Иван ГОЛОВЧЕНКО. ВОЗВРАЩЕНИЕ

В глухой чаще векового леса сидел на гнилом пеньке Василий Бондарь. Восковое, костлявое лицо его было сосредоточенно; потускневшие, глубоко ввалившиеся глаза пристально всматривались в измятый листок бумаги. Силясь преодолеть озноб и унять дрожь рук, Бондарь читал по складам:

«…Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной».

— Видал, какую приманку Советы нам подбросили? Выходи, мол, с повинной, а мы тебя того! — И он обвел рукой вокруг своей жилистой шеи.

— Нужно им канителиться с нами… Сами в лесу подохнем! — нехотя, с горечью молвил Грицюк. Он только что намылил щеткой из осоки подбородок и щеки и теперь ожесточенно скоблил их острым осколком стекла от разбитой бутылки.

— Ну, ты, потише… Иначе душу из тебя вытрясу! — злобно выкрикнул Бондарь, и все тело его вдруг забилось в жестоком приступе кашля. Он кашлял долго и надрывно, захлебываясь и время от времени сплевывая на землю густо окрашенную кровью мокроту. Изможденное лицо его, со вздувшимися на висках венами, покрылось капельками пота.

Отбросив осколок стекла, Грицюк схватил жестяную кружку с гнилой болотной водой и помог Бондарю напиться. Потом он осторожно уложил его на сухие листья у куста, подмостив под голову свою стеганку.

Обессиленный приступом, Бондарь устало закрыл глаза. И сразу же лицо его словно утратило все признаки жизни. От полукружия опущенных век, туго обтянутых кожей скул, заострившегося хрящеватого носа повеяло мертвенным покоем.

И только дыхание, со свистом вырывавшееся сквозь стиснутые зубы, свидетельствовало о том, что Бондарь еще жив.

Прислушиваясь к этому свистящему дыханию, Грицюк с ужасом ждал, что оно вот-вот прервется. Страшная мысль, что он может остаться в лесу совсем один, впервые промелькнула в его сознании со всей суровой отчетливостью. Отгоняя эту мысль, он поправил стеганку под головой больного, подгреб под его бока охапку листьев. Бондарь открыл глаза.

— Ну, вот! — обрадовался Грицюк. — Грозился душу вытрясти, а из самого она чуть было не улетела!

— Ты что это, вместо попа вздумал отходную мне читать? — насмешливо спросил Бондарь, и в его тусклых глазах вновь зажглись злые искорки. — Не бойсь… Еще тебя переживу!

Грицюк опустил голову и указал на открытый люк бункера.

— Нет, брат, видно, не выдержать нам обоим! Пять лет в этом сыром погребе гнием! А за что, спрашивается, всю муку принимаем? За батьку Бандеру? Так он же в роскоши живет и в ус не дует! За границей дачу себе купил, машину. Ест вкусно, спит в тепле. А за чьи деньги? За деньги организации, значит, и за наши с тобой деньги! И вот за тех! — Грицюк кивнул в сторону поляны, на которой чернели несколько дубовых крестов.

— Что-то больно много рассуждать ты, Федор, стал! Иван с Петром тоже все шушукались да на батьку капали… Христопродавцы проклятые!

— Петро и Иван теперь с семьями живут как люди. А мы с тобой диким зверьем в берлоге…

Приподнявшись на локте, Бондарь впился взглядом в лицо Грицюка, глаза его постепенно налились кровью.

— Ага, значит, за ними решил идти, виниться?! Предателем надумал стать! Говори, предать надумал? — хрипел он, приподнимаясь.

— Ты что, белены объелся? — попятился от него Грицюк.

Но Бондарь уже выпрямился во весь рост и, пошатываясь на длинных ногах, шагнул вперед.

— Убью, проклятый! — с неожиданной силой вскрикнул он, занося над головой Грицюка сжатые кулаки, но неожиданно пошатнулся, из его горла хлынула кровь.

К вечеру еще один наспех сколоченный крест появился на лесной полянке.

И только теперь, окруженный молчанием леса, с особой ясностью ощутил Грицюк всю полноту своего одиночества. Сидя у бункера, он тупо смотрел на верхушки деревьев, позолоченных заходящим солнцем, и с тоской думал о надвигающейся ночи. Вот уже потемнели кроны дубов. На фоне ярко-оранжевого заката они еще выделяются четкими контурами, но между стволами тени постепенно сгущаются в непроницаемый мрак. Он стеной обступает поляну, надвигается со всех сторон. И только свежевыструганный крест белеет смутным призраком, пугающим и зловещим.

Вздрогнув, Грицюк поднялся с пенька и прислушался. Где-то послышался треск сушняка — очевидно, прошел лесной зверь. Потянуло морозным ветерком и запахом гнилых листьев. Еще раз оглянувшись на полянку, Грицюк спустился в бункер.

Коптящее пламя пропитанного маслом фитиля вспыхнуло над плошкой, и по стенам бункера заметались тени. Он наскоро разобрал постель, задул коптилку и, не раздеваясь, лег. Ему хотелось поскорее заснуть, уйти от тяжелых воспоминаний дня, от давящего чувства одиночества. Но сон не приходил. Угрюмая тишина леса словно вошла и в это подземное убежище. Тяжкой глыбой навалилась она на грудь Грицюка, и он, задыхаясь и корчась, до утра пролежал в постели, не сомкнув глаз.

Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего — оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.

Он стрелял в польских помещиков, чтобы они на украинских землях не селились. А потом с такой же ненавистью убил в родном селе председателя колхоза, бывшего батрака, Ивана Квитковского. В свое время всадил он пулю в жирный затылок волынского воеводы, душившего крестьян, а теперь с таким же хладнокровием разрядил пистолет в бедняка из бедняков Петра Лысюка, избранного председателем сельсовета. Ненавидя немецких фашистов, он подстерегал их на лесных тропах с оружием в руках, а когда пришла Советская Армия, чтобы изгнать оккупантов с украинских земель, стрелял из-за угла в спины советских бойцов и командиров.

Холодный пот выступил на теле Грицюка. Впервые он дал волю своим сомнениям, заглянул в лицо страшной правде. И снова чувство бесконечного одиночества охватило его. Уже не страх перед глухим безмолвием леса, а нечто большее давило его — до предела обостренное ощущение своей отверженности, страшное сознание, что ничем не искупить ему своей вины и не смыть пролитой крови.

— Каин! Братоубийца! Зверь, лесной зверь! — шептал он пересохшими губами, в тоске и смятении вспоминая все совершенные его бандой преступления: сожженные хаты, ограбленные дворы, замученных и убитых людей. Чудились лица этих убитых, они приблизились к самому его изголовью, склонились над ним, обжигая ненавидящими взглядами.

Он вскочил с постели и заметался по тесному бункеру, в темноте натыкаясь на скользкие, сырые стены.

«Бежать, бежать от них без оглядки! Что угодно, только не оставаться здесь одному!»

Невольно вспомнились слова обращения, которое сегодня читал Бондарь. Грицюк зажег коптилку и принялся лихорадочно шарить в карманах. Вот он, этот смятый листок! Где это место? «Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной…» Бондарь утверждал, будто здесь кроется ловушка… А если нет? Если действительно ему, Грицюку, можно будет явиться к людям и сказать: «Винюсь во всем, карайте или милуйте!» Вряд ли его помилуют — он и сам такого не помиловал бы. Но если он явится добровольно, наказание, наверное, будет смягчено. «А может, все-таки помилуют? Ведь пишут же…»

Он снова жадно впился глазами в строки обращения. Нет, не может все это быть обманом. Украина воссоединена в едином государстве, со своим правительством, своими национальными органами. Ей ли лукавить перед каким-то Грицюком, ей ли его бояться! Это тебе не «вильна соборна», о которой кричит Бандера из подворотни своих заграничных хозяев, а по-настоящему свободная земля, где земляки Грицюка по-новому строят свою жизнь. Он это видел, он это чувствовал давно, однако заглушал в себе голос совести и сомнения, злобой отгораживался от этого ясного мира.

«Порвать с прошлым, покаяться перед людьми, искупить свою тяжкую вину перед народом… Но как же быть с присягой, принятой при вступлении в ОУН? Он знал ее на память: «…обязуюсь беспрекословно подчиняться всем приказам руководства и сохранять в тайне все его дела… если нарушу свою присягу, пусть покарает меня суд, вплоть до высшей меры наказания…»

Его, конечно, приговорят к высшей мере. Немало таких, как он, на его памяти покарало свирепое «руководство»: за неосторожное слово о бессмысленности борьбы, за отказ вступать в вооруженные отряды ОУН, за попытку оградить себя от участия в грабежах, именуемых сбором продовольственного налога, за нежелание способствовать бандеровским «освободителям»… Страшные картины расправ снова встали перед Грицюком. И эти свои — убитые своими же — тоже подступали к изголовью, тоже требовали ответа.

Старший лейтенант Таран пришел на работу раньше обычного. Еще с вечера он решил просмотреть всю накопившуюся за время трехдневной командировки почту и сразу же принялся за дело. Работалось хорошо. В открытую форточку тянуло утренней свежестью, косые лучи солнца, проникающие в комнату сквозь густую листву клена, неуловимо перемещались на столе, весело дробясь на чернильном приборе… Тихо. Спокойно… Светло… Даже докучавший обычно лейтенанту стук пишущей машинки, доносившийся из приемной, в это утро как-то особенно ладно вливался в бодрый ритм хорошо начатого дня.

И неожиданно лейтенант услышал испуганный вскрик девушки-секретаря, шум от падения стула, чей-то низкий хриплый голос и грузные шаги. Прислушиваясь, он приподнялся в кресле, готовый броситься на помощь секретарю, но дверь кабинета уже распахнулась. Пятясь в сторону письменного стола, секретарь Оля быстро отступала от порога, за которым стоял хмурый оборванный человек с автоматом за плечом.

Лейтенант быстро вышел из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.

— Вы ко мне? — спросил он тем обычным ровным тоном, каким привык разговаривать с посетителями. Ни одна нотка не дрогнула в голосе лейтенанта, только во взгляде его серых строгих глаз мелькнуло предостережение: «Не вздумай дурить!»

Незнакомец, казалось, понял значение этого взгляда. Тоска, смятение, неуверенность, страх — все эти чувства почти одновременно промелькнули в его глазах, заставили замяться на пороге.

— Мне бы старшего из кагебэ, — неуверенно сказал человек с автоматом.

— Тогда прошу, заходите! По какому делу и кто вы такой?

— Я Грицюк… я пришел…

— А, Грицюк! Давно вас жду! Что же, садитесь, побеседуем.

— Меня… ждете? — Грицюк неуверенно топтался у стола, не решаясь сесть на предложенный ему стул. — Как же так ждете? Разве знаете?

Услышав имя известного на весь район бандита, секретарша тихонько выскользнула в приемную, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, — в дверь кабинета настороженно заглянул младший лейтенант Стеценко. Таран едва заметно шевельнул бровью — условный знак, означающий, что младший лейтенант должен уйти.

— Спрашиваете, знаю ли? — ответил Таран с усмешкой. — А как же? Ведь вы с Бондарем у нас в районе редкостные люди! Двое таких на весь район осталось. Кстати, почему не пришел Бондарь? Упорствует, не верит нам, решил в лесу отсиживаться?

— Бондарь навек в лесу остался… Умер он вчера, — угрюмо объяснил Грицюк.

— Сам избрал дороженьку — сам виноват. А жаль родных, ведь ждут его…

— У меня тоже жена и дочь остались, — понурясь, прошептал Грицюк.

— Да, знаю. Труженица у вас жена. И дочка хорошая. В школу ходит, кажется, в шестом классе учится. Боюсь, трудновато будет вам на первых порах с ними. Ведь все свое нутро придется перетряхнуть. Ну, об этом потом поговорим, от вас самого все будет зависеть. А сейчас побеседуем о другом. Скажите: вы готовы к тому, чтобы рассказать все, без утайки?

— Готов, пан лейтенант! Простите, не пан, а…

— Вот и хорошо! А теперь… впрочем, сдайте сначала оружие — сюда, возле этого шкафа поставьте!… Так! Теперь можете рассказывать. Я слушаю вас.

По классу пронесся приглушенный шумок. Преподавательница математики окинула учеников внимательным взглядом и сказала спокойно:

— Ребята, вы мешаете отвечать своей подруге! Она снова взглянула на Зину, смущенно стоявшую за второй партой.

— Что же ты молчишь? Опять не знаешь? А ведь урок-то легкий. Объясни, Зина, что с тобой происходит в последнее время?

Лицо девочки покрылось красными пятнами, на глазах блеснули слезы, но губы упрямо сжались.

— Может быть, ты нездорова или что-нибудь не поняла? — продолжала добиваться учительница.

Девочка еще ниже опустила голову и продолжала молчать.

Заливистая трель звонка прервала эту тягостную сцену. Класс сразу же наполнился гомоном и шумом. Захлопали откидные крышки парт; урок математики был последним, и ученики поспешно собирали книги и тетради, торопясь домой. Наиболее проворные уже выбегали в коридор, на ходу прощаясь с учительницей, звонко перекликаясь друг с другом.

— Ну, а ты, Зина, на минутку останься. Дашь мне свой дневник, — сказала учительница, делая отметку в классном журнале.

Девчонка уже успела уложить книги: она растерянно взглянула на учительницу и покорно расстегнула сумку.

— Вот… — прошептала она, подавая обернутый в зеленую глянцевитую бумагу дневник.

Учительница развернула его и начала листать аккуратно заполненные странички.

— Как же это так получилось, Зина? По всем предметам у тебя пятерки, по моему тоже, а сегодня по алгебре я вынуждена поставить тебе двойку! Второй раз на этой неделе тебя спрашиваю, и второй раз ты не приготовила заданного… Плохо, очень плохо начинаешь учебный год!

Теребя кончик вплетенной в косу ленты, девочка исподлобья следила, как рука учительницы протянулась к чернильнице, обмакнула перо. Вот тонкие пальцы, сжимающие ручку, застыли над страничкой дневника, словно в нерешительности. Еще можно попросить, обо всем рассказать.

— Ольга Ивановна, я… мне…

Поздно! Перо, поскрипывая, выводит жирную цифру «2».

— Ты хотела что-то сказать, Зина? — спросила учительница, выжидающе взглянув на девочку.

Глубоко переводя дух, девочка вдруг всхлипнула и стремительно выбежала из класса.

Расстроенная непонятным поведением всегда ровной и спокойной ученицы, Ольга Ивановна устало откинулась на спинку стула.

«Тебе, моя милая, сегодня тоже следовало бы поставить двойку, — с грустной иронией укоряла она себя. — Люди говорят: опытный педагог! А ты с девчуркой поговорить не сумела…»

— Что это вы так задержались, Ольга Ивановна? — спросила пионервожатая, заходя в класс. — И вид у вас какой-то особенный… Чем-то взволнованы?

Ольга Ивановна порывисто вздохнула:

— Да, круглой отличнице вынуждена была поставить двойку.

— Зине Грицюк?

— Представьте себе, Грицюк. Ума не приложу, что с ней сталось?

— Несчастье у нее. Отец пришел домой…

— Позвольте, Анна Петровна, я что-то вас не пойму! Какое же это несчастье, если отец в семью вернулся? Наоборот, радость большая!

— Вы, Ольга Ивановна, новый человек у нас и многого еще не знаете. Ведь отец Зины отъявленный бандит. В лесу скрывался…

— Огорошили вы меня, честно признаюсь. Но девочка… девочка-то при чем? За грехи отцов дети не ответчики!

— Формально это так, а в действительности… Взять хотя бы Зину. Отшатнулись от нее все, «бандеровкой» дразнят. И матери ее несладко.

— Но почему же вы молчали? Так навеки ребенка искалечить можно!

— Я уже говорила с ребятами, объясняла. Но слишком уж озлоблены все против Грицюка. Банда, в которой он был, одно время терроризировала весь район. И в нашей школе есть сироты — отцов их убили и замучили бандиты. Галя Ткач, например…

— Да, страшно все это и больно… И тем не менее…

— Я понимаю вас, Ольга Ивановна, конечно же, Зину надо всемерно поддержать. Именно сейчас поддержать, в сложное для нее время. Я и пришла для того, чтобы поговорить с вами об этом.

— Что же, давайте обсудим, как нам действовать. Простите, я только сделаю одну пометку.

Ольга Ивановна раскрыла дневник в зеленой обложке и вычеркнула в нем двойку.

Уже неделю Федор Грицюк дома, но словно чужой он в своей собственной хате. Первые два дня он этого как-то не замечал. Слишком уже разительной была перемена в самом образе его жизни. С наслаждением помывшись и переодевшись во все чистое, почти сутки отсыпался он в мягкой и теплой постели, а проснувшись, с жадностью накинулся на горячую еду, на молоко, на свежий хлеб, испеченный из пшеничной муки свежего помола.

С чувством неосознанной досады он отметил про себя, что семья его живет ничуть не хуже, чем при нем, «кормильце», а во многом даже и лучше. И когда жена отлучалась, он заглядывал во все уголки и ревниво ощупывал все новые вещи, появившиеся в доме.

— Молодец, Варвара! — похвалил он жену. — Не хуже людей живешь… Не сломила тебя злая доля! Она взглянула на него с вызовом:

— Колхоз не дал сломиться. На ноги поставил…

— Что же, в этом колхозе всем такая оплата или, может, за угождение начальству? — ехидно спросил Грицюк, темнея лицом.

— Известно, за угождение! Только не за такое, как ты думаешь, а за угождение работой.

Сидя на низенькой скамейке, Варвара чистила картошку. Она выпрямилась и сказала решительно:

— Думала я думку, Федор, ночь не спала, все искала, как нам быть… И такое хочу тебе сказать: в новый дом старого духу не неси! Будешь волком в лес смотреть да жизни нашей мешать, сама на тебя заявлю: враг он, мол, наш неискоренимый.

— Выходит, лишний я стал? Мешаю тебе вроде?

— Ты против всей жизни пошел! Вот казнили вы людей смертью лютой, хаты их жгли, последнее забирали, а повернули жизнь? Только вдовьих да сиротских слез прибавилось. А жизнь пошла так, как люди радеющие ее направили.

Глаза Грицюка сузились, под кожей скул заходили желваки:

— Это что же за радетели такие?

— А будто сам не знаешь? Ты у совести своей спроси, может, она тебе подскажет, против кого руку направлял. Против тех, кто народ весь поднял, кто дочку твою в школе учит, кто за труды мои платит мне сполна, кто свет в этой хате зажег, машины всякие в село прислал!

Разгоряченная спором, Варвара словно помолодела: глаза ее ярко блестели, на бледных щеках вспыхнул румянец, ссутулившаяся спина выпрямилась.

Пораженный этим неожиданным отпором жены, ранее всегда тихой и покорной, Федор сказал примирительно:

— Эх, Варя, Варя, да разве я об том? Ты совесть мою не трогай. Я уже наисповедовался и накаялся, как из лесу к вам шел. Я о другом: жена ты мне или не жена?

— А это тебе решать! Только знай: ломать себя я не дам…

Подобные разговоры возникали в последние дни все чаще, так как Варвара приходила с работы заметно расстроенная. Дочка тоже словно пряталась от отца. Еще когда мать дома, хотя бы пообедает, а нет Варвары — бросит книги на скамью и убежит на целый день. И Федор Грицюк почти целый день оставался в хате один, томясь от безделья, терзаемый противоречивыми мыслями и чувствами.

Попытки чем-нибудь заняться во дворе тоже пришлось оставить. Стоило Грицюку сойти с крыльца — его словно окутывала атмосфера настороженной враждебности. Проходя мимо его усадьбы, соседи молча отворачивались, другие вообще старались обойти его хату стороной, третьи с вызовом и насмешкой мерялись с Федором взглядами, и по этим взглядам Грицюк понимал, что они ничего не забыли.

Однажды в полдень Варвара пришла домой особенно взволнованная. Бессильно опустившись на скамейку, она вдруг припала головой к подоконнику и разрыдалась.

Федор хотел расспросить жену о том, что случилось, но осекся. Чутье подсказало ему: плакала она из-за него.

В томительном молчании стенные ходики отсчитали пять… десять минут…

Тихо всхлипывала женщина, грузно шагал по скрипучему полу мужчина.

В хату вбежала Зина, но, увидев плачущую мать и хмуро шагающего из угла в угол отца, словно бы оступилась и тихонько прикрыла за собой дверь. Стук щеколды вывел Варвару из забытья. Выпрямившись, она вытерла слезы, оправила на голове платок и впервые за все дни взглянула на мужа грустно и растерянно.

— Что же будет с нами, Федор?! — вырвалось у нее.

— Варя… Ты хотя бы расскажи, что приключилось! Не чужой я тебе, дочка у нас!

— Не хотела я тебя растравлять, Федор, не говорила, как люди меня сторонятся, про слезы дочери молчала. А сегодня услышала такое, что силы терпеть нету. Чутку услышала я, что хотят колхозники просить, чтобы из села тебя выселили. Быть-то как?

— Ну, это мы посмотрим! — вскипел Грицюк. — Мне прощение дали, потому — сам с повинной пришел. Нету такого закона…

— Это ты говоришь про закон! — с горьким упреком воскликнула Варвара. — Ну, простила власть — ее дело, видно, не больно ты для нее страшен. А люди-то простили? Ты у людей прощения попросил?

— Да чего ты от меня хочешь? Чтоб я пошел и каждому в ноги поклонился?

— Ой, не знаю, Федор, не знаю… Может, и поклониться следует, а может, взаправду, уехать… Чтоб никто, ни одна душа не знала про тебя, не попрекала… Может, поедем, а?

— Хату отцовскую бросить?

— Там хата родная, где счастье живет да честь… Вон в Донбасс людей кликали. Поедем, вместе на шахту станем, я работы не боюсь. И Зиночка наша будет учиться. Там, говорят, курсы всякие, техникумы… Будешь работать… снимешь с себя позор…

Лицо Варвары посветлело. Она уже видела это счастливое будущее, которое выправит их надломленную жизнь. Постепенно к мысли об отъезде начал склоняться и Федор, весь вечер они обсуждали планы будущего, и отчуждение между ними как-то само по себе начало исчезать.

Утром Варвара встала повеселевшая.

Она споро управлялась возле печи, готовя разом завтрак и обед, так как в этот день должна была задержаться на работе, а уходя, пообещала:

— Поговорю с кем следует, попрошу помочь.

Грицюк тоже в это утро занялся делом. Он прикидывал в уме, что из хозяйства придется продать, а что нужно будет взять с собой, составил подробную опись всего своего добра. Только с хатой не знал он, как поступить. Заколотить окна и двери до поры до времени? Рискованно, по бревнышку отцовский дом растащат. Сдать внаймы? Вряд ли в селе найдется такой, что захочет поселиться в его хате. Да и неизвестно еще, какие новые законы Советы завели: может, если он выедет, и хата не его станет? Пойти разве посоветоваться с лейтенантом, с тем, что повинную его принимал? Обещал же лейтенант помочь «на новые рельсы становиться», предложил заходить в случае чего…

Пообедав, он вышел было уже за калитку, но тут неожиданно лицом к лицу столкнулся с товарищем детства — Станиславом Качинским. Грицюк невольно попятился обратно во двор, но его остановил голос Станислава.

— Отсиживаешься, значит, Федор, будто за крепостными стенами? — насмешливо спросил Станислав.

— А тебе-то какая забота? — вызывающе ответил Грицюк. — Не брат ты мне и не сват, чтобы обо мне печалиться.

— Да, слава Иисусу, таким родственничком бог миловал. Но все-таки знакомый, вроде бы приятель давний.

— А если знакомый, почему в гости не заходишь? — уже насмешливо спросил Грицюк.

— Ты пригласи, быть может, и зайду,

Грицюк отступил от калитки.

Губы его все так же насмешливо улыбались, но глаза смотрели испытующе, и что-то жалкое, растерянное, просящее таилось в глубине этого взгляда.

Качинский прошел в калитку и направился к невысокому крыльцу.

Молча вошли в хату, присели у стола, долго крутили цигарки, стараясь скрыть охватившее их замешательство, старательно раскуривали самокрутки, прокашливались.

— Ну, Федор, не для того мы вместе собрались, чтобы в молчанку играть, — не выдержал, наконец, Качинский. — Рассказывай, долго еще будешь от людей хорониться?

— Я от людей не хоронюсь, — глухо возразил Грицюк. — Это они от меня, словно от дикого зверя, бегут. Выйдешь, а отовсюду глаза на тебя, будто штыки, направлены.

— Значит, народ обвиняешь?

— Почему народ? Сам понимаю вину свою… А только мочи моей больше нет казниться так, уж лучше бы сразу голову сняли!

— Да, понимаю, нелегко тебе. Только ведь что происходит? Не знают люди, с чем ты вернулся, не доверяют, словом. Да и старое не сразу всяк забудет. Ведь человеческое сердце какое? Иной раз будто и простил, и забыл, а сидит в этом сердце заноза, и все колет, все колет…

— Мы с Варварой уехать надумали, — после минутного колебания сказал Грицюк. — Не будет у нас здесь жизни…

— А я такой думки: самое это простое дело уехать, но стоит ли? От людей можно убежать, а ведь от совести своей не убежишь!

— Значит, нет мне выхода?

Задумчиво прищурясь, Качинский поплевал на огонек самокрутки, притушил его пальцами и оглянулся, выискивая, куда бы положить окурок. Грицюк поспешно придвинул ему блюдечко.

— Значит, без выхода я остался? — повторил он свой вопрос, и в голосе его прозвучала безысходная тоска.

— Про свой выход, Федор, всяк сам решает. Только мое разумение такое: повиниться человеку мало, надо делом, работой свой грех у людей выкупить. Вот тогда они тебе поверят. Это не у попа на исповеди: покаялся человек, и сразу ему отпущение всех грехов, ходит он вроде святой и чистенький. А людям-то его святость без надобности, потому что для людей-то ничего он не сделал. Кабы на меня такое, как с тобой, я бы с самого первоначала к ним пошел, без утайки им всю свою душу открыл, а потом сказал бы: «От власти я прощение получил, от вас хочу его честным трудом заслужить. Давайте работой меня проверяйте, старанием для людей». Так-то Федор!… Собрание у нас третьего дня будет, может, придешь?

В тяжелом раздумье Грицюк опустил голову.

— Не знаю… Мысли у меня сейчас в разные стороны мечутся. Может, и приду, — сказал он после долгой паузы. — Боюсь только, выдержу ли? Всю душу, поди, вымотают?…

— Это верно. Придется несладко, — согласился Качинский. — Только не миновать через это пройти. Вон бабы рожают, тоже криком кричат. А из крику ихнего да боли лютой новая жизнь получается… И потом, хочу я тебе сказать, отходчивые у нас люди, сердцем щедрые. Это раньше жизнь беспросветная людей злобила, а теперь народ силу свою почувствовал. А сильный — он завсегда добрый…

Вскоре Качинский ушел, а Грицюк еще долго мерил комнату тяжелыми шагами. Из глубокой задумчивости его вывел приход дочери.

— Садись, доченька, вместе с батькой пообедаешь, — неожиданно предложил Федор и сам принялся собирать на стол.

Обедали молча. Смущенная неожиданным вниманием отца и непривычной лаской, прозвучавшей в его голосе, Зина чувствовала себя еще более скованной, чем обычно в его присутствии. Погруженный в свои нерадостные мысли, только уже под конец обеда он, словно очнувшись, спросил:

— А у вас собрания где проводятся?

— В классе, — не поняв отца, тихо ответила Зина.

— Да нет, я не про то! Я про колхозные спрашиваю…

— Если общие — в клубе, а если одно правление, так в сельсовете.

— Ну, добро! — молвил Грицюк и снова зашагал по комнате.

— Становись, доня, помогать… Вареники будем лепить. Скоро отец с работы придет, а ужин еще не готов…

Раскрасневшаяся, оживленная Варвара хозяйничала у печи. Качалка в ее руках так и мелькала, глаза оживленно поблескивали.

Вот уже больше месяца работает Федор на строительстве больницы, и с этого времени все изменилось в их доме. После того памятного собрания пришел Федор домой, как с креста снятый. Варвара даже испугалась. Впрочем, вскоре она поняла, что не на людей он злобился, а на свою жизнь запутанную, на тех, кто на обманный путь его толкнул. Начал работать, и словно легче ему стало. Недаром говорят люди, что работа от всякого горя лечит!

Односельчане относятся теперь к Федору без прежней подозрительности. Есть, конечно, и такие, что кольнут иной раз, без этого в жизни не обходится, но и это случается нечасто. Иные даже хвалить его стали за работу. Трудится он и правда по-честному, истосковался по работе, набросился на нее, как голодный на хлеб. Вот и сегодня, пора бы уже прийти, а его все нет и нет… Что же это он так долго не идет? Уже давно стемнело. Варвара подбросила в печь хвороста, отодвинула казанок с вскипевшей водой, переложила уже готовые вареники на сито и накрыла их чистым полотенцем.

— Побросаем в воду, как отец придет, пусть поест горяченького, — пояснила она Зине и принялась прибирать в хате.

Не знала, не чаяла она, что в эту минуту для Федора Грицюка снова решается его нелегкая судьба.

И сам Грицюк в этот вечер не предчувствовал ничего плохого. Собрав, как всегда, свой плотницкий инструмент, он немного замешкался, отбирая доски посуше на завтра, и вышел из помещения недостроенной больницы, когда все уже разошлись.

Зябко поеживаясь под холодным ветром, Федор взглянул вверх, на вереницу низких туч, стремительно надвигающихся с северо-востока, и подумал, как хорошо это вышло, что строительная бригада успела подогнать здание под крышу, ведь, того и гляди, польют дожди, повалит мокрый снег. Ишь какая темень сейчас из-за этих туч!

Торопливо спустившись с пригорка, на котором строилась больница, Грицюк повернул на тропку, ведущую к его хате. Здесь навстречу ему из тьмы кто-то шагнул.

Федор сошел с тропки, желая пропустить встречного, но тот шагнул следом за ним.

— Не убегай, Грицюк, не поможет! — произнес незнакомый простуженный голос.

— Я и не бегу. Мне бежать нечего.

— Ой ли?

— Да уж так!

— А присягу, помнишь, какую давал? Грицюк почувствовал, как слабеют у него ноги. «Вот оно! Достали меня, проклятые… Не помилуют!» — молнией пронеслась мысль.

— Стрелять пришел? Ну, стреляй! — сказал он глухо, понимая, что бежать не удастся. И сразу тупое безразличие овладело им.

— Сам, выходит, знаешь, что заслуживаешь пули?

— Что я знаю, то мое…

— А если я скажу, что пули тебе мало?

Не дождавшись ответа, незнакомец шагнул вперед и крепко схватил Грицюка за предплечья. Наклонившись к самому его лицу, он злобно прошептал:

— Кабы моя воля, душу бы из тебя вынул, сволочь продажная. Только есть приказ руководства до поры до времени не трогать тебя, если наказу покоришься! Так вот, слушай: велено тебе затаиться, входить в доверие. А про то, чем искупишь предательство свое черное перед ненькой Украиной, особое распоряжение будет. И помни: попробуешь ослушаться, ни дочь, ни жену твою не пощадим, весь колхоз огнем пустим! И так сделаем, что комар носа не подточит. На тебя же первое подозрение в поджоге падет. Ну, а про дочку и жену никто и не догадается, с чего это они слабнуть начали — мало ли болезней людей косит…

Грицюк почувствовал, как холодеет его сердце и земля уходит из-под ног. Вот сейчас, сейчас он сорвется в черную, бездонную пропасть и потащит за собой Варвару, Зину, всех близких людей. А он-то поверил, что вырвался из западни, что снова может стать человеком! И снова, как это было уже раз в лесу, чувство обиды и ненависти пронизало все его существо и вывело из состояния столбняка. Нет, на этот раз бандиты его не поймают! На этот раз он сам сведет с ними счеты за свою изломанную жизнь. Внезапно рванувшись, он бросился на незнакомца, сбил его с ног, навалился на него всем корпусом. Два тела сплелись на земле в молчаливой смертельной схватке.

Встревоженная долгим отсутствием мужа, Варвара не выдержала и, накинув стеганку и платок, вышла на крыльцо. Нет, шагов Федора не было слышно, а в темени ночи ничего не разглядеть! Может, сегодня какое собрание? Нет, будто не объявляли… Побежать разве к Качинским? Как-то было такое, что Федор зашел к ним с работы и засиделся.

Все еще не зная, на что решиться, Варвара спустилась с крыльца и остановилась у калитки. И вдруг слабый стон донесся до ее слуха. Вскрикнув, она рванула щеколду, выбежала на улицу и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мягкое. Лишь смутно запомнилось ей, как упала она на колени и приподняла бессильно свисавшую в ее руках голову мужа.

— Федя, да что же это с тобой, Федя! — трясла она плечи мужа, объятая отчаянием и ужасом. Очнувшись, Федор Грицюк снова застонал.

— Беги, Варя… кличь людей. От врагов наших этот гад пришел… Живой еще, наверное… Там, где тропка заворачивает, остался. Скажи, что колхоз грозился спалить…

Только теперь Варвара почувствовала, что ее руки, поддерживающие голову мужа, стали мокрыми и липкими.

Дико вскрикнув, женщина заголосила.

В хатах захлопали двери.