"Последняя газета" - читать интересную книгу автора (Климонтович Николай)

Глава VI. “ЧЕРТ, ВОЗЬМИ!”

1

Этих самых “портретов” я успел наваять штук пять. Был среди героев известный автор предгорных саг, был эмигрант, бытописатель московских, шестидесятых еще годов, интеллектуальных кружков, превращавших в клуб то курилку в

Ленинке, то пятачок у ближайшего пивного тычка. В таком духе.

Это были никакие не “портреты”, а литературные эссе на заданную тему. Работа, кстати, довольно сладкая и куда ближе сердцу, чем рецензирование Салиаса с Беляевым. И все бы хорошо, когда б не

Асанова, некогда меня на эту деятельность и подвигнувшая.

Пока я продолжал трудиться в отделе Иннокентия, первые три-четыре сочинения этого рода она напечатала, что называется, с колес. Но едва я был изгнан из среды культурологов, начались проблемы. Прежде прочего радикальным образом изменился ее тон в обращении со мной. Она уже не подобострастничала и не заигрывала, но говорила довольно жестко, порой даже раздраженно.

Свои игры “в девочку” она теперь адресовала другим, скажем, недавно снятому очередному главному редактору Газеты, который отчего-то продолжал неизменно являться к десяти на работу и с таинственными целями весь день околачивался в ее кабинете или поблизости. Занятно, что он сидел и ждал ее и тогда, когда ее не было.

А не бывало ее теперь постоянно. Приходилось и мне часами ждать.

Иногда к нам присоединялся шофер Асановой, ибо теперь, передав руление рирайтом другой даме и “редактируя субботу”, она располагала индивидуальной машиной с водителем. Этот самый шофер был бессловесным малым, смиренно выслушивавшим ее указания, и, как можно было понять, возил на дачу ее детей, с дачи ее маму, хотя был, как совершенно случайно выяснилось, кандидатом физико-математических наук. И коли шофер был здесь, то и она, очевидно, шастала где-то по начальству на верхних этажах или пила кофе в баре, беседуя, что могло длиться часами.

Валандаясь без дела по редакции Газеты, я заглядывал с часовыми промежутками в ее кабинет и неизменно заставал под креслом подошвами врастопырку штиблеты смещенного главного редактора – штиблеты баксов так за девятьсот, его согбенную, будто в тяжком раздумье, спину, обтянутую пиджаком, тянущим долларов эдак на тысячу двести, его лысину, обрамленную жестким черным волосом, не тронутым сединой,- отчего бы ему было седеть; а за его плечом мерцал экран монитора, в который он не отрываясь тупо глядел. На экране красовалась одна и та же картинка, скажем, “меню” очередного субботнего номера, и что этот дурень на ней разглядывал часами – неведомо.

Поначалу я грешным делом решил, что у него с Асановой односторонний и страстный роман. Однако потом сообразил, что они, видно, вместе что-то “варят”, вступив в сговор, но смысл интриги мне был, разумеется, недоступен, против кого и за что они дружили, со стороны было никак не понять. Но это было так:

Асанова, мощно всплывая все вверх и вверх, наступала то на одну спину, то на другую голову, и эти свои интриги называла неизменно “проектами”: одним из них – удачным, как видим – и был

“субботний”.

Ну да это черт бы с ним, оставь она меня в покое. Но неожиданно изменились “условия контракта”, причем в сторону для меня наименее приятную.

“Портрет” всегда планировался на последнюю субботу месяца. Но

Асанова вдруг выдвинула требование, чтобы я предоставлял ей готовый материал уже на исходе второй недели. Потом начиналось самое изнурительное: все последующие дни проходили в нудных и сумбурных с ней спорах по поводу тех или иных моих оценок. Ее все время отвлекали, она выбегала, мы начинали сначала, потом звонил телефон, и она опять забывала, о чем речь. Так продолжалось до поздней ночи, она, кстати, никуда не торопилась, пока я наконец не выдерживал и просил перенести собеседование на завтра… Насчет какого ни возьми отечественного автора у нее было свое особое литературоведческое мнение. Она, конечно, с ужимками играя в скромность, приседала в реверансах и уверяла, что она лишь частное лицо, читательница и профан, но это, разумеется, лишь по привычке к кокетству. Мягко стеля, она бывала совершенно безапелляционна.

Чаще всего она порола откровенную чушь. Но иногда вдруг высказывала мнение, хоть и явственно дилетантское, но не общее, не лишенное оттенка неожиданности, что при уровне ее информированности в вопросах словесности и при полном отсутствии какого-либо литературного навыка было довольно удивительно. Я долго бился над тем, что сей сон означает, пока однажды не подслушал случайно, находясь у нее в кабинете, ее телефонный разговор с гражданским мужем. Меня она совершенно не стеснялась

– как обслугу. И вот среди любовных междометий и указаний, что ему кушать и как пиЂсать, она вдруг смиренно сказала: “Ты так думаешь?.. Да-да, я обязательно это прочту! Хорошо,

Макарушка…” И вдруг поймала мой внимательный взгляд и на секунду, буквально на мгновение, запнулась.

Значит, Макарушка. Это он был мозговым центром их семьи. А когда в одном из субботних номеров я обнаружил его пространную статью о Дебюсси, написанную с потугами на нежданность стиля и небуквальность соображений, мне все стало ясно: Макарушка, даром что музыкант, был графоманом. А поскольку, как всякий универсальный гений, он, по-видимому, был домашний тиран и всякой бочке затычка, то и до меня долетали заряды его литературных пристрастий и мнений. А то, что я смел чаще всего с ними не соглашаться, Асанову, как я, увы, не сразу понял, крайне раздражало. Причем до такой степени, что ей, кажется, рано или поздно стали противны один мой вид и звук моего голоса, которые повергали ее в дрожь и нервическое курение “Кэмэла” одну сигарету за другой.

Я вспомнил рассказ Сандро о несчастной стажерке, Асановой изгнанной. Выходило, что в некотором смысле я оказался в положении этой девчушки, и теперь уже от меня Асанова защищала

Макарушку своей маленькой грудью.

Мало-помалу и она стала меня выводить из себя. Почему я, сочинитель с некоторым стажем, сам себе голова, должен был выслушивать что ни день ее ахинею, транслирующую к тому же сивый бред неведомого мне дирижера Макарушки? А потом, страдая, как от сверления зуба, присутствовать при том, что она правит мой текст своей изящной, но, увы, абсолютно не приспособленной к литературному делу ручкой… К тому ж оказалось, что свободного времени у меня как не было, так и нет. Опять я должен был чуть не ежедневно таскаться на “Водный стадион” – киселя хлебать. И, заметьте, за сумму-то мизерную по сравнению с моим былым жалованьем…

Теперь, когда Асанова “вела субботу”, рубрика Сандро тоже оказалась в ее ведении. Но с ним-то как раз Асанова жила душа в душу. Сандро по этому поводу обронил как-то:

– Я не такой болван, чтобы с ней спорить. Хотя бы потому, что, когда с ней соглашаешься, из нее можно веревки вить.

Он откровенно валял с ней ваньку, прикидываясь донельзя простодушным рубахой-парнем. Эта швейкова тактика приносила плоды – действительно, в своей светской хронике ему чаще всего не приходилось менять ни слова. Кто знает, ей, на дух не переносившей женщин, подобно тому как Иннокентий не терпел мужчин,- с Настей Мёд, скажем, по четвергам она вела долгие и тяжкие позиционные бои,- Сандро в отличие от меня представлялся, должно быть, образцом мужественности, бесхитростно высеченным из одного твердого куска. Доходило до того, что я делал поползновение подключить Сандро к нашим с Асановой бесконечным и бесплодным дискуссиям в качестве арбитра. Но из этого ничего не вышло: Сандро не то чтобы отказался прямо, но, как человек, у которого просят денег в долг, делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

Короче, было ясно, что и на этом поприще в Газете совсем скоро моя песенка будет спета. Этому помогло, кажется, и еще одно неожиданное обстоятельство.


2

В какой-то момент показалось, что мне пофартило: мне предложили в Газете новую непыльную, хоть и с душком, работенку, пусть временную, но с превосходным гонораром. Дело в том, что приближались Выборы. И – здесь, по-видимому, не обошлось без крупных вливаний какого-нибудь заинтересованного в проигрыше коммунистов банка, а то и группы банков – внутри Газеты силами ее сотрудников готовились приступить к экстренному выпуску агитационной газетки под довольно странным названием “Черт, возьми!”. Черт должен был взять коммунистов, имелось в виду. И у начальства родилась несчастная идея привлечь к этому делу

Писателя. И, чтоб далеко не ходить, выбор пал на меня.

Задача передо мной была поставлена такая: я должен был сочинять

“письма простых читателей”, якобы пришедшие в редакцию Газеты, в которых они с ужасом и отвращением говорят о возможном коммунистическом реванше. Моральный аспект задания меня поначалу не слишком смутил. Я вспомнил, как в свою далекую бытность в

“Юном природоведе” тоже сочинял “читательские письма” – исключительно из-за гонорара. Это было удобно вот в каком отношении: я писал заметку на произвольную биологическую тему, скажем, о размножении первичнополостных червей или о наскальных художествах зинджантропов, а мотивом ее появления в журнале становился мнимый вопрос мнимого читателя Петра Сидорова из села

Колобовки Вологодской области… Настораживало другое: никакие

“простые читатели” никогда никаких писем в Газету не писали.

Разъяренный бизнесмен, правда, мог изредка апеллировать к редакции с протестом против воспевания конкурента за его счет, но, как правило, по телефону и через своего пресс-секретаря…

Ну да начальству виднее. И я в один присест накатал несколько

“писем”. Самым жалостливым, кажется, вышло слезное послание некой вдовы из Ростова-на-Дону, в котором она повествовала, что жизнь ее мужа была загублена в железнодорожном депо начальниками-коммунистами, не желавшими соблюдать технику безопасности; и теперь она умоляет оградить от той же участи ее сыновей. Отчасти это напоминало мой давний опыт советских времен по цинической попытке обслуживания сельских агитбригад, так что пришлось лишь вспомнить давние навыки…

Письма я “перебросил” и стал ждать. И вскоре был приглашен на летучку, на “кухню”, так сказать, чего удостаивались, кажется, отнюдь не все сотрудники, и это был жест доверия ко мне со стороны руководства.

В тот день я впервые за год с лишним своей службы увидел одного из небожителей Газеты. Не помню уж, как точно именовался его пост в холдинге, но, кажется, в названии фигурировало слово

“генеральный”. Так или иначе уже сама его наружность весьма озадачила меня, и поразила ослепительная и порочная красота двух его секретарш.

Во-первых, у него была коса. В Газете до того я видел лишь одного мужчину с косой и с серьгой в левом ухе – длинного худого рирайтера, в свободное время прыгавшего с вышки с парашютом, и чаще всего под банкой, потом его уволили за профнепригодность в сочетании с наглостью, чудовищной даже на фоне хамоватых его коллег.

У “генерального” серьги, правда, не было, одна коса, схваченная у основания пестрой ленточкой. Но в дополнение к косе на нем были джинсы, а на ногах то, что называется казаки. Так что выглядел он вполне дискотечно, хотя ему было лет под сорок. Как бы оттеняя эту атрибутику, он носил знаменитую боярскую фамилию и демонстрировал хватку записного комсомольского функционера.

То, что услышал я на этой первой и последней моей летучке, тоже было донельзя причудливо.

– Дозвонились до Шварценеггера? – спрашивал боярин какого-то идущего пятнами тридцатилетнего юношу, и я, клянусь, никогда не видел воочию, чтобы один человек так явственно боялся другого человека.

– Шварценеггер развелся,- ответствовал тот, дрожа.

– А до Паваротти? – наседал боярин.

– У него телефон не отвечает. Паваротти тоже развелся, промолвил юноша замогильно, с таким трагическим выражением, будто был провинциальным родственником оставленной жены знаменитого тенора.

– И что, они теперь живут без телефонов? – с убийственной язвительностью осведомился комсомольский боярин.

– Но удалось связаться с Вероникой Кастро,- пробормотал сотрудник уже совершенно паническим шепотом.

– И что Кастро? – небрежно поинтересовался начальник.

– Ее референт сказал, что Вероника никогда не голосовала за коммунистов.

– Неплохо.

– Она вообще никогда ни за кого не голосовала.

– Так и напишите: никогда за коммунистов не голосовала. Кстати, о Кастро,- повернулся он к другому.- Найдите мне подходящий социальный параметр: скажем, на Кубе – самая высокая детская смертность…

– На Кубе самая низкая детская смертность в Латинской Америке, пробормотал сотрудник извиняющимся тоном, натужно краснея, как если бы пытался достойно выжать непосильную штангу.

– Тогда другой параметр! – раздраженно бросил начальник и повернулся ко мне. Тут он позволил себе чуть ухмыльнуться, что могло сойти за приветливость.- Я прочитал ваши письма. Неплохо.

Но жизнь оказалась сильнее вымысла. Нам удалось достать подборку подлинных писем в редакции “Крокодила”. Пустим их колонкой справа по второй полосе. А вы,- он на секунду задумался,- вы не смогли бы составить нам антисоветский кроссворд?

Я не испытал шока и не упал в обморок. Я даже не удивился.

Наслушавшись его, я был готов ко всему. По всей вероятности, он не понимал, что оскорбляет меня. Думаю, он вообще жил в каком-то ином, нарциссическом мире – мире нового буржуазного мифа, и уже сам Овидий не смог бы изъять его оттуда – хотя бы потому, что не знал по-скифски.

– Это не мой профиль,- сказал я сухо.- Я литератор, а не составитель крестословиц. Я могу идти?

– Конечно,- позволил боярин, небрежно кивнув и потеряв ко мне интерес.- Мы с вами свяжемся.

Стоит ли говорить, что после этого моего демарша никто больше со мной связываться не стал.


3

Как я позже узнал – совершенно случайно,- Сандро не предлагали сотрудничать в “Черт, возьми!”. Но тогда он сказал мне:

– Я сразу же отказался участвовать в этой затее. Что ж за лишние пару штук пачкаться! Но тебе твой запоздалый отказ, не сомневайся, тоже пойдет в строку…

Быть может, он рисовался передо мной. А может быть, хотел подчеркнуть, сколь я – на его фоне – беспринципен и конформен.

Впрочем, не он завел этот разговор. Я сам принялся распинаться на ту тему, что Пушкин ненавидел и презирал Булгарина, помимо всего прочего, быть может, и за то, что тот издал, по сути, первую в России буржуазную “профессиональную” газету, как бы естественный продукт собственной подлости – “подлости” и в старом, и в нынешнем значениях слова. До того все российские периодические издания были вполне салонны, посвящены преимущественно изящной словесности, в крайнем случае сатире на политическую злобу дня, но непременно облеченной в литературную фору, и адресованы узкому дворянскому образованному кругу… Я говорил, что и вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.

– Предательства чего? – иронически поинтересовался Сандро. Призвания артиста? Интеллигентского сословия?

– Предательства судьбы,- красиво сказал я.

– Что ж, в пушкинские времена было еще далеко до восстания масс,- обронил Сандро, и, по сути, это было замечание на тему.

Но кто бы мог подумать, что Коля Куликов читает Ортегу?

– Купцы и лавочники уже и тогда были,- возразил я.- И грамотные приказчики. И мелкие служащие. И гувернантки. И романтические горничные. А до появления “Северной пчелы” читать им было нечего. Пушкинский “Современник” у них не пошел, с базара они понесли Булгарина и Марлинского…

Мы сидели в подвальном баре нашего ЦДЛ, через стенку от бильярдной, и коротали время за кофе и, конечно, за “по сто водочки” – коротали время до Приема, на который Сандро вдруг решил пригласить меня с собой. Причем потребовал, чтобы я был одет “блэк тай”, не в смокинг, конечно, но прилично и по-вечернему, и тут мне пригодилось кое-что из гардероба, что некогда приобрел, поддавшись на уговоры жены.

Сандро давно грозился куда-нибудь меня отвести, но потом, на трезвую голову, к этой теме мы не возвращались. Хотя, не скрою, мне было любопытно взглянуть на нынешний бомонд – впрочем, у меня был период, когда меня приглашали на посольские приемы, и кое-какое представление о светских раутах я все-таки имел, но то было в далекие еще советские времена.

Подозреваю, Сандро несколько уязвляло, что я редко обсуждаю с ним его “хронику”, и теперь он решил продемонстрировать мне как бы исток вдохновения, собственно тот материал, из которого, как из сора, рос его жанр, воистину стыда не ведая.

А между тем его хронику я почитывал. Это были целые полосные эссе, иначе не скажешь, в которых, подчас витиевато и с выдумкой, один светский сюжет наплывал на другой и перетекал в него, причем швы были мастерски спрятаны. И я подчас от души хохотал над вполне забавными переходами от сюжета к сюжету, анекдотами и остротами, особенно когда дело шло о знакомых прямо или косвенно мне лицах, преимущественно из статусной, что называется, богемы,- Сандро писал очень лихо, подчас не без своего рода не скажу изящества, но молодцеватости. Другое дело, что все это было весьма поверхностно и легковесно, однако мило.

Как-то Сандро обронил, что в Газете не понимают, какую он подводит под них мину. И что когда-нибудь он объединит избранные места из своих хроник, обрамит комментариями, и картина конца века в бывшей империи выйдет самая что ни на есть убийственная.

Он выпустит книжку под названием “Сливки”, где на светском фоне поместит портрет и самой Газеты. Подозреваю, в нем говорила жажда компенсации за свою в общем-то весьма подсобную в Газете роль. Я, чтобы рассмешить его, напомнил ему замечание Горького, что русский человек как ни посидит в тюрьме – так бросается писать мемуары… Сандро только мрачно ухмыльнулся.

Самое интересное, что у него была наготове и своего рода

“философия жанра”, и однажды он мне ее бегло изложил.

Суть сводилась к тому, что моделью для описания так называемой

“светской жизни” может служить сказка о Винни Пухе, и это поначалу показалось мне просто не слишком умной шуткой: я, помнится, даже несколько удивился – у Сандро был прямой и очень мужской ум.

Но оказалось – дело было не так просто.

Он по полочкам разложил мне свою теорию. Сначала он говорил о единстве строго очерченного места и циклического времени, о сказочной условности “светского пространства”, когда движение ограниченной группы персонажей осуществляется между несколькими десятками фиксированных точек: так сказать, между домом Пуха, норой Кролика и дуплом Совы. В принципе, говорил Сандро – на редкость для него вдохновенно – он берется составить своего рода карту столичного светского Леса. А заодно и путеводитель с досье на каждого персонажа. И я, помню, несколько удивился этой фундаментальности подхода к столь пустяковой материи.

Но это были лишь цветочки. Сандро был, как и положено литератору его типа, настоящий соглядатай. Он мог говорить отдельно о речи его персонажей; отдельно о светском сексуальном партнерстве внутри замкнутого круга – не просто как о племенном промискуитете, а как об утонченной форме латентного инцеста; об инфантильном стремлении ничего не знать о внешнем мире, замкнувшись в своем мирке, но вместе с тем о потребности придать ему статус единственно подлинного; и, конечно, о характерологии.

Мне это казалось чушью собачьей, однако Сандро явно болел всем этим.

Сейчас, сидя в баре, он вернулся к этой теме:

– Знаешь, Милн был все-таки гений, сам о том не подозревавший.

Он исчерпывающе описал все основные светские типы. Прочие – лишь комбинации базовых свойств. Сегодня, если угодно, я покажу тебе и Поросенка, и Кролика, и это будут известные всей стране люди…

– А Винни Пуха? – спросил я, чтобы поддержать разговор и пытаясь острить.

– В некотором смысле,- вполне серьезно сказал Сандро,- Винни Пух

– это я. – И посмотрел на часы.- Пора!


Глава VII. СО СЛИВКАМИ


1

Прием в главном зале ресторана “Шанхай” устраивал закрытый столичный клуб “Гранит”, покушавшийся продолжить традицию старинного масонского. В некоем виртуальном, как теперь принято выражаться, Совете клуба состояли в качестве почетных отцов-учредителей все современные российские мегаломаны: от главного мэра отчизны заодно с его придворным Челлини до главного виолончелиста мира с постановщиком основных национальных площадных шоу Мукачевым-Глазуновским. Реальным же организатором выступала публика пожиже: театральный актер-комик, сомнительной репутации продюсер шоу-бизнеса, эстрадный певец, не дотягивавший, впрочем, до размаха Кобзона, и безвестный президент какой-то сырьевой биржи по фамилии Иванов. Разумеется, в деле продолжения клубных традиций русских аристократов от

НовикоЂва до Горчакова этой публике были все карты в руки.

Основная же масса членов была куда как пестра. Размеры вступительного, равно как и ежегодного, взноса держались в строгой тайне, но всеведущий Сандро пояснил, что фиксированной суммы нет, берут по максимуму, сколько с кого можно состричь.

Скажем, с известного красавца телеведущего и брать не станут, он нужен как приманка и подсадка, а с приблатненного золотопромышленника из Сибири за удовольствие потолкаться среди столичных знаменитостей – по полной программе, до нескольких сотен тысяч баксов. Между этими пределами, от нуля до шести нулей, колеблются доли в “гранитовском” общаке и прочих членов: еще недавно бывших на плаву кремлевских и антикремлевских политиков, известных банкиров и предпринимателей, владельцев газет и каналов, шоу-звезд, западных бизнесменов и даже нескольких послов стран-“драконов”…

Мы прибыли вовремя, как было указано в приглашении, тютелька в тютельку, но зал гигантской фанзы уж полнился и сверкал.

Середина была расчищена, и фуршетные столы тянулись по обе стороны вдоль строгих рядов красных с золотыми драконами колонн, поддерживавших витиеватые расписные своды с загнутыми козырьками. Многие мужчины были в смокингах, дамы – в вечерних платьях, и бриллиантов хватило бы для средней руки распродажи

“Де Бирс”, а золота – на два приличных цыганских табора.

Впрочем, в обличиях гостей царил разнобой. Мелькали и сям и там клетчатые пиджаки, какие англичане надевают для игры в гольф, кое-кто из дам был в мини, на иных были шелковые светлые косынки, обернутые вокруг шеи, и я заметил даже нескольких простоватого вида женщин в “сапогах” и одну в трауре.

Поведение гостей было довольно однотипным. Мужчины грудились у буфетных стоек, где брали, как фокусники, по нескольку бокалов в руки – виски для себя, сладкое шампанское для дам; те же, в свою очередь, оттирая голыми плечами товарок, тискались к столам и накладывали закуску на две тарелки, себе и спутнику: вперемежку копченые китайские яйца, ростбиф, салат из крабов, крылышко жареной куропатки, копченую колбаску, телятинку с хреном, чуть лососины, какого-нибудь зазевавшегося кальмара, фаршированный авокадо, грибную икру, заливной язык, морскую капусту, расстегай с визигой,- полив натюрморт горчичным соусом с каперсами и увенчав пучком маринованного тростника. Однако самое замечательное было в том, что, отоварившись, публика не отходила в сторонку, с тем чтобы уступить место другим клубным собратьям, но принималась здесь же жевать и пить, ставя свои тарелки прямо на край стола с коллективными закусками.

Становился понятен резон являться на прием загодя, за полчаса до срока, указанного в приглашении. Ибо нужно было успеть занять стратегические позиции. Сдвинуть окопавшегося нового аристократа родом откуда-нибудь с берегов Иртыша с отвоеванного им места у фуршетного стола уже никак не представлялось возможным. Члены элитного клуба стояли плотно, как ратники, плечо к плечу, банан не проскочит, спинами вовне, все что-то жуя, подкладывая и прихлебывая из стаканов, которыми предусмотрительно обставились, изредка только доставая из внутреннего кармана запетюкавший не ко времени сотовый телефон. Глядя на них, можно было подумать, что их только что сняли с китайской стены, где они с полмесяца несли караул в отсутствие полноценной пищи и цинандали.

Наконец, когда первый мучительный приступ голода был наспех утолен, по всему залу из многих динамиков, притуленных под потолком фанзы, раздались характерные микрофонные щелчки. За лязганьем зубов, стуком приборов о стекло, в многоголосом гуле комику, который вел собрание на правах сопредседателя, приходилось, однако, несмотря на радиофикацию, из себя вон лезть, чтобы быть услышанным. Я понял лишь, что после дежурных приветствий началась церемония вручения членских билетов вновь принятым.

Церемония длилась долго, ибо новых членов было десятка три.

Каждый из них подходил к председателю, тот острил и вручал билет. Первым номером шла дама, и в микрофон была запущена какая-то дежурная шутка относительно того, что нынче и дамы могут быть членами мужского клуба,- дежурная потому, что голоса остряка не было слышно, но большинство с воодушевлением рассмеялось. Дама оказалась главным тренером сборной страны по женскому синхронному плаванию. За ней последовали: президент алмазной ассоциации; бывший пресс-секретарь калмыкского президента; американец, руководитель проекта инвестиций в мясоперерабатывающую промышленность по имени Джозеф КогаЂн, говоривший по-русски с одесским акцентом; владелец музыкальной радиостанции в дециметровом диапазоне “Золотой снег”; адвокат, только что выигравший в межмуниципальном суде громкий процесс по защите чести и достоинства одного известного политического функционера у газеты “Комсомольские Химки” (сам обладатель достоинства и чести блистательно отсутствовал); редактор нового журнала, посвященного фристайлу; топ-модель из агентства

“Красные звезды”; и даже один бывший российский министр то ли печати, то ли экономики.


2

Сандро к столу пробиваться не стал, мы взяли с ним в баре по полстакана виски со льдом и наблюдали, стоя в сторонке. При этом

Сандро все время с кем-то раскланивался, то и дело отбегал, чтобы подойти к дамской ручке, потом возвращался и возбужденно говорил, что и такой-то здесь, и такой-то, при этом употреблял уменьшительные имена. Вообще держался он как свой, но, зная его, я-то видел, как Сандро все больше начинал походить на гончую, которую привели на опушку этого светского леса и вот-вот спустят с поводка. Только что слюна не капала из пасти.

Из любимых своих персонажей первым делом он показал мне

Поросенка. Им оказался знаменитый прозаик, пишущий и стихи на случай, в нашейном шелковом платке под белой рубахой с широченным воротником и в пиджаке элегантного твида.

– Не пропускает ни одного мало-мальски стоящего приема,- шептал

Сандро.- Член всех клубов и ассоциаций. Лауреат всех премий.

Всмотрись: типичный психастеник, реалистический интроверт, но тревожно неуверенный. Укрывается в настоящем, потому что боится будущего. Стыдится, впрочем, своей трусоватости, потому хочет быть значительным в глазах окружающих. То есть склонен к гиперкомпенсации, отсюда страсть к публичности, произнесение спичей по всякому поводу при всяком удобном случае. Стыдится своей боязни “больших животных”, поэтому иногда склонен к неожиданно смелым демаршам…

И я вынужден был согласиться, что в этом портрете что-то есть, поскольку был некогда шапочно знаком с самим оригиналом. Да и внешне прозаик был чуть кругловат и глазки имел маленькие, добрые.

– Смотри,- толкнул меня Сандро опять, не прошло и минуты,- а вот и дядюшка Кролик.

По проходу шествовал подагрический седой господин с вельможной полуулыбкой на породистом и глуповатом лице. Он придерживал под локоток пожилую даму, явственно бывшую весьма пригожей в давней своей молодости.

– Почему Кролик? И чей дядюшка?

– Родной дядюшка нашего с тобой хозяина.

– Да ну! И кто же он?

– Издатель.

– И что же он издает?

– В том-то и штука, что ничего не издает,- отвечал Сандро, держа нос по ветру, как лайка с хорошим верхним нюхом.

– То есть как – ничего?

– А зачем ему издавать? У него есть одноименный с издательством банк, и деньги ходят по кругу – туда-сюда, туда-сюда.

– И что же?

– И этого достаточно. Но он приезжает рано утром в свой офис и редактирует.

– Что редактирует? – не унимался я, перестав что-либо понимать.

– Правит рукописи.

– Но зачем?

– Любит свою работу. Вообще-то он редкостный самодур. Со всеми кроличьими чертами: авторитарен, лишен какого-либо намека на артистизм, организатор-маньяк, лжив, пуст, единственная цель – кем-нибудь руководить; но и это у него плохо выходит, поскольку он не знает людей и чаще всего промахивается, недооценивая окружающих и партнеров. Приличные люди от него бегут как от чумы, поэтому он, как всякий тиран, окружает себя какими-то уродами и карлицами, шутами и полоумными, которым некуда больше податься…

– Да ты физиономист! – восхитился я, попутно отметив про себя, что оценка Сандро была чересчур эмоциональна для естествоиспытателя в светском лесу.

– Немного,- скромно кивнул Сандро.- Но не в данном случае.

Просто я давно с ним знаком. Когда-то даже работал на него

“негром”. Написал ему брошюру. Про трамвай.

– Про что? – поперхнулся я виски.

– Он при коммунистах служил под крышей одной из центральных газет в Праге. И много писал о трамвайной промышленности братской страны. Вжился в тему и стал трамваеведом, так сказать.

А заделавшись при Горбачеве издателем, заказал мне брошюру к столетию изобретения трамвая на основе своих газетных статеек…

Мне тогда позарез были нужны деньги, а дареной кобыле в жопу не смотрят,- закончил Сандро в своей несколько натужно-простонародной манере, бросил “жди здесь” и устремился в кучу малу у фуршетных столов.

Я наблюдал за происходящим с несколько тоскливым чувством человека, попавшего на чужие именины, как вдруг ко мне обратился невысокий господин в золотых очках, седлавших довольно основательный для его габаритов нос, господин до странности знакомой наружности.

– Вы меня не узнаете? – спросил он с небрежной улыбкой.

Тут меня осенило. Одно время он был каким-то экономическим министром в одном из быстро менявшихся наших правительств, а нынче возглавлял один из самых известных коммерческих банков.

– Как же,- сказал я,- я вас много раз видел по телевизору.

– Да нет же! – поморщился банкир.- Мы с вами учились в одной школе. Только я двумя годами младше.

И тут меня осенило. Я действительно вспомнил смешного недомерка с большим носом и уже тогда в очках. Но я был старшеклассником, а он – классе в седьмом, и потому, разумеется, водиться мы никак не могли.

– Читаю вас в Газете,- процедил он еще более небрежно через оттопыренную губу.- Бывает занятно…- И, протянув мне визитную карточку, взял под руку жену – она успела подарить мне светскую натужную улыбку – и прошествовал дальше, не попрощавшись. Тут я заметил, что рядом со мною стоит невесть как материализовавшийся

Сандро.

– Было любопытно, Кирюха, наблюдать вас рядом,- сказал он каким-то незнакомым неверным голосом. И я понял, что на него мое нежданное знакомство произвело сильное впечатление.- Ты мог бы представить меня.

– Что ты, мы и незнакомы вовсе. Так, учились когда-то в одной школе…

– Ты должен был представить меня! – сказал Сандро с нажимом. И потом задумчиво: – Кажется, этот ближе всего к Иа-Иа.

Я вдруг отчетливо понял, что Сандро не совсем в себе.

По-видимому, эта самая светская жизнь контузила его. К тому же я заметил странную вещь: чем больше Сандро шаркал по залу туда-сюда, тем более танцующей становилась его походка. В нем, таком всегда элегантном, но вполне мужественном, замаячило, мне показалось, словно что-то женское.

Тут к Сандро подбежал запыхавшийся фотограф из Газеты, едва таща, казалось, свой огромный кофр.

– Коля, везде тебя ищу! – крикнул он.- Ну кого снимать, показывай!

Дело в том, что Сандро обычно брал на разнообразные светские рауты кого-то из фотографов Газеты, а потом сам отбирал фотографии для своей полосы. Причем от работы фотографов во многом зависел успех его рубрики, так что он с ними много общался, а иногда даже в ожидании, когда ему сделают нужные отпечатки, сидел у них в помещении и играл в нарды.

Так что не было ничего странного в том, что молоденький фотограф обратился к нему за указаниями. Но лицо Сандро перекосилось. Мне даже на миг показалось, что он готов ударить фотографа, так он был зол.

– Я не для того здесь, чтобы давать вам уроки! – раздельно проговорил он сквозь зубы, на фотографа не глядя.- Вам платят за то, чтобы вы работали. Работали, ясно? Профессионально работали.

– Да я ничего, я только…- И фотограф попятился.

Едва сдерживая ярость, Сандро прошипел:

– Вот и отвали!

Фотограф отшатнулся. Он явно не понимал, что стряслось с Сандро, столь демократичным в стенах редакции. Быть может, он был новичок, впервые вышедший с Сандро на светскую работу, но я-то очень хорошо все понял. Ясно было, что Сандро никак не хотел, чтобы вся эта лощеная публика считала его репортером. Он во что бы то ни стало хотел быть своим на этой ярмарке тщеславия.

Модным писателем, которого знают в лицо сильные мира сего. Ведь он – денди, макарони и мачо, а вовсе не папарацци – и сам бы вполне мог быть одним из героев светской хроники. Да что там

“одним из” – центральным героем, недаром же он называл себя

Винни Пухом. И, чем черт не шутит, при всем своем уме, может быть, он искренне полагал, что вся эта сугубо разночинная публика действительно представляет собой элиту и нынешнюю аристократию. Впрочем, так ведь оно и было в известном смысле.

Ибо восстание масс уже давно случилось, и, кажется, это необратимо, не так ли?


3

Тут официанты-китайцы в белых перчатках принялись разносить кто напитки, кто какие-то пряные финтифлюшки, непонятно из чего сделанные. Шорохи пошли по залу, мигнул свет, вспыхнули разноцветные лазерные лучи, побежали по потолку фанзы какие-то цветные точки и пятна, сделавшие и без того фантастический зал еще более призрачным. Лучи сбежались к центру, потом сдвинулись к краю ресторанного пространства, и в метрах полутора над полом возникла фигура дамы, облаченной в прозрачную мерцающую чешую.

Кажется, это была женщина-змея.

Я тянул уж третью порцию виски, и мне стало жарко. Сандро опять исчез куда-то. Лица банкиров и президентов бирж, редакторов и телезвезд повернулись наконец от столов. Меня кто-то больно пхнул под ребро. Я обернулся: это была крашеная красавица с янтарной булавкой в копне ярко-медных волос – и тоже в чем-то переливающемся; она сверкнула золотой фиксой и прошипела:

– Не понимаешь, что ль, фэнлю,- загораживаешь!

Я воспринял упрек как должное, успев отчасти освоиться с нравами китайского элитарного клуба. И деликатно подвинулся.

Меж тем женщина-змея извивалась под какую-то психоделическую музыку. Самое поразительное в этом номере было то, что, будучи и так практически обнаженной, она ухитрялась и еще раздеваться.

Сандро опять оказался рядом. Он жарко шептал, в который раз будто отвечая на мои не высказанные вслух соображения:

– Ты думаешь, вот тот, лысый, политолог, член, председатель и прочее в таком духе,- ты думаешь, он доволен своим положением в обществе? Он, который и так вскарабкался на самый верх, имеет счет в Швейцарии и не вылезает из телевизора? О нет, он недоволен, он всерьез считает, что достоин большего, много большего, что достоин Кремля. Ведь он умнее, тоньше, образованнее тех, кто над ним, и он хочет жить не в Баковке, а в

Барвихе. Но он навсегда останется только интеллектуальной обслугой, и это он тоже понимает. Навсегда – понимаешь, как это для него безнадежно звучит? А этот твой банкир. Он что, считает, будто ему вот здесь самое место? Среди всего этого светского сброда…- Я отметил интонацию Сандро, совсем есенинскую.- Среди вчерашних политиканов второго сорта, актеров эстрады вчерашнего дня и телеведущих, которых в любой момент могут выгнать из эфира и выставить на улицу под зад коленом, потому что они никто, лишь нанятые по случаю работники, хоть и мнят себя, конечно, незаменимыми звездами, обожаемыми народом.

Черт с ними! Так вот, твой банкир полагает, что место ему, конечно же, никак не здесь, место ему – в клубе сильных мира сего, мира, а не его задворок и окраин. Но вот беда – в Давос его не приглашают, он туда не допущен, а банк его лишь в России может считаться приличным. Он-то, почти европеец, понимает, что в глазах реального мира, а знает он это не понаслышке, он владеет-то самым что ни на есть копеечным банчиком и что цена ему по мировым меркам – грош, и только в нашем захолустье он может блеснуть, раскошелившись на гастроли какой-нибудь пенсионерки вроде Дайяны Росс. Он понимает это – и каково ему жить! А Кролик, Кролик-то, наш дядюшка Кролик,- захлебывался

Сандро,- ты думаешь, он простит судьбе и миру, что его однажды очень грубо взяли за шкирку и спустили с властной лестницы, когда он уж губу раскатал и почти заделался министром печати?

Ох, никогда не забудет и не простит. А каково ему, владея всего-то вшивой издательской маркой, видеть, что его родной племянник, которого он некогда одним звонком отмазывал из ментовки, и тот теперь – хозяин Газеты, продав десяток акций которой, можно купить и дядюшкин БМВ, и дядюшкину дачку в Пахре, да и самого дядюшку с потрохами…

– Что ж, все мы недовольны собой и судьбой,- сказал я, уже почувствовав себя в этой атмосфере адептом сразу всех Трех

Учений.- И те, о ком ты говоришь, они ведь не идут тропой бодисатв. Натура непосвященного всегда одна: у кого риса в супе мало, у кого жемчуг мелкий.

– Выпей лучше,- сунул мне стакан Сандро, ловко выхватив его с подноса околачивавшегося неподалеку китайца,- буддист хренов.

Тут в воздухе над головами собравшихся поплыли будто деревянные рыбы, и, казалось, по ним можно было постучать. Еще хлебнув неразбавленного виски, я почувствовал себя ушедшим из семьи. Мне ласково подмигнула черноволосая китаянка, скорее всего девушка луны и ветра, что сидела у голубого глазурного водопада, неподвижно струящегося с черной лаковой скалы на потолке. И, кажется, вежливо поклонилась, сложив ладошки на груди. Что ж, я, человек ветра и потока, тоже страстно жажду быть членом китайского элитарного клуба. Здесь так хорошо и бесплатно кормят, демонстрируя притом танец живота. Здесь поят виски сначала со льдом, потом безо льда, и, кажется, здесь всегда весна. Здесь чиньхуа, если сказать по-китайски. Я хочу быть одним из этих милых, утонченных людей. Я буду покладист. Я припаду к ручке той шипящей дамы с золотом во рту и согласен составить антисоветский кроссворд для “Черт, возьми!”. Я буду голосовать в едином демократическом порыве за всевластного императора нашей здешней Поднебесной. А скажут – только поприветствую Смену Треножника. Лишь бы вручили мне членский билет. Вручили бы в торжественной и галантной китайской обстановке. И приняли, и приняли к себе. Я тоже хочу – со сливками…


4

Я нашел себя сидящим в кресле в незнакомой полутемной, освещенной лишь двумя свечами комнате. Передо мной на журнальном столе стояла початая бутылка “Bells”, а подняв глаза, я обнаружил и Сандро. Он сидел напротив, медленно водил указательным пальцем правой руки по внешней окружности бокала, который держал в левой, и не растаявший лед внутри стекла чуть колыхался и позвякивал. Он не смотрел в мою сторону. Но почувствовал, что я очухался.

– Что, оклемался? – сказал он бесцветно.- Тогда выпей.

Я посмотрел на часы – было около трех. Ночи, по всей видимости.

– И ты готов слушать? – произнес Сандро тихим голосом с несколько зловещей интонацией.

Мне стало смешно, я вспомнил Сандро в роли китайского Винни Пуха.

– Да, Винни,- сказал я и икнул.- Весь внимание.

– Выпей,- настойчиво повторил Сандро.- Есть содовая.

Он, как я лишь теперь рассмотрел, был в малиновом с темно-синим подбоем, такими же отворотами и обшлагами шелковом кабинетном халате, распахнутом на груди, странно безволосой, на которой мерцал латунный крестильный крест на золотой цепочке. В воздухе попахивало благовониями – не иначе китайскими.

– Широкие трусы,- сказал я, беря в руки бутылку “Bells” и припомнив, что это слово означает на сленге.

– Ты дерьмо,- сказал Сандро.

Мне понравилась эта шутка, я опять рассмеялся, отхлебнул виски и запил содовой. Голова чуть прояснилась.

– Вы все дерьмо. Тяжелые, в тине, души – вот вы кто. Вы предали фаустовский принцип отношения к миру.

Ого, Коля Куликов шпарит по Шпенглеру.

– Ты тоже дерьмо,- с готовностью сообщил я ему.- Ты тоже предал фаустовский принцип.

– А вот это неверно,- возразил Сандро.- Это ты всегда полагал, что я такое же дерьмо, как вы все. А вот о том, что ты сам настоящее дерьмо, ты, кажется, и не догадывался.

Я вдруг понял, что он, что называется, в дым пьян. В лоскуты, если угодно. Мы все пьянеем по-разному, а я впервые видел Сандро в таком состоянии. Потому и не сразу разобрался что к чему. Он был, что называется, стеклянно пьян. До внутреннего звона и побелевших, почти закатившихся глаз. Но при отлично сохранившейся дикции.

– Знаешь,- сказал я как можно увещевательнее,- есть такое наше русское ругательство: чтоб тебе пусто было! Страшное. Хуже всякой матери. Так вот, я всегда этого боялся, но мне – постучу по дереву, где у тебя здесь дерево,- мне никогда не бывало пусто… А ведь даже быть наполненным дерьмом – всё лучше, чем быть пустым…

– Перекрестись,- сказал Сандро с интонацией.

– Я неверующий.- Я, кажется, снова икнул.- Послушай, Коля, как я сюда попал?

– Дерьмо,- повторил Сандро.

Я еще глотнул.

– Позволь? – Я не сразу смог встать на ноги.

Он наблюдал за моими телодвижениями, сжав зубы и катая желваки.

Я почувствовал на собственной бороде длинную висюлину слюны, которую пустил, видно, во сне, и смазал ее ладонью. И попытался улыбнуться.

– Когда найдешь сортир – ссы сидя. Иначе ты не попадешь и все вокруг уделаешь,- сказал Сандро.- Вы всегда все вокруг себя уделываете.

– Хоть лежа,- ответствовал я и, покачиваясь, направил стопы прочь из комнаты. Не знаю отчего, но у меня было самое игривое настроение. Так бывает в предчувствии драки.

У Сандро оказался соединенный санузел. Но не это меня удивило.

Меня поразили небесной белизны махровые полотенца, развешанные в ванной, как будто это была не квартира московского богемца, а – трехзвездочный по крайней мере – европейский отель. И ни малейшего следа присутствия женщины: ни баночки дамского крема, ни заколочки. Правда, биде у Сандро не было – за неимением места, должно быть. Выйдя из сортира, я заглянул и на кухню. Там тоже царила стерильная аптекарская чистота.

– Слушай, старик,- начал было я, вернувшись в комнату,- отчего ты меня никогда не приглашал к себе в гости?..

И увидел, что Сандро стоит у зашторенного окна и наводит на меня револьвер. Мелькнула странная мысль, что Сандро, должно быть, что-то у меня украл. Он повел дулом пистолета и сказал:

– Сядь где сидел.

Я повиновался. И еще раз огляделся. Даже в полумраке было видно, что в этой почти пустой комнате тоже царит какой-то нежилой порядок. Даже раскрытой книжки, забытой не на месте, нигде не было видно. “Он меня убьет?” – спросил я сам себя.

– Вам приходит конец,- сказал Сандро.- Это-то хоть вы понимаете?

– Скорее всего,- согласился я, внимательно на него глядя.

Он был невероятно бледен. Его и без того маленькие глаза совсем сузились. Его серый бобрик стоял на голове как вздыбленный.

– Ты сказал, что я недоволен положением, которое занимаю.

Я сделал неопределенный протестующий жест; хотя я действительно думал об этом, наблюдая Сандро на приеме, но вслух этого не говорил. Впрочем, это сам он говорил, сколь всякий человек недоволен собой…

– Я доволен своим положением,- с нажимом сказал Сандро.- Мои слова ловят на лету. В субботу все эти холеные суки будут лихорадочно листать Газету. И будут бояться, что найдут в светской хронике свое имя. А еще больше будут бояться, что не найдут.- Он покачнулся.

– Думаю, это так.

– Ты вообще за кого меня принимаешь, интеллигент хренов? За такого же, как ты сам? Ты хоть задумывался о том, что Иисус

Христос не был интеллигентом?

Такая постановка вопроса мне действительно никогда не приходила в голову.

– И я не интеллигент. Ты с потрохами принадлежишь своему классу, а у меня нет родни. И мои родители были люди иной, чем я, породы, и тоже были дерьмо. Правда, другое, чем вы. Иного вида, если угодно. Потому что есть родство более важное, чем по крови,- родство по духу. А по духу я принадлежу героям и самураям, людям чести, победы и атаки.

Скорее всего он говорил о своем плебейском происхождении. Ведь вырос он, наверное, на задворках, в каком-нибудь рабочем поселке, в бараке среди голубятен, дровяных сараев, сушащегося на веревках бедного белья, “городков” и пьяных драк. И “атаки” для него – это завоевание Москвы, что ж, он ее завоевал в известном смысле, честь ему и хвала.

– Ты всю свою жизнь вдыхал лишь запах кабинетной пыли и книжек в библиотеке. А я сын офицера. Я вырос среди казарм и оружия.- И

Сандро, видно, забывшись, нажал на курок своего револьвера. На конце ствола вспыхнул язычок пламени, и он прикурил от него.

– Это романтично,- сказал я, живо представив себе всю одурь и хмурь заштатного какого-нибудь военного городка.

– Что вы понимаете в романтике? Вы думаете, что познание, творчество – что там еще – и есть фундаментальные свойства человека, фаусты вы для бедных. Агрессия, здоровая агрессия – вот основа человеческого существа. Вот основа романтики договора с самим злом…

– А кто это – вы? – спросил я.

– Вы все, с вашими либеральными газетенками и высоколобой чушью, демократы, ё…- Он, видно, забыл, что и сам вот уж года три служит в самой либеральной в стране Газете. И мне пришло в голову, что, по-видимому, его агрессия замешана на предательстве

– впрочем, всякая агрессия начинается с вероломства.- Нам, героям, нужны развевающиеся знамена, факельные шествия, единство и громкие марши. Мы люди несгибаемой воли…

– Знаешь…- начал было я, но не успел договорить. Я хотел бы сказать ему, что мне наплевать на его несгибаемый дух самурая из поселкового барака, на его героизм, замешанный на опыте уличных драк. Что сам я в любом случае буду на стороне тех, кого убивают. На своей стороне, если угодно. Но что это отнюдь не означает, будто я позволю себя убить просто так. И что у нас тоже кое-что есть в запасе. Но Сандро как-то покосился, потом подломился и почти ничком, лишь придержавшись за занавеску, которая треснула и тоже поползла вниз, рухнул на пол. Только тут я рассмотрел, что паркет в его комнате был выкрашен темно-зеленой краской.