"Верни мне мои легионы!" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

VI

Арминий знал, что в Римской империи отдельные дома с участками земли, как правило, объединяют в деревни или города. Германцы селились не так кучно. В лесах можно было наткнуться и на одинокие усадьбы, и на хутора из трех-четырех хозяйств, принадлежащих, как правило, родственникам. У германцев, конечно, имелись и деревни, совсем небольшие по римским меркам.

Арминий впервые увидел настоящий город, лишь поступив на римскую службу.

Он понимал, что города дают людям определенные удобства. Например, принеся в город новости, можно было огласить их всего один раз на рыночной площади — и о них узнавали все горожане. А поскольку окрестные земледельцы являлись в город, чтобы продать плоды своего труда, очень скоро вести разносились по всей округе.

Города были… действенными. В латинском языке существовало такое слово, в отличие от языка германцев. Римские армии тоже были действенными, и Арминию хотелось, чтобы его народ усвоил, что такое «действенный», потому что это понятие было своеобразным оружием, таким же как клинок меча.

Однако Арминий жил совсем в другом мире. Если ему нужно было распространить вести, он не мог просто посетить несколько городов: ему приходилось разъезжать по усадьбам, убеждать мелких вождей и хозяев, чтобы те в свою очередь донесли мысли Арминия до своих людей. Правда, он быстро убедился, что настроить и вождей, и простых общинников против римлян совсем несложно. Для этого требовалось лишь спросить у хозяина, являлись ли к нему прошлой осенью римляне за налогами, а после утвердительного ответа (как правило, сопровождавшегося руганью) задать еще один вопрос:

— А хочешь ты платить им налоги и в будущем году?

Обычно после этого раздавались возгласы ужаса или ярости, чаще — ярости и ужаса одновременно.

— Им повезло, что они забрали у меня скот, просто потому, что застали меня врасплох. Но пусть меня утащат под землю, если им удастся проделать это снова! — такое ему говорили много раз, причем почти одинаковыми словами.

— Но они собираются явиться снова, — утверждал Арминий, ничуть не кривя душой. — И они попытаются убить тебя, если ты не позволишь себя ограбить. Что, по-твоему, стоит предпринять?

На это люди не всегда отвечали одинаково. Многие не верили Арминию или не хотели верить — понятие ежегодной уплаты налогов находилось за пределами разумения германцев так же, как и понятие «действенный». Но Арминий, в отличие от прочих, прекрасно сознавал свою правоту, ибо видел в Паннонии, как собирают налоги. Римляне являлись за налогами ежегодно и ради того, чтобы их собрать, готовы были на все.

Однако Арминий убеждал собеседников, затрагивая в них и другие струнки помимо естественной жадности.

— Когда римляне повадились так же грабить паннонцев, те взялись за оружие и воюют по сей день, — говорил Арминий каждому, кто соглашался его слушать. — А мы? Или паннонцы сильнее нас?

— Нет! — возмущались его собеседники.

Германцы были убеждены, что они — самый сильный народ в мире.

Арминий кивал и соглашался.

— Ты прав. Я сражался с паннонцами. Они довольно сильны, но не сильнее нас. Так, может, они смелее?

— Нет!

Подобный вопрос был оскорблением для любого германца. Этот народ гордился своей отвагой.

И Арминий снова кивал.

— Верно — они не смелее нас. Они, конечно, отважны, спору нет. Но не храбрее нас. Но если им хватает отваги, чтобы воевать с римлянами, почему бы нам не сделать то же самое?

Почти никто из германцев, с которых римляне взяли налоги (а по сути — ограбили), не находил убедительных доводов против войны с Римом. Семена падали на взрыхленную почву, и скоро Арминий начал думать, что куда труднее будет сдержать своих соплеменников, а не повести их вперед. Германцы воспылали желанием немедленно отправиться в поход к Рейну и сжечь все римские укрепления на этом берегу реки.

Унимать излишнее рвение Арминию, как ни странно, помогли вожди, державшие сторону римлян, — такие, как Сегест. Их было не так уж много, но, несмотря на свою малочисленность, они все же обладали влиянием. Римляне завладевали землями не только силой оружия, но и благодаря умению склонять на свою сторону местных лидеров. К таким вождям и к их дружинникам простой народ продолжал прислушиваться.

Многие из них говорили германцам, что Арминий глуп, и до поры до времени он не спорил. Время покажет, кто глуп, а кто умен. А пока пусть лучше люди гадают, кто из вождей прав, чем хватаются за копья.

Арминия забавляло, что его противники, сами того не ведая, помогают ему осуществлять его планы. «Ирония» — это понятие он тоже усвоил от врагов.

И у него имелись доводы, которым сочувствующие римлянам вожди ничего не могли противопоставить. Он ссылался на собственный опыт сражений в Паннонии, напоминая, что служил у римлян, воевал с ними бок о бок и изучил все их уловки. Римляне, утверждал Арминий, всегда действуют одинаково. Если кому-то мало его рассказов про Паннонию, пусть такой человек расспросит людей постарше, и те расскажут, что происходило в Галлии одно поколение назад. А что творится в Галлии сейчас, все и так видят. Тамошний народ попал в рабство к римлянам.

Один седобородый старец попытался заметить, что это всего лишь галлы, которых они, германцы, всегда били. Дескать, куда им до нас!

Но Арминий тут же нашел ответ:

— Ну, тогда плати налоги и дальше. Глядишь, лет через пятьдесят какой-нибудь римский хозяин скажет про своих рабов: «Так это всего лишь германцы. Куда им до нас!»

Люди кивнули, поняв суть высказывания, а старец закусил губу, но спорить не стал. Всякий, кто вступал в спор с Арминием, скоро начинал об этом жалеть.

Когда курьер доставил письмо от Августа, Вар был пьян. Летом даже в этом забытом богами краю становилось достаточно тепло, чтобы можно было, как подобает культурному человеку, разбавлять вино водой. Но зимы здесь стояли такие, что волей-неволей приходилось не только кутаться, но и согреваться изнутри. Поначалу Вар считал эту привычку варварской, но потом попробовал, приохотился, и стал почти так же поклоняться неразбавленному вину, как евреи — своему Яхве.

Слуга поднес гонцу императора чашу чистого вина, и тот со словами:

— Весьма обязан! — осушил ее, не моргнув глазом.

Сразу было видно, что он прослужил на севере не одну зиму и к крепкому вину ему не привыкать.

Вар отпустил гонца, послав его подкрепиться.

— Что пишет Август, господин? — спросил Аристокл.

— Пока не знаю, — ответил Вар.

Он не был уверен, что очень хочет это узнать. Но ногтем большого пальца уже невольно подцепил и отлепил восковую печать, скреплявшую папирусный свиток. Чтобы прочесть послание, Вару пришлось держать его на расстоянии вытянутой руки: у него развивалась дальнозоркость. Должно быть, та же неприятность постигла и Августа, но почерк императора Вар узнал сразу.

Он молчал так долго, что раб нетерпеливо спросил:

— Ну, что там?

А ведь Аристокл был трезв или почти трезв — он по-прежнему разбавлял вино водой, а чтоб согреться, надевал длинную, плотную шерстяную тунику и две пары носков.

— «Мой дорогой Вар, я с радостью узнал, что твое первое лето в Германии прошло удачно», — прочитал Вар и облегченно вздохнул.

От этого вздоха, несмотря на стоящую в комнате жаровню с угольями, в воздухе заклубился пар. Вар сделал большой глоток из кубка, прежде чем продолжить чтение:

— «Но у меня создалось впечатление, что тебя беспокоит размер собранных налогов».

Эта фраза побудила Вара сделать еще один большой глоток, потом осушить кубок и наполнить снова, зачерпнув вина из кувшина. Он-то как раз приложил все усилия, чтобы скрыть свое беспокойство! Выходит, он зря старался, все его усилия пропали даром. Август не зря столько лет правил Римским миром и умел смотреть вглубь.

Квинтилий Вар выпил еще. Он знал, что поутру у него будет раскалываться голова, но до утра было еще далеко, а заглушить страх требовалось сейчас. Раб помалкивал, хотя всем своим видом выказывал нетерпение. Вару не хотелось знать, о чем говорится дальше в послании Августа, но он понимал — прочитать придется.

— «Не лишайся сна из-за таких мелочей. На первых порах важна не величина платежей, а сам факт сбора налогов. Главное — приучить варваров платить. Как только они поймут, что обязаны это делать, и смирятся с неизбежностью, с каждым годом будет все легче увеличивать размеры налогов. Ты начал хорошо, продолжай в том же духе».

— Там действительно так написано, господин? — удивился Аристокл.

— Действительно.

Вар не мог сердиться на грека, потому что и сам был удивлен. Август слыл скупердяем, и не только слыл, но и всегда был им. Написав, что его не волнует, сколько денег собрал Вар в Германии, император лишний раз доказал, что в первую очередь является государственным деятелем.

— Что еще он пишет? — поинтересовался раб.

— Да кого это волнует? — ответил Вар и хрипло рассмеялся.

Август не сердится на него, а все остальное пустяки! Однако наместник, разумеется, дочитал письмо:

— «Погода здесь сносная. Рискну предположить, что там, где ты находишься сейчас, она куда хуже. Урожай выдался хорошим, за что я благодарю Цереру и других богов. Голод нам в этом году точно не угрожает. Похоже, Тиберию удалось наконец навести в Паннонии порядок, и это тоже доброе известие. Я чувствую себя нормально для человека моих лет. Надеюсь, то же самое можно сказать о тебе. В следующем году тебе предстоит продолжать приучать германцев к седлу».

Под письмом стояла лишь закорючка.

Да, в этом был весь Август: послание по существу, почти ничего лишнего. Особенно в его стиле была последняя строка, в которой и заключалась суть дела. Август никогда и никому не позволял сомневаться в своих намерениях — если, конечно, такое сомнение не играло ему на руку. В данном случае оно ему на руку не играло.

— Да пусть здесь хоть снег пойдет! — воскликнул Аристокл. — Вести с юга так согревают нас, что мы не боимся стужи!

— Верно! — подтвердил Вар. — Если Август доволен, значит, доволен весь мир!

Несмотря на холод, царящий вокруг, ему показалось, что уже пришла весна.

По меркам римлян Вар был отнюдь не низкорослым, однако ему казалось, что он вот-вот вывихнет шею, задирая голову, чтобы взглянуть гостю в глаза. Визитер, который сказал, что его зовут Масуа, выглядел настоящим великаном даже в сравнении со своими рослыми соплеменниками. В нем наверняка было не меньше четырех локтей, а лохмы, борода и плащ из медвежьей шкуры делали его похожим на медведя.

— Садись, садись.

Вар указал ему на табурет, не в последнюю очередь потому, что не хотел смотреть на варвара снизу вверх.

— Благодарю тебя, наместник.

Масуа говорил на гортанной латыни, с расстановкой, медленно произнося каждое слово. Табурет поскрипывал под его тяжестью. Шириной плеч Масуа тоже не уступал медведю.

Слуга принес вина, и Масуа, пробормотав благодарственные слова, принял чашу. Взял чашу и Вар. Разбавлять вино он не стал, но пил маленькими глоточками, потому что не хотел напиваться так рано. Судя по тому, как пил Масуа, его подобные мысли не беспокоили.

— Ты сказал моим помощникам, что пришел от Сегеста, — сказал Вар.

— Верно.

Масуа энергично закивал огромной косматой головой.

— Я один из его дружинников. Я сражаюсь за него и выполняю его поручения. Ему нужен был человек, чтоб доставить тебе послание. Он выбрал меня.

В голосе громадного германца звучала гордость.

— Понятно, — сказал Вар, хотя пока ничего не понимал.

Ладно, если повезет, скоро он все поймет.

— И в этом послании говорится?..

— В этом послании говорится, что ты ни в коем случае не должен доверять Арминию, наместник, — заявил Масуа. — Он разъезжает туда-сюда по всей Германии. И везде, куда ни направляется, ведет речи против римлян. Против того, чтобы Рим правил за Рейном.

— Понятно, — повторил Вар. — Ты сам слышал эти слова Арминия?

— Нет, — ответил Масуа. — Я бы и на плевок не подошел к этому похитителю женщин, свинскому псу.

Видимо, слова «свинский пес» представляли собой буквальный перевод германского ругательства. Ругательство Вару понравилось, но он все-таки уточнил:

— А сам Сегест слышал подстрекательские речи Арминия? Нет? Тогда, сдается мне, здесь в первую очередь говорит личная вражда.

Вару нравился Арминий, что же касается Сегеста, наместник считал его занудой, чуть ли не персонажем из старой комедии.

— Пока ты не представишь мне настоящих доказательств, я не понимаю, чего ты от меня ждешь.

— Кто тебе представит доказательства, так это Арминий, — заявил Масуа. — Посмотрим, как они тебе понравятся.

Лицо Вара застыло.

— Насколько я понимаю, поручение твоего принципала ты выполнил. А раз так, можешь быть свободен. Передай Сегесту мое почтение.

Даже такой дикарь, как Масуа, безошибочно понял, что имел в виду наместник. «Убирайся с глаз моих долой, и чтобы я тебя больше не видел» — вот что значили эти слова. Германец встал и посмотрел на Вара сверху вниз с высоты своего огромного роста.

— Я ухожу. Зря ты меня не послушал. Я скажу Сегесту, что ты слишком слеп, чтобы слушать, и слишком глух, чтобы видеть.

Дикарь повернулся к Вару спиной, которую покрывала медвежья шкура, что лишь усугубляло сходство германца с лесным зверем. И замашки у него были медвежьи.

Вар не сомневался: Арминий на его месте не преминул бы попрощаться, но косматый невежа не удосужился этого сделать, а римский наместник и не подумал настаивать. Что взять с законченного варвара, к тому же глупца?

Люций Эггий наблюдал, как легионеры выполняют строевые приемы. Он знал: если не потратить зиму на муштру, весной от воинов будет не больше толку, чем от заплесневелого зерна, которое не прорастет в колос.

— Я вас не слышу! — гаркнул Эггий, перекрыв голоса своих вояк, распевавших непристойную песенку.

Воины загорланили громче. Песня была о том, как лютовал Вар в Германии, особенно в постелях светловолосых германских женщин — хотя, по мнению Эггия, наместника нельзя было причислить к безудержным распутникам. Возможно, легионеры тоже это знали, но это не имело для них значения. То была хорошая строевая песня, из тех, что легко запоминаются и помогают маршировать в ногу. Слова в ней менялись, а мотив восходил ко временам Юлия Цезаря. Поступив на службу, Эггий еще застал старый текст, тоже довольно похабный.

По его команде легионеры разделились на две группы и двинулись навстречу друг другу, держа наперевес копья без наконечников, сжимая деревянные мечи. Таким учебным оружием нельзя убить человека (разве что кому-то очень не повезет), но легко понаставить синяков и набить шишек. Случались при учениях и сильные ушибы, вывихи и переломы. Такое приучает не расхолаживаться.

В учебном бою все выказали должные рвение и сноровку, но Эггий все равно остался недоволен. Когда лекари занялись порезами и кровоподтеками пострадавших, он ворчливо пробормотал:

— Беда в том, что германцы сражаются не так, как мы.

— Ну нельзя же ожидать, чтобы мы сражались, как германцы, — возразил другой римлянин. — Если наши легионеры станут подражать варварам, они научатся драться на варварский манер. Кому это надо?

— Никому, — согласился Эггий. — Но и в том, чему они учатся сейчас, мало пользы.

— Ничего подобного, — снова возразил его собеседник. — Они сражаются так, как положено; так, как мы сражаемся всегда.

— Да, только не с тем противником, с которым им предстоит сразиться, Цейоний, — заметил Люций Эггий. — Они отрабатывают методы защиты, пригодные лишь в схватке с другим римлянином, у которого есть щит и гладиус. Но если они попытаются драться так против германцев, вооруженных длинными рубящими мечами, они быстро останутся без голов.

— Пока мы будем сражаться, как привыкли. А другие паскудники пусть себе вытворяют все, к чему их подначат демоны, — возразил Цейоний. — Мы все равно их побьем. Всегда били. Мы же римляне! Думаю, так будет и впредь.

Эггий хотел дать резкий ответ, но передумал. Безусловно, он имел дело с глупцом, но этот глупец заведовал винным запасом, и с ним не стоило ссориться, лучше было проявить деликатность.

— Я тебе вот что скажу: мы торчим в этих болотах уже двадцать лет, но так и не смогли запрячь здешних дикарей в ярмо. В этом мы не добились почти никаких успехов.

— О, мне кажется, ты и тут не прав, — сказал Цейоний. — Мы приручаем их, но шаг за шагом, постепенно. У них много дикарских обычаев, от которых нужно отвыкать…

— Вроде привычки нападать из засады и убивать римских воинов, — сухо промолвил Эггий.

Похоже, ему удалось-таки задеть собеседника.

— Да, там, где живут дикари, такое неизбежно. Но они уже втягиваются в торговлю, заводят ярмарки, вокруг которых со временем вырастут города. Раньше каждое племя варилось в собственном соку, а теперь на эти торжища собираются люди со всей Германии.

— Тем легче им будет столковаться и составить против нас заговор, — заявил Эггий. — Ты слышал, что затевает один ублюдок, служивший раньше у нас во вспомогательных войсках? Он разъезжает по всем таким сборищам и подбивает варваров подняться против нас всем скопом.

— Я слышал об этом. Но ни во что подобное не верю, — отрезал Цейоний и с нажимом добавил: — Как не верит и его превосходительство наместник.

«Вот оно что, — подумал Эггий. — Если Вар во что-то не верит, то и большинству командиров не следует в это верить».

Конечно, субординация — полезная вещь; сама по себе она, может, и неплоха. Но чем все обернется, если то, во что не верит Вар, окажется правдой?

«В таком случае мы попадем в беду».

— Я слышал, что варвар, который обвинил того германца, поссорился с ним из-за семейных дел, — насмешливо произнес Цейоний.

— Да, я тоже об этом слышал. Ну и что? — отозвался Эггий. — Предположим, кто-то сбежал бы с твоей дочерью. Ты что, подарил бы ему за это отеческий поцелуй? Или все-таки постарался двинуть ему куда следует?

Он прикрыл сложенной ладонью пах, показывая, куда именно следует двинуть в таком случае.

— Ну, я, конечно, при первом же удобном случае отплатил бы обидчику, — заявил Цейоний. — Но в том-то все и дело. Поскольку они враждуют, мы не можем доверять тому, что один дикарь говорит о другом.

— Сегест не стал бы лгать в столь важном деле, — возразил Люций Эггий. — У нас в Германии есть свои люди, даже зимой, когда наши войска выведены оттуда, поэтому проверить любой донос нетрудно. Но проверил ли наместник это сообщение?

— Насколько мне известно, нет. Он не счел нужным это сделать, — ответил Цейоний.

Эггий вздохнул, выпустив изо рта облачко пара.

— Хочется верить, он знает, что делает.

По возвращении в усадьбу Масуа радостно встретил Сегест.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать, клянусь богами! — приговаривал Сегест, пожимая своему гонцу руку. — Заходи в дом. Отдыхай. Надеюсь, путешествие прошло удачно?

— Я снова здесь.

Хрипловатый голос Масуа не выдавал никаких чувств. Раб поспешно принес кружку пива. Масуа кивнул в знак благодарности, отхлебнул за один присест половину и, слизав пену с усов, сказал:

— Вар не поверил мне — не поверил тебе. А друзья Арминия попытались устроить мне засаду по дороге домой, но я от них ускользнул.

Последние слова были произнесены с немалой гордостью.

— Почему же римлянин тебе не поверил? — Сегест в раздумье почесал голову. — Неужто злые духи похитили его разум?

— Он не поверил тебе и насчет Туснельды.

Дружинник быстро осушил до дна кружку римской работы, приобретенную у заезжего купца из Галлии. Раб глянул на Сегеста, и тот кивнул. Раб забрал кружку у Масуа и ушел, чтобы снова ее наполнить.

— Нет, не поверил.

Мысль о Туснельде в объятиях Арминия все еще наполняла Сегеста яростью, но он заставил себя не думать об этом, хотя обуздать свой гнев было для гордого вождя очень непросто.

— Но это совершенно разные вещи, неужели не ясно? Если мужчина похищает женщину, это дело семейное, касающееся только замешанных в него людей и их друзей. А если человек разъезжает по всей Германии, призывая к восстанию против римлян… Как может Вар не верить такому?

— Он не верит в то, что Арминий способен на подобную гнусность.

Масуа скривился, словно учуял тухлятину, и, когда раб вернулся с полной пива кружкой, мигом к ней присосался. Может, хотел избавиться от тухлого вкуса во рту.

— Ха!

Звук, который издал Сегест, мало походил на смех.

— Арминий способен на все, если считает, что это сойдет ему с рук. И все мы знаем, что он думает о Риме и о правлении Рима в Германии.

— Мы-то знаем. А вот Квинтилий Вар никак не может этого понять! — воскликнул Масуа с горячностью, за которую Сегест не мог его винить.

— Странно. А ведь вроде бы неглупый человек. Высший римский вождь, Август, лицо которого отчеканено на их монетах, не стал бы поручать такую важную работу глупцу.

— Как бы то ни было, а ума у Вара негусто. Будь он умен, он бы послушал меня.

Как и подобало дружиннику, Масуа был предан своему вождю.

Сегест почесал подбородок.

— Тебе доводилось встречать человека, который не может отличить красного от зеленого? В твоих глазах различие очевидно, но для него цвета одинаковы.

Масуа кивнул.

— Да, когда я был мальчишкой, один такой малый жил в соседней усадьбе. У него время от времени пучило живот, потому что он ел зеленые ягоды и яблоки, но в остальном он был хороший человек и храбрый воин. Я помню.

— Честь ему и хвала, — не преминул сказать Сегест, ибо в глазах любого германца храбрый воин заслуживал почтения, а трус не имел права называться мужчиной.

Потом вождь вернулся к сути дела.

— Думаю, у Вара та же проблема. Когда он смотрит на Арминия, он не видит того, что очевидно для остальных.

— Может, и так, — подумав, ответил Масуа. — Но у Арминия тоже вспучит живот, если он не проявит должной осторожности… Или даже если проявит.

— Да. Так и будет.

Сегест припомнил еще кое-что из доклада своего посланца.

— Так ты говоришь, его люди хотели устроить тебе засаду?

— Да.

Масуа энергично закивал.

— Правда, один из них слишком поспешил. Утро было раннее и туманное — может, он решил, что я его не замечу. Но я заметил и ушел обратно в усадьбу, где накануне провел ночь. Тамошние люди, твои друзья, показали мне другой путь на восток. А на следующее утро один из них двинулся по тропе, по которой я шел прошлым утром. Ростом он был почти с меня, с волосами такого же цвета, в похожем плаще — расчет был на то, что его примут за меня, а пока разберутся, я уже буду далеко, уйду другой дорогой. Так и вышло. Я благодарю богов за то, что они помогли этому доброму человеку вернуться к своему жилищу целым и невредимым.

— Хорошо, если так, — сказал Сегест. — Хорошо, что у меня все еще есть друзья. Теперь, когда Арминий задурил всем головы, трудно быть в ком-то уверенным.

— Он колдун, — усмехнулся Масуа. — Он навел чары на римского наместника. Не знаю как, но навел.

— А я знаю как, — со вздохом промолвил Сегест.

Огонь уже прогорел до угольев, и при дыхании изо рта Сегеста вырвалось облачко пара.

— Арминий молод, красив и отважен. Я по сравнению с ним кажусь старым и занудным. Он сказал, что любит Туснельду. Может, он и впрямь ее любит. Но мне кажется, что его путь — это беда для Германии. Вот почему я хотел отдать дочь Тадрасу, у которого больше благоразумия.

— Я бы поступил точно так же, — сказал Масуа. — Правда, ни одна из моих дочерей еще не достигла брачного возраста.

— Знаю. А когда достигнут и ты вспомнишь нынешнее время, ты будешь о нем жалеть, — заявил Сегест. — От женщин всегда жди неприятностей, но тут они просто ничего не могут поделать. Это часть их самих.

— А что, разве от мужчин не бывает неприятностей? На сей счет я тоже кое-что понял, — отозвался Масуа.

Вождь рассмеялся, потом снова вздохнул и покачал головой.

— От Арминия сплошные неприятности — что правда, то правда. Хотелось бы знать, чем не угодил ему Рим? Что за глупость! Не будь Рима, где мы брали бы вино? Или чудесную посуду? Наши горшечники делают барахло, которым можно пользоваться, но нельзя любоваться. Где бы мы брали дорогие ювелирные украшения и монеты и другие прекрасные вещи?

— Мне ты можешь этого не говорить, — мягко заметил Масуа. — Я и так знаю.

— Да, да. Это известно всякому, у кого есть мозги хотя бы с горчичное зерно, — сказал Сегест. — Но Арминий не относится к таким людям. И очень многие молодые германцы — тоже. У них на уме только схватки да убийства.

— Схватки — это хорошо. Убийства — хорошо, — сказал Масуа. — Конечно, пока ты молод и не думаешь, что тебя самого могут убить. А это уже нехорошо.

— Совсем нехорошо, — сухо согласился Сегест. — Если мы восстанем против римлян, сколько германцев погибнет?

— Скорее всего, очень много, — сказал Масуа. — На войне всегда так.

Сегест подошел к нему и поцеловал сперва в одну щеку, потом в другую.

— Ты это понимаешь. Ты не тупой. И я понимаю. Надеюсь, я тоже не тупой.

— Конечно нет, — быстро подтвердил Масуа, как и подобало верному дружиннику.

— Что ж, спасибо тебе, — промолвил Сегест. — Но Арминий этого не понимает. Он разъезжает повсюду и рассказывает народу, будто мы без особого труда сможем выгнать римлян. Ну разве он не тупица? Да, конечно, эти ублюдки ростом не вышли, у них темные физиономии, и дерутся они не так, как мы, — но это не значит, будто они не умеют драться.

— Я видел, как они сражаются, — согласился дружинник. — Ты прав. Драться они умеют.

— Так почему же Арминий считает, что мы легко сумеем их победить? Почему? — вопросил Сегест. — Даже если мы выиграем сражение, они просто пришлют сюда еще больше воинов. Так они делают в Паннонии. Их верховный вождь, Август, самый упрямый из всех когда-либо рождавшихся людей. Он не отступится от своего только потому, что обожжет палец. Разве не лучше ехать на лошади туда, куда она идет, вместо того чтобы разворачивать глупое животное?

— Верно сказано, — подтвердил Масуа.

— Я же говорю — ты не тупой. И нам есть чему поучиться у римлян. Взять хотя бы грамоту…

Сегест сокрушенно развел руками.

— Жаль, что я не занялся ею, когда был помоложе и мог ей выучиться. Мне кажется, что грамота — великая вещь.

— Может быть, — пожал плечами Масуа, не испытывавшей к грамоте никакого интереса. — Но я скажу тебе кое-что еще.

Сегест вопросительно хмыкнул.

— Вару тоже есть чему поучиться у нас, — проговорил дружинник.

Служба в качестве командира вспомогательных римских войск привила Арминию необычные для германца свойства. Сан, чин или власть значили для римлян гораздо больше, чем для германцев. Вождям соотечественников Арминия приходилось привлекать на свою сторону людей с помощью убеждения, а если людям не нравились слова или поступки вождя, они не следовали за ним.

Римский командир, отдававший приказ, был уверен, что его послушаются просто из-за его чина и звания: воинов, нарушавших субординацию, строго наказывали.

Вкусив такого рода власть, Арминий приобрел внутреннюю убежденность в своем праве приказывать. И в то же время он не утратил умения убеждать, поскольку на родине ему приходилось действовать согласно тамошним традициям. Здесь люди не стали бы выполнять приказы, которые пришлись бы им не по вкусу.

Арминий сознавал это, но тем не менее говорил перед соотечественниками так, словно не сомневался: его послушаются. И такая убежденность передавалась людям. У него находилось больше сторонников, чем нашлось бы, вздумай он умолять о поддержке, как поступали многие вожди.

— Ты говоришь как человек, который знает, что делать, — то и дело заявляли ему.

— Я и есть человек, который знает, что делать, — всякий раз отвечал Арминий. — Я хочу изгнать римлян из нашей страны. Чем больше людей последует за мной, тем лучше. Но если мне придется драться в одиночку, я буду сражаться один.

Разумеется, ничего подобного он не собирался делать: сражаться с легионами в одиночку было бы все равно что броситься грудью на меч. Однако звучало это весьма смело, более того — по-геройски. И, как ни странно, чем чаще Арминий произносил свое пустое обещание, тем больше приобретал приверженцев; следовательно, тем меньше становилась вероятность того, что ему придется сдержать слово.

Римляне мало-помалу прививали германцам свои обычаи и понятия, но процесс этот шел столь неспешно, что лишь седые старики замечали, что нынче многое делается не так, как во времена их юности. Если бы захватчики продолжали действовать так же постепенно и неуклонно, они, возможно, превратили бы множество германцев в добровольных — даже ревностных — подражателей римским обычаям. Причем сами германцы вряд ли заметили бы, что происходит. Но платить налоги, как платили их подданные Римской империи, германцам не нравилось, и Арминий за это ухватился.

— Кто знает, что потом захочет от вас наместник? Кто знает, что отберет он у вас в следующий раз? — спрашивал Арминий снова и снова. — Ему нельзя доверять. Вы не должны на него полагаться. Такому проныре только дай палец, и он откусит всю руку. А дай руку, заберет все, что у тебя есть. В результате у тебя ничего не останется, а у римлян станет на одного раба больше.

Еще Арминию хотелось бы рассказать о римских воинах, похищающих германских женщин. Было бы здорово выставить всех без исключения римлян распутниками, несущими угрозу исконно германской женской добродетели, однако это было чревато встречным обвинением. Приверженцы Рима, сторонники Сегеста всегда могли заявить, что человек, сам похитивший женщину, не вправе обвинять других.

Арминий же считал, что такое право у него имеется, но, руководствуясь здравым смыслом, не заговаривал о женщинах: поносить Вара и римлян можно было и не ступая на столь скользкую почву.

Арминий как раз закончил очередную речь, когда к нему подошел один из сторонников и шепнул:

— Масуа улизнул. Мы не смогли его поймать, и его уже видели в усадьбе Сегеста. Там его не взять.

— Гром и молния! — выругался Арминий. — Выходит, он добрался до Вара, выложил ему свою клевету и вернулся. Это плохо.

— Прости.

Германец повесил голову и развел руками.

— Масуа — ушлый ублюдок. Наверное, потому Сегест и выбрал его, чтобы отправить к римлянину. Мы до сих пор не понимаем, как ему удалось улизнуть от наших друзей. Они рассчитывали его поймать и как следует проучить, но… Ничего у них не вышло.

— Плохо дело. Плохо дело! — покачал головой Арминий. — Ладно. Кто-нибудь из наших недавно побывал в Ветере? Кто-нибудь слышал, принял ли Вар к сведению слова Масуа?

— Нет, мы сможем узнать об этом только весной, когда увидим, как поведут себя римляне.

— Да-а…

Это слово прозвучало в устах Арминия протяжно и уныло.

Он представил, как Вар вызывает его в Минденум, — и понял, что поехать придется. Отказаться — значит выказать недоверие и тем самым побудить Вара не доверять ему. А если поехать, возможно, в римском лагере Арминия встретят оковы и топор палача.

«Я римский гражданин, — подумал Арминий. — Если Вар все же захочет отрубить мне голову, я имею право обратиться к Августу, верховному вождю римлян».

Это, конечно, только отсрочило бы неизбежное. Разве можно рассчитывать, что Август пощадит вождя мятежников? Если Август такой проницательный, как говорят о нем люди, он наверняка захочет прибить голову Арминия к дереву… Или поступить с мятежником так, как римляне поступают с теми, кого приносят в жертву своим богам.

— Ты говоришь, что Вар тебя любит, — сказал германец. — Если это так, он не стал слушать Масуа.

— Да-а.

И снова это слово прозвучало протяжно, ибо только что было произнесено слово «если». Плохо, что судьба Арминия, как и судьба его страны, зависит от благосклонности иноземца. Но в положении Арминия приходится цепляться за соломинку, потому что ничего другого ему не остается.