"Верни мне мои легионы!" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

V

Калд Кэлий вел колонну римлян по германскому лесу. Обычно говорили, что в этих лесах не сыщешь тропы, однако на самом деле все было совсем не так. Узких, извилистых тропок тут имелось видимо-невидимо: одни протоптали олени, другие — туры, а кое-какие — люди. Только отличить людскую тропу от звериной римлянину было не так-то просто.

Приказ, полученный из Минденума, предписывал соблюдать осторожность… Что бы это ни значило. Нет, Кэлий знал, как соблюдать осторожность на открытой местности: передовой отряд вместе с тыловым и фланговым прикрытиями защищали от внезапного нападения. Но в лесу, увы, придерживаться предписанного уставом порядка движения не было никакой возможности.

Да, по здешним тропам можно было ходить и ездить, но зачастую лишь гуськом. А если тропа оказывалась не звериной, в крайнем случае — передвигаться колонной по двое. К тому же тропы петляли, в лесу мало что можно было разглядеть, и стоило авангарду или тыловому прикрытию слегка оторваться от основного отряда, как они могли угодить в засаду и погибнуть раньше, чем подоспеет помощь. Что же касается флангового прикрытия, в густом лесу организовать его было вообще невозможно: люди на флангах не могли ломиться сквозь заросли так же быстро, как и те, что оставались на тропе.

В результате прикрытие тыла и фронта Кэлий устроил совершенно не по правилам, а вместо фланговых прикрытий просто взял с собой лишних трубачей. Надежда на то, что сигнальщики смогут возместить слабую защиту флангов, была вовсе не беспочвенной: по этому лесу, по соседним тропам, двигались другие римские колонны, которые в случае чего могли поспешить на зов.

— Когда-нибудь мы проложим здесь настоящие дороги, — сказал Кэлий.

Его меч не покидал ножен, но воин готов был выхватить его в любой момент.

— Много нам сейчас от этого проку, — бросил один из легионеров.

Некоторые рассмеялись, поэтому Кэлий не смог как следует одернуть болтуна. Впрочем, пусть себе паясничает!

Вместо того чтобы ругаться, Кэлий представил себе настоящую римскую дорогу — широкую, прочную, отлично вымощенную, со сточными канавами и вырубками по обе стороны. Такая дорога была бы достойна честного воина, не то что эта жалкая петляющая тропка!

— Если Риму настолько нужны деньги, что нам приходится выжимать их из подобных мест, значит, ничего хорошего не жди, — продолжал все тот же остряк.

Раз ему сошла с рук одна шутка, он решил, что сойдут и две.

— Заткнись, Люций, — оборвал его Кэлий. — Эти германцы теперь наши, понятно? Им нужно привыкать жить так, как живут все в империи. Значит, они должны платить, когда приходит время. Все просто, верно? Ты ведь и сам простак, да?

Люций промолчал и правильно сделал: спорить с вышестоящим себе дороже. И командир не нуждается в твоем утвердительном ответе.

В наступившей тишине Кэлий вновь пожалел об отсутствии римских дорог. Дело не только в том, что по ним легче маршировать. Главное, с них видно, кто к тебе приближается.

На дереве каркнул ворон. Потревожили ли его римляне, или птица увидела германцев, тайком пробирающихся через лес? Как это узнать, пока не грянет гром?

Да никак. Пока котел не выкипит до дна, не узнаешь, каков в нем осадок.

Кэлий, словно между прочим, проверил, легко ли выходит из ножен меч. Он прекрасно понимал: если на отряд налетит большая шайка германцев, ему и всем легионерам — конец. Но и туземцы знали: погибая, римляне заберут с собой немало нападавших. Может, только это и удерживало варваров от нападения.

Кто-то из легионеров — но не надоедливый Люций, с радостью отметил Кэлий, — спросил:

— А где та несчастная деревня, куда мы направляемся?

— Уже недалеко, — ответил Кэлий.

«Надеюсь, что недалеко. Если она находится там, куда меня направили, а мы находимся там, где мне кажется, тогда она недалеко».

В Германии ни то ни другое нельзя считать само собой разумеющимся. Ничто нельзя считать само собой разумеющимся, если хочешь продолжать дышать. Калд Кэлий дышать хотел. Он намеревался дышать еще долгое время.

Не прошло и четверти часа, как тропа вывела на широкую прогалину, и легионеры за спиной Кэлия радостно загомонили.

Солнечный свет здесь был прохладным и водянистым, вовсе не похожим на дикое солнце южной Италии, на котором Калд привык жариться голым мальчуганом. И все равно после лесного сумрака от неожиданности он прищурился.

Щетинистые свиньи, пасшиеся на поляне, припустили к деревьям: свиньи вовсе не глупы и мигом чуют опасность. Кроме них на лугу щипали траву несколько низкорослых лохматых лошадей, коров и тощих овец. На поле с косами и серпами работали туземцы — мужчины и женщины. Здесь сеяли по весне, а жали по осени, что казалось странным римлянину, уроженцу страны, где летний дождь считался чудом.

Один за другим германцы побросали работу и вытаращили глаза на римлян.

— Развернуть строй! — тихо приказал Кэлий.

Сулит эта встреча неприятности или нет, на всякий случай лучше приготовиться к худшему.

Перед выступлением он получил приказ не ожесточать местных жителей. Приказ этот не слишком ему понравился. Но некий грек, личный раб Вара, передавший приказ, остался в лагере, тогда как он, Калд, находился в поле. Поэтому воин считал себя вправе толковать полученные распоряжения довольно широко, в зависимости от обстоятельств.

К примеру: если германцы увидят, что их готовы перебить за непочтительность, они наверняка не станут задираться, и Калд избежит столкновения, тем самым выполнив приказ. Пусть кто-нибудь скажет, что это не так!

Калд направился к работавшим в поле людям, не обнажив оружия и потому чувствуя себя почти голым. Но еще более голым он чувствовал бы себя без легионеров за спиной.

— Хайл! — выкрикнул он местное приветствие — ему казалось, что оно лучше всего подходит к случаю.

Калд знал и несколько других германских слов, которым научился у туземных шлюх, но не был уверен, что эти слова сейчас подойдут.

— Кто-нибудь из вас говорит на латыни? — осведомился он уже на родном языке.

— Я, — отозвался усатый варвар примерно его лет. — Не очень хорошо, но говорю. Что тебе нужно?

— Мне нужны налоги, — ответил Калд Кэлий.

— Что такое налоги? — спросил германец.

Он был на полголовы выше римского командира; на левом бедре усатого детины висел длинный, страхолюдного вида меч. Зачем, спрашивается, носить с собой меч, если ты занят уборкой урожая?

«Затем, что в этой дикой стране все делается по-дикарски», — сам себе ответил римлянин.

И этот малый не знает, что такое налоги! Что ж, он узнает, поневоле узнает! Прямо сейчас — почему бы и нет?

— Теперь ты — подданный Рима, — пояснил Кэлий.

Почему-то эта фраза прозвучала сочувственно.

— А всякий, живущий во владениях Рима, должен платить налоги. Что такое налоги? Ну, как бы тебе объяснить…

Кэлий покачал головой.

— Вы должны платить государству, чтобы оно поддерживало здесь порядок.

— Платить?

Еще одно слово, которое ничего не значило для местных жителей или почти ничего. Германцы практически не имели дела с серебром, золотом, даже с медью. Собственных денег они не чеканили, а монеты с римских монетных дворов только недавно начинали приживаться у них и были в ходу разве что среди знати. Варвары жили меновой торговлей, получая за овец ячмень, за пиво — доски, за мед — одеяла.

По указу Квинтилия Вара в этом году дозволялось взимать налоги натурой, но в будущем году германцам предписывалось платить уже звонкой монетой. По крайней мере, это облегчит участь сборщиков: им будет легко считать и нетяжело нести полученное.

Спохватившись, Калд Кэлий вернулся к действительности: что толку предаваться мечтам, если сейчас у туземцев все равно нет денег.

— Платить — это когда ты отдаешь то, что у тебя есть, и на это живет империя.

Один из старших германцев спросил о чем-то усатого варвара, говорившего на латыни. Усатый ответил невразумительной своей тарабарщиной, и пожилой туземец, зарычав, как злобный пес, потянулся к мечу.

— Скажи своему сородичу, что ему пришла в голову неудачная идея, — посоветовал Кэлий и, повернувшись, помахал стоявшим позади суровым легионерам. — Мы не хотим неприятностей, но готовы к ним.

Усатый заговорил снова. Седобородый убрал руку с рукояти меча, но ненависть в его взгляде осталась. И дикарь помоложе, который говорил на латыни, судя по всему, тоже был не в восторге.

— Ты говоришь нам — платить налоги. Ты хочешь нас ограбить.

— Нет, — возразил Кэлий.

«Да», — подумал он.

— Грабители берут все, что захотят, у всех, кто подвернется. Мы же берем с каждой деревни и усадьбы, но немного, столько, сколько положено по закону.

— Закон? Это не закон. Это грабеж, — возразил германец. — Смог бы ты взять что-нибудь из моей деревни без воинов, которые у тебя за спиной? Не смог бы. Конечно, не смог бы. Это грабеж.

— В империи сборщики налогов не водят за собой воинов, — промолвил Кэлий. — Они являются в положенное время, получают то, что причитается, и спокойно уходят.

Он почти не солгал: такое и вправду случалось. Иногда. Кое-где. Там, где два, а то и три года подряд выдавался отменный урожай. Но ведь все же бывало такое!

— Значит, мужчины в твоей империи рождаются без члена, — заявил германец.

Было забавно слышать это оскорбление на латыни и понимать, какие слова все выучивают в первую очередь. Но так или иначе, Кэлий без труда уяснил, что именно имеет в виду германец.

— Ладно, — продолжал варвар, — пусть эти твои недоделанные мужчины отдают все, что велят им отдать грабители… Но что они получают взамен этих ваших, как их там, «налогов»?

— Многое. Дороги. Бани. Суды. Воинов, которые поддерживают мир, чтобы людям не нужно было бояться, что их ограбят и убьют. Многое из того, чего они не могут сделать или обеспечить сами и чего пока нет у здешнего народа.

— Но они теряют свою свободу.

То был не вопрос, а утверждение.

Калд Кэлий пожал плечами.

— А какой прок от свободы, если ты засел в гуще леса и никто на расстоянии в десять миль не знает о твоем существовании? Империя простирается от Галлии до Сирии. Ты можешь отправиться торговать в любой из наших городов. Ты можешь стать воином и служить где угодно. У Августа уже есть телохранители-германцы.

— Собаки, — сказал варвар и сплюнул. — Я не собака. Я — волк.

— Послушай, приятель, мне все равно, собака ты, волк или пурпурный дикобраз! Так или иначе тебе придется платить. Я получил на сей счет приказ, и приказ этот будет выполнен.

— А если я не захочу платить, а захочу сразиться? — спросил германец.

Кэлий оглянулся через плечо. Германец проследил за его взглядом. Легионеры выглядели суровыми, готовыми ко всему. Кольчуга Кэлия звякнула, когда римлянин пожал плечами.

— Ты, конечно, можешь попытаться. Тебе не понравится то, чем это закончится, но попытаться ты можешь.

Германец призадумался.

Кэлий считал, что варвар прикидывает, стоит ли его уязвленная гордость резни, которую могут учинить римляне всему его клану. Скорее всего, именно об этом германец и заговорил с соплеменниками на своем гортанном языке, на повышенных тонах, сопровождая речь энергичными жестами.

Наконец дикари, видимо, пришли к общему решению, и тот, что говорил на латыни, спросил:

— Сколько ты хочешь, чтобы мы заплатили?

Вот это уже деловой разговор. Кэлий постарался скрыть свое облегчение и торжество, не желая, чтобы их заметил германец.

— С деревни такого размера, — ответил римлянин будничным тоном, — причитается две коровы или восемь овец… Или восемь денариев, если они у вас есть.

— Денариев нет, — буркнул германец с таким выражением, будто сама мысль об этом казалась ему смехотворной.

Вероятно, он и впрямь думал, что владеть денариями — дико.

— Мы даем тебе скот, ты берешь, уходишь, оставляешь нас в покое? Так?

— Именно так, — подтвердил Калд Кэлий.

Он предпочел не разъяснять, что в будущем году римляне снова явятся за налогом и еще через год — тоже. Не стоит забегать вперед. К тому же, если повезет, в следующий раз за налогом в эту деревню придет кто-нибудь другой.

Германцы вновь принялись совещаться на своем языке. Услышанное их явно не обрадовало, но этому как раз не приходилось удивляться. Кому в здравом уме нравится платить налоги? Другое дело — если не отвертеться, лучше уж отделаться сразу.

— Мы дадим тебе восемь овец, — заявил наконец усатый. — Ты заберешь их и уйдешь. Как тебя зовут?

— Калд Кэлий, — ответил римлянин. — А как зовут тебя, приятель, и почему ты хочешь знать мое имя?

— Калд Кэлий.

Германец повторил это два или три раза, словно пробуя слова на вкус и запечатлевая их в памяти.

— Что ж, Калд Кэлий, меня зовут Ингевон. Может, мы еще встретимся с тобой. Посмотрим тогда, кто что помнит.

— Где тебе будет угодно, Ингавон.

Кэлий чувствовал, что произнес варварское имя как-то не так, но ему было наплевать.

— И когда тебе будет угодно. С твоими друзьями или без них. С моими воинами или без них.

Ингевон посмотрел на Кэлия с удивлением.

— Похоже, ты смахиваешь на мужчину, хотя, само собой, на римский лад.

Не успел Кэлий разозлиться, что германец усомнился в его мужественности, варвар отвернулся и принялся выкрикивать распоряжения на своем языке. Пара парнишек с прыщавыми лицами закричали что-то в ответ, он заорал еще громче. Вся эта шумная перепалка оставалась для римлянина совершенно непонятной. Наконец варвар постарше присоединил свой голос к голосу Ингевона, после чего мальцы перестали спорить, рысцой побежали к отаре и отделили и пригнали восемь овец.

— Вот. Бери, — сказал один из них на ломаной латыни.

— Спасибо, — сухо ответил Кэлий.

Судя по выражению лица паренька, ему хотелось растерзать печень римлянина, как коршун терзал печень Прометея. Скорее всего, в его ненависти не было ничего личного: он ненавидел всех римлян подряд.

Но при всей своей ненависти он уже нахватался латинских словечек, что внушало определенную надежду.

К примеру, галлы почти все в той или иной степени знали латынь, даже те галлы, которые по-прежнему говорили между собой на родном языке. А ведь по словам легионеров-ветеранов, когда они начинали службу на западном берегу Рейна, латыни там почти никто не знал. Вполне вероятно, что в ближайшие тридцать лет ситуация в Германии изменится точно так же, как она изменилась в Галлии.

Но это уже не его, Калда Кэлия, забота.

— Ингевон! — громко возгласил он. — Налог за эту деревню тобой уплачен, и мы забираем причитающееся в Минденум.

Честно говоря, трудно было представить себе более идиотскую картину, чем отряд вымуштрованных, вооруженных до зубов легионеров, сопровождающих восемь тощих овечек. С другой стороны, во всем есть свои преимущества. Воины выглядели дураками, зато были уверены, что германцам не взбредет в голову отбить свою убогую скотину.

— А знаешь, что было бы забавно? — спросил один из легионеров, когда отряд двинулся обратно к лагерю.

— Что, Септим? — осведомился Кэлий.

— Если бы другой наш отряд по ошибке явился в ту же деревню и попытался забрать у этих туземцев еще восемь овец. Как думаешь, детина с мехом на губе не взорвался бы тогда, как гора Этна?

Калд Кэлий призадумался и усмехнулся.

— Можешь распять меня на кресте, если ты не прав!

Смех и шутки помогли римлянам скрасить утомительный путь до Минденума.

Арминий хмуро проводил взглядом римских воинов, уводивших из усадьбы его отца лошадь и пару овец. Зигимер и все его люди тоже были злы, как собаки, но легионеров явилось слишком много, чтобы драться. Кровь пролилась бы напрасно, это понимали все.

— Вот почему паннонцы восстали против Рима, отец, — сказал Арминий, не дождавшись, пока последний легионер скроется в лесу.

— Да, само собой, — ответил Зигимер. — Я всегда это понимал — вот этим местом.

Он постучал себя указательным пальцем по виску. Потом похлопал себя ладонью по промежности и добавил:

— А теперь я понимаю и этим, почему паннонцы поднялись против Рима.

— И что будет дальше? — воскликнул Арминий.

Лица всех жителей усадьбы были недобрыми. Мать Арминия, Туснельда и другие женщины, казалось, разгневались еще больше мужчин. Их негодование полыхало, словно смесь масла, серы и смолы, которую римляне использовали для поджога вражеских частоколов. И неудивительно: если мужчины не в состоянии защитить свое добро, разве они могут защитить своих женщин? А если они не могут защитить женщин, какие же они тогда мужчины?

— И как обстоят дела у воюющих паннонцев? — рассудительно осведомился отец Арминия.

— Они проигрывают, — не задумываясь, признался Арминий. — Война закончится через год-другой.

— Почему ты думаешь, что у нас получится лучше?..

Зигимер не закончил своего вопроса. Судя по тону, он не думал, что у сына имеется подходящий ответ.

— Потому что у римлян было много времени, чтобы укорениться в той земле, прежде чем ее жители восстали, — ответил Арминий. — В Паннонии уже стояли римские города, где жили отставные римские воины со своими семьями. Римские купцы торговали по всему тамошнему краю. Поселенцы помогали легионерам, а торговцы, ушлый народ, узнавали о каждом шаге повстанцев еще до того, как те успевали сделать этот шаг. Если мы предоставим Риму такие же возможности, он задушит нас точно так же, как Паннонию. И тогда, вздумай мы сражаться, мы непременно проиграем.

Зигимер с горестным видом покусывал нижнюю губу. Переведя взгляд на женщин, он и вовсе понурился.

— Если мы восстанем и проиграем, мы окажемся в гораздо более худшем положении, чем если бы вовсе не восставали. Поражение подорвет наши силы на годы — а может быть, навсегда.

— Но если мы не восстанем, мы наверняка станем рабами римлян, — возразил Арминий. — И, клянусь богами, если мы не поднимемся, значит, мы заслуживаем рабской участи! Заслуживаем того, чтобы с нас каждый год взимали налоги!

Зигимера аж передернуло, на что и рассчитывал Арминий.

— Налоги! — с отвращением произнес старый германец латинское слово. — На самом деле это просто другое название грабежа, вот и все. Раньше у римлян не хватало духу предъявлять нам такие требования, а тут глядите-ка, расхрабрились! И что имел в виду тот малый, когда сказал, что в следующем году они не станут забирать животных? Они что, возьмут у нас ячмень или уведут раба? А может, позарятся на кого-нибудь из нашего народа?

— Надеюсь, ни то и ни другое, — ответил Арминий. — Римлянин имел в виду, что мы должны будем заплатить денариями — серебром.

— Еще того хуже! — воскликнул Зигимер.

Он был вождем, и в отличие от простых людей у него водилось серебро, даже золото. Однако германцы получали монеты, торгуя с римлянами. Неужели римляне вообразили, будто люди отдадут им обратно полученные деньги?

— Значит, ты понял, что я имею в виду? — спросил Арминий.

— Понять-то понял. Но ведь ты сражался за них. Флав и сейчас за них сражается.

Рот Зигимера скривился: воспоминание об этом не доставило ему удовольствия.

Арминий тоже поморщился.

— Мой брат и Сегест — римляне соблазнили их обоих, — промолвил он тихо, чтобы не услышала Туснельда.

Во избежание ссор Арминий старался лишний раз не поносить при жене ее отца, если мог этого избежать. Но уж если не мог…

— Я еще не закончил, — сказал Зигимер. — Ты и твой брат сражались за римлян. Я сражался против них. Называй римлян как хочешь, но они — смертельно опасные противники. Если мы поднимемся… Даже еще до того, как они, по твоим словам, «укоренятся» в нашей стране… Мы, скорее всего, потерпим поражение. И это поражение будет для нас самой большой бедой.

Арминий снова поморщился. Он видел легионы в действии, и в Германии и в Паннонии. Он не понаслышке знал, какую грозную силу представляют собой легионеры благодаря отменной экипировке и, главное, строжайшей дисциплине, которой не потерпел бы ни один свободолюбивый германец. Римляне обладали огромным опытом покорения и удержания в покорности строптивых народов, и Паннония лишь добавляла им этого опыта… Как будто они в нем нуждались!

— Мы должны напасть на них внезапно, когда они будут в невыгодной ситуации, — сказал Арминий, размышляя вслух.

— Как это сделать? — напрямик спросил отец.

Это был важный вопрос, и молодой человек предпочел бы не отвечать на него. Жизненно важный вопрос.

— Пока не знаю, — признался Арминий.

— Ну что ж, попытайся узнать. А до тех пор не высовывайся, — заявил Зигимер. — Иначе римляне заставят тебя об этом пожалеть. И не только тебя. Они заставят пожалеть всех херусков — всех германцев.

Арминий попробовал представить себе катастрофу, которая разразится над всеми германскими племенами. Над всеми, от хамавов и тенктеров, прижатых к Рейну, до его родного племени херусков, живущего в сердце Германии, и до маркоманов царя Маробода, чьи владения раскинулись к северу от Дуная. Хитроумный Маробод втайне поддерживал паннонских мятежников, но лишь втайне, ибо вовсе не желал, чтобы в его земли тоже пришли римские легионы. А еще были готоны,[6] или же готы, которыми, по слухам, правили могущественные вожди. Но готы жили так далеко на востоке, что Арминий не знал по имени ни одного из этих вождей. Что же должно было произойти, чтобы последствия ощутили на себе все германские народы, столь разные и столь многочисленные?

Ответ напрашивался сам собой: превращение всех земель от Рейна до Эльбы в провинцию Рима, установление там власти Августа, или, иными словами, порабощение живущих в Германии вольных народов. До готов римляне, скорее всего, доберутся не сразу, но и готам когда-нибудь придется задуматься: когда римские орлы решат сделать очередной рывок на восток?

— Я должен найти способ расправиться с римлянами, отец. Мы все должны, — заявил Арминий. — Иначе римляне станут нашими господами. Ты видел их лагерь, Минденум?

— Я слышал о нем, — ответил Зигимер.

— Этого мало. Я повидал немало военных лагерей в Паннонии, сам жил в одном из них, сражался вместе с легионерами и учился их искусству войны. Но Минденум, клянусь всеми богами, самый большой лагерь, какой мне доводилось видеть. Ни один из лагерей в Паннонии не идет ни в какое с ним сравнение! Значит, римляне все равно что правят нашим краем. Мы еще свободны — или воображаем, что свободны. Но раз на нашей земле стоит Минденум, о какой свободе может идти речь?

— Если мы восстанем и потерпим поражение, это будет хуже, чем если бы мы вовсе не восставали, пото… — начал было Зигимер.

— Да, ты уже это говорил, — раздраженно перебил Арминий.

Его отец продолжал, будто сын и не подавал голоса:

— Потому что восстание, с одной стороны, обескровит нас, а с другой — даст предлог римлянам ужесточить гнет. Этого нельзя допустить. Я думаю, нам еще повезло, что мы продержались так долго.

— Обещаю, отец, когда начнется мятеж, мы не проиграем, — заверил Арминий. — А если проиграем, я не доживу до поражения.

— Первая часть твоей клятвы меня вполне устраивает, — отозвался Зигимер. — Что до второй, лучше бы ей не пришлось сбыться.

— Да, я тоже так думаю. Но мы должны бороться с римлянами во что бы то ни стало.

Как и большинство германцев, Арминий свысока смотрел на народ Галлии. Когда-то галльские племена населяли добрую часть Германии, но германцы вышибли их за Рейн и наверняка заняли бы и западный берег реки, если бы римляне не оттеснили их обратно. Римляне, а не галлы! Однако чтобы превратить Галлию в провинцию, римлянам пришлось немало повоевать. Вспомнив об этом, Арминий вернулся к своей главной мысли:

— Галлы потерпели поражение, но сражались до последнего и не посрамили своей чести. Если одна лишь мысль о поражении заставит нас лечь кверху брюхом, как побитых собак, мы лишимся чести — и поделом.

— Честь — вещь хорошая, но ею может обладать и мертвец. А живой человек одной честью сыт не будет.

— Это верно. Но имена павших будут чествовать те, кто придет вслед за нами. Павшие заслужат вечную жизнь в песнях будущих поколений, — возразил Арминий. — Лучше умереть так, чем прожить долгую, но бесславную жизнь и быть забытым, словно ничтожный раб… И такое забвение будет заслуженным.

Отец вздохнул.

— Похоже, мне не убедить тебя бросить эту затею, а?

— Когда римские грабители явились сюда требовать дань, не я один почувствовал, что они покушаются на нашу мужественность. Им известно больше способов превращать мужчин в скопцов, чем простая кастрация.

И Арминий прикрыл пах сложенной чашечкой ладонью, как раньше делал его отец.

Зигимер снова вздохнул.

— Что ж, сынок, раз отговорить тебя я не в силах, буду помогать тебе всем, чем могу. Клянусь богами, помощь тебе понадобится. Я не всемогущ, но постараюсь, чтобы ты получил все необходимое.

Лицо Арминия осветила улыбка — словно солнце вышло из-за туч.

— Если мы будем вести борьбу вместе, как мы можем потерпеть поражение?

— Есть разные способы, — проворчал Зигимер. — Способы есть всегда.

Квинтилий Вар посмотрел на счета, составленные его писцами, и поморщился. Управляя Сирией, он привык к совершенно другому уровню доходов провинции — Германия давала едва ли двадцатую часть сирийских сборов. Нищая страна, иначе не скажешь. Впрочем, разве может быть иначе, если своего золота и серебра здесь практически нет, а оливки и виноград в таком климате не приживаются. Даже если бы здешнее население не было таким диким, больших пополнений в списке доходов ждать не приходилось.

Вар понимал это, ведь он сам повидал Германию. Но теперь вместе со своими легионами он покидал Минденум на зиму и на время мог забыть все увиденное здесь. Он вернется сюда следующей весной, а до той поры позволительно о Германии не думать. Благо необходимости думать о ней нет, а желания вспоминать ее — тем более.

Сам Август не видел Германии. Счастливчик, он ни разу не переправлялся через Рейн. А раз так, что он скажет, узнав, какую жалкую сумму выжал его ставленник из столь большой страны? Не придет ли император в ярость?

Конечно, будь Вар посмелее, он подделал бы отчеты, но для такого дела у него была кишка тонка, ведь это означало немалый риск. Больше всего он боялся (хотя, разумеется, всячески скрывал свой страх), что Август заслал в его окружение шпиона, а то и нескольких. И если Вар пошлет императору одни цифры, а шпион — другие…

При мысли об этом Квинтилия Вара бросало в дрожь, и он представлял себе пустынные острова, разбросанные по Средиземному морю. Вару вовсе не хотелось провести остаток жизни на одном из таких островков. А если бы его поймали на обмане, ссылка была бы еще не самой худшей участью.

Его не спасла бы от гнева Августа женитьба на Клавдии Пульхре. Подумаешь, муж внучатой племянницы! Да родная дочь Августа провела пять лет на острове Пандатария, без вина и мужского общества, пока отец, сжалившись, не заменил это наказание более мягким, а именно: сослал ее в Региум, на самый кончик носка италийского сапога.

Конечно, Юлия была виновна в вопиющей безнравственности, тогда как он, Вар, лишь присваивал часть государственных доходов. После того как из Юлии попытались сделать пешку в династических планах Августа — ни один из этих планов не сработал так, как хотелось императору, — она стала вести себя по отношению к отцу вызывающе. Вар, к худу или к добру, никогда не привлекал к себе такого большого внимания.

Он вздохнул.

— Ты в порядке, господин? — спросил Аристокл.

Не рассказывать же рабу, что у тебя на уме.

— Пожалуй, да, — ответил Вар. — Богам ведомо, я буду рад убраться из Минденума. А кто, будучи в здравом уме, не был бы этому рад?

— Тут ты прав!

Обычно Вар задавался вопросом, искренен ли с ним хитрый раб, но на сей раз сомневаться в искренности грека не приходилось. Аристокл терпеть не мог Германию и германцев и не трудился это скрывать.

— Ветеру тоже не назовешь «шестеркой», — усмехнулся Вар.

Конечно, с самым удачным броском игральных костей можно было бы сравнить поездку в Рим. Впрочем, сгодились бы и Афины, или Александрия, или Антиохия — столица римской Сирии. Но уж никак не Ветера.

— И все же это лучше, чем Минденум.

Аристокл взмахнул рукой, охватив этим жестом все, что осталось от лагеря легионеров. Войска здесь пока еще не зимовали. А поскольку говорить о полном превращении этого края в римскую провинцию было еще рано, легионеры или уносили с собой, или уничтожали все, что могли бы забрать туземцы, — например, весь металл, который имелся в лагере, от лекарских ножей и конских удил до сапожных гвоздей и ложек. Иначе германские кузнецы перековали бы любое оставленное римлянами железо в наконечники копий, ножи и мечи. Легионеры сожгли все бревна и доски в лагере; благо леса здесь было много и нарубить новые следующей весной не составит труда. В походах римляне каждый день разбивали новый лагерь, поэтому, уходя, ничего не оставляли после себя.

— Когда-нибудь здесь будет настоящий римский город, — проговорил Вар. — Множество городов в Африке, Испании и Галлии начинались с лагеря легионеров, а сейчас это настоящие центры цивилизации.

— Пожалуй, так.

Но, судя по тону, раб не был в этом уверен.

— Правда, тамошние города не возникали посреди ничего.

Квинтилий Вар не стал спорить, а просто спрятал улыбку. Если Аристокл упорно желает презирать Минденум, пускай. Факт остается фактом: когда империя была моложе, когда еще не была столь обширной, множество городов, которые ныне считаются красивыми и удобными, представляли собой точно такие же лагеря, казавшиеся годными только для военных. Подошедший Вала Нумоний отсалютовал Вару.

— Мы готовы выступить к Рейну, — доложил начальник конницы. — Признаться, мне ничуть не жаль покидать это место.

Вар бросил взгляд на Аристокла. Раб буквально излучал согласие со словами Нумония, как раскаленный докрасна кусок железа на наковальне излучает жар. Наместник хотел сделать вид, что ничего не замечает, но, не удержавшись, заметил:

— В общем, мне тоже не жаль.

Легионерам предстоял долгий, утомительный марш по раскисшей грязи к верховьям Люпии. Дальше будет легче: многие погрузятся на суда и спустятся по течению к Рейну. Поскольку по берегам стоят римские крепости, германцам, даже самым враждебно настроенным, останется лишь за всем этим наблюдать. Все давно было отработано, но Вар считал, что такой отход будет слишком незаметным.

— Мы должны пройти через всю Германию, — сказал он. — Мы должны показать здешнему населению, что можем двигаться куда захотим и когда захотим.

— Да, господин, — покорно отозвался Аристокл.

— В чем дело? Тебе не нравится эта идея?

Квинтилий Вар хорошо знал своего раба и мигом улавливал любые перемены в его настроении.

— Господин, — честно ответил грек, — к идее убраться из Германии я отношусь с восторгом, но к идее пройти через Германию… По правде говоря, в этой жалкой стране нет ни одного места, куда мне хотелось бы отправиться. Она может быть мила только варварам, которые ее населяют.

Поскольку Вар придерживался того же мнения, он не стал говорить Аристоклу, как тот ошибается. Наместник заметил лишь, что в скором времени из этой земли получится прекрасная провинция, нужно только окончательно ввести ее в состав империи.

Вар постарался, чтобы в его словах звучало куда больше уверенности и оптимизма, чем он испытывал на самом деле.

Аристокл неосторожно шагнул назад и вляпался в грязь, которая тут же попыталась засосать его сандалию. Одежда, прекрасно подходившая для любого места по берегам Средиземного моря, здесь никуда не годилась. Туники и тоги в здешнем климате не согревали, неудивительно, что туземцы кутаются в плащи и носят штаны. И их сапоги не сваливаются, защищая ноги лучше сандалий.

Возмущенно бормоча, Аристокл вырвал пучок травы и, как мог, очистил сандалию и ногу.

— Лучше бы оставить этих дикарей в покое, — ворчал он, — и дать им жить в своей варварской земле по своим варварским обычаям. Они не заслуживают того, чтобы стать частью нашей империи.

И снова Вар почувствовал, что согласен с рабом: правда, в данном случае мнения раба и господина ничего не значили.

— Август хочет получить эту провинцию. У него есть на то свои причины, и Август всегда получает желаемое.

На памяти Вара так было всегда, а Вар слишком хорошо знал, что уже далеко не молод. Так что упомянутое им правило вполне можно было считать законом природы.

— Август никогда не видел этой страны. Он никогда не видел этих варваров, — возразил Аристокл и, вырвав еще один пучок травы, принялся оттирать им грязное пятно, которого не заметил раньше. — Клянусь богами, господин, если бы император их увидел, он бы решил, что германцы ему не нужны.

Представив себе Августа, осматривающего наблюдательный пост в Минденуме, Квинтилий Вар рассмеялся. Нет, Август, конечно, не был чужд военной жизни — в гражданской войне, последовавшей за смертью Цезаря, он взял верх над лучшими тогдашними полководцами. Но Август, несомненно, принадлежал миру Средиземноморья, и здесь, в мрачных северных лесах, был бы так же неуместен, как рыба в египетской пустыне. Император в Германии? Такое просто трудно себе представить.

«А ведь я тоже принадлежу к миру Средиземноморья, — подумал Вар. — И я все еще хочу, чтобы Август послал меня в Египет, в Грецию… Куда угодно, лишь бы здесь не оставаться. Тут я чужой и никогда здесь не приживусь».

— Ветера, — произнес он вслух.

Увидев впервые этот военный городок на левом берегу Рейна, наместник вообразил, что попал в самое забытое богами место на земле, но стоило ему переправиться через Рейн, в Германию, как стало ясно, насколько мало он знает о забытых богами местах… Если, конечно, боги вообще когда-то об этих местах ведали. По сравнению с Минденумом даже Ветера казалась Антиохией. По сравнению с Германией даже граница Галлии казалась похожей на цивилизованный мир.

— Ветера, — эхом отозвался Аристокл, и Вар уловил в его голосе ту же тоску.

— Мы вернемся сюда весной, — сказал Вар.

— Да, господин, — ответил Аристокл с мученическим вздохом, понимая, что тоже участвует в строительстве великой империи.

Все имеет свою цену. Высокопоставленные римляне нуждались в умных греках, которые помогали им вести дела. В материальном отношении приближенный к господину раб, такой как Аристокл, был обеспечен гораздо лучше, чем если бы оставался свободным человеком в гордой, но бедной Греции. А свобода — что ж, он бы предпочел освободиться от этой грязи на лодыжках и между пальцами ног.

— По крайней мере, на некоторое время мы можем предоставить здешних дикарей самим себе, — промолвил Вар. — Кажется, мы положили неплохое начало.

Он хихикнул, и этот звук получился похожим на кудахтанье.

— Во всяком случае, хочется верить, что именно так это будет выглядеть в глазах Августа.

Сам Август, ясное дело, никогда не покажется в Германии. Но его воля все равно будет выполнена.