"От берегов Босфора до берегов Евфрата" - читать интересную книгу автора (Аверинцев Сергей Сергеевич)

Введение


Подзаголовок этой статьи, может статься, не для каждого читателя одинаково ясен. Чтобы сделать недоразумения не­возможными, поспешим (испросив прощение у тех, кто в та­кой подсказке не нуждается) сейчас же напомнить, что в ин­тересующую нас эпоху сирийская литература[1] — это литера­тура отнюдь не на арабском, а на особом сирийском языке[2], который представлял собой определенную стадию развития одного из диалектов арамейского языка (когда-то канцеляр­ского языка древнеперсидской империи, позднее, между про­чим, разговорного языка в Палестине евангельских времен) и оставался языком христианской литературы под верховен­ством ислама вплоть до XIV в.; что «копты» (от араб, «аль- кубт», «аль-кобт» или «аль-кыбт») — это принявшие христи­анство египтяне, прямые потомки народа фараонов, также удержавшие в литературном обиходе язык своих предков, лишь упростив его и наводнив словами греческого происхож­дения1; наконец, что «ромеи» (попросту «римляне» в средне­вековом греческом выговоре) — это те, кого мы по условной западноевропейской традиции до сих пор называем византий­цами, то есть говорившие и писавшие по-гречески подданные «Нового Рима» — Константинополя.

По меньшей мере до VII в. (когда сирийские, палестинские и египетские территории выпали из византийского круга земель, отойдя к Халифату) обычным было положение, когда один и тот же человек в некотором отношении являл собою «ромея», а в другом отношении — «сирийца» или «копта». Для истории ли­тературы значим простейший критерий — языковой: тот, кто пишет или читает по-гречески, принадлежит зоне византийской литературы, а кто по-сирийски или по-коптски, отходит к зоне «ориентальной». Но противостояние, конечно, не ограничива­ется языковой плоскостью. «Ромейское» — это центростреми­тельные силы жизни и культуры: приверженность имперско­му принципу — в политике, эллинистическим традициям — в культуре, ортодоксии вселенских соборов христианской Церк­ви (а в ранний период — древнему язычеству или отвлеченной философской вере) — в религии; верность греческому языку ло­гически из этого вытекает. Напротив, «сирийское» или «копт­ское» — это силы центробежные: народный язык — против ко­смополитического языка образованности; местные интересы — против гнета империи; самобытное творчество, «варварская» выразительность и реванш восточного вкуса — против эллини­стической нормы; стихия гностического синкретизма, энкратитства (крайнего, «еретического» аскетизма — см. ниже), подчас веяния магизма, позднее теологические доктрины несторианства и монофиситства — против богословской ортодоксии.

Перед читателем — не антология византийской литерату­ры, хотя грекоязычных текстов в книге много. Это антология ближневосточной литературы I тысячелетия нашего летосчис­ления — перспектива, в которой и Константинополь виден с востока, откуда-то из Месопотамии. Зона греческого языка интересует нас постольку, поскольку в ней додумывалось и до­говаривалось то, чем жили в пустынях Египта и Палестины, на берегах Евфрата, в городах на скрещении древних караван­ных путей.

Западный предел нашего мира — столица на Босфоре, озна­меновавшая своим местоположением тот угол Средиземномо­рья, где Европа и Азия зримо подступают вплотную друг к дру­гу. Константинополь лежит на европейском берегу Босфора; с противоположной стороны ему соответствуют обе дополни­тельные субстолицы Византии — Халкидон и Никея, города вселенских соборов. Между тремя городами проходит рубеж двух материков.

На восток от этого рубежа лежат земли, ныне входящие в со­став Турции, Сирии, Ливана, Ирака, Израиля, Иордании, Егип­та. В те времена от юго-восточного угла Черного моря к северо­западному углу Аравийского полуострова шла граница, разделяв­шая две многонациональные державы — Римскую империю и персидское государство Сасанидов. Ареал, который нас инте­ресует, — это ареал пограничный. Сирия была рассечена грани­цей надвое: западная Сирия вплоть до прихода арабов принад­лежала ромеям, восточная — персам. Сирийская культура раз­вивалась на территориях обоих государств: Ефрем Сирин (Афрем) переселился из Нисивина, завоеванного Сасанидами, в Эдессу, лишь бы оставаться внутри пределов христианской дер­жавы, но Афрахат был прозван «персидским мудрецом», а Исаак Сириянин подвизался в монастыре среди гор Хузистана.

«Пограничное» положение сирийской христианской куль­туры между двумя мирами, так сказать, овеществлялось, ста­новилось наглядным в посреднической роли, вновь и вновь по­ручавшейся Сасанидами своим крещеным подданным в пери­оды замирения с ромеями (так шахиншах Ездигерд I послал главу сирийской церкви в Иране Ябалаху I с дипломатической миссией к Феодосию II в 417—418 гг., так сирийский епископ Бар Саума участвовал в переговорах по выяснению византийско-иранской границы во второй половине V в., так, наконец, высшие сирийские иерархи составили посольство шахини Бу­ран к ромейскому императору Ираклию в 630 г.)1.

Сирийцы — это народ толмачей: достаточно вспомнить, что из их рук Восток получил Аристотеля, которому предстояло кружным путем, через арабов, вернуться на Запад в эпоху схо­ластов. Это народ купцов, посланцев и миссионеров, чье бытие определялось фактом противостояния двух цивилизаций; факт этот был источником как материального, так и духовного обо­гащения, — хотя, разумеется, и непрестанной угрозой. Но они не только соединяли собою, как живой мост, Византию и Иран[3]; судьба их связана с еще большими географическими дистанци­ями. Их колонии в иноземных городах, их торговые фактории раскинулись вдоль «шелкового пути» до самого Китая, где в VII в., согласно свидетельству стелы Сианьфу на китайском и сирийском языках, существовала большая христианская об­щина во главе с епископом-сирийцем. Сирийское письмо или его модификации применялись народами Центральной Азии; сирийская литургия с незапамятных времен и вплоть до появ­ления европейцев в XVI в. служилась в церквах «христиан апо­стола Фомы» на Малабарском побережье Индии[4]. Контакты сирийцев уходили и на Запад; их присутствие засвидетельство­вано надгробиями на территории Франции, формы их художе­ственного творчества, занесенные торговыми и церковными встречами, оказали воздействие на становление раннесредневе- кового стиля в далекой Ирландии.

С коптами, вторым по значению народом христианского Ближнего Востока, все обстояло иначе: они были куда менее склонны к странствиям, куда более замкнуты в пределах своей нильской долины и своих оазисов; темперамент их культуры не столь подвижен. И все же они также были включены в «сило­вое поле» широкого межэтнического синтеза восточных и за­падных элементов. Коптская литература, как и все литературы этого круга и типа, дала очень много переводов, преимущест­венно с греческого, да и сама породила некоторые тексты, ко­торые переводились на другие языки. Коптское искусство во­брало в себя многообразные влияния и, в свою очередь, явило собой образец для художественного творчества внутри других культур. Наконец, одно создание коптского христианства по­лучило международный резонанс неимоверной широты по всей христианской «ойкумене» — от Ирана до Атлантики: речь идет о монашестве. Конечно, монашество было предвосхищено в практике аскетов ессейско-кумранитского, а затем и раннехри­стианского круга; но становление монашеской формы жизни невозможно представить себе без инициативы одного копта — отшельника Антония Великого (того самого, чьи «искушения» стали одним из самых распространенных мотивов европейской литературы и европейского искусства) и без организаторских усилий другого копта — Пахомия, или Пахона (копт. «Орел»; и тот и другой умерли в середине IV в.)1. Тому, что такое хри­стианское монашество, мир учился у коптов. Монастыри Фиваиды — пустынной области на юге Египта, невдалеке от древ­ней столицы Фив, — стали целью паломничества для пришель­цев издалека, спешивших на месте познакомиться с новым образом жизни.

Блестящие, образованные, утонченные господа из Констан­тинополя отрекались от приманок цивилизации, чтобы пойти на выучку к грубоватым и хмурым египетским мужикам, являв­шим на деле ту цельную, бескомпромиссную простоту сосредо­точения воли, что так трудно давалась всем этим «последним эллинам» и «последним римлянам». Читатель найдет в этой книге характерный рассказ об одном из таких столичных вель­мож, по имени Арсений, который стал монахом в Египте и по­корно слушал наставления своего «старца» из коптов. На во­прос: «Как это ты, изучив толикую науку римскую и эллин­скую, просишь совета у невежды сего о помыслах твоих?» — Арсений возразил: «Так, науке римской и эллинской выучен я; но из науки невежды сего не вытвердил еще и азбуки».

Там, где человек греко-римской культуры рассуждает и раз­глагольствует, копт делает. Знаменитый церковный писатель IV в. Афанасий Александрийский средствами греческой риториче­ской прозы представил коптскую решимость уже упомянутого Антония как реализацию идеала совершенной выдержки, кото­рый в философских кругах всегда вызывал энтузиазм, но нико­гда не осуществлялся.

К 386 г. вести о примере, поданном Антонием Великим, до­шли (не без участия написанного Афанасием «жития») до кружка интеллигентных молодых богоискателей на севере Ита­лии. Одним из них был Блаженный Августин, который переда­ет испытанное им тогда чувство во взволнованных восклица­ниях: «До чего дошли мы? Что приходится нам слышать? Не­вежды восстают и похищают небо — а мы со всей ученостью нашей не в силах победить плоть и кровь!»1

В Египте на рубеже IV и V вв. искал сюжетов для своего «Лавсаика» малоазийский уроженец Палладий, которому удалось с воими повествованиями о подвижниках Фиваиды основать од­ну из наиболее жизнеспособных жанровых линий средневековой словесности (любопытно, что рукописная традиция приписала ему также трактат «О народах, в Индии сущих, и брахманах» — ведь индийские аскеты, «гимнософисты», как называли их гре­ки, с давних пор имели для античного философского морализма ту же функцию наглядного напоминания, что мудрость не в сло­мах, а в поступках...).

Подведем итоги: пусть копты сумели создать свою литерату­ру на народном языке, и притом сравнительно богатую, отме­ченную густым «местным колоритом», хотя и уступающую сирийской, — все их заслуги как писателей намного перекрыты их поистине всемирно-исторической ролью как героев литературы, ее персонажей, ее вдохновителей. Достаточно назвать одно сло­во — «Фиваида». Без самой Фиваиды, без всех исторических повторений заданной ею модели — без монашеской культуры Синая и Афона, Субиако и Монтекассино, Клерво и Порциункулы, Маковца и Белозерья — средневекового мира нельзя пред­ставить себе ни на одно мгновение, как нельзя вообразить лите­ратуру этого мира без традиций патериков или «Цветочков Франциска Ассизского».

Сирия и Египет — сердцевина нашего ареала. С севера к Си­рии прилегала Армения, культура которой была тысячью нитей связана с сирийской. С юга к Египту прилегал Аксум, получив­ший в IV в. христианство из рук двух сирийско-финикийских миссионеров, Эдесия и Фрументия, а иерархию — из рук главы египетской церкви, каковым тогда был Афанасий Александрий­ский[5]. На восток простирается Иран, на запад — грекоязычная, то есть «ромейская» Малая Азия. Об Иране уже говорилось в связи с Сирией; добавим только, что вплоть до IX в. существо­вала христианская литература на языке пехлеви, памятники ко­торой утрачены. От литературы Аксума также сохранились толь­ко переводы библейских и богослужебных текстов. Совсем ина­че обстоит дело с армянской литературой. Уже в V в. блестящая плеяда историков, агиографов, богословов, философов (доста­точно назвать имена Егише и Павстоса Бюзанда, Мовсеса Хоренаци, Езника Кохбаци и Давида Анахта) создала литературу на армянском языке, не страшащуюся сравнения с коптской, а по­жалуй, даже и с сирийской. Памятники этой литературы — ор­ганическая часть восточно-христианского культурного наследия. Почему же, спросит читатель, их нет в этой книге? Увы, это не может быть оправдано никакими принципиальными соображе­ниями, а лишь практическими причинами.

Первая и важнейшая из них — полная неосведомленность со­ставителя в материях армянской филологии. Занимаясь сирий­скими текстами, составитель-византинист и так с испугом ощу­щает, что вплотную подошел к границам собственной профес­сиональной компетентности; но армянские тексты лежат дале­ко по ту сторону этой границы. Вторая причина — наличие дав­ней и достаточно плодотворной традиции русского перевода средневековых авторов Армении. Прочитать Егише по-русски можно было уже в 1853 г., Мовсеса Хоренаци — тогда же, кни­гу армянских гимнов «Шаракан» — в 1879 г.; новая эпоха м ознакомлении русского читателя с армянской классикой была открыта антологией «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», изданной под редакцией Валерия Брюсова it 1916 г. Армянское средневековье — давно уже не белое пятно; а нам хотелось заняться белыми пятнами.