раза в минуту, истошные крики. Оставшаяся возле лодки женщина тоже время от времени кричала — звала на помощь голосом злым, пронзительным. Вопли ее, казалось, доносились до них, путешествуя по тихой, поблескивающей на солнце поверхности воды…

Наконец Мунни разобрал, что кричит плывущий по-французски: «Аu secours! Je noye, je noye!»1

Мунни эти крики раздражали: мелодрама какая-то, да и орет он слишком громко, явно перестарался, тем более таким мощным голосом в этой тихой, мирной солнечной бухте. Вдоль стены он подошел к Марте с Бертом.

— Кажется, у него неплохо получается, — заметил Берт. — Уверенный, сильный взмах… Когда выйдет на берег, придется ему объяснить, почему так нагло поступил — бросил на произвол судьбы свою подругу.

Все трое не отрывали от плывущего глаз; вдруг он ушел под воду; казалось, он там находится долго — Мунни почувствовал сухость во рту, напряженно вглядываясь в ту точку, где исчезла голова. Вдруг он снова вынырнул: теперь хорошо видны плечи, руки, разительно белые на фоне голубой воды. Оказывается, он под водой стащил с себя рубашку — через несколько мгновений она всплыла на поверхность и, слегка раздувшись, поплыла от него в другую сторону. Он снова закричал — ясно, что, заметив их у стены, зовет на помощь. Вот — снова поплыл, энергично, размашисто.

Мунни пристально разглядывал пляж, пристань с принайтовленными к бетонным блокам на зиму «Куликами». Нигде поблизости ни свободной лодки, ни даже куска каната. Он напряг слух: где же этот рабочий, который стучал молотком? Они же слышали его, когда расположились на пикник возле стены, а сейчас все стихло. Мунни вспомнил, что стук молотка прекратился, еще когда они сидели за трапезой. Там дальше, на той стороне бухты, никакого движения перед домами у воды не наблюдается: нигде не видно ни купающихся, ни рыбаков, даже детишки не играют. Лишь безмолвный мир камня, песка и воды окружает их троих, стоящих у стены, а эта несчастная женщина все еще судорожно цепляется и цепляется за днище перевернутой лодки и что-то визгливо, яростно орет плывущему, а тот барахтается в воде, еле-еле, с большим трудом отплывая от нее все дальше.

«Почему это несчастье не произошло в августе?» — думал Мунни с раздражением; смотрел вниз, на воду, волны размеренно ударялись о подножие стены. Там теперь неглубоко, самое большее четыре-пять футов, так как прилива еще нет; повсюду из воды торчат громадные обломки разбитых скал и бетонных блоков. Прыгнешь вниз — придется лететь, по крайней мере, футов пятнадцать — и, несомненно, угодишь прямо на скалы.

Мунни смущенно глядел на Марту и Берта. Марта смотрит на терпящих бедствие, на лбу у нее выступили морщины; рассеянно кусает большой палец руки, словно школьница, которая не может решить задачку. Берт проявляет ко всему событию лишь поверхностный интерес — наблюдает выступление третьеразрядного акробата в цирке.

— Какой все же идиот, — процедил сквозь зубы Берт. — Не можешь справиться с лодкой, так хоть держись поближе к берегу!

— Эти французы… — вступила Марта. — Думают, что умеют все на свете. — Она все еще кусала палец.

Плывущий снова закричал — опять зовет их на помощь.

— Что же нам делать? — не выдержал Мунни.

— Отчитать как следует этого тупого негодяя! — разозлился Берт. — Пусть только вылезет на берег! Хорош матрос, ничего не скажешь!

Мунни не отрывал глаз от плывущего — тот передвигался все медленнее и после каждого взмаха все глубже погружался в воду.

— Не выплывет, — решил он.

— Что ж, — отозвался Берт, — очень скверно.

Марта промолчала. Мунни, почувствовав опять ту же сухость во рту, сглотнул. «Потом, — пришло ему в голову, — будет невыносимо тяжело вспоминать о сегодняшнем дне. Стоим здесь и наблюдаем, как тонет человек». Перед глазами его проплыла другая картина — все ясно, отчетливо, до малейшей детали, ничто не избежало его внимания. Стоят они втроем перед полицейским, а тот сидит за столом, в фуражке, и строчит подтекающей авторучкой, записывая все в небольшой черный блокнот.

«Итак, вы заявляете о тонущем человеке». — «Да, именно». — «Итак, вы видели этого месье на определенном расстоянии от берега, он вам махал, а потом исчез под водой?» — «Да, все верно». — «Когда вы видели в последний раз женщину, она все еще цеплялась за лодку, которую уносило в открытое море?» — «Да… мы пришли сюда, чтобы сообщить о несчастном случае». — «Конечно. — Опять что-то нацарапал в блокноте; протянул к ним руку. — Ваши паспорта прошу. — Быстро полистал паспорта, бросил на стол, направив на них холодный, равнодушный взгляд, с улыбкой на губах. — Ага, американцы, все трое… что с вас возьмешь?»

Плывущий вынырнул — и через секунду опять ушел под воду.

Мунни снова попытался сглотнуть, но у него так ничего и не вышло.

— Сейчас я его спасу! — решительно проговорил он, но не сдвинулся с места, словно достаточно произнести такие слова, как утопающий чудесным образом окажется здесь, на берегу, живой и здоровый, лодка примет свое прежнее положение, а истошные крики о помощи прекратятся.

— Отсюда до него, по крайней мере, двести пятьдесят ярдов, — хладнокровно предостерег Берт. — Потом двести пятьдесят ярдов назад, причем с этим придурком французом на шее.

Мунни внимательно выслушал.

— Да, ты прав. Приблизительно столько и есть.

— Но ты еще никогда в жизни не плавал на такую громадную дистанцию — пятьсот футов! — Берт старался казаться дружелюбным и трезвомыслящим.

Мунни медленно пошел вдоль стены, назад к тому месту, где узенькая лестница вела к небольшому пляжу под ними.

Плывущий все орал, уже охрипшим и каким-то зловещим голосом.

Мунни старался не бежать, чтобы не выдохнуться еще до того, как бросится в воду.

— Мунни! — услыхал он за спиной окрик Берта. — Не будь идиотом!

Спускаясь по лесенке, скользкой от растущего на ней мха, Мунни отметил про себя, что Марта молчит. Спустившись на пляж, он мелкой рысцой направился по краю берега к тому месту, что ближе к плывущему. Остановился, тяжело дыша, и стал энергично махать ему руками, поощряя в его усилиях. Теперь, внизу, стоя на кромке берега, он пришел к выводу, что до утопающего куда больше двухсот пятидесяти ярдов. Сбросил ботинки, снял рубашку; от холодного ветра вся кожа моментально покрылась пупырышками. Снял брюки, бросил их на песок; оставшись в одних плавках, заколебался: плавки старые, разорваны на мошонке, он сам, как умел, зашил их кое-как. Вдруг мысленно представил себе такую неприглядную картину: его труп выносят на берег волны, и все зеваки видят, в каком плачевном состоянии его плавки… Стал их расстегивать — замерзшие руки с трудом нашаривали маленькие пуговки. Входя в воду, подумал, что она ведь еще никогда не видела его голым. Интересно, что она скажет?..

Сразу поранил пальцы на ноге об острый край скалы, и слезы от ужасной боли выступили на глазах. Шел и шел, покуда вода не коснулась груди, и потом, бросившись рывком вперед, поплыл. Вода холодная — кожа мгновенно задубела. Старался плыть помедленнее, чтобы сохранить в себе достаточно сил к тому моменту, как доплывет до утопающего. Когда вскидывал голову посмотреть, сколько ярдов остается впереди, казалось, что он вовсе не плывет, а стоит на одном месте, причем трудно плыть точно по прямой. Его то и дело сносило влево, в направлении к стене, и приходилось за этим следить.

Оглянувшись назад, на то место, где у стены стояли Берт и Марта, он их там не увидел и почувствовал вдруг, что его охватывает паника. Что же они выкинули, подумал он с негодованием, ушли, бросили его одного? Перевернувшись на спину, потерял несколько драгоценных секунд, но все же их увидел: спустились вниз, стоят на пляже, наблюдая за ним. Конечно, им-то там хорошо.

Снова лег на грудь и, ритмично размахивая руками, поплыл к французу. Когда поднимал над водой голову, слышал, как тот орет, и видел, что, кажется, вообще к нему не приблизился. Решил тогда больше вперед не смотреть, но это его обескуражило.

Начали уставать руки. Не может быть, ведь еще не проплыл и пятидесяти ярдов… Но все равно мышцы рук от плеча до локтя сократились, давили на кости, и он чувствовал глубоко затаившуюся боль от переутомления в спине. Правую руку то и дело сводило противной короткой судорогой, и приходилось энергично трясти ею в воде, что замедляло движения. Ну а что делать — он не знал. Судорога напоминала, что он накануне плотно поел, выпил немало вина, съел винограду, сыру. Плыл медленно, зеленоватая вода расплывалась перед глазами, возле ушей чувствовались ее всплески. Неожиданно вспомнил мать, летний отпуск в конце лета, в детстве, на берегу озера в Нью-Гэмпишире; предостережение: «Нельзя плавать сразу после еды. Нужно подождать, по крайней мере, два часа»; как сидел на небольшом деревянном стульчике под пестрым зонтиком, наблюдая за игрой детишек на узком, покрытом галькой пляже.

Теперь заболели шея и основание головы, а мысли соскользнули в подсознательное, стали несвязными, обрывочными, неуловимыми. По сути дела, ему никогда не нравилось плавать. Он просто входил в воду — чтобы немного остыть после солнечных ванн, порезвиться в воде; всегда считал такой вид спорта, как плавание, скучным занятием. Одно и то же движение — левой-правой, левой-правой — так никуда особо не уплывешь. К тому же невозможно уберечь уши от воды — непременно проникает, и порой становишься глухим на несколько часов: вода не выходит, сколько ни старайся, до самого сна приходилось подолгу лежать на одном боку.

Стали неметь руки, и он все активнее ими работал, стараясь включить и плечи, и ему казалось, что он все время погружается в воду значительно глубже, чем прежде. Нечего зря тратить время на все эти беспокойства, нужно лишь следить за руками, а как только доплывет, на месте станет ясно, что предпринять. А пока Мунни старательно подыскивал французские слова, которые произнесет перед этим французом, когда доплывет: «Моnsieur, j'y suis… Doucement, doucement»1.

Сразу не станет к нему приближаться, а постарается прежде успокоить и только потом уже подхватит на руки.

Приходил на память, правда не совсем отчетливо, показ спасения человека возле бассейна — ему было тогда всего четырнадцать лет, смотрел он невнимательно, потому что какой-то мальчишка за спиной все время пытался жахнуть его мокрым полотенцем. Кажется, он помнит, — тогда говорили, что утопающий может схватить тебя за шею и молотить по подбородку, утаскивая под воду. Он не верит этому и сейчас: звучит хорошо, когда такой практикой занимаются на берегу. Сколько он слышал подобных историй — как утопающие бьют спасателя по подбородку и даже отправляют в нокаут. Сам он никогда никого не бил в своей жизни. Мать его просто ненавидела драки. «Моnsieur, soyesz taquille! Roulez sur votre lot, c'il vous plzit!»1

Потом он подплывет к нему поближе, схватит за волосы и потащит лежа на боку. Главное, чтобы француз его понял. Сколько ни старался, французы никогда не понимали его ужасного акцента, особенно здесь, в стране басков.

У Марты никогда таких трудностей не возникало: все в один голос заявляли — у нее очень приятный акцент. Почему бы ему и не быть — ведь не зря она посещала Сорбонну. Ей приходилось служить переводчицей, если он не мог изъясниться сам. «Тоurnez sur votre dos!»2 Ну, сейчас, кажется, уже лучше.

Плыл Мунни тяжело, медленно, уши начинали болеть от проникшей в них соленой морской воды. Когда поднимал голову, перед глазами появлялись белые и серебристые точки, все вокруг расплывалось — он, по сути, ничего не видел, но продолжал плыть. Пятьдесят взмахов — остановка: оглядеться, оценить, где находишься; размять ноги, «походить» ими по воде — теперь это казалось самым большим удовольствием в жизни.

Начал считать взмахи: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Господи, а что, если он лысый? За что тогда ухватиться? Попытался вспомнить голову утопающего, когда тот, поднимая брызги, отплывал от перевернутой лодки. Лысый, наверняка… от этой мысли он пришел в отчаяние — в таком случае ничего не выйдет. Снова начал считать взмахи: досчитав до тридцати пяти, останавливался передохнуть. Заставив себя сделать еще пять, остановился, перевернулся на спину, тяжело дыша и отплевывая воду, глядя в голубое небо. Восстановив нормальное дыхание, повернулся и стал перебирать ногами, озираясь: где же этот француз?..

Часто моргал, тер глаза тыльной стороной ладони, погружаясь при этом по самый рот в воду. Француза нигде не видно… Боже, наверно, утонул…

Вдруг послышалось чавканье воды, всплески: от того места, где он в последний раз видел француза, идет рыбачий баркас, направляется к перевернутой плоскодонке. Мунни «топтался» в воде на одном месте, наблюдая, как рыбацкий баркас из флотилии для ловли тунца остановился и двое рыбаков, наклонившись, втащили в него женщину. Этот баркас, понял Мунни, вероятно, приплыл с юга, из-за мыса, на котором построен форт, прошел побережье вдоль стены, канал и нашел француза с пляжа наугад.

Эти двое, зацепив линем лодку, развернулись и направились к нему, Мунни. Он ждал их, чувствуя, как болят у него легкие. Старый голубой баркас для ловли тунца медленно приближался к нему, все увеличиваясь в размерах, — какой он большой и надежный… Мунни увидал улыбающихся, загорелых рыбаков в голубых беретах и стал неистово махать им, затрачивая на это громадные усилия. Наконец баркас, подойдя к нему вплотную, остановился.

— Са va?1 — крикнул рыбак, широко улыбаясь ему сверху, — к его губе прилип выкуренный почти до конца «бычок».

Мунни попытался улыбнуться.

— Са va bien! — крикнул он. — Тres bien!2

Спасенный ими человек, голый по пояс, подошел к борту, поглядел на Мунни сверху вниз: а у него много волос на голове… Молодой, толстый человек, вид обиженный, но исполнен чувства собственного достоинства. Рядом с ним появилась и женщина — довольно грузная, морская вода сильно попортила ее макияж. Бросив неистовый взгляд на Мунни, она повернулась к французу, схватила его за оба уха и принялась что было сил трясти.

— Отвратительная жаба! — кричала она. — Свинья — вот ты кто!

Француз, закрыв глаза, не мешал расправе над собой; его печальное лицо было исполнено человеческого достоинства. Рыбаки широко улыбались.

— Аlors! — Один из них бросил конец Мунни. — Аllons-y!3

Мунни с надеждой посмотрел на брошенный ему конец; потом вспомнил, что он голый, и покачал головой. Только этого ему сегодня не хватало — появиться в голом виде перед женщиной; она-то все еще треплет неудачливого моряка за уши, называя его жабой и свиньей.

— Я в полном порядке, все о'кей. — Он глядел на добродушные, загорелые, насмешливые лица рыбаков, привыкших к разным комическим случаям на море, к спасению людей. — О'кей, о'кей! Je voudrais bien nager!1 О'кей!

— О'кей, о'кей! — повторяли рыбаки смеясь, будто он сказал что-то невероятно смешное. Вытащили из воды конец, дружески ему помахали, развернулись и направились к берегу, таща за собой на буксире перевернувшуюся лодку. Вместе с грохотом двигателя до Мунни все еще доносились крики женщины.

«Все обошлось, — думал Мунни. — По крайней мере, они поняли мой французский». Кажется, он проплыл от пляжа несколько миль — и как это ему удалось… Никогда еще так далеко не заплывал в своей жизни. На берегу, у самой кромки воды, — Берт и Марта — две маленькие, резко очерченные фигурки, от них на фоне заходящего солнца простираются длинные тени… Сделав глубокий вдох, поплыл назад.

Собравшись с силами, проплывал ярдов десять, потом отдыхал, и ему опять казалось, что он вовсе не плывет, а стоит на одном месте, попросту размахивает руками… В конце концов, опустив ноги, он почувствовал под ними дно; но здесь еще довольно глубоко, по шею, и он, оторвав ноги от песка, опять упрямо пустился вплавь, по-видимому для показухи, хотя для чего это сейчас? Поплыл по всем правилам, поднимая брызги, кролем, активно, быстро гребя руками, покуда они не зачерпнули на дне песок. Тогда он встал; немного качает, но все же он стоит и даже заставляет себя улыбаться. Едва передвигаясь, голый, он побрел туда, где рядом с его одеждой стояли Берт и Марта; с него скатывались ручейки воды.

— Ну, из какой ты части Швейцарии, приятель? — проговорил Берт, когда он, наклонившись, взял в руки полотенце и стал энергично растирать застывшее тело; он весь дрожал, растирая себя грубой тканью. Услышал, как Марта засмеялась; вытерся насухо, делал это долго; дрожь его не унималась; он уже устал и не собирался прикрывать свою наготу.

В отель приехали без единого слова. Там Мунни сказал — ему нужно немного полежать, отдохнуть; они с ним согласились: конечно, отдых сейчас — это самое главное.

Спал он плохо, все время ворочался — в ушах полно морской воды, кровь стучит в них, как далекий, ритмичный прибой. Явился Берт — пора обедать. Мунни голода не чувствовал, ему хотелось только одного — как следует отдохнуть.

— После обеда мы идем в казино, — сообщил Берт. — Может, зайти? Пойдешь с нами?

— Нет, — отказался Мунни, — сегодня мне явно не повезет.

В темной комнате наступило молчание; Берт подумал, потом пожелал:

— В таком случае, спокойной ночи. Выспись как следует, толстяк. — И вышел.

Оставшись один, Мунни уставился в потолок, на котором бродили черные тени, и размышлял: «Я ведь совсем не толстый. Почему он так меня называет? Все началось только с середины лета». Снова заснул и проснулся, услыхав шум двигателя подъехавшего к отелю автомобиля. Послышались мягкие шаги на лестнице. Кто-то прошел мимо его двери, поднялся на этаж выше; там отворилась дверь и тихо закрылась. А Мунни снова закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Когда проснулся, наволочка оказалась влажной: морская вода вылилась из ушей. Сейчас он чувствовал себя значительно лучше; сел в кровати — кровь уже не стучит в ушах. Включил свет, посмотрел на кровать Берта — его нет. Бросил взгляд на свои часы: четыре тридцать. Вылез из кровати, зажег сигарету, подошел к окну, распахнул его. Луна уже садится, а море отсюда кажется облитым молоком, и от него доносится ровный, ворчливый гул, словно бормочет старик, сожалеющий о прожитой жизни.

На мгновение Мунни задумался: интересно, где бы он был сейчас, если бы не подвернулся этот рыбацкий баркас для ловли тунца? Погасив сигарету, начал собирать вещи. Когда закончил, увидел, что на его брелоке запасной ключ от машины; написал короткую записку Берту, сообщив, что решил уехать в Париж. Намеревался добраться туда вовремя, чтобы не пропустить пароход домой, и был уверен, что не причинит ему этим своим решением никакого неудобства — Берт его, конечно, поймет. О Марте в записке не упомянул. После этого отнес сумку к машине через весь отель и бросил на сиденье, рядом с местом водителя.

Надев плащ и натянув перчатки, завел машину и осторожно поехал по дорожке не оглядываясь, не разбудил ли кого-нибудь грохотом двигателя, или, может, кто-то подошел к окну и провожает его взглядом.

В низинах по дороге стоял туман; Мунни ехал медленно — за окном сыпал мелкий дождь. Ритмичная работа тяжело вздыхающих «дворников» на стекле, яркий свет передних фар во влажной мгле завораживали его, машину он вел, ни о чем больше не думая.

Только когда проезжал мимо Байонны, начало рассветать; выключил фары. Серая лента дороги раскручивалась перед ним; поблескивал асфальт. Только теперь, когда ехал между двумя рядами темных сосен неподалеку от Ле-Ланда, позволил себе вспомнить прошлый день и прошлую ночь. И незаметно для себя пришел к выводу: во всем виноват сам — позволил лету продлиться на один день, а это слишком долго.