"Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов)" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

Освещенные солнцем берега Леты

Хью Форстер никогда ничего не забывал. Помнил дату битвы в гавани Нью-Колд (31 мая — 12 июня 1864 года); фамилию своего учителя в первом классе (Уэбел — рыжий, грузный, без ресниц, сорок один год); рекордное число посланных передач в ходе одной игры в бейсбол в Национальной лиге (Диззи Дин, Сент-Луис Кардс, 30 июля 1933 года; в команде семнадцать человек) против «Новичков»; пятую строчку «К жаворонку» Шелли («Сколько усилий ради спонтанного искусства»); адрес девушки, которую впервые поцеловал (Прюданс Коллингвуд, 248, Ист-Саут-Тампл-стрит, Солт-Лейк-Сити, штат Юта; 14 марта 1918 года); даты трех разделов Польши и разрушения Иерусалимского храма (1772, 1793, 1795 и 70 гг. н. э.); число кораблей, захваченных адмиралом Нельсоном2 в битве при Трафальгаре (двадцать); профессию главного действующего лица романа Фрэнка Норриса3 «Мактиш» (зубной врач); имя ученого, получившего Пулитцеровскую премию по истории в 1925 году (Фредерик Л. Пэксон); кличку лошади — победительницы зимних дерби в Эпсоне в 1923 году (Папирус); свой номерной знак при призыве в армию в 1940 году (4726); величину своего верхнего и нижнего кровяного давления (сто шестьдесят пять на девяносто — слишком высокое); свою группу крови (0), силу зрения (сорок выше двадцати для правого глаза, тридцать выше двадцати — для левого); что ему сказал босс, когда в первый раз его прогнали с работы («Я лучше приобрету себе машину для выполнения твоей работы»), и что сказала жена, когда он сделал ей предложение («Я хочу жить в Нью-Йорке»); настоящее имя Ленина (Владимир Ильич Ульянов) и отчего умер французский король Людовик XIV (гангрена ноги). Еще он помнил различные виды птиц; средние глубины судоходных рек Америки; имена (настоящие и псевдонимы) всех римских пап, включая и тех, которые правили в Авиньоне1; среднее расстояние, которое преодолевает мяч после ударов битой Гарри Хейлмана и Хейни Грота; даты всех полных солнечных затмений со времен царствования Карла Великого; скорость звука; где находится могила Д.-Г. Лоуренса2; все «Рубайи» Омара Хайяма; численность населения исчезнувшего с лица земли поселка Роаноке; скорострельность автоматической винтовки Браунинга; военные кампании, осуществленные Цезарем в Галлии и Британии; имя пастушки из «Как вам это понравится» Шекспира; сколько у него на счету денег в «Кемикэл бэнк энд траст» на утро 7 декабря 1941 года (236 758 долларов).

Потом он вдруг забыл про двадцать четвертую годовщину своей свадьбы (25 января). Его жена Нарцисса как-то странно глядела на него в то утро, а он, спокойно читая вчерашнюю вечернюю газету, размышлял: нет, в Вашингтоне никогда не будет порядка; но это, нужно сказать, его не сильно трогало. Пришло письмо от их сына, который учился в Алабамском университете, — он сунул его в карман, даже не распечатывая. Адресовано только ему, и он заранее знает, о чем там речь: сын снова просит денег. Мортон обычно адресовал свои старательные, прилежные письма домой обоим родителям. В Алабаме учился в силу необходимости, так как оценки его при собеседованиях оказались не столь высокими, чтобы открыть ему доступ в такие престижные университеты, как Йельский, Дортмутский, высшее учебное заведение Уильямса, Антиохия, колледж Нью-Йорк-Сити или даже Колорадский.

Нарцисса поинтересовалась, не приготовить ли рыбу на обед; он ответил: «Ради бога», но она тут же заявила, что покупать сейчас рыбу — это настоящее преступление, насколько она дорога, и он согласился с ней: нет так нет. Осведомилась, нет ли у него неприятностей; он заверил жену, что все в порядке, поцеловал ее и, покинув свой дом на 224-й улице, направился к метро, где ему пришлось простоять в плотной толпе всю дорогу до самого офиса, и он стоя читал утреннюю газету. Родители Нарциссы какое-то время жили во Франции — отсюда и ее редкое имя, он уже давно к нему привык. Читая газету в переполненном вагоне, он без особой ярости желал, чтобы все те люди, о которых пишут в газетах, куда-нибудь исчезли.

Хью пришел на работу первым. В своем уютном кабинете сел за письменный стол, оставив дверь открытой — приятно смотреть на пустые столы и наслаждаться тишиной. Вдруг он вспомнил, что за завтраком Нарцисса несколько раз как-то дергала носом, и ему показалось, что она вот-вот расплачется. «Интересно почему», — подумал он, но тут же прогнал эту мысль — все узнает в свое время. Для Нарциссы слезы — дело привычное, плачет от пяти до восьми раз в месяц.

Работал Хью в издательском доме, который готовил сейчас к выходу в свет однотомную полную энциклопедию — на тонкой китайской бумаге, с семьюстами пятьюдесятью иллюстрациями. Ходили разговоры о том, чтобы назвать ее Большой карманной энциклопедией, но пока ничего, по сути дела, не решено. Хью в этот период трудился над буквой «S». Сегодня нужно подготовить статьи по таким темам: Сор, Содиум (натрий), Софокл и Сорренто. Максим Горький когда-то жил в Сорренто, из ста двадцати трех пьес, написанных Софоклом, до наших дней сохранилось только семь — это Хью помнил.

Нельзя сказать, чтобы Хью не нравилась его работа, но не тогда, когда вдруг появлялся мистер Горслайн, владелец и главный редактор издательского дома; ему ужасно нравилось стоять за спинами сотрудников и молча наблюдать, как они работают. Как только в кабинет входил мистер Горслайн, у Хью начинало щемить в паху.

Седовласый мистер Горслайн, любитель твидовых костюмов, с лицом и фигурой пикадора, начал свою издательскую карьеру с выпуска календарей. До сих пор они издавали громадное количество самых разнообразных календарей — порнографических, религиозных и прочих — по мере возникновения спроса на них. Хью оказался просто незаменим при выпуске календарей, ибо помнил такие важные даты, как смерть Оливера Кромвеля1 (3 сентября 1658 года), и в какой день Маркони2 послал свое первое радиообращение через Атлантику (12 декабря 1901 года), и когда отправился в свой первый рейс пароход из гавани Нью-Йорка в Олбани (17 августа 1807 года).

Мистер Горслайн по достоинству ценил его особый талант и по-отечески опекал Хью, заботясь о его благополучии. Свято верил в эффективность гомеопатических лекарств, а также в пользу для здоровья сырых овощей, особенно баклажанов. Непримиримый враг очков, выбросил прочь свои еще в 1944 году, когда прочитал книжку об особых упражнениях для укрепления глазных мышц. Убедил и Хью расстаться с очками, что тот и сделал на несколько месяцев в 1948 году, однако все это время — не так уж мало — его постоянно мучили головные боли. Мистер Горслайн велел ему не унывать и выписал в гомеопатической аптеке какое-то средство — принимать микроскопическими дозами. Стоило Хью проглотить несколько шариков, как начиналась адская боль в голове, словно ему раскроили череп.

И вот теперь Горслайн стоит у него за спиной, уставившись в его очки с упрямым выражением лица, — можно подумать, это не Горслайн, а итальянский генерал-ирредентист3, оглядывающий желанный Триест.

Состояние здоровья Хью — нельзя назвать его очень плохим — явно за последнее время пошатнулось. Часто выступал холодный пот, а глаза после ланча почему-то наливались кровью. Такие изъяны, конечно, нелегко скрыть от чужих глаз, тем более тот факт, что в холодную погоду он по нескольку раз за час стремительно выбегал из кабинета в туалет. В такие холодные периоды мистер Горслайн нарушал свое обычное молчание и объяснял страдальцу, какие диеты необходимы для улучшения зрения и работы почек.

Сегодня утром Горслайн уже дважды заглядывал в кабинет Хью. В первый раз, постояв молча за его спиной минут пять, удивился:

— Все еще на Содиуме застряли? — И вышел.

Во второй стоял на том же месте минут восемь, после чего вымолвил наконец:

— Форстер, вы толстеете. Все от белого хлеба. — И вышел.

Всякий раз, когда тот стоял у него за спиной, Хью чувствовал знакомую резь в паху. Незадолго до ланча в кабинет Хью вошла дочь; целуя его, проворковала:

— Поздравляю, папочка, желаю удачного дня! — И протянула небольшой продолговатый сверток, перевязанный цветной ленточкой с кокетливым бантиком. Клэр двадцать два, уже четыре года замужем, но никак не разучится называть его, словно маленький ребенок, «папочка».

Хью разорвал обертку и, увидав, что там, искренне смутился: авторучка с золотым колпачком, четвертая по счету. Все подарила дочь за последние шесть лет: по-видимому, не унаследовала от отца его цепкую память.

— А это в честь чего же? — осведомился Хью.

— Папочка, ты что, шутишь?

Хью разглядывал ручку; сегодня точно не день его рождения (12 июня) и, само собой, никакого Рождества нет.

— Неужели ты забыл? — неуверенно проговорила Клэр. — Не может быть!

Хью вспомнил, как недовольно дергался нос у Нарциссы сегодня за завтраком и она, кажется, готовилась расплакаться… Пробормотал:

— Боже мой, не может быть!

— Накупи как можно больше цветов, без них домой лучше не являйся! — предупредила Клэр и с тревогой смотрела на отца. — Папочка, ты хорошо себя чувствуешь?

— Само собой, я в полном порядке, — с досадой пытался оправдаться Хью. — Любой может забыть годовщину свадьбы, ведь все мы люди.

— Но только не ты, папочка!

— И я тоже. Чем я отличаюсь от других? — продолжал он оправдываться, чувствуя, что собственная неожиданная забывчивость просто потрясла его.

Сняв колпачок с ручки, написал в блокноте большими печатными буквами: «Двадцать четыре года». Ему было стыдно, он не поднимал головы. Теперь у него восемь авторучек.

— Такой подарок, Клэр, мне как раз и нужен. Благодарю тебя. — И опустил ручку в карман.

— Ты не забыл о своем обещании пойти со мной на ланч?

Клэр звонила накануне, просила встретиться с ней за ланчем, объяснив отцу: возникли серьезные проблемы, их нужно обсудить.

— Конечно нет! — резко ответил, вздрогнув, Хью.

Надел пальто, и они вместе вышли на улицу. Хью заказал себе камбалу, но, вспомнив слова Нарциссы, что у них сегодня на обед рыба, отменил заказ и попросил телячью отбивную. Клэр выбрала жареного цыпленка, салат «уолдорф» и бутылку вина — после выпитого вина вечера не кажутся такими нудными и печальными. Хью, правда, не понял, почему красивой двадцатидвухлетней женщине требуется вино, чтобы прогнать вечерами печаль, но промолчал — зачем вмешиваться в ее дела.

Клэр углубилась в карту вин, а Хью, воспользовавшись моментом, вытащил из кармана письмо Мортона. Все подтверждается: Мортон просит у него двести пятьдесят долларов. По его словам, взял напрокат у студенческого землячества «плимут», но после танцев угодил вместе с ним в канаву. Ремонт обойдется в сто двадцать пять долларов. С ним была и его девушка; во время дорожного инцидента разбила нос, а доктор запросил за «починку» носа сотню, и Мортон обязался за нее заплатить. Ну, еще нужны десять долларов, чтобы заплатить за две книжки по этике, которые ему необходимы по учебе, а остальные, как элегантно выразился сын, для ровного счета.

Сунул письмо Мортона обратно в карман, решив ничего об этом не говорить Клэр. По крайней мере, беда не столь велика, куда хуже было в прошлом году, когда Мортона намеревались выгнать из университета, ибо уличили в нечестном выполнении работы на экзамене по дифференциальному исчислению.

Расправляясь с цыпленком и попивая вино из фужера, Клэр поведала отцу, что ее так сильно беспокоит. Прежде всего, Фредди, муж; не решила еще — она медленно проглатывала маленькие кусочки цыпленка, — бросить его или заиметь ребенка. Уверена, что Фредди по вечерам встречается с другой женщиной, с Восточной Семьдесят восьмой улицы, и теперь, до того как она сделает последний, решительный шаг в каком-то направлении, просит отца переговорить с Фредди как мужчина с мужчиной, чтобы узнать наконец, каковы его намерения — пусть все выложит. С ней он отказывается выяснять отношения: стоит ей завести об этом разговор, как он тут же уходит из дома и ночует в отеле. Если все кончится разводом, ей понадобится тысяча долларов для шестинедельного пребывания в Рино1, потому что Фредди заявил, что не выдаст ни цента на такую дурацкую затею. К тому же в настоящий момент Фредди испытывает финансовые трудности: превысил расходы по счету в своем автомобильном агентстве, и две недели назад его сильно прижали.

Родится ребенок — доктор потребует за свои услуги восемьсот долларов, и еще нужно дополнительно долларов пятьсот на пребывание в роддоме и нянечек, — она всегда знала, что в этом может положиться на своего дорогого папочку.

Попивая вино, Клэр болтала в том же духе, а Хью молча жевал отбивную. Фредди к тому же задолжал за пять месяцев членские взносы в гольф-клубе, плюс еще плата за лужайки, и руководство пообещало выставить имя его на всеобщее обозрение, как злостного неплательщика, если он не внесет деньги к воскресенью; дело это не терпит отлагательства — ведь мужу ее грозит позор и бесчестие.

— Ты себе представить не можешь, как Фредди осатанел — бегал словно обезумевший дикарь по всему дому, когда получил извещение от секретаря клуба.

И продолжала со слезами на глазах, потихоньку расправляясь с цыпленком:

— Я ему сказала, что с радостью пойду работать, но он заявил, что никогда этого не допустит. Не хватало еще, чтобы вокруг судачили: хорош муж — не в состоянии содержать собственную жену. Ну разве нельзя к нему отнестись с уважением за такие супружеские чувства? Кроме того, он провозгласил, что больше не попросит у тебя ни цента. Ну разве не может не восхищать такая твердость и решимость, скажи на милость?

— Конечно нет! — прервал ее Хью, вспоминая, что зять за эти четыре года взял у него в долг три тысячи восемьсот долларов и не вернул до сих пор ни цента. — Нет, ничего подобного! Знает он, что ты явишься ко мне сегодня с этим разговором?

— Весьма расплывчато, — увильнула от прямого ответа Клэр, наливая себе очередной стакан вина.

Подбирая остатки яблока и грецких орехов на тарелке с салатом, Клэр с обычной своей женской хитростью принялась убеждать отца, что ей вовсе не хотелось перекладывать свою ношу на его плечи и он единственный человек во всем мире, мнению которого она целиком доверяет, — такой надежный, благоразумный, обаятельный. Сама она никак не может прийти к окончательному выводу, любит ли еще Фредди или нет; ей ужасно больно постоянно видеть, как он страдает из-за отсутствия денег; еще она хочет знать, готова ли, по его, отца, мнению, к материнству в свои двадцать два года. Пусть скажет ей честно, ничего не скрывая.

К тому времени, как допивали кофе, Хью уже пообещал в ближайшее время поговорить с Фредди по поводу этой женщины с Семьдесят восьмой улицы, подписать счет либо на поездку в Рино, либо врачу-акушеру, если дойдет до этого; и несколько неопределенное обещание заплатить за Фредди членские взносы и за пользование лужайками в гольф-клубе.

По дороге обратно в офис Хью купил для Нарциссы сумочку из крокодиловой кожи за шестьдесят долларов; когда подписывал чек и передавал продавщице, его одолевали тяжкие мысли о росте инфляции в стране.

После ланча работа не клеилась — все время думал о Клэр, какой она была когда-то маленькой девчушкой (в четыре года — корь, год спустя — свинка; с четырнадцати до семнадцати — прыщи). Работа над статьей о Сорренто продвигалась очень медленно, и мистер Горслайн уже дважды наведывался к нему днем. В первый раз бросил:

— Все еще на Сорренто?

Во второй:

— Кому, черт подери, интересно, что какой-то русский коммунист написал книгу?

Теперь, кроме знакомого ощущения рези в паху, Хью отметил ускоренную частоту дыхания, почти одышку, и все из-за того, что за спиной чуть ли не все время после ланча торчал этот противный Горслайн.

После работы он зашел в небольшой бар на Лексингтон-авеню, где обычно трижды в неделю встречался с Жанной. Она уже на месте — заканчивает первый стаканчик виски. Сел с ней рядом, крепко стиснул ей руку в знак приветствия. Они любили друг друга вот уже одиннадцать лет, но поцеловал он ее только однажды, в День заключенного перемирия, потому что она училась в одном классе с Нарциссой в Брин-Мавре и оба решили с самого начала игры придерживаться строгих правил.

Эта высокая, величественная женщина, по-видимому из-за своей беспокойной жизни, все еще казалась относительно молодой.

Чаще всего они с печальным видом тайно уединялись в маленьких, мрачных барах, поздно по вечерам, и долго говорили в ностальгических, тихих тонах о том, как все могло бы быть иначе. Вначале их беседа бывала довольно оживленной, и при каждой встрече Хью через полчаса, казалось, ощущал прилив оптимизма и уверенности в себе, как тогда, когда, еще совсем молодой, студент, сумел добиться всех почестей в колледже, — только потом, много лет спустя, ему стало ясно, что цепкая память, талант, ум и везение — это отнюдь не одно и то же.

— Мне кажется, очень скоро нам придется покончить со всем этим. — Жанна потягивала свой напиток. — Ни к чему хорошему это привести не может, и мне от всего этого, честно говоря, не по себе, я чувствую себя виноватой. Ну а ты?

До этой минуты ему и в голову не приходило, что он совершает что-то постыдное, может за малым исключением — этот поцелуй в День перемирия. Но теперь, когда услышал об этом от самой Жанны, вдруг осознал, что, вероятно, теперь будет постоянно чувствовать свою вину всякий раз, когда, войдя в бар, увидит ее там сидящей за столиком.

— Да, — печально ответил он, — думаю, ты права.

— Я уезжаю на все лето, — сообщила Жанна, — в июне. После возвращения я больше не стану с тобой встречаться.

Хью только кивал с печальным видом, — он чувствовал себя таким несчастным. До лета еще целых пять месяцев, но уже сейчас он ощущает спиной какой-то шорох, какой-то шелестящий звук — словно опустилась тяжелая штора.

Всю дорогу обратно домой пришлось стоять, и на сей раз в вагоне столько народу, что и газету никак нельзя развернуть, — читал и перечитывал первую страницу. Боже, как он рад, что его не избрали президентом!

В вагоне душно, жарко и очень не по себе из-за того, что со всех сторон сжимают пассажиры. Вдруг Хью показалось, что он ужасно толстый, и эта грузная плоть тяготила его, делала еще более несчастным. Но это еще не все: подъезжая к Двести сорок второй улице, он обнаружил, что сумочки из крокодиловой кожи у него в руках нет — оставил на письменном столе в кабинете. Дыхание перехватило, мелко задрожали колени. Дело, конечно, не в том, что его, явившегося домой с пустыми руками, ожидает неприятный каскад вздохов, полувысказанных упреков и, само собой, слез. И даже не в том, что он не доверяет больше уборщице, которая каждый вечер наводит порядок в его кабинете (однажды, сомнений нет, а именно 3 ноября 1950 года, она вытащила из правого верхнего ящика марки для авиаконвертов на один доллар тридцать центов).

Нет, не это все так его разволновало. Стоя в уже полупустом вагоне, он не мог не признать поразительного факта: сегодня дважды что-то забывал. Случалось ли с ним нечто подобное прежде? Хью коснулся кончиками пальцев головы, словно именно так ему удастся найти пусть и невнятное, но все же объяснение такой незадачи. Решил больше не пить. Выпивает он не больше шести стаканчиков виски в неделю, но ведь частичная амнезия, вызываемая употреблением алкоголя, — давно установленный медицинский факт и вполне вероятно, что у него довольно низкий уровень сопротивляемости.

Вечер прошел так, как он и предполагал. На станции купил для Нарциссы несколько роз; но как признаться, что забыл купленную ей сумочку из крокодиловой кожи на письменном столе в кабинете. Это означает, вполне здраво рассудил он, еще усугубить нанесенное жене сегодня утром оскорбление. Предложил ей даже поехать в город и где-нибудь отпраздновать годовщину их свадьбы — устроить торжественный обед. Но у Нарциссы был в распоряжении целый день, чтобы наращивать жалость к самой себе и мрачно размышлять о своем мученичестве. Настояла, чтобы за обедом они съели рыбу, купленную по девяносто три цента за фунт. К десяти тридцати расплакалась.

Хью плохо спал и встал утром очень рано, чтобы поскорее добраться до офиса. Но даже вид сумочки из крокодиловой кожи, оставленной уборщицей в центре стола, не поднял настроения. В ходе рабочего дня ему никак не удавалось вспомнить названия трех трагедий Софокла («Эдип в Колоне», «Трахинянки» и «Филоктет») и в придачу — телефон своего зубного врача.

Так все началось. Хью приходилось все чаще посещать справочную библиотеку на тринадцатом этаже — он приходил в негодование от этого вынужденного снования взад и вперед по кабинету почти каждый час и любопытных, озадаченных взглядов сотрудников. Однажды он забыл названия произведений Сарду1, потом — площадь Санто-Доминго, симптомы силикоза, причину умерщвления плоти святым Симеоном Стилитом (Столпником).

Надеялся, что все это пройдет, и потому никому ничего не говорил, даже Жанне в маленьком баре на Лексингтон-авеню.

Этот злодей Горслайн теперь все дольше стоял за его спиной, а Хью сидел за своим столом, притворяясь, что работает, и стараясь скрыть — он до предела изможден: челюсти не выпирают из-под скул, как ростры древних кораблей; мозг не охвачен горением от дикой боли, словно его грызет голодная волчица. Однажды Горслайн сквозь зубы пробормотал что-то по поводу гормонов и вот наконец в четыре тридцать предложил Хью отправиться домой и отдохнуть. Хью работал у мистера Горслайна восемнадцать лет, и это первый случай, когда хозяин предложил ему уйти с работы пораньше. Когда Горслайн удалился, Хью, словно онемев, застыл за своим столом, уставившись в одну точку перед собой, — ему казалось, что перед глазами разверзаются какие-то ужасно опасные глубины…

Однажды утром, вскоре после годовщины свадьбы, Хью забыл название своей утренней газеты. Стоял беспомощно перед продавцом газет, уставившись на разложенные перед ним престижные «Таймс», «Трибьюн», бульварные «Ньюз» и «Миррор», и все они казались ему на одно лицо. Прекрасно зная, что вот уже двадцать пять лет покупает по утрам одну и ту же газету, не в состоянии оказался отличить от других ни ее верстку, ни заголовки, ни оформление. Склонившись над стойкой, приблизил глаза к газетам. «Сегодня вечером выступит президент!» — сообщал один заголовок.

Хью выпрямился — и вдруг, к своему ужасу, осознал, что не помнит ни имени президента, ни какую партию тот представляет — республиканскую или демократическую. На какое-то мгновение этот факт вызвал у него пронзительное, острое удовольствие — обманчивое ощущение, подобное описанию Т.-Е. Лоуренсом чувства экстаза, которое тот испытал, когда его чуть не забили до смерти турки.

Купил номер «Холидей» и всю дорогу к офису немо изучал цветные фотографии далеких городов. В то утро он забыл дату, когда Джон Л. Салливан выиграл титул чемпиона мира среди тяжеловесов, а также из головы выскочило имя изобретателя подводной лодки. Пришлось снова пойти в справочную библиотеку, так как не был уверен, где находится город Сантандер — в Чили или в Испании.

Однажды днем он сидел за письменным столом, пристально изучая свои руки: у него сложилось ощущение, что между растопыренными пальцами шмыгают мыши. В эту минуту в кабинет вошел зять.

— Привет, Хьюги, старик! — весело, бодро произнес он.

С того самого дня, когда впервые появился в их доме, он всегда был с ним довольно фамильярен.

Хью встал ему навстречу, сказал «хэлло» и… осекся, уставился на него. Понимал, что перед ним его зять, муж Клэр, но не мог вспомнить, как же его зовут. Во второй раз в этот день его окатила волна будоражащего, острого удовольствия, как и сегодня утром, у киоска, когда забыл имя президента Соединенных Штатов и к какой политической партии тот принадлежит. Только на сей раз удовольствие не столь мимолетно. Оно не покидало его, когда он пожимал зятю руку в лифте и даже в баре рядом с офисом, где угостил его тремя мартини.

— Хьюги, старик, — обратился к нему зять, допивая третий стакан, — давай перейдем к делу. Клэр передала, что ты столкнулся с какой-то проблемой и хочешь ее обсудить со мной. Ну, выкладывай, не стесняйся, старичок, давай как можно быстрее покончим со всем этим! Что у тебя там? Какие неприятности?

Хью смотрел на человека, сидевшего за столиком напротив него; старательно напрягал мозг, допытывался у него — тщетно: нет проблемы, касающейся их двоих; спокойно ответил:

— Ничего не могу тебе сказать.

Зять воинственно поглядывал на Хью, когда тот расплачивался за выпивку, но Хью лишь мурлыкал себе что-то под нос да улыбался официантке. Немного постояли на улице; зять, откашлявшись, начал снова:

— Так вот, старичок, если это о…

Но Хью лишь приветливо кивнул и быстро зашагал прочь, чувствуя, какое у него гибкое, податливое тело.

Когда вернулся в офис, к своему столу, заваленному беспорядочно разбросанными бумагами, ощущение надежности и благополучия вновь покинуло его. Уже надо работать над буквой «Т»… И вот, глядя на клочки бумаги на столе и кучу лежащих в беспорядке книг, Хью вдруг осознал, что забыл значительное количество фактов из жизни Тацита, и обнаружил, что ему вообще ничего не известно о другом историке — Тэне1. Пристально разглядывал бумаги на столе, и вдруг ему попался на глаза лист с датой наверху и обычным приветствием: «Дорогой…»

Уставился на листок, пытаясь вспомнить, кому собирался написать; размышлял над этой загадкой не меньше пяти минут. Наконец вспомнил: писал письмо сыну, хотел вложить в конверт чек на двести пятьдесят долларов, как тот просил. Порылся во внутреннем кармане: чековой книжки там не оказалось. Внимательно осмотрел содержимое всех ящиков в столе, но и там ее нет. Поймал себя на том, что слегка дрожит всем телом, — еще бы, впервые за всю жизнь засунул куда-то чековую книжку. Решил позвонить в банк, попросить прислать ему по почте другую; поднял трубку… воззрился на нее, ничего не соображая: увы, забыл номер телефона своего банка! Положил трубку на рычаг, открыл телефонный справочник для служебного пользования на букву «Б» и вдруг остановился, сглотнул слюну: забыл название банка. Смотрел на список банков, и все названия казались ему знакомыми, но ни одно не вызывало каких-то особых ассоциаций. Захлопнув справочник, встал, подошел к окну, выглянул из него: на подоконнике сидит пара голубей, — кажется, очень замерзли; внизу, на противоположной стороне улицы, в здании напротив, у окна стоит лысоватый человек, рассеянно курит сигарету и все время упорно смотрит вниз, словно обдумывая, не совершить ли самоубийство.

Хью вернулся к своему столу, сел. Может, это какое-то дурное предзнаменование — то, что случилось с его чековой книжкой? Призыв более сурово относиться к сыну? Пусть сам расплачивается за допущенные ошибки! Взял ручку, решительно настроенный написать грозное послание сыну в Алабаму. «Дорогой…» — прочитал уже написанное слово; долго его разглядывал, потом осторожно отложил в сторону ручку, засунул ее обратно в карман. Хью забыл имя сына.

Надев пальто, он вышел из конторы, хотя было всего три часа двадцать пять минут. Прошагал весь путь до Музея удивительно легко, минуя квартал за кварталом и чувствуя себя все лучше. К тому времени, как поравнялся с Музеем, ощущал себя только что выигравшим пари на сотню долларов при шансах один к четырнадцати. В Музее он сразу направился в Египетский зал: мечтал посмотреть на египтян уже столько лет, да все некогда, всегда занят.

Закончив бродить по Египетскому залу, пришел совсем в превосходное состояние, а по пути домой, в метро, даже не подумал купить газету. Теперь все это не имеет для него никакого смысла — ему и так чудесно. Он все равно не узнает ни одного из тех, чьи имена названы в газетных колонках. С тем же успехом можно читать «Зинд обзервер» из Карачи или сладкозвучную «Эль Мундо» на испанском. От того, что у него нет в руках газеты, длинный путь домой куда приятнее. В вагоне метро он разглядывал пассажиров, — теперь они ему кажутся куда интереснее и приятнее на вид, и все потому, что он больше не читает газет и ему не известно, как они поступают по отношению друг к другу.

Само собой разумеется, стоило ему открыть свою парадную дверь, как вся его эйфория мгновенно улетучилась. Нарцисса по вечерам подозрительно, в упор глядит на него, и ему приходится быть весьма осторожным в разговорах с ней. Для чего ей знать, что с ним происходит? Зачем подвергать ее беспокойству? Еще лечить его начнет… Весь вечер он слушал граммофон, но почему-то забывал менять пластинки на аппарате с автоматическим переключением и проиграл раз семь последнюю пластинку (Второй концерт Сен-Санса для фортепиано с оркестром), когда в гостиную с кухни ворвалась разъяренная Нарцисса и с криком: «Я скоро сойду с ума!» выключила граммофон.

Спать лег рано и слышал, как плачет Нарцисса на соседней кровати. В этом месяце уже третий раз, так что впереди еще от двух до пяти, это он хорошо помнит.

На следующий день Хью работал над статьей о Талейране. Склонившись над столом, делал все медленно, но все выходило неплохо, когда вдруг до него дошло, что кто-то стоит у него за спиной. Резко повернулся на своем стуле: какой-то седовласый человек в твидовом костюме молча уставился на него.

— Да, в чем дело? — отрывисто, грубо бросил Хью. — Вы кого-нибудь ищете?

Тот неожиданно весь вспыхнул, покраснел как рак и вышел из кабинета, резко захлопнув за собой дверь. Хью бесстрастно пожал плечами и вернулся к своему Талейрану.

После окончания работы он спускался в переполненном лифте; внизу, в холлах, тоже полно людей — толпы клерков, секретарш спешили к выходу. Вот стоит очень красивая девушка, улыбается и энергично машет Хью рукой над головами разбегающихся по домам сотрудников. Хью остановился на мгновение, польщенный ее вниманием, даже попытался улыбнуться в ответ. Но у него назначено свидание с Жанной, да и стар он уже для такой молодой красотки. Опустив голову, влился в неудержимый людской поток. Ему, правда, почудилось — кто-то закричал, скорее, завопил: «Па-апочка!» — но он знал, что такое невозможно, и не обернулся на крик.

Пошел по направлению к Лексингтон-авеню, наслаждаясь ярким морозным вечерком; потом повернул к северной части. Миновал два бара; у третьего замедлил шаг. Вернулся назад, внимательно разглядывая витрины баров: все поблескивают никелем, над ними горят неоновые огни, и все бары на одно лицо, одинаковые. Через улицу — еще один бар; подошел, внимательно его оглядел: точно такой, как все другие. Все-таки вошел, но Жанны там не оказалось. Попросил себе виски и за стойкой осведомился у бармена:

— Не видели ли вы здесь случайно одну даму за последние полчаса?

Бармен, задрав голову к потолку, задумался.

— Как она выглядит?

— Она… — Хью осекся; медленно допил виски. — Ладно, это уже неважно. — Положив на стойку долларовую бумажку, вышел.

Шагая к станции метро, чувствовал себя даже лучше, чем в одиннадцатилетнем возрасте, когда 9 июня 1915 года победил в пробежке на сто ярдов на ежегодных атлетических соревнованиях общественной школы для молодежи «Бригхэм» в Солт-Лейк-Сити.

Такое счастливое чувство, само собой, длилось лишь до того момента, когда Нарцисса поставила на стол супницу. Глаза у нее припухли, — видимо, плакала сегодня вечером, хоть это и непривычно: никогда не льет слезы, оставшись одна в доме. Поглощая свой обед, Хью отдавал себе отчет, что сидящая напротив Нарцисса не спускает с него любопытных глаз. Вдруг ему показалось, что через его растопыренные пальцы опять прошмыгнули мыши. После обеда жена сказала ему:

— Ты меня не одурачишь — у тебя другая женщина. — Подумав, добавила: — Никогда не думала, что такое со мной случится.

Когда Хью наконец отправился спать, состояние его было подобно состоянию пассажира на грузовом судне с плохо сбалансированным грузом, попавшем в зимний шторм у берегов мыса Гаттерас в Атлантическом океане.

Проснулся рано, долго лежал, впитывая чудесный солнечный день за окном, — так тепло и уютно. С соседней кровати до него донеслись какие-то шорохи; бросил взгляд через небольшое разделяющее их пространство: на кровати напротив лежит какая-то женщина средних лет, на голове у нее бигуди, похрапывает. Хью не сомневался, что никогда прежде ее не видел — никогда в жизни. Тихо, чтобы не разбудить незнакомку, вылез из постели, быстро оделся и покинул дом с желанием приветствовать веселый, солнечный день.

Брел наугад, ни о чем не думая; вот станция метро. Пассажиры, как обычно, торопятся к поездам; он долго наблюдал, заранее зная, что, скорее всего, присоединится к шумной, говорливой толпе, испытывая чувство, что где-то в городе, в южной части, в высоком здании на узкой улице, кто-то ждет его. Знал также, что, сколько бы ни пытался, никогда ему не найти этого небоскреба: в наши дни все высотные здания так похожи, все на одно лицо. И резво двинулся прочь от станции метро, по направлению к реке. Вода в реке ярко блестела под солнцем, у берегов — корочка льда. Мальчик лет двенадцати, закутанный в шерстяной индейский плед, в шерстяной шапочке, сидел на скамье и смотрел на реку. Стопка школьных учебников, связанных кожаным ремешком, стояла у его ног на промерзшей земле. Хью сел рядом и вежливо поздоровался:

— Доброе утро.

— Доброе утро, — ответил мальчик.

— Что ты здесь делаешь?

— Считаю пароходы. Вчера насчитал тридцать два, без паромов. Их я не считаю.

Хью понимающе кивнул. Засунув руки поглубже в карманы, тоже стал глядеть на реку. К пяти часам вечера они вместе с мальчиком насчитали сорок три парохода, без паромов. Так и не вспомнил, был ли когда-нибудь в его жизни такой счастливый день.