"Долина смертной тени" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий)

Первый, кого мы казнили (зеленая папка)

Если заглянуть в таблицу казненных в России, где все расписано по годам, можно увидеть, что 1992 год, когда мы приступили к помилованию, обозначен лишь одной казнью.

Фамилия его Филатов. Пенсионер. Колхозник. Никогда прежде никаких преступлений не совершал. Осужден на смерть за изнасилование малолетних и был представлен нам отделом примерно через месяц после начала нашей работы.

Нет, мы, конечно, не собирались ни его, никого другого казнить. Но мы еще не научились миловать. Он был первый в нашей практике, и мы, надо сказать, сильно растерялись. Ведь были какие-то принципы, идеи, с которых начинали и которые были направлены в целом против смертной казни.

А несчастье, произошедшее близ Луховиц, таково: Н. Ф.

Филатов, он же дядя Коля, как его называли дети, повез покататься на лодке двух девочек, завез их на остров, там изнасиловал, убил. Это реальная история. А далее идут письма, статьи, звонки.

Одна из статей, присланная из Коломны, так и называется: “Он не должен жить”.

Цитирую: “Эта мысль рефреном проходит через читательские письма. “Если бы это произошло с моей дочерью, я бы его, гада, из-под земли достала и зубами бы разорвала на части. Филатов не имеет права жить.

Смерть, смерть и еще раз смерть. Г. Ковалева”.

Другое письмо: “Отмена смертной казни возможна в цивилизованном обществе, каковым наше не является.

Безнаказанность и несоответствие наказания степени содеянного лишь стимулируют жестокость… Убийцу и насильника казнить. Стегунов”.

И вот еще одно: “Только не говорите, что я кровожадная. Я не призываю вернуться к отрубанию рук на площади за воровство. Но будущий преступник должен знать, что он будет наказан. Вспоминаю свою молодость:

50-60-е годы. Поздним вечером, ночью люди ходили по улицам спокойно, не боялись, что кто-то убьет лишь за непонравившийся взгляд, брошенный в его сторону, или за отсутствие у тебя спичек, когда кому-то хочется прикурить… Л. Смирнова”.

Из письма народному депутату: “…Помогите нам закончить мучения, т. к. мать одной погибшей девочки тяжело больна, а другой- инвалид 1 группы. Это ли гуманно в нашей правовой стране потерять детей, ездить и ходить по прокуратурам и судам, просить как милостыню – накажите убийцу! А он еще подал прошение на помилование… Ему страшно умирать, а сколько страху было в детских глазах, когда они просили, умоляли не убивать их, они доверились ему, как отцу, у которого ищут защиту… Сергачева”.

Тут же статья с названием: “Казнить нельзя помиловать”. Английский режиссер Ричард Дентон… был настолько потрясен жестокостью и дикостью содеянного, что приехал в Коломну и снимал место, где произошло преступление… Затем он взял интервью у первого заместителя городского прокурора Комовой… Она ответила так: “Приговор справедливый. Что касается моего отношения к смертной казни, то в нынешней ситуации, когда преступность в стране растет и приобретает все более жесткие формы, я считаю, что она необходима. А вам, читатель, мы предоставляем право выбора, после какого слова поставить запятую в заголовке…”

Этот же вопрос, где поставить запятую, стоял, понятно, и перед нами, членами только что назначенной Комиссии.

И будет стоять сотни раз, ровно столько, сколько лягут нам на стол такие дела. И от того, как мы сможем этот вопрос решить, зависело многое и в судьбе самой

Комиссии и в жизни (я не преувеличиваю) каждого из нас.

О роли печати, особенно провинциальной и обычно прокоммунистической в провоцировании, в призывах населения к ужесточению законов, я поведаю где-нибудь отдельно. Но довод, прозвучавший для нас тогда впервые: преступность в стране растет и надо казнить,

– будет потом, как рефрен, сопровождать всю нашу деятельность, вплоть до сегодняшнего дня. И даже генерал Лебедь недавно предложил решать дело по-военному: “Сильными ударами сбить волну преступности… отменить мораторий на смертную казнь и расширить область ее применения…”

Не важно уже никому, что в упоминающиеся нашими просителями 50-е годы, когда проходила их молодость и когда они якобы гуляли спокойно по ночам, преступность была ничуть не менее (несмотря на обильные казни!), была и “Черная кошка”, наводившая панику, и только что выпущенные из тюрем головорезы, амнистированные в 53-м году… Сотни тысяч уголовников наводнили страну…

Ровно в те же дни, когда приступили мы к работе, в

“Комсомолке” писали: “…Речь о 322 российских осужденных, которые давным-давно, некоторые годами ждут решения Комиссии по помилованию, а также милости

Президента России…”

Филатов был первый из этих трехсот двадцати двух. И надо отметить, что страсти на обсуждениях разгорались такие, что, приходя домой, мы не могли уснуть.

Я тогда записал фразу, она как-то объясняет наше состояние: “Мы как будто разрываемся между желанием наказать убийц самым жестоким способом и нежеланием привести это наказание в исполнение…”

В те же примерно дни в Калифорнии впервые за 25 лет казнили некого Харриса, убившего двух подростков. Его казнили в газовой камере, и многие американцы протестовали, называя казнь варварским видом наказания… (Статья называлась: “Бурная реакция на казнь в Калифорнии”.)

В отличие от американцев, у которых как бы и преступность больше и убийства пострашнее (если читать прессу), наши люди, известные своей социалистической гуманностью, тоже протестовали, но совсем по-другому: требовали немедленной казни.

Был и еще документ, письмо от самого осужденного на смерть Филатова, где он писал, что не прошел судебно-психиатрическую экспертизу, а… “пятиминутки и амбулаторные заключения не являются такой экспертизой…”. И второе – он был лишен в ходе предварительного следствия адвоката… Адвоката, которого ему дали, он видел всего один раз, на закрытии дела… И далее – рассказ о том, что одна из девочек ударилась головой об лодку… “Когда она резко завелась и дернулась, я стоял спиной к ней и слышал лишь сильный удар об лодку, когда обернулся, увидел ее лежащую на корме лодки… Она лежала не дыша…”

И вот его последние доводы: “…Суд не был заинтересован в таких доказательствах, и эти вещественные доказательства представлены не были…

Ведь если бы суд отнесся к моим показаниям серьезно и разобрался как положено, он и сам бы понял, что последние протоколы допроса предварительного следствия сфабрикованы…”

Где-то в дневнике сохранились обрывки яростных споров, уходящих от предмета разбирательства так далеко, что мы спохватывались, лишь когда истекало время работы.

Но много было сказано и по существу.

Так, на упрек, кем-то брошенный Жене, а как бы она поступила с насильниками, случись нечто подобное с ее ребенком, она не задумываясь ответила: “Я взяла бы автомат и расстреляла бы убийцу в упор. Но, простите, неэтично смешивать мои личные чувства и мою общественную позицию… Которая против убийства человека государством…”

В начале июня я уехал отдыхать в Крым, в Коктебель.

Тот день, когда меня попросили зайти в кабинет директора Дома творчества – будут срочно звонить из

Москвы, – запомнил накрепко.

Сведения же мне передали такие, что жители Луховиц, если мы не примем решения казнить Филатова, якобы собираются устраивать манифестацию у дверей нашего учреждения.

Предыдущее решение (непонятно, как они проведали: отложить дело на некоторое время) их не устраивало.

Скорей всего, это сделал Вергилий Петрович.

Звонили от районного прокурора, звонили от специальной инициативной группы, выступающей за скорейшую расправу с убийцей, звонили и родители девочек… Эти, последние звонки, понятно, были самыми тягостными.

– Это опасно для Комиссии, – сказал голос по телефону.

Не буду называть кто мне звонил, это был член

Комиссии, который оставался замещать меня. Незадолго до этого тоже выступал со своей милосердной программой. Но сейчас я услышал в его голосе испуг. А бояться-то надо было одного: не свернуть с намеченного пути.

Все остальное, как-то: разгон нашей крошечной кучки раньше времени, обвинение в мягкотелости и даже сопротивлении общественному мнению, в подрыве авторитета Президента – меня хоть и волновало, но не так сильно.

Мало ли какие давления нам придется еще испытать и которые мы и вправду потом испытали. Попытки подкупа, шантаж, угрозы по телефону, даже образование некой комиссии по проверке нашей Комиссии. И они сделают решающий вывод за подписью весьма авторитетного лица – он и сейчас где-то в верхах мелькает – о том, что мы не так работаем и даже дискредитируем Президента, не представляя его нашим гражданам как человека твердого и решительного в борьбе с преступностью.

Была и попытка компромата, собранная с профессиональным мастерством и приготовленная околотронной шпаной для подачи Самому. Но мы и на это шли. И вроде бы не боялись. А здесь вот дрогнули.

Все это по телефону не произнесешь, да и настроение у моего оппонента было иным, я это сразу почувствовал.

– Посоветуйся с Ковалевым, – смог лишь предложить я. -

Он мудрый мужик, что-нибудь да придумает.

Через два дня мне сообщили по телефону, что Ковалев как бы не осудит нас, а Комиссия уже проголосовала за смертную казнь. Предлагала Президенту отклонить ходатайство Филатова.

Четыре человека были “за”, а три – “против”. Моей руки для прежнего равновесия как раз и не хватило.

– Не могу вас поздравить, – сказал я и повесил трубку.

В предбаннике директора коктебельского Дома, на месте его секретарши, жены здешнего начальника милиции, миловидной и пухлой украинки, я сидел и смотрел в окно на цветущие под окошком розы, на голубое синее южное небо и думал об этом самом Филатове… Прожил жизнь, но не судился… И вдруг изверг, хотя дети его любили… Но поднял руку на детей… Может, они правы, послав его на казнь? Хотя ведь и двадцать лет пожизненно – тоже казнь?

Волновало не только принятое решение, но и будущее, ибо минуло три месяца, и мы пошли на уступки, “спасая”

Комиссию от разгрома. Ну и сколько же надо расстрелов, чтобы нам самих себя теперь спасать?

Да и адекватна ли цена, которую мы платим за свое спокойствие, посылая человека на казнь?

Очевидно, что ситуация, когда мы ввели “свой мораторий” и три подряд месяца не казнили, была чревата скандалом. Но много опасней стало, когда мы вступили на путь казней.

Внешне-то вроде бы ничего и не случилось, кроме того, что один из ублюдков понесет заслуженное наказание. И осудил его по закону суд, это он, а не мы приговорил к расстрелу.

Все так, а настроение испортилось, и даже жена, пришедшая с пляжа – от нее пахло свежестью, морем, – произнесла спокойно: “А я, между прочим, согласна с вашими, кто голосовал за казнь: их же надо уничтожать!

Вы, что же, и ростовского маньяка собираетесь миловать?”

Довод был неотразим.

Но спал я плохо.

А первое, что увидел по приезде, было торжествующее, вдохновенное лицо Вергилия Петровича, который произнес не без пафоса: “Ну, что же, лед, как говорят, тронулся… Господа заседатели! А я, между прочим, вам из двадцати одного дела (цифра-то какая!) уж подберу дельце, которое нисколько не хуже. Ну, а Филатов станет для нас эталоном, что ли…”